1 2 3 4 5 6 
– Посмотрим!.. – И вдруг распрямился старик,      

Глаза его гневом сверкали. –      

Одно повторяет твой глупый язык:      

«Поеду!» Сказать не пора ли,      

Куда и зачем? Ты подумай сперва!      

Не знаешь сама, что болтаешь!      

Умеет ли думать твоя голова?      

Врагами ты, что ли, считаешь      

И мать, и отца? Или глупы они…      

Что споришь ты с ними, как с ровней?      

Поглубже ты в сердце свое загляни,      

Вперед посмотри хладнокровней,      

Подумай!.. Я завтра увижусь с тобой…      

       

Ушел он, грозящий и гневный,      

А я, чуть жива, пред иконой святой      

Упала – в истоме душевной…      

       

 Глава III      

       

       

– Подумай!.. – Я целую ночь не спала,      

Молилась и плакала много.      

Я Божию Матерь на помощь звала,      

Совета просила у Бога,      

Я думать училась: отец приказал      

Подумать… нелегкое дело!      

Давно ли он думал за нас – и решал,      

И жизнь наша мирно летела?      

       

Училась я много; на трех языках      

Читала. Заметна была я      

В парадных гостиных, на светских балах,      

Искусно танцуя, играя;      

Могла говорить я почти обо всем,      

Я музыку знала, я пела,      

Я даже отлично скакала верхом,      

Но думать совсем не умела.      

       

Я только в последний, двадцатый мой год      

Узнала, что жизнь не игрушка.      

Да в детстве, бывало, сердечко вздрогнет,      

Как грянет нечаянно пушка.      

Жилось хорошо и привольно; отец      

Со мной не говаривал строго;      

Осьмнадцати лет я пошла под венец      

И тоже не думала много…      

       

В последнее время моя голова      

Работала сильно, пылала;      

Меня неизвестность томила сперва.      

Когда же беду я узнала,      

Бессменно стоял предо мною Сергей,      

Тюрьмою измученный, бледный,      

И много неведомых прежде страстей      

Посеял в душе моей бедной.      

       

Я всё испытала, а больше всего      

Жестокое чувство бессилья.      

Я Небо и сильных людей за него      

Молила – напрасны усилья!      

И гнев мою душу больную палил,      

И я волновалась нестройно,      

Рвалась, проклинала… но не было сил,      

Ни времени думать спокойно.      

       

Теперь непременно я думать должна –      

Отцу моему так угодно.      

Пусть воля моя неизменно одна,      

Пусть всякая дума бесплодна,      

Я честно исполнить отцовский приказ      

Решилась, мои дорогие.      

Старик говорил: – Ты подумай о нас,      

Мы люди тебе не чужие:      

И мать, и отца, и дитя, наконец, –      

Ты всех безрассудно бросаешь,      

За что же? – «Я долг исполняю, отец!»      

– За что ты себя обрекаешь      

На муку? – «Не буду я мучиться там!      

Здесь ждет меня страшная мука.      

Да если останусь, послушная вам,      

Меня истерзает разлука.      

Не зная покоя ни ночью, ни днем,      

Рыдая над бедным сироткой,      

Всё буду я думать о муже моем      

Да слышать упрек его кроткий.      

Куда ни пойду я, – на лицах людей      

Я свой приговор прочитаю:      

В их шепоте – повесть измены моей,      

В улыбке укор угадаю:      

Что место мое не на пышном балу,      

А в дальней пустыне угрюмой,      

Где узник усталый в тюремном углу      

Терзается лютою думой,      

Один… без опоры… Скорее к нему!      

Там только вздохну я свободно.      

Делила с ним радость, делить и тюрьму      

Должна я… Так Небу угодно!..      

       

Простите, родные! Мне сердце давно      

Мое подсказало решенье.      

И верю я твердо: от Бога оно!      

А в вас говорит – сожаленье.      

Да, ежели выбор решить я должна      

Меж мужем и сыном – не боле,      

Иду я туда, где я больше нужна,      

Иду я к тому, кто в неволе!      

Я сына оставлю в семействе родном,      

Он скоро меня позабудет.      

Пусть дедушка будет малютке отцом,      

Сестра ему матерью будет.      

Он так еще мал! А когда подрастет      

И страшную тайну узнает,      

Я верю: он матери чувство поймет      

И в сердце ее оправдает!      

       

Но если останусь я с ним… и потом      

Он тайну узнает и спросит:      

«Зачем не пошла ты за бедным отцом?…»      

И слово укора мне бросит?      

О, лучше в могилу мне заживо лечь,      

Чем мужа лишить утешенья      

И в будущем сына презренье навлечь…      

Нет, нет! не хочу я презренья!..      

       

А может случиться – подумать боюсь! –      

Я первого мужа забуду,      

Условиям новой семьи подчинюсь      

И сыну не матерью буду,      

А мачехой лютой?… Горю со стыда…      

Прости меня, бедный изгнанник!      

Тебя позабыть! Никогда! никогда!      

Ты сердца единый избранник…      

       

Отец! ты не знаешь, как дорог он мне!      

Его ты не знаешь! Сначала,      

В блестящем наряде, на гордом коне,      

Его пред полком я видала;      

О подвигах жизни его боевой      

Рассказы товарищей боя      

Я слушала жадно – и всею душой      

Я в нем полюбила героя…      

       

Позднее я в нем полюбила отца      

Малютки, рожденного мною.      

Разлука тянулась меж тем без конца.      

Он твердо стоял под грозою…      

Вы знаете, где мы увиделись вновь –      

Судьба свою волю творила! –      

Последнюю, лучшую сердца любовь      

В тюрьме я ему подарила!      

       

Напрасно чернила его клевета,      

Он был безупречней, чем прежде,      

И я полюбила его, как Христа…      

В своей арестантской одежде      

Теперь он бессменно стоит предо мной,      

Величием кротким сияя.      

Терновый венец над его головой,      

Во взоре – любовь неземная…      

       

Отец мой! должна я увидеть его…      

Умру я, тоскуя по муже…      

Ты, долгу служа, не щадил ничего,      

И нас научил ты тому же…      

Герой, выводивший своих сыновей      

Туда, где смертельней сраженье, –      

Не верю, чтоб дочери бедной своей      

Ты сам не одобрил решенье!»      

       

Вот что я продумала в долгую ночь,      

И так я с отцом говорила…      

Он тихо сказал: – Сумасшедшая дочь! –      

И вышел; молчали уныло      

И братья, и мать… Я ушла наконец…      

Тяжелые дни потянулись:      

Как туча ходил недовольный отец,      

Другие домашние дулись.      

Никто не хотел ни советом помочь,      

Ни делом: но я не дремала,      

Опять провела я бессонную ночь,      

Письмо к государю писала.      

(В то время молва начала разглашать,      

Что будто вернуть Трубецкую      

С дороги велел государь. Испытать      

Боялась я участь такую,      

Но слух был неверен.) Письмо отвезла      

Сестра моя, Катя Орлова[28].      

Сам царь отвечал мне… Спасибо, нашла      

В ответе я доброе слово!      

Он был элегантен и мил (Николай      

Писал по‑французски). Сначала      

Сказал государь, как ужасен тот край,      

Куда я поехать желала,      

Как грубы там люди, как жизнь тяжела,      

Как возраст мой хрупок и нежен;      

Потом намекнул (я не вдруг поняла)      

На то, что возврат безнадежен;      

А дальше – изволил хвалою почтить      

Решимость мою[29]сожалея,      

Что, долгу покорный, не мог пощадить      

Преступного мужа… Не смея      

Противиться чувствам высоким таким,      

Давал он свое позволенье;      

Но лучше желал бы, чтоб с сыном моим      

Осталась я дома…      

       

Волненье      

Меня охватило. «Я еду!» Давно      

Так радостно сердце не билось…      

«Я еду! я еду! Теперь решено!..»      

Я плакала, жарко молилась…      

       

В три дня я в далекий мой путь собралась,      

Всё ценное я заложила,      

Надежною шубой, бельем запаслась,      

Простую кибитку купила.      

Родные смотрели на сборы мои,      

Загадочно как‑то вздыхая;      

Отъезду не верил никто из семьи…      

Последнюю ночь провела я      

С ребенком. Нагнувшись над сыном моим,      

Улыбку малютки родного      

Запомнить старалась; играла я с ним      

Печатью письма рокового.      

Играла и думала: «Бедный мой сын!      

Не знаешь ты, чем ты играешь!      

Здесь участь твоя: ты проснешься один,      

Несчастный! Ты мать потеряешь!»      

И в горе упав на ручонки его      

Лицом, я шептала, рыдая:      

«Прости, что тебя для отца твоего,      

Мой бедный, покинуть должна я…»      

       

А он улыбался; не думал он спать,      

Любуясь красивым пакетом;      

Большая и красная эта печать      

Его забавляла…      

С рассветом      

Спокойно и крепко заснуло дитя,      

И щечки его заалели.      

С любимого личика глаз не сводя,      

Молясь у его колыбели,      

Я встретила утро…      

Я вмиг собралась.      

Сестру заклинала я снова      

Быть матерью сыну… Сестра поклялась…      

Кибитка была уж готова.      

       

Сурово молчали родные мои,      

Прощание было немое.      

Я думала: «Я умерла для семьи,      

Всё милое, всё дорогое      

Теряю… нет счета печальных потерь!..»      

Мать как‑то спокойно сидела,      

Казалось, не веря еще и теперь,      

Чтоб дочка уехать посмела,      

И каждый с вопросом смотрел на отца.      

Сидел он поодаль понуро,      

Не молвил словечка, не поднял лица, –      

Оно было бледно и хмуро.      

Последние вещи в кибитку снесли,      

Я плакала, бодрость теряя,      

Минуты мучительно медленно шли…      

Сестру наконец обняла я      

И мать обняла. «Ну, Господь вас храни!» –      

Сказала я, братьев целуя.      

Отцу подражая, молчали они…      

Старик поднялся, негодуя,      

По сжатым губам, по морщинам чела      

Ходили зловещие тени…      

Я молча ему образок подала      

И стала пред ним на колени:      

«Я еду! хоть слово, хоть слово, отец!      

Прости свою дочь, ради Бога!..»      

Старик на меня поглядел наконец      

Задумчиво, пристально, строго      

И, руки с угрозой подняв надо мной,      

Чуть слышно сказал (я дрожала):      

«Смотри! через год возвращайся домой,      

Не то – прокляну!..»      

       

Я упала…      

       

 Глава IV      

       

      

       

       

«Довольно, довольно объятий и слез!»      

Я села – и тройка помчалась.      

«Прощайте, родные!» В декабрьский мороз      

Я с домом отцовским рассталась      

И мчалась без отдыху с лишком три дня;      

Меня быстрота увлекала,      

Она была лучшим врачом для меня…      

Я скоро в Москву прискакала,      

К сестре Зинаиде[30][31]мила и умна      

Была молодая княгиня.      

Как музыку знала! Как пела она!      

Искусство ей было святыня.      

Она нам оставила книгу новелл[32][33],      

Исполненных грации нежной,      

Поэт Веневитинов стансы ей пел,      

Влюбленный в нее безнадежно;      

В Италии год Зинаида жила      

И к нам – по сказанью поэта –      

«Цвет южного неба в очах принесла»[34].      

Царица московского света,      

Она не чуждалась артистов, – житье      

Им было у Зины в гостиной;      

Они уважали, любили ее      

И Северной звали Коринной[35]…      

Поплакали мы. По душе ей была      

Решимость моя роковая:      

«Крепись, моя бедная! будь весела!      

Ты мрачная стала такая.      

Чем мне эти темные тучи прогнать?      

Как мы распростимся с тобою?      

А вот что! ложись ты до вечера спать,      

А вечером пир я устрою.      

Не бойся! всё будет во вкусе твоем,      

Друзья у меня не повесы,      

Любимые песни твои мы споем,      

Сыграем любимые пьесы…»      

       

И вечером весть, что приехала я,      

В Москве уже многие знали.      

В то время несчастные наши мужья      

Вниманье Москвы занимали:      

Едва огласилось решенье суда,      

Всем было неловко и жутко,      

В салонах Москвы повторялась тогда      

Одна ростопчинская шутка[36]:      

«В Европе сапожник, чтоб барином стать,      

Бунтует, – понятное дело!      

У нас революцию сделала знать:      

В сапожники, что ль, захотела?…»      

       

И сделалась я «героинею дня».      

Не только артисты, поэты –      

Вся двинулась знатная наша родня;      

Парадные, цугом кареты      

Гремели; напудрив свои парики,      

Потемкину ровня по летам[37],      

Явились былые тузы‑старики      

С отменно учтивым приветом;      

Старушки статс‑дамы былого двора      

В объятья меня заключали:      

«Какое геройство!.. Какая пора!..» –      

И в такт головами качали.      

       

Ну, словом, что было в Москве повидней,      

Что в ней мимоездом гостило,      

Всё вечером съехалось к Зине моей[38]:      

Артистов тут множество было,      

Певцов‑итальянцев тут слышала я,      

Что были тогда знамениты,      

Отца моего сослуживцы, друзья      

Тут были, печалью убиты.      

Тут были родные ушедших туда,      

Куда я сама торопилась,      

Писателей группа, любимых тогда,      

Со мной дружелюбно простилась:      

Тут были Одоевский, Вяземский[39];   был      

Поэт вдохновенный и милый[40],      

Поклонник кузины, что рано почил,      

Безвременно взятый могилой.      

       

И Пушкин тут был… Я узнала его…      

Он другом был нашего детства,      

В Юрзуфе[41] он   жил у отца моего.      

В ту пору проказ и кокетства      

Смеялись, болтали мы, бегали с ним,      

Бросали друг в друга цветами.      

Всё наше семейство поехало в Крым,      

И Пушкин отправился с нами.      

Мы ехали весело. Вот наконец      

И горы, и Черное море!      

Велел постоять экипажам отец,      

Гуляли мы тут на просторе.      

       

       

Тогда уже был мне шестнадцатый год.      

Гибка, высока не по летам,      

Покинув семью, я стрелою вперед      

Умчалась с курчавым поэтом;      

Без шляпки, с распущенной длинной косой,      

Полуденным солнцем палима,      

Я к морю летела, – и был предо мной      

Вид южного берега Крыма!      

Я радостным взором глядела кругом,      

Я прыгала, с морем играла;      

Когда удалялся прилив, я бегом      

До самой воды добегала,      

Когда же прилив возвращался опять      

И волны грядой подступали,      

От них я спешила назад убежать,      

А волны меня настигали!..      

       

И Пушкин смотрел… и смеялся, что я      

Ботинки мои промочила.      

«Молчите! идет гувернантка моя!» –      

Сказала я строго (я скрыла,      

Что ноги промокли)… Потом я прочла      

В «Онегине» чудные строки[42].      

Я вспыхнула вся – я довольна была…      

Теперь я стара, так далеки      

Те красные дни! Я не буду скрывать,      

Что Пушкин в то время казался      

Влюбленным в меня… но, по правде сказать,      

В кого он тогда не влюблялся!      

Но, думаю, он не любил никого      

Тогда, кроме Музы: едва ли      

Не больше любви занимали его      

Волненья ее и печали…      

       

Юрзуф живописен: в роскошных садах      

Долины его потонули,      

У ног его море, вдали Аюдаг…      

Татарские хижины льнули      

К подножию скал; виноград выбегал      

На кручу лозой отягченной,      

И тополь местами недвижно стоял      

Зеленой и стройной колонной.      

Мы заняли дом под нависшей скалой,      

Поэт наверху приютился,      

Он нам говорил, что доволен судьбой,      

Что в море и горы влюбился.      

Прогулки его продолжались по дням      

И были всегда одиноки,      

Он у моря часто бродил по ночам.      

По‑английски брал он уроки      

У Лены, сестры моей: Байрон тогда      

Его занимал чрезвычайно.      

Случалось сестре перевесть иногда      

Из Байрона что‑нибудь – тайно;      

Она мне читала попытки свои,      

А после рвала и бросала,      

Но Пушкину кто‑то сказал из семьи,      

Что Лена стихи сочиняла:      

Поэт подобрал лоскутки под окном      

И вывел всё дело на сцену.      

Хваля переводы, он долго потом      

Конфузил несчастную Лену…      

Окончив занятья, спускался он вниз      

И с нами делился досугом;      

У самой террасы стоял кипарис,      

Поэт называл его другом,      

Под ним заставал его часто рассвет,      

Он с ним, уезжая, прощался…      

И мне говорили, что Пушкина след      

В туземной легенде остался:      

«К поэту летал соловей по ночам,      

Как в небо луна выплывала,      

И вместе с поэтом он пел – и, певцам      

Внимая, природа смолкала!      

Потом соловей, – повествует народ, –      

Летал сюда каждое лето:      

И свищет, и плачет, и словно зовет      

К забытому другу поэта!      

Но умер поэт – прилетать перестал      

Пернатый певец… Полный горя,      

С тех пор кипарис сиротою стоял,      

Внимая лишь ропоту моря…»      

Но Пушкин надолго прославил его:      

Туристы его навещают,      

Садятся под ним и на память с него      

Душистые ветки срывают…      

       

       

      

       

       

Печальна была наша встреча. Поэт      

Подавлен был истинным горем.      

Припомнил он игры ребяческих лет      

В далеком Юрзуфе, над морем.      

Покинув привычный насмешливый тон,      

С любовью, с тоской бесконечной,      

С участием брата напутствовал он      

Подругу той жизни беспечной!      

Со мной он по комнате долго ходил,      

Судьбой озабочен моею,      

Я помню, родные, что он говорил,      

Да так передать не сумею:      

«Идите, идите! Вы сильны душой,      

Вы смелым терпеньем богаты,      

Пусть мирно свершится ваш путь роковой:      

Пусть вас не смущают утраты!      

Поверьте, душевной такой чистоты      

Не стоит сей свет ненавистный!      

Блажен, кто меняет его суеты      

На подвиг любви бескорыстной!      

Что свет? опостылевший всем маскарад!      

В нем сердце черствеет и дремлет,      

В нем царствует вечный, рассчитанный хлад      

И пылкую правду объемлет…      

       

Вражда умирится влияньем годов,