1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
– Я  ему не только друг, но и родственница, – поспешила объяснить  Каролина, – он ведь мне доводится кузеном.    

– О,  так от вас я могу узнать все, что меня интересует. Пожалуйста, обрисуйте мне  его характер.    

Невыразимое  замешательство охватило Каролину; выполнить эту просьбу было выше ее сил; к  счастью, миссис Прайор вывела ее из затруднения, очень кстати спросив мистера  Хелстоуна, не знаком ли он с двумя-тремя семействами, жившими неподалеку, –  она имела случай познакомиться на юге с их друзьями. Шерли вскоре отвела глаза  от лица Каролины и, не возобновляя своих расспросов, снова занялась цветами,  составляя бутоньерку для священника. Она преподнесла ее Хелстоуну при  расставании, за что была удостоена почтительного поцелуя ручки.    

– Надеюсь,  вы будете носить ее ради меня, – сказала она.    

– Как  же, у самого сердца, – ответил он. – Миссис Прайор, поручаю вашим  заботам этого будущего судью, будущего церковного старосту, будущего капитана  Территориальных войск, этого юного сквайра Брайерфилда; следите, чтобы он не  переутомлялся и не сломал себе шеи во время охоты; и, главное, не позволяйте  ему нестись галопом на лошади по опасному спуску в лощину.    

– Я  люблю крутые спуски, – сказала Шерли, – люблю мчаться по ним, пустив  лошадь во весь опор, и не могу высказать вам, до чего мне нравится сама лощина –  она так романтична!    

– Романтична,  несмотря на фабрику?    

– Романтична,  несмотря на фабрику. Старая фабрика и белый дом тоже прекрасны, каждый в своем  роде.    

– Ну,  а контора, мистер Килдар?    

– Контора  мне нравится даже больше, чем моя нежно-розовая гостиная. Я в восторге от  конторы!    

– И  от фабрики, от сукон, от жирной шерсти, от грязных красильных чанов?    

– Фабрика  заслуживает всяческого уважения.    

– А  сам фабрикант, конечно, герой? Отлично.    

– Очень  приятно, что мы сошлись во взглядах; я тоже нахожу, что фабрикант выглядит героем.    

Она вся  сияла оживлением и радостью, лукаво перекидываясь шутками со старым воякой,  который также находил большое удовольствие в этой шутливой перестрелке  остротами.    

– Капитан  Килдар, в ваших жилах нет ни капли коммерческой крови откуда же такое пристрастие  к торговле?    

– Не  забывайте, что я владелица фабрики в лощине и именно от нее получаю добрую половину  моих доходов.    

– Только  смотрите, не станьте компаньоном этого фабриканта!    

– Вы  подали мне отличную мысль! Отличную! – воскликнула Шерли, заливаясь  смехом. – Теперь она прочно засядет у меня в голове; благодарю вас!    

И,  помахав на прощание белой, как лилия, и изящной, как у волшебницы, ручкой, она  скрылась в доме, а священник и его племянница направились к сводчатым воротам.    

 ГЛАВА XII

  Шерли и Каролина    

     

Радушно  приглашая Каролину почаще навещать ее, Шерли была вполне искренней и сама  искала поводов для встреч: да иначе этих встреч и не было бы вовсе, – мисс  Хелстоун нелегко сходилась с новыми людьми. Ей всегда казалось, что людям  скучно в ее обществе, что она не умеет быть занимательной и потому можно ли  ожидать, чтобы за любезным приглашением избалованной, блистательной владелицы  поместья Филдхед крылось подлинное желание сблизиться с такой скромной особой,  как она.    

Шерли и  вправду была блистательна, а возможно, и избалованна; однако всякий человек  нуждается в добром друге; и хотя за один месяц она успела перезнакомиться со  многими семьями в окрестностях и была на короткой ноге чуть ли не со всеми мисс  Сайкс, мисс Пирсон и двумя отменными мисс Уинн из поместья Уолден, ни одна не  пришлась ей по вкусу; ни в одной из них она не нашла, как она выразилась,  родной души. И если бы ей, Шерли Килдар, действительно посчастливилось быть  владельцем поместья Филдхед, эсквайром, вряд ли хоть одна из них показалась бы  ему достойной стать хозяйкой поместья Филдхед.    

Этими  мыслями поделилась она однажды с миссис Прайор, но та, уже привыкнув к причудам  своей воспитанницы, спокойно ответила:    

– Дорогая  моя, смотрите, как бы у вас не вошло в привычку говорить о себе как о мужчине:  это производит очень странное впечатление. Если вас услышит посторонний, он  подумает, что вы и вправду стремитесь подражать мужчине.    

Шерли  никогда не смеялась над замечаниями своей бывшей гувернантки; относясь к ней с  большим уважением, она прощала ей некоторый педантизм и безобидные странности;  только недалекие люди позволяют себе смеяться над слабостями достойных, в  общем, людей, а Шерли не принадлежала к их числу; поэтому она промолчала. Стоя  у окна, она задумчиво наблюдала за птичкой, сидевшей на ветке могучего кедра,  потом вдруг принялась насвистывать, как бы подражая ее чириканью, – все  громче и громче; и вот уже Шерли насвистывала какую-то мелодию, притом очень  искусно.    

– Дорогая  моя! – раздался негодующий возглас миссис Прайор.    

– Разве  я свищу? – спросила Шерли. – Я забылась. Прошу прощения, сударыня. Я  дала себе слово никогда не свистеть в вашем присутствии.    

– Но,  мисс Килдар, где вы научились свистеть? Наверное, уже здесь, в Йоркшире. Прежде  у вас не было этой привычки.    

– Что  вы! Я научилась свистеть уже давным-давно.    

– Кто  же научил вас?    

– Никто;  сама научилась по слуху, потом отвыкла; но вот вчера вечером, возвращаясь домой,  я услышала, как один джентльмен по другую сторону изгороди насвистывает эту  самую песенку, и невольно сама засвистела.    

– Кто  же это был?    

– У  нас здесь есть только один джентльмен, сударыня, – мистер Мур; во всяком  случае единственный не седовласый среди наших джентльменов; правда, мои  почтенные любимцы, мистер Хелстоун и мистер Йорк, – превосходные старые  рыцари; здешние юнцы глупы, и им далеко до стариков!    

Миссис  Прайор молчала.    

– Вы  не очень жалуете мистера Хелстоуна, сударыня?    

– Сан  мистера Хелстоуна не позволяет мне судить о нем.    

– Я  заметила, что вы под любым предлогом покидаете комнату, как только о нем докладывают.    

– Вы  пойдете сегодня гулять?    

– Да,  я собираюсь зайти за Каролиной Хелстоун, – ей не мешает подышать  воздухом, – и мы отправимся побродить по лугу у Наннли.    

– Если  вы туда пойдете, прошу вас напомнить мисс Хелстоун, чтобы она оделась потеплее, –  сегодня ветрено, а ей следует беречься.    

– Ваша  просьба будет исполнена, миссис Прайор, но, быть может, и вы составите нам компанию?    

– Нет,  дорогая; боюсь, что я вас стесню: при моей полноте я не могу ходить так быстро,  как вы.    

Шерли  без труда уговорила Каролину погулять с ней; когда же они вышли на пустынную  дорогу, пересекавшую широкое раздолье луга, ей с такой же легкостью удалось  завязать с Каролиной непринужденный разговор. Застенчивость, сковывавшая  Каролину в первые минуты, вскоре прошла, и она охотно беседовала с мисс Килдар.  Обменявшись всего лишь двумя-тремя фразами, они уже составили себе некоторое  представление друг о друге. Шерли сказала, что ей нравится этот обширный луг,  особенно вереск, растущий по его краям, ибо он приводит ей на память вересковые  равнины на границе с Шотландией. В особенности запомнилось ей одно место, –  Шерли проезжала там летом, в томительный, душный, бессолнечный день; от полудня  до заката ехали они по необозримому, покрытому густым вереском степному  простору, не видя ничего, кроме диких овец, не слыша ничего, кроме крика диких  птиц.    

– Я  представляю себе, как выглядит вересковая равнина в такой день, подхватила Каролина, –  темно-багровая, еще темнее тоном, чем зловещее небо.    

– Да,  небо было зловещим, только края облаков светились медью, – во всех его  концах вспыхивали белые зарницы, и это придавало ему еще более грозный вид. Так  и казалось, что сейчас сверкнет ослепительная молния.    

– И  гром гремел?    

– Да,  в отдалении были слышны глухие раскаты, но гроза разразилась позднее, вечером,  когда мы уже добрались до постоялого двора – уединенного домика у подножия  горной гряды.    

– А  видели вы, как на горные вершины опускаются облака?    

– Да,  я стояла у окна и целый час любовалась этой картиной; сначала холмы окутала  серая пелена тумана, когда же ливень хлынул сплошной белой завесой, их  очертания совсем скрылись из виду, словно их смыло с лица земли.    

– И  мне случалось наблюдать такие ливни среди холмов Йоркшира; в самый разгар  грозы, когда небо превращалось в сплошную струящуюся мглу, а земля скрывалась  под сплошными потоками воды, я живо представляла себе, каким был всемирный  потоп.    

– Зато  после бури так отрадна наступающая в природе тишина, когда в разрывы облаков  пробиваются ласковые лучи и утешают вас, возвещая, что солнце не угасло.    

– Мисс  Килдар, остановитесь на минутку и взгляните отсюда на долину и лес.    

Обе  замерли на склоне небольшого холма, глядя вдаль, на долину, расстилавшуюся в весеннем  убранстве, на ее лужайки, золотые от лютиков и жемчужно-белые от маргариток;  сегодня свежая зелень долины улыбалась под лучами солнца, сверкая прозрачными  изумрудами и янтарем. Тень от облаков окутывала Наннлийский лес – остаток тех  древних заповедных чащ, что некогда покрывали равнины северной Англии в  старину, когда ее горы устилали густые, высокие, чуть ли не в рост человека,  заросли вереска. Отдаленные холмы были испещрены темными и светлыми бликами,  меркнувшая даль переливалась перламутровыми оттенками: серебристо-голубые,  нежно-пурпурные, прозрачно-зеленые и дымчато-розовые, они таяли среди белых,  как горный снег, облачков, представляясь восхищенному взору наблюдателя  мимолетным видением сказочной небесной обители. Лица девушек обвевал легкий,  живительный ветерок.    

– Чудесный  край Англия, – заметила Шерли, – а наш Йоркшир – один из самых  прелестных ее уголков.    

– Разве  вы сами родом из Йоркшира?    

– Я  – йоркширка и по рождению и по крови. Пять поколений моих предков спят под приделами  Брайерфилдской церкви; и сама я появилась на свет в том полутемном мрачном  доме, который вам знаком.    

– Значит,  мы землячки, – сказала Каролина и протянула руку.    

Шерли  крепко пожала ее.    

– Да, –  произнесла она и торжественно кивнула головой. – А вон там это Наннлийский  лес? – продолжала она, указывая на лесную гряду.    

– Да.    

– Вы  туда ходили?    

– Много  раз!    

– В  самую глушь?    

– Да.    

– И  каков же он?    

– О,  это словно лагерь лесных великанов. Если стоять у подножья этих вековых,  могучих деревьев, то кажется, что их вершины ушли в заоблачную высь; мощные  стволы неподвижны, словно колонны, а ветви шевелятся при малейшем дуновении.  Даже при полном затишье листва чуть слышно шелестит, а при ветре над вами  словно колышутся волны, словно бушует море.    

– Кажется,  в этом лесу было пристанище Робина Гуда?    

– Как  же, и там все еще многое о нем напоминает. Да, мисс Килдар, отправиться в глубь  этого леса – это как бы отправиться в глубь седой старины. Виден вам просвет  между деревьями в самой чаще?    

– Да,  хорошо виден.    

– Там  небольшая долина; у нее вид глубокой чаши с ровными краями, и она вся заросла  травой, короткой и ярко-зеленой, как вот здесь, на лугу: у края впадины стоят  купами лесные великаны – корявые могучие дубы, а на самом дне – развалины  женского монастыря.    

– Пойдемте  туда как-нибудь вдвоем? Выберем погожее утро и отправимся туда на целый день;  захватим с собой альбомы, карандаши и интересную книгу; у меня есть две  маленькие корзиночки, в них моя экономка, миссис Джилл, уложит нам еду, и мы  возьмем их с собой. Но, может быть, такая длительная прогулка утомит вас?    

– Нет,  нет, в особенности если мы будем целый день в лесу, – я знаю там самые  прелестные уголки, знаю, где можно нарвать орехов, когда они созреют, и где  растет дикая земляника, знаю совсем уединенные, нехоженые тропинки, по которым  стелются причудливые мхи, то желтые с золотистым отливом, то бледно-серые, то  изумрудно-зеленые. Знакомы мне и места, где в живописном беспорядке растут  деревья, радуя взгляд: могучий дуб возвышается рядом с нежной березкой и  глянцевитым буком; а ясени, величественные, как Саул, стоят поодиночке, так же  как и совсем древние патриархи леса, одетые густым плющом, словно ризой. Да,  мисс Килдар, я могу вам показать эти места.    

– А  вы не соскучитесь со мной?    

– Что  вы! Мне кажется, у нас много общего! Да и кого нам пригласить еще, чтобы не испортить  удовольствие?    

– Правда,  среди наших сверстниц мы не найдем подходящей спутницы, а что касается мужчин…    

– Это  будет уже совсем не то, – перебила ее Каролина.    

– Да,  я согласна, это будет уже не то.    

– Ведь  мы хотим посмотреть на старые деревья, на древние развалины; провести денек как  бы в прошлом среди вековечного лесного безмолвия и покоя.    

– Да,  вы правы; присутствие мужчин испортит все очарование; если они скучны, как Мелоун,  или молодой Сайкс, или Уинн, – они только портят настроение; если же они  интересны, то все равно что-то меняется, – я не могу точно определить, что  именно; это чувствуешь, но выразить трудно.    

– Во-первых,  мы тогда не обращаем внимания на природу.    

– И  природа мстит нам за это; она набрасывает покрывало на свое высокое, ясное  чело, скрывает свой лик и не дарит нам той безмятежной радости, какой она  наполнила бы наши сердца, если бы мы пришли для того, чтобы благоговейно  преклониться перед ней.    

– И  что же она дает нам взамен?    

– Волнение  и тревогу; волнение, при котором часы проходят как миг, и беспокойство,  нарушающее их мирное течение…    

– Способность  быть счастливым во многом зависит от нас самих, рассудительно заговорила  Каролина. – Помнится, я гуляла в этом лесу с большой компанией; там были  молодые священники, соседние помещики и несколько дам, и эта прогулка  показалась мне невыносимо утомительной и пустой. Но когда я ходила совсем одна  или вдвоем с Фанни, у меня весь день было безмятежно-счастливое  настроение, – Фанни все сидела в домике лесника, беседуя с его женой и  занимаясь шитьем, а я бродила где хотела, рисовала пейзажи или читала. Правда,  я тогда была моложе, – это было два года тому назад.    

– А  вам случалось гулять там с вашим кузеном Робертом Муром?    

– Да,  прежде случалось.    

– Он,  должно быть, интересный спутник?    

– Как  вам сказать: кузен – это ведь не то, что посторонний!    

– Я  знаю. Но если кузены глупы, они досаждают нам еще больше посторонних – их ведь  труднее держать на расстоянии. Но ваш кузен не глуп?    

– Нет  конечно, но…    

– Так  что же?    

– Видите  ли, общество глупцов несносно, вы правы, зато в присутствии умных мужчин всегда  появляется странное чувство неловкости: если ваш спутник умен, благороден,  образован, то вы невольно начинаете сомневаться, достойны ли вы его общества.    

– О  нет, тут я с вами не согласна; такое самоуничижение мне чуждо: я не считаю себя  недостойной даже лучшего из них – то есть лучшего из джентльменов, хотя это,  конечно, звучит нескромно; мне кажется, когда они благородны, то уж в полном  смысле этого слова! Кстати сказать, ваш дядюшка, несомненно, относится к лучшим  представителям своего поколения. Где бы я его ни встретила, я всегда рада  видеть его смуглое, характерное и умное лицо. А вы его любите? Он к вам добр?  Ответьте мне откровенно.    

– Видите  ли, ведь он воспитывал меня с раннего детства и уделял мне столько же внимания,  сколько уделил бы родной дочери. Он, конечно, сделал мне много добра, однако я  не могу сказать, что люблю его. Я предпочитаю видеть его как можно меньше.    

– Странно!  Ведь он, несомненно, умеет завоевывать симпатии!    

– В  обществе – да, но дома он суров и молчалив, и прячет общительность в книжный  шкаф или в ящик письменного стола точно так же, как убирает на место трость и  шляпу. Своему очагу он дарит только хмурое лицо и отрывистые слова, а улыбку,  шутку, острое словцо приберегает для общества.    

– У  него деспотичный характер?    

– О  нет, ничуть; он не деспот и не лицемер; о нем можно сказать, что он скорее  щедрый, чем добрый, скорее блестящий, чем непосредственно искренний, скорее  щепетильно беспристрастный, чем справедливый. Не знаю, понятны ли вам все эти  тонкости?    

– Понятны.  Доброта обычно влечет за собой снисходительность, а ее нет; при непосредственности  и искренности неизбежна отзывчивость, а ее тоже нет; справедливость возникает  из участия и уважения к ближним, в чем наш почтенный строгий друг никак не  повинен!    

– Вот  я и думаю, Шерли, – неужели все мужчины в семейном кругу таковы, как мой  дядя? Неужели женщины их пленяют, внушают им уважение к себе только прелестью  новизны и необычности, а видя их каждый день и привыкнув к ним, мужчины уже не  способны питать те же чувства?    

– Не  знаю. Я и сама нередко об этом думаю, но пока не могу рассеять ваши сомнения.  Впрочем, откровенно говоря, будь я уверена, что мужчины и вправду так непохожи  на нас, так непостоянны, так быстро охладевают и перестают любить, так нечутки  и невнимательны, я предпочла бы совсем не выходить замуж. Мне было бы очень  тяжело обнаружить, что любимый человек ко мне равнодушен, что я ему наскучила и  что все мои усилия угодить ему тщетны, ибо так уж ему положено – быть  изменчивым и охладевать. Поняв это, мне не оставалось бы ничего другого, как  уйти, навсегда покинуть человека, которому я бессильна подарить счастье.    

– Но  вы не смогли бы уйти, если бы были замужем.    

– Вот  то-то и оно, я уже не была бы сама себе госпожа! Я содрогаюсь при одной мысли  об этом! Это, должно быть, невыносимо – сознавать, что тобой тяготятся, видят в  тебе только обузу, – ненавистную, гнетущую обузу! Сейчас, если я чувствую,  что я лишняя, я спокойно окутываюсь своей независимостью, как плащом,  прикрываюсь своей гордостью, как вуалью, и удаляюсь в уединение. А замужняя  этого не может.    

– В  таком случае удивительно, что все девушки не дают клятву оставаться старыми девами, –  заметила Каролина. – Если верить людям, умудренным опытом, это было бы  разумнее всего. Вот и дядя всегда говорит о супружестве как о тяжком бремени и  на всякого вступающего в брак смотрит как на безумца или во всяком случае как  на глупца.    

– Но  ведь не все мужчины таковы, как ваш дядюшка, Каролина; разумеется, нет… я надеюсь,  что нет, – проговорила Шерли и задумалась.    

– Мне  кажется, каждая из нас считает исключением из общего правила того, кого она полюбит,  но только до замужества, – заметила Каролина.    

– Я  с вами согласна; и наш избранник кажется нам идеалом; мы верим, что он похож на  нас, что между нами полная гармония; в его голосе звучат для нас самые  искренние, самые нежные обещания сердца, которое никогда не охладеет к любимой;  в его глазах мы видим чувство, которому можно доверять, – любовь. Наверное,  нельзя доверять так называемой страсти, – она вспыхнет ярко, как огонь в  сухой соломе, но лишь на минуту, и тут же угаснет! Наблюдая за нашим  избранником, мы видим, что он ласков к животным, к детям, к бедному люду; и к  нам он тоже ласков, добр, внимателен. Он не льстит женщинам, но кроток и  терпелив с ними; видно, что ему легко и приятно в их обществе; он любит не из  тщеславных и эгоистичных расчетов, а так же, как и мы, – от чистого  сердца. Мы замечаем, что он справедлив, не способен лгать, честен, порядочен;  как только он входит в комнату, на душе становится светло и радостно; уходит он  – мы впадаем в уныние и тоску. Мы узнаем, что он любящий сын и заботливый брат;  кто осмелится утверждать, что такой человек не будет хорошим мужем?    

– Мой  дядя первый же заявит без малейшего колебания: «Через месяц он к тебе  охладеет».    

– То  же самое скажет и миссис Прайор.    

– Миссис  Йорк и мисс Мэнн будут мрачно намекать на то же.    

– Ну,  если они правдивые оракулы, то лучше не влюбляться.    

– Что  может быть лучше! Если только вам это удастся!    

– Я  предпочитаю сомневаться в их правоте.    

– Как,  значит, вы уже попались?    

– Нет,  а уж если бы попалась, то знаете, у каких правдивых советчиков попросила бы я совета?    

– Любопытно  узнать.    

– Не  у мужчин, не у женщин, молодых или старых, а у босоногого мальчугана-ирландца,  что приходит к моим дверям просить подаяния; у мышки, что украдкой вылезает из  норки; у птицы, что в снежную стужу стучит клювом в мое окно, прося бросить ей  крошку; у собаки, что лижет мне руки и сидит у моих ног.    

– А  случалось ли вам встретить человека, ласкового к этим безобидным существам?    

– А  вам случалось ли встретить человека, к которому льнули бы такие существа, шли  бы за ним следом, доверяли бы ему?    

– У  нас в доме есть старый пес и черная кошка. И я знаю человека, на коленях у  которого обязательно усядется эта кошка или влезет к нему на плечо и с  мурлыканьем начнет тереться о его щеку, а стоит ему показаться во дворе, как  старый пес вылезает из своей конуры, и машет хвостом, и визжит от радости.    

– А  как же ведет себя этот «некто»?    

– Ласково  поглаживает кошку, позволяя ей расположиться как можно удобнее, а если встанет,  то осторожно поднимет ее и опустит на пол, но никогда не отбросит грубо; так же  и с собакой – он посвистит ей и приласкает ее.    

– Правда?  Уж не Роберт ли это?    

– Ну  конечно, Роберт.    

– Прекрасный  человек, – с жаром проговорила Шерли, и глаза ее сверкнули.    

– Он  и вправду прекрасен! Разве у него не красивые глаза, не тонкие черты лица, не  высокий благородный лоб!    

– Да,  все это так, Каролина! Он и великодушен и хорош собой.    

– Я  была уверена, что вы сумеете оценить его! С первого же раза, увидев ваше лицо,  я это поняла.    

– Я  была расположена к нему и до того, как узнала его; когда я его увидела, он мне  понравился; теперь я восхищаюсь им; красота очаровывает сама по себе, Каролина;  если же она сочетается с добротой, то очарование становится всесильным.    

– А  если прибавляется еще и ум, Шерли?    

– Тогда  никто не может устоять.    

– И  тут нам не мешает вспомнить о моем дяде и о наших дамах – Прайор, Йорк и Мэнн.    

– Вспомнить,  как квакали египетские лягушки! Он – благородный человек! Я уже вам говорила:  когда мужчина благороден, – он венец творения, он истинный сын Бога. Он  вылеплен по образу и подобию своего создателя, несет в душе его божественную  искру и возвышается над всем человечеством! Да, великому, доброму, прекрасному  мужчине принадлежит первенство в мироздании!    

– Он  стоит выше нас, женщин?    

– Мне  кажется, оспаривать у него первенство – унизительно для нас самих; неужели  левая рука должна состязаться в превосходстве с правой? Пристало ли пульсу  соперничать с сердцем? Или венам – с наполняющей их кровью?    

– Однако  мужчины и женщины, мужья и жены ужасно ссорятся, Шерли.    

– Несчастные!  Испорченные, падшие создания! Им был уготован творцом иной жребий, иные  чувства.    

– Но  можем мы, женщины, считать себя равными мужчинам или нет?    

– Я  только радуюсь, если мужчина во всех отношениях выше меня и дает мне почувствовать  свое превосходство.    

– И  вы такого встретили?    

– Надеюсь  встретить когда-нибудь; и если он будет намного выше меня, тем лучше: снисходить  – унизительно, преклониться – сладостно. Но вот что грустно – всякий раз как я  готова благоговейно преклониться, я обнаруживаю, что введена в заблуждение, что  мой избранник – это ложный Бог, недостойный моего почитания.    

– Мисс  Килдар, не зайдете ли ко мне? Мы у дверей моего дома.    

– Сегодня  нет, но завтра я зайду и уведу вас к себе на весь вечер. Каролина, если вы и на  самом деле такая, какой мне кажетесь сейчас, мы с вами близко сойдемся. Еще ни  с одной девушкой мне не случалось беседовать так откровенно, как нынче с вами.  Ну, поцелуйте меня на прощание.    

     

* * *    

     

Миссис  Прайор не меньше самой Шерли искала встреч с Каролиной. Она, никогда не ходившая  по гостям, вскоре после знакомства явилась к ней с визитом. Священника в это  время не было дома. День выдался томительно-душный, она раскраснелась и  выглядела возбужденной то ли от жары, то ли оттого, что пришла в незнакомый  дом: ведь она вела очень замкнутую жизнь. Когда Каролина вышла к ней в  столовую, миссис Прайор сидела на диване, обмахиваясь носовым платком, дрожала  и, казалось, была близка к истерике.    

Каролина  в душе подивилась на такое неумение владеть собой в ее возрасте и на такую  слабость при таком цветущем виде. Миссис Прайор поспешила сослаться на духоту и  усталость от прогулки; пока она, в который уже раз, торопливо, но бессвязно  объясняла, чем вызвано ее столь неожиданное волнение, Каролина принялась  ласково ухаживать за гостьей, снимая с нее шаль и шляпку. Надо сказать, что  миссис Прайор не от всякого соглашалась принимать такие знаки внимания; бывало,  стоит кому-нибудь только прикоснуться к ней или подойти близко, как она  отпрянет с растерянным и холодным видом, отнюдь не лестным для того, кто  вознамерился проявить эту учтивость; однако она с готовностью позволила  проворным ручкам Каролины распоряжаться собой и, казалось, даже находила в этом  облегчение. Спустя несколько минут она перестала дрожать и успокоилась.    

Когда к  ней вернулось самообладание, она заговорила о повседневных делах. В многолюдном  обществе миссис Прайор редко открывала рот; а если ей все же приходилось  вступать в разговор, то она говорила, мучительно стесняясь и с трудом связывая  слова; но с глазу на глаз она была приятной собеседницей, отсутствие живости в  речи искупалось изяществом оборотов, она судила обо всем здраво и рассудительно  и могла поддерживать разговор на самые разнообразные темы; Каролина даже не  предполагала, что беседа с этой дамой доставит ей столько удовольствия.    

На  стене, против дивана, на котором они сидели, висели три портрета; в середине,  над камином, – женский портрет, по бокам от него – два мужских.    

Миссис  Прайор, нарушив минутное молчание, воцарившееся после получасовой оживленной  беседы, заметила:    

– Какое  прекрасное, безукоризненно правильное лицо у этой дамы; здесь даже резцу  скульптора нечего было бы исправить. Это портрет?    

– Это  портрет миссис Хелстоун.    

– Миссис  Мэттьюсон Хелстоун? Жены вашего дядюшки?    

– Да;  и говорят, что здесь она как живая. До свадьбы она слыла первой красавицей в  наших местах.    

– Ну  что ж, она заслуживала эту славу. Лицо прекрасное, точеное, только его  несколько портит безжизненное выражение; эту особу вряд ли можно назвать  женщиной с характером.    

– Мне  кажется, она была на редкость тихой и молчаливой.    

– Вот  бы не подумала, что ваш дядюшка выберет себе такую жену! Он ведь как будто любит,  чтобы его развлекали, занимали веселой болтовней.    

– В  обществе – да; но, по его собственным словам, он не ужился бы с  женой-болтушкой, у себя дома ему нужен покой. В гости ходят, чтобы развлечься,  говорит он, а домой возвращаются, чтобы почитать и поразмышлять.    

– Я  слышала, что миссис Мэттьюсон скончалась вскоре после своего замужества?    

– Спустя  пять лет.    

– Так  вот, моя милочка, – проговорила миссис Прайор, вставая, надеюсь, вы будете  частой гостьей у нас в Филдхеде. Хорошо? Вам, вероятно, бывает тоскливо в этом  доме, где у вас нет даже близкой вам женщины.    

– Я  уже привыкла. Я ведь и росла одна. Разрешите, я помогу вам накинуть шаль.    

Миссис  Прайор покорно приняла ее услуги.    

– Если  вам понадобится помощь в ваших занятиях, прошу вас, обращайтесь ко мне.    

Каролина  поблагодарила ее за любезность.    

– Я  надеюсь часто беседовать с вами совсем запросто, как сегодня. Мне хочется быть  вам чем-нибудь полезной.    

Каролина  снова поблагодарила ее, подумав про себя, что в груди этой дамы под внешней  холодностью бьется горячее, доброе сердце. Заметив, что миссис Прайор,  направляясь к выходу, еще раз бросила внимательный взгляд на портреты, Каролина  как бы между прочим объяснила:    

– Портрет,  что у самого окна, – дядя, каким он был лет двадцать тому назад; а на этом,  слева от камина, изображен его брат Джеймс – мой отец.    

– Они  немного похожи; однако очертания лба и рта говорят о различии в характерах.    

– А  в чем оно заключается? – с любопытством спросила Каролина, провожая гостью  к выходу. – Джеймса Хелстоуна, моего отца, обычно считают более красивым.  Всякий, увидав его впервые, восклицает: «Какой красавец!» А вы, миссис Прайор,  с этим согласны?    

– Конечно,  черты лица у него гораздо приятнее и тоньше, чем у вашего дяди.    

– А  в чем, скажите, разница в их характерах, о которой вы упомянули? Мне любопытно  узнать, правильно ли вы угадали?    

– Дорогая  моя, дядя ваш человек долга; его лоб и рот выражают твердость характера, а  взгляд – спокойствие, уверенность в себе.    

– А  мой отец? Не бойтесь обидеть меня, я всегда предпочитаю правду.    

– Вы  предпочитаете правду? Это очень похвально; всегда придерживайтесь правды, не отклоняйтесь  от нее. Так вот, ваш отец, – останься он в живых, вряд ли мог бы служить  опорой для своей дочери; но голова у него на редкость изящная, – вероятно,  его писали в молодости. Дорогая, – внезапно обернулась она к  Каролине, – понимаете ли вы неоценимую важность твердости характера?    

– Без  этого ни один характер нельзя считать положительным.    

– Вы  говорите от души? Вам случалось задумываться над этим?    

– Часто.  Этого требовали от меня обстоятельства моей жизни.    

– Значит,  урок не прошел даром, хотя и был преждевременным; по-видимому, почва не пустая  и не каменистая, иначе семена, упавшие раньше срока, не дали бы всхода. Не  стойте на сквозняке, дорогая; желаю вам всего хорошего.    

Каролина  вскоре стала дорожить своим новым знакомством и очень ценила общество Шерли и  миссис Прайор. Она поняла, что упустить такой случай внести в свою жизнь  известное разнообразие – было бы ошибкой; новые впечатления отвлекли ее от  тяжелых мыслей, неустанно сосредоточенных на одном и том же, устремлявшихся по  одному и тому же руслу, непрестанно терзавших ее наболевшую душу.    

Вскоре  она стала охотно проводить целые дни в Филдхеде, в обществе Шерли и миссис  Прайор, – обе, казалось, ни минуты не могли обойтись без нее. В постоянном  теплом внимании пожилой дамы не было и тени навязчивости, хотя оно и было  бдительным и неусыпным. Мне уже приходилось говорить, что она была особа со  странностями, и это было очень заметно в ее отношении к Каролине: она не  спускала с нее глаз, готова была охранять каждый ее шаг; ей всегда доставляло  удовольствие, когда Каролина обращалась к ней за советом или за помощью, и она  дарила ей свои советы и помощь с такой радостью, что и Каролина стала ценить  эту ласковую опеку.    

Полное  послушание Шерли своей бывшей наставнице вначале немало удивляло Каролину, так  же как и то, что эта замкнутая, сдержанная дама, по-видимому, чувствовала себя  совершенно свободно в доме своей юной воспитанницы и, занимая чрезвычайно  зависимое положение, держалась весьма независимо; но стоило только ближе  сойтись с ними обеими, и все становилось понятным; всякий, так думала теперь  Каролина, кому довелось коротко узнать миссис Прайор, не мог оставаться к ней  равнодушным, не полюбить, не оценить ее. Пусть она питала пристрастие к  старомодным нарядам, разговаривала излишке церемонным языком и была очень замкнутой,  пусть за ней водилось множество странностей, – зато она была помощницей,  добрым советчиком и по-своему ласковым другом, и всякому, кто привык к ней, уже  трудно было обходиться без нее. И если сама Каролина, дружа с Шерли, не  испытывала чувства зависимости или унижения, то почему же оно должно было  возникнуть у миссис Прайор? Правда, хозяйка поместья была богата, даже очень  богата в сравнении со своей новой приятельницей: у одной была тысяча фунтов  чистого годового дохода, у другой – ни пенни; однако Шерли никогда не  подчеркивала своего превосходства, и все ее друзья чувствовали себя с нею на  равной ноге, что было не принято среди помещиков Брайерфилда и Уинбери.    

Причина  этого заключалась в том, что интересы Шерли не сосредоточивались только на  деньгах или положении в обществе. Разумеется, она ценила богатство – основу  своей независимости, и временами мысль о том, что она владелица поместья и  земельных угодий, что у нее есть свои арендаторы, приводила ее в восторг;  особенно отрадно становилось у нее на душе, когда она мысленно обозревала все  свои владения, расположенные в лощине и состоявшие из образцовой суконной  фабрики, красильни, склада товаров, а также дома, сада и служб, обозначаемых  общим названием «усадьба в лощине». Но все эти ничуть не скрываемые восторги  были удивительно наивны; что же касается более серьезных стремлений, то они  были направлены совсем на другое: почитать все великое, уважать все доброе и  радоваться всему веселому – вот в чем выражались наклонности ее души. Она  уделяла куда больше сил удовлетворению этих наклонностей, чем упрочению своего  высокого положения в обществе.    

Сначала  мисс Килдар приняла участие в Каролине только потому, что увидела в ней тихое,  замкнутое, хрупкое существо, которое как бы требовало забот о себе. Этот  интерес стал значительно глубже, когда она заметила, что все ее собственные  мысли находят отклик в сердце новой приятельницы. Она бы этого никогда не подумала.  Сперва ей показалось, что от хорошенькой Каролины, с ее изящными манерами и  приятным голосом, трудно ожидать, чтобы она к тому же могла выделяться по  своему развитию среди заурядных девушек. Поэтому Шерли была приятно удивлена  при виде лукавой усмешки, озарившей миловидное личико, когда разок-другой позволила  себе несколько смелую шутку. Еще больше удивилась она, обнаружив целую  сокровищницу самостоятельно накопленных знаний и свежих незаученных мыслей в  этой девичьей головке, обрамленной легкими кудрями. Вкусы, понимание  прекрасного совпадали у обеих. Книги, которые больше всего доставляли  удовольствие мисс Килдар, нравились также и мисс Хелстоун. Точно так же многое  из того, что не терпела Каролина, не нравилось и Шерли, – и той и другой,  например, была не по душе ходульная напыщенность и фальшивая чувствительность в  литературе.    

По  мнению Шерли, лишь немногие люди обладают хорошим вкусом в поэзии, тем чутьем,  которое помогает отличить подлинное от подделки. Нередко бывало, что, прочтя те  или иные стихи, вызывающие искренний восторг людей образованных и неглупых, она  сама не находила в них ничего, кроме сентиментальности, цветистых выражений,  внешнего блеска или в лучшем случае некоторого изящества стиля; правда, в них  попадались иной раз умные мысли, ценные сведения и кое-где даже блестки  фантазии, но – увы! – они так же отличались от подлинной поэзии, как  отличается тяжелая великолепная мозаичная ваза от небольшой чаши, отлитой из  чистого золота; или, приводя читателю другое сравнение, – как отличается  искусственная гирлянда цветов от свежего, только что сорванного ландыша.    

Шерли  обнаружила, что Каролина умеет ценить подлинное золото и презирает блестящую  мишуру. Словом, души обеих подруг были настроены на один лад и звучали подчас  согласно.    

Однажды  под вечер девушки сидели вдвоем в дубовой гостиной. Весь этот дождливый день  они провели вместе и ничуть не скучали; сумерки уже сгущались, однако свечей  еще не зажигали, и, сидя в полутемной комнате, подруги притихли и погрузились в  раздумье. Западный ветер яростно завывал вокруг дома и гнал с далекого океана  косматые дождевые тучи; снаружи, за старинными окнами с частым переплетом,  бушевала непогода, внутри все дышало миром и тишиной.    

Шерли,  сидя у окна, смотрела на потемневшее небо и парк, окутанный мглою, прислушивалась  к завыванию ветра, напоминавшему стоны неприкаянных душ, завыванию, которое,  будь она не столь юна, здорова и весела, болезненно отозвалось бы в ее сердце,  подобно погребальному напеву или недоброму предзнаменованию; а сейчас звуки эти  только навеяли на нее задумчивое настроение, спугнув веселость. Отрывки  старинных баллад звенели у нее в ушах. Она нет-нет да и принималась напевать, и  голос ее, как бы подражая завыванию ветра, то крепнул, то замирал. Каролина  бродила в дальней темной части комнаты, слабо освещенная пламенем догоравших в  камине угольков, декламируя вполголоса отрывки своих любимых стихов; но как ни  тихо она читала, Шерли уловила кое-какие слова и, негромко напевая,  прислушалась. Вот эти стихи:    

     

Все небо сплошь окутал мрак,    

Шел океан стеною,    

Когда такой, как я, бедняк    

За борт был смыт волною.    

Друзья, любовь, надежда, дом    

Исчезли вместе с кораблем.    

     

Внезапно  чтение оборвалось; Каролина заметила, что голос Шерли, только что звучавший в  полную силу, теперь совсем затих.    

– Продолжайте,  что же вы умолкли? – сказала Шерли.    

– Но  тогда и вы продолжайте петь! Я вспоминаю поэму «Отверженный».    

– Я  знаю. Если вы помните ее всю до конца, прочтите.    

В  полутьме, перед одной-единственной отнюдь не придирчивой слушательницей  Каролина отважилась продекламировать все; она сумела найти верные оттенки –  разъяренное море, тонущий моряк, корабль, гонимый бурей, все эти картины живо  встали перед глазами Шерли благодаря выразительному чтению; с особенной силой  передала Каролина самый конец поэмы – крик глубочайшего отчаяния, вырвавшийся у  поэта; он не оплакивал отверженного, но, создав в минуту бесслезной скорби  образ, отражавший трагедию его собственной жизни, воскликнул в порыве отчаяния:    

     

И Божий глас не звучал из тьмы,    

И свет не рассеял ночи,    

Из сил выбиваясь, тонули мы,    

Гибли поодиночке…    

Но бездна подо мной была    

Страшней, чем океана мгла!    

     

Будем  надеяться, что душа Вильяма Купера[82]  обрела на небесах мир и утешение, – заметила Каролина.    

– Вы  сочувствуете ему в его земных страданиях? – спросила Шерли.    

– Сочувствую  ли я? Разумеется, как может быть иначе? Его стихи – крик израненного сердца, и  крик этот ранит читателя. Но я верю, что, написав их, страдалец нашел в них  утешение, и мне кажется, что поэтический дар – самый высокий из всех,  дарованных человеку, – служит для умиротворения страстей, когда их сила  грозит стать губительной. По-моему, Шерли, не следует писать стихи ради того  только, чтобы блеснуть умом, похвастать знаниями, – кому это нужно? Кто  обращается к поэзии ради знаний, ради блестящей игры слов? И кто не жаждет увидеть  в ней чувство глубокое, настоящее чувство, пусть даже выраженное простым,  безыскусственным языком?    

– Вы,  как видно, ищете именно чувств. Но действительно, слушая эту поэму, понимаешь,  что Купер был во власти побуждения, могучего, как ветер, гнавший корабль, –  побуждения, которое, заставляя его писать стремительно, не думая о том, чтобы  расцветить, приукрасить ту или иную строфу, вместе с тем дало ему силу насытить  свое произведение предельной выразительностью. Но каким твердым, не дрогнувшим  голосом вы читали – даже удивительно!    

– Рука  самого Купера не дрожала, когда он писал эти строки, почему же мой голос, произнося  их, должен был дрогнуть? Уверяю вас, Шерли, что на рукопись «Отверженного» не  упало ни одной слезы, в его строках не рыдает скорбь, только слышен крик  отчаяния; но после того как этот крик вырвался у поэта, смертельная тоска  притупилась, и он заплакал горючими слезами.    

Шерли  снова принялась было напевать старинную рыцарскую балладу, но вдруг остановилась  и заметила:    

– Мне  кажется, одно лишь желание облегчить его муки заставило бы меня полюбить Купера.    

– Никогда  бы вы не полюбили Купера, – с живостью возразила Каролина, он не способен  был пробудить любовь в женщине.    

– Что  вы хотите этим сказать?    

– Именно  то, что говорю. Я знаю, в мире есть такие люди, – и люди очень благородные  и возвышенные, – которых обходит любовь. Допустим, вы искренне стремились  бы полюбить Купера, но, узнав его ближе, вы только пожалели бы его и отошли;  понимание неизбежности, неотвратимости его гибели заставило бы вас покинуть  его, так же как «яростный ветра порыв» помешал экипажу корабля спасти их  тонущего товарища.    

– Пожалуй,  вы правы! Но кто вам все это открыл?    

– Кстати,  все, сказанное мной о Купере, применимо и к Руссо. Был ли Руссо любим какой-нибудь  женщиной? Сам он любил страстно, но был ли любим взаимно? Никогда, я в этом  уверена. И найдись в мире женщины, подобные Куперу или Руссо, их, несомненно,  постигла бы та же участь.    

– Да  кто же, скажите, открыл вам все это? Уж не Мур ли?    

– Почему  кто-то должен был мне это открыть? Разве у меня самой нет чутья? Разве я не  могла многое отгадать, читая и раздумывая? Мур никогда не говорил со мной о  Купере, Руссо или о любви. Все, что я об этом знаю, поведал мне голос, которому  мы внимаем в уединении.    

– Ну,  а вам самой нравятся личности, подобные Руссо?    

– В  общем – ничуть. Конечно, некоторые их свойства находят отклик в моей душе; иной  раз божественная искра в них ослепляет мой взор и согревает мое сердце. Но  многое для меня неприемлемо. Они – как бы смесь золота и глины, слишком слабая,  рыхлая масса. В целом мне они кажутся нездоровыми, противоестественными, даже  отталкивающими.    

– Я,  пожалуй, терпимее отнеслась бы к Руссо, чем вы, Кэри: натуры такого мягкого,  созерцательного склада, как ваша, тянутся обычно к натурам решительным и  деятельным. Кстати, вы, должно быть, очень скучаете, не видясь теперь с вашим  кузеном Робертом?    

– Да,  скучаю.    

– И  он, по всей вероятности, тоже?    

– Нет,  не думаю.    

– Я  не сомневаюсь, – продолжала Шерли (последнее время она постоянно, кстати  или некстати, заговаривала о Муре), – я ничуть не сомневаюсь, что он  питает к вам самые нежные чувства; иначе зачем бы ему уделять вам столько  внимания, беседовать с вами, многому учить вас?    

– Нет,  он никогда не питал ко мне нежных чувств и не давал никакого повода так думать;  напротив, он всячески старался показать, что только терпит меня.    

Каролина  твердо решила не льстить себя надеждой на то, что между нею и Муром может быть  что-либо, кроме родственных отношений. У нее были свои причины полагать, что  теперь уже ничто не изменится к лучшему и, следовательно, неблагоразумно  терзаться воспоминаниями о радостном прошлом.    

– Значит, –  продолжала Шерли, – и вы только терпели его?    

– Ах,  Шерли, мужчины и женщины так несхожи! И положение их различно; круг интересов у  женщин узок, а у мужчин – широк и разнообразен; вы можете питать самые  дружеские чувства к мужчине, совершенно равнодушному к вам. Он может скрашивать  вашу жизнь тогда как ни в его сердце, ни в его мыслях нет места для вас. Вот,  например, когда Роберту приходилось уезжать в Лондон по делам на неделю-другую,  его отсутствие всегда было для меня очень заметно; мне чего-то не хватало, в  Брайерфилде становилось пусто и тоскливо. Конечно, я жила, как и раньше, но  очень скучала без него. И вот по вечерам я, бывало, задумаюсь о нем, и у меня  возникает такая странная уверенность: если бы какой-нибудь волшебник или добрый  дух предложил мне подзорную трубу принца Али (помните «Тысячу и одну ночь»?) и  я смогла бы в эту минуту увидеть Роберта, увидеть, где он, чем занят, мне сразу  стало бы ясно, как глубоко различие между нами; я всей душой тянусь к нему, а  он и не думает обо мне…    

– Каролина, –  неожиданно прервала ее Шерли, – вам не хотелось бы заняться каким-нибудь  делом?    

– Я  очень много об этом думаю и часто спрашиваю себя – где же мое место в жизни? Я  жажду настоящего дела, которое захватило бы меня целиком.    

– Но  разве может человек найти счастье только в работе?    

– Нет.  Но работа отвлекает от одной и той же непрерывно терзающей вашу душу мысли. Да  и, кроме того, всякий усердный труд приносит какие-нибудь плоды, а пустое,  одинокое, бесцельное прозябание – никаких.    

– Однако  считается, что от тяжелого труда или ученых занятий женщина становится грубой,  неженственной, мужеподобной!    

– А  не все ли равно, привлекательна или нет женщина незамужняя и обреченная  оставаться незамужней? Ей достаточно быть опрятной и аккуратной, держаться  скромно и прилично. От старых дев можно требовать только одного не оскорблять  своей внешностью взгляд окружающих. А если они нелюдимы, суровы, некрасивы,  бедно одеты, за это на них нечего пенять!    

– Уж  не думаете ли вы, что и сами останетесь в девушках? Что-то чересчур горячо вы о  них говорите!    

– Да  я в этом не сомневаюсь: такова моя судьба. Я никогда не выйду замуж за такого,  как Мелоун или Сайкс, а никто другой на мне не женится.    

Наступило  молчание. Шерли нарушила его и снова заговорила о человеке, который,  по-видимому, завладел ее мыслями:    

– Лина, –  мне кажется, Мур иногда называл вас так?    

– Да,  у него на родине это уменьшительное от Каролины.    

– Так  вот, Лина: помните, я как-то заметила, что в ваших волосах есть прядь короче  других, и вы сказали мне, что это Роберт срезал локон с вашей головы?    

– Помню.    

– Но  если он всегда был равнодушен к вам, как вы утверждаете, зачем же ему  понадобился ваш локон?    

– Право,  не помню… Ах нет, кажется, вспоминаю: это произошло по моей вине, подобные  глупости выдумывала именно я. Он как-то собрался уехать в Лондон, а накануне  отъезда я заметила в шкатулке его сестры короткий черный завиток; Гортензия  сказала, что она хранит на память волосы брата. Роберт сидел тут же, я  посмотрела на его голову, на густые мелкие завитки волос, подумала, как мне  было бы приятно получить от него на память такой завиток, и попросила его об  этом. Он согласился, но при условии, что и я позволю ему отрезать прядь моих волос;  вот так-то мы и обменялись. Я храню его прядь, но уверена, что он давно уже  потерял мою. Да, это была одна из тех глупостей, за которые впоследствии  краснеешь, одна из тех мелочей, воспоминание о которых колет самолюбие словно  иголкой.    

– Что  вы, Каролина!    

– Да,  Шерли, я часто бываю глупа, я знаю, и ругаю себя за это. Однако чего ради я  откровенничаю с вами? Вы не сможете открыться мне в таких же слабостях: у вас  их нет. Что вы так испытующе смотрите? Отведите от меня свои ясные всевидящие  глаза орлицы, – такой взгляд даже оскорбляет.    

– Интересный  у вас характер! Слабый – это правда, но не в том смысле, как вы думаете.  Войдите!    

Это было  сказано в ответ на стук; Шерли в эту минуту стояла у самой двери, а Каролина  была в другом конце комнаты. Она увидела, что Шерли было подано письмо, и  услышала:    

– От  мистера Мура, мисс…    

– Принесите  свечи, – сказала молодая хозяйка.    

Каролина  настороженно ждала.    

– Какое-нибудь  деловое сообщение, – небрежно обронила Шерли; однако свечи были принесены,  а письмо так и осталось нераспечатанным. Вскоре доложили о приходе Фанни, и Каролина  отправилась домой.    

 ГЛАВА XIII

  Дальнейшие деловые отношения    

     

По  временам приятная истома овладевала Шерли. Бывали минуты, когда она находила  наслаждение в безмятежной праздности, давая полный отдых телу и уму, –  минуты, когда ее мысли, само ощущение жизни, природы, неба над головой, –  все дарило ей полноту счастья, к которому уже нечего прибавить. Нередко после  хлопотливого утра она проводила самые знойные часы, растянувшись на траве под  благодатной тенью дерева или куста; ей никто не был нужен, хотя и приятно было,  если Каролина находилась поблизости; ничего не хотелось видеть, кроме  необъятного неба с облачками, плывшими высоко-высоко по его бездонной синеве; ничего  не хотелось слышать, кроме гудения пчел и шелеста листвы. Книгой в такие минуты  ей служила туманная летопись воспоминаний или пророческая страница предвидения,  и читать ей было легко: ее ясные глаза излучали столько света на эти строки!  Улыбка, игравшая у нее на губах, позволяла угадывать, что пророчество не  предвещало ничего печального, ничего мрачного. Судьба, до сих пор благоволившая  к счастливой мечтательнице, обещала осыпать ее своими милостями и впредь. У нее  было много отрадного в прошлом, и радужные надежды озаряли будущее.    

Однажды  Каролина, подойдя к Шерли, чтобы вывести ее из приятного, но несколько затянувшегося  полузабытья, заметила, что лицо подруги мокро, как от росы, а большие глаза  сияют влажным блеском и полны слез.    

– Шерли,  вы-то от чего плачете? – спросила Каролина, невольно выделяя слово «вы».    

Шерли  улыбнулась и, повернув к ней свою очаровательную головку, ответила:    

– Потому  что мне доставляет удовольствие поплакать; в моем сердце и радость и печаль. Но  почему вы, тихое, кроткое дитя, не поплачете вместе со мной? Я плачу от радости  – эти слезы быстро просыхают, а ваши слезы были бы полны горечи.    

– Почему  мои слезы были бы полны горечи?    

– Вы  такая одинокая, сиротливая птица.    

– А  вы, Шерли, разве не одиноки?    

– Сердцем  – нет.    

– И  кто же свил там свое гнездышко?    

Но Шерли  только рассмеялась, с живостью вскочила на ноги и сказала:    

– Я  видела сон, всего лишь сон наяву, прекрасный, но, наверное, несбыточный!    

     

* * *    

     

К этому  времени Каролина почти распростилась со своими призрачными надеждами и будущее  рисовалось ей в довольно мрачном свете: она знала – так по крайней мере ей  казалось, – как сложится в дальнейшем ее жизнь и жизнь ее друзей. Однако  воспоминания прошлого еще сохранили над ней власть и часто по вечерам невольно  приводили ее к приступке у перелаза над обрывом, поросшим боярышником.    

На  следующий вечер после только что описанного эпизода Каролина долго прождала на  своем излюбленном месте, не блеснет ли огонек, но – увы! – лампу так и не  зажгли. Она ждала до тех пор, пока замерцавшие на небе звезды не возвестили ей,  что час уже поздний и что пора возвращаться. Но, проходя мимо Филдхеда, она  невольно остановилась, любуясь живописным зрелищем: купа деревьев и дом  величаво рисовались на фоне ночного неба, ярко светила полная луна, обливая дом  серебристо-жемчужным светом; у подножья он был окутан мраком; темно-зеленые  тени стлались на крыше, осененной ветвями дуба; площадка перед домом  отсвечивала матовым блеском – ее темный гранит словно преобразился в паросский  мрамор, и на серебристом фоне покоились резко очерченные тени двух человеческих  фигур, застывших в безмолвной неподвижности; но вот они зашевелились, согласно  двинулись рядом, и беседа их тоже течет согласно. Каролина впилась в них  взглядом, когда они выступили из-за ствола могучего кедра. «Это, наверное,  Шерли и… миссис Прайор?..»    

Да,  несомненно, это Шерли. Кто еще обладает такой гибкой, изящной фигурой и горделивой  осанкой? Можно разглядеть уже и лицо ее со своеобразным выражением беспечности  и задумчивости, мечтательности и веселости, лукавства и нежности. Не опасаясь  вечерней прохлады, она гуляет с непокрытой головой; волосы ее развеваются и  падают на плечи легкими кудрями. Золотое ожерелье поблескивает сквозь складки  шарфа, обвивающего ее легкий стан, крупный драгоценный камень горит на белой  руке. Да, это, несомненно, Шерли.    

Но кто  же рядом с ней – миссис Прайор, надо полагать?    

По-видимому,  если только ее рост равняется шести футам и если она сменила свой скромный  вдовий наряд на мужской костюм. Мисс Килдар сопровождает мужчина, высокий,  статный, молодой, – ее арендатор, Роберт Мур.    

Они  беседуют вполголоса, так что слов нельзя разобрать. Постоять минуту и  посмотреть на них – вовсе не значит быть соглядатаем; да и трудно оторвать  взгляд от этой красивой пары, которую сейчас ярко озаряет луна. Каролине во  всяком случае трудно, и она не спешит уйти.    

Бывало,  в летние вечера Мур любил погулять со своей кузиной, вот как сейчас он гуляет с  ее подругой. Часто после захода солнца бродили они по лощине, наслаждаясь  прохладой и благоуханием усеянного цветами уступа над оврагом и прислушиваясь к  доносящемуся из его мрака глухому рокоту журчанью уединенного потока, который  бежал внизу по своему каменному ложу меж густых зарослей, под сенью ольховых  кустов.    

«Только  мы с ним держались ближе друг к другу, – думала Каролина, – ко мне он  не обязан был проявлять почтительность, я нуждалась только в ласке. Он держал  меня за руку, а ее руки он не касается: а ведь Шерли не высокомерна с теми,  кого любит, и сейчас в ней не чувствуется высокомерия, разве что немножко, но  это уж ее особенность, так она держится всегда, как в самые беспечные, так и в  самые напряженные минуты. Роберт, наверно, думает сейчас, как и я, что лицо ее  очень красиво, и видит это лицо глазами мужчины. Как ярко и в то же время мягко  сверкают ее глаза! Она улыбается… Почему эта улыбка так нежна? Конечно, Роберт  видит, как пленительна ее улыбка, и восхищается ею по-мужски, не так, как я.  Оба они кажутся сейчас великими, счастливыми, блаженными духами; посеребренная  луной площадка словно тот светлый берег, который ждет нас после смерти; они уже  достигли его, уже ступают по нему, соединенные навеки. А я – что я такое?  Почему я притаилась здесь в тени и на душе у меня темнее, чем в моем темном  убежище? Я – не лучезарный дух, а бедная простая жительница земли, и я вопрошаю  в слепоте и безнадежности, зачем родилась я на свет, ради какой цели живу? Как  суждено мне встретить конец мой и кто поддержит меня в этот страшный час?    

Тяжелее  этого у меня еще ничего не было в жизни, хотя я давно ко всему готова; я отказалась  от Роберта, и отказалась ради Шерли, как только узнала о ее приезде, – как  только увидела ее – богатую, молодую, прелестную. И вот он с ней. Он ее  возлюбленный, она его любимая; и будет еще более любима, когда они поженятся;  узнавая ее ближе, он будет все сильнее к ней привязываться. Они будут  счастливы, и я не хочу завидовать им; но я не могу не роптать на свою горестную  судьбу; я так жестоко страдаю! Лучше бы мне и не рождаться на свет! Лучше бы  меня умертвили при первом крике!»    

Вдруг  Шерли свернула в сторону, чтобы сорвать цветок, обрызганный росой, и оба вышли  на дорожку, тянувшуюся вдоль ограды; теперь отдельные слова стали слышны;  Каролина не хотела подслушивать и бесшумно удалилась; а лунное сияние ласково  коснулось ограды, на которую только что падала тень девушки. Читателю же  предоставляется возможность остаться и послушать разговор этой пары.    

– Странно, –  говорила Шерли, – почему это природа, наделив вас упрямством и цепкостью  бульдога, не наградила вас и его внешностью?    

– Какое  нелестное сравнение! Неужели я так отвратителен?    

– У  вас и приемы бульдога: вы не предупреждаете, а бесшумно подкрадываетесь –  хвать! – и уже не выпускаете своей жертвы.    

– Это  все игра вашего воображения, ничего такого вы не могли видеть, с вами я не был  бульдогом.    

– Даже  скрытность ваша указывает, что вы из их породы; вы мало говорите, зато как  тонко ведете игру! Вы дальновидны, каждый ваш шаг рассчитан.    

– Потому  что я знаю, чего можно ждать от этих людей, мне было передано о том, что они  замышляют. В своем письме я уже сообщил вам, что суд признал Барраклу виновным  и приговорил его к ссылке на каторгу; его сообщники, конечно, замышляют месть.  Мое намерение – заранее расстроить их козни или, на худой конец, приготовиться  к решительному отпору. Ну вот, теперь я обрисовал вам положение дел, насколько  это возможно, и хочу спросить, – могу ли я рассчитывать на ваше одобрение?    

– Да,  я останусь на вашей стороне до тех пор, пока вы будете защищаться.    

– Отлично.  Скажу прямо – и без вашего одобрения или содействия я поступил бы так, как  задумал, но, конечно, с другим настроением. Теперь я доволен. В общем, мне по  душе эта борьба.    

– Оно  и видно. Мне кажется, что даже правительственный заказ на поставки сукна для армии  не радовал бы ваше сердце больше, чем предвкушение этой схватки.    

– Пожалуй,  вы правы.    

– То  же чувствовал бы и старый Хелстоун; правда, по причинам совсем иного характера,  чем ваши. Что ж, поговорить мне с ним? Хотите?    

– Поговорите,  если считаете нужным, – вы сами знаете, что делать; я не побоялся бы положиться  на вас и в более трудном случае. Но должен предупредить вас, мисс Килдар:  священник сейчас настроен против меня.    

– Да,  я уже слышала о вашей ссоре; ничего, он быстро смягчится. При создавшемся положении  он не устоит против соблазна заключить с вами союз.    

– И  я был бы рад иметь его на своей стороне; это человек надежный.    

– Я  тоже так думаю.    

– Старый  боевой клинок отличной закалки; немного заржавел, но еще может послужить.    

– Ну  что ж, он к вам присоединится, мистер Мур. Конечно, если только мне удастся его  убедить.    

– Вы  сумеете убедить всякого!    

– С  нашим священником не так-то легко иметь дело. Но я постараюсь.    

– Постараетесь!  Это будет стоить вам одного слова, одной улыбки.    

– Вовсе  нет. Это будет стоить мне нескольких чашек чая, нескольких пирожков и пирожных  и множества доводов, объяснений и уговоров. Однако становится прохладно.    

– Вы  как будто дрожите. Может быть, я напрасно удерживаю вас здесь? Но сегодня такой  тихий и теплый вечер и мне так редко выпадает удовольствие побыть в таком  обществе, как ваше… Будь вы одеты потеплее…    

– Мы  могли бы погулять еще, забыв о позднем часе и о том, что миссис Прайор уже беспокоится?  Мы с ней ведем размеренный образ жизни и рано ложимся, так же как и ваша  сестра, вероятно?    

– Да,  но у меня с Гортензией есть договоренность о полной свободе действий для нас обоих.  Так гораздо удобнее.    

– И  как же вы пользуетесь своей свободой?    

– Три  раза в неделю ночую на фабрике; но я не люблю много спать, и если ночь тихая и  ясная, я готов до рассвета бродить по лощине.    

– Когда  я была совсем маленькая, мистер Мур, я нередко слушала сказки нянюшки про фей,  которых якобы видели в лощине. До того как мой отец построил здесь фабрику, это  было совсем глухое, уединенное место; смотрите, как бы вас там не околдовали!    

– Боюсь,  что это уже произошло, – тихо проговорил Мур.    

– Советую  остерегаться: там бывает кое-кто пострашнее всяких фей, продолжала мисс Килдар.    

– Кое-кто  пострашнее, – согласился Мур.    

– Куда  страшнее. Например, как бы вам понравилось встретиться с Майком Хартли, этим  сумасшедшим ткачом, кальвинистом и якобинцем? Говорят, он любит охотиться в  чужих владениях и частенько бродит ночью с ружьем в руках по уединенным местам.    

– Я  уже имел удовольствие с ним встретиться: как-то ночью мы с ним побеседовали по  душам, – был такой любопытный случай. Мне даже понравилось!    

– Понравилось!  Ну, знаете, у вас странный вкус! Майк ведь не в своем уме. Где вы его  встретили?    

– На  самом дне лощины, под сенью густого кустарника у потока. Мы с ним посидели у  бревенчатого мостика, луна ярко светила, но небо было облачное и дул ветер. Мы  тогда славно побеседовали.    

– О  политике?    

– И  о религии тоже. Было полнолуние, и Майк был совсем как сумасшедший. Он все выкликал  какие-то странные проклятья – богохульствовал в антиномистском духе.    

– Простите  меня, но и сами-то вы хороши! Надо же вам было сидеть и слушать его разглагольствования!    

– Его  фантазии очень любопытны; он мог бы стать поэтом, не будь он вполне законченным  маниаком; или пророком, если бы уже не стал забулдыгой; он торжественно изрек,  что мне уготован ад, что на лбу у меня он видит печать зверя,[83] что я – отверженный с  самого сотворения мира, что Бог покарает меня, – и при этом он добавил,  что прошлой ночью ему было видение, возвестившее, когда и от чьей руки мне  суждено погибнуть. Тут мне уже стало любопытно, но он покинул меня со словами:  «Конец еще не настал!»    

– А  после этого вы с ним виделись?    

– Да,  месяц спустя, возвращаясь с базара; он и Моисей Барраклу стояли у края дороги  пьяные и истово молились. Они приветствовали меня воплем: «Изыди, сатана», и  молили Бога избавить их от искушения… А потом, совсем на днях, Майк пожаловал  ко мне в контору, остановился на пороге, без шляпы, – выяснилось, что он  оставил куртку и шляпу в залог в кабаке, – и торжественно предупредил меня  о том, что мне следовало бы привести в порядок все свои дела, ибо похоже на то,  что Господь скоро призовет мою душу.    

– И  вы можете этим шутить?    

– Да  ведь после долгого запоя бедняга был на грани белой горячки!    

– Тем  хуже! Похоже, что он сам способен выполнить свое зловещее пророчество.    

– Однако  нельзя же и распускать себя, позволять, чтобы всякий вздор действовал на нервы!    

– Мистер  Мур, ступайте-ка домой!    

– Так  скоро?    

– Идите  напрямик через луга, но ни в коем случае не кружным путем, не через рощу.    

– Да  ведь совсем еще рано.    

– Нет,  поздно. Что до меня, я иду домой. Вы обещаете мне не бродить сегодня вечером по  лощине?    

– Если  таково ваше желание…    

– Я  на этом настаиваю. Скажите мне, неужели жизнь не имеет цены в ваших глазах?    

– Напротив,  в последнее время жизнь представляется мне бесценным благом.    

– В  последнее время?    

– Да.  Она уже не бесцельна и безнадежна, какой была всего лишь три месяца тому назад.  Я был тогда как выбившийся из сил утопающий, который уже готов покориться  неизбежному. И вдруг мне на помощь протянули руку, вернее, нежную ручку, я едва  посмел опереться на нее, – и, однако, у нее хватило силы спасти меня от  гибели.    

– И  вы действительно спасены?    

– Во  всяком случае, на время; ваша помощь позволяет мне надеяться.    

– Живите  и не падайте духом. Смотрите, только не подставьте себя под пулю Майка Хартли!  Спокойной ночи!    

     

* * *    

     

Пообещав  накануне зайти под вечер к Шерли, Каролина считала себя связанной словом; но  мрачные часы провела она в ожидании вечера. Она почти весь день просидела  взаперти у себя в комнате и сошла вниз только дважды, чтобы позавтракать и  пообедать с дядей; избегая расспросов, она сказала Фанни, что занята переделкой  платья и предпочитает шить наверху, где ее ничто не отвлекает.    

Она и в  самом деле шила; но как ни проворно мелькала ее игла, мысли ее мелькали еще  проворнее. Никогда еще ей так не хотелось посвятить себя какому-то настоящему  делу, пусть даже неблагодарному и утомительному. Нужно еще раз поговорить с  дядей, но сначала хорошо бы посоветоваться с миссис Прайор. Строя всевозможные  планы, Каролина в то же время усердно шила легкое муслиновое платье,  разостланное на кушетке, в ногах которой она сидела. Но как ни старалась  бедняжка отвлечься от грустных мыслей, слезы то и дело навертывались ей на глаза;  впрочем, это бывало редко, и ей удавалось быстро пересилить свое волнение;  острая боль затихала, слезы, туманившие взор, высыхали; Каролина снова  продевала нитку в иголку, выравнивала складки и продолжала шить.    

Под  вечер она переоделась и отправилась в Филдхед; в дубовую гостиную она вошла, когда  подавали чай. На вопрос Шерли, почему она так запоздала, Каролина ответила:    

– Я  занималась шитьем. В такие ясные солнечные дни стыдно ходить в зимнем платье,  вот я и привела в порядок свой весенний наряд.    

– В  нем вы мне особенно нравитесь, – заметила Шерли. – Не правда ли,  миссис Прайор, наша маленькая Каролина выглядит настоящей леди?    

Миссис  Прайор никогда не делала комплиментов и редко высказывала в присутствии человека  свое мнение – пусть даже благоприятное – о его внешности. И сейчас, подсев к  Каролине, она только ласково отвела рукой пряди волос, упавшие ей на лоб,  погладила ее по щеке и заметила:    

– Что-то  вы все бледнеете и худеете, милочка моя. Вы, наверное, плохо спите? Да и глаза  у вас невеселые. – И миссис Прайор тревожно взглянула на девушку.    

– Мне  часто снятся печальные сны, – призналась Каролина, – а в те часы,  когда мне не спится, я почему-то все думаю о том, как стар и мрачен наш  церковный домик; он стоит у самого кладбища, и я слышала даже, будто службы в  давние времена были построены на месте старого погоста, прямо на могилах. Мне  бы очень хотелось уехать из этого дома.    

– Дорогая  моя! Неужели вы так суеверны?    

– Нет,  миссис Прайор, но у меня, кажется, нервы расстроены. Все представляется мне в каком-то  мрачном свете, меня терзают страхи, каких прежде никогда не было, но я боюсь не  привидений, а грозных ударов судьбы, гибельных событии; точно камень давит мне  на сердце, и я дала бы что угодно, лишь бы избавиться от этого гнетущего  ощущения.    

– Странно!  Я ничего подобного не испытываю! – воскликнула Шерли.    

Миссис  Прайор промолчала.    

– Ни  погожий день, ни солнечный свет, ни природа – ничто меня не радует, –  продолжала Каролина. – Тихие ясные вечера не дарят моей душе покоя;  ласковый лунный свет теперь наводит на меня одну тоску. Как вы думаете, миссис  Прайор, уж не душевная ли это болезнь? Я ничего не могу с собой поделать; я  стараюсь побороть это уныние, стараюсь взять себя в руки, – но все  бесполезно.    

– Вам  следует побольше гулять, – заметила миссис Прайор.    

– Гулять!  Я гуляю до полного изнеможения.    

– Старайтесь  меньше сидеть дома, ходите в гости.    

– Миссис  Прайор, я готова совсем не сидеть дома, но не ради праздных прогулок и хождений  по гостям. Я хочу стать гувернанткой, как вы. Поговорите об этом с моим дядей,  вы меня этим чрезвычайно обяжете.    

– Какие  глупости! – вмешалась Шерли. – Придумали тоже! Стать гувернанткой!  Это хуже, чем стать рабыней. Что за надобность? Что это вам пришло в голову?    

– Дорогая  моя, вы еще слишком молоды, да и недостаточно сильны, возразила миссис  Прайор. – А обязанности гувернантки очень трудны.    

– Вот  и хорошо. Трудные обязанности больше займут меня.    

– Больше  займут ее! – вскричала Шерли. – Да вы и так ни минуты не сидите без  дела. Всегда за работой! Я в жизни не встречала более трудолюбивой девушки.  Сядьте-ка лучше рядом со мной, выпейте чаю, и вам станет веселее на душе. Как  видно, вы не дорожите моей дружбой, раз собираетесь покинуть меня?    

– Что  вы, Шерли! Я очень дорожу вашей дружбой. Мне самой грустно, что придется покинуть  вас; где еще я найду такого друга!    

При этих  словах мисс Килдар схватила Каролину за руку, и лицо ее озарилось нежностью.    

– Если  так, то вам следовало бы подумать и обо мне, а не оставлять меня, –  сказала она. – Это нелегко – расставаться с теми, к кому привяжешься! Вот  и миссис Прайор иногда грозится покинуть меня, – говорит, мне больше  подошла бы компаньонка помоложе и поинтереснее. Но ведь это все равно, что  променять старомодную маму на какую-нибудь светскую модницу! Что касается вас,  то я уже льстила себя надеждой, что мы задушевные подруги; что вы любите Шерли  почти так же горячо, как и она вас. А если Шерли полюбит то от всего сердца!    

– Я  очень люблю Шерли. Я люблю ее с каждым днем все больше. Но это не делает меня  ни счастливее, ни здоровее.    

– А  зависимое положение в чужой семье, по-видимому, сделает вас счастливее или здоровее?  Нечего и думать об этом – все равно ничего не выйдет; безотрадная жизнь  гувернантки совсем не для вас; вы не выдержите и свалитесь с ног; выкиньте это  из головы!    

Решительно  произнеся этот приговор, мисс Килдар умолкла. Несколько минут спустя она продолжала  все с тем же сердитым видом:    

– А  для меня уже стало приятной привычкой высматривать каждый день, когда же мелькнет  между деревьями шляпка и шелковый шарф моей тихой, рассудительной, задумчивой  подруги; знать, что сейчас она войдет, сядет возле меня и я буду смотреть на  нее и говорить с ней или предоставлю ей заниматься, чем она сама найдет нужным.  Может быть, я рассуждаю эгоистично, но я обычно говорю то, что думаю!    

– Я  буду писать вам, Шерли!    

– Письма!  Это всего лишь pis-aller.[84]  Выпейте чаю, Каролина, и съешьте что-нибудь; ну улыбнитесь, успокойтесь и  оставайтесь с нами.    

Мисс  Хелстоун покачала головой и вздохнула. Она поняла, что ей не удастся убедить друзей  в необходимости изменить свою жизнь. Но ее не покидала уверенность, что она  должна поступить так, как решила, что только серьезное и трудное дело даст ей  исцеление от душевной муки. Но так как она никому – а тем более Шерли – не  могла открыть свое сердце, то друзьям ее решение представлялось непонятной  причудой, и потому они пытались отговорить ее.    

У  Каролины нет никакой необходимости покидать свое спокойное убежище и наниматься  в гувернантки; нечего и сомневаться, что дядя обеспечит ее в будущем, выделив  ей долю в наследстве. Так рассуждали ее друзья, – и рассуждали по-своему  правильно, – им ведь не все было известно о ее жизни. Они не догадывались  о ее затаенном горе, изнемогая от которого она искала спасения в бегстве, не  знали и о том, как мучительны для нее ночи и безотрадны дни. Она не могла быть  с ними откровенной, да ее никто бы и не понял; оставалось только ждать и  терпеть. Многим из тех, кто нуждается в пище и одежде, жизнь представляется не  столь безотрадной, как Каролине, да и в будущем им брезжит надежда; многие из  тех, кого угнетает бедность, не так горюют, как она.    

– Стало  у вас веселее на душе? Вы согласны, что лучше не уезжать из дому? –  допытывалась Шерли.    

– Я  не уеду из дому без одобрения друзей, но я убеждена, что и они в конце концов  признают мое решение правильным, – ответила Каролина.    

Прислушиваясь  к разговору подруг, миссис Прайор выглядела несколько встревоженной. Врожденная  сдержанность не позволяла ей ни свободно высказывать свое мнение, ни тем более  расспрашивать; вопросы замирали у нее на губах; ей хотелось бы дать добрый  совет, но она не решалась. Наедине с Каролиной она, конечно, постаралась бы  утешить ее, но в присутствии даже такого близкого ей человека, как мисс Килдар,  она стеснялась выразить свое участие; сейчас, как и во многих случаях жизни,  необъяснимое замешательство овладело ею, не позволяло ей высказать свое мнение.  Но она по-своему проявила внимание к девушке, – спросила, не жарко ли ей,  заботливо поставила между нею и камином экран, затворила окно, из которого  будто бы дуло, и часто с беспокойством поглядывала на нее.    

Шерли  между тем продолжала:    

– Отговорив  вас от вашего намерения, – а я надеюсь, что это так, – я предложу вам  кое-что получше. Каждое лето я отправляюсь путешествовать. В этом году я  предполагала провести два месяца на шотландских или английских озерах; но я  поеду только в том случае, если вы согласитесь сопровождать меня, а если нет –  так и я останусь здесь.    

– Как  вы добры, Шерли…    

– Вернее,  буду добра, если вы позволите мне проявить доброту, а я только этого и желаю. У  меня дурная привычка прежде всего думать о самой себе; но кто создан иначе? Однако  когда капитан Килдар доволен, имеет все, что ему надо, и даже приятного  товарища по путешествию, для него нет большего удовольствия, чем порадовать  этого товарища. Разве мы с вами не будем счастливы, Каролина, в горах  Шотландии? Мы там побываем. Если вы хорошо переносите путешествие по морю,  поедем на острова – Шотландские, Гебридские, Оркнейские. Разве вам это не  улыбается? Я уже вижу, что да. Миссис Прайор, взгляните, она вся просияла.    

– Да,  я была бы рада посетить все эти места, – ответила Каролина. Она  чувствовала, что оживает при мысли о таком заманчивом путешествии. Шерли  радостно захлопала в ладоши.    

– Я  могу дарить людям счастье, могу делать добро! – воскликнула она. Моя  тысяча фунтов в год – это не только грязные бумажки и гинеи (впрочем, я люблю  их и хочу говорить о них с должным уважением); они могут принести здоровье  больному, силу – слабому, утешение – страдальцу. Я всегда хотела сделать на эти  деньги что-нибудь хорошее, – мне мало жить в красивом старинном доме и  носить шелковые платья; мне мало уважения знакомых и признательности бедняков.  И начнем вот с чего: этим летом миссис Прайор, Каролина и я пускаемся в  плавание по северной части Атлантического океана к Шотландским и Фарерским  островам. Увидим тюленей в Сюдерё, а может быть, и русалок в Стрёме. Вот она и  рассмеялась, миссис Прайор, мне удалось рассмешить ее, кое-что хорошее уже  сделано!    

– Конечно,  я с радостью поеду, – повторила Каролина. – Моя давняя мечта –  услышать плеск океанских волн, увидеть их наяву такими, какими они рисуются моему  воображению: изумрудно-зеленые сверкающие гряды, и гряды эти колышутся,  увенчанные белоснежной каймой непрестанно набегающей пены. Какое это будет  удовольствие любоваться, проплывая мимо, скалистыми дикими островками, где  привольно гнездятся морские птицы; или плыть путем древних викингов там, где  вот-вот покажутся на горизонте берега Норвегии. Да, ваше предложение для меня  радость, пусть смутная, но все-таки радость.    

– Извольте  теперь думать, когда вам не спится, о Фитфул-Хед, о чайках, с пронзительными  криками кружащих вокруг него, о валах, которые с шумом разбиваются о его  подножье, а не о могилах под вашим домом.    

– Постараюсь  выбросить из головы гробы, саваны, человеческий прах и буду представлять себе  тюленей, греющихся в лучах солнца на уединенных берегах, куда еще не ступала  нога рыбака или охотника; расселины в скалах, где среди морских водорослей  покоятся перламутрово-белые яйца; непуганых птиц, что веселыми стаями красуются  на белой отмели.    

– И  невыносимая тяжесть, которая гнетет вас, исчезнет?    

– Я  постараюсь преодолеть ее, раздумывая о бездонной глубине океана, о стадах  китов, кочующих в этой синевато-серой пучине, покинув полярную зону; их великое  множество; поблескивая мокрыми спинами, они величественно плывут следом за  китом-патриархом, гигантом, который, кажется, уцелел еще со времен,  предшествовавших всемирному потопу; такой вот кит представлялся несчастному  Смарту,[85]  когда он писал:    

     

Борясь с волной, огромный кит    

Плывет навстречу мне…    

     

– Надеюсь,  однако, что мы не повстречаемся в пути с подобным стадом, Каролина. Вы,  очевидно, представляете себе этаких морских мамонтов, пасущихся у подножия  «вечных гор» и пожирающих странный корм в обширных долинах, по которым  перекатываются морские валы. Мне вовсе не хочется оказаться в волнах по милости  одного из таких китов-патриархов.    

– Зато  вы надеетесь увидеть русалок?    

– Да,  хотя бы одну – непременно. И вот как она должна появиться: поздним летним вечером  брожу я по палубе в одиночестве, глядя на полную луну, которая тоже глядит на  меня сверху, медленно и величаво поднимаясь все выше и выше, и, наконец,  застывает на месте, разливая мягкий свет, а прямо под ней на водяной глади  вдруг что-то забелеет, заскользит, исчезнет из виду и снова всплывет. До меня  донесется крик – это человеческий голос! Я зову вас взглянуть на видение, что  возникло над темной волной, прекрасное, как мраморное изваяние; нам обеим  теперь хорошо видны ее длинные волосы, ее поднятая рука, белая, как пена, а в  ней овальное зеркальце, оно сверкает, как звезда. Но вот видение подплывает ближе,  уже можно различить человеческое лицо, похожее на ваше, Каролина; правильное,  тонкое лицо, прекрасное даже в своей бледности; русалка смотрит на нас своими  удивительными, нечеловеческими глазами; в их коварном блеске столько  сверхъестественных чар! Вот она манит нас; мужчина сразу ответил бы на этот  призыв и бросился бы в холодные волны, презрев опасность ради объятий еще более  холодной обольстительницы, но мы – женщины, мы в безопасности, нам только  немного жутко; она это понимает, видя наш спокойный взгляд; она чувствует  бессилие своих чар, и чело ее омрачает гнев; бессильная околдовать, она хочет  нас напугать! Она поднимается все выше и выше на темном гребне волны, предстает  нам в своем грозном обличье. Обольстительное чудовище! Жуткое подобие нас самих!  И вы, Каролина, вздыхаете с облегчением, – не правда ли? – когда она,  наконец, с пронзительным воплем скрывается в морских глубинах.    

– Но,  Шерли, почему же она наше подобие? Ведь мы не соблазнительницы, не страшилища,  не чудовища?    

– Некоторых  женщин считают и соблазнительницами, и страшилищами, и чудовищами; есть  мужчины, которые представляют себе женщин только такими.    

– Дорогие  мои, – вмешалась миссис Прайор, – вы, наверное, и сами не замечаете,  что ваш разговор – сплошная фантазия?    

– Но  разве предаваться фантазиям нехорошо?    

– Мы  прекрасно знаем, что на свете нет русалок; зачем же говорить о них как о чем-то  существующем, реальном? Как может занимать вас разговор о какой-то призрачной  мечте?    

– Не  знаю, – сказала Шерли.    

– Дорогая  моя, к нам кто-то идет; мне послышались чьи-то шаги в аллее; да вот и калитка  скрипнула!    

Шерли  посмотрела в окно.    

– Да,  к нам идет гость, – обронила она, спокойно отвернулась от окна и села на  свое место; но легкий румянец окрасил ее щеки и в глубине глаз засветился  трепетный луч. Она склонила голову на руку, опустила взгляд и словно задумалась  в ожидании.    

Доложили  о приходе мистера Мура, и Шерли повернулась к дверям, в которые уже входил  гость. Он словно стал еще более рослым, или так показалось трем женщинам, из  которых ни одна не была особенно высокой. Никогда еще за весь последний год он  не выглядел так хорошо, как сейчас: он помолодел, щеки его оживлял румянец,  глаза блестели, да и в осанке появилось больше уверенности, – ведь теперь  у него возродились надежды на достижение желанной цели. Выражение лица его  оставалось энергичным и твердым, но суровость и замкнутость сменились  оживлением. Здороваясь с мисс Килдар, он сказал ей:    

– Я  только что из Стилбро и решил заглянуть к вам, рассказать, как обстоят мои  дела.    

– И  очень хорошо, а то я беспокоилась; вы заглянули к нам как раз вовремя, к самому  чаю. Присаживайтесь; надеюсь, вы уже достаточно освоились с английскими  обычаями и полюбили этот напиток? Или вы все еще преданы кофе?    

Мур взял  предложенную ему чашку.    

– Я  превращаюсь в настоящего англичанина, – заметил он, – и мои прежние  привычки понемногу оставляют меня.    

Он  поклонился миссис Прайор – почтительно и учтиво, как и подобает кланяться  пожилой даме. Затем он взглянул на Каролину, – впрочем, уже не в первый  раз, – подошел к ней, пожал ей руку и спросил, как она поживает. Каролина  сидела спиной к окну, и свет не падал ей на лицо, к тому же сумерки уже  окутывали комнату, и девушке удалось ничем не выдать овладевшего ею  замешательства. Она ответила спокойным, хотя и несколько сдавленным голосом,  продолжая сидеть в неподвижной позе; никто не мог бы сказать, что она  вздрогнула или залилась румянцем, предположить, что она очень волнуется или что  у нее сильно колотится сердце; никаких признаков волнения не было заметно; они  обменялись самым сдержанным приветствием, какое только можно вообразить.    

Мур  занял свободное место рядом с ней, напротив Шерли; такое близкое соседство  лишало его возможности наблюдать за кузиной, и под покровом сгущавшихся сумерек  она вскоре овладела собой не только внешне, но и на самом деле справилась с  чувством, которое властно заговорило в ней, когда служанка доложила о приходе  Мура.    

– Я  ходил в казармы и беседовал с полковником Райдом, – сказал он, обращаясь к  Шерли. – Он одобрил мои планы и обещал помощь; готов был даже предоставить  в мое распоряжение больше солдат, чем мне нужно, – с меня хватит и пяти.  На что мне целый полк солдат? Они нужны мне для видимости, в основном же я  полагаюсь на своих друзей.    

– И  на капитана? – сказала Шерли.    

– На  капитана Килдара? – спросил Мур, улыбаясь, но не поднимая на нее глаз;  некоторая вольность шутки смягчалась почтительностью тона.    

– Нет,  на капитана Жерара Мура, который очень верит в доблесть своей правой  руки, – возразила Шерли, тоже с улыбкой глядя на собеседника.    

– Вооруженной  к тому же конторской линейкой, – шутливо ответил Мур, затем продолжал уже  серьезно: – С вечерней почтой я получил из министерства внутренних дел ответ на  мое письмо: там встревожены тем, что происходит здесь, на севере, и нас,  фабрикантов, упрекают в малодушии и пассивности; там разделяют мою точку  зрения, что в данный момент бездействие и малодушие вредны и равносильны  преступлению; мы только потакаем беспорядкам, которые в конце концов приведут к  кровопролитию. Вот это послание, прочтите его; и вот пачка газет, в них вы  найдете новые сообщения о событиях в Ноттингеме, Манчестере и других местах.    

Мур  вынул из кармана газеты и письма и положил их на стол перед мисс Килдар; пока  она читала, он медленно пил чай; но хотя язык его бездействовал, внимание не  дремало. Он полностью отдавал его двум девушкам, даже не замечая миссис Прайор,  сидевшую несколько в стороне.    

Удобнее  всего было ему разглядывать мисс Килдар – она сидела напротив него, озаренная  лучами догорающего заката, четко выделяясь на темном фоне дубовой панели. Щеки  Шерли все еще окрашивал румянец, вспыхнувший несколько минут тому назад; черная  кайма опущенных ресниц, тонкая линия бровей, блестящие кудри оттеняли краски ее  разгоревшегося лица, делая его похожим на яркий цветок. В ее позе было непринужденное  изящество, а ее строгое шелковое платье, падавшее свободными живописными  складками, казалось роскошным из-за переливчатого цвета, – ткань платья  была выткана из ярких нитей разных тонов. Золотой браслет поблескивал на ее  руке, матово-белой, как слоновая кость; весь ее облик был блистателен. Похоже,  что все это не ускользнуло и от Мура, ибо он долго не отводил от нее взгляда;  однако лицо его, как всегда, не выдало волновавших его мыслей и чувств: человек  хладнокровный, он предпочитал сдержанность и невозмутимую серьезность, –  но, конечно, не грубость, – всяким проявлениям чувства.    

Разглядывать  Каролину он не мог, ибо она сидела рядом с ним; поэтому Муру пришлось  откинуться на спинку стула, и теперь она вся была перед ним. Во внешности мисс  Хелстоун не было ничего поражающего взгляд. Одетая в скромное белое платье с  узкой голубой каймой, не украшенное ни цветком, ни брошью, она сидела в тени,  бледная, ко всему безучастная, и даже ее карие глаза и каштановые волосы,  проигрывая от неясного сумеречного света, казались сейчас тусклыми. Юная  хозяйка дома затмевала ее, подобно тому как яркая картина затмевает нежную  пастель. Со времени их последней встречи она очень изменилась; заметил ли это  Роберт – неизвестно, он ничего не сказал.    

– Как  чувствует себя Гортензия? – тихо спросила Каролина.    

– Хорошо.  Но ее тяготит безделье; ей очень не хватает вас.    

– Передайте  ей, что и я скучаю без нее, но не забываю ежедневно читать и писать  по-французски.    

– Она  обязательно спросит, передавали ли вы ей привет. Вы помните, наверное, что она  щепетильна на этот счет и очень ценит внимание.    

– Передайте  ей самый сердечный привет и скажите, кстати, что если она улучит минутку  написать мне письмецо, то очень меня порадует.    

– А  вдруг я забуду? На меня ведь в таких вещах трудно полагаться.    

– Нет,  Роберт, не забудьте: это не просто любезность – это от чистого сердца.    

– И,  следовательно, должно быть передано в точности?    

– Да,  пожалуйста.    

– Гортензия  наверняка прольет слезу. Она питает самые нежные чувства к своей ученице и иной  раз даже досадует на вас за излишнее послушание дядюшке. Дружба, как и любовь,  бывает несправедлива.    

Каролина,  взволнованная до глубины души, ничего не ответила; дай она себе в эту минуту  волю, она бы расплакалась и поведала ему о том, как дорого ей все, что с ним  связано; что о маленькой гостиной в его доме она вспоминает, как о земном рае;  что она жаждет вернуться туда так же страстно, как, быть может, жаждала  вернуться в Эдем изгнанная оттуда Ева. Не смея, однако, высказать свои чувства,  она молча сидела рядом с Робертом и ждала, не скажет ли он ей еще что-нибудь.  Давно уже не приходилось ей сидеть вот так, около него, давно уже его голос не  ласкал ее слуха; каким блаженством было бы верить, что их встреча хоть  сколько-нибудь приятна и ему! Но даже сомневаясь в этом, боясь, что ему скучно  с ней, она все же радовалась, как радуется пойманная птичка солнцу,  заглянувшему к ней в клетку; она не рассуждала, она слепо отдавалась чувству  охватившего ее счастья: находиться вблизи Роберта означало для нее ожить.    

Мисс Килдар  отложила газеты.    

– Что  ж, эти угрожающие известия печалят вас или, наоборот, радуют? спросила она  Мура.    

– Ни  то, ни другое; но хорошо, что я предупрежден. Наша единственная задача сейчас –  проявить твердость; должным образом подготовленные, мы решительно отразим удар  и, надеюсь, сумеем избежать кровопролития.    

Затем он  спросил, обратила ли Шерли внимание на одно особенно примечательное сообщение,  и когда она ответила отрицательно, подошел к ней, чтобы указать его; он  продолжал разговор, стоя возле нее. Из содержания их беседы явствовало, что в  окрестностях Брайерфилда ожидаются волнения, неизвестно только, в какую форму  они могут вылиться. Миссис Прайор и Каролина не участвовали в разговоре:  события, очевидно, недостаточно назрели, и не было смысла открыто обсуждать их;  поэтому они не докучали своим любопытством помещице и ее арендатору, не пытаясь  узнать все подробности дела.    

Оживленно  и доверчиво беседуя с Муром, Шерли сохраняла присущую ей величавость. Но вот  служанка принесла зажженные свечи и помешала в камине, и вся комната  наполнилась светом; теперь стало заметно, что лицо Шерли дышит оживлением, что  беседа ее захватила; однако в ней не было ни тени кокетливости; какое бы  чувство ни питала она к Муру, это было серьезное чувство. Таким же серьезным было  и его отношение к ней, и намерения его не оставляли никакого сомнения; он не  прибегал к дешевым уловкам, стараясь ослепить или покорить. Однако он, как и  всегда, оставался господином положения; несмотря на то что он старался говорить  тихо, его глубокий голос нередко звучал повелительно, заглушая более мягкий  голос собеседницы и как бы невольно и неумышленно подчиняя его себе, так же как  его твердость и решительность, по-видимому, оказывали воздействие на  восприимчивую, хотя и гордую натуру Шерли. Мисс Килдар сияла счастьем, говоря с  ним, и в ее счастье как бы сливалась радость настоящего и прошлого,  воспоминаний и надежд.    

Все,  сейчас написанное, не что иное, как мысли и чувства Каролины; глядя на Шерли и  Мура, она старалась подавить охватившее ее отчаяние, но не могла. Несколько  минут назад ее истомившаяся душа вкусила каплю влаги и крупинку пищи, которые  могли бы поддержать ее таявшие силы; но прежде чем она успела отведать  роскошных яств, они были отняты у нее и отданы другой; она же осталась зрителем  на чужом пиру.    

Пробило  девять часов, пора было собираться домой. Сложив свое рукоделие в сумочку,  Каролина спокойным голосом пожелала доброй ночи миссис Прайор, которая  простилась с ней теплее, чем всегда, затем подошла к Шерли.    

– Спокойной  ночи, Шерли!    

Шерли  вздрогнула.    

– Вы  уже уходите? Почему так рано?    

– Уже  пробило девять часов.    

– А  я и не слышала! Но завтра вы придете, а сегодня будете спокойны и веселы,  хорошо? И помните о наших планах.    

– Да, –  ответила Каролина, – я помню.    

Но  сердце говорило ей, что ни эти планы, ни какие-либо другие не смогут вернуть  мир ее душе. Повернувшись к Роберту, она подняла голову, и свет от стоявших на  камине свечей упал на ее бледное, измученное лицо, такое осунувшееся и  грустное. Глаза у Роберта были зоркими; но если он это и заметил, то не показал  вида.    

– Спокойной  ночи, – произнесла Каролина, вся дрожа и торопливо протягивая ему свою  худенькую руку, чтобы поскорее покончить с тягостным прощанием.    

– Вы  идете домой? – спросил Мур, не взяв ее руки.    

– Да.    

– Разве  Фанни уже пришла за вами?    

– Да.    

– Что  ж, я провожу вас немного. Не до самого дома, конечно, не то мой старый друг  Хелстоун, чего доброго, еще пристрелит меня из окна.    

Он  засмеялся и взял шляпу. Каролина начала было возражать, говорила, что не стоит  ему утруждать себя, но он прервал ее, попросив поскорее собираться. Она  накинула шаль, надела шляпку, и они вышли. Мур дружески взял ее под руку,  совсем как в былые дни, когда он был так ласков к ней!    

– Вы  можете идти вперед, Фанни, – сказал он, – мы вас нагоним.    

Когда  служанка отошла от них на несколько шагов, он сжал руку Каролины и заговорил о  том, как он рад был встретить ее в Филдхеде, где она, по-видимому, стала  постоянной гостьей; он надеется, что ее с мисс Килдар будет связывать все более  тесная дружба, добавил он, и она найдет в этой дружбе много приятного, да и  полезного для себя.    

Каролина  сказала, что полюбила Шерли.    

– Несомненно,  она отвечает вам тем же, и знайте, что, выказывая вам свое расположение, она  вполне искренна; ей чуждо притворство и ложь. Ну, а нам с сестрой уже не  суждено видеть вас у себя, Каролина?    

– Боюсь,  что нет, если только дядя не передумает.    

– Вы  часто сидите одна?    

– Да.  Мне никого не хочется видеть, кроме мисс Килдар.    

– Скажите,  хорошо ли вы себя чувствуете в последнее время?    

– Хорошо.    

– Вам  следует беречь свое здоровье, побольше бывать на воздухе. Мне что-то  показалось, будто вы изменились, – побледнели и осунулись. Ваш дядя добр к  вам?    

– Да,  как всегда.    

– Иначе  говоря – не слишком, не слишком заботлив и не очень внимателен. Что же с вами  такое, скажите мне, Лина?    

– Ничего,  Роберт, – ответила она, но голос ее дрогнул.    

– Вернее,  ничего такого, в чем вы могли бы открыться мне; вижу, что я лишен прежнего  доверия. Неужели разлука сделает нас чужими?    

– Не  знаю, Роберт; боюсь, что да.    

– Но  этого не должно быть. «Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней?»[86]    

– Я  не забываю, Роберт.    

– Вы  не были у нас уже целых два месяца.    

– У  вас в доме – да.    

– А  вам случалось проходить мимо?    

– Я  часто приходила по вечерам к обрыву и смотрела вниз. Однажды я видела, как  Гортензия поливала в саду цветы, и я знаю час, когда вы зажигаете лампу в  конторе; сколько раз я ждала, когда она засветится, сколько раз видела и вас за  столом, – я не могла ошибиться, ваш силуэт отчетливо вырисовывался в  освещенном окне.    

– Странно,  что я не встречал вас. Я и сам ведь нередко на закате брожу по краю лощины.    

– Знаю!  Я чуть было не заговорила с вами однажды вечером – вы прошли так близко от  меня.    

– Не  может быть! Я прошел мимо и не заметил вас? Я, верно, был не один?    

– Да.  Я видела вас два раза, и оба раза вы были не один.    

– Но  кто же был моим спутником? Одно из двух: либо Джо Скотт, либо в лунную ночь –  моя собственная тень.    

– Нет,  не Джо и не ваша тень, Роберт. В первый раз с вами был мистер Йорк; во второй  раз та, которую вы называете тенью, обладала белым личиком и черными локонами,  а на шее у нее сверкало ожерелье; впрочем, я только издали увидела вас и это  прекрасное видение: не желая слушать ваш разговор, я поспешила уйти.    

– Вы,  как видно, бродите невидимкой. Я сегодня заметил кольцо на вашей руке, –  это, чего доброго, волшебное кольцо Гигеса?[87]  Впредь, засиживаясь поздно вечером в конторе, я буду воображать, что Каролина,  наклонясь над моим плечом, читает ту же книгу, что и я, или сидит рядом со мной  и вышивает, но по временам поднимает на меня глаза, стараясь угадать мои мысли.    

– Вам  незачем опасаться моей навязчивости; к вам я не приближаюсь, только издали, со  стороны наблюдаю за вашей жизнью.    

– И  когда вечером, заперев фабрику, или ночью, бродя по окрестностям вместо ночного  сторожа, я услышу шорох птички в гнезде или шелест листвы, мне почудится, что  это вы идете рядом; тени деревьев во мраке будут принимать ваши очертания; вы  будете мелькать предо мной среди белых ветвей боярышника. Лина, ваш образ будет  преследовать меня.    

– Нет,  я никогда не буду докучать вам, никогда не увижу и не услышу того, что вы  хотели бы сохранить в тайне.    

– Вы  будете являться мне даже средь бела дня, на фабрике; впрочем, я уже видел вас  там, не далее как с неделю тому назад. Я стоял в одной из мастерских, наблюдая  за девушками, работавшими на другом ее конце; и вдруг мне показалось, будто  среди них мелькнули вы. Не знаю, что именно вызвало этот обман зрения, –  был ли то луч солнца или игра светотени. Я подошел к этой группе, но виденье  уже исчезло, передо мной были только две краснощекие работницы в фартуках.    

– Я  не последую за вами на фабрику, Роберт, пока вы сами не позовете меня туда.    

– Но  воображение сыграло со мной шутку и в другой раз. Вернувшись домой поздно вечером,  вхожу я в гостиную, ожидая застать там Гортензию, и вдруг вижу, или мне  кажется, что вижу, – вас; уходя спать, Гортензия унесла с собой свечу, но  ставни не были закрыты, комнату заливало яркое лунное сияние, и там стояли вы,  Лина, у окна, чуть наклонясь – в вашей обычной позе. На вас было белое платье,  в котором я видел вас на каком-то вечере. Мне показалось, что ваше свежее,  оживленное личико обращено ко мне, что вы смотрите на меня; я даже подумал –  вот подойду к ней, возьму за руку, скажу, как я рад ее видеть, и побраню за  долгое отсутствие. Но стоило мне сделать два шага, как очарование рассеялось:  изменились линии платья, краски побледнели и растаяли, и я увидел только белую  занавеску да покрытый яркими цветами бальзамин на окне, – словом, sic  transit.[88]    

– А  я уже подумала, что это был мой двойник!    

– Нет,  всего лишь кисея, фаянсовый вазон и розовый цветок. Пример обманчивости мирских  иллюзий.    

– И  как только вы, такой занятой человек, находите время для подобных иллюзии!    

– Нахожу!  Во мне, Лина, уживаются два разных человека. Один принадлежит миру и делам,  другой тяготеет к тихим радостям домашнего очага; Жерар Мур это кремень,  фабрикант и торговец; тот, кого вы зовете кузеном Робертом, своего рода  мечтатель, и его интересует не только контора и биржа.    

– Ну  что ж, эти два человека, видно, легко уживаются друг с другом; вы, кажется,  отлично себя чувствуете и в хорошем настроении; озабоченное выражение лица,  которое так огорчало меня еще недавно, бесследно исчезло.    

– Вы  это заметили? Да, мне удалось выпутаться из многих трудностей, благополучно обойти  подводные камни и выплыть в открытое море!    

– И  при благоприятном ветре вы надеетесь успешно завершить свое путешествие?    

– Могу  надеяться, конечно, но надежды бывают обманчивы; для волн и ветра нет законов:  грозные шквалы и мертвая зыбь, – сколько помех на пути мореплавателя! Он  всегда должен быть готов ко встрече с бурей.