1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Вот вы говорили, что они едва ли поженятся, —  заметила я. — Но мистер Рочестер оказывает ей явное предпочтение перед  всеми остальными дамами.    

— Да, пожалуй; он, без сомнения, восхищается ею.    

— А она им, — добавила я. — Посмотрите, как  она наклоняет к нему голову, словно они беседуют наедине. Мне хотелось бы  рассмотреть ее лицо, я еще ни разу не видела его.    

— Вы увидите ее сегодня вечером, — отозвалась  миссис Фэйрфакс. — Я сказала мистеру Рочестеру, что Адель только и мечтает  быть представленной этим дамам, и он ответил: «Ах, так? Ну, пусть придет  сегодня после обеда в гостиную, и попросите мисс Эйр сопровождать ее».    

— Разумеется, он сказал это из вежливости; я уверена,  что мне незачем туда ходить, — ответила я.    

— Я обратила его внимание на то, что вы не привыкли к  такому обществу и вам едва ли захочется предстать перед этими веселыми гостями,  притом совершенно вам незнакомыми; а он ответил с обычной решительностью:  «Глупости! Если она начнет возражать, скажите, что это мое личное желание; а  если она будет упираться, скажите, что я сам приду за ней и приведу ее».    

— Ну, таких хлопот я ему не доставлю, — ответила  я. — Если иначе нельзя, я пойду, но мне очень не хочется. А вы там будете,  миссис Фэйрфакс?    

— Нет. Я отпросилась, и он отпустил меня. Я научу вас,  как избежать неприятной минуты появления на глазах у всех, — это ведь  самое тягостное. Отправляйтесь в гостиную, пока там еще никого нет, перед тем  как дамы встанут из-за стола, и выберите себе местечко в каком-нибудь укромном  уголке. После того как войдут мужчины, вам незачем оставаться, разве только вы  сами этого захотите. Пусть мистер Рочестер увидит, что вы здесь, а потом можете  ускользнуть, — никто не обратит внимания.    

— А как вы думаете, они долго прогостят?    

— Возможно, недели две-три, но, конечно, не дольше.  После пасхальных каникул сэру Джорджу Лину, который только что избран членом  парламента от Милкота, придется вернуться в Лондон. Вероятно, мистер Рочестер  уедет с ним. Меня вообще удивляет, что он на этот раз так долго прожил в  Торнфильде.    

Я ожидала с некоторым трепетом того часа, когда мне придется  появиться с моей воспитанницей в гостиной. Узнав, что она наконец-то будет  представлена дамам, Адель находилась весь день в состоянии крайнего возбуждения  и успокоилась лишь тогда, когда Софи приступила к церемонии одевания. Этот  процесс захватил ее целиком; и вот наконец ее волосы были убраны и лежали на  плечах в виде длинных, тщательно расчесанных локонов, розовое атласное платье  было надето, кушак завязан и натянуты кружевные перчатки, и девочка приняла  торжественный и важный вид. Не было нужды предупреждать Адель о том, чтобы она  берегла свой туалет: она важно уселась на свой стульчик, аккуратно загнув  атласный подол, чтобы не смять его, и уверила меня, что не встанет с места,  пока я не буду готова. Но я собиралась недолго: быстро надела свое лучшее  платье (серебристо-серое, которое купила к свадьбе мисс Темпль и с тех пор не  надевала), быстро пригладила волосы, быстро приколола свое единственное  украшение — жемчужную брошку. И вот мы спустились вниз.    

К счастью, в гостиную был другой ход, помимо столовой, где  все сидели за обедом. Когда мы вошли, гостиная была пуста. Огонь бесшумно пылал  в мраморном камине. Среди изысканных цветов, которыми были украшены столы,  стояли восковые свечи, ярко освещавшие пустую комнату; с арки спускался  пунцовый занавес. Как ни была тонка эта стена, отделявшая нас от обедающих, они  говорили настолько приглушенными голосами, что я не могла ничего разобрать,  кроме мягкого гула. Адель, которая, видимо, все еще была под властью  торжественности этой минуты, села без возражений на скамеечку, которую я  указала ей. Я же устроилась на подоконнике, взяла со стола какую-то книгу и  сделала попытку углубиться в нее. Тогда Адель поставила свою скамеечку у моих  ног. Через несколько мгновений она коснулась моего колена.    

— Ты что, Адель?    

— Можно взять один из этих чудных цветов, мадемуазель?  Только чтобы дополнить мой туалет.    

— Ты слишком много думаешь о своем туалете, Адель, но  цветок можешь взять.    

Я вынула из вазы одну розу и прикрепила ее к поясу девочки.  Та вздохнула с чувством огромного удовлетворения, словно чаша ее счастья переполнилась.  Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку, которую была не в силах сдержать: что-то  невыразимо комическое и печальное было в той серьезности и почти благоговении,  с какими эта маленькая парижанка относилась к своей внешности.    

Раздался шум отодвигаемых стульев. Драпировки раздвинулись.  Передо мной на мгновение открылась столовая, где люстра изливала свой  ослепительный свет на серебро и хрусталь роскошно сервированного для десерта  длинного стола. Под аркой появилась группа дам. Они вошли в гостиную, и драпировки  снова сомкнулись.    

Их было всего восемь. Но, когда они вошли пестрой толпой,  казалось, что их гораздо больше. Некоторые из них были очень высоки ростом,  многие — в белом, и платье каждой ниспадало столь пышными, волнующимися  складками, что это придавало фигуре особую величественность, какую придают луне  волны тумана. Я встала и поклонилась им; одна-две кивнули в ответ, остальные  лишь посмотрели на меня.    

Они рассеялись по комнате, напоминая мне легкостью и  живостью движений стаю белокрылых птиц. Некоторые опустились на диваны и  оттоманки, некоторые склонились над столами, рассматривая цветы и книги,  остальные собрались вокруг камина. Все говорили негромко, но с выразительными и  звучными интонациями, как видно — для них привычными. Впоследствии я узнала,  как звали каждую из них, а потому могу привести их имена.    

Во-первых, здесь были миссис Эштон и ее две дочери. В  молодости миссис Эштон, должно быть, отличалась красотой и хорошо сохранилась  до сих пор; старшая дочь, Эми, была скорей маленького роста; в ее тоненькой  фигурке, в ее чертах и движениях было что-то наивное, полудетское, и это  придавало ей особую привлекательность. Ей очень шло белое кисейное платье с  голубым кушаком. Вторая, Луиза, была выше и изящнее, с очень хорошеньким  личиком, — французы зовут такие лица minois chiffonne[22]. Обе сестры напоминали две нежные лилии.    

Леди Лин — крупная, рослая особа, лет сорока, в  роскошном атласном платье «шанжан», с весьма надменным лицом — держалась  очень прямо. Ее волосы, оттененные голубым пером и убором из драгоценных  камней, казались особенно темными.    

Полковница Дэнт была менее эффектна, но, по-моему, гораздо  более аристократична. У нее была стройная фигура, бледное нежное лицо и светлые  волосы. Ее черное атласное платье, шарф из дорогих заграничных кружев и жемчужное  ожерелье нравились мне больше, чем радужное великолепие титулованной гостьи.    

Но самыми эффектными — может быть, оттого, что они были  самыми рослыми, — показались мне вдовствующая леди Ингрэм и ее дочери  Бланш и Мери. Все три были статны и высоки ростом. Вдове могло быть лет за  сорок. Ее стройная фигура отлично сохранилась. В черных волосах не было ни  одной серебряной нити, — по крайней мере так казалось при свете свечей;  зубы блистали нетронутой белизною. Многие сочли бы ее, несмотря на ее возраст,  просто ослепительной, да она и была такой, но только по внешности. Во всем ее  облике, в манере держаться чувствовалось что-то нестерпимо надменное. У нее был  римский нос и двойной подбородок, переходивший в полную шею. Высокомерие не  только портило величие ее черт, оно убивало его. Казалось, даже ее подбородок  был как-то неестественно вздернут. Взгляд был холоден и жесток. Миссис Ингрэм  чем-то напоминала мне миссис Рид. Она так же цедила слова сквозь зубы, в ее  низком голосе слышались те же напыщенные интонации, безапелляционные и  решительные. На ней было красное бархатное платье, а на голове тюрбан из  индийского шелка, придававший ей, как она, вероятно, воображала, что-то  царственное.    

Бланш и Мери были одинакового роста, прямые и стройные, как  два тополя. Мери казалась слишком худой, но Бланш была сложена, как Диана. Я  рассматривала ее, конечно, с особым интересом. Прежде всего мне хотелось  проверить, совпадает ли ее внешность с описанием миссис Фэйрфакс; во-вторых,  похожа ли она на ту миниатюру, которую я нарисовала наугад; и в-третьих,  сознаюсь в этом, — достойна ли она быть избранницей мистера Рочестера.    

Оказалось, что она в точности соответствует и нарисованному  мной портрету и описанию миссис Фэйрфакс: прекрасный бюст, покатые плечи,  грациозная шея, темные глаза и черные кудри. Но черты ее лица явно напоминали  материнские, с той разницей, что Бланш была молода: тот же низкий лоб, тот же  надменный профиль, та же гордость. Правда, это была не столь отталкивающая  гордость; мисс Ингрэм то и дело смеялась, однако ее смех звучал иронически, и  таким же было выражение ее прихотливо изогнутых, надменных губ.    

Говорят, что гении самоуверенны. Я не знаю, была ли мисс  Ингрэм гением, но самоуверенной она была в высшей степени. Она принялась  спорить о ботанике с кроткой миссис Дэнт. Видимо, миссис Дэнт не занималась  этой наукой, хотя, по ее словам, очень любила цветы, особенно полевые, а мисс  Ингрэм занималась. И она с надменным видом стала засыпать миссис Дэнт научными  терминами. Я заметила, что мисс Ингрэм (выражаясь школьным жаргоном)  разыгрывает миссис Дэнт; и, может быть, это высмеиванье и было остроумно, но  ему недоставало добродушия. Затем мисс Ингрэм села за рояль, — ее  исполнение было блестящим; она спела, — и ее голос звучал прекрасно;  заговорила по-французски с матерью, — и выяснилось, что она говорит  отлично, очень бегло и с хорошим произношением.    

Мери казалась мягче и приветливее, чем Бланш. У нее были  более нежные черты и цвет лица несколько светлей (мисс Ингрэм была смугла, как  испанка). Но Мери недоставало оживления, ее лицо было маловыразительно, а глаза  лишены огня. По-видимому, ей нечего было сказать, и, усевшись в свое кресло,  она застыла в нем, словно статуя в нише. Обе сестры были в белоснежных  туалетах.    

Считала ли я теперь, что мисс Ингрэм действительно может  стать избранницей мистера Рочестера? Нет, я по-прежнему этого не могла бы  сказать, ведь мне было неизвестно, какие женщины ему нравятся. Если его  привлекала величественность, то величественности в ней было сколько угодно, к  тому же она была весела и блистала талантами. Большинство мужчин, наверное,  восхищается ею, решила я. А в том, что мистер Рочестер пленен ею, я, кажется,  уже имела возможность убедиться. Последняя тень сомнения должна исчезнуть после  того, как я увижу их вдвоем.    

Не думайте, читатель, что Адель все время так и сидела на  скамеечке у моих ног, — нет! Когда дамы вошли, она встала им навстречу,  почтительно присела и сказала с важностью:    

— Здравствуйте, сударыни!    

Мисс Ингрэм насмешливо взглянула на нее и воскликнула:    

— Ах, какая куколка!    

Леди Лин заметила:    

— Это, вероятно, воспитанница мистера Рочестера,  маленькая француженка, о которой он говорил?    

Миссис Дэнт ласково взяла ее за руку и поцеловала в щеку. А  Луиза и Эми Эштон воскликнули:    

— Какая прелестная девочка!    

Затем они подозвали ее к себе, и она, усевшись между ними,  начала усиленно болтать то по-французски, то на ломаном английской языке,  завладев вниманием не только барышень, но и миссис Эштон и леди Лин и чувствуя  себя на седьмом небе.    

Наконец подали кофе, и вошли мужчины. Я сидела в тени, если  только можно было говорить о тени в этой ярко освещенной гостиной. Оконная  занавес наполовину скрывала меня. Снова раздвинулись драпировки. Входят  мужчины. Их группа производит внушительное впечатление. Все они в черном.  Большинство — высокого роста; некоторые молоды. Генри и Фредерик  Лин — сногсшибательные щеголи; полковник Дэнт — видный мужчина с  выправкой военного. Мистер Эштон, окружной судья, держится с большим  достоинством; при совершенно белых волосах у него черные брови и усы, и это  придает ему вид театрального «благородного отца». Лорд Ингрэм, как и его  сестры, очень высок. Как и они, он красив, но, подобно Мери, кажется вялым и  апатичным, точно рост заменил ему все: живость и горячность крови и даже ум.    

Но где же мистер Рочестер?    

Он входит последним. Я не смотрю на арку, но вижу его. Я  стараюсь сосредоточить свое внимание на спицах и петлях кошелька, который  вяжу, — мне хотелось бы думать только об этой работе и видеть только  серебряные бусинки и шелковые нитки, лежащие у меня на коленях. Однако я  отчетливо вижу его фигуру и невольно вспоминаю нашу последнюю встречу, после  того как я оказала ему то, что он назвал важной услугой, и он держал мою руку в  своей, наблюдая за мной взглядом, полным глубокого волнения, доля которого  относилась и ко мне! Как сблизил нас этот миг! Что же произошло с тех пор, что  встало между нами? Отчего теперь мы так далеки, так чужды друг другу? Я не  ждала, что он подойдет и заговорит со мной, поэтому нисколько не удивилась,  когда он даже не взглянув на меня, уселся в другом конце комнаты и принялся  беседовать с дамами.    

Как только я убедилась, что его внимание занято ими и что я  могу незаметно смотреть на него, я невольно устремила на него свой взор. Мои  глаза не повиновались мне, они то и дело обращались в его сторону и  останавливались на нем. Смотреть на него доставляло мне глубокую радость —  волнующую и вместе с тем мучительную, драгоценную, как золото без примеси, но  таящую в себе острую боль. Удовольствие, подобное тому, какое должен испытывать  погибающий от жажды человек, который знает, что колодец, к которому он подполз,  отравлен, но все же пьет божественную влагу жадными глотками.    

Должно быть, верна поговорка: «Не по хорошу мил, а по милу  хорош». Лицо моего хозяина, бледное, смуглое, с угловатым массивным лбом,  широкими, черными как смоль бровями, глубоким взглядом, резким профилем и  решительным, суровым ртом — воплощение энергии, твердости и воли, —  не могло считаться красивым, если иметь в виду обычные каноны красоты, но мне  оно казалось более чем прекрасным, оно было для меня полно интереса и  неодолимого очарования, оно лишало меня власти над моими чувствами и отдавало  их во власть этого человека. Я не хотела любить его; читатель знает, какие я  делала усилия, чтобы вырвать из своей души первые побеги этой любви; а теперь,  при мимолетном взгляде на него, они снова ожили и мощно зазеленели. Он заставил  меня опять полюбить его, хотя сам, по-видимому, даже не замечал меня.    

Я сравнивала его с гостями. Что значило перед ним галантное  изящество Линов, томная элегантность лорда Ингрэма и даже военная осанка  полковника Дэнта! Что значило все это в сравнении с природным обаянием мистера  Рочестера и его внутренней силой! Меня нисколько не восхищали ни манеры их, ни  осанка; однако я вполне допускала, что большинство женщин сочло бы их  привлекательными, красивыми, внушительными. И они же сочли бы мистера Рочестера  угрюмым и некрасивым. Я видела улыбки его гостей, слышала их смех. В мерцании  свечей было, кажется, больше души, чем в этих улыбках; звон колокольчика был содержательнее,  чем этот смех. И я видела, как улыбался мистер Рочестер: его суровые черты  смягчились, в глазах вспыхнули блеск и нежность, взгляд стал проникновенным и  ласковым. Он говорил в эту минуту с Луизой и Эми Эштон, и меня удивило, как  равнодушно они отнеслись к его взгляду, который как будто проникал в самую  глубину души; я ожидала, что они опустят глаза и что румянец окрасит их щеки, и  с радостью отметила в них всякое отсутствие волнения. «Он для них не то, что  для меня, — думалось мне, — между ними нет ничего общего, а между  нами есть — я уверена в этом; я чувствую, как меня влечет к нему, я  понимаю тайный язык его взглядов и движений. Хотя его богатство и положение в  обществе и разделяют нас, в моем уме и в моем сердце, в моей крови и в моих  нервах есть нечто, что меня роднит с ним. Неужели это я говорила себе всего  несколько дней назад, что мое дело — только получать от него жалованье?  Неужели это я запрещала себе видеть в нем что-либо иное, кроме опекуна моей  ученицы? Это было кощунством, надругательством над природой. Все добрые,  честные, сильные чувства моей души невольно устремляются к нему. Я знаю, что  должна скрывать свои переживания, что должна убить в себе всякую надежду,  должна помнить, что он не может любить меня, — ибо, говоря, что между нами  есть какое-то внутреннее родство, я вовсе не предполагаю, что наделена той же  силой влияния и той же способностью очаровывать, как и он. Я хочу только  сказать, что у нас одинаковые с ним вкусы и ощущения. И поэтому я должна то и  дело повторять себе, что мы разлучены навеки; но, пока я живу и мыслю, я не  могу не любить его».    

Подали кофе. Как только вошли мужчины, дамы защебетали, как  птички. Разговор становился все громче и веселей. Полковник Дэнт и мистер Эштон  спорят о политике; их жены внимают им. Гордые вдовы — леди Лин и леди  Ингрэм — любезно беседуют. Сэр Джордж (я забыла описать его наружность:  это очень высокий и розовощекий деревенский джентльмен) стоит перед диваном, на  котором расположились дамы, и, держа в руке чашку кофе, время от времени вставляет  слово. Мистер Фредерик Лин уселся позади Мери Ингрэм и показывает ей книгу с  великолепными гравюрами; она смотрит, улыбается, но сказать ей нечего.  Долговязый и флегматичный лорд Ингрэм стоит, скрестив руки, за спинкой кресла,  на которое уселась веселая и живая Эми Эштон. Время от времени она поглядывает  на него и трещит, как сорока; он нравится ей больше, чем мистер Рочестер. Генри  Лин поместился на скамеечке у ног Луизы. Адель примостилась тут же. Он пытается  говорить с девочкой по-французски, и Луиза хохочет над его ошибками. Кто же  будет парой Бланш Ингрэм? Она стоит у стола одна, грациозно склонясь над  альбомом. Видимо, она ждет, чтобы кто-нибудь подошел к ней; но слишком долго  ждать она не намерена. Она сама подыщет себе собеседника.    

Мистер Рочестер, поговорив с Эштонами, отходит к камину;  теперь он один. Бланш делает несколько шагов и становится против него.    

— А мне казалось, мистер Рочестер, что вы не любите  детей.    

— Так оно и есть.    

— Тогда ради чего вы взяли на себя заботу об этой  куколке (она указала на Адель)? Где вы ее подобрали?    

— Я не подобрал ее, она была оставлена мне.    

— Вам следовало отправить ее в школу.    

— Я не мог сделать этого. Школы слишком дороги.    

— Ну, вы, вероятно, держите для нее гувернантку. Я  только что видела здесь какую-то особу, — она ушла? Ах нет, она все еще  сидит вон там, за шторой. Вы, конечно, платите ей? По-моему, это стоит не  дешевле, и вам в результате приходится содержать двоих.    

Я боялась, или, говоря по правде, надеялась, что упоминание  обо мне заставит мистера Рочестера хоть раз взглянуть в мою сторону, и невольно  забилась поглубже в угол. Но он даже не повернул головы.    

— Я об этом не подумал, — сказал он равнодушно,  глядя прямо перед собой.    

— Конечно, вы, мужчины, никогда не считаетесь ни с  экономией, ни со здравым смыслом. Вы бы послушали, что говорит мама насчет  гувернанток: у нас с Мери, когда мы были маленькими, их перебывало по крайней  мере с десяток. Одни были отвратительны, другие смешны. И каждая по-своему  несносна. Ведь правда, мама?    

— Что ты сказала, мое сокровище?    

Молодая особа, представлявшая собой это сокровище, повторила  свой вопрос с надлежащим пояснением.    

— Ах, моя дорогая, не упоминай о гувернантках! Одно это  слово уже действует мне на нервы. Бестолковость, вечные капризы!.. Поверьте, я  была просто мученицей! Слава богу, эта пытка кончилась.    

Тут миссис Дэнт наклонилась к благочестивой даме и что-то  шепнула ей на ухо. По ответу я поняла, что миссис Дэнт напомнила ей о  присутствии здесь одной из представительниц этой проклятой породы.    

— Тем лучше, — заявила леди. — Надеюсь, это  послужит ей на пользу. — И добавила тише, но достаточно громко, чтобы я  слышала: — Я сразу обратила на нее внимание. Ведь я отличная физиономистка  и читаю на ее лице все недостатки этой породы.    

— Какие же это недостатки, мадам? — громко спросил  мистер Рочестер.    

— Я вам на ухо скажу, какие, — ответила она и  трижды многозначительно качнула своим тюрбаном.    

— Но мое любопытство пройдет, оно жаждет удовлетворения  именно сейчас.    

— Спросите у Бланш, она ближе к вам, чем я.    

— О, не отсылай его ко мне, мама. Я могу сказать обо  всем этом племени только одно: они несносны! Правда, я не слишком от них  пострадала и скорее старалась им сама насолить. Какие проделки мы с Теодором  устраивали над нашей мисс Уилсон, и миссис Грейс, и мадам Жубэр! Мери была  слишком большой соней, чтобы участвовать в таких шалостях. Особенно смешно было  с мадам Жубэр. Мисс Уилсон была жалким, болезненным существом, слезливым и  ничтожным, и она не стоила того, чтобы с ней бороться, а миссис Грэйс была  груба и бесчувственна, на нее ничто не действовало. Но бедная мадам Жубэр! Как  сейчас вижу ее ярость, когда мы, бывало, окончательно выведем ее из себя —  разольем чай, раскрошим на полу хлеб с маслом, начнем подбрасывать книги к  потолку и оглушительно стучать линейкой по столу и каминными щипцами по  решетке. Теодор, ты помнишь это веселое время?    

— Да, конечно, помню, — грассируя, отозвался лорд  Ингрэм. — Бедная старушенция обычно кричала: «Ах, гадкие дети!» А тогда мы  начинали читать ей нотации за то, что она дерзает учить таких умных детей, как  мы, а сама так невежественна.    

— Да, я помню. А потом, Тедо, я помогала тебе изводить  твоего учителя, этого бедного мистера Вининга, ходячую проповедь, как мы его  звали. Он и мисс Уилсон осмелились влюбиться друг в друга, — по крайней  мере мы с Тедо так решили. Нам удалось подметить нежные взгляды и вздохи,  которые казались нам признаками de la belle passion[23], и все скоро узнали о нашем открытии. Мы  воспользовались им для того, чтобы выжить их из нашего дома. Мамочка, как  только узнала об этой истории, усмотрела в ней безнравственные тенденции. Разве  не так, леди мать?    

— Разумеется, душа моя, и я была права. Поверь,  существует тысяча причин, по которым любовные интрижки между гувернантками и  учителями не могут быть допущены ни на мгновение ни в одном порядочном доме.  Во-первых…    

— Помилосердствуй, мама, избавь нас от перечислений.  Право же, мы сами все это знаем: опасность дурного примера для невинных детских  душ, рассеянность влюбленных — и отсюда пренебрежение своими  обязанностями; затем взаимное их понимание и поддержка, а отсюда дерзость,  мятеж и полный беспорядок. Я права, баронесса Ингрэм из Ингрэм-парка?    

— Мой чистый ангел, ты права, как всегда.    

— Тогда не о чем больше и говорить. Давайте переменим  тему.    

Эми Эштон, которая не слышала или не обратила внимания на  этот приказ, заявила своим кротким голоском маленькой девочки:    

— А мы с Луизой тоже дразнили нашу гувернантку, но она  была так добра, что все решительно переносила. Ничем нельзя ее было вывести из  себя. Она никогда на нас не сердилась. Ведь верно, Луиза?    

— Никогда! Мы могли делать что угодно: шарить в ее  столе или рабочей корзинке, все перевернуть вверх дном в ее ящиках. Она была  так добродушна, что давала нам все, чего бы мы ни попросили.    

— Ну, — заметила мисс Ингрэм с саркастической  усмешкой, — кажется, все теперь займутся воспоминаниями о своих  гувернантках. Во избежание этого я еще раз предлагаю другую тему. Мистер  Рочестер, вы поддерживаете меня?    

— Сударыня, я поддерживаю вас в этом, как и во всем  остальном.    

— Тогда беру дальнейшее на себя. Сеньор Эдуардо, вы  нынче в голосе?    

— Донна Бианка, если вы прикажете, я буду в голосе.    

— А тогда, сеньор, слушайтесь моего королевского  приказа — приведите в готовность ваши легкие и другие вокальные органы,  чтобы служить моим желаниям.    

— Кто не захочет быть Риччио[24] при столь божественной Мери?    

— Бросьте вашего Риччио! — воскликнула она,  тряхнув кудрями и направляясь к роялю. — Я считаю, что скрипач Давид был  препротивным субъектом, черный Босвел[25] нравится  мне гораздо больше. По-моему, мужчина ничего не стоит, если в нем нет чего-то  дьявольского. Пусть история говорит что угодно, но, мне кажется, он был как раз  таким диким, неистовым героем злодейского типа, какому я согласилась бы отдать  свою руку.    

— Джентльмены, вы слышите? Кто из вас больше всего  похож на Босвела? — воскликнул мистер Рочестер.    

— Я бы сказал, что, пожалуй, вы, — отозвался  полковник Дэнт.    

— Клянусь честью, я вам чрезвычайно благодарен! —  отозвался мистер Рочестер.    

Мисс Ингрэм, с горделивой грацией усевшись за рояль, расправила  вокруг себя пышные складки своей белоснежной одежды и заиграла бравурное  вступление. Вместе с тем она продолжала говорить. Очевидно, она была сегодня в  ударе. Ее речи и выражение лица были предназначены, казалось бы, для того,  чтобы не только вызывать восхищение, но прямо-таки ослеплять своих слушателей.  Сегодня она, видимо, собиралась показать себя особенно бесшабашной и смелой.    

— О, мне так надоели наши теперешние молодые  люди! — восклицала Бланш, исполняя оглушительные пассажи на рояле. —  Бедные, ничтожные существа, которые не смеют шага сделать за решетку папиного  парка и даже до решетки боятся дойти без маминого позволения и охраны. Это  люди, которые только и заняты своим красивым лицом, белыми руками и маленькими  ногами. Как будто настоящему мужчине нужна красота! Как будто очарование не  является исключительным преимуществом женщины, ее законным достоянием и  наследием! Некрасивая женщина — это просто оскорбление природе. От мужчин  же требуется только одно — сила и решительность. Пусть их девизом будет  охота, стрельба, война, — все остальное вздор. Будь я мужчиной, мой девиз  был бы именно таков.    

— Когда я решу выйти замуж, — продолжала она,  сделав паузу, хотя никто ей не возражал, — я найду себе такого мужа,  который не будет соперничать со мной в красоте, а скорее будет оттенять ее. Я  не потерплю соперника у своего престола, моя власть должна быть безраздельна; я  хочу, чтобы он любовался только мной, а не собственным отражением в зеркале. А  теперь, мистер Рочестер, пойте, я буду вам аккомпанировать.    

— Повинуюсь.    

— Вот песенка корсара. Вы знаете теперь мое отношение к  корсарам. Поэтому спойте ее con spirite[26].    

— Приказания, исходящие из уст мисс Ингрэм, кажется,  воспламенили бы стакан снятого молока.    

— Берегитесь! Если вы не сумеете мне угодить, я пристыжу  вас, показав, как нужно исполнять такие вещи.    

— Вы хотите выдать мне премию за неспособность? Теперь  я уж наверное провалюсь.    

— Ну, смотрите! Если вы это сделаете нарочно, я вам  назначу соответствующее наказание.    

— Мисс Ингрэм должна быть снисходительна, так как она  может возложить наказание, превышающее человеческие силы.    

— Объясните, что это значит? — приказала молодая  дама.    

— Извините меня, сударыня, никаких объяснений здесь не  нужно. Чуткость должна подсказать вам, что ваша нахмуренная бровь уже является  серьезнейшим наказанием.    

— Пойте, — снова приказала Бланш и заиграла  громкий аккомпанемент.    

«Теперь я могу ускользнуть», — решила я. Но звуки,  раздавшиеся вслед за тем, заставили меня остановиться. Миссис Фэйрфакс  говорила, что у мистера Рочестера прекрасный голос, — и действительно, у  него был глубокий, мощный бас, в который он вкладывал особое чувство, особую  выразительность. Этот голос проникал в сердце и странно волновал. Я подождала,  пока последний глубокий и полный звук замер и снова зажурчал прерванный на  мгновение разговор. Тогда я выбралась из своего уголка и вышла через боковую  дверь, которая, к счастью, находилась поблизости. Я очутилась в узеньком  коридоре, ведущем в холл. Сделав несколько шагов, я заметила, что у меня  развязалась ленточка туфли, и чтобы завязать ее, опустилась на колено на ковер  у подножия лестницы. В это время за мной открылась дверь из столовой. Кто-то из  мужчин вышел оттуда. Я торопливо поднялась и очутилась лицом к лицу с мистером  Рочестером.    

— Как вы поживаете? — спросил он.    

— Очень хорошо, сэр.    

— Отчего вы не подошли и не поговорили со мной в  гостиной?    

Мне казалось, что я могла задать ему тот же вопрос; но я не  осмелилась и просто сказала:    

— Я не решилась беспокоить вас, так как вы, видимо,  были заняты, сэр.    

— Что вы делали в мое отсутствие?    

— Ничего особенного, занималась, как обычно, Аделью.    

— И стали гораздо бледней, чем были. Я увидел это с  первого же взгляда. Что случилось?    

— Решительно ничего, сэр.    

— Вы не простудились в ту ночь, когда едва не утопили  меня?    

— Ничуть.    

— Вернитесь в гостиную, вы убегаете слишком рано.    

— Я устала, сэр.    

Он с минуту смотрел на меня.    

— И чем-то огорчены, — сказал он. — Чем?  Расскажите мне!    

— Ничем, решительно ничем. Я не огорчена.    

— А я утверждаю, что огорчены. И настолько, что еще  одно слово — и на ваших глазах выступят слезы, — видите, они уже  появились, сверкают, и вот уже одна капля катится по щеке. Если бы у меня было  время и я бы не опасался, что какой-нибудь сплетник слуга пройдет здесь, я бы  все-таки добился от вас, в чем дело. Ну, на сегодня отпускаю вас. Но имейте в  виду, что, пока здесь мои гости, я хочу, чтобы вы появлялись в гостиной каждый  вечер; таково мое желание, пожалуйста, не пренебрегайте им. А теперь идите и  пришлите Софи за Аделью. Спокойной ночи, моя… — он смолк, прикусил губу и  торопливо вышел.    

 Глава XVIII    

     

Дни в Торнфильдхолле проходили весело и в суете. Как  отличались они от первых трех месяцев, которые я провела под этой крышей,  полных тишины, однообразия и уединения! Казалось, отсюда изгнаны все печальные  чувства, забыты все мрачные воспоминания. Везде была жизнь, все было полно  движения. Нельзя было пройти по коридору, раньше столь тихому, или войти в одну  из парадных комнат, раньше столь пустынных, не встретив хорошенькую камеристку  или элегантного камердинера.    

Кухня, буфетная, людская, столовая, вестибюль — всюду  было полно людей, а гостиные пустели только тогда, когда голубое небо и  волшебный солнечный свет чудесного весеннего дня звали гостей в парк. Но даже  когда погода испортилась и дождь зарядил на несколько дней, это не повлияло на  настроение гостей. Домашние развлечения стали только более оживленными и  разнообразными, вследствие того, что прогулкам на открытом воздухе был положен  конец.    

В первый вечер, когда решили переменить программу, я была  крайне озадачена: все заговорили об игре в шарады, а я, по своему невежеству,  не понимала, что это значит. Были призваны слуги, обеденные столы передвинуты,  свечи перенесены, стулья расставлены полукругом перед аркой. Мистер Рочестер и  другие джентльмены отдавали распоряжения, а дамы порхали вверх и вниз по  лестницам, то и дело слышались звонки, которыми они призывали своих горничных.  Была приглашена миссис Фэйрфакс и запрошена о том, какие имеются в доме запасы  одежды, шалей и всякого рода декоративных тканей. Были осмотрены гардеробы на  третьем этаже, и горничные притащили вниз груды парчовых платьев, атласных  камзолов, черных шелковых плащей и кружевных жабо; часть вещей была отобрана и  отнесена в гостиную.    

Тем временем мистер Рочестер снова пригласил дам и теперь отбирал  некоторых из них в свою группу.    

— Мисс Ингрэм, конечно, пойдет ко мне. — Затем он  выбрал обеих барышень Эштон и миссис Дэнт. Он взглянул на меня: я случайно  оказалась неподалеку, так как застегивала миссис Дэнт расстегнувшийся браслет.    

— А вы будете играть? — спросил он.    

Я отрицательно покачала головой, очень опасаясь, как бы  мистер Рочестер не вздумал настаивать; но он этого не сделал и разрешил мне  спокойно вернуться на мое обычное место.    

Мой хозяин и его группа скрылись за драпировкой. Остальное общество,  по указанию полковника Дэнта, расселось на стульях, расставленных полукругом.  Один из джентльменов, мистер Эштон, видимо, заметив меня в углу, предложил  пригласить и меня в их компанию. Но леди Ингрэм запротестовала:    

— Нет, — услышала я ее слова. — Разве вы не  видите, что она слишком глупа?    

Вскоре зазвонил колокольчик, и занавес поднялся. В глубине  высилась крупная фигура сэра Джорджа Лина (которого мистер Рочестер также  пригласил в свою группу), закутанная в белую простыню. Перед ним на столе лежала  большая раскрытая книга. Рядом стояла Эми Эштон, в плаще мистера Рочестера, и  также держала в руках книгу. Кто-то незримый весело названивал в колокольчик.  Тогда Адель (которая потребовала, чтобы ее тоже включили в игру) выбежала  вперед и разбросала на полу цветы из корзины, висевшей у нее на руке. Но вот  появилась величественная мисс Ингрэм, во всем белом, с длинной вуалью на голове  и в венке из роз. Рядом с ней выступал мистер Рочестер; они вдвоем приблизились  к столу и опустились на колени; миссис Дэнт и Луиза Эштон, также одетые в  белое, стали позади. Последовала церемония в виде пантомимы, в которой нетрудно  было узнать церемонию брачного обряда. Когда он был окончен, полковник Дэнт и  его группа посовещались шепотом, и затем полковник возгласил:    

— Брайд![27]    

Мистер Рочестер поклонился, и занавес был опущен.    

Наступил довольно длинный перерыв, затем занавес снова  поднялся. Перед зрителями открылась более тщательно подготовленная сцена. Как я  уже упоминала, из столовой в гостиную вели две ступеньки. И вот примерно на  расстоянии ярда от них мы увидели большой мраморный бассейн, в котором я узнала  одну из достопримечательностей нашей оранжереи; бассейн этот обычно стоял  окруженный тропическими растениями, и в нем плавали золотые рыбки. Очевидно,  доставить сюда это громоздкое сооружение стоило немалых трудов.    

На полу возле бассейна сидел мистер Рочестер, в одежде из  восточных тканей и с тюрбаном на голове. Его темные глаза, смуглая кожа и  резкие черты как нельзя больше соответствовали такому костюму: он выглядел  настоящим восточным эмиром, героем экзотической легенды. Затем появилась мисс  Ингрэм. На ней было также восточное одеяние — широкий алый шарф опоясывал  ее бедра, на голове был вышитый платок, ее чудесные руки были обнажены до плеч;  одной рукой она грациозно поддерживала на голове кувшин. Ее фигура, черты лица,  весь ее облик наводили на мысль об иудейской принцессе патриархальных времен, и  таковую она, видимо, и должна была изображать.    

Она приблизилась к бассейну и склонилась над ним, словно  желая наполнить кувшин, затем снова поставила его на голову. Но вот сидевший  возле бассейна обратился к ней с просьбой. Она поспешно опустила руку с  кувшином и дала ему напиться. Тогда он вынул из-за пазухи шкатулку, открыл ее и  извлек оттуда драгоценные браслеты и серьги. Женщина изобразила удивление и  восторг. Преклонив колена, он сложил сокровища к ее ногам. Она взглядом и  жестами выразила недоверие и радость. Незнакомец надел браслеты на ее руки и  вдел серьги ей в уши. Это были Елеазар и Ревекка; не хватало только верблюдов.    

И снова группа отгадывающих склонилась друг к другу  головами. Очевидно, они не могли решить, какое слово или слог изображены в этой  сцене. Тогда полковник Дэнт попросил представить целое. Занавес снова  опустился.    

Когда он поднялся в третий раз, открылась только часть  гостиной, остальное пространство было скрыто ширмой, задрапированной какой-то  грубой темной материей. Мраморный бассейн исчез. На его месте стоял деревянный  стол и кухонная табуретка. Все это освещалось тусклым светом фонаря, так как свечи  были погашены.    

На этом мрачном фоне выделялась фигура человека; он сидел,  стиснув руки на коленях и опустив глаза. Я узнала мистера Рочестера, хотя его  лицо было загримировано и одежда в беспорядке (рубаха свисала с одного плеча,  словно была порвана во время драки), а выражение отчаяния и злобы и  растрепанные, торчащие волосы действительно изменили его лицо до  неузнаваемости. Когда он сделал движение, звякнула цепь: на его руках были  кандалы.    

— Брайдуэлл![28] —  воскликнул полковник Дэнт; и шарада была разгадана.    

Через некоторое время, понадобившееся исполнителям, чтобы  переодеться в обычную одежду, они возвратились в столовую. Мистер Рочестер вел  под руку мисс Ингрэм. Она расхваливала его игру.    

— Знаете ли вы, — сказала Бланш, — что из  всех трех образов мне больше всего понравился последний. О, живи вы немного  раньше, какой обаятельный разбойник с большой дороги из вас вышел бы!    

— Я всю краску смыл с лица? — спросил он,  повернувшись к ней.    

— Увы, да. Как жалко. Ничто так не идет к вашему лицу,  как этот резкий кармин.    

— Значит, вы могли бы полюбить разбойника с большой  дороги?    

— Интереснее английского разбойника может быть только  итальянский бандит. А его способен превзойти только левантийский пират.    

— Ну, кто бы я ни был, помните, что вы моя жена. Мы  были обвенчаны час тому назад в присутствии всех этих свидетелей.    

Она заулыбалась и густо покраснела.    

— А теперь, Дэнт, — продолжал мистер  Рочестер, — ваша очередь.    

И когда новая группа удалилась, мистер Рочестер и остальные  гости уселись на стульях перед аркой. Мисс Ингрэм села по правую руку от него,  все прочие разместились по обе стороны от них. Но теперь я не смотрела на  актеров. Я уже не ждала с интересом, чтобы поднялся занавес. Мое внимание было  целиком поглощено зрителями. Мой взгляд, до того устремленный на сцену, теперь  неотрывно следил за сидевшими на просцениуме. Какую шараду разыграл полковник  Дэнт и его группа, какое они выбрали слово и как его изобразили, мне уже трудно  было бы вспомнить, Но я до сих пор вижу, как совещались зрители после каждой  сцены, вижу, как мистер Рочестер повертывается к мисс Ингрэм, а мисс Ингрэм  повертывается к нему, вижу, как она склоняет к нему голову, так, что ее черные  кудри почти касаются его плеча и задевают его щеки, слышу их шепот, ловлю  взгляды, которыми они обмениваются; и сейчас, вспоминая об этом, я испытываю те  самые чувства, какие испытывала тогда.    

Я уже говорила вам, читатель, что привыкла восхищаться  мистером Рочестером. Так не могла же я перемениться к нему только оттого, что  он перестал на меня обращать внимание и все это время ни разу не взглянул в мою  сторону; оттого, что все его внимание было приковано к знатной даме, которая  настолько презирала меня, что опасалась задеть краем платья, а если случайно  взор ее темных и властных глаз падал на меня, тотчас же отводила его, словно я  была недостойна даже ее взгляда. Не могла же я перемениться к нему оттого, что  знала о его предстоящем браке с упомянутой дамой и ежедневно видела  подтверждение этому в ее горделивой уверенности, что так и будет, оттого, что я  видела его ухаживания за ней, — правда, он ухаживал на особый лад —  небрежно, словно вызывая ее на то, чтобы она сама искала его внимания. Но тем  больше было в этой небрежности обаяния, а в этой гордости — какой-то  притягательной силы.    

Нет, во всем этом не было ничего, что могло бы охладить или  изгнать любовь, но достаточно для того, чтобы вызвать отчаяние. А также —  скажете вы, читатель, — чтобы пробудить ревность. Но разве женщина в моем  положении могла ревновать к женщине, подобной мисс Ингрэм? Нет, я не ревновала.  Ту боль, которую я испытывала, трудно назвать этим словом. Мисс Ингрэм не  стоила ревности, она была слишком ничтожна, чтобы вызывать подобное чувство.  Простите мне этот кажущийся парадокс, но я имею в виду именно то, что сказала.  Она казалась очень эффектной, но лишенной всякой естественности; она обладала  красивой внешностью, была блестяще образованна, но ее ум был беден и сердце  черство; ничто не произрастало на этой почве, никакие плоды не могли освежить  вас здесь своей сочностью. Она не была добра; в ней не чувствовалось ничего  своего, она повторяла книжные фразы, но никогда не отстаивала собственных  убеждений, да и не имела их. Она толковала о высоких чувствах, но участие и  жалость были чужды ей, а также нежность и правдивость. В этом смысле она то и  дело выдавала себя, — хотя бы, например, тем, с каким презрением и  недоброжелательством относилась к маленькой Адели. Она вечно отсылала ее от  себя с каким-нибудь обидным словом, если девочка слишком приближалась к ней, а  иногда просто выгоняла из комнаты и обращалась с ней холодно и насмешливо. Но,  кроме моих, были еще глаза, которые наблюдали за проявлениями ее  характера, — наблюдали пристально, упорно, хитро. Да, будущий жених, сам  мистер Рочестер, установил наблюдение за своей предполагаемой невестой; и вот  это-то его коварство и настороженность, его полнейшее понимание всех  недостатков его избранницы, это очевидное отсутствие всякой страсти в его  чувстве к ней и вызывали во мне нестерпимую боль.    

Я видела, что он собирается жениться на ней по причинам семейного  или политического характера, — оттого, что ее положение и связи подходили  ему, но я чувствовала, что он не отдал ей своей любви и что при всех ее  совершенствах она не могла завоевать это сокровище. Вот тут-то и таилась  причина моих постоянных мук и терзаний, поэтому меня и сжигал неугасимый огонь:  она была неспособна очаровать его.    

Если бы она победила его, и он, покорившись ее власти,  искренне положил бы к ее ногам свою любовь, я закрыла бы лицо свое, отвернулась  бы к стенке и (выражаясь фигурально) умерла бы для них. Будь мисс Ингрэм  женщина доброй и благородной души, наделенная силой чувства, пылкостью,  великодушием, умом, я бы выдержала бой с двумя тиграми — ревностью и  отчаянием. Пусть они разорвали и уничтожили бы мое сердце, но сознание ее неизмеримого  превосходства дало бы мне покой до конца моих дней. И чем больше было бы это  превосходство и чем искреннее мое признание его, тем глубже и спокойнее было бы  мое отречение. Но постоянно видеть, как мисс Ингрэм старается покорить мистера  Рочестера и как она все вновь и вновь терпит поражение, видеть, как каждая  пущенная ею стрела неизменно пролетает мимо цели, в то время как сама она  горделиво торжествует победу, хотя эта гордость и самоуверенность все более и  более отдаляют ее от цели: видеть все это — значило находиться в  непрестанном волнении и подвергать себя вечным терзаниям.    

Взирая на эти безуспешные попытки, я ведь представляла себе  и то, как она могла добиться успеха. Эти стрелы, метившие в грудь мистера  Рочестера и безобидно падавшие к его ногам, могли — я это знала, —  пущенные более искусной рукой, пронзить его гордое сердце, вызвать любовь в его  угрюмом взгляде и мягкость в насмешливом лице; но еще лучше, еще успешнее можно  было выиграть эту битву без всякого оружия.    

«Отчего ее чары не действуют на него, раз ей выпало счастье  находиться к нему столь близко? — спрашивала я себя. — Нет, она,  вероятно, не любит его, не питает к нему истинного чувства. Если бы мисс Ингрэм  любила его, она бы так щедро не рассыпала золото своих улыбок, не бросала б ему  таких многозначительных взглядов, не возводила так умильно глаза к небу, не  расточала столько внимания!» Мне казалось, что если бы она спокойно сидела с  ним рядом, меньше говорила и меньше смотрела на него, она бы скорее покорила  его сердце. Как часто я видела на его лице совсем иное выражение, чем эта  холодная сдержанность, хотя мисс Ингрэм так настойчиво заигрывает с ним. Это  другое выражение появлялось само собой, его нельзя было вызвать никакими  ухищрениями и рассчитанными маневрами, его надо было просто принять, отвечать  на то, о чем он спрашивал, без всяких претензий, обращаться к нему, когда это  было нужно, без всяких ужимок, — и тогда это выражение усиливалось,  становилось все ласковее и естественнее и согревало сердце благодатным теплом.  «Сможет ли она угодить ему, когда они поженятся? Не думаю, чтобы ей это  удалось. А почему бы и нет? Его жена могла бы, я уверена, чувствовать себя  счастливейшей женщиной на свете».    

До сих пор я не сказала ничего в осуждение планов мистера  Рочестера — его предполагаемой женитьбы из чисто светских соображений.  Узнав об этом впервые, я удивилась: как это у него могла быть подобная цель? Я  считала его человеком, на которого в выборе жены едва ли могут влиять столь  банальные мотивы; но чем больше я размышляла о положении и воспитании их обоих,  тем меньше чувствовала себя вправе осуждать его или мисс Ингрэм за то, что они  поступают согласно взглядам и принципам, внушавшимся им, без сомнения, с  раннего детства. Все люди их круга следовали этим принципам: вероятно, для  этого имелись причины, смысл которых оставался для меня недоступным. Мне  казалось, что, будь я на его месте, я слушалась бы только голоса своего сердца.  Тут как будто не могло быть сомнений. Но самая очевидность этой истины рождала  во мне догадку, что существуют какие-то серьезные препятствия, о которых я  ничего не знаю. Иначе весь мир вел бы себя так, как мне представлялось  естественным.    

Однако я замечала, что не только в этом вопросе, но и во  многом другом становлюсь все снисходительнее к моему хозяину. Постепенно я  забывала о тех недостатках, к которым была так чувствительна первое время.  Вначале я стремилась изучить все стороны его характера, хорошие и дурные, и,  взвесив их, составить о нем справедливое суждение. Теперь же я ничего дурного  уже не замечала. Его насмешливость, его резкость, когда-то неприятно поражавшие  меня, теперь казались мне как бы приправой к изысканному блюду: острота ее  раздражает небо, но без нее пища казалась бы пресной. Что касается загадочного  выражения, которое появлялось порой в его глазах, поражая внимательного  наблюдателя, и снова исчезало, едва вы, успевали заглянуть в эти темные  глубины, то я затруднялась сказать, было ли оно угрюмым или печальным,  многозначительным или безнадежным. Это выражение раньше повергало меня в трепет,  словно, бродя по склону потухшего вулкана, я вдруг чувствовала, что земля подо  мной колеблется, и видела перед собой разверстую пропасть; я и теперь  улавливала в его лице такое выражение, но сердце уже не замирало в груди, и,  вместо того чтобы бежать без оглядки, мне хотелось подойти поближе, проникнуть  в эту тайну. Мисс Ингрэм казалась мне счастливой: настанет день, когда она  сможет заглянуть в эту пропасть, разгадать ее загадки и изучить их природу.    

Но в то время как все мои помыслы были поглощены только моим  хозяином и его будущей невестой и я замечала только их, слышала только их  разговоры и наблюдала за их движениями, которые были полны для меня скрытого  смысла, остальная компания развлекалась как умела. Леди Лин и леди Ингрэм  продолжали величественно беседовать, кивая друг другу своими тюрбанами,  наподобие двух разряженных марионеток, и симметрически воздевая к небу четыре  руки, чтобы выразить изумление, негодование или ужас, — в зависимости от  того, о ком или о чем они судачили. Кроткая миссис Дэнт беседовала с  добродушной миссис Эштон, и время от времени обе дамы удостаивали и меня  любезного слова или приветливой улыбки. Сэр Джордж Лин, полковник Дэнт и мистер  Эштон спорили о политике, о делах графства, о судебных процессах. Молодой лорд  Ингрэм флиртовал с Эми Эштон; Луиза занималась музыкой с одним из молодых  Линов, а Мери Ингрэм томно выслушивала любезности другого Лина. Иногда они,  точно сговорившись, переставали играть свои роли и прислушивались к игре  главных актеров, ибо в конце концов мистер Рочестер и столь непосредственно  связанная с ним мисс Ингрэм составляли жизнь и душу всей компании. Если он в  течение часа отсутствовал, гостями овладевали заметное уныние и скука, а его  возвращение всегда давало новый толчок к оживленным разговорам.    

Эту потребность в его животворном влиянии общество ощущало,  видимо, особенно остро, в один из тех дней, когда он был вызван по делам в  Милкот и его ожидали обратно только вечером. После полудня пошел дождь.  Прогулку, которую гости намеревались совершить, чтобы посмотреть цыганский  табор, только что расположившийся на выгоне под Хэем, пришлось отменить.  Кое-кто из мужчин ушел в конюшни; молодежь вместе с дамами отправилась играть  на бильярде; вдовствующие леди Ингрэм и леди Лин засели с горя за карты. Бланш  Ингрэм, хранившая высокомерное молчание, несмотря на все усилия миссис Дэнт и  миссис Эштон вовлечь ее в разговор, сначала мурлыкала сентиментальную песенку и  наигрывала на рояле, а затем, достав в библиотеке какой-то роман, с надменным  равнодушием расположилась на диване, решив сократить с помощью интересной книги  докучные часы ожидания. В гостиной и во всем доме царила тишина; только из  бильярдной доносились веселые голоса играющих.    

Смеркалось, и звон часов уже предупредил о том, что пора  переодеваться к обеду, когда маленькая Адель, прикорнувшая рядом со мной в  оконной нише, воскликнула:    

— Вон возвращается мистер Рочестер!    

Я обернулась. Мисс Ингрэм вскочила с дивана. Остальные также  оторвались от своих занятий, ибо одновременно раздался скрип колес и топот копыт  по мокрому гравию. Приближалась карета.    

— Что за фантазия возвращаться домой в таком  экипаже? — сказала мисс Ингрэм. — Ведь он уехал верхом на Мезруре, и  Пилот был с ним; куда же он дел собаку?    

Ее внушительная фигура в пышных одеждах настолько приблизилась  к окну, что я вынуждена была откинуться назад, рискуя сломать себе позвоночник.  В своем нетерпении она сначала не заметила меня, но затем с презрительной  гримасой поспешила отойти к другому окну. Карета остановилась, кучер позвонил у  дверей, и из экипажа вышел одетый по-дорожному джентльмен; но это был не мистер  Рочестер. Это был незнакомый высокий элегантный мужчина.    

— Какая досада! — воскликнула мисс Ингрэм. —  Вот противная обезьянка! — обратилась она к Адели. — Кто позволил  тебе торчать у окна? Зачем ты нас обманула? — И она бросила на меня  злобный взгляд, словно это была моя вина.    

В холле послышались голоса, и приезжий вошел в гостиную. Он  поклонился леди Ингрэм, видимо считая ее старшей из присутствующих дам.    

— Кажется, я явился не вовремя, сударыня? — сказал  он. — Моего друга, мистера Рочестера, нет дома? Но я приехал издалека и  надеюсь, что могу, на правах старинной дружбы, расположиться в этом доме до  возвращения его хозяина?    

Манеры джентльмена были очень вежливы; акцент чем-то поразил  меня: не иностранный, но и не вполне английский. Лет ему могло быть столько же,  сколько и мистеру Рочестеру, то есть между тридцатью и сорока. Цвет лица у него  был необычно смуглый. И все же, на первый взгляд, он казался красивым мужчиной.  Однако при ближайшем рассмотрении в его лице выступало что-то неприятное; черты  у него были тонкие, но какие-то слишком вялые; глаза большие, пожалуй,  красивые, но взгляд их был равнодушный, безучастный. Так, по крайней мере, мне  показалось.    

Звон колокола, призывавшего гостей переодеваться к обеду,  заставил все общество разойтись. После обеда я еще раз увидела приехавшего  джентльмена. Казалось, он чувствует себя, как дома. Его лицо понравилось мне  еще меньше. Оно поразило меня: что-то в нем было неуравновешенное и вместе с  тем безжизненное. Глаза как-то бесцельно блуждали, и это придавало его лицу  странное выражение; я никогда не видела такого взгляда. Этот красивый и  довольно приятный джентльмен чем-то отталкивал от себя. В правильном овале его  гладкого лица не ощущалось никакой силы; в очертаниях носа с горбинкой и  маленького вишневого рта не было никакой твердости; от ровного низкого лба не  веяло мыслью; в бездушных карих глазах не было ничего располагающего.    

Прячась в моем обычном уголке и рассматривая гостя при свете  жирандолей, стоявших на камине и ярко освещавших это вялое лицо, — он  сидел в кресле у самого огня, однако старался придвинуться еще ближе, словно  ему было холодно, — я сравнивала его с мистером Рочестером. Казалось,  контраст между ними был не меньше, чем между сонным гусем и гордым соколом,  между смирной овцой и смелой лайкой, ее хранительницей. Он сказал, что мистер  Рочестер его старинный друг. Странная это, вероятно, была дружба, — более  чем наглядное доказательство того, что, как говорят, противоположности сходятся.    

Рядом с ним сидело три джентльмена, и до меня доносились  обрывки их разговора. Сначала мне было трудно уловить тему их беседы, —  болтовня Луизы Эштон и Мери Ингрэм, сидевших неподалеку от меня, мешала мне  слушать. Барышни обсуждали приезжего; по их мнению, он был обаятельный мужчина.  Луиза сказала, что он «душка» и что она таких «обожает»; а Мери обратила ее  внимание на «его прелестный рот и тонкий нос», считая их признаками совершенной  красоты в мужчине.    

— А какой чудесный лоб! — воскликнула  Луиза. — Такой гладкий, ни морщин, ни бугров, — я это просто  ненавижу. И какие славные глаза и улыбка!    

Но вот, к моему великому облегчению, мистер Генри Лин  отозвал их на другой конец комнаты, чтобы условиться относительно отложенной  экскурсии в Хэй.    

Теперь я могла сосредоточить все свое внимание на группе  перед камином. Вскоре я узнала, что приезжего зовут мистер Мэзон; он только что  прибыл в Англию из какой-то жаркой страны; вероятно, поэтому и лицо у него было  смуглое и он сидел так близко к огню, кутаясь в плащ. Затем я услышала названия  Ямайка, Кингстон, Спаништаун, — это указывало на то, что он жил в  Вест-Индии. Я с немалым изумлением услышала, что он впервые встретился и  познакомился с мистером Рочестером именно там. Мистер Мэзон рассказывал о том,  как его друг невзлюбил знойный климат, ураганы и дожди в этих краях. Мне было  известно, что мистер Рочестер много путешествовал, об этом поведала мне миссис  Фэйрфакс, но я полагала, что он не выезжал за пределы Европы, — до сих пор  я никогда не слышала, чтобы он посещал более отдаленные земли.    

Я была погружена в эти мысли, когда произошел несколько  неожиданный эпизод. Мистер Мэзон, поеживавшийся от холода всякий раз, как  кто-нибудь открывал дверь, попросил подложить углей в камин, хотя он был еще  полон жара. Лакей, явившийся на зов, проходя мимо мистера Эштона, что-то сказал  ему вполголоса, причем я разобрала всего несколько слов: «старуха», «так  пристает…».    

— Скажите, что я ее в тюрьму посажу, если она не  уберется отсюда, — отозвался судья.    

— Нет, подождите, — прервал его полковник  Дэнт. — Не отсылайте ее, Эштон. Может быть, это будет интересно. Лучше  спросите дам. — И он, уже громко, продолжал: — Вот, сударыни, вы  хотели отправиться в Хэй посмотреть цыганский табор. А Сэм говорит, что в  людской столовой находится старуха цыганка, она просит, чтобы ее провели к  «господам», она им погадает. Хотите видеть ее?    

— Слушайте, полковник, — воскликнула леди  Ингрэм, — неужели вы впустите сюда какую-то подозрительную цыганку? Гоните  ее без всяких разговоров, и сейчас же!    

— Но я никак не могу заставить ее уйти, миледи, —  отозвался лакей. — И никто из слуг не может. Там миссис Фэйрфакс, она  старается выпроводить ее, но старуха взяла стул, уселась около камина и  говорит, что не двинется с места, пока ей не разрешат войти сюда.    

— А что ей нужно? — спросила миссис Эштон.    

— Она хочет погадать господам, сударыня. И клянется,  что без этого не уйдет.    

— А какова она собой? — заинтересовались обе мисс  Эштон.    

— Отвратительная старая ведьма, мисс, черная, как сажа!    

— Настоящая ворожея! — воскликнул Фредерик  Лин. — Конечно, нужно привести ее сюда.    

— Разумеется! — подхватил его брат. — Как  можно упустить такое развлечение!    

— Мальчики, вы с ума сошли! — воскликнула миссис  Лин.    

— Я не могу допустить в своем присутствии столь  неприличное развлечение, — прошипела вдовствующая леди Ингрэм.    

— Ну, мама, что за глупости! — раздался  насмешливый голос Бланш. И она повернулась на табуретке перед роялем. До сих  пор она сидела, молча, рассматривая какие-то ноты. — Я хочу, чтобы мне  предсказали мою судьбу. Сэм, впустите эту красотку.    

— Но, сокровище мое, пойми сама…    

— Понимаю и знаю заранее все, что ты скажешь. Но будет  так, как я хочу. Скорей, Сэм!    

— Да, да, да! — закричала молодежь, и дамы, и  джентльмены. — Пусть войдет, очень интересно!    

Слуга все еще медлил.    

— Да это такая скандалистка, — сказал он.    

— Ступайте! — изрекла мисс Ингрэм; и он вышел.    

Гостями овладело волнение. Когда Сэм вернулся, все еще  продолжался перекрестный огонь насмешек и шуток.    

— Она не хочет войти, — сказал Сэм. — Она  говорит, что ей не пристало показываться перед всей честной компанией (она так  выразилась), и требует, чтобы ее отвели в отдельную комнату; если господа хотят  погадать, пусть заходят к ней поодиночке.    

— Вот видишь, моя прелесть! — начала леди  Ингрэм. — Старуха фокусничает. Послушайся меня, мой ангел…    

— Проводите ее в библиотеку, — отрезал  ангел. — Я тоже не собираюсь слушать ее перед всей компанией и предпочитаю  остаться с ней вдвоем. В библиотеке топится камин?    

— Да, сударыня, но только это такая продувная бестия…    

— Ну, довольно разговоров, болван! Делайте, как я  приказываю.    

Сэм снова исчез. Гостями овладело еще большее оживление.    

— Она приготовилась, — сказал лакей, появившись  вновь. — Спрашивает, кто будет первым.    

— Мне кажется, не мешает сначала взглянуть на нее,  прежде чем пойдет кто-нибудь из дам, — заметил полковник Дэнт. —  Скажите ей, Сэм, что придет джентльмен.    

Сэм вышел и вернулся.    

— Она говорит, сэр, что не желает гадать джентльменам,  так что пусть не беспокоятся и приходить к ней. И насчет дам тоже, — едва  сдерживая усмешку, продолжал он. — Она просит к себе только молодых и  незамужних.    

— Честное слово, она не глупа! — воскликнул Генри  Лин.    

Мисс Ингрэм торжественно поднялась.    

— Я иду первая, — заявила она таким тоном, каким  бы мог сказать предводитель героического отряда, идущего на верную гибель.    

— О моя дорогая, о мое сокровище! Остановись,  подумай! — взмолилась ее мать. Но мисс Ингрэм величественно проплыла мимо  нее и скрылась за дверью, которую распахнул перед ней полковник Дэнт. Мы  услышали, как она вошла в библиотеку.    

На минуту воцарилось молчание. Леди Ингрэм, решив предаться  отчаянию, картинно ломала руки. Мисс Мери уверяла всех, что у нее ни за что не  хватило бы храбрости пойти в библиотеку. Эми и Луиза Эштон возбужденно хихикали  и явно робели.    

Минуты текли очень медленно. Их прошло не меньше пятнадцати,  когда дверь из библиотеки, наконец, снова открылась, и под аркой показалась  мисс Ингрэм.    

Будет ли она смеяться? Отнесется ли к этому как к шутке? Все  взгляды обратились на нее с жадным любопытством, но она встретила их холодно, с  непроницаемым видом. Она не казалась ни веселой, ни взволнованной; держась  чрезвычайно прямо, она проследовала через комнату и непринужденно уселась на  свое прежнее место.    

— Ну, Бланш? — обратился к ней лорд Ингрэм.    

— Что она сказала тебе, сестра? — спросила Мери.    

— Как, какое у вас впечатление? Она настоящая  гадалка? — засыпала ее вопросами миссис Эштон.    

— Не спешите, не горячитесь, господа, — отозвалась  мисс Ингрэм, — что означают все эти расспросы? Поистине, вы готовы всему  верить и изумляться, судя по тому, какой шум все подняли вокруг этой цыганки, а  особенно ты, мама! Вы, должно быть, уверены, что в доме находится настоящая  колдунья, которая связана с самим чертом. Я же увидела просто нищенку цыганку;  она гадала мне по руке, как доморощенная хиромантка, и сказала то, что обычно  говорится в таких случаях. Мое любопытство удовлетворено, и, я думаю, мистер  Эштон хорошо сделает, если посадит ее завтра в тюрьму, как и грозился.    

Мисс Ингрэм взяла книгу и поглубже уселась в кресло, явно  отклоняя дальнейшие разговоры. Я наблюдала за ней с полчаса. Она ни разу не  перевернула страницы, и на ее помрачневшем лице все явственнее проступало  раздражение и разочарование. Она, видимо, не услышала ничего для себя приятного  и, судя по ее угрюмой молчаливости, находилась под сильным впечатлением от  разговора с цыганкой, хотя не считала нужным в этом признаться.    

Мери Ингрэм, Эми и Луиза Эштон уверяли, что боятся идти  одни, и вместе с тем всем им хотелось пойти. Начались переговоры, причем  посредником был Сэм. После бесконечных хождений туда и сюда Сэм, которому все  это уже, вероятно, порядком надоело, сообщил, что. капризная сивилла, наконец,  позволила барышням явиться втроем.    

Их беседа с цыганкой оказалась более шумной, чем беседа мисс  Ингрэм. Из библиотеки то и дело доносились нервные смешки и легкие вскрики.  Минут через двадцать барышни, наконец, ворвались в комнату бегом, вне себя от  волнения.    

— Она сумасшедшая! — кричали они наперебой. —  Она нам сказала такие вещи! Она все знает про нас! — и, задыхаясь, упали в  кресла, подставленные им мужчинами.    

Когда их начали осаждать вопросами, они рассказали, что  цыганка знает, что каждая из них говорила и делала, когда была еще ребенком;  она описала книги и украшения, находящиеся у них дома, — например,  альбомы, подаренные им родственниками. Барышни уверяли, что она даже угадывала  их мысли и шепнула каждой на ухо имя того, кто ей всех милей, а также назвала  каждой ее заветное желание.    

Мужчины потребовали разъяснения относительно последних двух  пунктов. Но, возмущенные такой дерзостью, барышни только краснели в ответ.  Мамаши тем временем предлагали им нюхательные соли и обмахивали их веерами, все  вновь и вновь напоминая о том, что недаром же их предостерегали от этого  необдуманного поступка; более пожилые джентльмены посмеивались, а молодежь  усиленно навязывала взволнованным барышням свои услуги.    

Среди всего этого смятения я почувствовала, что кто-то  коснулся моего локтя, обернулась и увидела Сэма.    

— Прошу вас, мисс, цыганка заявила, что в комнате есть  еще одна незамужняя барышня, которая у нее не побывала. Она клянется, что не  уйдет отсюда, пока не поговорит со всеми. Я думаю, она вас имела в виду, больше  ведь никого нет. Что мне сказать ей?    

— О, я, конечно, пойду, — отвечала я, так как мое  любопытство было задето, выскользнула из комнаты, никем не замеченная, ибо все  гости столпились вокруг испуганного трио, и быстро притворила за собою дверь.    

— Хотите, мисс, — предложил Сэм, — я подожду  вас в холле? Если вы испугаетесь, позовите меня, и я войду.    

— Нет, Сэм, возвращайтесь на кухню. Я не боюсь.    

Я и не боялась, но была очень заинтригована.    

 Глава ХIX    

     

Когда я вошла в библиотеку, там царила обычная тишина, а  сивилла — если она была сивиллой — сидела в кресле в уютном уголке у  камина. На ней был красный плащ и черный чепец, вернее — широкополая  цыганская шляпа, подвязанная под подбородком полосатым платком. На столе стояла  погасшая свеча. Цыганка сидела, склонившись к огню, и, видимо, читала маленькую  черную книжечку, напоминавшую молитвенник; она бормотала себе что-то под нос,  как обычно при чтении бормочут старухи, и не сразу прекратила свое занятие при  моем появлении. Казалось, она намеревалась сначала дочитать до точки.    

Я подошла к камину, чтобы согреть руки, которые у меня  несколько озябли в гостиной, так как я сидела там далеко от огня. Теперь я  вполне овладела собой; да в облике цыганки и не было ничего, что могло бы  смутить меня. Наконец она закрыла книжечку и взглянула на меня. Широкие поля ее  шляпы затеняли часть лица, однако я увидела, когда она подняла голову, что лицо  у нее очень странное: оно было какое-то и коричневое и черное. Растрепанные  космы волос торчали из-под белой повязки, завязанной под подбородком и  закрывавшей массивную нижнюю челюсть. Ее глаза сразу встретились с моими; они  смотрели смело и в упор.    

— Что ж, вы хотите, чтобы я и вам погадала? —  сказала она голосом столь же решительным, как и ее взгляд, и столь же резким,  как ее черты.    

— А это уж ваше дело, матушка: хотите — гадайте  хотите — нет. Но только предупреждаю вас, что я в гадание не верю.    

— Вот дерзкая барышня! Впрочем, так я и ожидала! Я  знала это уже по вашим шагам, только вы порог переступили.    

— Разве? У вас тонкий слух.    

— Да. И тонкое зрение, и ум.    

— Все это вам нужно при вашем ремесле.    

— Нужно, особенно когда попадется такая особа. Отчего  вы не дрожите?    

— Мне не холодно.    

— Отчего вы не побледнели?    

— Я не больна.    

— Почему вы не хотите, чтобы я вам погадала?    

— Потому что я не настолько глупа.    

Старая ведьма захихикала под своей шляпой, затем извлекла  коротенькую черную трубку, и закурила ее. Покурив некоторое время, она  распрямила согнутую спину, вынула трубку изо рта и, пристально глядя на пламя,  сказала очень веско:    

— А все-таки вам холодно. И вы больны и недогадливы.    

— Докажите, — отозвалась я.    

— И докажу, несколькими словами! Вам холодно оттого, что  вы одиноки, — ваш огонь не соприкасается с другим огнем. Вы больны оттого,  что самые высокие и сладостные чувства, дарованные человеку, не знакомы вам. И  вы недогадливы оттого, что предпочитаете страдать, но не хотите поманить  счастье к себе, да и сами шагу не сделаете ему навстречу.    

Она снова сунула в рот коротенькую черную трубку и энергично  затянулась.    

— Вы можете это сказать каждой девушке, которая живет  одна в богатом доме и зависима.    

— Сказать-то я могу каждой, но будет ли это верно для  каждой?    

— Если ее судьба сложилась так же, как моя, — да.    

— Если она сложилась так же… но найдите мне еще  кого-нибудь, кто очутился бы в вашем положении.    

— Нетрудно найти тысячи.    

— Ни одной. Ваше положение особое, вы близки к счастью,  вам стоит только протянуть руку. Все условия в отдельности налицо, достаточно  одного движения, и они соединятся. Судьба разъединила их, но дайте только им  сблизиться, и вы узнаете блаженство.    

— Я не понимаю ребусов, я в жизни не отгадала ни одной  загадки.    

— Если вы хотите, чтобы я высказалась яснее, покажите  мне вашу ладонь.    

— И положить на нее серебро, вероятно?    

— Без сомнения.    

Я дала старухе шиллинг. Она сунула его в старый носок,  который вытащила из кармана, и, завязав его узлом, приказала мне протянуть  руку. Я сделала это. Она наклонилась к моей ладони и принялась рассматривать,  не касаясь ее.    

— Все здесь слишком тонко, — сказала она. — Я  не могу гадать по такой руке, на ней почти нет линий. Да и потом — что  такое ладонь? Не на ней написана судьба.    

— Я согласна с вами, — сказала я.    

— Нет, — продолжала она. — Она написана в  чертах лица: на лбу, вокруг глаз, в самих глазах, в линиях рта. Станьте на  колени, поднимите голову.    

— Ага, это уже ближе к делу, — сказала я, исполняя  ее приказ. — Скоро я начну вам верить.    

Я опустилась на колени в двух шагах от нее. Она помешала  угли в камине, вспыхнула багряная струйка огня, но ее лицо оказалось еще в  большей тени, мое же было ярко освещено.    

— Хотела бы я знать, с какими чувствами вы пришли ко  мне сегодня? — сказала она, поглядев на меня некоторое время. —  Хотела бы я знать, какие мысли бродят у вас в голове в те часы, когда вы сидите  в гостиной, а все эти знатные господа мелькают мимо вас, как тени в волшебном  фонаре? Между вами и ими так же мало сочувствия и понимания, как если бы они  действительно были бесплотными тенями человеческих существ.    

— Я часто чувствую усталость, иногда мне хочется спать,  но редко бывает грустно.    

— Значит, у вас есть какая-то тайная надежда, которая  поддерживает вас и утешает, нашептывая о будущем?    

— Нет! Самое большее, о чем я мечтаю, — это  скопить денег и со временем открыть школу в маленьком домике, где я буду  полноправной хозяйкой.    

— Этого слишком мало, чтобы поддерживать бодрость духа.  Вы любите сидеть на подоконнике… видите, я знаю ваши привычки.    

— Вы узнали их от слуг.    

— Ах, как вы проницательны! Что ж, может быть и от них.  Говоря по правде, у меня здесь есть знакомая, миссис Пул.    

Услышав это имя, я вскочила.    

«Вот как, вы с ней знакомы! — пронеслось у меня в  голове. — Ну, тогда тут все-таки не без черта!»    

— Не пугайтесь, — продолжало странное  создание. — Миссис Пул — надежная женщина, молчаливая и спокойная. На  нее вполне можно положиться. Но я спросила вас о другом: когда вы сидите на  подоконнике, неужели вы только и думаете, что об этой вашей будущей школе? Не  испытываете ли вы интереса к кому-нибудь из гостей, сидящих на диванах и  креслах перед вами? Нет ли среди них одного лица, за выражением которого вы  наблюдаете? Одной фигуры, за движениями которой вы следите хотя бы из  любопытства?    

— Мне нравится наблюдать за всеми без различия.    

— Но не выделяете ли вы кого-нибудь среди всех  остальных — одного или, может быть, двух?    

— Очень часто, когда жесты или взгляды какой-нибудь  пары раскрывают мне целую повесть, мне интересно наблюдать за ними.    

— А какую повесть вы слушаете охотнее всего?    

— О, выбор у меня небогатый! Тема всегда одна и та  же — ухаживанье, а в перспективе обычная катастрофа — то есть брак.    

— А вам нравится эта неизменная тема?    

— Нет. Я не интересуюсь ею. Она меня не касается.    

— Не касается? Если молодая дама, пышущая здоровьем,  блещущая красотой и наделенная всеми благами происхождения и богатства, сидит и  улыбается, глядя в глаза джентльмену, которого вы…    

— Я… что?    

— Которого вы знаете и которого, быть может, выделяете  среди других…    

— Я не знаю здешних джентльменов. Я и двух слов ни с  кем из них не сказала; что же касается моего мнения о них, то одни — не  столь молоды, но зато почтенны и достойны уважения, другие — молоды,  элегантны, красивы и жизнерадостны. Но, разумеется, каждый из них вправе получать  улыбки от той, от кого ему хочется, — мне и в голову не приходит, что это  может иметь какое-то отношение ко мне.    

— Вы не знаете этих джентльменов? Вы ни с одним из них  не сказали двух слов? Неужели и с хозяином дома тоже?    

— Он уехал.    

— Глубокомысленное замечание! Ловкая увертка! Он уехал  в Милкот сегодня утром и вернется вечером или завтра утром. Неужели это  обстоятельство заставляет вас исключить его из списка ваших знакомых?  Зачеркнуть, как будто он не существует?    

— Нет. Но я не могу себе представить, какое отношение  мистер Рочестер имеет к этому разговору.    

— Я говорила о дамах, которые улыбаются, глядя в глаза  джентльменам. А за последнее время столько улыбок было послано мистеру  Рочестеру, что его взоры наполнились ими, как два блюдечка. Разве вы не  замечали этого?    

— Мистер Рочестер вправе пользоваться вниманием своих  гостей.    

— Никто не говорит о правах, но разве вы не замечали,  что из всех здешних разговоров о браках наиболее оживленные и упорные толки  касаются мистера Рочестера?    

— Жадность слушателя опережает речь рассказчика, —  я сказала это скорей самой себе, чем цыганке; ее странные вопросы, голос,  манеры словно окутывали меня каким-то сном. Одно за другим срывались с ее губ  совершенно неожиданные заявления, и в конце концов мне показалось, что я опутана  целой сетью мистификаций. Я только дивилась: что это за незримый дух в течение  стольких дней наблюдал за работой моего сердца и знал каждое его биение?    

— Жадность слушателя! — повторила цыганка. —  Да, мистер Рочестер много раз сидел и слушал то, что пленительные уста с таким  удовольствием сообщали ему. Мистер Рочестер так охотно внимал им и, казалось,  был так благодарен за это развлечение. Вы не обратили внимания?    

— Благодарен! Я что-то не замечала на его лице особой  благодарности.    

— Не замечали? Значит, вы следили за ним! А что же вы  заметили, если не благодарность?    

Я промолчала.    

— Любовь, — верно? И, заглядывая в будущее, вы  видели его женатым, а его жену счастливой?    

— Гм, не совсем так. Хоть вы и колдунья, но иногда  плохая отгадчица.    

— А какого же дьявола вы тогда видели?    

— Ну, это не важно. Я пришла сюда, чтобы спрашивать, а  не исповедоваться. А это уже известно, что мистер Рочестер намерен жениться?    

— Да. На прекрасной Мисс Ингрэм.    

— И скоро?    

— По всей видимости — да. И, без сомнения (хотя вы  с вашей дерзостью, за которую вас следовало бы наказать, кажется, не верите в  это), они будут исключительно удачной парой. Как может он не любить такую  прекрасную, знатную, остроумную и образованную барышню? И она, вероятно, любит  его; а если и не его особу, то по крайней мере — его кошелек. Она считает  поместье Рочестеров завидным приобретением; хотя (да простит меня бог!) час  назад я сказала ей на этот счет нечто такое, отчего настроение у нее резко  понизилось. Она сразу повесила нос. Я бы посоветовала ее черномазому красавчику  быть настороже: если появится другой, с большими доходами и землями, она,  пожалуй, натянет женишку нос.    

— Послушайте, матушка, я пришла сюда не для того, чтобы  заглянуть в будущее мистера Рочестера. Я хочу заглянуть в свое будущее. А вы до  сих пор ничего не сказали обо мне.    

— Ваше будущее еще не определилось; в вашем лице одна  черта противоречит другой. Судьба предназначила вам счастье: я знала это и до  того, как пришла сюда сегодня вечером. Я сама видела, как она положила его чуть  ли не под самым вашим носом. От вас зависит протянуть руку и взять его; но  возьмете ли вы — вот вопрос, который я стараюсь разрешить. Опуститесь  опять на ковер.    

— Не задерживайте меня, от камина ужасно жарко.    

Я опустилась на колени. Цыганка не наклонилась ко мне, но  только пристально уставилась мне в глаза, откинувшись на спинку кресла; затем  начала бормотать:    

— В ее глазах вспыхивает пламя; их взор прозрачен, как  роса, он мягок и полон чувства, эти глаза улыбаются моей болтовне; они  выразительны; впечатление за впечатлением отражается в их чистой глубине; когда  они перестают улыбаться — они печальны; бессознательная усталость  отягощает веки — это признак меланхолии, проистекающей от одиночества.  Теперь она отводит глаза; они уклоняются от моего проницательного взгляда; они  насмешливо вспыхивают, словно отрицая ту правду, которую я только что  открыла, — они не хотят признать моего обвинения в чувствительности и  печали; но их гордость и замкнутость лишь подтверждают мое мнение. Итак, глаза  благоприятствуют счастью.    

Что касается рта, то он любит смеяться; он готов высказывать  все, что постигает ум, но, мне кажется, он будет молчать о том, что испытывает  сердце. Подвижный и выразительный, он не предназначен к тому, чтобы ревниво  оберегать тайны молчаливого одиночества; это рот, который готов много говорить  и часто улыбаться, выражать человеческие теплые чувства к собеседнику. Его  форма тоже благоприятствует счастливой судьбе.    

Я вижу только одного врага этого счастья — лоб; лоб как  будто говорит: «Я могу жить и одна, если уважение к себе и обстоятельства этого  потребуют. Мне незачем ради блаженства продавать свою душу. У меня в груди есть  тайное сокровище, дарованное мне с самого рождения; оно поддержит мою жизнь,  даже если мне будет отказано во всех внешних радостях или если за них придется  заплатить тем, что для меня всего дороже». Этот лоб заявляет: «Здесь разум  крепко сидит в седле и держит в руках поводья, он не позволит чувствам  вырваться вперед и увлечь его на какое-нибудь безрассудство. Пусть страсти  беснуются в душе, как истые язычники, во всей своей первобытной силе, пусть  желания рисуют тысячу суетных картин, но в каждом случае последнее слово будет  принадлежать трезвому суждению, и только разум будет решать. Пусть мне угрожают  бури, землетрясения и пожары, я всегда буду следовать этому тихому тайному  голосу, послушная велениям совести».    

Хорошо сказано, лоб, с твоим заявлением будут считаться.  Твои планы — честные планы, они в согласии с голосом совести и советами  разума. Я знаю, как скоро молодость увянет и цвет ее поблекнет, если в  поднесенной ей чаше счастья будет хотя бы одна капля стыда, хотя бы привкус  угрызения. А я не желаю ни жертв, ни горя, ни уныния, — это меня не  привлекает. Я хочу исцелять, а не разрушать, заслужить благодарность, а не  вызывать горькие слезы, — нет, ни одной! Пусть я пожну улыбки, радость,  нежность, — вот чего я хочу. Но довольно! Мне кажется, я в каком-то  сладостном бреду. О, если бы продлить эту минуту навеки, но я не дерзаю. Я еще  крепко держу себя в руках. Я не преступлю данной мною клятвы, но это может  превзойти мои силы. Встаньте, мисс Эйр, оставьте меня. Представление окончено.    

Где я? Не сон ли это? Или я спала? Или я до сих пор грежу?  Голос старухи внезапно изменился. Ее интонация, ее жесты — все в ней вдруг  показалось мне знакомым, как мое собственное лицо в зеркале, как слова,  произносимые моими собственными устами. Я встала, но не ушла. Я посмотрела на  цыганку, помешала угли в камине и опять посмотрела; но она ниже надвинула шляпу  на лицо и снова жестом предложила мне уйти. Пламя озаряло ее протянутую руку.  Настороженная, взволнованная всем происшедшим, я сразу обратила внимание на эту  руку. Рука была так же молода, как и моя: нежная и сильная, гибкие, стройные  пальцы; на мизинце блеснуло широкое кольцо, наклонившись вперед, я взглянула на  него и тут же узнала перстень, который видела перед тем тысячу раз. Я снова  посмотрела ей в лицо; теперь оно уже не было отвращено от меня, цыганка  сбросила чепец и повязку. Голова ее склонилась.    

— Ну что, Джен, узнаете меня? — спросил знакомый  голос.    

— Вам остается только снять красный плащ, сэр, и тогда…    

— Но завязки затянулись, помогите мне.    

— Разорвите их, сэр.    

— Ну вот. Итак, прочь личину! — И, сбросив с себя  свой наряд, мистер Рочестер предстал передо мной.    

— Послушайте, сэр, что за странная идея?    

— А ведь ловко сыграно, правда?    

— С дамами у вас, наверно, вышло удачнее.    

— А с вами нет?    

— Со мной вы вели себя не как цыганка.    

— А как кто? Как я сам?    

— Нет, как легкомысленный комедиант. Словом, вы хотели  что-то выведать у меня или во что-то вовлечь меня. Вы болтали глупости, чтобы  заставить меня болтать глупости. Это едва ли хорошо, сэр.    

— Вы простите меня, Джен?    

— Не могу сказать, пока всего не обдумаю. Если я во  зрелом размышлении найду, что не наговорила слишком много вздора, то постараюсь  простить вас; но вам не следовало этого делать.    

— О, вы вели себя очень корректно, очень осторожно,  очень благоразумно.    

Я обдумала все происшедшее и пришла к выводу, что мистер  Рочестер прав. Это меня успокоило. Ведь я действительно была настороже с самого  начала этого свидания. Я чувствовала, что за всем этим кроется какая-то  мистификация, но мне и в голову не приходило, что цыганка — мистер  Рочестер.    

— Ну, — сказал он, — над чем вы задумались?  Что означает эта торжествующая улыбка?    

— Я удивлена и поздравляю себя, сэр. Надеюсь, вы  разрешите мне теперь удалиться?    

— Нет, подождите еще минутку и расскажите мне, что  делают эти люди там, в гостиной.    

— Вероятно, говорят о цыганке.    

— Сядьте, расскажите, что они говорят обо мне?    

— Я бы не хотела, сэр, оставаться дольше; вероятно, уже  около одиннадцати часов. Ах да, знаете ли вы, мистер Рочестер, что, после того  как вы утром уехали, сюда прибыл еще один гость?    

— Гость? Нет. Кто же это? Я никого не ждал. Он уехал?    

— Нет. Он сказал, что знает вас давным-давно и что  берет на себя смелость расположиться здесь до вашего возвращения.    

— Ах, дьявол! Он назвал себя?    

— Его фамилия Мэзон, сэр. Он приехал из Вест-Индии, из  Спаништауна на Ямайке.    

Мистер Рочестер держал меня за руку, словно собираясь  подвести к креслу. Когда я произнесла имя гостя, он судорожно стиснул мою  кисть. Улыбка на его губах застыла, дыхание как будто остановилось.    

— Мэзон! Из Вест-Индии! — сказал он, и эти слова  прозвучали так, словно их произнес автомат: — Мэзон! Из Вест-Индии! —  И он трижды повторил эти слова, все с большими промежутками, видимо, не отдавая  себе в этом отчета.    

— Вам нехорошо, сэр? — спросила я.    

— Джен, вы нанесли мне удар. Вы нанесли мне удар,  Джен! — Он покачнулся.    

— О сэр, облокотитесь на меня!    

— Джен, вы когда-то предложили мне ваше плечо, —  дайте мне опереться на него еще раз.    

— Конечно, сэр, конечно! И вот моя рука.    

Он сел и заставил меня сесть рядом. Он держал мою руку  обеими руками и пожимал ее. Вместе с тем он глядел на меня каким-то тревожным и  горестным взглядом.    

— Мой маленький друг, — сказал он, — как  хотел бы я быть сейчас на уединенном острове, только с вами, и чтобы всякие  волнения, опасности и отвратительные воспоминания сгинули бесследно.    

— Не могу ли я помочь вам, сэр? Я готова жизнь отдать,  если она вам понадобится.    

— Джен, если помощь мне будет нужна, я обращусь за ней  только к вам. Это я обещаю.    

— Благодарю вас, сэр. Скажите мне, что надо сделать, я  по крайней мере попытаюсь.    

— Принесите мне, Джен, стакан вина из столовой. Они,  наверно, сейчас ужинают; и скажите мне, там ли Мэзон и что он делает.    

Я вышла. Все действительно были в столовой и ужинали, как  предполагал мистер Рочестер; они не сидели за столом, ибо ужин был приготовлен  на серванте, и гости брали, что каждому хотелось, стоя маленькими группами,  держа в руках тарелки и стаканы. Все были чрезвычайно веселы. Всюду раздавались  смех и болтовня. Мистер Мэзон, стоя у камина, беседовал с полковником и миссис  Дэнт и казался таким же веселым, как и остальные. Я налила в стакан вина  (увидев это, мисс Ингрэм нахмурилась. «Какая дерзость!» — вероятно,  подумала она про меня) и возвратилась в библиотеку.    

Ужасная бледность уже исчезла с лица мистера Рочестера, и  вид у него был опять решительный и угрюмый. Он взял у меня стакан из рук.    

— Пью за ваше здоровье, светлый дух, — сказал он  и, проглотив вино, вернул мне стакан. — Что они делают, Джен?    

— Смеются и болтают, сэр.    

— А вам не показалось, что у них важный и загадочный  вид, словно они узнали что-то необыкновенное?    

— Ничуть! Они шутят и веселятся.    

— А Мэзон?    

— Он тоже смеется.    

— Если бы все эти люди пришли сюда и оплевали меня, что  бы вы сделали, Джен?    

— Выгнала бы их из комнаты, сэр, если бы могла.    

Он слегка улыбнулся.    

— А если бы я вошел к ним и они только посмотрели бы на  меня ледяным взглядом и, насмешливо перешептываясь, один за другим покинули  меня? Тогда что? Вы бы ушли с ними?    

— Думаю, что нет, сэр. Мне было бы приятнее остаться с  вами.    

— Чтобы утешать меня?    

— Да, сэр, чтобы утешать вас по мере моих сил.    

— А если бы они предали вас анафеме за то, что вы  остались со мной?    

— Я, вероятно, даже не узнала бы об этом, а если бы и  узнала, какое мне до них дело?    

— Значит, вы рискнули бы общественным мнением ради  меня?    

— Я сделала бы это ради любого друга, который  заслуживал бы моей поддержки. А вы, я уверена, заслуживаете.    

— Вернитесь теперь в столовую, подойдите тихонько к  Мэзону и шепните ему на ухо, что мистер Рочестер вернулся и хочет видеть его.  Проводите его сюда и затем оставьте нас.    

— Хорошо, сэр.    

Я исполнила его просьбу. Гости с удивлением уставились на  меня, когда я решительно прошла среди них. Я отыскала мистера Мэзона, передала  ему поручение и проводила его в библиотеку, а затем поднялась наверх.    

Поздно ночью, когда я уже давно лежала в постели, я  услышала, что гости расходятся по своим комнатам. До меня донесся голос мистера  Рочестера: «Сюда, Мэзон. Вот твоя комната».    

Этот голос звучал весело; я успокоилась и скоро заснула.    

 Глава XX    

     

Я забыла задернуть занавеску, как делала обычно, и спустить  жалюзи. Поэтому, когда луна, яркая и полная (стояла ясная ночь), оказалась  против моего окна и заглянула в него, ее светлый взор пробудил меня. Была  глубокая ночь, и, открыв глаза, я сразу увидела серебристо-белый и  кристально-ясный диск. Луна была великолепна, но как-то слишком торжественна. Я  приподнялась и протянула руку, чтобы задернуть занавеску.    

Боже, какой вопль!    

Ночь, ее тишина, ее покой словно были разорваны неистовым,  пронзительным, диким криком, пронесшимся из одного конца дома в другой.    

Сердце у меня замерло, пульс, казалось, перестал биться; моя  вытянутая рука оцепенела, словно парализованная. Вопль замер и больше не  повторялся. Какое бы существо ни издало этот чудовищный крик, повторить его  было невозможно; самый огромный кондор в Андах не мог дважды издать такой крик  в своем заоблачном гнезде. Существо, испустившее такой вопль, непременно должно  было передохнуть, чтобы повторить его.    

Этот вопль раздался на третьем этаже, у меня над головой. В  комнате над моею я услышала шум борьбы, и, судя по этому шуму, то была борьба  не на жизнь, а на смерть. Кто-то полупридушенным голосом крикнул:    

— Помогите! помогите! помогите! — три раза, с  судорожной торопливостью.    

— Неужели никто не слышит? — снова раздался голос  и затем, среди яростного топота и возни, которые продолжались наверху, до меня  сквозь доски и штукатурку донеслось:    

— Рочестер! Рочестер! Ради бога! Сюда!    

Где-то распахнулась дверь. Кто-то пробежал, вернее —  пронесся по коридору. Над моей головой послышались еще чьи-то шаги, что-то  упало — и наступила тишина.    

Я набросила на себя одежду и, дрожа от ужаса, выбежала из  комнаты. Гости уже все проснулись. Из каждой комнаты доносились восклицания,  испуганный шепот; дверь за дверью открывалась, выглядывал один, выглядывал  другой; постепенно коридор наполнился людьми. Мужчины и женщины повскакивали с  постелей. «Что же это?», «Кто убит? Что случилось?», «Принесите свечу!», «Где  пожар?», «Где разбойники?», «Куда бежать?» — доносилось отовсюду. Если бы  не лунный свет, гости оказались бы в непроглядной тьме. Все бегали взад и  вперед, собирались кучками, некоторые рыдали, другие едва держались на ногах.  Смятение было неописуемое.    

— Куда к черту провалился Рочестер? — кричал  полковник Дэнт. — Его нигде нет.    

— Здесь! Здесь я! — отвечал ему из темноты  знакомый голос. — Успокойтесь, пожалуйста, все. Я иду.    

Дверь в конце коридора открылась, и появился мистер Рочестер  со свечой в руке. Он только что спустился с верхнего этажа. Одна из дам  торопливо подбежала к нему и схватила его за руку. Это была мисс Ингрэм.    

— Произошло ужасное событие? — спросила  она. — Говорите скорее, лучше узнать сразу!    

— Да не тормошите вы меня, еще задушите, — отвечал  он, так как барышни Эштон от страха прижимались к нему, а обе вдовствующие леди  в необъятных белых капотах неслись на него, как два корабля под всеми парусами.    

— Все в порядке, все в порядке! — закричал  он. — Это просто репетиция пьесы «Много шуму из ничего». Дамы, не  теснитесь вокруг меня, а то я могу рассвирепеть.    

И действительно, вид у него был свирепый. Его черные глаза  метали молнии. Сделав над собой усилие, он добавил спокойно:    

— Просто одной из служанок приснился страшный  сон — вот и все. Эта особа нервная и неуравновешенная. Она приняла свой  сон за привидение или что-то в этом роде и до смерти перепугалась. А теперь я  должен проводить вас в ваши комнаты: пока в доме не воцарится покой, ее не  удастся привести в себя. Джентльмены, будьте добры, покажите дамам пример. Мисс  Ингрэм, я уверен, что вы не поддадитесь вздорному страху. Эми и Луиза,  возвращайтесь в ваши гнездышки, как пара голубок. А вы, сударыни, —  обратился он к вдовам, — наверняка смертельно простудитесь, если  задержитесь в этом холодном коридоре.    

И так, то шуткой, то твердостью, он заставил их всех  разойтись по спальням. Я не стала ждать его приказания и вернулась к себе так  же незаметно, как поднялась.    

Однако я не легла. Наоборот, я поспешила одеться. Шум борьбы  после вопля и сказанные затем слова слышала, вероятно, только я одна, ибо все  это происходило как раз в комнате надо мной, а следовательно, я была уверена,  что вовсе не сон, приснившийся одной из служанок, поверг весь дом в ужас и что  объяснение, данное мистером Рочестером, просто выдумано им для успокоения  гостей. Поэтому я решила одеться и быть готовой ко всему. Я села у окна и долго  просидела так, глядя на безмолвный парк и посеребренные луной поля и ожидая  неведомо чего. Но мне казалось, что за этим странным воплем, борьбой и зовом о  помощи должно последовать еще какое-то событие.    

Однако все успокоилось. В доме воцарилась полная тишина.  Постепенно смолкли все шорохи и шепоты, и примерно через час в Торнфильдхолле  было безмолвно, как в пустыне. Казалось, сон и ночь снова вступили в свои  права. Луна уже заходила. Мне стало неприятно в холоде и темноте, и я решила  лечь, как была, одетой. Я отошла от окна и едва слышно прошла по ковру. Когда я  наклонилась, чтобы снять башмаки, кто-то осторожно постучал ко мне в дверь.    

— Меня зовут? — спросила я.    

— Вы не спите? — откликнулся голос, которого я  ждала, то есть голос моего хозяина.    

— Не сплю, сэр.    

— Одеты?    

— Да.    

— Тогда выходите, только тихонько.    

Я вышла. В коридоре стоял мистер Рочестер, держа свечу.    

— Вы мне нужны, — сказал он, — идите за мной.  Не спешите и не шумите.    

На мне были легкие туфли, я ступала по ковру бесшумно, как  кошка. Мистер Рочестер поднялся по лестнице и остановился в темном и низком  коридоре все того же рокового третьего этажа; я остановилась рядом с ним.    

— У вас есть губка в вашей комнате? — спросил он  шепотом.    

— Да, сэр.    

— А есть у вас соли, нюхательные соли?    

— Да.    

— Пойдите и принесите.    

Я вернулась, нашла на умывальнике губку и в комоде соли и  опять поднялась наверх. Он ждал меня, в руке у него был ключ. Подойдя к одной  из низеньких черных дверей, он вложил ключ в замок, помедлил и снова обратился  ко мне:    

— Вы не упадете в обморок при виде крови?    

— Думаю, что нет, хотя мне трудно за себя поручиться.    

Я почувствовала тайный трепет, отвечая ему. Но ни страха, ни  слабости.    

— Дайте мне вашу руку, — сказал он. — Не  стоит рисковать обмороком.    

Я вложила свои пальцы в его руку.    

— Она теплая и крепкая и ничуть не дрожит, —  заметил он и, повернув ключ в замке, открыл дверь.    

Я вошла в комнату, которую мне уже однажды показывала миссис  Фэйрфакс, — в тот первый день, когда мы осматривали дом. Стены были  затянуты гобеленами, но теперь они в одном месте были приподняты, и я увидела  потайную дверь. Эта дверь была открыта. В соседней комнате горел свет, и оттуда  доносилось странное хриплое рычание, словно там находилась злая собака. Мистер  Рочестер поставил свечу на пол и, сказав мне: «Подождите минутку», прошел в  смежную комнату. Он был встречен взрывом смеха, сначала оглушительным, затем  перешедшим в характерное для смеха Грэйс Пул жуткое и раздельное «ха-ха».  Значит, она была там. Видимо, он дал какие-то указания молча, хотя кто-то к  нему и обратился вполголоса. Потом вышел и запер за собою дверь.    

— Сюда, Джен, — сказал он.    

Мы обогнули широкую, с задернутым пологом кровать, которая  занимала значительную часть комнаты. Возле изголовья стояло кресло. В нем сидел  мужчина, полуодетый; он молчал, голова была откинута назад, глаза закрыты.  Мистер Рочестер поднес ближе свечу, и я узнала в этом не подававшем никаких  признаков жизни бледном человеке сегодняшнего приезжего, Мэзона. Я заметила  также у него под мышкой и на плече пятна крови.    

— Держите свечу, — сказал мистер Рочестер; и я  взяла у него свечу. Он взял с умывальника таз с водой. — Держите, —  сказал он. Я повиновалась. Окунув губку в воду, он провел ею по  мертвенно-бледному лицу Мэзона. Спросил мой флакон с солями и поднес его к  ноздрям гостя. Мистер Мэзон вскоре приоткрыл глаза. Он застонал. Мистер  Рочестер распахнул рубашку раненого, плечо и рука которого были перевязаны,  смыл губкой кровь, стекавшую крупными каплями.    

— Что со мной? Я тяжело ранен? — пробормотал  мистер Мэзон.    

— Пустяки! Небольшая царапина! Только не раскисай, будь  мужчиной! Я сейчас сам отправлюсь за врачом. К утру мы, надеюсь, увезем тебя отсюда.  Джен! — продолжал он, обращаясь ко мне.    

— Да, сэр?    

— Мне придется оставить вас здесь с этим джентльменом  на час или два; вы будете вытирать губкой кровь, как я вытирал сейчас, если она  появится. А если ему сделается дурно, вы дадите ему выпить воды из этого вот  стакана и понюхать соли из вашего флакона. Вы не должны разговаривать с ним ни  под каким предлогом. Помни, Ричард, я запрещаю тебе под страхом смерти  разговаривать с ней. Достаточно тебе открыть рот и пошевельнуться, и я не  отвечаю за последствия.    

Бедный Мэзон снова застонал; он сидел неподвижно —  боязнь смерти, а может быть и чего-то другого, точно парализовала его. Мистер  Рочестер вложил мне в руку окровавленную губку, и я начала стирать кровь, как  делал он. Несколько секунд он наблюдал за мной, затем сказал: «Не  забудьте — никаких разговоров», — и вышел из комнаты. Странное я  испытала чувство, когда ключ повернулся в замке и звук удаляющихся шагов  мистера Рочестера замер вдали.    

И вот я сидела на третьем этаже, запертая в одной из его  таинственных камер; вокруг меня была ночь. Перед моими глазами —  доверенный моим заботам бледный, окровавленный человек; от убийцы меня отделяла  тонкая дверь. Да, это было ужасно; я все готова была перенести, но содрогалась  при мысли о том, что Грэйс Пул может кинуться на меня.    

И все же я должна оставаться на своем посту. Я должна  следить за этим мертвенным лицом, смотреть на эти посиневшие, недвижные уста,  которым запрещено открываться, на эти глаза, то закрытые, то блуждающие по  комнате, а по временам останавливающиеся на мне и словно остекленевшие от  ужаса. Я все вновь и вновь должна опускать руку в таз с водой и стирать  выступающие капли крови; следить за тем, как постепенно догорает свеча, как  тени сгущаются на старинных потертых гобеленах вокруг меня, становятся черными  за тяжелым пологом массивной кровати и странно трепещут над старинным шкафом  против меня: его створки состоят из двенадцати делений, в каждом из  которых — изображение сумрачного лика одного из апостолов, сделанное  искусной рукой, причем каждый лик заключен как бы в деревянную раму, а над ними  высится распятие из черного дерева.    

В зависимости от игры тени и света выступал то бородатый  врач Лука со склоненным челом, то голова святого Иоанна с прядями длинных  волос, то дьявольское лицо Иуды, — оно словно вдруг оживало, и в нем  проступали угрожающие черты архипредателя-сатаны, принявшего образ своего  слуги.    

И в этой мрачной комнате я вынуждена была бодрствовать и  сторожить: прислушиваться к движениям дикого зверя или дьявола по ту сторону  двери. Однако мистер Рочестер, уходя, как будто заколдовал страшное создание. В  течение всей ночи из-за таинственной двери до меня только трижды, и притом с  большими промежутками, донеслись приглушенные звуки: то был скрип половицы под  чьими-то осторожными шагами, уже знакомое хриплое рычание и затем тоскливый  человеческий стон.    

К тому же меня мучили собственные мысли. Что за преступление  таилось в этом уединенном доме, владелец которого не мог ни покончить с ним, ни  пресечь его? Какая тайна прорывалась здесь то вспышкой пожара, то  кровопролитием в самые глухие часы ночи? Что это за существо, которое, приняв  облик обыкновеннейшей женщины, так непостижимо меняло голос? То это был  насмешливый демон, то дикий коршун, терзающий падаль.    

И незнакомец, над которым я склонялась, этот банальный и  кроткий человек, — каким образом он угодил в эту паутину ужаса? Отчего  фурия накинулась на него? И как он очутился в этой отдаленной части дома в  столь неподходящий час, когда ему давно следовало мирно спать в своей постели?  Я сама слышала, как мистер Рочестер указал ему комнату внизу, — так что же  привело его сюда? И почему он так беззлобно относится к совершенному над ним  насилию, а возможно, и предательству? Почему так покорно подчинился этому  заточению, на которое его обрек мистер Рочестер? И зачем это понадобилось  мистеру Рочестеру? На его гостя было совершено нападение; его собственной жизни  еще недавно угрожало какое-то гнусное злодейство; и оба эти покушения он  предпочитал держать в тайне и предать забвению? Я только что была свидетельницей  полной покорности мистера Мэзона мистеру Рочестеру, я видела, как настойчивая  воля последнего безоговорочно подчинила себе инертность его гостя: те несколько  слов, которыми они обменялись, подтверждали это. Очевидно, и в их прежних  отношениях энергия моего хозяина, как правило, брала верх над пассивностью его  приятеля. Чем же тогда объяснить испуг мистера Рочестера, когда он узнал о  приезде мистера Мэзона? Отчего одно имя этого незначительного человека, который  подчинялся теперь каждому его слову, как ребенок, сразило его несколько часов  тому назад, словно удар молнии, обрушившийся на мощный дуб?    

О, я не могла забыть ни его взгляда, ни его бледности, когда  он прошептал: «Джен, вы нанесли мне удар, вы нанесли мне удар, Джен!» Я не  могла забыть, как дрожала рука, опиравшаяся на мое плечо; а ведь нелегко было  согнуть этот решительный характер и вызвать трепет в сильном теле Фэйрфакса  Рочестера.    

— Когда же он придет? Когда же он придет? —  восклицала я про себя, так как ночь тянулась бесконечно, а мой пациент стонал,  слабел, угасал, и ни утро, ни помощь не приходили. Все вновь и вновь подносила  я воду к губам Мэзона, все вновь и вновь предлагала понюхать освежающие  соли, — мои усилия казались тщетными. Физические или душевные страдания,  потеря крови, а может быть, все вместе взятое вызвало у него внезапный упадок  сил. Он так стонал, казался таким слабым, растерянным и несчастным, что я  боялась: вот-вот он умрет, а я не могу даже заговорить с ним!    

Свеча наконец догорела; когда огонек потух, я заметила вдоль  края занавесок бледно-серую кайму света. Значит, утро все-таки близко. Затем я  услышала, как на дворе залаял в своей будке Пилот. Моя надежда воскресла. И не  напрасно: через пять минут скрип ключа в замке известил меня о том, что мое  дежурство кончено. Оно продолжалось не больше двух часов, но мне казалось, что  протекла неделя.    

Вошел мистер Рочестер в сопровождении врача, за которым он  ездил.    

— Ну, а теперь, Картер, поторопитесь, — обратился  он к врачу. — Даю вам полчаса на то, чтобы промыть рану, наложить повязку,  свести больного вниз и так далее.    

— А можно ли ему двигаться, сэр?    

— Безусловно, можно. Ничего серьезного нет; просто он  разнервничался, и надо поднять у него настроение. Пойдемте, принимайтесь за  дело.    

Мистер Рочестер отдернул плотные занавеси на окнах, поднял  полотняную штору и впустил в комнату как можно больше дневного света. И я с  радостью отметила, как светло уже было на дворе! Какие яркие розовые полосы  озаряли восток! Затем он подошел к Мэзону, которого осматривал врач.    

— Ну, приятель, как дела? — спросил он.    

— Боюсь, что она меня прикончила, — последовал  едва слышный ответ.    

— Глупости, мужайся. Через две недели ты будешь здоров,  как прежде. Просто немного крови потерял — вот и все. Картер, скажите ему,  что никакой опасности нет.    

— Могу, и с полной уверенностью, — отозвался  Картер, который уже снял со своего пациента повязку. — Жалею, что не  оказался здесь раньше, тогда он не потерял бы столько крови. Но что это? Плечо  не только порезано, оно изорвано. Эта рана не от ножа, тут поработали чьи-то  зубы.    

— Она кусала меня, — прошептал больной. — Она  накинулась на меня, как тигрица, когда Рочестер отнял у нее нож.    

— А зачем ты ей поддался? Надо было  сопротивляться, — заметил мистер Рочестер.    

— Но что можно было сделать при таких  обстоятельствах? — возразил Мэзон. — О, это было ужасно, —  добавил он содрогнувшись. — Я не ждал этого, она вначале была так  спокойна.    

— Я предупреждал тебя, — ответил его друг, —  я говорил тебе: будь начеку, когда ты с ней. И потом, ты же мог подождать до  завтра, и я пошел бы с тобой; это было просто безумием — попытаться  устроить свидание сегодня же ночью и с глазу на глаз.    

— Мне казалось, что это будет полезно.    

— Тебе казалось! Тебе казалось! Я просто из себя  выхожу, когда слушаю тебя. Ну, как бы там ни было, ты пострадал, и, кажется,  пострадал достаточно за то, что не послушался моего совета; поэтому я умолкаю.  Картер, скорей, скорей! Сейчас взойдет солнце, и мы должны его увезти отсюда.    

— Сию минуту, сэр. Плечо уже перевязано. Я сейчас  осмотрю только еще эту рану на руке. Тут тоже, видимо, побывали зубы.    

— Она сосала кровь; она сказала, что высосет всю кровь  из моего сердца! — воскликнул Мэзон.    

Я видела, как мистер Рочестер содрогнулся: странное  выражение отвращения, ужаса и ненависти исказило его лицо до неузнаваемости, но  он сказал только:    

— Замолчи, Ричард, и не обращай внимания на ее глупую  болтовню; не повторяй ее.    

— Хотел бы я забыть… — последовал ответ.    

— Ничего, и забудешь, как только уедешь из Англии;  очутишься опять в Спаништауне и будешь вспоминать о ней так, как будто она  давно умерла. Или лучше не вспоминай о ней вовсе.    

— Эту ночь забыть невозможно!    

— Нет, возможно. Возьми себя в руки! Два часа тому  назад ты считал, что погиб, а вот же ты жив и болтаешь как ни в чем не бывало.  Ну, Картер кончил или почти кончил свое дело; я живо приведу тебя в порядок.  Джен (впервые после своего возвращения обратился он ко мне), возьмите этот  ключ, спуститесь в мою спальню и пройдите прямо в гардеробную; откройте верхний  ящик гардероба, выньте чистую рубашку и шейный платок и принесите их сюда. И  попроворней.    

Я пошла, отперла шкаф, достала упомянутые предметы и  вернулась с ними.    

— А теперь, — сказал он, — зайдите за  кровать. Я приведу его в порядок. Но не выходите из комнаты. Вы можете еще  понадобиться.    

Я последовала его указанию.    

— Никто там не просыпался, когда вы ходили вниз,  Джен? — спросил меня мистер Рочестер.    

— Нет, сэр. Всюду было очень тихо.    

— Мы увезем тебя без шума, Дик. Так будет лучше и для  тебя, и для этого несчастного создания, там за дверью. Я слишком долго избегал  огласки и меньше всего желал бы ее теперь. Помогите ему, Картер, надеть пиджак…  А где твой меховой плащ? Тебе ведь без него и мили не проехать в этом проклятом  холодном климате. Я знаю. Он в твоей комнате. Джен, бегите вниз в комнату  мистера Мэзона — она рядом с моей — и принесите плащ, который вы там  найдете.    

Снова я побежала и снова вернулась, таща широчайший плащ,  подбитый и опушенный мехом.    

— А теперь у меня для вас еще одно поручение, —  сказал мой неугомонный хозяин: — Вам придется опять спуститься в мою  комнату. Какое счастье, что у вас бархатные лапки, Джен. Если бы вы топали, как  лошадь, это было бы ужасно. Откройте средний ящик моего туалетного стола, там  вы найдете маленький пузырек и стаканчик. Живо!    

Я поспешила вниз и принесла флакончик.    

— Отлично! А теперь, доктор, я позволю себе сам  определить ту дозу, которая ему необходима, на мою ответственность. Я приобрел  это средство в Риме у итальянского шарлатана; вы такого субъекта, наверное,  выгнали бы, Картер. Пользоваться этим средством без нужды незачем, но при  случае оно хорошо подхлестывает; как теперь, например. Джен, дайте немного  воды.    

Он протянул мне стаканчик, и я налила его до половины водой  из графина, стоявшего на умывальнике.    

— Довольно, а теперь смочите носик флакона.    

Я исполнила его просьбу. Тогда он накапал в стаканчик  двенадцать капель какой-то алой жидкости и предложил ее Мэзону.    

— Пей, Ричард. Это даст тебе примерно на час те силы,  которых тебе недостает.    

— А оно мне не повредит? Оно возбуждает?    

— Пей, пей, пей!    

Мистер Мэзон подчинился, так как возражать, видимо, не  приходилось. Он был совсем одет, в лице еще оставалась бледность, но он уже не  производил впечатления ослабевшего и изнемогающего человека. Мистер Рочестер  дал ему посидеть три минуты, затем взял его под руку.    

— Теперь я уверен, что ты можешь подняться на  ноги, — сказал он. — Попробуй.    

Больной встал.    

— Картер, возьмите его под другую руку. Приободрись,  Ричард! Сделай шаг… вот так.    

— Я действительно чувствую себя лучше, — заметил  мистер Мэзон.    

— Не сомневаюсь. А теперь, Джен, бегите на черную  лестницу, отоприте боковую дверь и скажите кучеру кареты, которую вы увидите во  дворе или за воротами, — я не велел ему греметь колесами по камням, —  чтобы он приготовился. Мы идем. И потом, Джен, если кто-нибудь уже встал, подайте  нам сигнал с нижней площадки лестницы.    

Было около половины пятого, и солнце уже всходило, но в  кухне еще царили сумрак и тишина. Боковая дверь оказалась запертой, и я  постаралась открыть ее как можно бесшумнее. Двор был пуст, но ворота были  открыты настежь, и за ними я увидела запряженную парой лошадей карету и кучера,  сидевшего на козлах. Я подошла к нему и сказала, что джентльмены сейчас будут.  Он кивнул. Затем я внимательно огляделась кругом и прислушалась. Всюду еще  дремала тишина раннего утра, в окнах третьего этажа, где спала прислуга,  занавески были задернуты. Птицы щебетали в густой листве плодовых деревьев,  цветущие ветви которых свисали, подобно белым гирляндам, через стену,  тянувшуюся в глубине двора, да в конюшнях лошади изредка переступали с ноги на ногу,  и это были единственные звуки, нарушавшие тишину.    

Наконец джентльмены появились. Мэзон, поддерживаемый  мистером Рочестером и врачом, шел без особых усилий. Они помогли ему сесть в  карету, затем сел и мистер Картер.    

— Присматривайте за ним, — сказал мистер Рочестер  последнему, — и держите его у себя, пока он не поправится окончательно. Я  приеду через день-два его навестить. Ну, как ты сейчас, Ричард?    

— Свежий воздух оживил меня, Фэйрфакс.    

— Оставьте окно с этой стороны открытым, Картер, ветра  нет. До свиданья, Дик!    

— Фэйрфакс…    

— Ну, что такое?    

— Пусть ее берегут; пусть обращаются с ней как можно  мягче, пусть ее… — Он смолк и залился слезами.    

— Я и так стараюсь; и буду делать, что возможно, —  последовал ответ. Мистер Рочестер захлопнул дверцу кареты, экипаж тронулся.    

— Но как бы я благодарил бога, если бы все это  кончилось, — добавил он, закрывая и запирая на засов ворота.    

Затем он медленно и рассеянно направился к калитке в стене,  окружавшей плодовый сад. Я решила, что больше ему не нужна, и уже собиралась  повернуть к дому, когда он снова окликнул меня:    

— Джен! — Он уже открыл калитку и стоял возле нее,  ожидая меня. — Пойдите сюда, подышите несколько минут свежим воздухом.  Этот дом — настоящая тюрьма, вам не кажется?    

— Он мне кажется роскошным замком, сэр.    

— В вас говорит невинная восторженность, — отвечал  он. — Вы смотрите на все сквозь розовые очки. Вы не видите, что это  золото — мишура, а шелковые драпировки — пыльная паутина, что  мрамор — грязные камни, а полированное дерево — гнилушки. А вот  здесь, — он указал рукой на густую листву, под которую мы вступали, —  все настоящее, сладостное и чистое.    

Он медленно шел по дорожке, вдоль которой с одной стороны  тянулись яблони, груши и вишни, а с другой пестрел бордюр из самых  разнообразных незатейливых цветов: левкоев, гвоздик, анютиных глазок,  вперемежку с шиповником, жимолостью и душистыми травами. Они были свежи, как  только могут быть свежи растения после апрельских дождей и туманов, в  пленительное весеннее утро. Солнце только что показалось на румяном востоке, и  его лучи уже озаряли цветущие, покрытые росой плодовые деревья и тихие дорожки  сада.    

— Джен, хотите цветок?    

Он сорвал полураспустившуюся розу, первую из расцветших в  этом году, и протянул мне.    

— Благодарю вас, сэр.    

— Нравится вам этот восход, Джен? Это небо с высокими и  легкими облаками, которые, конечно, растают, когда воздух согреется? Этот покой  и благоухание?