1 2 3 4 5 6 7 8 
— Ма-ам, — мне жарко, — мычал Яков.      

Радости эти несколько смял, нарушил чернобородый, с   огромными, как сливы, глазами, кочегар Волков; он подскочил к Наталье, неумело   повесив через левую руку тощенького, замлевшего от жары ребёнка, с болячками на   синеватой коже, подскочил и начал истерически кричать:      

— Как быть-то? Жена скончалась. От жары скончалась, ау!   Вот — прирост остался, — как быть?      

Из его безумных глаз текли какие-то жёлтые слёзы; отталкивая   кочегара от Натальи, бабы говорили, как будто извиняясь:      

— Ты его не слушай, он, видишь, не в разуме. Жена у   него распутная была. Чахоточная. Да он и сам нездоровый.      

— Возьмите младенца-то у него, — сердито посоветовал   Артамонов, и тотчас же к раскисшему тельцу ребёнка протянулось несколько пар   бабьих рук, но Волков крепко выругался и убежал.      

В общем всё было хорошо, пёстро и весело, как и следует быть   празднику. Замечая лица новых рабочих, Артамонов думал почти с гордостью:      

«Растёт число народа. Видел бы отец…»      

Вдруг жена пожалела:      

— Не вовремя наказал ты Илью, не видит он любовь к   тебе.      

Артамонов промолчал, взглянув исподлобья на Зинаиду, она шла   впереди десятка девиц и пела неприятным, низким голосом:      

Ходит мимо,      

Смотрит мило,      

Видно, хочет,      

Ах, полюбить!      

«Халда, — подумал он. — И песня плохая».      

Вынул часы, посмотрел на них и зачем-то солгал:      

— Я схожу домой, должна быть депеша от Алексея.      

Он пошёл быстро, обдумывая на ходу, что надо сказать сыну,   придумал что-то очень строгое и достаточно ласковое, но, тихо отворив дверь в   комнату Ильи, всё забыл. Сын стоял на коленях, на стуле, упираясь локтями о   подоконник, он смотрел в багрово-дымное небо; сумрак наполнял маленькую комнату   бурой пылью; на стене, в большой клетке, возился дрозд: собираясь спать, чистил   свой жёлтый нос.      

— Ну что, сидишь?      

Илья вздрогнул, обернулся, не спеша слез со стула.      

— То-то вот! Слушаешь всякую дрянь.      

Сын стоял наклонив голову, отец понял, что он делает это   нарочно, чтоб напомнить о трёпке.      

— Зачем гнёшься? Держи голову прямо.      

Илья приподнял брови, но не взглянул на отца. Дрозд начал   прыгать по жёрдочкам, негромко посвистывая.      

«Сердится», — подумал Артамонов, присев на кровать   Ильи, тыкая пальцем в подушку. — Пустяки слушать не надо.      

Илья спросил:      

— А как же, когда говорят?      

Его серьёзный, хороший голос обрадовал отца, Пётр заговорил   более ласково и храбро:      

— Говорят, а ты — не слушай! Ты — забывай! Скажут при   тебе пакость, а ты — забудь.      

— Ты забываешь?      

— Ну а как же? Если б я помнил всё, что слышу, чем бы я   стал?      

Он говорил не спеша, заботливо выбирая слова попроще,   отлично понимал, что все они не нужны, и, быстро запутавшись в тёмной мудрости   простых слов, сказал, вздохнув:      

— Поди ко мне.      

Илья подошёл осторожно. Отец, зажав его бока коленями, легонько   надавил ладонью на широкий лоб и, чувствуя, что сын не хочет поднять голову,   обиделся.      

— Ты что капризничаешь? Погляди на меня.      

Илья взглянул прямо в глаза, но это вышло ещё хуже, потому   что он спросил:      

— За что ты побил меня? Ведь я сказал, что не верю   Павлушке.      

Артамонов старший ответил не сразу. Он с удивлением видел,   что сын каким-то чудом встал вровень с ним, сам поднялся до значительности   взрослого или принизил взрослого до себя.      

«Не по возрасту обидчив», — мельком подумал он и встал,   говоря поспешно, стремясь скорее помирить сына с собою.      

— Я тебя — не больно. Надо учить. Меня отец бил ой-ёй   как! И мать. Конюх, приказчик. Лакей-немец. Ещё когда свой бьёт — не так   обидно, а вот чужой — это горестно. Родная рука — легка!      

Шагая по комнате, шесть шагов от двери до окна, он очень   торопился кончить эту беседу, почти боясь, что сын спросит ещё что-нибудь.      

— Наглядишься, наслушаешься ты здесь чего не   надо, — бормотал он, не глядя на сына, прижавшегося к спинке   кровати. — Учить надо тебя. В губернию надо. Хочешь учиться?      

— Хочу.      

— Ну, вот…      

Хотелось приласкать сына, но этому что-то мешало. И он не   мог вспомнить: ласкали его отец и мать после того, как, бывало, обидят?      

— Ну, иди, гуляй. Да ты бы не дружился с Пашкой-то.      

— Его никто не любит.      

— И не за что, такого гнилого.      

Сойдя к себе, стоя пред окном, Артамонов задумался: нехорошо   у него вышло с сыном.      

«Избаловал я его. Не боится он».      

Со стороны посёлка притекал пёстрый шумок, визг и песни   девиц, глухой говор, скрежет гармоники. У ворот чётко прозвучали слова Тихона:      

— Что ж ты дома, дитя? Гулянье, а ты — дома? Учиться   поедешь? Это хорошо. «Неучёный — что нерожёный», вот как говорят. Ну, мне без   тебя скушно будет, дитя.      

Артамонову захотелось крикнуть:      

«Врёшь, это мне будет скучно! Ишь, ластится к хозяйскому   сыну, подлая душа», — подумал он со злостью.      

Отправив сына в город, к брату попа Глеба, учителю, который   должен был приготовить Илью в гимназию, Пётр действительно почувствовал пустоту   в душе и скуку в доме. Стало так неловко, непривычно, как будто погасла в   спальне лампада; к синеватому огоньку её Пётр до того привык, что в бесконечные   ночи просыпался, если огонёк почему-нибудь угасал.      

Перед отъездом Илья так озорничал, как будто намеренно хотел   оставить о себе дурную память; нагрубил матери до того, что она расплакалась,   выпустил из клеток всех птиц Якова, а дрозда, обещанного ему, подарил Никонову.      

— Ты что ж это как озоруешь? — спросил отец, но   Илья, не ответив, только голову склонил набок, и Артамонову показалось, что сын   дразнит его, снова напоминая о том, что он хотел забыть. Странно было ощущать,   как много места в душе занимает этот маленький человек.      

«Неужто отец тоже вот так беспокоился за меня?»      

Память уверенно отвечала, что он никогда не чувствовал в   своём отце близкого, любимого человека, а только строгого хозяина, который   гораздо более внимательно относился к Алексею, чем к нему.      

«Что ж я, добрее отца?» — спрашивал себя Артамонов и   недоумевал, не зная — добрый он или злой? Думы мешали ему, внезапно возникая в   неудобные часы, нападая во время работы. Дело шумно росло, смотрело на хозяина   сотнями глаз, требовало постоянно напряжённого внимания, но лишь только   что-нибудь напоминало об Илье — деловые думы разрывались, как гнилая,   перепревшая основа, и нужно было большое усилие, чтоб вновь связать их тугими   узлами. Он пытался заполнить пустоту, образованную отсутствием Ильи, усилив   внимание к младшему сыну, и с угрюмой досадой убеждался, что Яков не утешает   его.      

— Тятя, купи мне козла, — просил Яков; он всегда   чего-нибудь просил.      

— Зачем козла?      

— Я буду верхом кататься.      

— Плохо выдумал. Это ведьмы на козлах ездят.      

— А Еленка подарила мне книжку с картинками, так там на   козле мальчик хороший…      

Отец думал:      

«Илья картинке не поверил бы. Он бы сейчас пристал: расскажи   про ведьму».      

Не нравилось ему, что Яков, сам раздразнив фабричных   ребятишек, жаловался:      

— Обижают.      

Старший сын тоже забияка и драчун, но он никогда ни на кого   не жаловался, хотя нередко бывал битым товарищами в посёлке, а этот труслив,   ленив, всегда что-то сосёт, жуёт. Иногда в поступках Якова замечалось что-то   непонятное и как будто нехорошее: за чаем мать, наливая ему молока, задела   рукавом кофты стакан и, опрокинув его, обожглась кипятком.      

— А я видел, что прольёшь, — широко улыбаясь,   похвастался Яков.      

— Видел, а — молчал; это нехорошо, — заметил   отец. — Вот мать ноги обварила.      

Мигая и посапывая, Яков продолжал безмолвно жевать, а через   несколько дней отец услышал, что он говорит кому-то на дворе, захлёбываясь   словами:      

— Я видел, что он его бить хочет; идёт, идёт, подошёл,   да сзади ка-ак даст!      

Выглянув в окно, Артамонов увидал, что сын, размахивая   кулаком, возбуждённо беседует с дрянненьким Павлушкой Никоновым. Он позвал   Якова, запретил ему дружить с Никоновым, хотел сказать что-то поучительное, но,   взглянув в сиреневые белки с какими-то очень светлыми зрачками, вздохнув,   отстранил сына:      

— Иди, пустоглазый…      

Осторожно, как по скользкому, Яков пошёл, прижав локти к   бокам, держа ладони вытянутыми, точно нёс на них что-то неудобное, тяжёлое.      

«Неуклюж. Глуповат», — решил отец.      

В дочери, рослой, неразговорчивой, тоже было что-то скучное   и общее с Яковом. Она любила лежать, читая книжки, за чаем ела много варенья, а   за обедом, брезгливо отщипывая двумя пальчиками кусочки хлеба, болтала ложкой в   тарелке, как будто ловя в супе муху; поджимала туго налитые кровью, очень   красные губы и часто, не подобающим девчонке тоном, говорила матери:      

— Теперь так не делают. Это уже вышло из моды.      

Когда отец сказал ей: «Ты что же, учёная, не взглянешь, как   тебе на рубахи полотно ткут?» — она ответила:      

— Пожалуйста.      

Надела праздничное платье, взяла зонтик, подарок дяди   Алексея, и, покорно шагая вслед за отцом, внимательно следила: не задеть бы   платьем за что-нибудь. Несколько раз чихнула, а когда рабочие желали ей доброго   здоровья, она, краснея, молча, без улыбки на лице, важно надутом, кивала им   головою. Отец рассказывал ей о работе, но, скоро заметив, что она смотрит не на   станки, а под ноги себе, замолчал, почувствовав себя обиженным равнодушием   дочери к его хлопотливому делу. Выйдя из ткацкой на двор, он всё-таки спросил:      

— Ну что?      

— Пыльно очень, — ответила она, осматривая своё   платье.      

— Немного видела, — усмехнулся Пётр и с досадой   закричал:      

— Да что ты всё подол поднимаешь? Двор чистый, а подол   и так короток.      

Она испуганно отняла два пальчика, которыми поддерживала юбку,   и сказала виновато:      

— Маслом очень пахнет.      

Его особенно раздражали эти её два пальчика, и Артамонов   ворчал:      

— Гляди, двумя-то пальцами немного возьмёшь!      

В ненастный день, когда она читала, лёжа на диване, отец,   присев к ней, осведомился, что она читает?      

— Об одном докторе.[28]      

— Так. Наука, значит.      

Но заглянув в книгу, возмутился.      

— Что же ты врёшь? Это — стихи. Разве науку стихами   пишут?      

Торопливо и путано она рассказала какую-то сказку: бог   разрешил сатане соблазнить одного доктора, немца, и сатана подослал к доктору   чёрта. Дёргая себя за ухо, Артамонов добросовестно старался понять смысл этой   сказки, но было смешно и досадно слышать, что дочь говорит поучающим тоном, это   мешало понимать.      

— Доктор — пьяница был?      

Он видел, что его вопрос сконфузил Елену, и, уже не слушая   её пояснений, сказал, сердясь:      

— Путаница какая-то. Басня. Доктора в чертей не верят.   Откуда у тебя книга?      

— Механик дал.      

Пётр вспомнил, как иногда Елена задумчиво смотрит серыми   глазами кошки на что-то впереди себя, и нашёл нужным предупредить дочь:      

— Коптев тебе не пара, ты с ним не очень хихикай.      

Да, Елена и Яков были скучнее, серей Ильи, он всё лучше   видел это. И не заметил, как постепенно на месте любви к сыну у него зародилась   ненависть к Павлу Никонову. Встречая хилого мальчика, он думал:      

«Из-за такого паршивца…»      

Мальчик был физически противен ему. Ходил Никонов согнув   спину, его голова тревожно вертелась на тонкой шее; даже когда мальчик бежал,   Артамонову казалось, что он крадётся, как трусливый жулик. Он много работал,   чистил сапоги и платье вотчима, колол и носил дрова, воду, таскал из кухни   вёдра помой, полоскал в реке пелёнки своего брата. Хлопотливый, как воробей,   грязненький, оборванный, он заискивающе улыбался всем какой-то собачьей   улыбкой, а видя Артамонова, ещё издали кланялся ему, сгибая гусиную шею, роняя   голову на грудь. Артамонову почти приятно было видеть мальчика под осенним   дождём или зимою, когда Павел колол дрова и грел дыханием озябшие пальцы, стоя,   как гусь, на одной ноге, поджимая другую, с которой сползал растоптанный,   дырявый сапог. Он кашлял, хватаясь синими лапками за грудь, извиваясь штопором.      

Узнав, что мальчик держит на чердаке бани две пары голубей,   Артамонов приказал Тихону выпустить птиц и следить, чтоб мальчишка не лазил на   чердак.      

— Упадёт с крыши, разобьётся. Вон какой он гнилой.      

Как-то вечером, войдя в контору, он увидал, что этот мальчик   выскабливает с пола ножом и смывает мокрой тряпкой пролитые чернила.      

— Кто пролил?      

— Отец.      

— А не ты?      

— Ей-богу — не я!      

— А отчего морда оплакана?      

Стоя на коленях, подставив голову под удар, Павел не   ответил, тогда Артамонов, придавив его взглядом, удовлетворённо сказал:      

— Так тебе и надо.      

Но вдруг, на минуту прозрев, он усмехнулся в бороду,   почувствовав, как ребячлива и смешна эта неприязнь к ничтожному мальчишке.      

«Эко, чем забавляюсь!» — снисходительно подумал он и бросил   на пол тяжёлый медный пятак.      

— На, купи себе пряников.      

Мальчик так осторожно протянул грязные косточки своих   пальцев к монете, точно боялся, что медь обожжёт.      

— Бьёт тебя вотчим?      

— Да.      

— Ну, что ж? Всех бьют, — утешил Артамонов. А   через несколько дней Яков пожаловался, что Павлушка чем-то обидел его, и   Артамонов старший, не веря сыну, уже только по привычке, посоветовал   конторщику:      

— Ты пори пасынка.      

— Я порю-с, — почтительно уверил Никонов.      

Летом, когда Илья приехал на каникулы, незнакомо одетый,   гладко остриженный и ещё более лобастый, — Артамонов острее невзлюбил   Павла, видя, что сын упрямо продолжает дружиться с этим отрёпышем, хиляком. Сам   Илья тоже стал нехорошо вежлив, говорил отцу и матери «вы», ходил, сунув руки в   карманы, держался в доме гостем, дразнил брата, доводя его до припадков   слезливого отчаяния, раздражал чем-то сестру так, что она швыряла в него   книгами, и вообще вёл себя сорванцом.      

— Я говорила! — жаловалась Наталья мужу. — И   все говорят: ученье ведёт к дерзости.      

Артамонов молчал, тревожно наблюдая за сыном, ему казалось,   что хотя Илья озорничает много, но как-то невесело, нарочно. На крыше бани   снова явились голуби, они, воркуя, ходили по коньку, а Илья и Павел, сидя у   трубы, часами оживлённо болтали о чём-то, если не гоняли голубей. Ещё в первые   дни по приезде сына отец предложил ему:      

— Ну, рассказывай, как живёшь; я тебе много   рассказывал, теперь твоя очередь.      

Илья очень кратко и торопливо рассказал что-то неинтересное   о том, как мальчики дразнят учителей.      

— А зачем дразнить?      

— Надоедают, — объяснил Илья.      

— Так. Это будто неладно. Учиться трудно?      

— Нет, легко.      

— Врёшь?      

— Посмотрите отметки, — сказал Илья, дёрнув   плечом, а глаза его пристально смотрели в сад, в небо. Отец спросил:      

— Чего ты там видишь?      

— Ястреб.      

Артамонов старший вздохнул.      

— Ну, беги, гуляй. Скучно со мной, видать.      

Оставшись один, он вспомнил, что и ему в детстве почти   всегда было или скучно или боязно, когда отец говорил с ним.      

— Учителей дразнит. Мне эдакое и в лоб не влетало,   когда дьячок учил меня ремённой плетью. Для детей житьишко будто мягче стало.      

Пред отъездом в город Илья попросил — это была его   единственная просьба:      

— Папаша, позвольте Павлу держать голубей на чердаке, в   бане…      

Ничего не обещая, отец сказал:      

— Всех, кому плохо, не утешишь.      

— Значит — можно, — решил сын. — Я скажу ему   — обрадуется.      

Артамонов старший был обижен тем, что сын, заботясь о   радостях какого-то дрянненького мальчишки, не позаботился, не сумел внести   немножко радости в жизнь отца. И после отъезда сына он почувствовал себя   одержимым ещё более настойчивой неприязнью к пасынку конторщика. Теперь стало   так, что, когда дома, на фабрике или в городе Артамонов раздражался   чем-нибудь, — в центр всех его раздражений самовольно вторгался оборванный,   грязненький мальчик и как будто приглашал вешать на его жидкие кости все злые   мысли, все недобрые чувства. Вот этот мальчишка действительно рос, как плесень,   как вечерняя тень, и, мелькая вороватым чертёнком, всё чаще попадался на глаза.      

В ласковый день бабьего лета Артамонов, усталый и сердитый,   вышел в сад. Вечерело; в зеленоватом небе, чисто выметенном ветром, вымытом   дождямии, таяло, не грея, утомлённое солнце осени. В углу сада возился Тихон   Вялов, сгребая граблями опавшие листья, печальный, мягкий шорох плыл по саду;   за деревьями ворчала фабрика, серый дым лениво пачкал прозрачность воздуха.   Чтоб не видеть дворника, не говорить с ним, хозяин прошёл в противоположный   угол сада, к бане; дверь в неё была не притворена.      

«Этот — там».      

Осторожно заглянув в предбанник, он увидал в углу его, в   тени, на лавке распластанную фигурку своего врага, — склонив голову,   широко раздвинув ноги, он занимался детским грехом. Это на секунду обрадовало   Артамонова, но тотчас же он вспомнил о Якове, Илье и в испуге, с отвращением,   зашипел:      

— Ты что делаешь, паршивый?      

Рука Павла, перестав дрожать, взметнулась, он весь странно   оторвался от лавки, открыл рот, тихонько взвизгнул, сжался комом и бросился под   ноги большого человека, — Артамонов с наслаждением ударил его правой ногою   в грудь и остановил; мальчик хрустнул, слабо замычал, опрокинулся на бок.      

Был момент, когда Артамонову показалось, что этим пинком   ноги он сбросил с души своей какие-то грязные лохмотья, тяжесть, надоевшую ему.   Но в следующую минуту он, выглянув в сад, прислушался, притворил дверь и,   наклонясь, сказал негромко:      

— Ну, вставай, идём!      

Мальчик лежал, выбросив одну руку вперёд, другую придавив   коленом, одна нога его казалась намного короче другой, он как бы незаметно   подползал к Петру, и вытянутая рука его была неестественно, страшно длинна.   Пошатнувшись, Артамонов схватился рукою за косяк, снял картуз и подкладкой его   вытер внезапно и обильно вспотевший лоб.      

— Вставай, я никому не скажу, — сказал он шёпотом,   уже понимая, что убил мальчика, видя, что из-под щеки его, прижатой к полу,   тянется, извиваясь, лента тёмненькой крови.      

«Убил», — мысленно произнёс Пётр. Немудрое, коротенькое   слово звучало оглушительно. Артамонов сунул картуз в карман поддёвки,   перекрестился, тупо глядя на маленькое жалобно скорченное тело; испуганно   билась нехитрая мысль:      

«Скажу, что нечаянно. Дверью ушиб. Дверью. Дверь — тяжёлая».      

Он повернулся и грузно присел на лавку, — сзади его   стоял Тихон с метлою в руках, смотрел жидкими глазами на Никонова и раздумчиво   чесал каменную скулу свою.      

— Вот, — громко начал Артамонов, держась руками за   край лавки, но Тихон, качнув головою, перебил его:      

— Слабый мальчонко, неловок. Сколько раз я увещал его —   не лазь!      

— Чего? — со страхом, но и с надеждой спросил   Пётр.      

— Разобьёшься, говорю. И ты, Пётр Ильич, предвещал это,   помнишь? Всякая охота требует ловкости. Без памяти, что ли?      

Присев на корточки, дворник пощупал руку Павла, шею,   потрогал пальцем щёку, и, отирая палец о фартук, шаркая им, точно спичку   зажигал, он сказал:      

— Пожалуй — совсем отошёл. Гниленький был, много ли   надо?      

Говорил Тихон спокойно, двигался медленно и весь был такой,   как всегда, но хозяин не верил ему и ждал каких-то грозных, осуждающих слов.   Однако Тихон, взглянув на потолок в квадрат, вырезанный в нём, послушав   воркованье голубей, снова заговорил спокойно и просто:      

— Он по двери лазил; одну ногу поставит на лавку,   другую на скобу двери, потом на верх её, оттуда схватится руками за край и   подтянется на руках-то. А ручонки — без силы, вот и сорвался да, видать, об   угол двери сердцем и угодил.      

— Я этого не видал, — сказал Пётр. Чувство   самосохранения подсказывало ему быстренькие догадки:      

«Врёт? Фальшивит? Капкан ставит мне, в руки взять хочет? Или   в самом деле не догадался, дурак?»      

Последнее было вероятнее. Тихон вёл себя глупо: качнув головою,   точно ударив лбом кого-то, он вздохнул:      

— Эх, соринка! И зачем такие? Пойду, скажу матери.   Вотчим, поди-ко, не больно горевать станет, мальчонко был лишний ему.      

Артамонов очень подозрительно вслушивался в слова дворника,   пытаясь уловить в них фальшь, но Тихон говорил, как всегда, тоном человека,   чуждого любопытству.      

— Чу! — сказал он, пошевелив бровями,   прислушиваясь: где-то на дворе женщина сердито кричала:      

— Пашка! Пашка-а…      

Тихон погладил скулу.      

— Вот те и Пашка! Готовь слёзы…      

«Нет, — дурак», — решил Артамонов и, вытащив из   кармана картуз, пошёл в сад, внимательно рассматривая сломанный козырёк.      

Недели две, три он прожил, чувствуя, что в нём ходит,   раскачивает его волна тёмного страха, угрожая ежедневно новой, неведомой бедою.   Вот сейчас откроется дверь, влезет Тихон и скажет:      

«Ну, я, конечно, знаю…»      

Но внешне всё шло хорошо; все отнеслись к смерти мальчика   деловито и просто, покорные привычке родить и хоронить. Никонов повязал жёлтую   шею свою новым, чёрным галстуком, и на смытом лице его явилась скромная   важность, точно он получил награду, давно заслуженную им. Мать убитого,   высокая, тощая, с лошадиным лицом, молча, без слёз, торопилась схоронить   сына, — так казалось Артамонову; она всё оправляла кисейный рюш в   изголовье гроба, передвигала венчик на синем лбу трупа, осторожно вдавливала   пальцами новенькие, рыжие копейки, прикрывавшие глаза его, и как-то нелепо   быстро крестилась. Пётр подметил, что рука у неё до того устала, что за   панихидой мать дважды не могла поднять руку, — поднимет, а рука опускается,   как сломанная.      

Да, с этой стороны всё обошлось гладко; Никоновы даже   многословно и надоедливо благодарили за пособие на похороны, хотя Артамонов,   опасаясь возбудить излишней щедростью подозрения Тихона, дал немного. Ему   всё-таки не верилось, что дворник так глуп, каким он показал себя там, в бане.   Вот уже второй раз баня выдвигает этого человека на первое место, всё глубже   втискивая его в жизнь Пётра. Это — странно и жутко. Артамонов даже думал, что   баню надо поджечь или сломать, распилить на дрова, кстати она уже стара и   гниёт. Надо построить другую и на ином месте.      

Зорко наблюдая за Тихоном, он видел, что дворник живёт всё   так же, как-то нехотя, из милости и против воли своей; так же малоречив; с   рабочими груб, как полицейский, они его не любят; с бабами он особенно,   брезгливо груб, только с Натальей говорит как-то особенно, точно она не   хозяйка, а родственница его, тётка или старшая сестра.      

— Ты что больно ласкова с Тихоном? — не раз   допытывался он, жена отвечала:      

— Уж очень он прижился к нам.      

Если б дворник имел друзей, ходил куда-нибудь, — можно   было бы думать, что он сектант; за последние года появилось много разных   сектантов. Но приятелей у Тихона, кроме Серафима-плотника, не было, он охотно   посещал церковь, молился истово, но всегда почему-то некрасиво открыв рот,   точно готовясь закричать. Порою, взглянув в мерцающие глаза дворника, Артамонов   хмурился, ему казалось, что в этих жидких глазах затаена угроза, он ощущал   желание схватить мужика за ворот, встряхнуть его:      

«Ну, говори!»      

Но зрачки Тихона таяли, расплывались, и каменное спокойствие   его скуластого лица подавляло тревогу Петра. Когда был жив Антон-дурак, он   нередко торчал в сторожке дворника или, по вечерам, сидел с ним у ворот на   скамье, и Тихон допрашивал безумного:      

— Ты не болтай зря, ты подумай и объясни: куятыр — это   кто?      

— Каямас, — радостно взвизгивал Антон и запевал:      

Хиристос воскиресе, воскиресе…      

— Постой!      

Кибитка потерял колесо…      

— Чего ты добиваешься? — спросил Артамонов с   досадой, непонятной ему.      

— Чтобы слова нечеловечьи объяснил.      

— Да это — дураковы слова!      

— И у дурака свой разум должен быть, — глупо   сказал Тихон.      

Вообще говорить с ним не стоило. Как-то бессонной, воющей   ночью Артамонов почувствовал, что не в силах носить мёртвую тяжесть на душе, и,   разбудив жену, сказал ей о случае с мальчиком Никоновым. Наталья, молча мигая   сонными глазами, выслушала его и сказала, зевнув:      

— А я забываю сны.      

Но вдруг — встрепенулась.      

— Ох, боюсь, как бы Яша не занялся этим!      

— Чем? — удивлённо спросил муж, а когда она   ощутимо объяснила ему, чего боится, он подумал, с досадой дёргая себя за ухо:      

«Напрасно говорил».      

В эту ночь, под шорох и свист метели, он, вместе с   углубившимся сознанием своего одиночества, придумал нечто, освещающее убийство,   объясняющее его: он убил испорченного мальчика, опасного товарища Илье, по силе   любви своей к сыну, из страха за него. Это вносило в тёмную ненависть к   мальчику Никонову понятную причину, это несколько облегчало. Но хотелось   совершенно избавиться от этой тяжести, свалить её на чьи-то другие плечи. Он   пригласил попа Глеба, желая поговорить о грехе необычном не на исповеди, во   время покаяния в обычных грехах.      

Тощий, сутулый поп пришёл вечером, тихонько сел в угол; он   всегда засовывал длинное тело своё глубоко в углы, где потемнее, тесней; он как   будто прятался от стыда. Его фигура в старенькой тёмной рясе почти сливалась с   тёмной кожей кресла, на сумрачном фоне тускло выступало только пятно лица его;   стеклянной пылью блестели на волосах висков капельки растаявшего снега, и, как   всегда, он зажал реденькую, но длинную бороду свою в костлявый кулак.      

Не решаясь начать беседу с главного, Артамонов заговорил о   том, как быстро портится народ, раздражая своей ленью, пьянством, распутством;   говорить об этом стало скучно, он замолчал, шагая по комнате. Тогда из   сумрачного угла потекла речь попа, очень похожая на жалобу.      

— Никто не заботится о народе, сам же он духовно   заботиться о себе не привык, не умеет. Образованные люди… впрочем, — не   решусь осуждать, да и мало у нас образованных людей. И не вживаются они,   знаете, в обыкновенную жизнь, в народное. Хотя желают многого, но — не   главного. Их на бунт влечёт, а отсюда гонение власти на них. И вообще всё   как-то не налаживается у нас. Вот только единый голос всё громче слышен в   суетном шуме, обращён к совести мира и властно стремится пробудить её, это   голос некоего графа Толстого, философа и литератора. Замечательнейший человек,   речь его смела до дерзости, но так как… тут, видите, задета православная   церковь…      

Он долго рассказывал о Льве Толстом, и хотя это было не   совсем понятно Артамонову, однако вздыхающий голос попа, истекая из сумрака   тихим ручьём и рисуя почти сказочную фигуру необыкновенного человека, отводил   Артамонова от самого себя. Не забывая о том, зачем он пригласил священника,   Пётр постепенно поддавался чувству жалости к нему. Он знал, что бедняки города   смотрят на Глеба как на блаженного за то, что этот поп не жаден, ласков со   всеми, хорошо служит в церкви и особенно трогательно отпевает покойников. Всё   это Артамонов считал естественным, — таков и должен быть поп. Его симпатия   к священнику была вызвана общей нелюбовью городского духовенства и лучших людей   ко Глебу. Но духовный пастырь должен быть суров, он обязан знать и говорить   особенные, пронзающие слова, обязан возбуждать страх пред грехом, отвращение ко   греху. Артамонов знал, что такой силой Глеб не обладает, и, слушая его   неуверенную речь, слова которой колебались, видимо, боясь кого-то обидеть, он   вдруг сказал:      

— Я тебя, отец Глеб, для того потревожил, чтоб   известить: в этом году я говеть не стану.      

— Что ж так? — задумчиво спросил поп и, не   дождавшись ответа, сказал: — Отвечаете пред совестью своей.      

Артамонову послышалось, что Глеб произнёс эти слова так же   бессердечно, как говорит дворник Тихон. По бедности своей поп не носил галош, с   его тяжёлых, мужицких сапог натекли лужи талого снега, он шлёпал подошвами по   лужам и всё говорил, жалуясь, но не осуждая:      

— Смотришь на происходящее, и лишь одно утешает: зло   жизни, возрастая, собирается воедино, как бы для того, чтоб легче было   преодолеть его силу. Всегда так наблюдал я: появляется малый стерженёк зла и   затем на него, как на веретено нитка, нарастает всё больше и больше злого.   Рассеянное преодолеть — трудно, соединённое же возможно отсечь мечом   справедливости сразу…      

Эти слова остались в памяти Артамонова, он услыхал в них   нечто утешительное: стерженёк — это Павел, ведь к нему, бывало, стекались все   тёмные мысли, он притягивал их. И снова, в этот час, он подумал, что некоторую   долю его греха справедливо будет отнести на счёт сына. Облегчённо вздохнув, он   пригласил попа к чаю.      

В столовой было светло, уютно, тёплый воздух её насыщен   вкусными запахами; на столе, благодушно пофыркивая паром, кипел самовар; тёща,   сидя в кресле, приятно пела четырёхлетней внучке:      

Святая молонья      

Раздала дары своя:      

Апостолу Петру      

Ему летнюю жару;      

Угоднику Николе      

На морях, озёрах волю;      

А пророку Илие      

Золотое копие…      

— Языческое, — сказал поп, присаживаясь к столу, и   виновато усмехнулся.      

В спальне жена говорила Пётру:      

— Алексей воротился, видела я его. Он всё больше с ума   сходит по Москве. Ох, боюсь я…      

Летом на белой шее и румяном, отшлифованном лице Натальи   явились какие-то красненькие точки; мелкие, как уколы иголки, они всё-таки   мешали ей, и дважды в неделю, перед сном, она усердно втирала в кожу щёк мазь   медового цвета. Этим делом она и занималась, сидя перед зеркалом, двигая голыми   локтями; под рубахой тяжело колыхались шары её грудей. Пётр лежал в постели,   закинув руки под голову, бородою в потолок, искоса смотрел на жену и находил,   что она похожа на какую-то машину, а от её мази пахнет варёной севрюгой. Когда   Наталья, помолясь убедительным шёпотом, легла в постель и, по честной привычке   здорового тела, предложила себя мужу, он притворился спящим.      

«Стерженёк, — думал он. — Вот и я — веретено.   Верчусь. А кто прядёт? Тихон сказал: человек прядёт, а чёрт дерюгу ткёт. Экая   несуразная морда!»      

Раздуваемое Алексеем дело всё шире расползалось по песчаным   холмам над рекою; они потеряли свою золотистую окраску, исчезал серебряный   блеск слюды, угасали острые искорки кварца, песок утаптывался; с каждым годом,   вёснами, на нём всё обильнее разрастались, ярче зеленели сорные травы, на   тропах уже подорожник прижимал свой лист; лопух развешивал большие уши; вокруг   фабрики деревья сада сеяли цветень; осенний лист, изгнивая, удобрял жиреющий   песок. Фабрика всё громче ворчала, дышала тревогами и заботами; жужжали сотни   веретён, шептали станки; целый день, задыхаясь, пыхтели машины, над фабрикой   непрерывно кружился озабоченный трудовой гул; приятно было сознавать себя   хозяином всего этого, даже до удивления, до гордости приятно.      

Но порою, и всё чаще, Артамоновым овладевала усталость, он   вспоминал свои детские годы, деревню, спокойную, чистую речку Рать, широкие   дали, простую жизнь мужиков. Тогда он чувствовал, что его схватили и вертят   невидимые, цепкие руки, целодневный шум, наполняя голову, не оставлял в ней   места никаким иным мыслям, кроме тех, которые внушались делом, курчавый дым   фабричной трубы темнил всё вокруг унынием и скукой.      

В часы и дни такого настроения ему особенно не нравились   рабочие; казалось, что они становятся всё слабосильнее, теряют мужицкую   выносливость, заразились бабьей раздражительностью, не в меру обидчивы, дерзко   огрызаются. В них явилось что-то бесхозяйственное, неустойчивое; раньше, при   отце, они жили семейнее, дружней, не так много пьянствовали, не так бесстыдно   распутничали, а теперь всё спуталось, люди стали бойчее и даже как будто умней,   но небрежнее к работе, злее друг к другу и все нехорошо, жуликовато   присматриваются, примериваются. Особенно озорниковатой и непочтительной   становилась молодёжь, молодых фабрика очень быстро делала совершенно непохожими   на мужиков.      

Кочегара Волкова пришлось отправить в губернию, в дом   умалишённых, а всего лишь пять лет тому назад он, погорелец, красивый,   здоровый, явился на фабрику вместе с бойкой женою. Через год жена его загуляла,   он стал бить её, вогнал в чахотку, и вот уж обоих нет. Таких случаев быстрого   сгорания людей Артамонов наблюдал не мало. За пять лет было четыре убийства,   два — в драке, одно из мести, а один пожилой ткач зарезал девку-шпульницу из ревности.   Часто дрались до крови, до серьёзных поранений.      

На Алексея всё это, видимо, не действовало. Брат становился   непонятней. В нём было что-то общее с чистеньким, шутливым плотником Серафимом,   который одинаково весело и ловко делал ребятишкам дудки, самострелы и   сколачивал для них гроба. Ястребиные глаза Алексея сверкали уверенностью, что   всё идёт хорошо и впредь будет хорошо идти. Уже три могилы было у него на   кладбище; твёрдо, цепко жил только Мирон, некрасиво, наскоро слаженный из   длинных костей и хрящей, весь скрипучий, щёлкающий. У него была привычка ломать   себе пальцы так, что они громко хрустели. В тринадцать лет он уже носил очки,   это сделало немножко короче его длинный, птичий нос и притемнило неприятно   светлые глаза. Ходил этот мальчик всегда с какой-нибудь книгой в руке, защемив   в ней палец так, что казалось — книга приросла к нему. С отцом и матерью он   говорил, как равный, даже и не говорил, а рассуждал. Им это нравилось, а Пётр,   определённо чувствуя, что племянник не любит его, платил ему тем же.      

В доме Алексея всё было несерьёзно, несолидно; Артамонов   старший видел, что разница между его жизнью и жизнью брата почти такова, как   между монастырём и ярмарочным балаганом. В городе у Алексея и жены его   приятелей не было, но в его тесных комнатах, похожих на чуланы, набитые   ошарканными, старыми вещами, собирались по праздникам люди сомнительного   достоинства: золотозубый фабричный доктор Яковлев, человек насмешливый и злой;   крикливый техник Коптев, пьяница и картёжник; учитель Мирона, студент, которому   полиция запретила учиться; его курносая жена курила папиросы, играла на гитаре.   Бывали и ещё какие-то обломки людей, все они одинаково дерзко ругали попов,   начальство, и было ясно, что каждый из них считает себя отличнейшим умником.   Артамонов всем существом своим чувствовал, что это не настоящие люди, и не   понимал, зачем они брату, хозяину половины большого, важного дела? Слушая их   крики, он вспоминал жалобу попа:      

«Желают многого, но — не главного».      

Он не спрашивал себя, — в чём и где это главное, он   знал, что главное — в деле.      

Любимцем брата был, видимо, крикливый цыган Коптев; он   казался пьяным, в нём было что-то напористое и даже как будто умное, он чаще   всех говорил:      

— Все это пустяки, философия! Промышленность — вот!   Техника.      

Но в Коптеве Артамонов старший подозревал что-то   еретическое, разрушительное.      

— Опасный парень, — сказал он брату; Алексей   удивился:      

— Коптев? Что ты? Это — молодчина, деловик, вол,   умница! Таких бы тысячи!      

И, усмехаясь, прибавил:      

— Будь у меня дочь, я бы его женил, цепью приковал бы к   делу!      

Пётр угрюмо отошёл от него. Если не играли в карты, он   одиноко сидел в кресле, излюбленном им, широком и мягком, как постель; смотрел   на людей, дёргая себя за ухо, и, не желая соглашаться ни с кем из них, хотел бы   спорить со всеми; спорить хотелось не только потому, что все эти люди не   замечали его, старшего в деле, но ещё и по другим каким-то основаниям. Эти   основания были неясны ему, говорить он не умел и лишь изредка, натужно,   вставлял своё слово:      

— А вот поп Глеб рассказывал мне про одного графа…      

Коптев немедленно лаял на него:      

— Какое вам дело до графа, вам, вам? Граф этот —   последний вздох деревенской России…      

Он кричал и непочтительно тыкал пальцем в сторону Петра, а   все остальные, слушая его, тоже становились похожими на цыган, бездомное, бродячее   племя.      

«Моль, — думал Пётр. — Дармоеды».      

Однажды он сказал:      

— Это неправильно говорится: «Дело — не медведь, в лес   не уйдёт». Дело и есть медведь, уходить ему незачем, оно облапило и держит.   Дело человеку барин.      

— Вот, вот, — залаял Коптев. — Где так   скажут? Кто так скажет? Вот она — опасность!      

А брат Алексей насмешливо спросил:      

— Ты что же — у Тихона мысли занимаешь?      

Это очень рассердило Пётра, и дома он сказал жене:      

— Ты гляди за Еленой, около неё цыган этот, Коптев,   вьётся. Алексей мирволит ему. Елена — кусок жирный, не для такого. Присматривай   ей жениха.      

— Какие тут женихи для неё, — озабоченно   заговорила Наталья. — Женихов надо в губернии искать. Да и рано бы…      

— Гляди — ранят, — усмехнулся Артамонов и этим   вызвал у жены игривый хохоток.      

Когда ему удавалось выскользнуть на краткое время,   выломиться из ограниченного круга забот о фабрике, он снова чувствовал себя в   густом тумане неприязни к людям, недовольства собою. Было только одно светлое   пятно — любовь к сыну, но и эта любовь покрылась тенью мальчика Никонова или   ушла глубже под тяжестью убийства. Глядя на Илью, он иногда ощущал потребность   сказать ему:      

«Вот что я сделал из страха за тебя».      

Разум его был недостаточно хитёр и не мог скрыть, что страх   явился за секунду до убийства, но Пётр понимал, что только этот страх и может,   хоть немного, оправдать его. Однако, разговаривая с Ильёю, он боялся даже   вспоминать о его товарище, боялся случайно проговориться о преступлении,   которому он хотел придать облик подвига.      

Он видел, что сын растёт быстро, но как-то в сторону. Илья   становился спокойнее, с матерью говорил мягче, не дразнил Якова, тоже   гимназиста, любил возиться с младшей сестрой Татьяной, над Еленой необидно   посмеивался, но во всём, что он говорил, был заметен какой-то озабоченный,   вдумчивый холодок. Павла Никонова заменил Мирон, братья почти не разлучались,   неистощимо разговаривая о чём-то, размахивая руками; вместе учились, читали,   сидя в саду, в беседке. Илья почти не жил дома, мелькнёт утром за чаем и уходит   в город к дяде или в лес с Мироном и вихрастым, чёрненьким Горицветовым; этот   маленький, пронырливый мальчишка, колючий, как репейник, ходил виляющей   походкой, его глаза были насмешливо вывихнутыми и казались косыми.      

— Охота тебе дружиться с таким жидёнком, —   брезгливо заметила Наталья сыну; Пётр Артамонов увидал, что тонко вычерченные   брови сына дрогнули.      

— Жидёнок — обидное слово, мамаша. Вы знаете, что   Александр племянник нашего священника Глеба, значит — русский. В гимназии — он   первый…      

Мать пренебрежительно фыркнула:      

— Жиды везде на первое место лезут.      

— Откуда вы знаете это? — не уступал сын. — В   городе- четыре еврея, все бедные, кроме аптекаря.      

— Да сорок жиденят. И в Воргороде везде жиды, и на   ярмарке…      

С обидной настойчивостью Илья повторил:      

— Жиды — плохое слово.      

Тогда мать, стукнув чайной ложкой по блюдечку, закричала,   краснея:      

— Да что ты меня учишь? Не знаю я, что ли, как надо   говорить? Я — не слепая, я вижу, как подхалим этот ко всем, даже к Тихону,   ластится: вот я и говорю: ласков, как жидёнок, а ласковые — опасные. Знала я   такого, ласкового…      

— Довольно! — строго вмешался Пётр, а она, готовая   заплакать, жаловалась:      

— Что уж это, Пётр Ильич, слова нельзя сказать!      

Илья замолчал, нахмурясь, а мать напомнила ему:      

— Ведь я тебя родила.      

— Благодарю, — сказал Илья, отодвигая пустую чашку;   отец искоса взглянул на него и усмехнулся, дёрнув себя за ухо.      

В словах жены он слышал, что она боится сына, как раньше   боялась керосиновых ламп, а недавно начала бояться затейливого кофейника,   подарка Ольги: ей казалось, что кофейник взорвётся. Нечто близкое смешному   страху матери пред сыном ощущал пред ним и сам отец. Непонятен был юноша, все   трое они непонятны. Что забавное находили они в дворнике Тихоне? Вечерами они   сидели с ним у ворот, и Артамонов старший слышал увещевающий голос мужика:      

— Это — так. Меньше несёшь — легче идёшь. А насчёт   углов — не верьте. Какие углы в небе? Стен в небе нету.      

Гимназисты хохотали. Илья смеялся бархатисто, немного, Мирон   — сухо и едко, Горицветов же не так охотно, как они, и всегда решительно   обрывал смех свой, убеждая друзей:      

— Подождите, это вовсе не смешно!      

И снова ленивенько гудела тёмная речь Тихона:      

— Вы, дети, про человека больше учитесь, как вообще   человек. Кто к чему назначен, какая кому судьба? Вот о чём колдовать надо.   Слова тоже. Слова надо понимать насквозь. Вот вы, часто, — тот, другой —   говорите: конечно, круглое словцо. А конца-то и нет ничему!      

И Тихон Вялов повторял знакомую Петру свою поговорку:      

— Человек — нитку прядёт, чёрт — дерюгу ткёт, так оно,   без конца, и идёт.      

Молодёжь хохотала, густо смеялся и Тихон, вздыхал:      

— Эх вы, учёные, недопечёные!      

В сумраке вечера дети становились меньше, незначительнее,   чем они были при свете солнца, а Тихон распухал, расползался и говорил ещё   глупее, чем днём.      

Беседы Ильи с Тихоном, укрепляя неприязнь Артамонова к дворнику,   внушали ему какие-то неясные опасения. Он спрашивал сына:      

— Чем тебя Тихон занимает?      

— Интересный человек.      

— Да чем интересен? Глупостью своей?      

Илья тихо ответил:      

— И глупость понимать надо.      

Ответ понравился Артамонову.      

— Это — верно: в глупости живём.      

Но он тотчас же сообразил:      

«Тихоновы слова!»      

Сын возбуждал в нём какие-то особенные надежды; когда он   видел, как Илья, сунув руки в карманы, посвистывая тихонько, смотрит из окна во   двор на рабочих, или не торопясь идёт по ткацкой, или, лёгким шагом, в посёлок,   отец удовлетворённо думал:      

«Зоркий хозяин будет. И в дело войдёт не так, как я: впрягли   и повёз!»      

Было несколько обидно, что сын неразговорчив, а если   говорит, то кратко, как бы заранее обдуманными словами, они не возбуждают   желания продолжать беседу.      

«Суховат», — думал Артамонов и утешал себя тем, что   Илья выгодно не похож на крикливого болтуна Горицветова, на вялого, ленивого   Якова и на Мирона, который, быстро теряя юношеское, говорил книжно, становился   заносчив и похож на чиновника, который знает, что на каждый случай жизни в   книгах есть свой, строгий закон.      

Недели каникул пробегали неуловимо быстро, и вот дети уже   собираются уезжать. Выходит как-то так, что Наталья напутствует благими   советами Якова, а отец говорит Илье не то, что хотел бы сказать. Но ведь как   скажешь, что скучно жить в комариной туче однообразных забот о деле? Об этом не   говорят с мальчишками.      

Артамонову старшему так хотелось испытать что-либо не   похожее на обыкновенное, неизбежное, как снег, дождь, грязь, зной, пыль, что,   наконец, он нашёл или выдумал нечто. В глухом лесном углу уезда его захватила в   пути июньская гроза с градом, с оглушающим треском грома и синими взрывами туч.   По узкой, лесной дороге неразличимо во тьме хлынул поток воды, земля под ногами   лошадей растаяла и потекла, заливая колёса шарабана до осей. Жутко было, когда   синий, холодный огонь на секунду грозно освещал кипение расплавленной земли, а   по бокам дороги, из мокрой тьмы, сквозь стеклянную сеть дождя, взлетали,   подпрыгивая от страха, чёрные деревья. Невидимые лошади остановились, фыркая,   хлюпая копытами по воде, толстый кучер Яким, кроткий человек, ласково и робко   успокаивал коней. Град, наполнив лес ледяным шумом, просыпался быстро, но его   сменил густой ливень, дробно охлёстывая листву миллионами тяжёлых капель,   наполняя тьму сердитым воем.      

— К Поповым надо ехать, — сказал Яким.      

И вот Артамонов, одетый в чужое платье, обтянутый им, боясь   пошевелиться, сконфуженно сидит, как во сне, у стола, среди тёплой комнаты, в   сухом, приятном полумраке; шумит никелированный самовар, чай разливает высокая,   тонкая женщина, в чалме рыжеватых волос, в тёмном, широком платье. На её   бледном лице хорошо светятся серые глаза; мягким голосом она очень просто и   покорно, не жалуясь, рассказала о недавней смерти мужа, о том, что хочет   продать усадьбу и, переехав в город, открыть там прогимназию.      

— Это посоветовал мне ваш брат. Интересный он человек,   такой живой, самобытный.      

Пётр завистливо крякнул, присматриваясь ко всему, что   окружало его. В молодости, разъезжая с отцом по губернии, он часто бывал в   барских домах, но ничего особенного не замечал в них, чувствуя только стеснение   от людей и вещей, а в этом доме ничто не стесняло; здесь было что-то ласковое и   праведное. Большая лампа под матовым абажуром обливала молочным светом посуду,   серебро на столе и гладко причёсанную, тёмную головку маленькой девочки с   зелёным козырьком над глазами; пред нею лежала тетрадь, девочка рисовала тонким   карандашом и мурлыкала тихонько, не мешая слушать ровную речь матери. Комната   невелика, тесно заставлена мебелью, и все вещи точно вросли в неё, но каждая   жила отдельно и что-то говорила о себе, так же, как три очень яркие картины на   стенах; на картине против Петра белая, сказочная лошадь гордо изогнула шею;   грива её невероятно длинна, почти до земли. Всё удивительно уютно, спокойно, и,   точно задумчивая песня, как будто издали доходя, звучал красивый голос хозяйки.   Вот в таком окружении можно прожить всю жизнь без тревог, не сделав ничего   плохого; имея женой такую женщину, можно уважать её, можно говорить с нею обо   всём.      

За дверью на террасу, сквозь полукруг разноцветных стёкол,   синевато взрывалось, вспыхивало чёрное небо, уже не пугая душу.      

На заре Артамонов уехал, бережно увозя впечатление ласкового   покоя, уюта и почти бесплотный образ сероглазой, тихой женщины, которая   устроила этот уют. Плывя в шарабане по лужам, которые безразлично отражали и   золото солнца и грязные пятна изорванных ветром облаков, он, с печалью и   завистью, думал:      

«Вот как живут».      

Он почему-то не сказал жене о своём знакомстве и скрыл его   от Алексея; тем более неловко стало ему через несколько недель, когда, придя к   брату, он увидал Попову рядом с Ольгой, на диване; брат толкнул его к дивану:      

— Вот, Вера Николаевна, братишко мой.      

Женщина, улыбаясь, протянула руку:      

— Мы уже знакомы.      

— Как это? — удивлённо воскликнул Алексей. —   Когда это? Ты что же не сказал?      

В удивлении брата Пётр почувствовал нечто нехорошее, и у   него необъяснимо пошевелились волосы бороды; дёрнув себя за ухо, он ответил:      

— Я — забыл.      

Алексей, бесстыдно указывая на него пальцем, кричал:      

— Смотрите — покраснел, а? Нет, ловко ты ответил,   дитятко! Да разве эдакую даму, однажды увидев, можно забыть? Глядите — уши у   него чешутся, растут!      

Попова улыбалась необидно, ласково.      

Пили мёд со льдом из высоких, гранёных бокалов; мёд привезла   в подарок Ольге эта женщина, он был золотист, как янтарь, весело пощипывал   язык, подсказывал Пётру какие-то очень бойкие слова, но их некуда было   вставить, брат непрерывно и беспокойно трещал:      

— Нет, Вера Николаевна, вы не торопитесь продавать! Это   надо продать любителю тишины, это — место для отдыха души. А наш брат — что вам   даст? Земли у вас нет, лесу — мало, да и — плохой, да и кому, кроме зайцев, лес   нужен здесь?      

Пётр сказал:      

— Продавать не надо.      

— Почему же? — спросила Попова, задумчиво прихлёбывая   мёд, и вздохнула: — Надо.      

Петру не понравился внимательный взгляд Ольги и трепет её   губ, спрятавших улыбку: он мрачно выпил мёд и промолчал в ответ Поповой.      

Через два дня, в конторе, Алексей объявил ему, что намерен   дать Поповой денег под заклад вещей.      

— Усадьбе её цена — семь целковых, а вот вещи…      

— Не давай, — сказал Пётр очень решительно.      

— Почему? Я вещам цену знаю…      

— Не давай.      

— Да — почему? — кричал Алексей. — Я — со   знатоком приеду к ней, с оценщиком.      

Пётр отрицательно мотал головою; ему очень хотелось   отговорить брата от этой операции, но, не находя возражений, он вдруг   предложил:      

— Пополам дадим; ты — половину и я.      

Алексей усмехнулся, глядя на него в упор.      

— Чудить начинаешь?      

— Значит — пора пришла, — сказал Пётр Артамонов   громко.      

— Смотри: не в тот адрес! — предупредил   брат. — Я — пробовал, она рыба.      

После двух-трёх встреч с Поповой Артамонов выучился мечтать   о ней. Он ставил эту женщину рядом с собою, и тотчас же возникала пред ним   жизнь удивительно лёгкая, уютная, красивая внешне, приятно тихая внутренне, без   необходимости ежедневно видеть десятки нерадивых к делу людей; всегда чем-то   недовольные, они то кричали, жаловались, то лгали, стараясь обмануть, их   назойливая лесть раздражала так же, как плохо скрытая, но всё растущая   враждебность. Легко создавалась картина жизни вне всего этого, вдали от   красного, жирного паука фабрики, всё шире ткавшего свою паутину. Он видел себя   чем-то, подобным большому коту; ему тепло и спокойно, хозяйка любит его, охотно   ласкает, и больше ему ничего не нужно. Ничего.      

Как раньше мальчик Никонов был для него тёмной точкой,   вокруг которой собиралось всё тяжёлое и неприятное, так теперь Попова стала   магнитом, который притягивал к себе только хорошие, лёгкие думы и намерения. Он   отказался ехать с братом и каким-то хитрым старичком в очках в усадьбу Поповой,   оценивать её имущество, но, когда Алексей, устроив дело с закладной, воротился,   он предложил:      

— Продай мне закладную.      

Алексей был неприятно изумлён, долго выспрашивал, зачем это   нужно, и наконец сказал:      

— Послушай, мне это не выгодно! Заплатить ей — нечем,   цена вещам большая, понимаешь? Давай придачи!      

Сторговались; Алексей, морщась, сказал:      

— Желаю удачи. Дело — доброе.      

Пётр тоже чувствовал, что им сделано хорошее дело: он   подарил себе угол для отдыха.      

— Жене твоей — не говорить? — спросил брат,   подмигнув.      

— Твоё дело.      

Испытующе глядя на него, Алексей сказал:      

— Ольга думает, что влюбился ты в Попову.      

— А это — моё дело.      

— Не рычи. В эти, в наши годы, почти все мужчины шалят.      

Грубо и сердито Пётр ответил:      

— Ты меня не трогай…      

Вскоре он почувствовал, что Ольга стала говорить с ним ещё   более дружелюбно, но как-то жалостливо; это не понравилось ему, и, осенним   вечером, сидя у неё, он спросил:      

— Тебе муж плёл чего-нибудь насчёт Поповой?      

Погладив лёгкой рукой своей его волосатую руку, она сказала:      

— Дальше меня это не пойдёт.      

— Оно никуда не пойдёт, — сказал Артамонов,   стукнув кулаком по колену. — Оно — со мной останется. Тебе этого не   понять. Ты ей не говори ничего.      

Он не испытывал вожделения к Поповой, в мечтах она являлась пред   ним не женщиной, которую он желал, а необходимым дополнением к ласковому уюту   дома, к хорошей, праведной жизни. Но когда эта женщина переехала в город, он   стал часто видеть её у Алексея и вдруг почувствовал себя ошеломлённым. Он   увидал её у постели заболевшей Ольги; засучив рукава кофты, наклонясь над   тазом, она смачивала водою полотенце, сгибалась, разгибалась; удивительно   стройная, с небольшими девичьими грудями, она была неотразимо соблазнительна.   Стоя у двери, Артамонов молча, исподлобья смотрел на её белые руки, на тугие   икры ног, на бёдра, вдруг окутанный жарким туманом желания до того, что   почувствовал её руки вокруг своего тела. В ответ на её приветствие он, с трудом   согнув шею, прошёл к окну и сел там, отдуваясь, угрюмо спрашивая:      

— Что же ты это, Ольга? Нехорошо…      

Впервые женщина действовала на него так властно и   сокрушительно; он даже испугался, смутно ощущая в этом нечто опасное,   угрожающее. Послав своего кучера за доктором, он тотчас ушёл пешком по дороге   на фабрику.      

Был конец февраля; оттепель угрожала вьюгой; серенький туман   висел над землёю, скрывая небо, сузив пространство до размеров опрокинутой над   Артамоновым чаши; из неё медленно сыпалась сырая, холодная пыль; тяжело оседая   на волосах усов, бороды, она мешала дышать. Артамонов, шагая по рыхлому снегу,   чувствовал себя так же смятым и раздавленным, как в ночь покушения Никиты на   самоубийство и в час убийства Павла Никонова. Сходство тяжести этих двух   моментов было ясно ему и тем более опасным казался третий. Было ясно, что он   никогда не сумеет сделать эту барыню любовницей своей. Он уже и в этот час,   видел, что внезапно вспыхнувшее влечение к Поповой ломает и темнит в нём что-то   милое ему, отодвигая эту женщину в ряд обычного. Он слишком хорошо знал, что   такое жена, и у него не было причин думать, что любовница может быть чем-то или   как-то лучше женщины, чьи пресные, обязательные ласки почти уже не возбуждали   его.      

«Чего надо? — спрашивал он себя. — Блудить хочешь?   Жена есть».      

Всегда в часы, когда ему угрожало что-нибудь, он ощущал   напряжённое стремление как можно скорей перешагнуть чрез опасность, оставить её   сзади себя и не оглядываться назад. Стоять пред чем-то угрожающим — это то же,   что стоять ночью во тьме на рыхлом, весеннем льду, над глубокой рекою; этот   ужас он испытал, будучи подростком, и всем телом помнил его.      

Через несколько дней, прожитых в тяжёлом, чадном отупении,   он, после бессонной ночи, рано утром вышел на двор и увидал, что цепная собака   Тулун лежит на снегу, в крови; было ещё так сумрачно, что кровь казалась   черной, как смола. Он пошевелил ногою мохнатый труп, Тулун тоже пошевелил   оскаленной мордой и взглянул выкатившимся глазом на ногу человека. Вздрогнув,   Артамонов отворил низенькую дверь сторожки дворника, спросил, стоя на пороге:      

— Кто убил собаку?      

— Я, — сказал Тихон, держа блюдечко чая на пяти   растопыренных пальцах.      

— Зачем это?      

— Опять человека укусила.      

— Кого?      

— Зинаиду, Серафимову дочь.      

Задумавшись о чём-то, помолчав, Пётр сказал:      

— Жалко пса.      

— А — как же? Я его вскормил. А он и на меня стал   рычать. Положим, и человек сбесится, если его на цепь посадить…      

— Верно, — сказал Артамонов и ушёл, очень плотно   прикрыв дверь за собой, думая:      

«Иной раз даже этот разумно говорит».      

Он постоял среди двора, прислушиваясь к шороху и гулу   фабрики. В дальнем углу светилось жёлтое пятно — огонь в окне квартиры   Серафима, пристроенной к стене конюшни. Артамонов пошёл на огонь, заглянул в   окно, Зинаида в одной рубахе сидела у стола, пред лампой, что-то ковыряя иглой;   когда он вошёл в комнату, она, не поднимая головы, спросила:      

— Зачем вернулся?      

Но, вскинув глаза, бросила шитьё на стол, встала улыбаясь,   вскрикнув.      

— Ой, господи! А я думала — отец…      

— Тебя, слышь, Тулун укусил?      

— Да ведь как! — точно хвастаясь, сказала она и,   поставив ногу на стул, приподняла подол рубахи: — Глядите-ко!      

Артамонов мельком взглянул на белую ногу, перевязанную под   коленом, и подошёл вплоть к девице, спрашивая глухо:      

— А ты зачем, на заре, по двору бегаешь? Зачем, а?      

Вопросительно взглянув в лицо его, она тотчас же догадливо   усмехнулась, сильно дунув в стекло лампы, погасила её и сказала:      

— Дверь надобно запереть.      

Через полчаса Пётр Артамонов не торопясь шёл на фабрику,   приятно опустошённый; дёргал себя за ухо, поплёвывал, с изумлением вспоминая   бесстыдство ласк шпульницы и усмехался: ему казалось, что он кого-то очень   ловко обманул, обошёл…      

Он вломился в разгульную жизнь фабричных девиц, как медведь   на пасеку. Вначале эта жизнь, превышая всё, что он слышал о ней, поразила его   задорной наготою слов и чувств; всё в ней было развязано, показывалось с   вызывающим бесстыдством, об этом бесстыдстве пели и плакали песни, Зинаида и   подруги её называли его — любовь, и было в нем что-то острое, горьковатое,   опьяняющее сильнее вина.      

Артамонов знал, что служащие фабрики называют прислонившуюся   к стене конюшни хижину Серафима «Капкан», а Зинаиде дали прозвище Насос. Сам   плотник называл жилище своё «Монастырём». Сидя на скамье, около печи, всегда с   гуслями на расшитом полотенце, перекинутом через плечо, за шею, он, бойко   вскидывая кудрявую головку, играя розовым личиком, подмигивал, покрикивал:      

— Веселись, монашенки! Ведь это, Пётр Ильич, монахини,   ты что думаешь? Они весёлому чёрту послух несут, а я у них — настоятель, вроде   попа, звонкие косточки! Кинь рублик на веселье жизни!      

Получив деньги, он совал их за онучу и разудало пел, подыгрывая   на гуслях:      

Сидит барыня в аду,      

Просит жареного льду.      

Черти её, глупую,      

Кочергою щупают!      

— Много прибауток знаешь ты, — удивлялся хозяин, а   старичок хвастливо балагурил:      

— Сито! Я — как сито; какую хошь дрянь насыпь в меня, я   тебе песню отсею. Такой я человек — сито!      

И рассказывал:      

— Меня этому господа выучили; были такие замечательные   господа Кутузовы, и был господин Якушкин,[29] тоже   пьяница. Притворялся бедным, хитрый! — ходил пешком с коробом за плечами,   будто мелочью торговал, а сам всё, что видит, слышит, — записывал. Писал,   писал, да — к царю: гляди, говорит, твоё величество, о чём наши мужики думают!   Поглядел царь, почитал записи, смутился душой и велел дать мужикам волю, а   Япушкину поставить в Москве медный памятник, самого же его — не трогать, а   сослать живого в Суздаль и поить вином, сколько хочет, на казённый счёт.   Потому, видишь, что Япушкин еще много записал тайностей про парод, ну только   они были царю не выгодны и требовалось их скрыть. Там, в Суздали, Япушкин   спился до смерти, а записи у него, конечно, выкрали.      

— Врёшь ты что-то, — заметил Артамонов.      

— Кроме девок — никогда, никому не врал, это не моё   рукомесло, говорил старик, и трудно было понять, когда он не шутит.      

— Врёт кто правду знает, — балагурил он, — а   я врать не могу, я правды не знаю. То есть, ежели хочешь, — я тебе скажу:   я правды множество видел, и мой куплет таков: правда — баба, хороша, покамест   молода.      

Но, не зная правды, он знал бесконечно много историй о   господах, о их забавах и несчастиях, о жестокости и богатстве и, рассказывая об   этом, добавлял всегда с явным сожалением:      

— Ну, однако им — конец! С точки жизни съехали, сами   себя не понимают! Сорвались…      

Он писал пальцем круг над своей головой и, быстро опустив   руку, чертил такой же круг над полом.      

— Зашалились! — говорил он, подмигивая, и пел:      

Жили-были господа,      

Кушали телятину.      

И проели господа      

Худобишку тятину!      

Рассказывал Серафим о разбойниках и ведьмах, о мужицких   бунтах, о роковой любви, о том, как ночами к неутешным вдовам летают огненные   змеи, и обо всём он говорил так занятно, что даже неуёмная дочь его слушала эти   сказки молча, с задумчивой жадностью ребёнка.      

В Зинаиде Артамонов брезгливо наблюдал соединение яростного   распутства с расчётливой деловитостью. Он не однажды вспоминал клевету Павла   Никонова, — клевету, которая оказалась пророчеством.      

«Почему — эту выбрал я? — спрашивал он себя. —   Есть — красивее. Хорош буду, когда сын узнает про неё».      

Он замечал также, что Зинаида и подруги её относятся к своим   забавам, точно к неизбежной повинности, как солдаты к службе, и порою думал,   что бесстыдством своим они тоже обманывают и себя и ещё кого-то. Его скоро   стала отталкивать от Зинаиды её назойливая жадность к деньгам,   попрошайничество; это было выражено в ней более резко, чем у Серафима, который   тратил деньги на сладкое вино «Тенериф», — он почему-то называл его   «репным вином», — на любимую им колбасу с чесноком, мармелад и сдобные   булки.      

Артамонову очень нравился лёгкий, забавный старичок,   искусный работник, он знал, что Серафим также нравится всем, на фабрике его звали   Утешитель, и Пётр видел, что в этом прозвище правды было больше, чем насмешки,   а насмешка звучала ласково.      

Тем более непонятна и неприятна была ему дружба Серафима с   Тихоном, Тихон же как будто нарочно углублял эту неприязнь. День именин Вялова   на двадцатом году его службы у Артамоновых Наталья решила сделать особенно   торжественным днём для именинника.      

— Подумай, какой он редкий человек! — сказала она   мужу. — За двадцать лет ничего худого не видели мы от него. Как восковая   свеча теплится.      

Желая особенно почтить дворника, Пётр сам понес ему подарки.   В сторожке его встретил нарядный Серафим, за ним стоял Тихон, наклонив голову,   глядя на сапоги хозяина.      

— От меня тебе — часы, на! От жены — сукно на поддёвку.   И вот ещё деньги.      

— Деньги — лишние, — пробормотал Тихон, потом   сказал:      

— Спасибо.      

Он пригласил хозяина выпить «Тенерифа», подаренного   Серафимом, а старичок тотчас же заиграл словами:      

— Ты, Пётр Ильич, нам цену знаешь, а мы — тебе. Мы   понимаем: медведь любит мёд, а кузнец железо куёт; господа для нас медведи   были, а ты кузнец. Мы видим: дело у тебя большое, трудное.      

Тут Вялов, вертя в пальцах серебряные часы, сказал, глядя на   них:      

— Дело — перила человеку; по краю ямы ходим, за них   держимся.      

— Вот! — закричал Серафим, чему-то радуясь. —   Верно! А то бы упали, значит!      

— Ну, это вы говорите зря, — сказал   Артамонов. — Потому что вы не хозяева. Вам — не понять…      

Он не находил достаточно сильных возражений, хотя слова   Тихона сразу рассердили его. Не впервые Тихон одевал ими свою упрямую, тёмную   мысль, и она всё более раздражала хозяина. Глядя на обильно смазанную маслом,   каменную голому дворника, он искал подавляющих слов и сопел, дёргая ухо.      

— Дела, конечно, разные, — примирительно заговорил   Серафим: — есть плохие, есть — хорошие…      

— Хорош нож, да горлу невтерпёж, — проворчал   Тихон.      

Хозяину захотелось крепко обругать именинника, и, едва   сдержав это желание, он строго спросил:      

— Что ты, как всегда, неразумно бормочешь о деле?   Понять нельзя…      

Тихон, глядя под стол, согласился:      

— Понять — трудно.      

Снова заговорил плотник:      

— Он, Пётр Ильич, только безобидные дела признаёт…      

— Постой, Серафим, пускай он сам скажет.      

Тогда Тихон, не шевелясь, показывая хозяину серую, в ладонь   величиной, лысину на макушке, вздохнул:      

— Делам чёрт Каина обучил…      

— Вот он как загибает! — крикнул Серафим, ударив   себя ладонью по колену.      

Артамонов встал со стула и сердито посоветовал дворнику:      

— Ты бы лучше не говорил о том, чего тебе не понять.   Да.      

Он ушёл из сторожки возмущённый, думая о том, что Тихона   следует рассчитать. Завтра же и рассчитать бы. Ну — не завтра, а через неделю.   В конторе его ожидала Попова. Она поздоровалась сухо, как незнакомая, садясь на   стул, ударила зонтиком в пол и заговорила о том, что не может уплатить сразу   все проценты по закладной.      

— Это пустяки, — тихо сказал Пётр, не глядя на   неё, и услыхал её слова:      

— Если вы не согласны отсрочить, — за вами право   отказать мне.      

Она сказала это обиженно и, вновь стукнув зонтом, ушла так   неожиданно быстро, что он успел взглянуть на неё лишь тогда, когда она   притворяла дверь за собою.      

«Рассердилась, — сообразил Артамонов. — За что   же?»      

Через час он сидел у Ольги, хлопая фуражкой по дивану, и   говорил:      

— Ты ей скажи: мне процентов не надо и денег не надо с   неё. Какие это деньги? И чтобы она не беспокоилась, понимаешь?      

Разбирая пёстрые мотки шёлка, передвигая по столу коробочки   с бисером, Ольга сказала задумчиво:      

— Я-то понимаю, а она едва ли поймёт.      

— А ты сделай так, чтоб она. Что мне ты?      

— Спасибо, — сказала Ольга, блеснув очками, эта   стеклянная улыбка вызвала у Петра раздражение.      

— Не шути! — грубовато сказал он. — Мою   свинью в её огороде я не надеюсь пасти, не ищу этого, — не думай!      

— Ох, мужик, — вздохнув, сказала Ольга,   сомнительно качая гладко причёсанной головою.      

Пётр крикнул:      

— Ты — верь! Я знаю, что говорю…      

— Ох, знаешь ли?      

Охала она сочувственно, это Артамонов слышал. Он видел, что   глаза её смотрят на него через очки жалобно, почти нежно, но это только сердило   его. Он хотел сказать ей нечто убедительно ясное и не находил нужных слов,   глядя на подоконник, где среди мясистых листьев бегоний, похожих на звериные   уши, висели изящные кисти цветов.      

— Мне усадьбу её жалко. Это замечательная усадьба, да!   Она там родилась…      

— Родилась она в Рязани…      

— Она там привыкла, всё равно! А у меня там душа первый   раз спокойно уснула…      

— Проснулась, — поправила Ольга.      

— Это — всё равно для души — уснула, проснулась…      

Он долго говорил что-то, что самому ему было неясно, Ольга   слушала, облокотясь на стол, а когда у него иссякли слова, сказала:      

— Теперь послушай меня…      

И поведала ему, что Наталья, зная о его возне со шпульницей,   обижена, плачет, жалуется на него. Но Артамонова не тронуло это.      

— Хитрая, — сказал он, усмехаясь: — Ни словом не   дала мне понять, что знает. Тебе жаловалась? Так. А ведь она тебя не любит.      

Подумав, он добавил:      

— Зинаиду прозвали Насос, это — верно! Она из меня всю   дрянь высосала.      

— Гадости говоришь, — поморщилась Ольга и   вздохнула. — Помнится, я тебе сказала как-то, что душа у тебя — приёмыш,   так и есть, Пётр, боишься ты сам себя, как врага…      

Эти слова задели его:      

— Дерзко ты говоришь со мной; мальчишка я, что ли? Ты   бы вот о чём подумала: вот, я говорю с тобой, и душа моя открыта, а больше мне   не с кем говорить эдак-то. С Натальей — не разговоришься. Мне её иной раз бить   хочется. А ты… Эх вы, бабы!..      

Он надел фуражку и, внезапно охваченный немой скукой, ушёл,   думая о жене, — он давно уж не думал о ней, почти не замечал её, хотя она,   каждую ночь, пошептавшись с богом, заученно ласково укладывалась под бок мужа.      

«Знает, а лезет, — гневно думал он. — Свинья».      

Жена была знакомой тропою, по которой Пётр, и ослепнув,   прошёл бы не споткнувшись; думать о ней не хотелось. Но он вспомнил, что тёща,   медленно умиравшая в кресле, вся распухнув, с безобразно раздутым, багровым   лицом, смотрит на него всё более враждебно; из её когда-то красивых, а теперь тусклых   и мокрых глаз жалобно текут слёзы; искривлённые губы шевелятся, но отнявшийся   язык немо вываливается изо рта, бессилен сказать что-либо; Ульяна Баймакова   затискивает его пальцами полуживой, левой руки.      

«Эта — чувствует. Её жалко».      

Ему всё-таки нужно было большое усилие воли, чтоб прекратить   бесстыдную возню с Зинаидой. Но как только он сделал это, — тотчас же,   рядом с похмельными воспоминаниями о шпульнице, явились какие-то ноющие думы.   Как будто родился ещё другой Пётр Артамонов, он жил рядом с первым, шёл за   спиной его. Он чувствовал, что этот двойник растёт, становится ощутимей и   мешает ему во всём, что он, Пётр Артамонов настоящий, призван и должен делать.   Этот, другой, ловко пользуясь минутами внезапно, как ветер из-за угла,   налетавшей задумчивости, нашёптывал ему досадные, едкие мысли:      

«Работаешь, как лошадь, а — зачем? Сыт на всю жизнь. Пора   сыну работать. От любви к сыну — мальчишку убил. Барыня понравилась   распутничать начал».      

Всегда, после того как скользнёт такая мысль, жизнь   становилась темней и скучней.      

Он как-то не доглядел, когда именно Илья превратился во   взрослого человека. Не одно это событие прошло незаметно; так же незаметно   Наталья просватала и выдала замуж дочь Елену в губернию за бойкого парня с   чёрненькими усиками, сына богатого ювелира; так же, между прочим, умерла   наконец, задохнулась тёща, знойным полуднем июня, перед грозою; ещё не успели   положить её на кровать, как где-то близко ударил гром, напугав всех.      

— Окна, двери закройте! — крикнула Наталья, подняв   руки к ушам; огромная нога матери вывалилась из её рук и глухо стукнула пяткой   о пол.      

Пётру Артамонову показалось, что он даже не сразу узнал   сына, когда вошёл в комнату высокий, стройный человек в серой, лёгкой паре, с   заметными усами на исхудавшем, смугловатом лице. Яков, широкий и толстый, в   блузе гимназиста, был больше похож на себя. Сыновья вежливо поздоровались,   сели.      

— Вот, — сказал отец, шагая по конторе, — вот   и бабушка померла.      

Илья промолчал, закуривая папиросу, а Яков выговорил новым,   не своим голосом:      

— Хорошо, что в каникулы, а то бы я не приехал.      

Пропустив мимо ушей неумные слова младшего, Артамонов   присматривался к лицу Ильи; значительно изменясь, оно окрепло, лоб, прикрытый   прядями потемневших волос, стал не так высок, а синие глаза углубились. Было и   забавно и как-то неловко вспомнить, что этого задумчивого человека в солидном   костюме он трепал за волосы; даже не верилось, что это было. Яков просто вырос,   он только увеличился, оставшись таким же пухлым, каким был, с такими же   радужными глазами. И рот у него был ещё детский.      

— Сильно вырос ты, Илья, — сказал отец. — Ну,   вот, присматривайся к делу, л годика через три и к рулю встанешь.      

Играя корешковой папиросницей, с отбитым уголком, Илья   взглянул в лицо отца:      

— Нет, я буду учиться ещё.      

— Долго ли?      

— Года четыре, пять.      

— Эко! Чему это?      

— Истории.      

Артамонову не понравилось, что сын курит, да и папиросница у   него плохая, мог бы купить лучше. Ему ещё более не понравилось намерение Ильи   учиться и то, что он сразу, в первые же минуты, заговорил об этом.      

Указав в окно, на крышу фабрики, где фыркала паром тонкая   трубка и откуда притекал ворчливый гул работы, он сказал внушительно, стараясь   говорить мягко:      

— Вот она пыхтит, история! Ей и надо учиться. Нам   положено полотно ткать, а история — дело не наше. Мне пятьдесят, пора меня   сменить.      

— Мирон сменит, Яков. Мирон будет инженером, —   сказал Илья и, высунув руку за окно, стряхнул пепел папиросы. Отец напомнил: