1 2 3 4 5 
— Да  почйсть что одна. Иногда разве вечером вздумает в дураки играть — ну, играем.  Да и тут: середь самой игры остановятся, сложат карты и начнут говорить. А я  смотрю. При покойнице, при Арине Петровне, веселее было. При ней он лишнее-то  говорить побаивался; нет-нет да и остановит старуха. А нынче ни на что не  похоже, какую волю над собой взял!    

— Вот  видите ли: ведь это, Евпраксеюшка, страшно! Страшно, когда человек говорит и не  знаешь, зачем он говорит, что говорит и кончит ли когда-нибудь. Ведь страшно?  неловко ведь?    

Евпраксеюшка  взглянула на нее, словно ее впервые озарила какая-то удивительная мысль.    

— Не  вы одни, — сказала она, — многие у нас их за это не любят.    

— Вот  как!    

— Да.  Хоть бы лакеи — ни один долго ужиться у нас не может; почесть каждый месяц  меняем. Приказчики тоже. И всё из-за этого.    

— Надоедает?    

— Тиранит.  Пьяницы — те живут, потому что пьяница не слышит. Ему хоть в трубу труби — у  него все равно голова как горшком прикрыта. Так опять беда: они  пьяниц  не любят.    

— Ах,  Евпраксеюшка, Евпраксеюшка! а он еще меня в Головлеве жить уговаривает!    

— А  что ж, барышня! вы бы и заправду с нами пожили! может быть, они бы и  посовестились при вас!    

— Ну  нет! слуга покорная! ведь у меня терпенья недостанет в глаза ему смотреть!    

— Что  и говорить! вы — господа! у вас своя воля! Однако, чай, воля-воля, а тоже и по  чужой дудочке подплясывать приходится!    

— Еще  как часто-то!    

— То-то  и я думала! А я вот еще что хотела вас спросить: хорошо в актрисах служить?    

— Свой  хлеб — и то хорошо.    

— А  правда ли, Порфирий Владимирыч мне сказывали: будто бы актрис чужие мужчины  збвсе за талию держат?    

Аннинька  на минуту вспыхнула.    

— Порфирий  Владимирыч не понимает, — ответила она раздражительно, — оттого и  несет чепуху. Он даже того различить не может, что на сцене происходит игра, а  не действительность.    

— Ну,  однако! То-то и он, Порфирий-то Владимирыч… Как увидел вас, даже губы  распустил: «Племяннушка» да «племяннушка»! — как и путный! А у самого  бесстыжие глаза так и бегают!    

— Евпраксеюшка!  зачем вы глупости говорите!    

— Я-то?  мне — что! Поживете — сами увидите! А мне что! Откажут от места — я опять к батюшке  уйду. И то ведь скучно здесь; правду вы это сказали.    

— Чтоб  я могла здесь остаться, это вы напрасно даже предполагаете. А вот, что скучно в  Головлеве — это так. И чем дольше вы будете здесь жить, тем будет скучнее.    

Евпраксеюшка  слегка задумалась, потом зевнула и сказала:    

— Я  когда у батюшки жила, тощбя-претощбя была. А теперь — ишь какая! печь печью  сделалась! Скука-то, стало быть, впрок идет!    

— Все  равно долго не выдержите. Вот помяните мое слово, не выдержите.    

На этом  разговор кончился. К счастью, Порфирий Владимирыч не слышал его — иначе он получил  бы новую и благодарную тему, которая, несомненно, освежила бы бесконечную  канитель его нравоучительных разговоров.    

Целых  два дня еще мучил Порфирий Владимирыч Анниньку. Все говорил: вот потерпи да погоди!  потихоньку да полегоньку! благословясь да Богу помолясь! и проч. Совсем ее  истомил. Наконец, на пятый день собрался-таки в город, хотя и тут нашел средство  истерзать племянницу. Она уж стояла в передней в шубе, а он, словно назло,  целый час проклажался. Одевался, умывался, хлопал себя по ляжкам, крестился,  ходил, сидел, отдавал приказания вроде: «так так-то, брат!» или: «так ты уж  тово… смотри, брат, как бы чего не было!» Вообще поступал так, как бы оставлял  Головлево не на несколько часов, а навсегда. Замаявши всех: и людей и лошадей,  полтора часа стоявших у подъезда, он наконец убедился, что у него самого  пересохло в горле от пустяков, и решился ехать.    

В городе  все дело покончилось, покуда лошади ели овес на постоялом дворе. Порфирий Владимирыч  представил отчет, по которому оказалось, что сиротского капитала, по день  смерти Арины Петровны, состояло без малого двадцать тысяч рублей в  пятипроцентных бумагах. Затем просьба о снятии опеки вместе с бумагами,  свидетельствовавшими о совершеннолетии сирот, была принята, и тут же  последовало распоряжение об упразднении опекунского управления и о сдаче имения  и капиталов владелицам. В тот же день вечером Аннинька подписала все бумаги и  описи, изготовленные Порфирием Владимирычем, и наконец свободно вздохнула.    

Остальные  дни Аннинька провела в величайшей ажитации. Ей хотелось уехать из Головлева  немедленно, сейчас же, но дядя на все ее порывания отвечал шуточками, которые,  несмотря на добродушный тон, скрывали за собой такое дурацкое упорство, какого  никакая человеческая сила сломить не в состоянии.    

— Сама  сказала, что неделю поживешь, — ну, и поживи! — говорил он. —  Что тебе! не за квартиру платить — и без платы милости просим! И чайку попить,  и покушать — все, чего тебе вздумается, все будет!    

— Да  ведь мне, дядя, необходимо! — отпрашивалась Аннинька.    

— Тебе  не сидится, а я лошадок не дам! — шутил Иудушка, — не дам лошадок, и  сиди у меня в плену! Вот неделя пройдет — ни слова не скажу! Отстоим обеденку,  поедим на дорожку, чайку попьем, побеседуем… Наглядимся друг на друга — и с  Богом! Да вот что! не съездить ли тебе опять на могилку в Воплино? Все бы с  бабушкой простилась — может, покойница и благой бы совет тебе подала!    

— Пожалуй! —  согласилась Аннинька.    

— Так  мы вот как сделаем: в среду раненько здесь обеденку отслушаем да на дорожку  пообедаем, а потом мои лошадки довезут тебя до Погорелки, а оттуда до Двориков  уж на своих, на погорелковских лошадках поедешь. Сама помещица! свои лошадки  есть!    

Приходилось  смириться. Пошлость имеет громадную силу; она всегда застает свежего человека  врасплох, и, в то время как он удивляется и осматривается, она быстро опутывает  его и забирает в свои тиски. Всякому, вероятно, случалось, проходя мимо клоаки,  не только зажимать нос, но и стараться не дышать; точно такое же насилие должен  делать над собой человек, когда вступает в область, насыщенную празднословием и  пошлостью. Он должен притупить в себе зрение, слух, обоняние, вкус; должен победить  всякую восприимчивость, одеревенеть. Только тогда миазмы пошлости не задушат  его. Аннинька поняла это, хотя и поздно; во всяком случае, она решилась  предоставить дело своего освобождения из Головлева естественному ходу вещей.  Иудушка до того победил ее непреоборимостью своего празднословия, что она не  смела даже уклониться, когда он обнимал ее и по-родственному гладил по спине,  приговаривая: вот теперь ты паинька! Она невольно каждый раз вздрагивала, когда  чувствовала, что костлявая и слегка трепещущая рука его ползет по ее спине, но  от дальнейших выражений гадливости ее удерживала мысль: Господи! хоть бы через  неделю-то отпустил! К счастию для нее, Иудушка был малый небрезгливый, и хотя,  быть может, замечал ее нетерпеливые движения, но помалчивал. Очевидно, он  придерживался той теории взаимных отношений полов, которая выражается  пословицей: люби не люби, да почаще взглядывай!    

Наконец  наступил нетерпеливо ожиданный день отъезда. Аннинька поднялась чуть не в шесть  часов утра, но Иудушка все-таки упредил ее. Он уже совершил обычное молитвенное  стояние и, в ожидании первого удара церковного колокола, в туфлях и халатном  сюртуке слонялся по комнатам, заглядывал, подслушивал и проч. Очевидно, он был  ажитирован и при встрече с Аннинькой как-то искоса взглянул на нее. На дворе  уже было совсем светло, но время стояло скверное. Все небо было покрыто  сплошными темными облаками, из которых сыпалась весенняя изморозь — не то  дождь, не то снег; на почерневшей дороге поселка виднелись лужи, предвещавшие  зажоры в поле; сильный ветер дул с юга, обещая гнилую оттепель; деревья  обнажились от снега и беспорядочно покачивали из стороны в сторону своими  намокшими голыми вершинами; господские службы почернели и словно ослизли.  Порфирий Владимирыч подвел Анниньку к окну и указал рукой на картину весеннего  возрождения.    

— Уж  ехать ли, полно? — спросил он, — не остаться ли?    

— Ах,  нет, нет! — испуганно вскрикнула она, — это… это… пройдет!    

— Вряд  ли. Ежели ты в час выедешь, то вряд ли раньше семи до Погорелки доедешь. А  ночью разве можно в теперешнюю ростепель ехать — все равно придется в Погорелке  ночевать.    

— Ах,  нет! я и ночью, я сейчас же поеду… я ведь, дядя, храбрая! да и зачем же  дожидаться до часу? Дядя! голубчик! позвольте мне теперь уехать!    

— А  бабенька что скажет? Скажет: вот так внучка, приехала, попрыгала и даже  благословиться у меня не захотела!    

Порфирий  Владимирыч остановился и замолчал. Некоторое время он семенил ногами на одном  месте и то взглядывал на Анниньку, то опускал глаза. Очевидно, он решался и не  решался что-то высказать.    

— Постой-ка,  я тебе что-то покажу! — наконец решился он и, вынув из кармана свернутый листок  почтовой бумаги, подал его Анниньке, — на-тко, прочти!    

Аннинька  прочла:    

«Сегодня  я молился и просил Боженьку, чтоб он оставил мне мою Анниньку. И Боженька мне  сказал: возьми Анниньку за полненькую тальицу и прижми ее к своему сердцу».    

— Так,  что ли? — спросил он, слегка побледнев.    

— Фу,  дядя! какие гадости! — ответила она, растерянно смотря на него.    

Порфирий  Владимирыч побледнел еще больше и, произнеся сквозь зубы: «Видно, нам гусаров  нужно!», перекрестился и, шаркая туфлями, вышел из комнаты.    

Через  четверть часа он, однако ж, возвратился как ни в чем не бывало и уж шутил с  Аннинькой.    

— Так  как же? — говорил он, — в Воплино отсюда заедешь? с старушкой, бабенькой,  проститься хочешь? простись! простись, мой друг! Это ты хорошее дело затеяла,  что про бабеньку вспомнила! Никогда не нужно родных забывать, а особливо таких  родных, которые, можно сказать, душу за нас полагали!    

Отслушали  обедню с панихидой, поели в церкви кутьи, потом домой приехали, опять кутьи поели  и сели за чай. Порфирий Владимирыч, словно назло, медленнее обыкновенного  прихлебывал чай из стакана и мучительно растягивал слова, разглагольствуя в  промежутке двух глотков. К десяти часам, однако ж, чай кончился, и Аннинька  взмолилась:    

— Дядя!  теперь мне можно ехать?    

— А  покушать? отобедать-то на дорожку? Неужто ж ты думала, что дядя так тебя и  отпустит! И ни-ни! и не думай! Этого и в заводе в Головлеве не бывало! Да  маменька-покойница на глаза бы меня к себе не пустила, если б знала, что я  родную племяннушку без хлеба-соли в дорогу отпустил! И не думай этого! и не  воображай!    

Опять  пришлось смириться. Прошло, однако ж, полтора часа, а на стол и не думали  накрывать. Все разбрелись; Евпраксеюшка, гремя ключами, мелькала на дворе,  между кладовой и погребом; Порфирий Владимирыч толковал с приказчиком, изнуряя  его беспутными приказаниями, хлопая себя по ляжкам и вообще ухищряясь  как-нибудь затянуть время. Аннинька ходила одна взад и вперед по столовой, поглядывая  на часы, считая свои шаги, а потом секунды: раз, два, три… По временам она  смотрела на улицу и убеждалась, что лужи делаются все больше и больше.    

Наконец  застучали ложки, ножи, тарелки; лакей Степан пришел в столовую и кинул скатерть  на стол. Но, казалось, частица праха, наполнявшего Иудушку, перешла и в него.  Еле-еле он передвигал тарелками, дул в стаканы, смотрел через них на свет.  Ровно в час сели за стол.    

— Вот  ты и едешь! — начал Порфирий Владимирыч разговор, приличествующий  проводам.    

Перед  ним стояла тарелка с супом, но он не прикасался к ней и до того умильно смотрел  на Анниньку, что даже кончик носа у него покраснел. Аннинька торопливо глотала  ложку за ложкой. Он тоже взялся за ложку и уж совсем было погрузил ее в суп, но  сейчас же опять положил на стол.    

— Уж  ты меня, старика, прости! — зудил он, — ты вот на почтовых суп  скушала, а я — на долгих ем. Не люблю я с Божьим даром небрежно обращаться. Нам  хлеб для поддержания существования нашего дан, а мы его зря разбрасываем —  видишь, ты сколько накрошила? Да и вообще я все люблю основательно да  осмотревшись делать — крепче выходит. Может быть, тебя это сердит, что я за  столом через обруч — или как это там у вас называется — не прыгаю; ну, да что ж  делать! и посердись, ежели тебе так хочется! Посердишься, посердишься, да и  простишь! И ты не все молода будешь, не все через обручи будешь скакать, и в  тебе когда-нибудь опытцу прибавится — вот тогда ты и скажешь: а дядя-то,  пожалуй, прав был! Так-то, мой друг. Теперь, может быть, ты слушаешь меня да  думаешь: фяка-дядя! старый ворчун дядя! А как поживешь с мое — другое запоешь,  скажешь: пай-дядя! добру меня учил!    

Порфирий  Владимирыч перекрестился и проглотил две ложки супу. Сделавши это, он опять  положил ложку в тарелку и опрокинулся на спинку стула в знак предстоящего  разговора.    

«Кровопийца!»  — так и вертелось на языке у Анниньки. Но она сдержалась, быстро налила себе  стакан воды и залпом его выпила. Иудушка словно нюхом отгадывал, что в ней  происходит.    

— Что!  не нравится! — что ж, хоть и не нравится, а ты все-таки дядю послушай! Вот  я уж давно с тобой насчет этой твоей поспешности поговорить хотел, да все  недосужно было. Не люблю я в тебе эту поспешность: легкомыслие в ней видно,  нерассудительность. Вот и в ту пору вы зря от бабушки уехали — и огорчить старушку  не посовестились! — а зачем?    

— Ах,  дядя! зачем вы об этом вспоминаете! ведь это уж сделано! С вашей стороны это  даже нехорошо!    

— Постой!  я не об том, хорошо или нехорошо, а об том, что хотя дело и сделано, но ведь  его и переделать можно. Не только мы грешные, а и Бог свои действия переменяет:  сегодня пошлет дождичка, а завтра вёдрышка даст! А! ну-тко! ведь не бог же  знает какое сокровище — театр! Ну-тко! решись-ка!    

— Нет,  дядя! оставьте это! прошу вас!    

— А  еще тебе вот что скажу: нехорошо в тебе твое легкомыслие, но еще больше мне не  нравится то, что ты так легко к замечаниям старших относишься. Дядя добра тебе  желает, а ты говоришь: оставьте! Дядя к тебе с лаской да с приветом, а ты на  него фыркаешь! А между тем знаешь ли ты, кто тебе дядю дал? Ну-ко, скажи, кто  тебе дядю дал?    

Аннинька  взглянула на него с недоумением.    

— Бог  тебе дядю дал — вот кто! Бог! Кабы не Бог, была бы ты теперь одна, не знала бы,  как с собою поступить, и какую просьбу подать, и куда подать, и чего на эту  просьбу ожидать. Была бы ты словно в лесу; один бы тебя обидел, другой бы  обманул, а третий и просто-напросто посмеялся бы над тобой! А как дядя-то у  тебя есть, так мы, с Божьей помощью, в один день все твое дело вокруг пальца  повернули. И в город съездили, и в опеке побывали, и просьбу подали, и  резолюцию получили! Так вот оно, мой друг, что дядя-то значит!    

— Да  я и благодарна вам, дядя!    

— А  коли благодарна дяде, так не фыркай на него, а слушайся. Добра тебе дядя  желает, хоть иногда тебе и кажется…    

Аннинька  едва могла владеть собой. Оставалось еще одно средство отделаться от дядиных поучений:  притвориться, что она, хоть в принципе, принимает его предложение остаться в  Головлеве.    

— Хорошо,  дядя, — сказала она, — я подумаю. Я сама понимаю, что жить одной,  вдали от родных, не совсем удобно… Но, во всяком случае, теперь я решиться ни  на что не могу. Надо подумать.    

— Ну  видишь ли, вот ты и поняла. Да чего же тут думать! Велим лошадей распрячь,  чемоданы твои из кибитки вынуть — вот и думанье все!    

— Нет,  дядя, вы забываете, что у меня есть сестра!    

Неизвестно,  убедил ли этот аргумент Порфирия Владимирыча, или вся сцена эта была ведена им  только для прилику, и он сам хорошенько не знал, точно ли ему нужно, чтоб  Аннинька осталась в Головлеве, или совсем это не нужно, а просто блажь в голову  на минуту забрела. Но, во всяком случае, обед после этого пошел поживее.  Аннинька со всем соглашалась, на все давала такие ответы, которые не допускали  никакой придирки для пустословия. Тем не менее часы показывали уж половину  третьего, когда обед кончился. Аннинька выскочила из-за стола, словно все время  в паровой ванне высидела, и подбежала к дяде, чтоб попрощаться с ним.    

Через  десять минут Иудушка, в шубе и в медвежьих сапогах, провожал уж ее на крыльцо и  самолично наблюдал, как усаживали барышню в кибитку.    

— С  горы-то полегче — слышишь! Да и в Сенькине на косогоре — смотри не  вывали! — приказывал он кучеру.    

Наконец  Анниньку укутали, усадили и застегнули фартук у кибитки.    

— А  то бы осталась! — еще раз крикнул ей Иудушка, желая, чтоб и при  собравшихся челядинцах все обошлось как следует, по-родственному. — По  крайней мере, приедешь, что ли? говори!    

Но  Аннинька чувствовала себя уже свободною, и ей вдруг захотелось пошкольничать.  Она высунулась из кибитки и, отчеканивая каждое слово, отвечала:    

— Нет,  дядя, не приеду! Страшно с вами!    

Иудушка  сделал вид, что не слышит, но губы у него побелели.    

     

Освобождение  из головлевского плена до такой степени обрадовало Анниньку, что она ни разу  даже не остановилась на мысли, что позади ее, в бессрочном плену, остается  человек, для которого с ее отъездом порвалась всякая связь с миром живых. Она  думала только об себе: что она вырвалась и что теперь ей хорошо. Влияние этого  ощущения свободы было так сильно, что когда она вновь посетила воплинское  кладбище, то в ней уже не замечалось и следа той нервной чувствительности, которую  она обнаружила при первом посещении бабушкиной могилы. Спокойно отслушала она  панихиду, без слез поклонилась могиле и довольно охотно приняла предложение  священника откушать у него в хате чашку чая.    

Обстановка,  в которой жил воплинский батюшка, была очень убогая. В единственной чистой  комнате дома, которая служила приемною, царствовала какая-то унылая нагота; по  стенам было расставлено с дюжину крашеных стульев, обитых волосяной материей,  местами значительно продранной, и стоял такой же диван с выпяченной спинкой,  словно грудь у генерала дореформенной школы; в одном из простенков виднелся  простой стол, покрытый загаженным сукном, на котором лежали исповедные книги  прихода, и из-за них выглядывала чернильница с воткнутым в нее пером; в восточном  углу висел киот с родительским благословением и с зажженною лампадкой; под ним  стояли два сундука с матушкиным приданым, покрытые серым, выцветшим сукном.  Обоев на стенах не было; посередине одной стены висело несколько полинявших  дагерротипных портретов преосвященных. В комнате пахло как-то странно, словно  она издавна служила кладбищем для тараканов и мух. Сам священник, хотя человек  еще молодой, значительно потускнел в этой обстановке. Жидкие беловатые волосы  повисли на его голове прямыми прядями, как ветви на плакучей иве; глаза,  когда-то голубые, смотрели убито; голос вздрагивал, бородка обострилась;  шалоновая ряска худо запахивалась спереди и висела как на вешалке. Попадья,  женщина тоже молодая, от ежегодных родов казалась еще более изнуренною, нежели  муж.    

Тем не  меньше Аннинька не могла не заметить, что даже эти забытые, изнуренные и бедные  люди относятся к ней не так, как к настоящей прихожанке, а скорее с сожалением,  как к заблудшей овце.    

— У  дяденьки побывали? — начал батюшка, осторожно принимая чашку чая с подноса  у попадьи.    

— Да,  почти с неделю прожила.    

— Теперь  Порфирий Владимирыч главный помещик по всей нашей округе сделались — нет их  сильнее. Только удачи им в жизни как будто не видится. Сперва один сынок помер,  потом и другой, а наконец, и родительница. Удивительно, как это они вас не  упросили в Головлеве поселиться.    

— Дядя  предлагал, да я сама не осталась.    

— Что  ж так?    

— Да  лучше, как на свободе живешь.    

— Свобода,  сударыня, конечно, дело не худое, но и она не без опасностей бывает. А ежели  при этом иметь в предмете, что вы Порфирию Владимирычу ближайшей родственницей,  а следственно, и прямой всех его имений наследницей доводитесь, то можно бы,  мнится, насчет свободы несколько и постеснить себя.    

— Нет,  батюшка, свой хлеб лучше. Как-то легче живется, как чувствуешь, что никому не  обязан.    

Батюшка  тускло взглянул на нее, как будто хотел спросить: да ты, полно, знаешь ли, что  такое «свой хлеб»? — но посовестился и только робко запахнул полы своей  ряски.    

— А  много ли вы жалованья в актрисах-то получаете? — вступила в разговор  попадья.    

Батюшка  окончательно обробел и даже заморгал в сторону попадьи. Он так и ждал, что Аннинька  обидится. Но Аннинька не обиделась и без всякой ужимки ответила:    

— Теперь  я получаю полтораста рублей в месяц, а сестра — сто. Да бенефисы нам даются. В  год-то тысяч шесть обе получим.    

— Что  ж так сестрице меньше дают? достоинством, что ли, они хуже? — продолжала  любопытствовать матушка.    

— Нет,  а жанр у сестры другой. У меня голос есть, я пою — это публике больше нравится,  а у сестры голос послабее — она в водевилях играет.    

— Стало  быть, и там тоже: кто попом, кто дьяконом, а кто и в дьячках служит?    

— Впрочем,  мы поровну делимся; у нас уж сначала так было условлено, чтоб деньги пополам  делить.    

— По-родственному?  Чего же лучше, коли по-родственному? А сколько это, поп, будет? шесть тысяч  рублей, ежели на месяцб разделить, сколько это будет?    

— По  пятисот целковых в месяц, а на двух разделить — по двести по пятидесяти.    

— Вона  что денег-то! Нам бы и в год не прожить. А что я еще хотела вас спросить:  правда ли, что с актрисами обращаются, словно бы они не настоящие женщины?    

Поп  совсем было всполошился и даже полы рясы распустил; но, увидев, что Аннинька  относится к вопросу довольно равнодушно, подумал: «Эге! да ее, видно, и в самом  деле не прошибешь!» — и успокоился.    

— То  есть как же это, не настоящие женщины? — спросила Аннинька.    

— Ну,  да вот будто целуют их, обнимают, что ли… Даже, будто, когда и не хочется, и  тогда они должны…    

— Не  целуют, а делают вид, что целуют. А об том, хочется или не хочется — об этом и  речи в этих случаях не может быть, потому что все делается по пьесе: как в  пьесе написано, так и поступают.    

— Хоть  и по пьесе, а все-таки… Иной с слюнявым рылом лезет, на него и глядеть-то  претит, а ты губы ему подставлять должна!    

Аннинька  невольно заалелась; в воображении ее вдруг промелькнуло слюнявое лицо храброго  ротмистра Папкова, которое именно «лезло», и увы! даже не «по пьесе» лезло!    

— Вы  совсем не так представляете себе, как оно на сцене происходит! — сказала  она довольно сухо.    

— Конечно,  мы в театрах не бывали, а все-таки, чай, со всячинкой там бывает.  Частенько-таки мы с попом об вас, барышня, разговариваем; жалеем мы вас, даже  очень жалеем.    

Аннинька  молчала; священник сидел и пощипывал бородку, словно решался и сам сказать свое  слово.    

— Впрочем,  сударыня, и во всяком звании и приятности и неприятности бывают, — наконец  высказался он, — но человек, по слабости своей, первыми восхищается, а  последние старается позабыть. Для чего позабыть? а именно для того, сударыня,  дабы и сего последнего напоминовения о долге и добродетельной жизни, по  возможности, не иметь перед глазами.    

И потом,  вздохнув, присовокупил:    

— А  главное, сударыня, сокровище свое надлежит соблюсти!    

Батюшка  учительно взглянул на Анниньку; матушка уныло покачала головой, как бы говоря:  где уж!    

— И  вот это-то сокровище, мнится, в актерском звании соблюсти — дело довольно  сумнительное, — продолжал батюшка.    

Аннинька  не знала, что и сказать на эти слова. Мало-помалу ей начинало казаться, что  разговор этих простодушных людей о «сокровище» совершенно одинакового  достоинства с разговорами господ офицеров «расквартированного в здешнем городе  полка» об «la chose». Вообще же, она убедилась, что и здесь, как у дяденьки,  видят в ней явление совсем особенное, к которому хотя и можно отнестись  снисходительно, но в некотором отдалении, дабы «не замараться».    

— Отчего  у вас, батюшка, церковь такая бедная? — спросила она, чтоб переменить  разговор.    

— Нй  с чего ей богатой быть — оттого и бедна. Помещики все по службам разъехались, а  мужичкам подняться нй из чего. Да их и всех-то с небольшим двести душ в  приходе!    

— Вот  колокол у нас чересчур уж плох! — вздохнула матушка.    

— И  колокол, и прочее все. Колокол-то у нас, сударыня, всего пятнадцать пудов  весит, да и тот, на грех, раскололся. Не звонит, а шумит как-то — даже  предосудительно. Покойница Арина Петровна пообещались было новый соорудить, и  ежели были бы они живы, то и мы, всеконечно, были бы теперь при колоколе.    

— Вы  бы дяде сказали, что бабушка обещала!    

— Говорил,  сударыня, и он, надо правду сказать, довольно-таки благосклонно докуку мою выслушал.  Только ответа удовлетворительного не мог мне дать: не слыхал, вишь, от маменьки  ничего! никогда, вишь, покойница об этом ему не говаривала! А ежели бы, дескать,  слышал, то беспременно бы волю ее исполнил!    

— Когда,  чай, не слыхать! — молвила попадья, — вся округа знает, а он не  слыхал!    

— Вот  мы и живем таким родом. Прежде хоть в надежде были, а нынче и совсем без  надежды остаемся. Иногда служить не на чем: ни просфор, ни красного вина. А об  себе уж и не говорим.    

Аннинька  хотела встать и проститься, но на столе появился новый поднос, на котором  стояли две тарелки, одна с рыжиками, другая с кусочками икры, и бутылка мадеры.    

— Посидите!  не обессудьте! откушайте!    

Аннинька  повиновалась, наскоро проглотила два рыжичка, но отказалась от мадеры.    

— Вот  об чем я еще хотела вас спросить, — говорила между тем попадья, — в  приходе у нас девушка одна есть, лыщевского дворового дочка; так она в  Петербурге у одной актрисы в услуженье была. Хорошо, говорит, в актрисах житье,  только билет каждый месяц выправлять надо… правда ли это?    

Аннинька  смотрела во все глаза и не понимала.    

— Это  для свободности, — пояснил батюшка, — а, впрочем, думается, что она  неправду говорит. Напротив, я слышал, что многие актрисы даже пенсии от казны  за службу удостоиваются.    

Аннинька  убедилась, что чем дальше в лес, тем больше дров, и стала окончательно  прощаться.    

— А  мы было думали, что вы теперь из актрис-то выйдете? — продолжала  приставать попадья.    

— Зачем  же?    

— Все-таки.  Вы — барышня. Теперь совершенные лета получили, имение свое есть — чего лучше!    

— Ну,  и после дяденьки вы же прямая наследница, — присовокупил батюшка.    

— Нет,  я здесь жить не буду.    

— А  мы-то как надеялись! Всё промежду себя говорили: непременно наши барышни в Погорелке  жить будут! А летом у нас здесь даже очень хорошо: в лес по грибы ходить  можно! — соблазняла матушка.    

— У  нас грибов и не в дождливое лето — очень довольно! — вторил ей батюшка.    

Наконец  Аннинька уехала. По приезде в Погорелку первым ее словом было: лошадей! пожалуйста,  поскорее лошадей! Но Федулыч только плечами передернул в ответ на эту просьбу.    

— Чего  «лошадей»! Мы еще и не кормили их! — брюзжал он.    

— Да  отчего ж наконец! Ах, Боже мой! точно все сговорились!    

— Сговорились  и есть. Как не сговориться, коли всякому видимо, что в ростепель ночью ехать  нельзя. Все равно в поле, в зажоре просидите — так, по-нашему, лучше уж дома!    

Бабенькины  апартаменты были вытоплены. В спальной стояла совсем приготовленная постель, а  на письменном столе пыхтел самовар; Афимьюшка оскребала на дне старинной  бабенькиной шкатулочки остатки чая, сохранившиеся после Арины Петровны. Покуда  настаивался чай, Федулыч, скрестивши руки, лицом к барышне, держался у двери, а  по обеим сторонам стояли скотница и Марковна в таких позах, как будто сейчас,  по первому манию руки, готовы были бежать куда глаза глядят.    

— Чай-то  еще бабенькин, — первый начал разговор Федулыч, — от покойницы на  донышке остался. Порфирий Владимирыч и шкатулочку собрались было увезти, да я  не согласился. Может быть, барышни, говорю, приедут, так чайку испить  захочется, покуда своим разживутся. Ну, ничего! еще пошутил: ты, говорит,  старый плут, сам выпьешь! смотри, говорит, шкатулочку-то после в Головлево  доставь! Гляди, завтра же за нею пришлет!    

— Напрасно  вы ему тогда не отдали.    

— Зачем  отдавать — у него и своего чаю много. А теперь, по крайности, мы после вас  попьем. Да вот что, барышня: вы нас Порфирию Владимирычу, что ли, препоручите?    

— И  не думала.    

— Так-с.  А мы было давеча бунтовать собрались. Коли ежели, думаем, нас к головлевскому барину  под начало отдадут, так все в отставку проситься будем.    

— Что  так? неужто дядя так страшен?    

— Не  очень страшен, а тиранит, слов не жалеет. Словами-то он сгноить человека может.    

Аннинька  невольно улыбнулась. Именно гной какой-то просачивался сквозь разглагольствования  Иудушки! Не простое пустословие это было, а язва смердящая, которая непрестанно  точила из себя гной.    

— Ну  а с собой-то вы как же, барышня, решили? — продолжал допытываться Федулыч.    

— То  есть, что же я должна с собой «решить»? — слегка смешалась Аннинька,  предчувствуя, что ей и здесь придется выдержать разглагольствия о «сокровище».    

— Так  неужто же вы из актерок не выйдете?    

— Нет…  то есть я еще об этом не думала… Но что же дурного в том, что я, как могу, свой  хлеб достаю?    

— Что  хорошего! по ярмаркам с торбаном ездить! пьяниц утешать! Чай, вы — барышня!    

Аннинька  ничего не ответила, только брови насупила. В голове ее мучительно стучал  вопрос: Господи! да когда же я отсюда уеду!    

— Разумеется,  вам лучше знать, как над собой поступить, а только мы было думали, что вы к нам  возворотитесь. Дом у нас теплый, просторный — хоть в горелки играй! очень  хорошо покойница бабенька его устроила! Скучно сделалось — санки запряжем, а  летом — в лес по грибы ходить можно!    

— У  нас здесь всякие грибы есть: и рыжички, и волнушечки, и груздочки, и  подосиннички — страсть сколько! — соблазнительно прошамкала Афимьюшка.    

Аннинька  облокотилась обеими руками на стол и старалась не слушать.    

— Сказывала  тут девка одна, — бесчеловечно настаивал Федулыч, — в Петербурге она  в услуженье жила, так говорила, будто все ахтерки — белетные. Каждый месяц  должны в части белет представлять!    

Анниньку  словно обожгло: целый день она всё эти  слова слышит!    

— Федулыч! —  с криком вырвалось у нее, — что я вам сделала? неужели вам доставляет удовольствие  оскорблять меня?    

С нее  было довольно. Она чувствовала, что ее душит, что еще одно слово — и она не  выдержит.    

 НЕДОЗВОЛЕННЫЕ СЕМЕЙНЫЕ  РАДОСТИ    

     

Однажды,  незадолго до катастрофы с Петенькой, Арина Петровна, гостя в Головлеве,  заметила, что Евпраксеюшка словно бы поприпухла. Воспитанная в практике  крепостного права, при котором беременность дворовых девок служила предметом  подробных и не лишенных занимательности исследований и считалась чуть не  доходною статьею, Арина Петровна имела на этот счет взгляд острый и  безошибочный, так что для нее достаточно было остановить глаза на туловище  Евпраксеюшки, чтобы последняя, без слов и в полном сознании виновности,  отвернула от нее свое загоревшееся полымем лицо.    

— Ну-тка,  ну-тка, сударка! смотри на меня! тяжела? — допрашивала опытная старушка  провинившуюся голубицу; но в голосе ее не слышалось укоризны, а, напротив, он  звучал шутливо, почти весело, словно пахнэло на нее старым, хорошим времечком.    

Евпраксеюшка,  не то стыдливо, не то самодовольно, безмолвствовала, и только пуще и пуще алели  ее щеки под испытующим взглядом Арины Петровны.    

— То-то!  еще вчера я смотрю — поджимаешься ты! Ходит, хвостом вертит — словно и путевая!  Да ведь меня, брат, хвостами-то не обманешь! Я на пять верст вперед ваши  девичьи штуки вижу! Ветром, что ли, надуло? с которых пор? Признавайся!  сказывай!    

Последовал  подробный допрос и не менее подробное объяснение. Когда замечены первые признаки?  имеется ли на примете бабушка-повитушка? знает ли Порфирий Владимирыч об  ожидающей его радости? бережет ли себя Евпраксеюшка, не поднимает ли чего  тяжелого? и т. д. Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц:  что бабушки-повитушки на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и  было докладывано, но он ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь,  пошептал губами и посмотрел на образ, в знак того, что все от Бога и он, царь  небесный, сам обо всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды не  остереглась, подняла самовар и в ту же минуту почувствовала, что внутри у нее  что-то словно оборвалось.    

— Однако,  оглашенные вы, как я на вас посмотрю! — тужила Арина Петровна, выслушавши  эти признания, — придется, видно, мне самой в это дело взойти! На-тко,  пятый месяц беременна, а у них даже бабушки-повитушки на примете нет! Да ты  хоть бы Улитке, глупая, показалась!    

— И  то собиралась, да барин Улитушку-то не очень…    

— Вздор,  сударыня, вздор! Там, провинилась ли, нет ли Улитка перед барином — это само собой!  а тут этакой случай — а он нб-поди! Что нам, целоваться, что ли, с ней? Нет,  неминучее дело, что мне самой придется в это дело вступиться!    

Арина  Петровна хотела было взгрустнуть, пользуясь этим случаем, что вот и до сих пор,  даже на старости лет, ей приходится тяготы носить; но предмет разговора был так  привлекателен, что она только губами чмокнула и продолжала:    

— Ну,  сударка, теперь только распоясывайся! Любо было кататься, — попробуй-ка  саночки повозить! Попробуй! попробуй! Я вот трех сынов да дочку вырастила, да  пятерых детей маленькими схоронила — я знаю! Вот они где у нас, мужчинки-то,  сидят! — прибавила она, ударяя себя кулаком по затылку.    

И вдруг  ее словно озарило.    

— Батюшки!  да, никак, еще под постный день! Постой, погоди! сосчитаю!    

Начали  по пальцам считать, сочли раз, другой, третий — выходило именно как раз под  постный день.    

— Ну,  так, так! это — святой-то человек! Ужо, погоди, подразню его! Молитвенник-то  наш! в какую рюху попал! подразню! не я буду, если не подразню! — шутила  старушка.    

Действительно,  в тот же день, за вечерним чаем, Арина Петровна, в присутствии Евпраксеюшки,  подшучивала над Иудушкой.    

— Смиренник-то  наш! смотри, какую штуку удрал! Уж, и взаправду, не ветром ли крале-то твоей  надуло? Ну, брат, удивил!    

Иудушка  сначала брезгливо пожимался при маменькиных шуточках, но убедившись, что Арина  Петровна говорит «по-родственному», «всей душой», — и сам мало-помалу  повеселел.    

— Проказница  вы, маменька! право, проказница! — шутил и он в свою очередь; но, впрочем,  по своему обыкновению, отнесся к предмету семейного разговора уклончиво.    

— Чего  «проказница»! серьезно об этом переговорить надо! Ведь это — какое дело-то!  «Тайна» тут — вот я тебе что скажу! Хоть и не настоящим манером, а все-таки…  Нет, надо очень, да и как еще очень об этом деле поразмыслить! Ты как думаешь:  здесь, что ли, ей рожать велишь или в город повезешь?    

— Не  знаю я, маменька, ничего я, душенька, не знаю! — уклонялся Порфирий  Владимирыч, — проказница вы! право, проказница!    

— Ну,  так постой же, сударка! Ужо мы с тобой на прохладе об этом деле потолкуем! И как,  и что — все подробно определим! А то ведь эти мужчинки — им бы только прихоть  свою исполнить, а потом отдувайся наша сестра за них, как знает!    

Сделавши  свое открытие, Арина Петровна почувствовала себя как рыба в воде. Целый вечер  проговорила она с Евпраксеюшкой и наговориться не могла. Даже щеки у ней  разгорелись и глаза как-то по-юношески заблестели.    

— Ведь  это, сударка, как бы ты думала? — ведь это… божественное! —  настаивала она, — потому что хоть и не тем порядком, а все-таки настоящим  манером… Только ты у меня смотри! Ежели да под постный день — Боже тебя  сохрани! засмею тебя! и со свету сгоню!    

Призвали  на совет и Улитушку. Сначала об настоящем деле поговорили, что и как, не нужно  ли промывательное поставить, или моренковой мазью живот потереть, потом опять  обратились к излюбленной теме и начали по пальцам рассчитывать — и все выходило  именно как раз на постный день! Евпраксеюшка алела как маков цвет, но не  отнекивалась, а ссылалась на подневольное свое положение.    

— Мне  что ж! — говорила она, — мое дело — как «они» хотят! Коли ежели барин  прикажут — может ли наша сестра против их приказаньев идти!    

— Ну,  ну, тихоня! не лебези хвостом! — шутила Арина Петровна, — сама, чай…    

Словом  сказать, женщины занялись этим делом всласть. Арина Петровна целый ряд случаев  из своего прошлого вспомнила и, разумеется, не преминула повествовать об них.  Сначала рассказала про свои личные беременности. Как она Степкой-балбесом  мучилась, как, будучи беременной Павлом Владимирычем, ездила на перекладной в  Москву, чтоб дубровинского аукциона не упустить, да потом из-за этого на тот  свет чуть-чуть не отправилась, и т. д., и т. д. Все роды были  чем-нибудь замечательны; одни только достались легко — это были роды Иудушки.    

— Просто  даже вот ни на эстолько тягости не чувствовала! — говорила она, —  сижу, бывало, и думаю: Господи! да неужто я тяжела! И как настало время,  прилегла я этак на минуточку на кровать, и уж сама не знаю как — вдруг  разрешилась! Самый это легкий для меня сын был! Самый, самый легкий!    

Потом  начались рассказы про дворовых девок: скольких она сама «заставала», скольких выслеживала  при помощи доверенных лиц, и преимущественно Улитушки. Старческая память с изумительною  отчетливостью хранила эти воспоминания. Во всем ее прошлом, сером, всецело  поглощенном мелким и крупным скопидомством, сослеживание вожделеющих дворовых  девок было единственным романическим элементом, затрогивавшим какую-то живую  струну.    

Это была  своего рода беллетристика в скучном журнале, в котором читатель ожидает встретиться  с исследованиями о сухих туманах, и о месте погребения Овидия — и вдруг, вместо  того, читает: Вот мчится тройка удалая…  Развязки нехитрых романов  девичьей обыкновенно бывали очень строгие и даже бесчеловечные (виновную  выдавали замуж в дальнюю деревню, непременно за мужика-вдовца, с большим  семейством; виновного — разжаловывали в скотники или отдавали в солдаты); но  воспоминания об этих развязках как-то стерлись (память культурных людей относительно  прошлого их поведения вообще снисходительна), а самый процесс сослеживания  «амурной интриги» так и мелькал до сих пор перед глазами, словно живой. Да и не  мудрено! этот процесс, во времена уны, велся с таким же захватывающим  интересом, с каким нынче читается фёльетонный роман, в котором автор, вместо  того чтоб сразу увенчать взаимное вожделение героев, на самом патетическом  месте ставит точку и пишет: продолжение впредь.     

— Немало  я таки с ними мученьев приняла! — повествовала Арина Петровна. — Иная  до последней минуты перемогается, лебезит — все надеется обмануть! Ну, да меня,  голубушка, не перехитришь! я сама на этих делах зубы съела! — прибавляла  она почти сурово, словно грозясь кому-то.    

Наконец  следовали рассказы из области беременностей, так сказать, политических, относительно  которых Арина Петровна являлась уже не карательницей, а укрывательницей и  потаковщицей.    

Так,  например, у папеньки Петра Иваныча, дряхлого семидесятилетнего старика, тоже  «сударка» была и тоже оказалась вдруг с прибылью, и нужно было, по высшим  соображениям, эту прибыль от старика утаить. А она, Арина Петровна, как на  грех, была в ту пору в ссоре с братцем Петром Петровичем, который тоже, ради  каких-то политических соображений, беременность эту сослеживал и хотел старику  глаза насчет «сударки» открыть.    

— И  как бы ты думала! почти на глазах у папеньки мы всю эту механику выполнили!  Спит, голубчик, у себя в спаленке, а мы рядышком орудуем! Да шепотком, да на  цыпочках! Сама я, собственными руками, и рот-то ей зажимала, чтоб не кричала, и  белье-то собственными руками убирала, а сынок-то ее — прехорошенький,  здоровенький такой родился! — и того, села на извозчика, да в  воспитательный спровадила! Так что братец, как через неделю узнал, только  ахнул: ну, сестра!    

Была и  еще политическая беременность: с сестрицей Варварой Михайловной дело случилось.  Муж у нее в поход под турка уехал, а она возьми да и не остерегись! Прискакала  как угорелая в Головлево — спасай, сестра!    

— Ну,  мы хоть в то время в контрах промежду себя были, однако я и виду ей не подала:  честь честью ее приняла, утешила, успокоила, да, под видом гощенья, так это  дело кругленько обделала, что муж и в могилу ушел — ничего не знал!    

Так  повествовала Арина Петровна, и, надо сказать правду, редкий рассказчик находил  себе таких внимательных слушателей. Евпраксеюшка старалась не проронить слова,  как будто бы перед ней проходили воочию перипетии какой-то удивительной  волшебной сказки; что же касается до Улитушки, то она, как соучастница большей  части рассказываемого, только углами губ причмокивала.    

Улитушка  тоже расцвела и отдохнула. Тревожная была ее жизнь. С юных лет сгорала она холопским  честолюбием, и во сне и наяву бредила, как бы господам послужить да над своим  братом покомандовать — и все неудачно. Только что занесет, бывало, ногу на  ступеньку повыше, ан ее оттуда словно невидимая сила какая шарахнет и опять  втопчет в самую преисподнюю. Всеми качествами полезной барской слуги обладала  она в совершенстве: была ехидна, злоязычна и всегда готова на всякое  предательство, но в то же время страдала какою-то неудержимой повадливостью,  которая всю ее ехидность обращала в ничто. В былое время Арина Петровна охотно  пользовалась ее услугой, когда нужно было секретное расследование по девичьей  сделать или вообще сомнительное дело какое-нибудь округлить, но никогда не  ценила ее заслуги и не допускала ни до какой солидной должности. Вследствие  этого Улитка и жаловалась, и языком язвила; но на жалобы ее не обращалось  внимания, потому что всем было ведомо, что Улитка — девка злая, сейчас тебя в  преисподнюю проклянет, а через минуту, помани ее только пальцем, — она и  опять прибежит, станет на задних лапках служить. Так и промыкалась она, куда-то  все выбиваясь и никогда ничего не успевая достигнуть, до тех пор, пока  исчезновение крепостного права окончательно не положило предела ее холопскому честолюбию.    

В  молодости ее был даже случай, который подавал ей надежды очень серьезные. В  одну из своих побывок в Головлеве Порфирий Владимирыч свел с ней связь и даже,  как гласило головлевское предание, имел от нее ребенка, за что и состоял долгое  время под гневом у маменьки Арины Петровны. Поддерживалась ли эта связь  впоследствии, при дальнейших наездах Иудушки в отчий дом — неизвестно; но, во  всяком случае, когда Порфирий Владимирыч собрался в Головлево совсем на жительство,  мечтаниям Улитушки пришлось рухнуть самым обидным образом. Немедленно по приезде  Иудушки она кинулась к нему с целым ворохом сплетен, в которых Арина Петровна  обвинялась чуть не в мошенничестве; но «барин» сплетни выслушал благосклонно, а  на Улитку взглянул все-таки холодно и прежней ее «заслуги» не попомнил.  Обманутая в расчетах и обиженная, Улитушка перекинулась в Дубровино, где братец  Павел Владимирыч, из ненависти к братцу Порфирию Владимирычу, охотно принял ее  и даже сделал экономкою. Тут ее фонды как будто поправились. Павел Владимирыч  сидел на антресолях и выпивал рюмку за рюмкой, а она с утра до вечера бойко  бегала по кладовым и погребам, гремела ключами, громко язычничала и даже завела  какие-то контры с Ариной Петровной, которую чуть не сжила со свету.    

Но  Улитушка слишком любила всякие предательства, чтобы в тишине пользоваться  выпавшим на ее долю хорошим житьем. Это было то самое время, когда Павел  Владимирыч испивал уже настолько, что можно было с известными надеждами  относиться к исходу этого беспробудного пьянства. Порфирий Владимирыч понял,  что в таком положении дела Улитушка представляет неоцененный клад — и вновь  поманил ее пальцем. Ей было дано из Головлева приказание — не отходить ни на  шаг от облюбованной жертвы, ни в чем ей не противоречить, даже в ненависти к  братцу Порфирию Владимирычу, а только всеми мерами устранять вмешательство  Арины Петровны. Это было одно из тех родственных злодейств, на которые Иудушка  не то чтоб решался по зрелом размышлении, а как-то само собой проделывал, как  самую обыкновенную затею. Излишне было бы говорить, что Улитушка выполнила поручение  в точности. Павел Владимирыч не переставал ненавидеть брата, но чем больше он  ненавидел, тем больше пил и тем меньше становился способен выслушивать  какие-либо замечания Арины Петровны насчет «распоряжения». Каждое движение  умирающего, каждое его слово немедленно делались известными в Головлеве, так  что Иудушка мог с полным знанием дела определить минуту, когда ему следует  выйти из-за кулис и появиться на сцену настоящим господином созданного им  положения. И он воспользовался этим, то есть нагрянул в Дубровино именно тогда,  когда оно, так сказать, само отдалось ему в руки.    

За эту  услугу Порфирий Владимирыч подарил Улитушке шерстяной материи на платье, но до  себя все-таки не допустил. Опять шарахнулась Улитушка с высоты величия в  преисподнюю, и на этот раз, казалось, так, что уж никто на свете ее никогда не  поманит пальцем.    

В виде  особенной милости за то, что она «за братцем в последние минуты ходила»,  Иудушка отделил ей угол в избе, где вообще ютились оставшиеся, по упразднении  крепостного права, заслуженные дворовые. Там Улитушка окончательно смирилась,  так что когда Порфирий Владимирыч облюбовал Евпраксеюшку, то она не только не  выказала никакой строптивости, но даже первая пришла к «бариновой сударке» на  поклон и поцеловала ее в плечико.    

И вдруг,  в ту минуту, когда она уже сама сознавала себя забытою и заброшенною, — ей  опять посчастливилось: Евпраксеюшка забеременела. Вспомнили, что где-то в  людской избе ютится «золотой человек», и поманили его пальцем. Правда, не сам  «барин» поманил, но и того уж достаточно, что он не попрепятствовал. Улитушка  ознаменовала свое вступление в господский дом тем, что взяла у Евпраксеюшки из  рук самовар и с форсом и несколько избочась принесла его в столовую, где в то  время сидел и Порфирий Владимирыч. И «барин» не сказал ни слова. Ей показалось,  что он даже улыбнулся, когда в другой раз, с тем же самоваром в руках, она  встретила его в коридоре и еще издали закричала:    

— Барин!  посторонись — ожгу!    

Призванная  Ариной Петровной на семейный совет, Улитушка некоторое время кобенилась и не  хотела сесть. Но когда Арина Петровна ласково на нее прикрикнула:    

— Садись-ко!  садись! нечего штуки-фигуры выкидывать! Царь всех нас ровными сделал — садись! —  то и она села, сначала смирнехонько, а потом и язык распустила.    

Эта  женщина тоже припоминала. Много всякого гною скопилось в ее памяти из прежней  крепостной практики. Независимо от выполнения деликатных поручений по предмету  сослеживания девичьих вожделений, Улитушка состояла в головлевском доме в  качестве аптекарши и лекарки. Сколько она поставила в своей жизни горчичников,  рожков и в особенности клистиров! Ставила она клистиры и старому барину  Владимиру Михайлычу, и старой барыне Арине Петровне, и молодым барчукам всем до  единого — и сохранила об этом самые благодарные воспоминания. И вот теперь для  этих воспоминаний представилось почти неоглядное поле…    

Головлевский  дом как-то таинственно оживился. Арина Петровна то и дело наезжала из Погорелки  к «доброму сыну», и под ее надзором деятельно шли приготовления, которым покуда  не давалось еще названия. После вечернего чая все три женщины забирались в  Евпраксеюшкину комнату, лакомились домашним вареньем, играли в дураки и до  поздних петухов предавались воспоминаниям, от которых «сударка», по временам,  шибко алела. Всякий самый ничтожный случай служил поводом к новым и новым  рассказам. Подаст Евпраксеюшка вареньица малинового — Арина Петровна расскажет,  как она, будучи беременна дочкой Сонькой, даже запаху малины выносить не могла.    

— Только  в дом принесут — я уж и слышу, что ее принесли! Так вот благим матом и кричу:  вон! вон ее, проклятую, несите! А после, как выпросталась, — и опять  ничего! и опять полюбила!    

Принесет  Евпраксеюшка икорки закусить — Арина Петровна и насчет икорки случай вспомнит.    

— А  вот с икоркой у меня случай был — так именно диковинный! В ту пору я — с месяц  ли, с два ли я только что замуж вышла — и вдруг так ли мне этой икры  захотелось, вынь да положь! Заберусь это, бывало, потихоньку в кладовую и все  ем, все ем! Только и говорю я своему благоверному: что, мол, это, Владимир Михайлыч,  значит, что я все икру ем? А он этак улыбнулся и говорит: «Да ведь ты, мой  друг, тяжела!» И точно, ровно через девять месяцев после того я и выпросталась,  Степку-балбеса родила!    

Порфирий  Владимирыч между тем продолжал с прежнею загадочностью относиться к беременности  Евпраксеюшки и даже ни разу не высказался определенно относительно своей  прикосновенности к этому делу. Весьма естественно, что это стесняло женщин,  мешало их излияниям, и потому Иудушку почти совсем обросили и без церемонии  гнали вон, когда он заходил вечером на огонек в Евпраксеюшкину комнату.    

— Ступай-ка,  ступай, молодец! — весело говорила Арина Петровна, — ты свое дело  сделал, теперь наше, женское дело наступило! На нашей улице праздник!    

Иудушка  смиренно удалялся, и хотя при этом не упускал случая попенять доброму другу маменьке,  что она сделалась к нему немилостива, но в глубине души был очень доволен, что  его не тревожат и что Арина Петровна приняла горячее участие в затруднительном  для него обстоятельстве. Если б этого участия не было — Бог знает, что бы ему  пришлось предпринять, чтобы смять это пакостное дело, при одном воспоминании о  котором он ежился и отплевывался. А теперь, благодаря опытности Арины Петровны  и ловкости Улитушки, он надеялся, что «беда» пройдет без огласки и что ему  самому, быть может, придется узнать о результате ее, когда уже все совсем будет  кончено.    

     

Расчеты  Порфирия Владимирыча, однако ж, не оправдались. Сначала случилась катастрофа с  Петенькой, а невдолге за нею последовала и смерть Арины Петровны. Приходилось  расплачиваться самолично, и, притом, без всякой надежды на какую-нибудь  паскудную комбинацию. Нельзя было отослать Евпраксеюшку, яко непотребную, к  родным, потому что, благодаря вмешательству Арины Петровны, дело зашло слишком  далеко и было у всех на знати. На усердие Улитушки тоже надежда была плоха,  потому что хоть она и ловкая девка, но ежели ей довериться, то, пожалуй, и от  судебного следователя потом не убережешься. В первый раз в жизни Иудушка  серьезно и искренно возроптал на свое одиночество, в первый раз смутно понял,  что окружающие люди — не просто пешки, годные только на то, чтоб морочить их.    

«И что  бы ей стоило крошечку погодить, — сетовал он втихомолку на милого друга  маменьку, — устроила бы все как следует, умнехонько да смирнехонько — и Христос  бы с ней! Пришло время умирать — делать нечего! жалко старушку, да коли так  Богу угодно, и слезы наши, и доктора, и лекарства наши, и мы все — всё против  воли Божией бессильно! Пожила старушка, попользовалась! И сама барыней век  прожила, и детей господами оставила! Пожила, и будет!»    

И, по  обыкновению, суетливая его мысль, не любившая задерживаться на предмете,  представляющем какие-нибудь практические затруднения, сейчас же перекидывалась  в сторону, к предмету более легкому, по поводу которого можно было  празднословить бессрочно и беспрепятственно.    

«И как  ведь скончалась-то, именно только праведники такой кончины  удостоиваются! — лгал он самому себе, сам, впрочем, не понимая, лжет он  или говорит правду, — без болезни, без смуты… так! Вздохнула — смотрим, а  ее уж и нет! Ах, маменька, маменька! И улыбочка на лице, и румянчик… И ручка  сложена, как будто благословить хочет, и глазки закрыла… адье!»    

И вдруг,  в самом разгаре жалостливых слов, опять словно кольнет его. Опять эта пакость…  тьфу! тьфу! тьфу! Ну что бы стоило маменьке крошечку повременить! И всего-то с  месяц, а может быть, и меньше осталось — так вот на-поди!    

Некоторое  время пробовал было он и на вопросы Улитушки так же отнекиваться, как отнекивался  перед милым другом маменькой: не знаю! ничего я не знаю! Но к Улитушке, как  бабе наглой и, притом же, почувствовавшей свою силу, не так-то легко было  подойти с подобными приемами.    

— Я,  что ли, знаю! я, что ли, кузов-то строила! — на первых же порах обрезала  она его так, что он понял, что отныне расчеты на счастливое соединение роли  прелюбодея с ролью постороннего наблюдателя результатов собственного  прелюбодеяния окончательно рухнули для него.    

Беда  надвигалась все ближе и ближе, беда неминучая, почти осязаемая! Она  преследовала его ежеминутно и, что всего хуже, парализовала его пустомыслие. Он  употреблял всевозможные усилия, чтоб смять представление об ней, утопить его в  потоке праздных слов, но это удавалось ему только отчасти. Пробовал он  как-нибудь спрятаться за непререкаемость законов высшего произволения и, по  обыкновению, делал из этой темы целый клубок, который бесконечно разматывал,  припутывая сюда и притчу о волосе, с человеческой головы не падающем, и легенду  о здании, на песце строимом; но в ту самую минуту, когда праздные мысли  беспрепятственно скатывались одна за другой в какую-то загадочную бездну, когда  бесконечное разматывание клубка уж казалось вполне обеспеченным, — вдруг,  словно из-за угла, врывалось одно слово и сразу обрывало нитку. Увы! это слово  было: «прелюбодеяние», и обозначало такое действие, в котором Иудушка и перед  самим собой сознаться не хотел.    

И вот,  когда, после тщетных попыток забыть и убить, делалось, наконец, ясным, что он  пойман, — на него нападала тоска. Он принимался ходить по комнате, ни об  чем не думая, а только ощущая, что внутри у него сосет и дрожит.    

Это была  совсем новая узда, которую в первый раз в жизни узнало его праздномыслие. До  сих пор, в какую бы сторону ни шла его пустопорожняя фантазия, повсюду она  встречала лишенное границ пространство, на протяжении которого складывались  всевозможные комбинации. Даже погибель Володьки, Петьки, даже смерть Арины  Петровны не затрудняли его праздномыслия. Это были факты обыкновенные,  общепризнанные, для оценки которых существовала и обстановка общепризнанная,  искони обусловленная. Панихиды, сорокоусты, поминальные обеды и проч. —  все это он, по обычаю, отбыл как следует и всем этим, так сказать, оправдал  себя и перед людьми, и перед провидением. Но прелюбодеяние… это что же такое?  Ведь это — обличение целой жизни, это — обнаружение ее внутренней лжи! Хотя и  прежде его разумели кляузником, положим даже — «кровопивцем», но во всей этой  людской мулви было так мало юридической подкладки, что он мог с полным  основанием возразить: докажи! И вдруг теперь… прелюбодей! Прелюбодей уличенный,  несомненный (он даже мер  никаких, по милости Арины Петровны (ах,  маменька! маменька!), не принял, даже солгать не успел), да еще и «под постный  день»… тьфу!.. тьфу! тьфу!    

В этих  внутренних собеседованиях с самим собою, как ни запутано было их содержание,  замечалось даже что-то похожее на пробуждение совести. Но представлялся вопрос:  пойдет ли Иудушка дальше по этому пути, или же пустомыслие и тут сослужит ему  обычную службу и представит новую лазейку, благодаря которой он, как и всегда,  успеет выйти сухим из воды?    

Покуда  Иудушка изнывал таким образом под бременем пустоутробия, в Евпраксеюшке, мало-помалу,  совершался совсем неожиданный внутренний переворот. Ожидание материнства,  по-видимому, разрешило умственные узы, связывавшие ее. До сих пор она ко всему  относилась безучастно, а на Порфирия Владимирыча смотрела как на «барина», к  которому у ней существовали подневольные отношения. Теперь она впервые что-то  поняла, нечто вроде того, что у нее свое дело есть, в котором она — «сама  большая» и где помыкать ею безвозбранно нельзя. Вследствие этого даже выражение  ее лица, обыкновенно тупое и нескладное, как-то осмыслилось и засветилось.    

Смерть  Арины Петровны была первым фактом в ее полубессознательной жизни, который подействовал  на нее отрезвляющим образом. Как ни своеобразны были отношения старой барыни к  предстоящему материнству Евпраксеюшки, но все-таки в них просвечивало  несомненное участие, а не одна паскудно-гадливая уклончивость, которая  встречалась со стороны Иудушки. Поэтому Евпраксеюшка начала видеть в Арине  Петровне что-то вроде заступы, как бы подозревая, что впереди готовится на нее  какое-то нападение. Предчувствие этого нападения преследовало ее тем упорнее,  что оно не было освещено сознанием, а только наполняло все ее существо  постоянною тоскливою смутой. Мысль была недостаточно сильна, чтоб указать  прямо, откуда придет нападение и в чем оно будет состоять; но инстинкты уже  были настолько взбудоражены, что при виде Иудушки чувствовался безотчетный  страх. Да, оно придет оттуда! — отзывалось во всех сердечных ее  тайниках, — оттуда, из этого наполненного прахом гроба, к которому она  доселе была приставлена, как простая наймитка, и который каким-то чудом  сделался отцом и властелином ее  ребенка! Чувство, которое пробуждалось  в ней при этой последней мысли, было похоже на ненависть и даже непременно перешло  бы в ненависть, если б не находило для себя отвлечения в участии Арины  Петровны, которая добродушной своей болтовней не давала ей времени задуматься.    

Но вот  Арина Петровна сначала удалилась в Погорелку, а наконец и совсем угасла. Евпраксеюшке  сделалось совсем жутко. Тишина, в которую погрузился головлевский дом,  нарушалась только шуршаньем, возвещавшим, что Иудушка, крадучись и подобравши  полы халата, бродит по коридору и подслушивает у дверей. Изредка кто-нибудь из  челядинцев набежит со двора, хлопнет дверью в девичьей, и опять изо всех углов  так и ползет тишина. Тишина мертвая, наполняющая существо суеверною, саднящею  тоской. А так как Евпраксеюшка в это время была уже на сносях, то для нее не  существовало даже ресурса хозяйственных хлопот, которые в былое время настолько  утомляли ее физически, что она к вечеру ходила уже как сонная. Пробовала было  она приласкаться к Порфирию Владимирычу, но попытки эти каждый раз вызывали  краткие, но злобные сцены, которые даже на ее неразвитую натуру действовали  мучительно. Поэтому приходилось сидеть сложа руки и думать, то есть  тревожиться. А поводы для тревоги с каждым днем становились все больше и больше,  потому что смерть Арины Петровны развязала руки Улитушке и ввела в головлевский  дом новый элемент сплетен, сделавшихся отныне единственным живым делом, на  котором отдыхала душа Иудушки.    

Улитушка  поняла, что Порфирий Владимирыч трусит и что в этой пустоутробной и изолгавшейся  натуре трусость очень близко граничит с ненавистью. Сверх того, она отлично  знала, что Порфирий Владимирыч не способен не только на привязанность, но даже  и на простое жаленье; что он держит Евпраксеюшку лишь потому, что благодаря ей  домашний обиход идет не сбиваясь с однажды намеченной колеи. Заручившись этими  несложными данными, Улитушка имела полную возможность ежеминутно питать и  лелеять то чувство ненависти, которое закипало в душе Иудушки каждый раз, когда  что-нибудь напоминало ему о предстоящей «беде».    

В скором  времени целая сеть сплетен опутала Евпраксеюшку со всех сторон. Улитушка то и  дело «докладывала» барину. То придет пожалуется на безрассудное распоряжение  домашнею провизией.    

— Чтой-то,  барин, как у вас добра много выходит! Давеча пошла я на погреб за солониной; думаю,  давно ли другую кадку зачали — смотрю, ан ее там куска с два ли, с три ли на  донышке лежит!    

— Неужто? —  уставлялся в нее глазами Иудушка.    

— Кабы  не сама своими глазами видела — не поверила бы! Даже удивительно, куда этакая  прорва идет! Масла, круп, огурцов — всего! У других господ кашу-то людям с  гусиным жиром дают — таковские! — а у нас — все с маслом, да все с  чухонскиим!    

— Неужто? —  почти пугался Порфирий Владимирыч.    

То  придет и невзначай о барском белье доложит:    

— Вы  бы, баринушка, остановили Евпраксеюшку-то. Конечно, дело ее — девичье, непривычное,  а вот хоть бы насчет белья… Целые вороха она этого белья извела на простыни да  на пеленки, а белье-то все тонкое.    

Порфирий  Владимирыч только сверкнет глазами в ответ, но вся его пустая утроба так и повернется  при этих словах.    

— Известно,  младенца своего жалеет! — продолжает Улитушка медоточивым голосом, —  думает, и невесть что случилось… прынец народится! А между прочим, мог бы он,  младенец-то, и на посконных простыньках уснуть… в ихним звании!    

Иногда  она даже попросту поддразнивала Иудушку.    

— А  что я вас хотела, баринушка, спросить, — начинала она, — как вы  насчет младенца-то располагаете? сынком, что ли, своим его сделаете, или, по  примеру прочиих, в воспитательный…    

Но  Порфирий Владимирыч в самом начале прерывал вопрос таким мрачным взглядом, что  Улитушка умолкала.    

И вот,  посреди закипавшей со всех сторон ненависти, все ближе и ближе надвигалась  минута, когда появление на свет крошечного, плачущего «раба Божия» должно было  разрешить чем-нибудь царствовавшую в головлевском доме нравственную сумятицу и  в то же время увеличить собой число прочих плачущих «рабов Божиих», населяющих  вселенную.    

     

Седьмой  час вечера. Порфирий Владимирыч успел уже выспаться после обеда и сидит у себя  в кабинете, исписывая цифирными выкладками листы бумаги. На этот раз его  занимает вопрос: сколько было бы у него теперь денег, если б маменька Арина  Петровна подаренные ему при рождении дедушкой Петром Иванычем, на зубок, сто  рублей ассигнациями не присвоила себе, а положила бы вкладом в ломбард на имя  малолетнего Порфирия? Выходит, однако, немного: всего восемьсот рублей  ассигнациями.    

— Положим,  что капитал и небольшой, — праздномыслит Иудушка, — а все-таки  хорошо, когда знаешь, что про черный день есть. Занадобилось — и взял. Ни у  кого не попросил, никому не поклонился — сам взял, свое, кровное, дедушкой  подаренное! Ах, маменька! маменька! и как это вы, друг мой, так, очертя голову,  действовали!    

Увы!  Порфирий Владимирыч уже успокоился от тревог, которые еще так недавно  парализовали его праздномыслие. Своеобразные проблески совести, пробужденные  затруднениями, в которые его поставили беременность Евпраксеюшки и нежданная  смерть Арины Петровны, мало-помалу затихли. Пустомыслие сослужило и тут свою  обычную службу, и Иудушке в конце концов удалось-таки, с помощью неимоверных  усилий, утопить представление о «беде» в бездне праздных слов. Нельзя сказать,  чтоб он сознательно на что-нибудь решился, но как-то сама собой вдруг  вспомнилась старая, излюбленная формула: «Ничего я не знаю! ничего я не  позволяю и ничего не разрешаю!» — к которой он всегда прибегал в  затруднительных обстоятельствах, и очень скоро положила конец внутренней  сумятице, временно взволновавшей его. Теперь он уж смотрел на предстоящие роды  как на дело, до него не относящееся, а потому и самому лицу своему постарался  сообщить выражение бесстрастное и непроницаемое. Он почти игнорировал  Евпраксеюшку и даже не называл ее по имени, а ежели случалось иногда спросить  об ней, то выражался так: «А что та…  все еще больна?» Словом сказать,  оказался настолько сильным, что даже Улитушка, которая в школе крепостного  права довольно-таки понаторела в науке сердцеведения, поняла, что бороться с  таким человеком, который на все готов и на все согласен, совершенно нельзя.    

Головлевский  дом погружен в тьму; только в кабинете у барина, да еще в дальней боковушке, у  Евпраксеюшки, мерцает свет. На Иудушкиной половине царствует тишина,  прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша, которым Порфирий  Владимирыч делает на бумаге цифирные выкладки. И вдруг, среди общего безмолвия,  в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон. Иудушка вздрагивает; губы  его моментально трясутся; карандаш делает неподлежащий штрих.    

— Сто  двадцать один рубль да двенадцать рублей десять копеек… — шепчет Порфирий  Владимирыч, усиливаясь заглушить неприятное впечатление, произведенное стоном.    

Но стоны  повторяются чаще и чаще и делаются, наконец, беспокойными. Работа становится  настолько неудобною, что Иудушка оставляет письменный стол. Сначала он ходит по  комнате, стараясь не слышать; но любопытство мало-помалу берет верх над  пустоутробием. Потихоньку приотворяет он дверь кабинета, просовывает голову в  тьму соседней комнаты и в выжидательной позе прислушивается.    

«Ахти!  никак, и лампадку перед иконой „Утоли моя печали“ засветить позабыли!» —  мелькает у него в голове.    

Но вот  послышались в коридоре чьи-то ускоренные, тревожные шаги. Порфирий Владимирыч  поспешно юркнул головой опять в кабинет, осторожно притворил дверь и на  цыпочках рысцой подошел к образу. Через секунду он уже был «при всей форме»,  так что когда дверь распахнулась и Улитушка вбежала в комнату, то она застала  его стоящим на молитве со сложенными руками.    

— Как  бы Евпраксеюшка-то у нас Богу душу не отдала! — сказала Улитушка, не  побоявшись нарушить молитвенное стояние Иудушки.    

Но Порфирий  Владимирыч даже не обернулся к ней, а только поспешнее обыкновенного зашевелил  губами и вместо ответа помахал одной рукой в воздухе, словно отмахиваясь от  назойливой мухи.    

— Что  рукою-то дрыгаете! плоха, говорю, Евпраксеюшка, того гляди, помрет! —  грубо настаивала Улитушка.    

На сей  раз Иудушка обернулся, но лицо у него было такое спокойное, елейное, как будто  он только что, в созерцании божества, отложил всякое житейское попечение и даже  не понимает, по какому случаю могут тревожить его.    

— Хоть  и грех, по молитве, бранить, но как человек не могу не попенять: сколько раз я  просил не тревожить меня, когда я на молитве стою! — сказал он  приличествующим молитвенному настроению голосом, позволив себе, однако,  покачать головой в знак христианской укоризны, — ну что еще такое у вас  там?    

— Чему  больше быть: Евпраксеюшка мучится, разродиться не может! точно в первый раз слышите…  ах, вы! хоть бы взглянули!    

— Что  же смотреть! доктор я, что ли? совет, что ли, дать могу? Да и не знаю я,  никаких я ваших дел не знаю! Знаю, что в доме больная есть, а чем больна и  отчего больна — об этом и узнавать, признаться, не любопытствовал! Вот за  батюшкой послать, коли больная трудна — это я присоветовать могу! Пошлете за  батюшкой, вместе помолитесь, лампадочки у образов засветите… а после мы с батюшкой  чайку попьем!    

Порфирий  Владимирыч был очень доволен, что он в эту решительную минуту так категорически  выразился. Он смотрел на Улитушку светло и уверенно, словно говорил: а ну-тка,  опровергни теперь меня! Даже Улитушка не нашлась ввиду этого благодушия.    

— Пришли  бы! взглянули бы! — повторила она в другой раз.    

— Не  приду, потому что ходить незачем. Кабы за делом, я бы и без зова твоего пошел.  За пять верст нужно по делу идти — за пять верст пойду; за десять верст нужно —  и за десять верст пойду! И морозец на дворе, и метелица, а я все иду да иду!  Потому знаю: дело есть, нельзя не идти!    

Улитушке  думалось, что она спит и в сонном видении сам сатана предстал перед нею и разглагольствует.    

— Вот  за попом послать, это — так. Это дельно будет. Молитва — ты знаешь ли, что об молитве-то  в Писании сказано? Молитва — недугующих исцеление —  вот что сказано!  Так ты так и распорядись! Пошлите за батюшкой, помолитесь вместе… и я в это же  время помолюсь! Вы там, в образной, помолитесь, а я здесь, у себя, в кабинете,  у Бога милости попрошу… Общими силами: вы там, я тут — смотришь, ан молитва-то  и дошла!    

Послали  за батюшкой, но, прежде нежели он успел прийти, Евпраксеюшка, в терзаниях и муках,  уж разрешилась. Порфирий Владимирыч мог догадаться по беготне и хлопанью  дверьми, которые вдруг поднялись в стороне девичьей, что случилось что-нибудь  решительное. И действительно, через несколько минут в коридоре вновь  послышались торопливые шаги, и вслед за тем в кабинет на всех парусах влетела  Улитушка, держа в руках крохотное существо, завернутое в белье.    

— На-тко  те! Погляди-тко те! — возгласила она торжественным голосом, поднося  ребенка к самому лицу Порфирия Владимирыча.    

Иудушку  на мгновение словно бы поколебало, даже корпус его пошатнулся вперед, и в глазах  блеснула какая-то искорка. Но это было именно только на одно мгновение, потому  что вслед за тем он уже брезгливо отвернул свое лицо от младенца и обеими  руками замахал в его сторону.    

— Нет,  нет! боюсь я их… не люблю! ступай… ступай! — лепетал он, выражая всем  лицом своим бесконечную гадливость.    

— Да  вы хоть бы спросили: мальчик или девочка? — увещевала его Улитушка.    

— Нет,  нет… и незачем… и не мое это дело! Ваши это дела, а я не знаю… Ничего я не  знаю, и знать мне не нужно… Уйди от меня, ради Христа! уйди!    

Опять  сонное видение, и опять сатана… Улитушку даже взорвало.    

— А  вот я возьму да на диван вам и брошу… нянчитесь с ним! — пригрозила она.    

Но  Иудушка был не такой человек, которого можно было пронять. В то время когда  Улитушка произносила свою угрозу, он уже повернулся лицом к образам и скромно  воздевал руками. Очевидно, он просил Бога простить всем: и тем, «иже ведением и  неведением», и тем, «иже словом, и делом, и помышлением», а за себя благодарил,  что он — не тать, и не мздоимец, и не прелюбодей, и что Бог, по милости своей,  укрепил его на стезе праведных. Даже нос у него вздрагивал от умиления, так что  Улитушка, наблюдавшая за ним, плюнула и ушла.    

— Вот  одного Володьку Бог взял — другого Володьку дал! — как-то совсем некстати  сорвалось у него с мысли; но он тотчас же подметил эту неожиданную игру ума и  мысленно проговорил: «тьфу! тьфу! тьфу!»    

Пришел и  батюшка, попел и покадил. Иудушка слышал, как дьячок тянул: «Заступница усердная!»  — и сам разохотился — подтянул дьячку. Опять прибежала Улитушка, крикнула в  дверь:    

— Володимером  назвали!    

Странное  совпадение этого обстоятельства с недавнею аберрацией мысли, тоже напоминавшей  о погибшем Володьке, умилило Иудушку. Он увидел в этом Божеское произволение и,  на этот раз уже не отплевываясь, сказал самому себе:    

— Вот  и слава Богу! одного Володьку Бог взял, другого — дал! Вот оно, Бог-то! В одном  месте теряешь, думаешь, что и не найдешь — ан Бог-то возьмет да в другом месте  сторицей вознаградит!    

Наконец  доложили, что самовар подан и батюшка ожидает в столовой. Порфирий Владимирыч  окончательно стих и умилился. Отец Александр, действительно, уже сидел в  столовой, в ожидании Порфирия Владимирыча. Головлевский батюшка был человек  политичный и старавшийся придерживаться в сношениях с Иудушкой светского тона;  но он очень хорошо понимал, что в господской усадьбе еженедельно и под большие  праздники совершаются всенощные бдения, а сверх того, каждое 1-е число служится  молебен, и что все это доставляет причту не менее ста рублей в год дохода.  Кроме того, ему небезызвестно было, что церковная земля еще не была надлежащим  образом отмежевана и что Иудушка не раз, проезжая мимо поповского луга,  говаривал: «Ах, хорош лужок!» Поэтому в светское обращение батюшки  примешивалась и немалая доля «страха иудейска», который выражался в том, что  батюшка при свиданиях с Порфирием Владимирычем старался приводить себя в  светлое и радостное настроение, хотя бы и не имел повода таковое ощущать, и  когда последний в разговоре позволял себе развивать некоторые ереси  относительно путей провидения, предбудущей жизни и прочего, то, не одобряя их  прямо, видел, однако, в них не кощунство или богохульство, но лишь свойственное  дворянскому званию дерзновение ума.    

Когда  Иудушка вошел, батюшка торопливо благословил его и еще торопливее отдернул  руку, словно боялся, что кровопивец укусит ее. Хотел было он поздравить своего  духовного сына с новорожденным Владимиром, но подумал, как-то еще отнесется к  этому обстоятельству сам Иудушка, и остерегся.    

— Мжица  на дворе ныне, — начал батюшка, — по народным приметам, в коих,  впрочем, частицею и суеверие примечается, оттепель таковая погода  предзнаменует.    

— А  может быть, и мороз; мы загадываем про оттепель — а Бог возьмет да морозцу  пошлет! — возразил Иудушка, хлопотливо и даже почти весело присаживаясь к  чайному столу, за которым на сей раз хозяйничал лакей Прохор.    

— Это  точно, что человек нередко, в мечтании своем, стремится недосягаемая досягнуть  и к недоступному доступ найти. А вследствие того, или повод для раскаяния, или  и самую скорбь для себя обретает.    

— А  потому и надо нам от гаданий да от заглядываний подальше себя держать, а быть  довольными тем, что Бог пошлет. Пошлет Бог тепла — мы теплу будем рады; пошлет  Бог морозцу — и морозцу милости просим! Велим пожарче печечки натопить, а  которые в путь шествуют, те в шубки покрепче завернутся — вот и тепленько нам  будет!    

— Справедливо!    

— Многие  нынче любят кругом да около ходить: и то не так, и другое не по-ихнему, и  третье вот этак бы сделать, а я этого не люблю. И сам не загадываю, и в других  не похвалю. Высокоумие это — вот я какой взгляд на такие попытки имею!    

— И  это справедливо.    

— Мы  все здесь — странники; я так на себя и смотрю! Вот чайку попить, закусить  что-нибудь легонькое… это нам дозволено! Потому Бог нам тело и прочие части  дал… Этого и правительство нам не воспрещает: кушать кушайте, а язык за зубами  держите!    

— И  опять-таки вполне справедливо! — крякнул батюшка и от внутреннего  ликования стукнул об блюдечко донышком опорожненного стакана.    

— Я  так рассуждаю, что ум дан человеку не для того, чтоб испытывать неизвестное, а  для того, чтоб воздерживаться от грехов. Вот ежели я, например, чувствую  плотскую немощь или смущение и призываю на помощь ум: укажи, мол, пути, как мне  ту немощь побороть — вот тогда я поступаю правильно! Потому что в этих случаях  ум действительно пользу оказать может.    

— А  больше все-таки вера, — слегка поправил батюшка.    

— Вера  — сама по себе, а ум сам по себе. Вера на цель указывает, а ум — пути  изыскивает. Туда толкнется, там постучится… блуждает, а между тем и полезное  что-нибудь отыщет. Вот лекарства разные, травы целебные, пластыри, декокты —  все это ум изобретает и открывает. Но надобно, чтоб все было согласно с верою —  на пользу, а не на вред.    

— И  против этого возразить ничего не могу!    

— Я,  батя, книжку одну читал, так там именно сказано: услугами ума, ежели оный верою  направляется, отнюдь не следует пренебрегать, ибо человек без ума в скором  времени делается игралищем страстей. А я даже так думаю, что и первое  грехопадение человеческое оттого произошло, что дьявол, в образе змия, рассуждение  человеческое затмил.    

Батюшка  на это не возражал, но и от похвалы воздержался, потому что не мог себе еще уяснить,  к чему склоняется Иудушкина речь.    

— Часто  мы видим, что люди не только впадают в грех мысленный, но и преступления совершают  — и всё через недостаток ума. Плоть искушает, а ума нет — вот и летит человек в  пропасть. И сладенького-то хочется, и веселенького, и приятненького, а в  особенности ежели женский пол… как тут без ума уберечись! А коли ежели у меня  есть ум, я взял канфарки или маслица; там потер, в другом месте подсыпал —  смотришь, искушение-то с меня как рукой сняло!    

Иудушка  замолчал, как бы выжидая, что скажет на это батюшка, но батюшка все еще недоумевал,  к чему клонится Иудушкина речь, и потому только крякнул и без всякого резона  сказал:    

— Вот  у меня на дворе куры… Суетятся, по случаю солноворота; бегают, мечутся, места  нигде сыскать не могут…    

— И  все оттого, что ни у птиц, ни у зверей, ни у пресмыкающих — ума нет. Птица —  это что такое? Ни у ней горя, ни заботушки — летает себе! Вот давеча смотрю в  окно: копаются воробьи носами в навозе — и будет с них! А человеку — этого  мало!    

— Однако  в иных случаях и Писание на птиц небесных указывает!    

— В  иных случаях — это так. В тех случаях, когда и без ума вера спасает — тогда  птицам подражать нужно. Вот Богу молиться, стихи сочинять…    

Порфирий  Владимирыч умолк. Он был болтлив по природе, и, в сущности, у него так и вертелось  на языке происшествие дня. Но, очевидно, не созрела еще форма, в которой  приличным образом могли быть выражены разглагольствия по этому предмету.    

— Птицам  ум не нужен, — наконец сказал он, — потому что у них соблазнов нет.  Или, лучше сказать, есть соблазны, да никто с них за это не взыскивает. У них  все натуральное: ни собственности нет, за которой нужно присмотреть, ни законных  браков нет, а следовательно, нет и вдовства. Ни перед Богом, ни перед  начальством они в ответе не состоят: один у них начальник — петух!    

— Петух!  петух! это так точно! он у них — вроде как султан турецкий!    

— А  человек все так сам для себя устроил, что ничего у него натурального нет, а  потому ему и ума много нужно. И самому чтобы в грех не впасть, и других бы в  соблазн не ввести. Так ли, батя?    

— Истинная  это правда. И Писание советует соблазняющее око истребить.    

— Это  ежели буквально понимать, а можно, и не истребляя ока, так устроить, чтобы оно  не соблазнялось. К молитве чаще обращаться, озлобление телесное усмирять. Вот  я, например: и в поре, и нельзя сказать, чтоб хил… Ну, и прислуга у меня  женская есть… а мне и горюшка мало! Знаю, что без прислуги нельзя — ну и держу!  И мужскую прислугу держу, и женскую — всякую! Женская прислуга тоже в хозяйстве  нужна. На погреб сходить, чайку налить, насчет закусочки распорядиться… ну, и  Христос с ней! Она свое дело делает, я — свое… вот мы и поживаем!    

Говоря  это, Иудушка старался смотреть батюшке в глаза, батюшка тоже, с своей стороны,  старался смотреть в глаза Иудушке. Но, к счастью, между ними стояла свечка, так  что они могли вволю смотреть друг на друга и видеть только пламя свечи.    

— А  притом, я и так еще рассуждаю: ежели с прислугой в короткие отношения войти —  непременно она командовать в доме начнет. Пойдут это дрязги да непорядки,  перекоры да грубости: ты слово, а она — два… А я от этого устраняюсь.    

У  батюшки даже в глазах зарябило: до того пристально он смотрел на Иудушку.  Поэтому, и чувствуя, что светские приличия требуют, чтобы собеседник хоть от  времени до времени вставлял слово в общий разговор, он покачал головой и  произнес:    

— Тсс…    

— А  ежели при этом еще так поступать, как другие… вот как соседушка мой, господин  Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин… так и до греха  недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во  дворе копается… А я этого не хочу. Я говорю так: коли Бог у меня моего  ангела-хранителя отнял — стало быть, так его святой воле угодно, чтоб я вдовцом  был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь  честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?    

— Тяжко,  сударь!    

— Сам  знаю, что тяжко, и все-таки исполняю. Кто говорит: тяжко! а я говорю: чем  тяжче, тем лучше, только бы Бог укрепил! Не всем сладенького да легонького —  надо кому-нибудь и для Бога потрудиться! Здесь  себя сократишь — там  получишь!  Здесь —  «трудом» это называется, а там  — заслугой зовется!  Справедливо ли я говорю?    

— Уж  на что же справедливее!    

— Тоже  и об заслугах надо сказать. И они неравные бывают. Одна заслуга — большая, а  другая заслуга — малая! А ты как бы думал!    

— Как  же возможно! Большая ли заслуга или малая!    

— Так  вот оно на мое и выходит. Коли человек держит себя аккуратно: не срамословит,  не суесловит, других не осуждает, коли он притом никого не огорчил, ни у кого  ничего не отнял… ну, и насчет соблазнов этих вел себя осторожно — так и совесть  у того человека завсегда покойна будет. И ничто к нему не пристанет, никакая  грязь! А ежели кто из-за угла и осудит его, так, по моему мнению, такие  осуждения даже в расчет принимать не следует. Плюнуть на них — и вся недолга!    

— В  сих случаях христианские правила прощение преимущественнее рекомендуют!    

— Ну,  или простить! Я всегда так и делаю: коли меня кто осуждает, я его прощу да еще  Богу за него помолюсь! И ему хорошо, что за него молитва до Бога дошла, да и  мне хорошо: помолился, да и забыл!    

— Вот  это правильно: ничто так не облегчает души, как молитва! И скорби, и гнев, и  даже болезнь — все от нее, как тьма нощная от солнца, бежит!    

— Ну,  вот и слава Богу! И всегда так вести себя нужно, чтобы жизнь наша, словно свеча  в фонаре, вся со всех сторон видна была… И осуждать меньше будут — потому, не  за что! Вот хоть бы мы: посидели, поговорили, побеседовали — кто же может нас  за это осудить? А теперь пойдем да Богу помолимся, а потом и баиньки. А завтра  опять встанем… так ли, батюшка?    

Иудушка  встал и с шумом отодвинул свой стул, в знак окончания собеседования. Батюшка, с  своей стороны, тоже поднялся и занес было руку для благословения; но Порфирий  Владимирыч, в виде особого на сей раз расположения, поймал его руку и сжал ее в  обеих своих.    

— Так  Владимиром, батюшка, назвали? — сказал он, печально качая головой в  сторону Евпраксеюшкиной комнаты.    

— В  честь святаго и равноапостольного князя Владимира, сударь.    

— Ну  и слава Богу! Прислуга она усердная, верная, а вот насчет ума — не взыщите!  Оттого и впадают они… в пре-лю-бо-де-яние!    

     

Весь  следующий день Порфирий Влидимирыч не выходил из кабинета и молился, прося себе  у Бога вразумления. На третий день он вышел к утреннему чаю не в халате, как  обыкновенно, а одетый по-праздничному в сюртук, как он всегда делал, когда  намеревался приступить к чему-нибудь решительному. Лицо у него было бледно, но  дышало душевным просветлением; на губах играла блаженная улыбка: глаза смотрели  ласково, как бы всепрощающе; кончик носа, вследствие молитвенного угобжения,  слегка покраснел. Он молча выпил свои три стакана чаю и в промежутках между  глотками шевелил губами, складывал руки и смотрел на образ, как будто все еще,  несмотря на вчерашний молитвенный труд, ожидал от него скорой помощи и  предстательства. Наконец, пропустив последний глоток, потребовал к себе  Улитушку и встал перед образом, дабы еще раз подкрепить себя божественным  собеседованием, а в то же время и Улите наглядно показать, что то, что имеет  произойти вслед за сим, — дело не его, а Богово. Улитушка, впрочем, с  первого же взгляда на лицо Иудушки поняла, что в глубине его души решено предательство.    

— Вот  я и Богу помолился! — начал Порфирий Владимирыч и в знак покорности его  святой воле опустил голову и развел руками.    

— И  распрекрасное дело! — ответила Улитушка, но в голосе ее звучала такая  несомненная проницательность, что Иудушка невольно поднял на нее глаза.    

Она  стояла перед ним в обыкновенной своей позе, одну руку положив поперек груди,  другую — уперши в подбородок; но по лицу ее так и светились искорки смеха.  Порфирий Владимирыч слегка покачал головой, в знак христианской укоризны.    

— Небось  Бог милости прислал? — продолжала Улитушка, не смущаясь  предостерегательным движением своего собеседника.    

— Все-то  ты кощунствуешь! — не выдержал Иудушка, — сколько раз я и лаской, и  шуточкой старался тебя от этого остеречь, а ты все свое! Злой у тебя язык…  ехидный!    

— Ничего  я, кажется… Обыкновенно, коли Богу помолились, значит, Бог милости прислал!    

— То-то  вот «кажется»! А ты не все, что тебе «кажется», зря болтай; иной раз и  помолчать умей! Я об деле, а она — «кажется»!    

Улитушка  только переступила с ноги на ногу, вместо ответа, как бы выражая этим  движением, что все, что Порфирий Владимирыч имеет сказать ей, давным-давно ей  известно и переизвестно.    

— Ну,  так слушай же ты меня, — начал Иудушка, — молился я Богу, и вчера  молился, и сегодня, и все выходит, что как-никак, а надо нам Володьку  пристроить!    

— Известно,  надо пристроить! Не щенок — в болото не бросишь!    

— Стой,  погоди! дай мне слово сказать… язва ты, язва! Ну! Так вот я и говорю:  как-никак, а надо Володьку пристроить. Первое дело, Евпраксеюшку пожалеть  нужно, а второе дело — и его человеком сделать.    

Порфирий  Владимирыч взглянул на Улитушку, вероятно, ожидая, что вот-вот она всласть с  ним покалякает, но она отнеслась к делу совершенно просто и даже цинически.    

— Мне,  что ли, в воспитательный-то везти? — спросила она, смотря на него в упор.    

— Ах-ах! —  вступился Иудушка, — уж ты и решила… таранта егоровна! Ах, Улитка, Улитка!  все-то у тебя на уме прыг да шмыг! все бы тебе поболтать да поегозить! А почему  ты знаешь: может, я и не думаю об воспитательном? Может, я так… другое  что-нибудь для Володьки придумал?    

— Что  ж, и другое что — и в этом худого нет!    

— Вот  я и говорю: хоть, с одной стороны, и жалко Володьку, а с другой стороны, коли  порассудить да поразмыслить — ан выходит, что дома его держать нам не  приходится!    

— Известное  дело! что люди скажут? скажут: откуда, мол, в головлевском доме чужой мальчишечка  проявился?    

— И  это, да еще и то: пользы для него никакой дома не будет. Мать молода — баловать  будет; я старый, хотя и сбоку припека, а за верную службу матери… туда же,  пожалуй! Нет-нет — да и снизойдешь. Где бы за проступок посечь малого, а тут,  за тем да за сем… да и слез бабьих, да крику не оберешься — ну, и махнешь  рукой! Так ли?    

— Справедливо  это. Надоест.    

— А  мне хочется, чтоб все у нас хорошохонько было. Чтоб из него, из Володьки-то, со  временем настоящий человек вышел. И Богу слуга, и царю — подданный. Коли ежели  Бог его крестьянством благословит, так чтобы землю работать умел… Косить там,  пахать, дрова рубить — всего чтобы понемножку. А ежели ему в другое звание  судьба будет, так чтобы ремесло знал, науку… Оттуда, слышь, и в учителя  некоторые попадают!    

— Из  воспитательного-то? прямо генералами делают!    

— Генералами  не генералами, а все-таки… Может, и знаменитый какой-нибудь человек из Володьки  выйдет! А воспитывают их там — отлично! Это уж я сам знаю! Кроватки чистенькие,  мамки здоровенькие, рубашечки на детушках беленькие, рожочки, сосочки,  пеленочки… словом, все!    

— Чего  лучше… для незаконных!    

— А  ежели он и в деревню в питомцы попадет — что ж, и Христос с ним! К трудам  приучаться с малолетства будет, а ведь труд — та же молитва! Вот мы — мы  настоящим манером молимся! встанем перед образом, крестное знамение творим, и  ежели наша молитва угодна Богу, то он подает нам за нее! А мужичок — тот трудится!  Иной и рад бы настоящим манером помолиться, да ему вряд и в праздник поспеть. А  Бог все-таки видит его труды — за труды ему подает, как нам за молитву. Не всем  в палатах жить да по балам прыгать — надо кому-нибудь и в избеночке курненькой  пожить, за землицей-матушкой походить да похолить ее! А счастье-то — еще  бабушка надвое сказала — где оно? Иной и в палатах и в неженье живет, да через  золото слезы льет, а другой и в соломку зароется, хлебца с кваском покушает, а  на душе-то у него рай! Так, что ли, я говорю?    

— Чего  лучше, как рай на душе!    

— Так  мы вот как с тобой, голубушка, сделаем. Возьми-ка ты проказника Володьку,  заверни его тепленько да уютненько, да и скатай с ним живым манером в Москву.  Кибиточку я распоряжусь снарядить для вас крытенькую, лошадочек парочку прикажу  заложить, а дорога у нас теперь гладкая, ровная: ни ухабов, ни выбоин — кати да  покатывай! Только ты у меня смотри: чтоб все честь честью было. По-моему,  по-головлевски… как я  люблю! Сосочка чтобы чистенькая, рожочек… рубашоночек,  простынек, свивальничков, пеленочек, одеяльцев — всего чтобы вдоволь было!  Бери! командуй! а не дадут, так меня, старого, за бока бери — мне жалуйся! А в  Москву приедешь — на постоялом остановись. Харчи там, самоварчик, чайку —  требуй! Ах, Володька, Володька! вот грех какой случился! И жаль расстаться с  тобой, а делать, брат, нечего! Сам после пользу увидишь, сам будешь  благодарить!    

Иудушка  слегка воздел руками и потрепетал губами, в знак умной молитвы. Но это не  мешало ему исподлобья взглядывать на Улитушку и подмечать язвительные  мелькания, которыми подергивалось лицо ее.    

— Ты  что? сказать что-нибудь хочешь? — спросил он ее.    

— Ничего  я. Известно, мол: будет благодарить, коли благодетелев своих отыщет.    

— Ах  ты, дурная, дурная! да разве мы без билета его туда отдадим! А ты билетец  возьми! По билетцу-то мы и сами его как раз отыщем! Вот выхолят, выкормят,  уму-разуму научат, а мы с билетцем и тут как тут: пожалуйте молодца нашего,  Володьку-проказника, назад! С билетцем-то мы его со дна морского выудим… Так ли  я говорю?    

Но  Улитушка ничего не ответила на вопрос; только язвительные мелькания на лице ее  выступили еще резче прежнего. Порфирий Владимирыч не выдержал.    

— Язва  ты, язва! — сказал он, — дьявол в тебе сидит, черт… тьфу! тьфу! тьфу!  Ну, будет. Завтра, чуть свет, возьмешь ты Володьку, да скорехонько, чтоб  Евпраксеюшка не слыхала, и отправляйтесь с Богом в Москву. Воспитательный-то  знаешь?    

— Важивала, —  однословно ответила Улитушка, как бы намекая на что-то в прошлом.    

— А  важивала — так тебе и книги в руки. Стало быть, и входы и выходы — все должно  быть тебе известно. Смотри же, помести его, да начальников низенько попроси —  вот так!    

Порфирий  Владимирыч встал и поклонился, коснувшись рукою земли.    

— Чтоб  ему хорошо там было! не как-нибудь, а настоящим бы манером! Да билетец, билетец-то  выправь. Не забудь! По билету мы его после везде отыщем! А на расходы я тебе  две двадцатипятирублевеньких отпущу. Знаю ведь я, все знаю! И там сунуть  придется, и в другом месте барашка в бумажке подарить… Ахти, грехи наши, грехи!  Все мы люди, все человеки, все сладенького да хорошенького хотим! Вот и  Володька наш! Кажется, велик ли, и всего с ноготок, а поди-ка, сколько уж денег  стоит!    

Сказавши  это, Иудушка перекрестился и низенько поклонился Улитушке, молчаливо рекомендуя  ей не оставить проказника Володьку своими попечениями. Будущее приблудной семьи  было устроено самым простым способом.    

     

На  другое утро после этого разговора, покуда молодая мать металась в жару и бреду,  Порфирий Владимирыч стоял перед окном в столовой, шевелил губами и крестил  стекло. С красного двора выезжала рогожная кибитка, увозившая Володьку. Вот она  поднялась на горку, поравнялась с церковью, повернула налево и скрылась в  деревне. Иудушка сотворил последнее крестное знамение и вздохнул.    

«Вот  батя намеднись про оттепель говорил, — сказал он самому себе, — ан  Бог-то морозцу вместо оттепели послал! Морозцу, да еще какого! Так-то и всегда  с нами бывает! Мечтаем мы, воздушные замки строим, умствуем, думаем и Бога  самого перемудрить — а Бог возьмет да в одну минуту все наше высокоумие в ничто  обратит!»    

 ВЫМОРОЧНЫЙ    

     

Агония  Иудушки началась с того, что ресурс празднословия, которым он до сих пор так  охотно злоупотреблял, стал видимо сокращаться. Все вокруг него опустело: одни  перемерли, другие — ушли. Даже Аннинька, несмотря на жалкую будущность кочующей  актрисы, не соблазнилась головлевскими привольями. Оставалась одна  Евпраксеюшка, но независимо от того, что это был ресурс очень ограниченный, и в  ней произошла какая-то порча, которая не замедлила пробиться наружу и раз навсегда  убедить Иудушку, что красные дни прошли для него безвозвратно.    

До сих  пор Евпраксеюшка была до такой степени беззащитна, что Порфирий Владимирыч мог  угнетать ее без малейших опасений. Благодаря крайней неразвитости ума и  врожденной дряблости характера, она даже не чувствовала этого угнетения. Покуда  Иудушка срамословил, она безучастно смотрела ему в глаза и думала совсем о  другом. Но теперь она вдруг нечто поняла, и ближайшим результатом пробудившейся  способности понимания явилось внезапное, еще не сознанное, но злое и  непобедимое отвращение.    

Очевидно,  пребывание в Головлеве погорелковской барышни не прошло бесследно для Евпраксеюшки.  Хотя последняя и не могла дать себе отчета, какого рода боли вызвали в ней  случайные разговоры с Аннинькой, но внутренно она почувствовала себя совершенно  взбудораженною. Прежде ей никогда не приходило в голову спросить себя, зачем  Порфирий Владимирыч, как только встретит живого человека, так тотчас же  начинает опутывать его целою сетью словесных обрывков, в которых ни за что  уцепиться невозможно, но от которых делается невыносимо тяжело; теперь ей стало  ясно, что Иудушка, в строгом смысле, не разговаривает, а «тиранит» и что,  следовательно, не лишнее его «осадить», дать почувствовать, что и ему пришла  пора «честь знать». И вот она начала вслушиваться в его бесконечные  словоизлияния и действительно только одно в них и поняла: что Иудушка пристает,  досаждает, зудит.    

«Вот  барышня говорила, будто он и сам не знает, зачем говорит, — рассуждала она  сама с собою, — нет, в нем это злость действует! Знает он, который человек  против него защиты не имеет, — ну и вертит им, как ему любо!»    

Впрочем,  это было еще второстепенное обстоятельство. Главным образом, действие приезда  Анниньки в Головлево выразилось в том, что он взбунтовал в Евпраксеюшке  инстинкты ее молодости. До сих пор эти инстинкты как-то тупо тлели в ней,  теперь — они горячо и привязчиво вспыхнули. Многое она поняла из того, к чему  прежде относилась совсем безучастно. Вот, например: почему же нибудь да не  согласилась Аннинька остаться в Головлеве, так-таки напрямик и сказала:  страшно! Почему так? — а потому просто, что она молода, что ей «жить  хочется». Вот и она, Евпраксеюшка, тоже молода… Да, молода! Это только так  кажется, будто молодость в ней жиром заплыла — нет, временем куда тоже шибко  она сказывается! И зовет и манит; то замрет, то опять вспыхнет. Думала она, что  и с Иудушкой дело обойдется, а теперь вот… «Ах ты, гнилушка старая! ишь ведь  как обошел!» Хорошо бы теперича с дружком пожить, да с настоящим, с  молоденьким! Обнялися бы, завалилися, стал бы милый дружок целовать-миловать,  ласковые слова на ушко говорить: ишь, мол, ты белая да рассыпчатая! «Ах,  кикимора проклятая! нашел ведь чем — костями своими старыми прельстить! Смотри,  чай, и у погорелковской барышни молодчик есть! Беспременно есть! То-то она подобрала  хвосты да удрала. А тут вот сиди в четырех стенах, жди, пока ему, старому, в  голову вступит!..»    

Разумеется,  Евпраксеюшка не сразу заявила о своем бунте, но, однажды вступивши на этот  путь, уже не останавливалась. Отыскивала прицепки, припоминала прошлое, и,  между тем как Иудушка даже не подозревал, что внутри ее зреет какая-то темная  работа, она молчаливо, но ежеминутно разжигала себя до ненависти. Сперва  явились общие жалобы, вроде «чужой век заел»; потом наступила очередь для  сравнений. «Вот, в Мазулине Палагеюшка у барина в экономках живет: сидит руки  скламши, да в шелковых платьях ходит. Ни она на скотный, ни на погреб — сидит у  себя в покойчике да бисером вяжет!» И все эти обиды и протесты заканчивались  одним общим воплем:    

— Уж  как же у меня теперича против тебя, распостылого, сердце разожглось! Ну так  разожглось! так разожглось!    

К этому  главному поводу присоединился и еще один, который был в особенности тем дорог,  что мог послужить отличнейшею прицепкою для вступления в борьбу. А именно:  воспоминание о родах и об исчезновении сына Володьки.    

В то  время, когда произошло это исчезновение, Евпраксеюшка отнеслась к этому факту  как-то тупо. Порфирий Владимирыч ограничился тем, что объявил ей об отдаче  новорожденного в добрые руки, а чтобы утешить, подарил ей новый шалевый платок.  Затем все опять заплыло и пошло по-старому. Евпраксеюшка даже рьянее прежнего  окунулась в тину хозяйственных мелочей, словно хотела на них сорвать  неудавшееся своe материнство. Но продолжало ли потихоньку теплиться материнское  чувство в Евпраксеюшке, или просто ей блажь в голову вступила, во всяком  случае, воспоминание о Володьке вдруг воскресло. И воскресло в ту самую минуту,  когда на Евпраксеюшку повеяло чем-то новым, свободным, вольным, когда она  почувствовала, что есть иная жизнь, сложившаяся совсем иначе, нежели в стенах  головлевского дома. Понятно, что придирка была слишком хороша, чтоб не  воспользоваться ею.    

— Ишь  ведь, что сделал! — разжигала она себя, — робенка отнял! словно щенка  в омуте утопил!    

Мало-помалу,  мысль эта овладела ею всецело. Она и сама поверила какому-то страстному желанию  вновь соединиться с ребенком, и чем назойливее разгоралось это желание, тем  больше и больше силы приобретала ее досада против Порфирия Владимирыча.    

— По  крайности, теперь хоть забава бы у меня была! Володя! Володюшка! рожоный мой!  Где-то ты? чай, к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на вас нет,  господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в яму: никто,  мол, не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору ножом себя по горлу полыхнуть,  нечем ему, охавернику, над собой надругаться давать!    

Явилась  ненависть, желание досадить, изгадить жизнь, извести; началась несноснейшая из  всех войн — война придирок, поддразниваний, мелких уколов. Но именно только  такая война и могла сломить Порфирия Владимирыча.    

     

Однажды,  за утренним чаем, Порфирий Владимирыч был очень неприятно изумлен. Обыкновенно  он в это время источал из себя целые массы словесного гноя, а Евпраксеюшка, с  блюдечком чая в руке, молча внимала ему, зажав зубами кусок сахару и от времени  до времени фыркая. И вдруг, только что начал он развивать мысль (к чаю в этот  день был подан теплый, свежеиспеченный хлеб), что хлеб бывает разный: видимый,  который мы едим  и через это тело свое поддерживаем, и невидимый,  духовный, который мы вкушаем  и тем стяжаем себе душу, как Евпраксеюшка  самым бесцеремонным образом перебила его разглагольствия.    

— Сказывают,  в Мазулине Палагеюшка хорошо живет! — начала она, обернувшись всем корпусом  к окну и развязно покачивая ногами, сложенными одна на другую.    

Иудушка  слегка вздрогнул от неожиданности, но на первый раз, однако, не придал этому случаю  особенного значения.    

— И  ежели мы долго не едим хлеба видимого, — продолжал он, — то чувствуем  голод телесный; если же продолжительное время не вкушаем хлеба духовного…    

— Палагеюшка,  слышь, в Мазулине хорошо живет! — вновь перебила его Евпраксеюшка и на  этот раз уже, очевидно, неспроста.    

Порфирий  Владимирыч вскинул на нее изумленные глаза, но все-таки воздержался от выговора,  словно бы почуял что-то недоброе.    

— А  хорошо живет Палагеюшка — так и Христос с ней! — кротко молвил он в ответ.    

— Ейный-то  господин, — продолжала колобродить Евпраксеюшка, — никаких  неприятностев ей не делает, ни работой не принуждает, а между прочим, завсе в  шелковых платьях водит!    

Изумление  Порфирия Владимирыча росло. Речи Евпраксеюшки были до такой степени ни с чем не  сообразны, что он даже не нашелся, что предпринять в данном случае.    

— И  на всякий день у нее платья разные, — словно во сне бредила  Евпраксеюшка, — на сегодня одно, на завтра другое, а на праздник  особенное. И в церкву в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин. А  поп, как увидит коляску, трезвонить начинает. А потом она у себя в своей  комнате сидит. Коли господину желательно с ней время провести, господина у себя  принимает, а не то так с девушкой, с горничной ейной, разговаривает или бисером  вяжет!    

— Ну,  так что ж? — очнулся наконец Порфирий Владимирыч.    

— Об  том-то я и говорю, что Палагеюшкино житье очень уж хорошо!    

— А  твое небось худо житье? Ах-ах-ах, какая ты, однако ж… ненасытная!    

Смолчи  на этот раз Евпраксеюшка, Порфирий Владимирыч, конечно, разразился бы целым потоком  бездельных слов, в котором бесследно потонули бы все дурацкие намеки,  возмутившие правильное течение его празднословия. Но Евпраксеюшка, по-видимому,  и намерения не имела молчать.    

— Что  говорить! — огрызнулась она, — и мое житье не худое! В затрапезах не  хожу, и то слава те Господи! В прошлом году за два ситцевых платья по пяти  рублей отдали… расшиблись!    

— А  шерстяное-то платье позабыла? а платок-то недавно кому купили? ax-ax-ax!    

Вместо  ответа Евпраксеюшка уперлась в стол рукой, в которой держала блюдечко, и  метнула в сторону Иудушки косой взгляд, исполненный такого глубокого презрения,  что ему с непривычки сделалось жутко.    

— А  ты знаешь ли, как Бог за неблагодарность-то наказывает? — как-то  нерешительно залепетал он, надеясь, что хоть напоминание о Боге сколько-нибудь  образумит неизвестно с чего взбаламутившуюся бабу. Но Евпраксеюшка не только не  пронялась этим напоминанием, но тут же на первых словах оборвала его.    

— Нечего!  нечего зубы-то заговаривать! нечего на Бога указывать! — сказала  она, — не маленькая! Будет! повластвовали! потиранили!    

Порфирий  Владимирыч замолчал. Налитой стакан с чаем стоял перед ним почти остывший, но  он даже не притрогивался к нему. Лицо его побледнело, губы слегка вздрагивали,  как бы усиливаясь сложиться в усмешку, но без успеха.    

— А  ведь это — Анюткины штуки! это она, ехидная, натравила тебя! — наконец  произнес он, сам, впрочем, не отдавая себе ясного отчета в том, что говорит.    

— Какие  же это штуки?    

— Да  вот, что ты разговаривать-то со мной начала… Она! она научила! Некому другому,  как ей! — волновался Порфирий Владимирыч. — Смотри-тка-те, ни с того  ни с сего вдруг шелковых платьев захотелось! Да ты знаешь ли, бесстыдница, кто  из вашего званья в шелковых-то платьях ходит?    

— Скажите,  так буду знать!    

— Да  просто самые… ну, самые беспутные, те только ходят!    

Но  Евпраксеюшка даже этим не усовестилась, но, напротив того, с какою-то наглою  резонностью ответила:    

— Не  знаю, почему они беспутные… Известно, господа требуют… Который господин нашу  сестру на любовь с собой склонил… ну, и живет она, значит… с им! И мы с вами не  молебны, чай, служим, а тем же, чем и мазулинский барин, занимаемся.    

— Ах,  ты… тьфу! тьфу! тьфу!    

Порфирий  Владимирыч даже помертвел от неожиданности. Он смотрел во все глаза на взбунтовавшуюся  наперсницу, и целая масса праздных слов так и закипала у него в груди. Но в  первый раз в жизни он смутно заподозрил, что бывают случаи, когда и праздным  словом убить человека нельзя.    

— Ну,  голубушка! с тобой, я вижу, сегодня не сговорить! — сказал он, вставая  из-за стола.    

— И  сегодня не сговорите, и завтра не сговорите… никогда! Будет! повластвовали!  Наслушалась я довольно; послушайте теперь вы, каковы мои слова будут!    

Порфирий  Владимирыч бросился было на нее с сжатыми кулаками, но она так решительно выпятила  вперед свою грудь, что он внезапно опешил. Оборотился лицом к образу, воздел  руки, потрепетал губами и тихим шагом побрел в кабинет.    

Весь  этот день ему было не по себе. Он еще не имел определенных опасений за будущее,  но уже одно то волновало его, что случился такой факт, который совсем не входил  в обычное распределение его дня, и что факт этот прошел безнаказанно. Даже к  обеду он не вышел, а притворился больным и скромненько, притворно ослабевшим  голосом попросил принести ему поесть в кабинет.    

Вечером,  после чаю, который, в первый раз в жизни, прошел совершенно безмолвно, он  встал, по обыкновению, на молитву; но напрасно губы его шептали обычное  последование на сон грядущий: возбужденная мысль даже внешним образом  отказывалась следить за молитвой. Какое-то дрянное, но неотступное беспокойство  овладело всем его существом, а ухо невольно прислушивалось к слабеющим  отголоскам дня, еще раздававшимся то там, то сям, в разных углах головлевского  дома. Наконец, когда пронесся где-то за стеной последний отчаянный зевок и  вслед за тем все вдруг стихло, словно окунулось куда-то глубоко на дно, он не  выдержал. Бесшумно крадучись, побрел он вдоль коридора и, подойдя к  Евпраксеюшкиной комнате, приложил к двери ухо, чтоб подслушать. Евпраксеюшка  была одна, и слышно было только, как она, зевая, произносит: «Господи! Спас милостивый!  Успленья матушка!» — и в то же время горстью чешет себе поясницу. Порфирий  Владимирыч попробовал взяться за ручку двери замка, но дверь была заперта.    

— Евпраксеюшка!  ты здесь? — окликнул он.    

— Здесь,  да не про вас! — огрызнулась она так грубо, что Иудушке осталось молча  отретироваться в кабинет.    

На  другой день последовал другой разговор. Евпраксеюшка, как нарочно, выбирала  время утреннего чая для уязвления Порфирия Владимирыча. Словно она чутьем  чуяла, что все его бездельничества распределены с такою точностью, что  нарушенное утро причиняло беспокойство и боль уже на целый день.    

— Посмотрела  бы я, хоть бы глазком бы полюбовалась, как некоторые люди живут! — начала  она как-то загадочно.    

Порфирия  Владимирыча всего передернуло. «Начинается!» — подумал он, но смолчал и ждал,  что дальше будет.    

— Право!  с дружком с милыим да с молоденькиим! Ходят по комнатам парочкой да друг на  дружку любуются! Ни он словом бранным ее не попрекнет, ни она против его.  «Душенька моя» да «друг мой», только и разговора у них! Мило! благородно!    

Эта  материя была особенно ненавистна для Порфирия Владимирыча. Хотя он и допускал  прелюбодеяние в размерах строгой необходимости, но все-таки считал любовное  времяпрепровождение бесовским искушением. Однако он и на этот раз  смалодушничал, тем больше что ему хотелось чаю, который уж несколько минут прел  на конфорке, а Евпраксеюшка и не думала наливать его.    

— Конечно,  из нашей сестры много глупых бывает, — продолжала она, нахально  раскачиваясь на стуле и барабаня рукой по столу, — иную так осетит, что  она из-за ситцевого платья на все готова, а другая и просто, безо всего, себя  потеряет!.. Квасу, говорит, огурцов, пей-ешь, сколько хочется! Нашли, чем  прельстить!    

— Так  неужто ж из интереса одного… — рискнул робко заметить Порфирий Владимирыч,  следя глазами за чайником, из которого уже начинал валить пар.    

— Кто  говорит: из-за интереса из-за одного? уж не я ли интересанткой  сделалась! — вдруг кинулась в сторону Евпраксеюшка, — куска, видно,  стало жалко! Куском попрекать стали?    

— Я  не попрекаю, а так говорю: не из одного, говорю, интереса люди…    

— То-то  «говорю»! Вы говорите, да не заговаривайтесь! Ишь ты! из интересу я служу! а позвольте  спросить, какой такой интерес я у вас нашла? Окромя квасу да огурцов…    

— Ну,  не один квас да огурцы… — не удержался, увлекся, в свою очередь, Порфирий  Владимирыч.    

— Что  ж, сказывайте! сказывайте, что еще?    

— А  кто к Николе каждый месяц четыре мешка муки посылает?    

— Ну-с,  четыре мешка! еще чего нет ли?    

— Круп,  масла постного… словом, всего…    

— Ну,  круп, масла постного… уж для родителев-то жалко стало! Ах, вы!    

— Я  не говорю, что жалко, а вот ты…    

— Я  же виновата сделалась! Мне куска без попреков съесть не дадут, да я же виновата  состою!    

Евпраксеюшка  не выдержала и залилась слезами. А чай между тем прел да прел на конфорке, так  что Порфирий Владимирыч не на шутку встревожился. Поэтому он перемог себя,  тихонько подсел к Евпраксеюшке и потрепал ее по спине.    

— Ну,  добро, наливай-ка чай… чего разрюмилась!    

Но  Евпраксеюшка еще раза два-три всхлипнула, надула губы и уперлась мутными  глазами в пространство.    

— Вот  ты сейчас об молоденьких говорила, — продолжал он, стараясь придать своему  голосу ласкающую интонацию, — что ж, ведь и мы тово… не перестарки, чай,  тоже!    

— Нашли  чего! отстаньте от меня!    

— Право-ну!  Да я… знаешь ли ты… когда я в департаменте служил, так за меня директор дочь  свою выдать хотел!    

— Протухлая,  видно, была… кособокая какая-нибудь!    

— Нет,  как следует девица… а как она не шей ты мне, матушка  пела! так пела!  так пела!    

— Она-то  пела, да подпеватель-то был плохой!    

— Нет,  я, кажется…    

Порфирий  Владимирыч недоумевал. Он не прочь был даже поподличать, показать, что и он  может в парочке пройтись. В этих видах он начал как-то нелепо раскачиваться  всем корпусом и даже покусился обнять Евпраксеюшку за талию, но она грубо  уклонилась от его протянутых рук и сердито крикнула:    

— Говорю  честью: уйди, домовой! не то кипятком ошпарю! И чаю мне вашего не надо! ничего  не надо! Ишь что вздумали — куском попрекать начали! Уйду я отсюда! вот те  Христос, уйду!    

И она,  действительно, ушла, хлопнув дверью и оставив Порфирия Владимирыча одного в столовой.    

Иудушка  был совсем озадачен. Он начал было сам наливать себе чай, но руки его до того  дрожали, что потребовалась помощь лакея.    

— Нет,  этак нельзя! надо как-нибудь это устроить… сообразить! — шептал он, в  волнении расхаживая взад и вперед по столовой.    

Но  именно ни «устроить», ни «сообразить» он ничего не был в состоянии. Мысль его  до того привыкла перескакивать от одного фантастического предмета к другому,  нигде не встречая затруднений, что самый простой факт обыденной  действительности заставал его врасплох. Едва начинал он «соображать», как целая  масса пустяков обступала его со всех сторон и закрывала для мысли всякий  просвет на действительную жизнь. Лень какая-то обуяла его, общая умственная и  нравственная анемия. Так и тянуло его прочь от действительной жизни на мягкое ложе  призраков, которые он мог перестанавливать с места на место, одни пропускать,  другие выдвигать, словом, распоряжаться, как ему хочется.    

И опять  целый день провел он в полном одиночестве, потому что Евпраксеюшка на этот раз  уже ни к обеду, ни к вечернему чаю не явилась, а ушла на целый день на село к  попу в гости и возвратилась только поздно вечером. Даже заняться ничем он не  мог, потому что и пустяки на время как будто оставили его. Одна безвыходная  мысль тиранила: надо как-нибудь устроить, надо! Ни праздных выкладок он не мог  делать, ни стоять на молитве. Он чувствовал, что к нему приступает какой-то  недуг, которого он покуда еще не может определить. Не раз останавливался он  перед окном, думая к чему-нибудь приковать колеблющуюся мысль, чем-нибудь развлечь  себя, и все напрасно. На дворе начиналась весна, но деревья стояли голые, даже  свежей травы еще не показывалось. Вдали виднелись черные поля, по местам  испещренные белыми пятнами снега, еще державшегося в низких местах и ложбинах.  Дорога сплошь чернела грязью и сверкала лужами. Но все это представлялось ему  словно сквозь сетку. Около мокрых служб царствовало полнейшее безлюдье, хотя  везде все двери были настежь; в доме тоже никого докликаться было нельзя, хотя  до слуха беспрестанно долетали какие-то звуки, вроде отдаленного хлопанья  дверьми. Вот бы теперь невидимкой оборотиться хорошо да подслушать, что об нем  хамово отродье говорит! Понимают ли подлецы его милости или, может быть, за его  же добро да его же судачат? Ведь им хоть с утра до вечера в хайло-то пихай, все  мало, все как с гуся вода! Давно ли, кажется, новую кадку с огурцами начали, а  уж… Но только что он начал забываться на этой мысли, только что начинал  соображать, сколько в кадке может быть огурцов и сколько следует, при самом  широком расчете, положить огурцов на человека, как опять в голове мелькнул луч  действительности и разом перевернул вверх дном все его расчеты.    

«Ишь ты  ведь! даже не спросилась — ушла!» — думалось ему, покуда глаза бродили в пространстве,  усиливаясь различить поповский дом, в котором, по всем вероятиям, в эту минуту  соловьем разливалась Евпраксеюшка.    

Но вот и  обед подали; Порфирий Владимирыч сидит за столом один и как-то вяло хлебает пустой  суп (он терпеть не мог суп без ничего, но она  сегодня нарочно велела  именно такой сварить).    

«Чай, и  попу-то до смерти тошно, что она к нему напросилась! — думается  ему, — все же лишний кусок подать надо! И щец, и кашки… а для гостьи,  пожалуй, и жарковца какого-нибудь…»    

Опять  фантазия его разыгрывается, опять он начинает забываться, словно сон его  заводит. Сколько лишних ложек щец пойдет? сколько кашки? и что поп с попадьей  говорят по случаю прихода Евпраксеюшки? как они промежду себя ругают ее… Все  это, и кушанья и речи, так и мечется у него, словно живое, перед глазами.    

— Поди,  из чашки так все вместе и хлебают! Ушла, сумела, где себе найти лакомство! на  дворе слякоть, грязь — долго ли до беды! Придет ужо, хвосты обтрепанные  принесет… ах ты, гадина! именно гадина! Да, надо, надобно как-нибудь…    

На этой  фразе мысль неизменно обрывалась. После обеда лег он, по обыкновению, заснуть,  но только измучился, проворочавшись с боку на бок. Евпраксеюшка пришла домой уж  тогда, когда стемнело, и так прокралась в свой угол, что он и не заметил.  Приказывал он людям, чтоб непременно его предупредили, когда она воротится, но  и люди, словно стакнулись, смолчали. Попробовал он опять толкнуться к ней в  комнату, но и на этот раз нашел дверь запертою.    

На  третий день, утром, Евпраксеюшка хотя и явилась к чаю, но заговорила еще  грознее и шибче.    

— Где-то  Володюшка мой теперь? — начала она, притворно давая своему голосу  слезливый тон.    

Порфирий  Владимирыч совсем помертвел при этом вопросе.    

— Хоть  бы глазком на него взглянула, как он, родимый, там мается! А то, пожалуй, и  помер уж… право!    

Иудушка  трепетно шевелил губами, шепча молитву.    

— У  нас все не как у людей! Вот у мазулинского господина Палагеюшка дочку родила —  сейчас ее в батист-дикос нарядили, постельку розовенькую для ей устроили… Одной  мамке сколько сарафанов да кокошников надарили! А у нас… э-эх… вы!    

Евпраксеюшка  круто повернула голову к окну и шумно вздохнула.    

— Правду  говорят, что все господа проклятые! Народят детей — и забросят в болото, словно  щенят! И горюшка им мало! И ответа ни перед кем не дадут, словно и Бога на них  нет! Волк — и тот этого не сделает!    

У  Порфирия Владимирыча так и вертело все нутро. Он долго перемогал себя, но  наконец не выдержал и процедил сквозь зубы:    

— Однако…  новые моды у тебя завелись! уж третий день сряду я твои разговоры слушаю!    

— Что  ж, и моды! Моды — так моды! не все вам одним говорить — можно, чай, и другим слово  вымолвить! Право-ну! Ребенка прижили — и что с ним сделали! В деревне, чай, у  бабы в избе сгноили! ни призору за ним, ни пищи, ни одежи… лежит, поди, в грязи  да соску прокислую сосет!    

Она  прослезилась и концом шейного платка утерла глаза.    

— Вот  уж правду погорелковская барышня сказала, что страшно с вами. Страшно и есть.  Ни удовольствия, ни радости, одни только каверзы… В тюрьме арестанты лучше  живут. По крайности, если б у меня теперича ребенок был — все бы я забаву какую  ни на есть видела. А то на-тко! был ребенок — и того отняли!    

Порфирий  Владимирыч сидел на месте и как-то мучительно мотал головой, точно его и в  самом деле к стене прижали. По временам из груди его даже вырывались стоны.    

— Ах,  тяжело! — наконец произнес он.    

— Нечего  «тяжело»! сама себя раба бьет, коли плохо жнет! Право, съезжу я в Москву, хоть  глазком на Володьку взгляну! Володька! Володенька! ми-и-илый! Барин! съезжу-ка,  что ли, я в Москву?    

— Незачем! —  глухо отозвался Порфирий Владимирыч.    

— Ан  съезжу! и не спрошусь ни у кого, и никто запретить мне не может! Потому, я —  мать!    

— Какая  ты мать! Ты девка гулящая — вот ты кто! — разразился наконец Порфирий Владимирыч, —  сказывай, что тебе от меня надобно?    

К этому  вопросу Евпраксеюшка, по-видимому, не приготовилась. Она уставилась в Иудушку  глазами и молчала, словно размышляя, чего ей, в самом деле, надобно?    

— Вот  как! уж девкой гулящей звать стали! — вскрикнула она, заливаясь слезами.    

— Да!  девка гулящая! девка, девка! тьфу! тьфу! тьфу!    

Порфирий  Владимирыч окончательно вышел из себя, вскочил с места и почти бегом выбежал из  столовой.    

Это была  последняя вспышка энергии, которую он позволил себе. Затем он как-то быстро осунулся,  отупел и струсил, тогда как приставаньям Евпраксеюшки и конца не было видно. У  ней была в распоряжении громадная сила: упорство тупоумия, и так как эта сила  постоянно била в одну точку: досадить, изгадить жизнь, то по временам она  являлась чем-то страшным. Мало-помалу арена столовой сделалась недостаточною  для нее; она врывалась в кабинет и там настигала Иудушку (прежде она и подумать  не посмела бы войти туда, когда барин «занят»). Придет, сядет к окну, упрется  посоловелыми глазами в пространство, почешется лопатками об косяк и начнет  колобродить. В особенности же пришлась ей по сердцу одна тема для разговоров —  тема, в основании которой лежала угроза оставить Головлево. В сущности, она  никогда серьезно об этом не думала и даже была бы очень изумлена, если б ей  вдруг предложили возвратиться в родительский дом; но она догадывалась, что Порфирий  Владимирыч пуще всего боится, чтоб она не ушла. Приговаривалась она к этому  предмету всегда помаленьку, окольными путями. Помолчит, почешет в ухе и вдруг  словно бы что вспомнит.    

— Сегодня  у Николы, поди, блины пекут!    

Порфирий  Владимирыч при этом вступлении зеленеет от злости. Перед этим он только что  начал очень сложное вычисление — на какую сумму он может продать в год молока,  ежели все коровы в округе примрут, а у него одного, с Божьею помощью, не только  останутся невредимы, но даже будут давать молока против прежнего вдвое. Однако,  ввиду прихода Евпраксеюшки и поставленного ею вопроса о блинах, он оставляет  свою работу и даже усиливается улыбнуться.    

— Отчего  же там блины пекут? — спрашивает он, осклабляясь всем лицом своим, —  ах, батюшки, да ведь и в самом деле, родительская сегодня! а я-то, ротозей, и  позабыл! Ах, грех какой! маменьку-то покойницу и помянуть будет нечем!    

— Поела  бы я блинков… родительских!    

— А  кто ж тебе не велит! распорядись! Кухарку Марьюшку за бока! а не то так  Улитушку! Ах, хорошо Улитка блины печет!    

— Может,  она и другим чем на вас потрафила? — язвит Евпраксеюшка.