1 2 3 4 5 
Фанни  меж тем принимала участие в разговоре, лишь когда нельзя было промолчать, а  сама все пыталась понять, что ж такое затеяли мистер и мисс Крофорд. Не может  это быть серьезно. Все на свете, кроме его слов и поведения, против этого.  Против все обычные, возможные, разумные доводы; все обыкновения и образ мыслей  Крофордов и все ее собственные несовершенства. Да разве может она вызвать  серьезное чувство у человека, который видел столько женщин, несравнимо ее  превосходящих, и стольких восхищал, и за столькими ухаживал; на которого, похоже,  трудно произвести впечатление, даже когда ему очень старались понравиться;  который о подобных материях судит так легко, так беспечно, так бесчувственно;  который так много значит для каждого, но, видно, не нашел никого, к кому бы сам  питал подлинную привязанность? И еще, как может быть, чтоб его сестра, при всех  ее требовательных и светских понятиях о браке, стала поощрять серьезные  намерения касательно девушки столь ниже его по положению? Что может быть  неестественней для обоих Крофордов? Фанни стыдилась собственных сомнений. Во  что угодно можно поверить, только не в серьезное чувство к ней Крофорда, не в  одобрение этого чувства его сестрою. Она успела убедить себя в том еще прежде,  чем в гостиную вошли мужчины. Надо было только не утратить это убежденье, когда  Крофорд оказался тут же, ибо раз-другой он устремлял на нее взгляд, который она  просто не знала как расценить с общепринятой точки зрения: во всяком случае, у  любого другого мужчины он имел бы очень серьезное, очень определенное значение.  Но Фанни все еще старалась думать, что он выражает не более того, что выражал,  когда бывал устремлен на ее кузин и десятки других женщин.    

Ей  казалось, он хочет поговорить с нею так, чтоб другие не слышали. Он как будто  искал такой случай всякий раз, как сэр Томас выходил из комнаты или был занят  разговором с тетушкой Норрис, но Фанни старательно этого избегала.    

Наконец-то  — Фанни едва этого дождалась, ведь ей все время было не по себе, хотя час был еще  не столь поздний, — Крофорд заговорил о том, что пора уходить; но не  успела Фанни вздохнуть с облегчением, как он поворотился к ней со словами:    

— А  вы ничего не передаете для Мэри? Никакого ответа на ее записку? Она будет  разочарована, если ни строчки от вас не получит. Прошу вас, напишите ей хоть  несколько слов.    

— Да-да,  конечно! — воскликнула Фанни и поспешно встала, поспешно от смущения, от желания  ускользнуть. — Я сейчас к ней напишу.    

И она  пошла к столу, за которым обыкновенно писала для своей тетушки, и приготовила  письменные принадлежности, все еще понятия не имея, что же отвечать мисс  Крофорд. Она лишь однажды прочла ее записку, и как тут ответишь, когда ничего  ей не понятно. Совершенно не привычная к подобной переписке, она, будь у ней  время, извелась бы из-за сомнений и страхов, гадая, в каком же тоне ответить;  но надобно немедля написать хоть что-то, и с единственным чувством не дай Бог  не показать, что она поняла истинный смысл письма, с дрожью в душе дрожащей рукою  Фанни написала:    

     

"Я  весьма благодарна Вам, дорогая мисс Крофорд, за любезные поздравления, коль  скоро они касаются моего драгоценного Уильяма. Как я понимаю, остальная же  часть Вашего письма просто шутка, но я ни к чему такому непривычна и надеюсь,  Вы не будете в обиде, если я попрошу Вас об этом позабыть. Я довольно видела  мистера Крофорда, чтоб составить представленье о его наклонностях. Если б он  так же хорошо понимал меня, он, я думаю, вел бы себя со мною иначе. Сама не  знаю, что я пишу, но Вы окажете мне величайшую любезность, если никогда более  не станете поминать о сем предмете. С благодарностию за честь, которую Вы мне  оказали своим письмом, дорогая мисс Крофорд,    

остаюсь  искренне Ваша".    

     

Конец  был почти совсем неразборчив от усилившегося страха, ибо под предлогом, что ему  надо получить записку, Крофорд уже направился к ней.    

— Не  подумайте, будто я вас тороплю, — вполголоса сказал он, видя, с каким  непостижимым трепетом она пишет. — У меня этого и в мыслях нет. Умоляю  вас, не торопитесь.    

— Благодарю  вас, я уже закончила, как раз закончила сейчас, еще полминуты… я вам очень  признательна, будьте так добры, передайте это мисс Крофорд.    

Фанни  протянула ему сложенный листок; пришлось Крофорду его взять; а так как она, отведя  взгляд, тотчас прошла к камину, где сидели все остальные, ему только и  оставалось, что и вправду откланяться.    

Фанни  казалось, что не было еще в ее жизни дня, исполненного таких волнений, вместе и  мучительных и радостных, но, к счастью, радость была не из тех, что кончаются с  исходом дня, ибо каждый новый день вновь принесет сознание, что Уильям  произведен, мученье же, надобно надеяться, уж более не воротится. Ее письмо,  конечно же, покажется написанным хуже некуда, такая нескладица была бы позором  и для ребенка, ведь она была в отчаянии и писала как придется, не выбирая слов.  Однако же записка хотя бы убедит обоих, что благосклонность Крофорда вовсе не  произвела на нее впечатления и не вызвала благодарности.    

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ    

     

Глава 1    

     

Проснувшись  на другое утро, Фанни поняла, что отнюдь не забыла о Крофорде; но она помнила  смысл своей записки и, как и вчера вечером, надеялась, что она окажет свое  действие. Если б только Крофорд уехал! Она желала этого всем сердцем, пусть бы  он уехал и увез с собою сестру, — раньше ведь так и предполагалось, для  того он и вернулся в Мэнсфилд. И ей было совершенно непонятно, почему они до  сих пор этого не сделали, ведь мисс Крофорд явно не желала тут задерживаться.  Вчера, когда Крофорд был у них в гостях, Фанни надеялась, что он назовет день  их отъезда, но он лишь сказал, что в скором времени они отправятся в путь.    

Уверенная,  что записка ее достигнет цели, к которой она стремилась, Фанни не могла не  удивиться, когда случайно увидела Крофорда, направляющегося к их дому, да  притом в такой же ранний час, как вчера. Вероятно, его приход не имеет к ней  отношения, но, если только можно, надо избежать встречи с ним; и, так как в эту  минуту она поднималась в Восточную комнату, она решила посидеть там, пока он не  уйдет, разве что за нею пошлют; а поскольку тетушка Норрис еще не отбыла к  себе, вряд ли грозила опасность, что и Фанни понадобится.    

Несколько  времени, во власти волнения, она прислушивалась, трепетала, страшилась, что в  любую минуту за нею пошлют; но ничьи шаги не приближались к Восточной комнате,  и Фанни постепенно успокоилась, могла уже сидеть и заниматься делом и  надеяться, что Крофорд как пришел, так и уйдет, и ей ничего не надобно будет о  том знать.    

Прошло  около получасу, и она уже чувствовала себя вполне уютно, но вдруг услышала, что  к ее двери направляются чьи-то шаги, тяжелые, непривычные для этой половины  дома, — то были дядюшкины шаги, столь же ей знакомые, как его голос; они  часто приводили ее в трепет, затрепетала она и сейчас, при мысли, что он  намерен о чем-то с нею говорить. Это и вправду оказался сэр Томас, он отворил  дверь и спросил, здесь ли она и можно ли ему войти. Казалось, ее вновь охватил  ужас, который она испытывала, когда он прежде изредка появлялся в этой комнате,  и чувство было такое, будто он сейчас примется экзаменовать ее по французской  или по английской грамматике.    

Однако ж  она повела себя весьма предупредительно, подвинула ему стул и постаралась казаться  польщенной; и в своем волнении совсем забыла про изъяны своего жилища, но сэр  Томас, едва переступив порог, вдруг остановился и в совершенном недоумении  спросил:    

— А  почему у тебя сегодня не зажжен камин?    

За окном  лежал снег, и Фанни сидела, кутаясь в шаль. Она не сразу нашлась.    

— Мне  не холодно, сэр… В это время года я никогда не сижу тут подолгу.    

— Но…  тут вообще зажигают камин?    

— Нет,  сэр.    

— Как  же так? Тут какая-то ошибка. Я полагал, что ты пользуешься этой комнатою,  потому что чувствуешь себя тут вполне уютно. Ведь в твоей спаленке камина нет.  Тут какое-то серьезное недоразумение, которое следует устранить. Тебе уж никак  не годится сидеть в нетопленной комнате, пусть даже и всего полчаса в день. Ты  слабенькая. Ты зябнешь. Твоя тетушка, вероятно, не знает, что здесь не топят.    

Фанни  предпочла бы промолчать, но, вынужденная говорить, она из чувства  справедливости по отношению к той тетушке, которую любила больше, не могла  удержаться, чтоб среди сказанного в ответ не помянуть «тетушку Норрис».    

— Понятно, —  воскликнул сэр Томас, овладев собою и не желая ничего более слушать. —  Понятно. Миссис Норрис всегда — и весьма разумно — стояла за то, чтобы при  воспитании не потакать излишне присущим юному возрасту слабостям. Но во всем  надобно соблюдать умеренность. Притом твоя тетушка Норрис очень крепкого  здоровья, и это, без сомненья, влияет на ее взгляды касательно нужд прочих  людей. Но с другой стороны, я отлично ее понимаю. Ее чувства издавна мне  известны. Сей принцип сам по себе хорош, но иной раз она заходит слишком  далеко, и в случае с тобою так оно и вышло. Я представляю, что иногда в  некоторых отношениях допускалась неуместная предвзятость, но я слишком хорошего  мнения о тебе, Фанни, и не думаю, что ты таишь из-за этого обиду. Ты девушка  понятливая и не станешь судить о вещах односторонне и о событиях пристрастно.  Ты будешь судить о прошлом в целом, примешь во вниманье, что за люди вокруг, в  какую пору как они поступают и ради чего, и почувствуешь, что ничуть не  меньшими твоими друзьями были те, кто приучал и готовил тебя к тем заурядным  условиям жизни, которые казались твоим уделом. Хотя их предусмотрительность  может в конце концов оказаться излишней, намерения у них были добрые. И не  сомневайся, все преимущества богатства будут удвоены благодаря тем небольшим  лишениям и ограничениям, которым тебя, возможно, подвергали. Надеюсь, ты не  обманешь моей веры в тебя и всегда будешь относиться к твоей тетушке Норрис с  должным уважением и вниманием. Но довольно об этом. Сядь, моя дорогая. Мне  надобно несколько минут поговорить с тобою, но я не задержу тебя надолго.    

Фанни  повиновалась, потупясь и краснея. Сэр Томас помолчал, постарался скрыть улыбку,  потом продолжал: — Ты, верно, не знаешь, что нынче утром ко мне пожаловал  гость. Вскоре после завтрака, когда я был у себя, мне доложили о приходе  мистера Крофорда. Что его привело ко мне, ты, вероятно, догадываешься.    

Фанни  все сильней заливалась краской, и, решив, что это от смущенья она не может ни  заговорить, ни поднять глаза, дядюшка отвел от нее взгляд и сразу же продолжал  рассказ о визите мистера Крофорда.    

Мистер  Крофорд явился затем, чтоб объявить о своей любви к Фанни, предложить ей руку и  сердце и просить согласия ее дяди, который, судя по всему, заменяет ей  родителей; и говорил он весьма хорошо, откровенно, свободно, как приличествует  случаю, а посему сэр Томас, чувствуя, что и собственные его ответы и замечания  наилучшим образом содействовали происходящему, с превеликим удовольствием  передавал подробности беседы и, не подозревая, что творится в душе племянницы,  воображал, будто подробности эти ей еще много приятней, нежели ему самому.  Итак, он говорил уже несколько минут, а Фанни все не решалась его прервать. Она  едва ли даже ощущала желание прервать его речь. Слишком она растерялась. Она  чуть отворотилась и, устремив взгляд за окно, в полном смятении и тревоге  слушала дядюшку. На миг он замолчал, но Фанни едва ли еще осознала это, когда,  встав со стула, он сказал:    

— А  теперь, Фанни, исполнив одну часть своей миссии и показав тебе, что все  покоится на чрезвычайно солидной и приятной основе, я могу исполнить оставшуюся  часть: прошу покорно, спустись со мною вниз, и, хоть я не считаю себя  неподходящим спутником, там мне придется уступить место другому, кого тебе  стоит послушать и того более. Как ты, вероятно, догадываешься, мистер Крофорд  еще у нас. Он у меня в комнате и надеется увидеть там тебя.    

К  удивленью сэра Томаса, услыхав это, Фанни переменилась в лице, вздрогнула,  слабо ахнула; но еще более он удивился, когда она вскричала:    

— О  нет, сэр Томас, я не могу, право, я не могу к нему пойти. Мистер Крофорд должен  знать… да, он должен знать… я вчера довольно ему сказала, чтоб убедить его… он  вчера говорил со мной об этом, и я, не скрывая, сказала ему, что мне это ужасно  неприятно и не в моих силах ответить ему тем же.    

— Я  что-то не пойму тебя, — сказал сэр Томас, вновь садясь. — Не в твоих  силах ответить ему тем же! Что это значит? Я знаю, он вчера с тобою говорил и,  как я понимаю, получил именно столько оснований действовать дальше, сколько  могла позволить себе дать молодая разумная особа. Потому, что я заключил из его  слов, я был весьма доволен твоим вчерашним поведением, оно говорит о  скромности, которая достойна самой высокой похвалы. Но теперь, когда он сделал  следующий шаг таким подобающим образом, так благородно, что же тебя смущает  теперь?    

— Вы  ошибаетесь, сэр! — воскликнула Фанни, в эту отчаянную минуту даже  вынужденная сказать дядюшке, что он не прав. — Вы глубоко ошибаетесь. Как  мог мистер Крофорд сказать такое? Я вчера не давала ему никаких оснований.  Напротив, я ему сказала… не могу вспомнить точные слова… но безусловно я ему  сказала, что не хочу его слушать, что мне это до крайности неприятно во всех  отношениях и я прошу его никогда более так со мною не говорить… Это я ему уж  точно сказала, и не только это, а сказала бы и того более… будь я вполне  уверена, что он говорит серьезно, но мне не хотелось… я никак не могла  приписывать ему намерения, которых у него, возможно, и не было. Я думала, у  него это все пустое.    

Долее  она не в силах была говорить, у ней перехватило дыхание.    

— Верно  ли я тебя понял, что ты отказываешь мистеру Крофорду? — после недолгого молчания  спросил сэр Томас.    

— Да,  сэр.    

— Отказываешь  ему?    

— Да,  сэр.    

— Отказываешь  мистеру Крофорду! На каком основании? Что тому причиною?    

— Он…  он недостаточно мне по душе, чтоб я могла выйти за него замуж.    

— Весьма  странно! — сказал сэр Томас тоном спокойного неудовольствия. —  Чего-то я не могу тут постичь. Есть молодой человек, который желает ухаживать  за тобою, и решительно все говорит в его пользу, не только его положение,  состояние и характер, но и на редкость приятный нрав, манера обращения и  разговор, любезные всем и каждому. И ты знаешь его не первый день, вы знакомы уже  несколько времени. К тому же его сестра — твоя ближайшая подруга, и, не будь  ничего другого, говорящего в его пользу, я полагаю, тебе должно бы быть  довольно уже и того, что он сделал для твоего брата. Еще неизвестно, когда бы  это удалось благодаря моему влиянию. А он уже все сделал.    

— Да, —  едва слышно сказала Фанни, опустив глаза, ее вновь охватил стыд, ибо после  того, как дядюшка в таком свете изобразил Крофорда, ей и вправду было стыдно,  что ей он не по душе.    

— По  поведению мистера Крофорда ты должна была понимать, — вскоре продолжал сэр  Томас, — уже несколько времени должна была понимать, что он тебя отличает.  Его предложение не могло быть для тебя неожиданным. Ты должна была заметить его  благосклонность, и, хотя ты всегда вела себя как полагается (мне не в чем тут  тебя упрекнуть), я не замечал, чтоб он был тебе неприятен. Я склонен думать,  Фанни, что ты не отдаешь себе отчет в своих чувствах.    

— Нет,  нет, сэр! Конечно же, отдаю. Его благосклонность всегда… всегда была мне не по  душе.    

Сэр  Томас посмотрел на нее с еще большим удивленьем.    

— Это  выше моего понимания, — сказал он. — Это требует объяснений. Ты еще  так молода и почти никого не встречала, едва ли возможно, чтоб твое сердце…    

Он  замолчал и пристально на нее посмотрел. Он увидел, что губы ее сложились для  слова «нет», но голос изменил ей, и она вся залилась румянцем. Однако в девице  столь скромной румянец никак не противоречил невинности; и, предпочтя  удовольствоваться этим, сэр Томас поспешно прибавил:    

— Нет,  нет, я знаю, о том и речи нет, это невозможно. Что ж, больше тут сказать  нечего.    

И  несколько минут он и вправду молчал. Глубоко задумался. Племянница тоже глубоко  задумалась, пыталась обрести твердость и подготовиться к дальнейшим расспросам.  Она скорей умерла бы, чем вымолвила признание, и надеялась, поразмыслив,  обрести опору, чтоб не выдать правду.    

— Независимо  от увлечения мистера Крофорда, которое, мне кажется, оправдано его выбором, —  опять, притом вполне невозмутимо, заговорил сэр Томас, — само по себе его  желание рано вступить в брак, на мой взгляд, весьма похвально. Я сторонник  ранних браков, когда это позволяют средства, и советовал бы каждому молодому  человеку с достаточным доходом, достигшему двадцати четырех лет, жениться как  можно скорее. Я совершенно в том уверен, и оттого мне горько думать, что мой  старший сын, твой кузен мистер Бертрам, не склонен рано жениться. Во всяком  случае, сколько я могу судить, брак отнюдь не занимает место ни в его планах,  ни в мыслях. Я желал бы, чтоб он был более склонен осесть. — При этих  словах он бросил взгляд на Фанни. — Эдмунд, я думаю, по своей натуре и  привычкам более брата склонен жениться рано. Вот он, как мне кажется с недавних  пор, уже увидел девицу, которую мог бы полюбить, тогда как о моем старшем сыне  этого сказать нельзя. Я прав? Ты со мною согласна, Фанни?    

— Да,  сэр.    

Это было  сказано тихо, но спокойно, и отношение Фанни к кузенам уже более не внушало  беспокойства сэру Томасу. Но то, что тревога его сместилась, никак не облегчило  положение Фанни; и, поскольку непостижимость ее поведения лишь подтвердилась,  его недовольство возросло; он встал и, нахмурясь, — что Фанни отлично  представляла, хотя и не смела поднять глаз, — зашагал по комнате, а  немного погодя властно спросил:    

— У  тебя есть причина плохо думать о нраве мистера Крофорда, дитя мое?    

— Нет,  сэр.    

Фанни  жаждала прибавить: «Но о его правилах поведения — есть», но при ужаснувшей ее  мысли о предстоящем в этом случае разговоре, объяснении и, возможно,  неспособности его убедить сердце у нее упало. Ее дурное мнение о Крофорде  основывалось по преимуществу на ее наблюдениях, которыми, оберегая своих кузин,  она едва ли осмелилась бы поделиться с их отцом. Мария и Джулия, в особенности  Мария, были слишком замешаны в неподобающем поведении Крофорда, и обрисовать  его таким, как он ей представлялся, было невозможно, не выдав кузин. Фанни  надеялась, что для такого человека, как ее дядя, столь проницательного,  благородного, доброго, будет довольно просто ее признания в том, что Крофорд ей  определенно не нравится. К безмерному ее огорченью, эта надежда не оправдалась.    

Сэр  Томас подошел к столу, подле которого Фанни сидела дрожащая и несчастная, и  сказал достаточно холодно и сурово:    

— Я  вижу, разговаривать с тобою бесполезно. Лучше положить конец этой унизительной  беседе. Нельзя более заставлять мистера Крофорда ждать. И потому я лишь почитаю  своим долгом высказать свое мнение о твоем поведении: ты обманула все мои  ожидания и оказалась совсем не такою, какою я тебя представлял. Потому что с  тех пор, как я воротился в Англию, у меня сложилось весьма лестное мнение о  тебе, Фанни, и, думаю, это было видно по тому, как я себя вел. Я находил, что  ты на удивленье свободна от неуравновешенности, самомнения и какой-либо склонности  к той своевольной, своенравной независимости, которая так распространена в наши  дни среди молодых женщин и которая в молодых женщинах особенно оскорбительна и  отвратительна. Но сейчас ты показала, что можешь быть своевольной и упрямой,  что ты желаешь решать и решаешь сама за себя, не испытывая ни уважения, ни  почтения к тем, кто, без сомненья, имеет кое-какое право руководить тобою, и  даже не спрашиваешь их совета. Ты показала себя совсем, совсем не такой, какою  я тебя представлял. Выгода и невыгода твоей семьи, твоих родителей, братьев и  сестер, кажется, не занимала никакого места в твоих мыслях, когда ты принимала  решение. Как они выиграли бы, как радовались бы от такого твоего устройства —  это для тебя ничто. Ты думаешь единственно о самой себе. И оттого, что ты не  питаешь к мистеру Крофорду в точности тех чувств, которых молодое горячее  воображенье почитает необходимым для счастия, ты решилась сразу же ему  отказать, не пожелав даже дать себе хоть несколько времени, чтоб поразмыслить,  несколько времени, чтоб поразмыслить спокойно, по-настоящему проверить свои  намерения, и вместо того сгоряча, в сумасбродном порыве пренебрегаешь  возможностью устроить свою жизнь, устроить весьма подходящим образом, достойно,  благородно, а меж тем другой такой возможности у тебя, наверно, уже никогда  более не будет. К тебе чрезвычайно благосклонен молодой человек — разумный,  деятельный, уравновешенный, прекрасно воспитанный, состоятельный, и он просит  твоей руки великодушно и бескорыстно. И позволь тебе сказать, Фанни, что ты  можешь ждать еще восемнадцать лет и не дождаться, чтоб к тебе посватался  человек, обладающий и половиною богатства мистера Крофорда или десятою долею  его достоинств. Я с радостью отдал бы за него любую из своих дочерей. Мария  составила превосходную партию, но, ежели бы мистер Крофорд просил руки Джулии,  я выдал бы ее за него с куда большим удовольствием, чем выдал Марию за мистера  Рашуота. — И чуть помолчав, сэр Томас прибавил: — И я был бы весьма  удивлен, если б какая-нибудь из моих дочерей, в любое время получив  предложение, даже наполовину менее подходящее, чем то, которое получила ты, отнеслась  бы с таким пренебреженьем к моему мненью и попечению, что не дала бы себе труда  посоветоваться со мною, и немедля и наотрез ответила бы решительным отказом. Я  был бы весьма удивлен и весьма уязвлен подобным поступком. Я счел бы это  серьезным нарушением чувства долга и уважения. Тебя я не могу судить по тем же  правилам. У тебя нет по отношению ко мне чувства долга, как у родного дитяти.  Но если в сердце своем, Фанни, ты способна оправдать неблагодарность… — и  сэр Томас остановился. К этому времени Фанни уже так горько плакала, что при  всем своем гневе он не стал продолжать. Ее портрет, им нарисованный, и  обвинения, столь тяжкие, столь многочисленные, и чем дальше, тем все более  жестокие, едва не разбили ей сердце. Своевольная, упрямая, себялюбивая, да еще  и неблагодарная. Вот как он о ней думает. Она обманула его ожидания, утратила  его хорошее мнение. Что с нею станется?    

— Мне  так жаль, — невнятно, сквозь слезы вымолвила она. — Мне правда очень  жаль.    

— Жаль!  Еще бы. Надеюсь, что тебе жаль. И, вероятно, у тебя будет причина еще долго сожалеть  о своих сегодняшних делах.    

— Если  б только я могла поступить иначе, — опять с большим трудом произнесла  Фанни, — но я так уверена, что никогда не сделаю его счастливым и сама  тоже буду несчастна.    

Она  опять расплакалась, но, несмотря на слезы, несмотря на это ужасное мрачное  слово «несчастна», которое вызвало слезы, сэру Томасу показалось, что Фанни  несколько смягчилась, склонна несколько переменить свои намерения, а это  предвещает благоприятный ответ на пылкие речи, если их обратит к ней молодой  человек. Сэр Томас знал, что племянница очень застенчива, слишком легко  приходит в волнение, и он подумал: видно, душа ее в таком состоянии, что  кой-какое время, кой-какая настойчивость, кой-какое терпенье, а также и нетерпенье, —  если влюбленный благоразумно пустит в ход всю эту смесь, — пожалуй, окажут  обычное действие. Если б только мистер Крофорд стал упорно добиваться своего,  если он достаточно любит, чтобы упорствовать… У сэра Томаса появились надежды.  Мысли эти промелькнули у него в уме и приободрили его.    

— Ну  что ж, — сказал он с важностию, но уже не так сердито, — что ж, дитя  мое, осуши слезы. Что толку в слезах, ничему они не помогут. Теперь тебе  следует пойти со мною вниз. Мистеру Крофорду и так пришлось ждать слишком  долго. Ты должна сама дать ему ответ. Мы не можем рассчитывать, что он  удовольствуется меньшим. И только ты сама можешь объяснить ему, как вышло, что  у него сложилось неверное представление о твоих чувствах, которому он, на свою  беду, и доверился. Я никак не могу сделать это за тебя.    

Но Фанни  так отчаянно не желала спускаться к мистеру Крофорду, одна мысль об этом так  явно сделала ее несчастной, что, немного подумав, сэр Томас счел за благо не  неволить ее. И тем самым надежды на них обоих, на джентльмена и его даму, пока  не оправдались, но, когда он взглянул на племянницу и увидел, что сталось от  слез с ее лицом, он решил, что немедленная встреча может послужить не только на  пользу, но и во вред. Так что сказав несколько ничего не значащих слов, он ушел  один, а злосчастная племянница сидела и плакала о том, что произошло, и  чувствовала себя как нельзя хуже.    

В душе у  ней было полнейшее смятение. Прошлое, настоящее, будущее — все приводило в  ужас. Но самую жестокую боль причинял ей гнев дядюшки. Себялюбивая и  неблагодарная! Чтоб он так о ней думал! Отныне она несчастна навсегда. Нет у  ней никого, кто встал бы на ее сторону, кто вступился бы за нее, с кем можно  было бы посоветоваться. Единственный ее друг далеко. Он мог бы смягчить отца;  но все, должно быть, все станут думать, что она себялюбивая и неблагодарная.  Теперь ее станут упрекать в этом снова и снова — она будет слышать этот упрек,  видеть его в глазах, знать, что он всегда присутствует в мыслях и разговорах о  ней. И она даже негодовала на Крофорда; но вдруг он и вправду ее полюбил и тоже  несчастлив! Все это ужасно.    

Примерно  через четверть часа дядюшка воротился; при виде его Фанни едва не лишилась  чувств. Он разговаривал, однако ж, спокойно, без давешней суровости, без  упреков, и она несколько приободрилась. И слова и поведение его были  утешительны, ибо начал он так:    

— Мистер  Крофорд ушел, мы только что с ним распрощались. Не стану тебе передавать наш  разговор, не стану сейчас отягощать твои чувства рассказом о том, что испытал  он. Достаточно сказать, что он держался в высшей степени великодушно, как  подобает джентльмену, и лишь утвердил меня в самом лестном мнении о его  проницательности, сердце и нраве. Когда я представил ему, как ты терзаешься, он  немедля и с величайшей деликатностию отказался от мысли сей же час с тобою  увидеться.    

При этих  словах Фанни, которая смотрела на дядюшку, снова опустила глаза.    

— Разумеется, —  продолжал сэр Томас, — он, надобно полагать, попросит разрешения поговорить  с тобою наедине, пусть даже всего пять минут, просьба вполне естественная, и  отказать ему в этом праве невозможно. Но о точном времени мы не уговаривались,  пожалуй, это будет завтра или в другой день, когда ты достаточно придешь в  себя. Пока тебе остается лишь успокоиться. Осуши слезы, они тебя только  изнуряют. Если, как я хотел бы думать, ты готова оказать мне почтительное  внимание, ты не станешь давать волю этим чувствам, но постараешься внять голосу  рассудка и совладать с собою. Я советую тебе выйти, свежий воздух будет тебе на  пользу. Походи часок по дорожке в аллее, там никого сейчас не будет, и от  воздуха и движения ты почувствуешь себя лучше. И вот что, Фанни (он на минуту  вернулся к прежней теме), внизу я не стану упоминать о том, что произошло. Не  скажу даже леди Бертрам. К чему давать другим повод для разочарования. Сама  тоже ничего про это не говори.    

То было  распоряжение, которому она готова была подчиниться с величайшей радостью; то  было проявление доброты, которую Фанни ощутила всем своим сердцем. Быть  избавленной от бесконечных упреков тетушки Норрис! Сэр Томас ушел, оставив в ее  душе благодарность. Все что угодно можно вынести скорее, чем такие упреки.  Встреча с Крофордом и то была бы не так тягостна.    

Она  тотчас вышла, как советовал дядюшка, и, насколько смогла, последовала его  наставленью и в остальном: и вправду осушила слезы, и вправду серьезно  постаралась взять себя в руки и обрести душевное равновесие. Она хотела  доказать ему, что и вправду заботится о его спокойствии и жаждет вновь обрести  его расположение; и ведь он дал ей и еще одно существенное основание для таких  стараний — сохранил все происшедшее в тайне от тетушек. Теперь надо не жалеть  усилий, чтоб ни видом своим, ни поведением не возбудить подозрений; и она  чувствовала, что способна на многое, лишь бы это уберегло ее от тетушки Норрис.    

Фанни была  ошеломлена, поистине ошеломлена, когда, воротясь с прогулки и снова зайдя в  Восточную комнату, первым делом увидела, что в камине разведен огонь. Огонь!  Это было уже слишком; подобная милость, именно сейчас, вызывала и благодарность  и муку. Неужто у сэра Томаса хватило времени вспомнить о таком пустяке; но  вскоре оказалось, что камин теперь будут зажигать каждый день, об этом ей  охотно сообщила горничная, которая зашла приглядеть за огнем. Так распорядился  сэр Томас.    

— Если  я и вправду могу быть неблагодарной, значит, я просто чудовище! — сказала  себе Фанни. — Упаси меня Господь от неблагодарности!    

До  самого обеда она больше не видела ни дядюшку, ни тетушку Норрис. За столом сэр  Томас держался с нею почти совершенно так же, как прежде; Фанни была уверена,  что он и не собирался менять своего отношения и что только ее обостренной  совести могла привидеться какая-то перемена; но вот тетушка Норрис скоро уже  принялась выговаривать ей: и когда стала объяснять, как же скверно она  поступила, и корить за одно то, что она вышла прогуляться, не сказавшись, Фанни  стократ благословила доброту дядюшки, который упас ее от подобных упреков,  только вызванных куда более серьезной причиною.    

— Ежели  б я знала, что ты собралась выйти, я б послала тебя к себе домой с приказаниями  для Ненни, — сказала тетушка Норрис, — а вместо того мне пришлось  идти самой, хотя мне это было совсем некстати. Ежели б ты была так добра, что  поставила нас в известность, что собираешься выйти, я бы худо-бедно сберегла  время, и ты избавила б меня от беспокойства. А тебе, я полагаю, было б все  равно, гулять в аллее или пройтись до моего дому.    

— Я  посоветовал Фанни пройтись в аллее, потому что там суше всего, — сказал  сэр Томас.    

— О! —  воскликнула тетушка Норрис и на миг запнулась. — Это очень любезно с вашей  стороны, сэр Томас, но вы не представляете, какая сухая дорожка к моему дому.  Уверяю вас, Фанни прогулялась бы ничуть не хуже. Да еще с той выгодою, что  принесла бы кой-какую пользу и услужила своей тетке. Нет, это все она сама  виновата. Ежели б только она сказала нам, что собирается выйти… но что-то есть  в ней такое, я и прежде частенько замечала — она и в рукоделии предпочитает все  делать по-своему. Не любит она, чтоб ей указывали. Только и ждет случая все  сделать по-своему. Есть в ней эдакая склонность к секретничанью, и  самовольству, и сумасбродству. Я бы всячески советовала ей от этого отучиться.    

Сей  портрет Фанни показался сэру Томасу весьма далеким от истины, и, хотя совсем  недавно он сам выражал подобные чувства, он теперь постарался перевести  разговор на другое, но удалось ему это не сразу, ибо у тетушки Норрис  недоставало проницательности, чтобы понять на сей раз или когда-либо еще, как  хорошо он относится к Фанни и как далек от желания подчеркивать достоинства  собственных детей, умаляя достоинства племянницы, и чуть не во все время обеда  она выговаривала Фанни и негодовала на нее за прогулку, о которой не была  поставлена в известность.    

Наконец  обед остался позади, наступил вечер, и Фанни успокоилась и повеселела куда более,  чем могла надеяться после столь бурного утра; но она была уверена прежде всего,  что поступила правильно, что рассудила здраво, что намерения ее чисты, и за это  она готова поручиться; и во-вторых, ей хотелось надеяться, что недовольство  дядюшки уже не так велико, а станет и того меньше, когда он рассудит обо всем  более беспристрастно и, как хороший человек, непременно представит, до чего  ужасно, непростительно, до чего безнадежно и дурно выходить замуж без любви.    

Она не  могла не льстить себя надеждой, что, когда встреча, которая угрожает ей завтра,  останется позади, с этим будет полностью покончено, и как только Крофорд уедет  из Мэнсфилда, все скоро минет и забудется, словно ничего этого никогда и не  было. Не верила она, не могла поверить, что Крофорд станет долго печалиться из-за  своей любви к ней, не такой он души человек. Лондон скоро его вылечит. В  Лондоне он скоро станет дивиться своей безрассудной влюбленности и будет  благодарен ее, Фанниной, рассудительности, которая спасла его от дурных последствий  этого увлечения.    

Пока  Фанни была поглощена этими надеждами, ее дядюшку вскоре после чаю вызвали из  комнаты; случай самый обыкновенный, и оттого она не испугалась и даже не  задумалась о том, но десять минут спустя снова появился дворецкий и сказал,  обращаясь именно к ней:    

— Сэр  Томас желает говорить с вами, сударыня, у себя в кабинете. Ей сразу пришло на  ум, что это может означать; от этой догадки она побледнела, но тотчас же  поднялась, готовая повиноваться, и тут услышала восклицанье тетушки Норрис:    

— Постой,  постой, Фанни! Ты что это? Куда собралась? Ишь заспешила. Уж поверь мне, это не  ты требуешься, уж поверь мне, это я нужна (и она поглядела на дворецкого), тебе  уж слишком не терпится перебежать мне дорогу. На что ты можешь понадобиться  сэру Томасу? Это вы меня имели в виду, Бэдли. Сейчас иду. Вы уж наверно имели в  виду меня, Бэдли. Сэру Томасу нужна я, а не мисс Прайс. Но Бэдли стоял на  своем:    

— Нет,  сударыня, не вы, а мисс Прайс, верно вам говорю, что мисс Прайс.    

И на  губах его мелькнула улыбка, которая означала: «Нет уж, для такого дела, я  думаю, вы никак не подойдете».    

Тетушка  Норрис, весьма раздосадованная, вынуждена была опять удовольствоваться своим  рукодельем; а взволнованная Фанни пошла к дверям, понимая, что ей предстоит, и  в следующую минуту, как и ожидала, осталась наедине с Крофордом.    

 Глава 2    

     

Разговор  получился не такой короткий и не такой окончательный, как предполагала молодая  особа. Молодого человека оказалось не так-то легко убедить. Он был исполнен  всей той решимости добиваться своего, какую только и мог пожелать ему сэр  Томас. Изрядное тщеславие побуждало его, во-первых, думать, что она все-таки  его любит, хотя, возможно, сама того не знает; и во-вторых, вынужденный наконец  признать, что она не знает собственных чувств, он из того же тщеславия уверил  себя, что со временем сумеет добиться, чтоб чувства эти стали такими, как он  желает.    

Он был  влюблен, очень влюблен, и любовь его была того свойства, что, завладев натурой  активной, жизнерадостной, не столько утонченною, сколько горячей, заставляла  вдвойне жаждать ответного чувства Фанни как раз потому, что ему было в этом  чувстве отказано, и он твердо решил добиться ее любви, которая будет его  гордостью и счастьем.    

Он не  станет отчаиваться, он от нее не откажется. У него есть все основания для  крепкой привязанности: ведь она обладает всеми теми достоинствами, что  оправдают самые пылкие надежды на прочное счастье с нею; ее теперешнее  поведение, говорящее о бескорыстии и утонченности (по его мнению, свойствах,  чрезвычайно редких), лишь обострило все его желания и укрепило его решимость.  Он не знал, что ему предстоит завоевывать сердце, уже занятое. Вот уж чего он  не подозревал. Он скорее склонен был полагать, что ни о чем таком она никогда  всерьез и не думала и потому была вне опасности; что ее охраняла юность, юность  души, столь же прелестной, как ее наружность; что ее скромность мешает ей  понять его чувство к ней, и что она все еще подавлена внезапностью его  ухаживанья, совершенно для нее неожиданного, и новизною положения, которому  никогда не было места в ее воображении.    

Не  значит ли это, что когда он будет понят, он безусловно преуспеет? Он нисколько  в том не сомневался. Такая любовь, как у него, любовь такого человека, как он,  без сомнения, должна быть вознаграждена, и особенно долго ждать не придется; и  Крофорд был в совершенном восторге от мысли, что в самое короткое время вынудит  Фанни полюбить его, он даже едва ли сожалел, что пока-то она его не любит.  Преодолеть кой-какие затруднения — для Генри Крофорда это не беда. Скорее это  его даже бодрит. Уж слишком он привык легко одерживать победы над женскими  сердцами. Нынешнее положение было для него ново и оттого воодушевляло.    

Однако ж  для Фанни, которая слишком часто в своей жизни сталкивалась с противодействием,  чтобы находить в нем что-то привлекательное, все это было непостижимо. Она  увидела, что он и вправду намерен упорствовать; но совершенно не понимала, как  он это может после всех тех слов, что она вынуждена была ему сказать. Она  говорила ему, что не любит его, не может его любить, и, без сомненья, никогда  не полюбит; что никакая перемена тут невозможна, что разговор об этом ей до  крайности мучителен и она умоляет никогда более его не заводить, позволить ей  сейчас уйти, и пусть на том разговор этот будет закончен раз и навсегда. Но  Крофорд все настаивал, и тогда Фанни прибавила, что, на ее взгляд, у них  слишком различные натуры, а потому взаимная любовь между ними невозможна, и еще  сказала, что они не подходят друг другу ни по своему нраву, ни по образованию,  ни по склонностям. Все это она высказала со всею серьезностию искреннего  убеждения; однако ж этого было не довольно, ибо Крофорд немедля стал отрицать,  будто они сколько-нибудь чужды друг другу по натуре или будто их положение так  уж несхоже; и определенно заявил, что все равно будет ее любить и надеяться!    

Фанни  знала, что хочет высказать, но не могла судить о собственной манере разговора.  И ей было невдомек, что в речах ее за несравненной мягкостью и кротостью  невозможно различить суровость ее намерения. Ее робость, благодарность и  деликатность превращали каждое слово, которым она стремилась выразить  равнодушие к Крофорду, едва ли не в попытку самоотреченья; казалось, по крайней  мере, что для нее это столь же мучительно, как для него. Крофорд был уже не тот  Крофорд, кто в качестве тайного, вероломного, коварного обожателя Марии Бертрам  вызывал у нее отвращение, кого ей противно было видеть и слышать, в ком она не  находила ни единого хорошего свойства и чью силу, состоявшую хотя бы в уменье  всем и каждому быть приятным, она едва ли признавала. Теперь это был Крофорд,  который питал к ней бескорыстную, пылкую любовь; чьи чувства теперь явно  исполнены были благородства и прямодушия; чье представление о счастии покоилось  на браке по любви; кто красноречиво восхищался ее достоинствами, опять и опять  живописал ей свою любовь, доказывал, в той мере, в какой это можно доказать  словами, притом в тех выражениях, в том тоне и с тем жаром, какие даны человеку  еще и талантливому, что его привлекает в ней ее кротость и доброта; и ко всему,  то был Крофорд, который содействовал производству Уильяма в офицеры!    

Вот она  — перемена! вот они резоны, которые не могли не повлиять на Фанни. Легко было  пренебрегать им с высоты гневной добродетели, памятуя о Созертоне или о театре  в Мэнсфилд-парке, но теперь он обращался к ней, имея права, которые требовали  иного отношения. Она должна быть обходительна и исполнена сочувствия. Должна  чувствовать себя польщенной и, думая о себе ли, о брате ли, должна испытывать  глубокую благодарность. От всего этого она и отвечала ему так соболезнуя, так  взволнованно, а слова, означающие отказ, перемешивались с другими, которые  явственно выражали, что она чувствует себя в долгу перед ним и полна участия, и  поэтому-то Крофорд, при его тщеславии и неунывающей самоуверенности, попросту  не мог взять в толк, что она равнодушна к нему или, во всяком случае, настолько  равнодушна, как говорит. И заявляя на прощанье, что в своем благосклонном  внимании к ней будет по-прежнему упорен, настойчив и полон надежды, он был  вовсе не так неразумен, как представлялось Фанни.    

От отпустил  ее с неохотою, но в лице его не было отчаяния, которое противоречило бы его  словам, или хотя бы вселило в нее надежду, что он не столь безрассуден, сколь  явствовало из его слов.    

Теперь  Фанни рассердилась. Его упорство, такое себялюбивое и невеликодушное, и вправду  ее возмутило. Вот и опять ему недостает такта, способности считаться с другими,  что прежде так поражало и отвращало ее. Вот опять перед нею тот Крофорд,  которого она прежде так не одобряла. Как явно ему недостает чуткости и  душевности, когда дело касается его собственного удовольствия. И увы! она  всегда знала, что нет у него правил, которые заставляли бы его поступать по велению  долга, если уж молчит сердце. Будь она даже свободна в своих чувствах, как,  наверно, и должно было бы быть, никогда бы он ими не завладел.    

Так  думалось Фанни, поистине так, и вполне серьезно, когда она сидела в Восточной  комнате у огня — этой великой милости и роскоши — и размышляла, дивилась  прошлому и настоящему и тому, что еще предстоит, и ее одолевали смятение и тревога,  из-за которых все для нее было смутно, и ясно лишь одно, что никогда, ни при  каких обстоятельствах не полюбит она Крофорда и что сидеть у огня и думать об  этом — блаженство.    

Чтобы  узнать, что произошло между молодыми людьми, сэр Томас был вынужден или сам  себя вынудил ждать до завтра. Тогда он увидел Крофорда и получил от него полный  отчет. Сперва он испытал разочарование: он надеялся на лучший исход, он не  думал, что час, потраченный таким молодым человеком, как Крофорд, на уговоры  такой мягкосердечной девушки, как Фанни, почти ничего не переменит; но полные  решимости суждения и жизнерадостное упорство влюбленного довольно быстро его  успокоили, и, видя у главного заинтересованного лица такую уверенность в  успехе, сэр Томас и сам стал вскоре на это надеяться.    

Со своей  стороны он не упустил ничего, что могло бы этому способствовать, — был любезен,  добр, не скупился на похвалы. Он превозносил упорство мистера Крофорда, отдал  должное и Фанни, снова подтвердил, что брака этого желает более всего на свете.  В Мэнсфилд-парке мистеру Крофорду всегда будут рады; и лишь его собственное  разумение и чувство должны определить, сколь часто он станет бывать здесь  теперь или в будущем. О сем предмете у всей семьи его племянницы и у всех ее  друзей будет общее мненье и единственное желание; все те, кто ее любит, будут  склонять ее лишь к одному решению.    

Было  сказано все, что могло поощрить молодого человека, все поощренья были выслушаны  с благодарной радостию, и оба джентльмена расстались наилучшими друзьями.    

Довольный  тем, что все теперь идет надлежащим и обнадеживающим образом, сэр Томас порешил  не докучать более племяннице и воздержаться от открытого вмешательства. Он не сомневался,  что при ее нраве всего верней на нее подействует доброта. Уговоры позволены  лишь одной стороне. Снисходительность всего семейства, желания которого будут  Фанни безусловно ясны, может наилучшим образом способствовать успеху. Согласно  с принятым решением, сэр Томас при первом же удобном случае сказал Фанни с  мягкой печалью, которую, как он надеялся, Фанни постарается рассеять:    

— Что  ж, Фанни, я виделся еще раз с мистером Крофордом и узнал от него, как обстоят  дела между вами. Он удивительнейший молодой человек, и, чем бы все ни  кончилось, ты, конечно же, понимаешь, что внушила ему чувство далеко не  заурядное. Правда, ты еще слишком молода и не знаешь, сколь неустойчива,  изменчива, непостоянна любовь по самой природе своей, а потому не можешь  изумляться, как я, тому замечательному упорству, с каким он встречает твой  отказ. Им движет одно лишь чувство к тебе, он нисколько не считает это своею  заслугою, и, должно быть, он прав. Однако ж при том, какой прекрасный он сделал  выбор, его постоянство исполнено благородства. Будь его выбор не столь  безупречен, я осудил бы его упорство.    

— Мне,  право, очень жаль, сэр, — сказала Фанни, — что мистер Крофорд будет  по-прежнему… я знаю, что для меня это весьма лестно, и чувствую, что не  заслуживаю такой чести, но я так убеждена, и говорила ему о том, что никогда не  буду в силах…    

— Дорогая  моя, — прервал ее сэр Томас. — Не стоит об этом. Твои чувства мне  известны не хуже, чем, должно быть, тебе мои желания и сожаления. Тут ничего  более не скажешь и не сделаешь. С этого часу мы с тобою уже никогда не  возвратимся к этому разговору. Тебе нечего опасаться, не из-за чего тревожиться.  Ты ведь не можешь предположить, что я способен уговаривать тебя выйти замуж  против твоей воли. Я пекусь единственно о твоем счастии и благополучии, и от  тебя только и требуется, что потерпеть старания мистера Крофорда убедить тебя,  что они вовсе не совместимы с его счастием и благополучием. Он действует на  свой страх и риск. Тебе ничто не грозит. Я обещал ему, что он сможет с тобою  видеться всякий раз, как станет у нас бывать, как, вероятно, и было бы, если б  ничего между вами не произошло. Ты будешь видеться с ним в нашем обществе  наравне со всеми нами столько, сколько сможешь, не вспоминая о том, что тебе  неприятно. Он так скоро покинет Нортгемптоншир, что даже и эта небольшая жертва  потребуется от тебя не так уж часто. Будущее представляется мне весьма  неопределенным. А теперь, дорогая моя Фанни, мы покончим с этим разговором.    

Обещанный  отъезд Крофорда — вот единственное, о чем Фанни думала с удовольствием. Однако  ж добрые слова дядюшки, его снисходительность она оценила по достоинству; и  когда она рассудила, сколь многое ему неизвестно, то поняла, что не вправе  удивляться тому, какую линию поведения он избрал. Он, который отдал дочь замуж  за Рашуота. Где уж от него ждать романтической утонченности. Ей следует  исполнять свой долг и верить, что со временем долг этот станет менее тягостен.    

Хотя ей  было всего восемнадцать, не могла она предположить, будто чувство Крофорда вечно;  не могла не надеяться, что упорно, непрестанно противясь ему, в конце концов  положит ему конец. Сколько времени могла она отвести на это в своем  воображении, это уже другое дело. Было бы несправедливо спрашивать у молодой  особы, как высоко она оценила свои совершенства.    

Вопреки  своему намерению молчать сэр Томас был вынужден еще раз заговорить о сем  предмете с племянницею, чтобы коротко подготовить ее к тому, что он должен  посвятить во все тетушек; мера, которой он предпочел бы избегнуть, будь это  возможно, но она стала необходима, поскольку Крофорд отнюдь не желал сохранять  в тайне свои чувства и стремления. Он и не думал ничего скрывать. В пасторате  все уже было известно, он любил говорить о будущем с обеими своими сестрами, и  ему было бы только приятно иметь осведомленных свидетелей его успешного  продвижения к своей цели. Узнав об этом, сэр Томас понял, что должен немедля сообщить  обо всем жене и свояченице; хотя опасался за Фанни, не меньше ее самой  страшился того, как на это отзовется миссис Норрис. Он весьма осуждал ее  неуместное, хоть и добронамеренное усердие. Поистине, к этому времени сэр Томас  уже явно был недалек от того, чтобы причислить ее к тем добронамеренным людям,  кои всегда совершают неуместные и чрезвычайно неприятные поступки.    

Тетушка  Норрис, однако ж, утешила его. Он настаивал, чтобы к племяннице относились  снисходительно и не донимали ее поучениями; и миссис Норрис не только  пообещала, но и соблюдала обещание. Только вид у ней стал еще  недоброжелательней прежнего. Она гневалась, отчаянно гневалась на племянницу,  но более за то, что ей сделано такое предложение, чем за то, что Фанни его  отвергла. Это предложение было обидно и оскорбительно для Джулии, вот на ком Крофорду  следовало остановить свой выбор; а помимо того, тетушка Норрис не могла  простить Фанни, что та пренебрегла ею; и как ей было не испытывать недоброе  чувство при таком возвеличении той, которую она всегда старалась посрамить.    

Сэр  Томас счел ее куда благоразумней, чем она того заслуживала, а Фанни готова была  благословлять ее за то, что она выказывала неудовольствие единственно своим  видом, но не словами.    

Леди  Бертрам приняла новость по-иному. В прошлом она была красавица, и состоятельной  красавицею оставалась всю свою жизнь; и лишь красота да богатство внушали ей  уважение. А потому известие, что руки Фанни просит человек денежный, очень  возвысило племянницу в ее глазах. Убедившись, в чем она прежде сомневалась, что  Фанни вправду очень хороша собою и выгодно выйдет замуж, леди Бертрам  почувствовала, что возможность называть Фанни племянницею в некоторое роде  делает ей честь.    

— Ну,  Фанни, — сказала она, едва они остались одни, а она даже испытала что-то  вроде нетерпенья, так хотелось ей остаться наедине с племянницею, и на ее лице  выразилось непривычное оживленье. — Ну, Фанни, нынче утром мне сделали  весьма приятный сюрприз. Разок-то мне надобно об этом поговорить, я так и  сказала сэру Томасу, разок мне это необходимо, а после я уже не буду.  Поздравляю тебя, дорогая моя племянница. — И самодовольно на нее глядя,  прибавила: — Хм… наша семья и правда красивая.    

Фанни  покраснела и поначалу не знала, что на это сказать, а потом, надеясь поразить  тетушку в ее уязвимое место, отвечала:    

— Дорогая  тетушка, уж вы-то, без сомненья, не желаете, чтоб я поступила иначе. Не можете  вы желать, чтоб я вышла замуж, ведь вам недоставало бы меня, верно? Да, вам,  без сомненья, очень бы меня недоставало.    

— Нет,  моя дорогая. Раз тебе сделано такое предложение, я бы прекрасно без тебя  обошлась. Если ты выйдешь замуж за такого состоятельного человека, как мистер  Крофорд, я прекрасно без тебя обойдусь. И тебе следует понимать, Фанни, что  каждая молодая девица просто обязана принять такое великолепное предложение.    

То было  едва ли не единственное правило поведения, единственный совет, какой получила  Фанни от тетушки за восемь лет с половиною. И он заставил Фанни замолчать. Она  почувствовала, что спорить бесполезно. Если тетушка чувствует иначе, чем она,  нечего и надеяться вызвать у ней понимание. Леди Бертрам вдруг стала на  удивленье разговорчива.    

— Я  тебе вот что скажу, Фанни, — объявила она. — Он уж точно влюбился в  тебя на балу, уж точно он попался в тот вечер. Ты тогда выглядела замечательно.  Все так говорили. Сам сэр Томас так сказал. И ведь Чепмэн помогала тебе  одеваться. Я очень рада, что послала к тебе Чепмэн. Я и сэру Томасу скажу, что  это случилось в тот вечер. — И, следуя все тем же радостным мыслям, она  несколько погодя прибавила: — И вот что я тебе скажу, Фанни… В следующий раз,  когда у моей мопсы будет потомство, одного щенка получишь ты… такого подарка я  не сделала даже Марии.    

 Глава 3    

     

Эдмунду  при возвращении предстояло услышать великие новости. Множество неожиданностей ждало  его. Первой, и не самой малой, оказалась встреча с Генри Крофордом и его  сестрою, которые шли по деревне, куда он только что въехал. А он-то полагал,  что они сейчас очень далеко отсюда. Он пробыл в отсутствии более двух недель  нарочно для того, чтобы избежать встречи с мисс Крофорд. Он возвращался в  Мэнсфилд в том состоянии духа, когда готов был предаться грусти о прошедшем и  нежным воспоминаниям, и вдруг увидел самое красавицу, властительницу его дум,  опиравшуюся на руку брата; и та, кого еще миг назад он почитал в семидесяти  милях отсюда, и того дальше от него в своих помыслах, много дальше любого  расстоянья, приветствовала его самым дружеским образом.    

На такой  прием с ее стороны он никак бы не надеялся, даже если бы и думал с нею увидеться.  Возвращаясь после исполнения того дела, ради которого уезжал, он мог бы ожидать  чего угодно, только не удовольствия, выразившегося на ее лице, и простых  приветливых слов. Этого было достаточно, чтобы в сердце его вспыхнула радость,  и он приехал домой в самом подходящем настроении для того, чтобы в полной мере  оценить и другие радостные неожиданности.    

Скоро он  уже знал во всех подробностях о производстве Уильяма; и втайне весьма утешенный  в сердце своем, что еще подкрепляло его радость от этого известия, он во все время  обеда был необыкновенно доволен и весел.    

После  обеда, когда он остался наедине с отцом, ему была рассказана история Фанни; а  потом ему стали известны и все прочие значительные события последних двух  недель и нынешнее положение дел в Мэнсфилде.    

Фанни подозревала,  о чем у них идет речь. Они оставались в столовой куда долее обыкновенного, и  потому она не сомневалась, что они говорят о ней; когда подали чай, мужчины  наконец вышли, и она опять почувствовала на себе взгляд Эдмунда, и ее охватило  горькое чувство вины. Он подошел к ней, сел рядышком, взял ее руку и ласково  сжал; и в эту минуту Фанни подумала, что, если б не чаепитие, не общество в  гостиной, она, наверно, не сумела бы сдержать чувства, поддалась бы  непростительному порыву.    

Эдмунд,  однако, сжав ей руку, вовсе не намеревался дать ей понять, будто безоговорочно  одобряет и поощряет ее, как она с надеждою подумала. Это должно было лишь  выразить его интерес ко всему, что касается до Фанни, передать ей, что новость  оживила его нежную к ней привязанность. Однако ж он был полностию на стороне  отца. Он не так, как отец, удивился, что она отказала Крофорду, ибо вовсе не  думал, что она хоть сколько-нибудь его отличает, скорее напротив, и легко себе  представил, что Крофорд застиг ее врасплох, но и сам сэр Томас не мог бы желать  этого брака более, чем Эдмунд. По его мненью, все говорило в пользу этого  союза, и, отдавая Фанни должное за то, что она сделала под влиянием своего  нынешнего равнодушия к Крофорду, отдавая ей должное в таких лестных выражениях,  какие никак бы не повторил за сыном сэр Томас, Эдмунд искренне надеялся, со  всей горячностью верил, что все кончится браком, и что, как он начинал уже  серьезно подумывать, их взаимная привязанность покажет, что по натуре они как  раз подходят для того, чтоб составить счастие друг друга. Крофорд не дал ей  времени расположиться к нему. Он начал не с того конца. Однако же, полагал  Эдмунд, при властной, яркой и одаренной натуре Крофорда и податливом нраве  Фанни, они неизбежно придут к счастливой развязке. Меж тем он видел, как  смутилась Фанни, и потому старательно остерегался словом ли, взглядом, движением  смутить ее вновь.    

Крофорд  появился на другой день, и в связи с возвращением Эдмунда сэр Томас счел себя  более чем вправе пригласить его остаться отобедать; нельзя было не оказать ему  этой чести. Крофорд, разумеется, остался, и у Эдмунда был прекрасный случай  наблюдать, как он спешит завоевать Фанни и в какой мере сулит надежду ее  ответное поведение; и так мала была эта мера, так мала, что он готов был  изумиться упорству друга, — ведь только смущенье Фанни и могло внушить  какую-то надежду, и, уж если не на ее смятение, ни на что другое надеяться не  приходилось. Фанни стоила упорства Крофорда; по мненью Эдмунда, она стоила  величайшего терпения, любого душевного усилия, но при этом он не представлял,  что сам мог бы продолжать добиваться какой-либо женщины, если б в глазах ее,  как сейчас в глазах Фанни, не прочел ничего, что поддержало бы его мужество. Он  очень хотел надеяться, что Крофорд видит ясней; и это было самое утешительное  заключение, к которому он пришел, наблюдая за ними перед обедом, во время обеда  и после него.    

Вечером  несколько обстоятельств показались ему более обнадеживающими. Когда они с  Крофордом вошли в гостиную, его матушка и Фанни с таким молчаливым усердием  занимались своим рукодельем, будто ни до чего другого им и дела не было. Эдмунд  не смог не заметить вслух, что обе они, видно, наслаждаются совершенным покоем.    

— Мы  не все время были так молчаливы, — отвечала леди Бертрам. — Фанни  читала мне и отложила книгу, только когда услыхала ваши шаги. — На столе и  вправду лежала книга, которую, похоже, только-только закрыли, том  Шекспира. — Она мне часто читает из этих книг. И как раз читала за этого…  Как бишь его зовут, Фанни?.. когда услыхала ваши шаги.    

Крофорд взял  книгу.    

— Ваша  светлость, я был бы счастлив дочитать за него, — сказал он. — Я  тотчас найду это место. — И, осторожно дав книге раскрыться там, где листы  распались сами собой, он вправду нашел нужное место или другое, за одну-две  страницы от него, достаточно близко, чтоб удовлетворить леди Бертрам, которая,  едва он назвал кардинала Уолси, сказала, что это и есть тот самый монолог.  Фанни ни взглядом, ни словом не помогла Крофорду, не произнесла ни звука за или  против. Она вся ушла в свое рукоделье. Казалось, она решила ничем другим не  интересоваться. Но у ней был слишком хороший вкус. Она не выдержала и пяти  минут, поневоле начала слушать; Крофорд читал превосходно, и она поистине  наслаждалась хорошим чтением. К хорошему чтению она, однако ж, была приучена  давно; прекрасно читал дядюшка, кузины и кузены, в особенности Эдмунд; но  чтение Крофорда отличалось поразительным разнообразием, ничего подобного ей еще  слушать не доводилось. Король, королева, Бэкингем, Уолси, Кромвель12 — он читал  за всех по очереди; со счастливым уменьем, со счастливою силою догадки он  всякий раз ухитрялся напасть на самую лучшую сцену либо на самый лучший монолог  любого из них; и что бы ни следовало выразить — достоинство или гордыню,  нежность или угрызения совести, — все удавалось ему превосходно. Он читал  как истинный артист. Его игра в их театре впервые показала Фанни, какое  наслаждение может доставить пьеса, и сейчас чтение оживило в памяти тогдашнюю  его игру; пожалуй, даже принесло еще большее наслаждение, оттого что было  неожиданно и не вызывало неприятного чувства, какое она испытывала, видя его на  сцене с мисс Бертрам.    

Эдмунд  замечал, что Фанни слушает и все больше обращается в слух, и ему забавно и приятно  было видеть, как все медленнее движется у ней в руках иголка, которая поначалу,  казалось, поглощала все ее внимание; как выпала она у ней из рук, а Фанни не  шелохнулась, и, наконец, как глаза, которые весь день так старательно избегали  Крофорда, устремлялись на него, устремлялись подолгу, но наконец притянули его  ответный взгляд, и тогда книга была закрыта, а чары разрушены. Фанни тотчас  опять ушла в себя, залилась румянцем и с величайшим усердием принялась за  вышиванье; он этого было довольно, чтобы вселить в Эдмунда радость за друга, и,  когда он сердечно того благодарил, он горячо надеялся, что выражает и тайные  чувства Фанни.    

— Должно  быть, это ваша любимая пьеса, — сказал он. — Вы так читали, словно  хорошо ее знаете.    

— С  этого часу она, без сомненья, станет моей любимой, — отвечал  Крофорд. — Но не думаю, чтоб я держал в руках том Шекспира с тех пор, как  мне исполнилось пятнадцать. Я однажды видел на сцене «Генриха восьмого»… или  слышал об этом от кого-то… сейчас уже не уверен. Но мы ведь сами не знаем, как  знакомимся с Шекспиром. Для англичанина он — неотъемлемая часть души. Его  мысли, его красоты растворены в самом нашем воздухе, и мы повсюду соприкасаемся  с ними, бессознательно их впитываем. Всякий человек, если он не совсем глуп,  открыв Шекспирову пьесу на любой странице, тотчас проникнется ее мыслью.    

— Все  мы, без сомненья, в какой-то мере знакомы с Шекспиром с малых лет, —  сказал Эдмунд. — Прославленные места из его творений приводятся всеми  авторами чуть не в каждой второй книге, какую мы открываем, и все мы говорим  его словами, повторяем его сравненья, пользуемся его описаньями; но это совсем  несхоже с тем, как донесли его суть вы. Знать из него отрывки и обрывки — это  вполне обычно; знать его достаточно глубоко, пожалуй, не так уж необычно; но  хорошо читать его вслух — это редкий талант.    

— Я  весьма польщен, сэр, — отвечал Крофорд и поклонился с насмешливой  серьезностью.    

Оба они  бросили взгляд на Фанни, желая увидеть, нельзя ли и ее вызвать на похвалу,  однако оба почувствовали, что ждать этого напрасно. Ее похвала заключалась в  том внимании, с каким она слушала, этим и следует удовольствоваться.    

А вот  леди Бертрам выразила свое восхищенье, и притом не скупясь:    

— Я  будто в театре побывала, — сказала она. — Жаль, сэра Томаса тут не  было.    

Крофорд  был чрезвычайно доволен. Если леди Бертрам, вовсе несведущая и ко всему равнодушная,  могла это почувствовать, что ж тогда должна была почувствовать ее племянница,  такая чуткая и просвещенная, — мысль эта возвышала его в собственных  глазах.    

— У  вас, без сомненья, замечательные актерские способности, мистер Крофорд, —  изрекла ее светлость несколько погодя. — И вот что я вам скажу, я думаю,  вы рано или поздно заведете театр у себя дома в Норфолке. Я хочу сказать, когда  там осядете. Непременно заведете. Я думаю, вы устроите театр у себя в доме в  Норфолке.    

— Вы  думаете, сударыня? — живо отозвался он. — Нет, нет, никогда, ни в  коем случае. Ваша светлость глубоко ошибается. Никакого театра в Эверингеме не  будет! О нет! — И он посмотрел на Фанни с выразительной улыбкою, которая  явно означала: «Эта особа ни за что не позволит завести в Эверингеме театр».    

Эдмунд  все это видел и видел, как решительно Фанни не желала понимать намек, она молчала,  несомненно опасаясь уже самим голосом выдать всю меру своего возмущенья; а  такое мгновенное осознание смысла Крофордовой улыбки, такое понимание намека  скорее можно счесть благоприятным знаком, чем неблагоприятным.    

Разговор  о чтении вслух все еще продолжался. Говорили только оба молодых человека; стоя  у камина, они беседовали о широко распространенном пренебреженье этим  искусством, о полнейшем невнимании к нему во всякого рода школах для мальчиков,  и потому естественно, а иной раз уже даже и неестественно, до какой степени  мужчины, разумные и знающие мужчины оказываются неумелыми и неловкими, когда им  приходится читать вслух; и Эдмунду и Крофорду доводилось видеть это, видеть  ошибки и промахи, вызванные причинами второстепенными: неумением владеть  голосом, передать смену настроений, выразительность, неумением предвидеть и  оценить, и всему виной первая причина — невнимание к этому искусству и  отсутствие привычки к нему с ранних лет, и Фанни опять слушала с увлечением.    

— Даже  в моей профессии и то сколь мало занимались искусством чтения! — с улыбкой  сказал Эдмунд, — отчетливостью речи, ясным произношением. Однако ж я  говорю скорее о прошлом, а не о сегодняшнем дне. Нынче повсюду господствует дух  усовершенствования. Но когда слушаешь тех, кто был посвящен в сан двадцать,  тридцать, сорок лет назад, понимаешь, что почти все они полагают, будто чтение  это одно, а проповедь совсем другое. Нынче уже не так. Теперь об этом судят  верней. Теперь понимают, что доходчивость самых важных истин зависит от того,  насколько ясно и горячо они провозглашаются, и, кроме того, сейчас  распространен более научный подход, больший вкус, большая требовательность к  знанию, в каждой общине больше прихожан, которым кое-что на сей предмет  известно и которые уже могут о нем судить и иметь собственное мнение.    

С тех  пор, как Эдмунд принял сан, он уже однажды служил в церкви, и, узнав о том, Крофорд  забросал его вопросами касательно его ощущений и успеха проповеди; вопросы эти  заданы были хотя и с живою дружеской заинтересованностью и пристрастием, но без  того налета добродушного подшучиванья или неуместной веселости, какая, без  сомненья, была бы оскорбительна для Фанни, — и Эдмунд отвечал с истинным  удовольствием; а когда Крофорд поинтересовался, как, по его мнению, следует  читать иные места службы, и высказал на этот счет собственное мнение,  свидетельствующее, что он уже думал об этом прежде, Эдмунд слушал его со все  большим удовольствием. Он понимал, что это и есть путь к сердцу Фанни. Ее не  завоюешь добродушием в придачу ко всевозможным любезностям да остроумию или, уж  во всяком случае, не скоро завоюешь без помощи понимания, чуткости и серьезного  отношения к предметам серьезным.    

— В  нашей литургии есть красота, которую не погубить даже скверным небрежным чтением, —  заметил Крофорд. — Но есть в ней и много лишнего, и повторения, и, чтоб  это не бросалось в глаза, ее следует читать особенно хорошо. Для меня это, во  всяком случае, так, ибо, должен признаться, я не всегда достаточно внимателен  (тут он бросил взгляд на Фанни) и в девятнадцати случаях из двадцати думаю о  том, как следовало бы читать эту молитву, и жажду прочесть ее сам. Вы что-то  сказали? — Он быстро подошел к Фанни, и, когда заговорил с нею, голос его  смягчился; а, услышав «нет», он прибавил:    

— Неужто  не сказали? А я видел, губы у вас шевелились. И вообразил, будто вы собираетесь  сказать, что мне следует быть внимательней и не позволять своим мыслям  отвлекаться в сторону. Вы и вправду не собираетесь мне это сказать?    

— Нет,  конечно, вы слишком хорошо знаете свой долг… я даже и предположить не могу…    

Фанни не  договорила, смутилась, не могла более вымолвить ни слова, а Крофорд ждал, надеялся  на продолжение. Через несколько минут он, однако, вернулся на прежнее место и  вновь заговорил так, словно и не прерывал сам себя для этой нежной беседы.    

— Хорошо  произнесенная проповедь еще большая редкость, чем хорошо прочитанная молитва.  Достойная проповедь сама по себе не редкость. Хорошо сказать трудней, чем  хорошо сочинить: правилам и умению сочинять учат чаще. Искусно сочиненная и  искусно прочитанная проповедь — ни с чем не сравнимое наслажденье. Такую  проповедь я слушаю с величайшим восторгом и уважением и чуть ли не готов тотчас  принять сан и проповедовать. Что-то есть в красноречии проповедника, если это  истинное красноречие, что заслуживает высочайшей похвалы и чести. Проповедник,  который способен задеть за душу слушателей самых разных и повлиять на них, говоря  о предметах ограниченных и давно приевшихся в устах заурядных проповедников;  который способен сказать что-то новое либо поразительное, что может возбудить  интерес, не оскорбляя при этом общепринятые вкусы и не насилуя чувства  слушателей, — такой человек и его миссия достойны всяческих почестей. Я и  сам хотел бы быть таким.    

Эдмунд  рассмеялся.    

— Поверьте,  хотел бы. Всякий раз, как мне доводилось слушать выдающуюся проповедь, я чуть  ли не завидовал. Но, правда, мне нужна лондонская публика. Я мог бы читать  проповедь только образованной пастве, такой, которая в состоянии оценить мое  искусство. И потом, мне навряд ли будет приятно читать проповеди часто.  Пожалуй, изредка, раза два за весну, после того как пять-шесть воскресений меня  будут с нетерпением ждать, но только не постоянно, постоянно — это не по мне.    

Тут  Фанни, которая не могла не прислушиваться, невольно покачала головой, и Крофорд  мигом вновь очутился подле нее, умоляя сказать, что она этим подразумевала; а  так как Эдмунд, сидящий рядом с нею, понял, что Крофорд будет настойчиво  донимать ее и взглядами и речами вполголоса, он поворотился к ним спиною,  вжался как можно глубже в угол и раскрыл газету, от души желая, чтоб,  вынужденная в конце концов объяснить, отчего она покачала головою, милая  малютка Фанни своим объяснением удовлетворила пылкого влюбленного; и  старательно отгородясь от их речей, Эдмунд тихонько читал вслух всевозможные  объявления — «Весьма соблазнительное имение в Южном Уэльсе», «Родителям и  опекунам», «Превосходный объезженный гунтер».    

Меж тем  Фанни, досадуя на себя, что не сумела остаться столь же неподвижной, как и молчаливой,  и до глубины души огорченная поведением Эдмунда, пыталась в меру своей  застенчивости и кротости избежать взглядов и расспросов Крофорда, который  упорно добивался своего.    

— Отчего  вы покачали головой? — спрашивал он. — Что вы хотели этим выразить?  Боюсь, это означало неодобренье. Но чего же? Чем я вызвал ваше неудовольствие?  Мои слова показались вам неуместны?.. легковесны, непочтительны? Если так,  прошу вас, скажите мне. Прошу вас, если я не прав, скажите мне. Я хочу, чтоб вы  наставили меня на путь истинный. Ну, пожалуйста, пожалуйста, я вас умоляю,  отложите хоть на минутку ваше рукоделье. О чем вы думали, когда покачали  головой?    

Тщетно  она взывала к нему:    

— Прошу  вас, сэр, не надо… прошу вас, мистер Крофорд, — дважды повторила Фанни,  тщетно пытаясь уклониться. Но все так же напористо, хотя и негромко, все в том  же близком соседстве, он опять и опять повторял те же вопросы. А ею сильней и  сильней овладевало волнение и недовольство.    

— Как  можно, сэр? Вы, право, удивляете меня… Как же так можно? Я просто поражена…    

— Я  вас удивляю? Вы поражены? Что ж вам непонятно в этой моей просьбе? Я готов  тотчас же вам объяснить, чем вызваны мои неотступные просьбы, мой интерес ко  всему, что вы выражаете и делаете, мое теперешнее нетерпеливое любопытство. Вам  не придется долго поражаться.    

Фанни не  удержалась от еле заметной улыбки, но не вымолвила ни слова.    

— Вы  покачали головой, когда я сказал, что не хотел бы исполнять обязанности  священника постоянно. Да, при этом самом слове «постоянно», я не боюсь его  повторить. Я готов произнести его по буквам, прочесть его, написать. Не вижу в  нем ничего, что вызывало бы тревогу. А вы видите?    

— Пожалуй,  сэр, — сказала Фанни, не в силах долее отмалчиваться. — Пожалуй, сэр.  Я пожалела, что вы не всегда понимаете себя так хорошо, как в ту минуту, когда  это говорили.    

В  восторге оттого, что наконец заставил ее заговорить, Крофорд преисполнился  решимости не дать разговору иссякнуть; и бедняжка Фанни, которая надеялась, что  такой жестокий упрек заставит его замолчать, с грустью убедилась, что ошиблась  и что любопытство его теперь направлено лишь на другой предмет и один набор  слов уступил место другому. Ему непременно требовались от нее какие-то  объяснения. Как не воспользоваться таким удобным случаем. С тех самых пор, как  он виделся с нею в кабинете ее дядюшки, не было у него такого случая и до  отъезда из Мэнсфилда, верно, уже и не будет. Леди Бертрам, сидящую по другую  сторону стола, можно не принимать в расчет, она скорее всего, по обыкновению,  дремлет, а Эдмунд все еще поглощен объявлениями.    

— Что  ж, — сказал Крофорд после множества стремительных вопросов и неохотных ответов, —  теперь я счастливей прежнего, потому что яснее понимаю ваше обо мне сужденье.  Вы полагаете, что я непостоянен, легко поддаюсь минутной прихоти, соблазну,  легко забываю. При таком мнении не удивительно, что… Но мы еще посмотрим. Нет,  не словами постараюсь я убедить вас, что вы несправедливы ко мне, я не стану  вам говорить, что привязанности мои прочны. Мое поведение само скажет за меня,  разлука, расстоянье, время скажут за меня. Они докажут вам, что если кто и  заслуживает вас, так это я. Конечно же, вы несравненно благороднее меня душою,  это я знаю. У вас есть достоинства, какие, как мне прежде казалось, в такой  степени ни в ком не встретишь. В вас есть что-то ангельское, сверх того — не  просто сверх того, что видишь, ибо ничего подобного увидеть нельзя — но сверх  того, что можно было бы вообразить. И все-таки меня это не пугает. Вас можно  добиться, вовсе не сравнявшись с вами достоинствами. Об этом нечего и мечтать.  Лишь тот, кто видит ваши достоинства, и сильней, чем кто-либо другой, их  боготворит, и преданнее всех вас любит, лишь тот и может надеяться на  взаимность. На этом и покоится моя уверенность. По этому праву я заслуживаю вас  и заслужу. Я слишком хорошо вас знаю и потому питаю самые горячие надежды,  пусть только вы убедитесь, что привязанность моя такова, как я говорю. Да,  милая, прелестнейшая Фанни… Нет (спохватился он, увидев, с каким неудовольствием  она отшатнулась от него)… прошу прощенья. Наверное, я еще не вправе… Но каким  же еще именем мне вас называть? По-вашему, в мыслях моих я называю вас  как-нибудь иначе? Нет, весь день напролет я думаю о «Фанни», о «Фанни» грежу  всю ночь. В этом имени воплотилась такая прелесть, что оно одно заключает в  себе ваш образ.    

Фанни с  трудом усидела на месте, она уже готова была встать и уйти, хотя представляла,  как открыто он этому воспротивится, но тут с облегченьем услышала  приближающиеся шаги, которых давно ждала и не понимала, отчего они так  непостижимо задержались.    

Торжественная  процессия во главе с Бэдли внесла чайный поднос, чайник, сладкие пироги и  освободила Фанни, и телом и душой, от мучительного плена. Крофорд вынужден был  отойти. Наконец-то она свободна, при деле, защищена от него хлопотами у чайного  стола.    

Эдмунд  не без удовольствия вновь стал одним из тех, кто мог и говорить и слушать. И  хотя беседа Крофорда с Фанни показалась ему поистине долгой, и хотя, глянув на  Фанни, он только и увидел досадливый румянец, он хотел надеяться, что столь  долгий разговор не мог не принести хоть какую-то пользу тому, кто его начал.    

 Глава 4    

     

Эдмунд  решил, что лишь от Фанни будет зависеть, станут они говорить об ее отношениях с  Крофордом или нет, и, если она не заговорит первая, он ни за что этого не  коснется; но прошло дня два взаимной сдержанности, и отец вынудил его  переменить решение и попытаться употребить свое влияние на Фанни в пользу  своего друга.    

День  отъезда Крофорда, очень близкий день, был уже назначен, и сэр Томас рассудил,  что до того, как молодой человек покинет Мэнсфилд, неплохо бы сделать еще одну  попытку в его пользу, укрепить его надежды, чтоб ему было легче сдержать все  свои обеты и клятвы в неизменности своего чувства.    

Сэр  Томас был сердечно заинтересован, чтобы в этом мистер Крофорд оказался на  высоте. Он желал, чтобы тот являл собою образец постоянства, и почитал, что  всего верней для этого не испытывать его слишком долго.    

Эдмунд  охотно уступил уговорам отца вмешаться: он желал знать, каковы чувства Фанни.  Прежде, когда у ней возникали какие-нибудь сомнения, она всегда советовалась с  ним, и при его глубокой привязанности к ней ему трудно было мириться с тем, что  сейчас она отказывала ему в доверии; он надеялся быть ей полезен, конечно же,  он будет ей полезен, кому еще откроет она свое сердце? Если у ней нет  надобности в совете, ей, должно быть, надобна поддержка, которую дает беседа с  другом. Фанни, отдалившаяся от него, молчаливая, замкнувшаяся в себе, —  это так неестественно; он должен пробиться к ней, и сделать это тем легче, что  она, конечно же, сама этого хочет.    

— Я  поговорю с нею, сэр. Воспользуюсь первым же случаем, когда смогу поговорить  наедине. — Таков был ответ Эдмунда после всех этих мыслей; а когда сэр  Томас сказал, что Фанни как раз прогуливается одна в аллее, он тотчас же к ней  присоединился.    

— Я  хотел бы погулять с тобою, Фанни, — сказал Эдмунд. — Ты не против? (И  он подал ей руку.) Мы уже давно не гуляли вместе в свое удовольствие.    

Фанни  согласилась со всем сказанным скорее не словами, но всем своим видом.  Настроение у ней было подавленное.    

— Но,  Фанни, чтобы погулять в свое удовольствие, недостаточно просто пройтись вместе  по дорожке, — через минуту прибавил Эдмунд. — Ты должна поговорить со  мною. Я знаю, тебя что-то беспокоит. И знаю, о чем ты думаешь. Ты ведь не  предполагаешь, будто мне ничего не известно. Неужто я должен узнать обо всем от  кого угодно, только не от самой Фанни?    

Фанни  тотчас же ответила ему, и взволнованная и удрученная:    

— Если  ты слышал про это от кого угодно, так мне нечего тебе рассказать, кузен.    

— Быть  может, не о событиях, Фанни, но о чувствах. Кто, кроме тебя, может о них рассказать.  Однако не подумай, будто я собираюсь у тебя выпытывать. Если только ты и сама  не хочешь мне рассказать. Я думал, когда ты поделишься своими чувствами, тебе  полегчает.    

— Боюсь,  мы думаем совсем по-разному, и потому, рассказав тебе о них, я едва ли испытаю  облегченье.    

— Тебе  кажется, мы думаем по-разному? Вот чего я никак не предполагал. Я уверен, при  сравнении наших мнений обнаружится, что они так же схожи, как бывало всегда.  Вот к примеру — я нахожу предложение Крофорда весьма подходящим и желательным,  если ты можешь ответить ему взаимностью. По-моему, вполне естественно, что вся  твоя семья желает, чтоб ты ответила ему взаимностью. Но раз ты этого не можешь,  ты поступила как должно, отказав ему. Разве мы с тобой в этом расходимся?    

— О  нет! Но я думала, ты меня винишь. Я думала, ты против меня. Такое утешенье, что  я ошиблась.    

— Ты  могла получить это утешенье раньше, Фанни, если б ты его искала. Но как ты  могла подумать, будто я против тебя? Как могла ты вообразить, будто я сторонник  брака без любви? Разве я когда-нибудь судил легкомысленно о подобных делах, как  же могла ты вообразить, что я стану так судить, когда дело касается до твоего  счастья?    

— Дядюшка  считает, что я поступаю нехорошо, и я знаю, он с тобой говорил.    

— Я  нахожу, что ты поступила совершенно правильно, Фанни. Я могу огорчаться, могу  удивляться… хотя нет, едва ли, ведь у тебя не было времени привязаться к нему.  Но по-моему, ты совершенно права. Какое в том может быть сомненье? Позор тому  из нас, у кого оно может возникнуть. Ты его не любишь, и ничто не могло бы  оправдать твое согласие.    

Уже  много, много дней не было у Фанни так спокойно на душе.    

— До  сих пор твое поведение было безупречно, и те, кто хотел бы видеть его иным, не  правы. Но на том дело не кончается. Чувство Крофорда незаурядно, он упорен в  своей надежде вызвать у тебя расположение, которого ты не питала к нему  вначале. Для этого, как известно, надобно время. Но, — продолжал Эдмунд с  ласковою улыбкой, — дай ему преуспеть, Фанни, дай ему наконец-то  преуспеть. Ты показала себя прямой и бескорыстной, теперь покажи себя признательной  и отзывчивой, и тогда ты будешь само совершенство, а я всегда был уверен, что  ты рождена стать совершенством.    

— Нет-нет,  никогда, никогда он в этом не преуспеет. — И с такой горячностью это было  сказано, что Эдмунд поразился, а Фанни, увидев, как он посмотрел на нее, и  услышав его слова, опомнилась и залилась краской.    

— Никогда,  Фанни? — переспросил он. — Да так решительно и определенно! При твоей  рассудительности это совсем на тебя непохоже.    

— Я  хочу сказать, — горестно воскликнула Фанни, желая объясниться, — что  так мне кажется, — насколько вообще возможно предвидеть будущее, —  мне кажется, никогда я не смогу ответить ему взаимностью.    

— Я  склонен надеяться на лучшее. Мне ясно, ясней, чем Крофорду, что тому, кто хочет  завоевать твою любовь (а его намерения тебе известны), придется очень нелегко,  ведь этому будут противостоять все твои давние привязанности и привычки. И  прежде, чем ему удастся склонить к себе твое сердце, ему надобно развязать узы,  которые связывают тебя со всем твоим многолетним одушевленным и неодушевленным  окружением и которыми теперь, при одной мысли о расставанье, ты стала еще  сильнее дорожить. Я знаю, предчувствие, что тебе придется покинуть Мэнсфилд,  поначалу будет настраивать тебя против Крофорда. Мне жаль, что он должен был  тебе сказать, к чему он стремится. Мне жаль, Фанни, что он не знает тебя так же  хорошо, как я. Скажу по правде, я надеюсь, что мы тебя завоюем. Мои  теоретические знания, а его практические, соединенные вместе, приведут к  успеху. Ему бы надобно действовать по моей подсказке. Надеюсь, однако ж, время  покажет, что он заслуживает тебя, и не сомневаюсь, его постоянство будет вознаграждено.  Я не могу предположить, что у тебя нет желания полюбить его — естественного  благодарного желания. Не можешь ты не испытывать нечто в этом роде. Не можешь  не сожалеть о своем равнодушии.    

— Мы  так несхожи, — сказала Фанни, избегая прямого ответа, — у нас и все  склонности, и обыкновения совсем, совсем разные, и потому, даже если б я могла  его полюбить, нам совершенно невозможно быть хоть сколько-нибудь счастливыми  вместе. Нет на свете людей, которые так отличались бы друг от друга. У нас и вкусы  все до единого не совпадают. Мы были бы несчастны.    

— Ты  ошибаешься, Фанни. Различие между вами не так уж велико. Вы во многом схожи. У  вас и вкусы есть общие. У вас общие вкусы касательно литературы и  нравственности. Вы оба добросердечны и благожелательны. И неужели хоть  кто-нибудь, кто слышал, как он читал вчера вечером Шекспира, и видел, как ты  его слушала, подумает, будто вы не подходите друг другу? Ты не думаешь о себе.  Характеры у вас, безусловно, разные, не спорю. Он веселый, ты серьезная, но тем  лучше: его бодрость будет тебе поддержкой. Ты легко падаешь духом и склонна  преувеличивать трудности. Его неунывающий нрав будет это уравновешивать. Он ни  в чем не видит никаких трудностей, и его приятная веселость будет тебе  неизменной поддержкою. При всем различии между вами, Фанни, нет никаких  оснований полагать, будто вы не можете быть счастливы вместе, и, пожалуйста,  ничего такого не воображай. Вот я, например, убежден, что такое различие как  раз весьма благоприятно. Я совершенно уверен, лучше, чтоб характеры были  разные. Я имею в виду: разные по состоянию духа, манере поведения, по  предпочтению проводить время в более узком или в более широком кругу,  разговаривать или слушать собеседника, по склонности к жизнерадостности или  грусти. Некоторые противоположности, без сомненья, способствуют супружескому  счастию. Я, разумеется, не говорю о крайностях, а слишком большое сходство во  всем этом непременно привело бы к крайности. Некоторое противодействие, мягкое  и постоянное, всего лучше способствует хорошим манерам и поведению.    

Фанни  отлично догадывалась, о чем он сейчас думает. Его мыслями вновь завладела мисс  Крофорд. С той минуты, как Эдмунд воротился в Мэнсфилд, он говорил о ней охотно  и весело. Он более не избегал ее. Только накануне он обедал в пасторате.    

Предоставив  Эдмунда на несколько минут его счастливым мыслям, Фанни почла своим долгом  вернуться к разговору о Крофорде и сказала:    

— Не  только из-за его нрава я считаю его совершенно неподходящим для себя, хотя и в  этом разница между нами слишком велика, безгранично велика; его настроение  часто угнетает меня, но есть в нем и другое, что мне не нравится и того более.  Должна тебе сказать, кузен, что я осуждаю его характер. Я думаю о нем плохо с  тех пор, как затеял театр. Мне кажется, его поведение в ту пору было столь  предосудительно, столь бесчувственно, теперь можно об этом говорить, потому что  все это уже позади, столь предосудительно по отношению к бедному мистеру  Рашуоту… он, видно, вовсе не думал, в какое положение того ставит, какую  причиняет ему боль, и, ухаживая за кузиной Марией, он… коротко говоря, во время  затеи с театром у меня создалось о нем такое впечатленье, которое мне уже не  преодолеть.    

— Милая  Фанни, — отвечал Эдмунд, едва ли дослушав ее до конца. — Лучше не  судить никого из нас по тому, какими мы казались в ту пору всеобщего  безрассудства. Пору театра мне тошно вспоминать. Мария вела себя дурно, Крофорд  вел себя дурно, мы все вели себя дурно, но хуже всех я сам. По сравненью со  мною все остальные вели себя безупречно. Я делал глупости с открытыми глазами.    

— Я  была в стороне от этого, — сказала Фанни, — и потому, наверное,  видела больше тебя. И я уверена, мистер Рашуот временами отчаянно ревновал.    

— Вполне  возможно. Что ж тут удивляться. Сама по себе затея была весьма предосудительна.  Всякий раз, как подумаю, что Мария взялась за подобную роль, я ужасаюсь. Но уж  если она могла позволить себе такое, что удивляться на остальных.    

— Или  я сильно ошибаюсь, или до театра как раз Джулия думала, будто Крофорд  благоволит именно к ней.    

— Джулия!..  Я уже от кого-то слышал, что Крофорд был влюблен в Джулию, но никогда ничего  подобного не замечал. И вот что я тебе скажу, Фанни, хотя, надеюсь, я отдаю  должное добропорядочности моих сестер, по-моему, вполне возможно, что  которая-нибудь из них или они обе очень хотели понравиться Крофорду и, забыв о  благоразумии, могли беспечно выказать это желание. Помнится, обе они с явным  удовольствием проводили время в его обществе, а когда мирволят такому человеку,  как Крофорд, такому живому и, пожалуй, несколько беспечному, ему легко зайти  чуть дальше… Тут нечему изумляться, ведь у него не было никаких притязаний,  сердце его было предназначено для тебя. И, должен сказать, отдав предпочтенье  тебе, он бесконечно выиграл в моем мнении. Он показал, что верно судит о  блаженстве домашнего счастия и бескорыстной любви, и это делает ему честь. Это  доказывает, что дядя не сумел его испортить. Иными словами, это доказывает, что  он именно такой, как я хотел надеяться, и однако же боялся, что он иной.    

— А  я убеждена, что о серьезных материях он думает не так, как следовало бы.    

— Скажи  лучше, что он вовсе не думает о серьезных материях, по-моему, это будет ближе к  истине. Как могло быть иначе при таком воспитателе и советчике. Разве не  поразительно, что при тех поистине неблагоприятных условиях, в которых они оба  находились, они такие, какими мы их знаем? Я готов признать, что до сих пор  Крофорд повинуется лишь голосу чувств. По счастью, обыкновенно чувства у него  добрые. Остальное восполнишь ты. Счастливчик он, что привязался к такому созданию,  к женщине, твердой как скала в своих принципах, чей мягкий нрав, однако, тем  верней помогает утвердить эти принципы. Право же, он избрал себе спутницу жизни  на редкость удачно. Он сделает тебя счастливой, Фанни, поверь мне, он сделает  тебя счастливой, а уж ты его не только осчастливишь, но и возвысишь.    

— Нет  уж, увольте, не хотела бы я брать на себя такое попеченье, — возразила  Фанни, — такую серьезную ответственность!    

— Ты,  как всегда, не веришь в свои силы!.. воображаешь, будто тебе все не по плечу!  Что ж, хотя я сам, должно быть, не сумею внушить тебе иные чувства, я уверен,  тебе их внушат. Признаться, я искренне в том заинтересован. Благополучие  Крофорда мне не безразлично. Всего более меня заботит твое счастье, Фанни, но  после тебя я первым делом забочусь о Крофорде. Ты ведь понимаешь, что Крофорд  мне не безразличен.    

Фанни  слишком хорошо это понимала, и потому ей нечего было сказать, и затем шагов с  полсотни они прошли молча, каждый был погружен в свои мысли. Первым нарушил  молчание Эдмунд:    

— Я  вчера был очень доволен тем, как она об этом говорила, особенно доволен, ибо не  ждал, что она все видит в таком правильном свете. Я знал, что ты ей очень по  душе, но все равно боялся, что она не сочтет тебя достойной своего брата, будет  жалеть, что он не остановил выбор на какой-нибудь знатной или богатой особе.  Боялся ее пристрастия к тем светским понятиям, которые ей внушали с детства. Но  оказалось совсем по-другому. Она говорила о тебе именно так, как следовало. Она  желает этого родства так же горячо, как твой дядя и я. Мы долго беседовали с  нею об этом. Мне не пришлось начинать разговор самому, хотя мне не терпелось  узнать ее чувства, — но я не пробыл там и пяти минут, как она заговорила  столь откровенно, в той милой своей манере, решительно и бесхитростно, которая  так ей присуща. Миссис Грант посмеялась над нею за то, что она так поспешила.    

— Значит,  при этом была миссис Грант?    

— Да,  когда я пришел, я застал сестер вместе, и мы все время так и проговорили о  тебе, Фанни, пока не появились Крофорд и доктор Грант.    

— Я  не видела мисс Крофорд уже больше недели.    

— Да,  она сокрушается из-за этого, однако ей кажется, так оно к лучшему. Но до ее  отъезда вы еще увидитесь. Она очень гневается на тебя, Фанни, будь к этому  готова. Она говорит, что очень разгневана, но ты можешь представить ее гнев.  Это сожаление и разочарование сестры, которая думает, что ее брат вправе тотчас  же получить все, чего ни пожелает. Она обижена, как и ты обиделась бы за  Уильяма, но любит и ценит тебя всем сердцем.    

— Я  знала, что она разгневается на меня.    

— Фанни,  милая! — воскликнул Эдмунд, крепче прижимая к себе ее руку. — Только,  пожалуйста, не расстраивайся из-за этого. Такой гнев может скорее служить  предметом разговора, чем ощущаться. Сердце ее создано для любви и доброты, а  вовсе не для злых чувств. Слышала бы ты, как она тебя расхваливала, видела бы,  какое у ней было лицо, когда она говорила, что ты непременно должна стать женою  Генри. И я заметил, что она все время называла тебя «Фанни», чего прежде  никогда не делала, и произносила твое имя с истинно сестринской нежностью.    

— А  миссис Грант, она что-нибудь сказала… она говорила… она была там все время?    

— Да,  она полностью соглашалась с сестрою. Твой отказ, Фанни, их безмерно удивил.  Чтоб ты могла отказать такому человеку, как Генри Крофорд, это, кажется, выше  их понимания. Я говорил все что мог в твою защиту, но, сказать по правде, при  том, как они это расценивают, ты должна возможно скорее повести себя иначе,  чтоб доказать, что ты в здравом уме. Ничто другое их не удовлетворит. Но я докучаю  тебе. Я кончил, Фанни. Не отворачивайся от меня.    

Несколько  минут Фанни предавалась раздумьям и воспоминаниям.    

— Казалось  бы, — проговорила она затем, — каждая женщина способна предполагать,  что какой-то мужчина не придется ей по душе или, по крайней мере, не понравится  какой-нибудь другой женщине, как бы он ни был вообще мил и приятен. Будь он  само совершенство, по-моему, это вовсе не значит, что его наверняка полюбит  каждая женщина, которой случится прийтись ему по вкусу. Но даже если  предположить, что это так, и согласиться, что мистер Крофорд обладает всеми  правами и достоинствами, которыми его наделяют его сестры, откуда у меня  взяться ответному чувству, такому же, какое испытывает он? Он застиг меня  врасплох. Я и не представляла, что его отношение ко мне хоть что-то значило. И  конечно же, я не могла настроить себя, чтоб он мне понравился только потому,  что, как мне казалось, он от нечего делать обратил на меня внимание. В моем  положении было бы чрезмерным тщеславием питать какие-то надежды на мистера  Крофорда. Если предположить, что он не имел серьезных намерений, его сестры,  при том, как высоко они его ценят, без сомненья, только так и подумали бы обо  мне. Тогда как же… как же я могла быть влюблена в него в ту минуту, когда он  признался мне в любви? Откуда было взяться нежным чувствам к нему, едва они ему  понадобились? Его сестрам следовало бы почитать меня такой же разумной, как и  его. Чем выше его достоинства, тем неприличней было бы мне иметь на него виды.  И… и потом, мы очень по-разному судим о женской природе, если они воображают,  будто женщина может так быстро, как им кажется, испытать ответное чувство.    

— Милая,  милая моя Фанни, наконец-то я узнаю правду. Я уверен, это и есть правда. И  такие понятия делают тебе честь. Я так и думал о тебе. Я полагал, что понимаю  тебя. Ты сейчас дала мне то самое объяснение, которое я осмелился представить  твоему другу мисс Крофорд и миссис Грант, и обеих оно хоть сколько-то  удовлетворило, хотя твоему добросердечному другу этого все еще не достаточно  из-за ее приверженности и любви к Генри. Я им говорил, что ты из тех, над кем  привычка властвует значительно сильней, чем новизна, и что сама неожиданность  ухаживания Крофорда действует против него. Слишком это ново, слишком недавно —  а потому не в его пользу. Ты же плохо переносишь все, к чему не привыкла. И я  говорил им еще много в том же роде, старался дать представленье о твоем  характере. Мисс Крофорд насмешила нас, сказавши, как она собирается приободрить  брата. Она намерена уговорить его не терять надежду, что со временем его  полюбят и что к концу десяти лет счастливого брака его ухаживанья будут приняты  весьма благосклонно.    

Фанни с  трудом улыбнулась, ведь он этого от нее ждал. Она была в полнейшем смятении. Ей  казалось, она поступает дурно, слишком много говорит, слишком далеко заходит в  своих опасениях, которые почитает необходимыми, чтоб защитить себя от одной  беды, и тем самым остается беззащитной перед другой бедою, и в такую минуту и  по такому поводу услышать от Эдмунда шутку мисс Крофорд было особенно горько.    

По ее  лицу Эдмунд увидел, что она утомлена и огорчена, и тотчас же решил не  продолжать обсужденье и даже не поминать более имя Крофорда, разве что в  какой-нибудь безусловно приятной для нее связи. А потому он вскорости заметил:    

— Они  уезжают в понедельник. Так что ты, без сомненья, увидишься со своей подругою либо  завтра, либо в воскресенье. Они вправду уезжают в понедельник! А ведь меня чуть  не уговорили остаться в Лессингби как раз до этого самого дня! Я уже почти  пообещал. Как бы это все изменило. Пробудь я еще пять-шесть дней в Лессингби, и  это отразилось бы на всей моей жизни.    

— Тебе  хотелось остаться там?    

— Очень.  Меня премило уговаривали, и я почти согласился. Если б я получил хоть от  кого-нибудь из Мэнсфилда письмо, из которого узнал бы, что вы все живы-здоровы,  я бы непременно остался, но я уже две недели ничего про вас не знал и  чувствовал, что нахожусь в отъезде уже достаточно долго.    

— Ты  там приятно проводил время?    

— Да,  то есть, если и нет, тому виною мое внутреннее состояние. Они все очень милые.  Вряд ли они сочли таким же и меня. Когда я туда ехал, у меня душа была не на  месте, и я ничего не мог с собой поделать, пока снова не оказался в Мансфилде.    

— А  сестры мистера Оуэна… ведь они тебе понравились?    

— Да,  очень. Милые, веселые девушки, без затей. Но я избалован, Фанни, общество обыкновенных  женщин мне не подходит. Веселые девушки без затей неинтересны мужчине, который  привык к умным женщинам. Это два различных слоя общества. Благодаря тебе и мисс  Крофорд я стал чересчур взыскателен.    

Но все  равно Фанни была подавлена и утомлена; Эдмунд увидел это по ее лицу, понял, что  разговорами тут не поможешь, и, ни о чем более не заговаривая, с властной  добротою пользующегося доверием наставника повел ее домой.    

 Глава 5    

     

Эдмунд  был доволен, теперь он полагал, будто прекрасно понимает все, что Фанни могла  сказать или оставить не сказанным о своих чувствах. Как он и думал прежде,  Крофорд слишком поспешил и Фанни надобно дать время, чтоб мысль о замужестве  сперва стала для нее привычной, а потом и приятной. Она должна освоиться с тем,  что Крофорд влюблен в нее, и тогда ответное чувство, возможно, будет не за  горами.    

Это свое  мнение, к которому Эдмунд пришел после разговора с Фанни, он высказал отцу и  посоветовал ничего более не говорить ей, не пытаться снова повлиять на нее или  уговорить, но предоставить все усердным ухаживаньям Крофорда и естественному  ходу ее собственных рассуждений. Сэр Томас пообещал, что так оно и будет. Он  мог довериться рассказу Эдмунда о настроениях Фанни, он предполагал, что ею и  вправду владеют все эти чувства, но находил, что это весьма неудачно; ибо,  менее сына полагаясь на будущее, поневоле опасался, что, если ей требуется  столь долго привыкать к мысли о замужестве, молодой человек может утратить к  ней интерес еще до того, как она сумеет убедить себя отнестись к его ухаживанью  должным образом. Однако же тут ничего нельзя было поделать, только спокойно  покориться неизбежности и надеяться на лучшее.    

Обещанный  визит ее «друга», как Эдмунд называл мисс Крофорд, был страшной угрозой для  Фанни, и в ожидании его она жила в постоянном ужасе. Как сестра, такая  пристрастная и такая разгневанная, да еще не склонная особенно выбирать слова,  а с другой стороны, такая победительная и самоуверенная, она во всех отношениях  вызывала у Фанни мучительную тревогу. Ее неудовольствие, проницательность и ее  удачливость — все одинаково страшило Фанни; и единственною поддержкой была  надежда, что при свидании они окажутся не одни. Опасаясь, как бы мисс Крофорд  не застала ее врасплох, Фанни старалась как можно более времени проводить подле  леди Бертрам, держалась подальше от Восточной комнаты и не гуляла в одиночестве  по аллее.    

Фанни  преуспела в своем намерении. Когда мисс Крофорд наконец пришла, она сидела в малой  гостиной под защитой тетушки; и первое мученье миновало ее, во взгляде и в  разговоре мисс Крофорд не было почти ничего, что так страшило Фанни, и она  стала уже надеяться, что ей всего-то придется вытерпеть с полчаса умеренных  волнений. Но ее надежды не оправдались, мисс Крофорд не была рабой случая. Она  желала увидеться с Фанни наедине и потому довольно скоро шепнула ей, что должна  где-нибудь несколько минут с нею поговорить; слова эти пронзили Фанни, она  ощутила их всем своим существом, каждым нервом. Отказать было невозможно. Напротив,  привыкшая к немедленному повиновению, она почти тотчас поднялась и пошла вон из  комнаты. На душе у ней было хуже некуда, но она ничего не могла поделать.    

Едва они  оказались в прихожей, всю сдержанность мисс Крофорд как рукой сняло. Она тотчас  покачала головой с лукавой, однако нежною укоризной и, взяв Фанни за руку,  кажется, готова была начать разговор в ту же минуту. Однако она сказала только:  «Скверная, скверная девочка! И когда ж я кончу вас бранить», и у ней хватило  осмотрительности удержаться от дальнейшего до тех пор, пока они не укроются в  четырех стенах. Фанни, разумеется, повернула к лестнице и повела гостью в  комнату, в которой теперь всегда было приятно посидеть; однако открыла дверь с  тяжелым сердцем, чувствуя, что ей предстоит столь мучительная сцена, каких еще  не видывал этот уголок. Но неприятный разговор, который ей угрожал, по крайней  мере, отодвинулся из-за неожиданной перемены в настроении мисс Крофорд, из-за  волнения, какое ощутила она, вновь оказавшись в Восточной комнате.    

— А! —  вдруг оживившись, воскликнула она. — Неужели я опять здесь? Ведь это  Восточная комната. Прежде я только один раз тут побывала! — Она помедлила,  огляделась, видимо восстанавливая в памяти все, что тогда произошло, потом  прибавила: — Один только раз. Вы помните? Я пришла репетировать. И ваш кузен  пришел: мы репетировали. Вы были нашей публикой и суфлером. Восхитительная была  репетиция. Никогда ее не забуду. Вот тут мы и были, на этом самом месте; вот  здесь ваш кузен, вот здесь я, а вот здесь стулья… Ах, ну почему такие минуты не  длятся вечно?    

К  счастью для ее спутницы, ответ ей не требовался. Она была поглощена собою.  Сладкие воспоминания овладели ею.    

— Такую  замечательную сцену мы репетировали! Она была очень… очень… как бы это сказать!  Он рассказывал мне, что такое брак, и советовал выйти замуж. Мне кажется, я и  сейчас его вижу, он очень старается быть сдержанным и спокойным, как положено  Анхельту во время этих двух монологов. «Когда две родственных души вступают в  брак, замужество сулит долгое счастье»13. Наверно, навсегда сохранится у меня в  памяти его лицо и голос, когда он произносил эти слова. Странно, как странно,  что нам выпало играть такую сцену! Будь в моей власти вернуть любую из прожитых  недель, я вернула бы именно ту неделю, неделю наших репетиций. Что ни говорите,  Фанни, а я бы так и поступила, никогда я не была счастливей, чем в ту неделю.  Как он смирял свой непреклонный дух! О! То было несказанно сладко. Но увы! В  тот же вечер все и разрушилось. В тот же вечер воротился самый что ни на есть  нежеланный ваш дядя. Бедный сэр Томас, кому вы были нужны? Только, пожалуйста,  не воображайте, Фанни, будто я теперь стану неуважительно говорить о сэре  Томасе, хотя я, конечно же, много недель терпеть его не могла. Нет, теперь я  отдаю ему должное. Он такой, каким и должен быть глава подобного семейства. Более  того, по здравом и грустном размышлении, я теперь люблю вас всех. — И  сказав это с той степенью нежности и серьезности, какой Фанни никогда еще в ней  не видела и какая в глазах Фанни очень ее украсила, мисс Крофорд на миг  отвернулась, стараясь овладеть собою. — С тех пор как я переступила порог  этой комнаты, я сама не своя, как вы могли заметить, — вскорости сказала  она с игривой улыбкой. — Но все уже позади, так что давайте сядем, и пусть  нам будет уютно и спокойно. У меня ведь было твердое намерение побранить вас,  Фанни, но, когда дошло до дела, у меня недостает на это мужества. — И она  ласково ее обняла. — Фанни, милая, славная моя, когда я думаю, что мы  видимся в последний раз — кто знает, скоро ли мы опять свидимся, — я  только и способна, что любить вас.    

Фанни  была растрогана. Она ничего подобного не предвидела, и ей редко удавалось  устоять перед наводящим грусть словом «последний». Она заплакала, как если б  любила мисс Крофорд, более, чем на самом деле могла ее полюбить, и мисс Крофорд,  еще смягчившись при виде такого душевного волнения, с нежностью обхватила ее и  сказала:    

— Мне  так не хочется с вами расставаться. Там, куда я еду, не будет никого, кто хотя  бы вполовину был мне так мил, как вы. Кто говорит, что нам с вами не быть сестрами?  Мы будем сестрами непременно. Я чувствую, мы созданы для того, чтоб  породниться, и ваши слезы убеждают меня, что и вы так думаете, дорогая моя  Фанни.    

Фанни  овладела собой и, отвечая далеко не на все услышанное, сказала:    

— Но  ведь вы просто переходите из одного дружеского круга в другой. Вы едете к очень  близкой подруге.    

— Да,  это правда. Миссис Фрейзер многие годы была моя ближайшая подруга. Но у меня  нет ни малейшего желания быть с нею рядом. Я только и могу сейчас думать что о  друзьях, с которыми расстаюсь: о моей превосходной сестре, о вас, обо всех  Бертрамах. Во всех вас настолько больше сердечности, чем встречаешь повсюду в  мире. Со всеми вами у меня было такое чувство, что я могу доверять вам и  положиться на вас, при обыкновенных отношениях ничего похожего не бывает. Жаль,  я не условилась с миссис Фрейзер приехать к ней после Пасхи, в такую пору гостить  было бы лучше, но теперь я уже не могу отменить поездку. А после нее мне  придется поехать к ее сестре, леди Сторнуэй, из них двоих самой близкой моей  подругой была как раз она, но в последние три года я к ней охладела.    

После  этих слов девушки долгие минуты сидели молча, в задумчивости; Фанни размышляла  о том, какие разные дружбы существуют на свете, направление мыслей Мэри было не  столь философичным.    

И опять  она заговорила первая:    

— Я  так прекрасно помню, как решила искать вас наверху; отправилась разыскивать Восточную  комнату, а сама понятия не имела, где она находится! Я так хорошо помню, о чем  я думала, пока шла, и как заглянула и увидела вас у этого стола за рукодельем.  А как потом удивился ваш кузен, когда отворил дверь и увидел здесь меня! И  конечно, не забыть приезд вашего дяди в тот же вечер! Никогда я не переживала  ничего подобного.    

Потом  опять каждая ненадолго погрузилась в свои мысли, но вот, отбросив их, Мэри приступила  к Фанни.    

— Ну,  Фанни, вы совсем замечтались! Надеюсь, о том, кто непрестанно думает о вас.  Если б только я могла ненадолго перенести вас в наше городское общество, чтоб  вы поняли, как там думают о вашей власти над Генри! О, как ревнуют и завидуют  многие и многие! С каким удивленьем, недоверием они услышат о вашем отказе!  Ведь Генри не таил своих чувств, он истинный герой рыцарского романа и гордится  своими оковами. Вам надо бы приехать в Лондон, чтоб понять, какую вы одержали  победу. Видели бы вы, как его домогаются и как домогаются меня, оттого что я  его сестра! Теперь, без сомненья, я буду для миссис Фрейзер совсем не столь  желанной гостьей, и виной тому отношение Генри к вам. Узнав правду, она, весьма  вероятно, была бы рада, чтоб я опять оказалась в Нортгемптоншире: у мистера  Фрейзера есть дочь от первой жены, и моя приятельница жаждет выдать ее замуж и  с радостью отдала бы ее за Генри. Как же только она его не добивалась! Вы  сидите здесь такая бесхитростная и скромная и даже представить не можете, как  все там будут потрясены, как всем им захочется на вас поглядеть, сколько  вопросов на меня посыплется! Бедняжка Маргарет Фрейзер станет меня донимать,  какие у вас глаза, да какие зубки, да как вы причесываетесь, да кто шьет вам  туфли. Ради моей бедняжки подруги я бы хотела, чтоб Маргарет вышла замуж, ведь  Фрейзеры так же несчастливы, как большинство женатых людей. А ведь в свое время  Дженет так стремилась к этому браку. Все мы были в восторге. Она не могла не  радоваться этому браку, потому что он богат, а у ней не было ничего; но у него  оказался скверный характер, и он весьма требователен и хочет, чтоб красивая  молодая женщина двадцати пяти лет была такой же степенной, как он сам. И моя  подруга плохо с ним управляется, по-моему, она не умеет к нему подойти. Она все  время раздражена, что по меньшей мере свидетельствует о дурном воспитании. У  них я буду с уважением вспоминать об отношениях супругов в Мэнсфилдском пасторате.  Даже доктор Грант выказывает моей сестре глубокое доверие и в известной мере  считается с ее суждениями, и оттого чувствуется, что он подлинно к ней  привязан; а вот у Фрейзеров я не видела ничего похожего. Мысленно я всегда буду  в Мэнсфилде, Фанни. Моя сестра в качестве супруги, сэр Томас в качестве супруга  мне кажутся образцами совершенства. Бедняжке Дженет не повезло. И ведь в ее  поступке не было ничего предосудительного, она вышла замуж вполне обдуманно,  нельзя сказать, чтоб она не пыталась заглянуть вперед в будущее. Она попросила  три дня, чтоб поразмыслить над его предложением. И в эти три дня советовалась  со всеми своими близкими, к чьему мнению стоило прислушаться, и особливо  спрашивала совета у дорогой моей покойной тетушки, которая прекрасно знала  свет, и потому вся ее знакомая молодежь по достоинству ценила ее суждения; и  она высказалась за этот брак. Похоже, ничто не дает уверенности, что супружество  будет счастливым! Я очень мало могу сказать в защиту моей подружки Флоры,  которая пренебрегла очень славным молодым человеком из конной гвардии ради  этого ужасного лорда Сторнуэя. У него, Фанни, ума не более, чем у Рашуота, а с  лица он куда как хуже, и характер мерзкий. В ту пору я сомневалась, правильно  ли она поступает, потому что он совсем непохож на джентльмена, а теперь я  уверена, что она сделала ошибку. Кстати, Флора Росс отчаянно влюбилась в Генри  в первую зиму, когда стала выезжать. Но начни я рассказывать вам обо всех женщинах,  которые, я знаю, были в него влюблены, и этому не будет конца. Только вы, вы  одна, бесчувственная Фанни, способны думать о нем чуть ли не равнодушно. Но так  ли вы бесчувственны, как даете понять? Нет, нет, я вижу, что это не так.    

В эту  минуту Фанни так густо покраснела, что в уме настороженном это могло  подтвердить самые серьезные подозрения.    

— Вы  прелесть, Фанни! Я не стану вас допекать. Все пойдет своим чередом. Но, Фанни,  милая, признайтесь, вы вовсе не были так уж неподготовлены к тому вопросу, как  воображает ваш кузен. Быть того не может, чтоб вы совсем о том не задумывались,  не питали кое-каких подозрений. Вы же видели, что Генри старается оказывать вам  все знаки внимания, какие в eго силах. Разве на балу он не посвятил всего себя  вам? А перед балом — эта цепочка! О! вы приняли ее именно так, как было  задумано. Вы все почувствовали так, как только можно было пожелать. Я прекрасно  это помню.    

— Вы  хотите сказать, что ваш брат загодя знал про цепочку? О, мисс Крофорд, это так  дурно по отношению ко мне.    

— Знал  про цепочку! Да это все он, он сам это придумал. Стыдно сказать, но мне это не  пришло в голову, однако ж, когда он меня надоумил, я с радостью послушалась,  ради вас обоих.    

— Не  могу сказать, что я совсем не опасалась этого, — отвечала Фанни. —  Что-то в вашем взгляде меня испугало… но не с самого начала… Вначале я ничего  не заподозрила!.. уверяю вас, ничего. Это чистая правда. А подумай я такое,  ничто бы не заставило меня принять цепочку. Что же до поведения вашего брата,  одно время мне казалось, что он меня отличает, казалось совсем недолго,  наверно, недели две-три, но потом я порешила, что это ничего не значит, что  просто такая у него манера, и никак не предполагала и не хотела, чтоб у него  были серьезные намерения на мой счет. Я прекрасно видела, мисс Крофорд, что  происходило летом и осенью между ним и кое-кем из нашей семьи. Я молчала, но  слепой не была. Я не могла не видеть, что мистер Крофорд позволял себе  ухаживать, не имея никаких серьезных намерений.    

— О  да! Этого я отрицать не стану. Он время от времени любил поволочиться, и его  совсем не тревожило, какую он сеял смуту в чувствах молодых девиц. Я часто  бранила его за это, но это единственный его недостаток, и не могу не прибавить,  что очень мало на свете молодых девиц, чьи чувства стоят того, чтоб о них  тревожились. И потом, Фанни, честь приковать к себе мужчину, за которым  охотились столь многие, быть в силах сполна искупить слабости нашего пола!  Нет-нет, конечно же, не в натуре женщины отказаться от такого торжества.    

Фанни  покачала головой.    

— Не  могу я хорошо думать о человеке, который играет чувствами женщины, какой бы она  ни была, и притом она может страдать много более, чем кажется стороннему  наблюдателю.    

— Я  его не защищаю. Я всецело предоставляю его вашему милосердию. И когда он увезет  вас в Эверингем, выговаривайте ему сколько угодно, я не против. Одно вам скажу,  его недостаток, пристрастие слегка влюблять в себя молодых девиц, совсем не так  опасно для счастья жены, как склонность влюбляться самому, а это никогда не  было ему свойственно. И я и вправду серьезно и искренне верю, что никогда еще,  ни к одной женщине он не питал таких чувств, как к вам, он любит вас всем  сердцем и будет любить вас так долго, как только возможно. Если хоть один  мужчина способен любить женщину вечно, я думаю, так будет любить вас Генри.    

Фанни не  удержалась от едва заметной улыбки, но сказать ей было нечего.    

— Мне  кажется, ни разу Генри не был так счастлив, как когда его хлопоты увенчались  успехом и вашего брата произвели в офицеры, — вскоре опять заговорила  Мэри.    

Невозможно  было верней затронуть самую чувствительную струнку в сердце Фанни.    

— О  да! Он был так добр, так добр!    

— Я  знаю, ему это далось совсем не легко, я ведь знаю, к кому пришлось обращаться.  Адмирал терпеть не может никакого беспокойства и считает ниже своего  достоинства просить о каких-либо одолжениях. И потом, столько есть молодых  людей, о которых хлопочут таким же образом, что надо очень хотеть удружить и  исполниться немалой решимости, иначе не преуспеешь. Как, должно быть, счастлив  Уильям! Вот бы вам его увидеть.    

Никогда  еще бедняжку Фанни не повергали в такое смятение. Мысль о том, что было сделано  для Уильяма, всегда лишала ее покоя при любом решении против Крофорда; и она  глубоко задумалась; а Мэри сперва самодовольно на нее поглядывала, потом стала  размышлять о чем-то своем, но вдруг снова привлекла ее внимание.    

— Я  бы рада беседовать с вами весь день, — сказала она, — но нельзя  забывать про дам внизу. Так что до свиданья, моя дорогая, моя очаровательная,  моя превосходная Фанни, потому что, хотя будет считаться, что мы расстались в  малой гостиной, я хочу проститься с вами здесь. И вправду прощаюсь, и  предвкушаю тот счастливый час, когда мы опять встретимся, и верю, что будет это  при таких обстоятельствах, которые откроют наши сердца друг другу без остатка,  без тени настороженности.    

Слова  эти сказаны были не без волнения и сопровождались самым что ни на есть  сердечным объятием.    

— Я  скоро увижу в Лондоне вашего кузена, он говорит, что довольно скоро там будет,  а весной, думаю, и сэра Томаса, а с вашим старшим кузеном, и с Рашуотами, и с  Джулией, без сомненья, буду то и дело встречаться, со всеми, кроме вас. Я хочу  попросить вас о двух одолжениях, Фанни. Первое — это письма: вы должны мне  писать. И второе — что вы будете часто навещать миссис Грант и возместите ей  мое отсутствие.    

Фанни  предпочла бы, чтоб, по крайней мере, о первом одолжении ее не просили, однако  же отказать в переписке не могла, не могла даже не согласиться на это с большей  готовностью, чем позволяло ее собственное сужденье. Возможно ли противиться  столь очевидной приязни. Такая у ней была натура, что она особливо дорожила  ласковым обращением, а ведь до сих пор отнюдь не была им избалована и оттого  тем более не могла устоять перед отношением мисс Крофорд. К тому же Фанни была  ей благодарна за то, что их tete a tete оказался далеко не столь мучителен, как  она опасалась.    

Все уже  позади, и обошлось без упреков и без разоблачения. Тайна ее осталась при ней, а  если так, пожалуй, можно согласиться на многое.    

Вечером  было еще одно расставанье. Пришел Генри Крофорд и несколько времени посидел с  ними; Фанни загодя не настроила себя сурово, и сердце ее ненадолго смягчилось  по отношенью к нему, ей казалось, он и вправду страдает. Совсем непохожий на  себя, он едва ли вымолвил хоть слово. Он был явно удручен, и Фанни, от души  надеясь, что более не увидит его до тех пор, пока он не станет мужем  какой-нибудь другой женщины, не могла все же его не пожалеть.    

Когда  настал миг расставанья, он взял ее за руку, она не отказала ему в этом; он,  однако же, ничего не сказал, во всяком случае ничего, что она бы услышала, и,  когда он вышел из гостиной, она была особенно довольна, что с этим символом  дружбы покончено. Назавтра Крофорды уехали.    

 Глава 6    

     

Теперь,  когда мистер Крофорд уехал, сэр Томас желал, чтоб Фанни о нем скучала, и лелеял  надежду, что, лишившись ухаживаний, которые при Крофорде она почитала или мнила  злом, она почувствует, как ей их недостает. Она вкусила самую лестную их  сторону, и сэр Томас и вправду надеялся, что, утратив их, вновь оказавшись  девушкой, не заслуживающей внимания, она в душе испытает весьма полезные  сожаленья. С этой мыслию он присматривался к ней, но едва ли мог сказать,  заметил ли хоть что-то. Едва ли понимал, произошла ли в ее настроении хоть  какая-то перемена. Она постоянно была так кротка, так старательно держалась в  тени, что он не мог распознать, каково ее душевное состояние. Не понимал он ее,  чувствовал, что не понимает, и потому попросил Эдмунда сказать ему, как она  настроена и счастливей ли она сейчас, чем была при Крофорде, или напротив того.    

Эдмунд  не разглядел никаких признаков сожалений и думал, что со стороны отца несколько  неразумно ждать, что они могут появиться в первые три-четыре дня.    

Эдмунда  удивляло другое — он что-то не замечал, чтоб она сожалела об отъезде сестры  Крофорда, своей подруги и собеседницы, которая так много для нее значила. Он  недоумевал, почему Фанни заговаривала о ней так редко и высказывала очень мало  огорчения оттого, что им пришлось расстаться. Увы! как раз эта сестра, эта ее  подруга и собеседница и отравляла теперь ее покой. Если б быть уверенной, что  дальнейшая судьба Мэри не связана с Мансфилдом, как не будет с ним связана судьба  ее брата, а это Фанни решила твердо, если б надеяться, что Мэри возвратится  сюда так же нескоро, как ее брат, — Фанни очень хотелось на это  надеяться, — у ней было бы совсем легко на сердце; но чем более она  вспоминала и наблюдала, тем глубже убеждалась, что никогда еще все так не  благоприятствовало браку мисс Крофорд и Эдмунда. Его намерение было явственней,  чем когда-либо, ее — менее уклончиво. Его возражения, щепетильность его честной  натуры, казалось, все отошло в сторону, а как, почему — неизвестно; и сомнения  и колебания мисс Крофорд, рожденные честолюбивыми притязаниями, тоже рассеялись  — и тоже без видимой причины. Чему же это приписать, если не растущей  привязанности. Его добрые и ее дурные чувства покорились любви, и такая любовь  должна их соединить. Он собирается в Лондон, как только завершит какое-то дело,  связанное с Торнтон Лейси, — вероятно, не поздней, чем через две недели,  говорил он, и явно говорил об этом с великим удовольствием; и когда Эдмунд  снова окажется с Мэри, Фанни не сомневалась, к чему это приведет. Мисс Крофорд  примет его предложение, это так же несомненно, как то, что он предложение  сделает; однако у Фанни живо еще было дурное впечатление, отчего такая  будущность глубоко ее огорчала, независимо — она была уверена, что независимо, —  от ее собственных чувств.    

Во время  их последнего разговора мисс Крофорд, хотя кое-чем приятно удивила Фанни и  проявила большую доброту, все же оставалась собою, все же видно было, что она  заблудшая душа, сбившаяся с пути истинного, и сама о том не ведает;  помраченная, хотя воображает себя просветленной. Она, вероятно, любит, но по  всем прочим своим понятиям не заслуживает Эдмунда. У них, без сомнения, нет  более ни единого общего чувства; да простят ей старшие и мудрые, но не верится  ей, будто со временем мисс Крофорд переменится к лучшему, ведь если в расцвете  любви влияние Эдмунда так мало прояснило ее суждения и возвысило ее  представления, то даже и за долгие годы супружества все его достоинства будут в  конце концов растрачены на нее понапрасну.    

Житейский  опыт, верно, возлагал бы более надежд на молодых супругов в подобных обстоятельствах,  и беспристрастие не отказало бы мисс Крофорд в той истинно женской способности  соучаствовать, благодаря которой она переймет и усвоит мнения мужчины, коего  любит и уважает. Но убежденья Фанни были иные, а потому заставляли ее страдать,  и она не могла говорить о мисс Крофорд без боли.    

Меж тем  сэр Томас по-прежнему питал надежды и присматривался к Фанни, при своем знании  человеческой природы чувствуя себя вправе ожидать, что, утратив свою власть и  значимость, племянница о том пожалеет и ей страстно захочется, чтобы Крофорд  вновь стал за ней ухаживать; но вскоре, не видя явных и бесспорных тому  подтверждений, счел причиною приближающийся приезд другого гостя, что, как он  полагал, вполне могло поддержать хорошее настроение Фанни. Уильям получил  десятидневный отпуск, намеревался провести его в Нортгемптоншире и ехал,  счастливейший из лейтенантов, каковой чин был уже им получен, чтобы поделиться  своим счастьем и расписать свой мундир.    

Он  приехал и рад был бы показать им свой мундир, но жестокий обычай предписывал  появляться в нем только при исполнении служебных обязанностей. Так что мундир  остался в Портсмуте и Эдмунд полагал, что до того, как у Фанни появится случай  увидеть его, и он сам и чувства его хозяина будут уже не так свежи. К тому  времени он превратится в символ позора, ведь что может быть неуместней и  никчемней мундира лейтенанта, который уже год, а то и два все лейтенант, и  видит, как другие его обходят, получая повышение? Так рассуждал Эдмунд, пока  отец не поделился с ним своим планом, благодаря которому у Фанни будет случай  увидеть младшего лейтенанта с корабля его величества под названием «Дрозд» в  совсем ином свете, во всей славе его.    

План  заключался в том, чтобы Фанни сопровождала брата в Портсмут и немного погостила  в родной семье. Это пришло сэру Томасу на ум как правильная и желательная мера  среди достойных его размышлений; но прежде, чем окончательно решить, он  посоветовался с сыном. Эдмунд обдумал это со всех сторон и не нашел никаких  возражений. Мысль и сама по себе хороша, и время выбрано наилучшее; можно не  сомневаться, что Фанни будет очень, очень рада. Этого было довольно, чтобы сэр  Томас принял решение; и ясным и определенным «значит, так тому и быть» с этим  делом покуда было покончено; сэр Томас не без удовлетворения предвидел благие  последствия поездки сверх и помимо тех, о которых шла речь в разговоре с сыном,  ибо он отсылал Фанни менее всего из желания дать ей возможность вновь свидеться  с родителями и уж вовсе не потому, что хотел доставить ей удовольствие.  Конечно, он желал, чтобы она ехала с охотою, но пуще того желал, чтобы ей стало  дома изрядно тошно еще прежде, чем придет время уезжать; и чтобы недолгое  отсутствие элегантности и роскоши Мэнсфилд-парка отрезвило ее и склонило по  достоинству оценить дом, столь же великолепный и уже постоянный, который ей был  предложен.    

Так  замыслил сэр Томас излечить разум племянницы, который сейчас надобно считать пораженным  болезнью. Восемь или девять лет жизни среди богатства и изобилия несколько расстроили  ее способность судить и сравнивать. Отцовский дом, по всей вероятности, научит  ее ценить солидный доход; и сэр Томас надеялся, что, подвергнувшись испытанию,  которое он для нее замыслил, она потом всю жизнь будет мудрей и счастливей.  Умей Фанни дать волю восторгам, им не было бы предела, когда она впервые  поняла, что ее ожидает, когда дядюшка впервые предложил ей навестить родителей,  братьев и сестер, с которыми она почти половину своей жизни была в разлуке, в  сопровождении и под опекой Уильяма на месяц-другой воротиться в места своего раннего  детства; когда она уверилась, что сможет видеться с Уильямом все время, до того  часа, пока он вновь не уйдет в плавание. Умей она бурно ликовать, сейчас для  этого было бы самое время, но ее радость была тихой, глубокой, переполняла  сердце; она и всегда была немногословна, когда же ею владели самые сильные  чувства, особливо склонна была к молчанию. В ту первую минуту она сумела только  поблагодарить и согласиться. После, несколько привыкнув к возникающим в воображении  картинам предстоящего удовольствия, которое было для нее так неожиданно, она и  с Уильямом и с Эдмундом могла свободнее говорить о своих чувствах; но все равно  в душе еще оставалась нежность, которую невозможно было облечь в слова. С новой  силой нахлынули на Фанни воспоминания обо всех ее детских радостях и о том, как  она страдала, когда ее оторвали от них, и уже казалось, что возвращение домой  исцелит боль, рожденную разлукой. Быть среди своих, быть всеми любимой, любимой  как никогда прежде, не бояться своей нежности и не сдерживать ее, чувствовать  себя ровней тем, кто вокруг, не слышать упоминаний о Крофордах, не видеть взглядов,  в которых чудится укор из-за них! Такое предвкушаешь с наслаждением  несказанным.    

И еще  Эдмунд: провести без него два месяца (а возможно, ей позволят остаться и на  три) — это должно быть благо. На расстоянии, недоступном его взглядам, его  доброте, не придется ежечасно, мучительно сознавать, что у него на сердце,  всеми силами уклоняться от его признаний, и тогда она сумеет образумиться,  обрести подобающее равновесие; тогда от мысли, что он в Лондоне устраивает свои  дела, она не будет чувствовать себя несчастной. Что трудно вынести в Мэнсфилде,  должно стать меньшим злом в Портсмуте.    

Фанни  только и огорчало сомнение, легко ли будет обойтись без нее тетушке Бертрам. Никому  другому от нее нет пользы, но вот тетушке, пожалуй, так ее будет не хватать,  что об этом и думать не хочется; уладить это сэру Томасу будет, конечно же,  всего трудней, а никому другому и вовсе не под силу. Но он хозяин  Мэнсфилд-парка. Когда он действительно почитал что-то нужным, ему неизменно  удавалось это осуществить; и теперь он долго разговаривал с леди Бертрам,  объясняя ей необходимость этой поездки, толковал о том, что это Фаннин долг —  иногда видеться со своей семьей, и в конце концов уговорил жену отпустить ее;  однако же леди Бертрам согласилась не из убежденья, а скорее из покорности,  убедить ее удалось разве только в том, что сэр Томас почитает эту поездку  необходимой, а значит, и она должна так думать. В тиши своей туалетной,  беспристрастно об этом размышляя, не настраиваемая его рассужденьями, она вовсе  не соглашалась, что Фанни надобно хоть изредка бывать подле отца с матерью,  ведь они так долго обходились без дочери, а вот ей, леди Бертрам, племянница  столь необходима. А касательно того, что без Фанни прекрасно можно обойтись, в  чем ее пыталась убедить миссис Норрис, она положила, и очень решительно, ничего  подобного не признавать.    

Сэр  Томас взывал к ее разуму, совести и достоинству. Он называл это жертвой и ждал,  что при своей доброте и самообладании она принесет эту жертву. А миссис Норрис  хотела ее убедить, что без Фанни можно прекрасно обойтись. Ведь она сама готова  посвятить сестре все свое время, если та пожелает, и, коротко говоря, ничуть  Фанни не нужна и вовсе не будет ее недоставать.    

— Возможно,  сестра, — только и ответила леди Бертрам. — Я думаю, ты совершенно  права, но мне, без сомненья, будет очень ее недоставать.    

Теперь  надобно было снестись с Портсмутом. Фанни написала о своем желании приехать, и  ответ матери, хотя и короткий, был столь ласковый, и несколько бесхитростных  строк выражали столь естественную материнскую радость от возможности вновь  увидеть свое дитя, что подтвердили все надежды Фанни на счастье встречи с  матерью, убедили ее, что в «маменьке», прежде не питавшей к ней особой  нежности, а в этом скорей всего она же сама была виновата или сама себе это  внушила, она теперь найдет сердечного и любящего друга. Пожалуй, она охладила  материнскую любовь своей беспомощностью и дурным, капризным нравом или же была  неразумна, желала получить ее больше, чем может достаться на долю каждого,  когда детей так много. Теперь, когда она лучше умеет быть полезной и терпеливой  и когда мать уже не занята непрестанными хлопотами, неизбежными в доме, полном  малых детей, и у ней будет довольно досуга и охоты к уюту и покою, и между ними  скоро непременно возникнет та близость, какая должна быть между матерью и  дочерью.    

Уильям  почти так же радовался этому плану, как его сестра. Ее присутствие дома до той  самой минуты, когда он уйдет в море, будет для него величайшим удовольствием, а  может статься, она пробудет там до его возвращенья из первого его крейсерства!  И еще ему очень хотелось, чтобы она увидела его корабль до того, как тот  покинет гавань («Дрозд» был поистине самый красивый шлюп в военно-морском  флоте). И кроме всего, он жаждал показать ей кое-какие нововведения на верфи.    

Он без  колебаний прибавил, что ее приезд домой послужит к величайшему благу всех и каждого  в семействе.    

— Сам  не знаю, как это получается, — сказал он, — но, похоже, в отцовском  доме нам недостает иных милых твоих обыкновений и упорядоченности. Там всегда  неразбериха. Я уверен, ты все переменишь к лучшему. Ты расскажешь маменьке, как  всему надлежит быть, и очень будешь полезна Сьюзен, и станешь заниматься с  Бетси, и сумеешь снискать любовь и послушание мальчиков. Какой ты внесешь в  семью порядок и уют!    

К тому  времени, когда пришел ответ миссис Прайс, им оставалось провести в Мансфилде  считанные дни; и в один из этих дней молодые путешественники несколько времени  были в немалой тревоге касательно своей поездки, оттого что, едва стали  обсуждать, каким образом они поедут, и тетушка Норрис поняла, что все ее  попытки сберечь деньги зятя оказались напрасны и, вопреки ее желанию и намекам,  чтоб дорога Фанни обошлась подешевле, они поедут на почтовых, едва она увидела,  как сэр Томас дает для этого деньги Уильяму, ее осенила идея, что в карете есть  место для третьего пассажира, и она вдруг возжаждала поехать с ними — поехать и  повидаться со своей дорогой бедняжкой сестрой Прайс. Она объявила об этом своем  намерении. Надобно признать, говорила она, что она очень даже не прочь  отправиться с молодежью; такая это для нее будет милость, ведь она не видалась  со своей дорогой бедняжкой сестрой Прайс двадцать лет; и с помощью спутницы  постарше молодежи будет легче управляться в путешествии; и как тут не подумаешь,  что дорогая бедняжка сестра Прайс будет думать, как же дурно она, миссис  Норрис, поступила, не воспользовавшись таким случаем.    

От одной  мысли, что тетушка Норрис будет их спутницей, Уильям и Фанни пришли в ужас.  Весь уют предстоящего им уютного путешествия был бы загублен. Горестно смотрели  они друг на друга. Часа два длилась неопределенность. Никто не вмешивался — не  поддержал и не разубеждал тетушку Норрис. Ей предоставили все решить самой; к  безмерной радости ее племянника и племянницы, она вдруг вспомнила, что сейчас в  Мэнсфилд-парке без нее никак не обойтись: ведь она слишком нужна сэру Томасу и  леди Бертрам и потому не может позволить себе оставить их даже на неделю, а  значит, надобно пожертвовать всяким иным удовольствием ради удовольствия быть  им полезной, — на том дело и кончилось.    

В  действительности же она спохватилась, что, хотя в Портсмут ее доставят задаром,  на обратный путь хочешь не хочешь придется раскошелиться самой. Итак, ее  дорогую бедняжку сестру Прайс ждет глубокое разочарование оттого, что миссис  Норрис упускает столь удобный случай; и, видно, предстоят еще двадцать лет  разлуки.    

Отъезд  Фанни, эта ее поездка в Портсмут отразились и на планах Эдмунда. Ему, как и его  тетушке, пришлось принести себя в жертву Мэнсфилд-парку. Он собирался примерно  в эту пору поехать в Лондон, но нельзя же оставить отца и мать как раз тогда,  когда им и без того неуютно, потому что их оставили все, в ком они всего более  нуждаются; и сделав над собой усилие, что далось ему не без труда, но чем он не  возгордился, он еще на неделю-другую отложил поездку, которую предвкушал в  надежде, что благодаря ей навсегда обретет счастье.    

Он  сказал об этом Фанни. Она знала уже так много, пусть же узнает все. Такова была  суть еще одной доверительной беседы о мисс Крофорд, и эта беседа подействовала  на Фанни тем сильней, что она чувствовала: в последний раз они говорят о мисс  Крофорд более или менее свободно. После еще один только раз Эдмунд о ней  упомянул. Вечером леди Бертрам наказывала племяннице, чтоб та написала скоро по  приезде и писала бы часто, и сама обещала исправно отвечать; а Эдмунд улучил  минутку и шепнул:    

— И  я буду тебе писать, Фанни, когда будет о чем рассказать. О том, что тебе  приятно будет узнать и что, кроме как от меня, ты не скоро услышишь.    

Даже  если б она сомневалась, что он имеет в виду, она по его просиявшему лицу сразу  бы это поняла, когда подняла бы на него глаза.    

Подобное  письмо надобно постараться встретить во всеоружии! Чтобы ждать письма от Эдмунда  с ужасом! Фанни начала понимать, что с ходом времени и в различных  обстоятельствах ее мнениям и чувствам еще предстоит меняться, этого не избежать  в нашем переменчивом мире. Еще не полностью она испытала превратности,  сужденные душе человеческой.    

Бедная  Фанни! Ехать ей и хотелось и не терпелось, однако же этот последний вечер в Мэнсфилд-парке  не мог стать для нее тяжким испытанием. При расставанье сердце ее разрывалось.  Она оплакала здесь каждую комнату, а уж того более — каждого любимого обитателя  этого дома. Она прильнула к тетушке, ведь той будет ее недоставать; борясь с  рыданьями, поцеловала руку дядюшки, ведь она вызвала его неудовольствие; а что  до Эдмунда, подойдя к нему проститься, она не смогла ни говорить, ни поднять  глаза, ни подумать, и, лишь когда все осталось позади, поняла, что он простился  с нею с братской нежностью.    

Все это  происходило ввечеру, ибо уезжали они ранним утром; и когда оставшиеся, поубавившись  в числе, встретились за завтраком, об Уильяме и Фанни говорили как о тех, кто  уже на шаг отдалился от них.    

 Глава 7    

     

Новизна  путешествия и радость быть с Уильямом вскорости, когда уже изрядно отъехали от  Мэнсфилд-парка, как и следовало ожидать, рассеяли грусть Фанни, и к тому  времени, когда первая часть пути осталась позади и надобно было покинуть карету  сэра Томаса, она уже способна была распрощаться со старым кучером и безо  всякого уныния послать всем приличные случаю приветы.    

Приятным  разговорам между братом и сестрою не было конца. Все веселило ликующего Уильяма,  и он дурачился, перемежая шутками беседу о материях более серьезных, которая  если не начиналась, то уж непременно кончалась восхвалениями «Дрозда»,  догадками о том, что кораблю предстоит в ближайшее время, надеждами, что он  войдет в состав армады для участия в серьезном бою, благодаря которому  (особенно если старший лейтенант не будет помехой — а со старшим лейтенантом  Уильям сейчас особенно не церемонился) он быстро получит следующий чин, или  расчетами на призовые деньги, которые он щедро раздаст семье, оставив лишь  столько, сколько понадобится, чтоб сделать удобным и уютным домик, где они  поселятся с Фанни, когда станут уже немолоды, и проживут там вместе до глубокой  старости.    

О  Фанниных теперешних тревогах, которые касались мистера Крофорда, они не  говорили. Что произошло, Уильям знал и в душе сетовал на холодность сестры к  человеку, которого числил едва ли не образцом среди людей; но он был в том  возрасте, когда любовь превыше всего, и потому не мог ее винить; и, зная ее  желание на сей счет, не стал ее огорчать ни малейшим намеком.    

У ней  были причины думать, что Крофорд еще не позабыл ее. За три недели, которые прошли  с их отъезда из Мэнсфилда, его сестра несколько раз писала к ней, и в каждом  письме оказывалось несколько строк от него, пылких, недвусмысленных, как его  речи. Переписка эта, как Фанни и опасалась, была неприятнейшего для нее  свойства. Манера письма мисс Крофорд, живая и нежная, была сама по себе  злосчастьем, ибо, мало того что приходилось читать и строки, прибавленные пером  ее брата, еще и Эдмунд не успокаивался, пока она не прочитает ему все самое существенное,  и после она вынуждена была выслушивать его восторги касательно языка и  сердечной привязанности к ней мисс Крофорд. По правде сказать, письма так были  полны особого смысла, намеков, воспоминаний, так много места в них занимал  Мэнсфилд, — как тут было не предположить, что они на то и рассчитаны, чтоб  он их услышал; и вынужденная в этом участвовать, втянутая в переписку, которая  приносит признания человека нелюбимого и заставляет поддерживать враждебную ей  страсть того, кого она любит, Фанни чувствовала себя жестоко оскорбленной. И в  этом тоже теперешний переезд благодетелен. Когда она не будет более под одной  крышей с Эдмундом, у мисс Крофорд, без сомненья, не окажется столь важных  причин писать, чтобы она стала себя утруждать, и в Портсмуте их переписка  сойдет на нет.    

Поглощенная  подобными мыслями и тысячами других, Фанни продолжала путешествие весело,  благополучно, с той скоростью, на какую разумно было надеяться в слякотный  месяц февраль. Они въехали в Оксфорд, но на колледж Эдмунда Фанни успела  бросить лишь торопливый взгляд, так как они проезжали мимо и ни разу не  останавливались до самого Ньюбери, где уютной трапезой, соединившей в себе обед  и ужин, завершился этот отрадный и утомительный день.    

Утро  опять проводило их в путь спозаранку; и безо всяких событий и помех они  исправно продвигались вперед и достигли окрестностей Портсмута еще засветло,  так что Фанни могла смотреть по сторонам и дивиться новым строениям. Они  миновали разводной мост и въехали в город; и только еще начинало смеркаться,  когда, следуя громогласным указаниям Уильяма, почтовая карета с грохотом  свернула с главной улицы в проулок и остановилась перед домишком, который  теперь занимал мистер Прайс.    

Фанни  была вся волнение и трепет, вся — надежда и опасение. Едва они подъехали, неряшливого  вида служанка, которая, должно быть, их поджидала, выступила вперед и, спеша не  столь помочь им, сколько сообщить новость, тотчас же заговорила:    

— С  вашего позволенья, сэр, «Дрозд» ушел из гавани, нынче приходил офицер. Ее  перебил красивый высокий мальчик одиннадцати лет, который выскочил из дому,  оттолкнул служанку и, пока Уильям сам открывал дверцу кареты, закричал:    

— Ты  как раз вовремя. Мы уже полчаса тебя поджидаем. «Дрозд» нынче утром вышел из гавани.  Я его видел. Вот красавец. Говорят, он через день-два получит предписанье. А в  четыре приходил мистер Кэмпбел, справлялся о тебе. У него одна шлюпка с  «Дрозда», в шесть он отчалит на корабль и надеется, ты поспеешь с ним.    

Один-другой  изумленный взгляд, брошенный на Фанни, когда Уильям помогал ей выйти из кареты,  вот и все вниманье, каким ее удостоил младший брат; но он дал ей себя  поцеловать, хотя все продолжал обстоятельно рассказывать о том, как «Дрозд»  выходил из гавани, вот что по праву интересовало мальчика всего сильней, ибо на  этом корабле ему в нынешнем плавании предстояло сделать свои первые шаги на  поприще моряка.    

Еще  минута — и Фанни в узком коридорчике родительского дома, в объятиях матери, которая  смотрела на нее с истинной добротою и показалась ей тем милее, что чертами лица  вызвала перед глазами дочери тетушку Бертрам; тут же были и две Фаннины  сестры, — Сьюзен, рослая, красивая девочка четырнадцати лет, и самая  младшая в семье, Бетси, которой еще не исполнилось пяти, — обе по-своему  ей обрадовались, хотя хорошими манерами при встрече похвастать не могли. Но не  манеры нужны были Фанни. Пусть бы только они ее любили, этого ей будет  довольно.    

Потом ее  повели в гостиную, такую крохотную, что сперва она приняла ее за проходную  комнату по дороге в другую, получше, и стояла, ожидая, что ее пригласят дальше,  но тотчас увидела, что более тут дверей нет, заметила признаки жилой комнаты и  опомнилась, упрекнула себя, огорчилась, боясь, как бы о ее мыслях не  догадались. Но матери было не до того. Она опять поспешила к парадной двери,  чтобы радушно встретить Уильяма.    

— Уильям,  дорогой, как я тебе рада. Но ты слышал про корабль? Он уже вышел из гавани, на  целых три дня раньше чем мы думали, и ума не приложу, как быть с вещами Сэма, я  нипочем не поспею приготовить их вовремя — вдруг «Дрозд» получит предписанье  уже завтра. Я ж ничего такого не ждала. Да еще тебе прямо сейчас надо  отправляться в Спитхед. Приходил Кэмпбел и очень беспокоился из-за тебя, как же  нам теперь быть? Я-то надеялась, мы так уютно проведем с тобой вечер, и вдруг  все сразу на меня свалилось.    

Сын  бодро отвечал, что все всегда к лучшему, и не стал сетовать, что должен будет  так скоро проститься.    

— Конечно,  я предпочел бы, чтоб «Дрозд» был еще в гавани, тогда бы я уютно провел с вами  несколько часов, но, раз ждет шлюпка, лучше мне идти сразу, и ничего с этим не  поделаешь. Где же он там в Спитхеде, «Дрозд»? Рядом с «Канопом»? Ну, не важно…  Фанни в гостиной, а мы что ж стоим в коридоре? Идемте, маменька, вы ведь едва  успели взглянуть на вашу дорогую Фанни.    

Вместе  они вошли в гостиную, и миссис Прайс, вновь ласково обняв дочь и недолго потолковав  о том, как она выросла, весьма естественно забеспокоилась, что после долгой  дороги они устали и голодны.    

— Бедненькие  мои, как же вы, наверно, утомились!.. Чем же вас попотчевать? Я уж стала  думать, что никогда мы вас не дождемся. Последние полчаса мы с Бетси все глаза  проглядели. Когда ж вы в последний раз хоть что-то перекусили? А сейчас чего  вам хочется? Я не знала, что вам будет по вкусу после такого путешествия, мясо  или только чай, а не то все уж было б готово. А теперь боюсь, вдруг Кэмпбел  пожалует раньше, чем поджарится бифштекс, да у нас и мясника-то нет поблизости.  Очень неудобно, когда на твоей улице нет мясника. В прежнем доме было лучше.  Может быть, выпьете чаю, как только он поспеет?    

И Фанни  и Уильям тотчас сказали, что предпочитают чай всему прочему.    

— Тогда,  Бетси, душенька, беги на кухню, посмотри, поставила ли Ребекка чайник, и скажи,  пускай поскорей принесет все для чаю. Надо бы починить звонок… но Бетси очень  проворный посыльный.    

Бетси  живехонько отправилась в кухню, гордая, что может показать нарядной сестре свое  уменье.    

— Господи! —  все беспокоилась мать. — Какой же у нас жалкий огонь; боюсь, вы оба помираете  от холода. Подвинь стул поближе к камину, душенька. Чем же это занималась  Ребекка? Я еще полчаса назад велела ей принести угля. Сьюзен, что ж ты не  развела огонь?    

— Я  была наверху, мама, переносила свои вещи, — безбоязненно стала на свою  защиту Сьюзен, этот ее тон поразил Фанни. — Ты ж только-только решила, что  мы с сестрой Фанни будем жить в другой комнате, и я сколько просила Ребекку, а  она не стала мне помогать.    

Дальнейшему  обсуждению помешала всяческая суета: сперва пришел кучер, и надо было ему  заплатить, потом Сэм заспорил с Ребеккой о том, как нести сестрин чемодан, на  что у него имелось свое мнение, и, наконец, появился мистер Прайс собственной  персоной, а еще до появления послышался его голос, когда он в коридоре чуть не  с проклятьем отшвырнул ногой дорожную сумку сына и картонку дочери и потребовал  свечу; свечу ему, однако же, не принесли, и он вошел в гостиную.    

Со  смешанными чувствами поднялась Фанни навстречу отцу, но тот и не различил ее в  сумерках и не подумал о ней, и она снова села. Дружески пожимая сыну руку,  мистер Прайс тотчас же напористо заговорил:    

— Ба!  Добро пожаловать, мой мальчик. Рад тебя видеть. Слыхал новость? «Дрозд» нынче  поутру вышел из гавани. Экая, понимаешь, спешка. Провалиться мне, ты в  последнюю минуту подгадал. Заходил доктор, спрашивал тебя, в гавани его  дожидается шлюпка, к шести он должен быть в Спитхеде, так что отправляйся-ка  лучше с ним. Я был в конторе, справлялся насчет твоего довольствия. Все вот-вот  решится. Не удивлюсь, если вы получите приказ уже завтра; но если вам предстоит  крейсировать на запад, с этим ветром не отплыть, а капитан Уэлш полагает, что  вас наверняка направят на запад, со «Слоном». Вот бы хорошо, ей-Богу. Но старик  Шоли только сейчас сказал, сдается ему, вас сперва пошлют к Текселу. Что ж,  ладно, так ли, эдак ли, а мы готовы. Ты, ей-Богу, прозевал прекрасное зрелище,  был бы здесь утром, видел бы, как «Дрозд» выходил из гавани. Я и за тысячу  фунтов такое не упустил бы. Старик Шоли прибежал во время завтрака, говорит,  «Дрозд» отшвартовался и уходит. Я вскочил и в два счета был уже на пристани.  Другого такого красавца не сыскать, а теперь стоит себе в Спитхеде. Я пробыл  там днем два часа, все на него глядел. Он бросил якорь подле «Эндимиона», между  ним и «Клеопатрой», как раз к востоку от этой неуклюжей громадины.    

— Ба! —  воскликнул Уильям. — Как раз там бы я и сам бросил якорь. Лучшее место для  стоянки в Спитхеде. Но, сэр, приехала Фанни, вот она, — проговорил он,  оборотясь, и вывел Фанни вперед. — Так темно, что вы ее не увидели.    

Признавшись,  что совсем о ней забыл, мистер Прайс теперь обратил внимание на дочь; сердечно  ее обнял и заметил, что стала она уже взрослая и, наверно, скоро ей понадобится  муж, и, казалось, был готов опять о ней забыть.    

Фанни  попятилась к своему стулу, горько опечаленная и его манерой выражаться, и исходящим  от него запахом спиртного; а он по-прежнему разговаривал только с сыном и  только о «Дрозде», хотя Уильям при всем горячем интересе к сему предмету не  один раз пытался направить мысли отца на Фанни, на ее долгое отсутствие и  долгое путешествие.    

Несколько  времени спустя зажгли свечу; но так как чаю еще не было и в помине и, судя по  докладам Бетси, прибегавшей из кухни, надеяться, что он будет скоро, не  приходилось, Уильям решил пойти переодеться и приготовить все для отбытия на  корабль, чтобы потом поспешные сборы не помешали уютному чаепитию.    

Едва он  вышел из комнаты, туда ворвались двое краснощеких мальчишек, Том и Чарлз,  нечесаные, чумазые, лет восьми и девяти, которые только что воротились из школы  и спешили поглазеть на свою сестру и сообщить, что «Дрозд» вышел из гавани;  Чарлз родился после отъезда Фанни из дому, но Тома она часто помогала нянчить и  теперь увидела с особливым удовольствием. Она нежно обоих расцеловала, но Тома  хотела задержать подле себя, постараться различить в нем черты младенца,  которого любила, и рассказать ему, как в те поры он предпочитал ее всем. Том,  однако же, не был расположен к подобному обращению — не для того он пришел  домой, чтоб стоять и слушать кого-то, но чтоб носиться повсюду и шуметь; и  скоро мальчишки сбежали от нее, так хлопнув дверью гостиной, что у ней заломило  виски.    

Теперь  Фанни видела всех, кто был дома: оставались еще два брата между нею и Сьюзен,  один служил клерком в присутствии в Лондоне, а другой — мичманом на судне  Ост-Индской компании. Но хотя увидела она уже всех членов семейства, всего  шума, который они могут поднять, она пока не слышала. Следующие четверть часа  открыли Фанни и еще многое. Вскоре с лестничной площадки третьего этажа Уильям  стал звать маменьку и Ребекку. Он был в отчаянии из-за чего-то, что там  оставил, а теперь не нашел. Он не обнаружил на месте какого-то ключа, обвинил  Бетси, что она добралась до его новой шляпы, и кое-какие небольшие, но важные  переделки в форменном жилете, которые ему были обещаны, оказались не сделаны.  Миссис Прайс, Ребекка и Бетси кинулись наверх, желая защититься, они все  говорили разом, но Ребекка всех громче, и теперь надобно было уладить упущенное  как можно лучше и в большой спешке; Уильям тщетно пытался отослать Бетси вниз  или хотя бы утихомирить; а так как едва ли хоть одна дверь в доме не стояла  настежь, каждое слово было отчетливо слышно в гостиной, и лишь порою тонуло в  грохоте падений и криках гоняющихся друг за дружкой вверх и вниз по лестнице  Сэма, Тома и Чарлза.    

Бедную  Фанни просто оглушило. Дом был невелик, стены тонкие, казалось, вся эта  суматоха совсем рядом, и, усталая от путешествия и недавно пережитых волнений,  она не знала, как это вынести. В самой гостиной было поспокойнее, ибо Сьюзен  исчезла с остальными, и теперь здесь оставались только Фанни с отцом; а он,  взяв газету, по обыкновению позаимствованную у соседа, углубился в чтение и,  похоже, и думать забыл о дочери. Одинокую свечу он поставил между собой и  газетою, вовсе не подумав, удобно ли это Фанни; но занятия у ней никакого не  было, и она только радовалась, что свет от нее отгорожен, потому что голова  разламывалась, и она сидела озадаченная, в горестном раздумье.    

Она  дома. Но увы! не таков он, и не так ее встретили, как… она остановилась,  упрекнула себя в неразумии. Да какое у ней право на особое внимание родных?  Никакого, при том, как давно ее потеряли из виду! Заботы Уильяма им всего  дороже, и всегда так было, и как может быть иначе. Однако же как мало о ней было  сказано, как мало спрошено… и даже не спрашивали о Мэнсфилде! Больно ей было,  что никто не вспомнил о Мэнсфилде, о родных, которые сделали для их семьи так  много, о дорогих, дорогих родных! Но тут один интерес заслонил все прочие.  Возможно, так и должно быть. Куда направится «Дрозд», это не может не занимать  их пуще всего. Через день-другой станет по-другому. Винить следует единственно  самое себя. И однако в Мэнсфилде встреча была бы иной. Нет, в доме дядюшки  позаботились бы о времени и месте, соблюли бы меру и приличия, уделили бы  внимание каждому, не то что здесь.    

Почти за  полчаса подобные размышленья были прерваны лишь раз внезапным взрывом отцовского  гнева, вовсе не рассчитанным на то, чтоб ее утешить. В минуту когда совсем уж  нестерпимы стали топот и крики в коридоре, мистер Прайс воскликнул:    

— Черт  побери этих щенков! Ишь разорались! А громче всех Сэм! Этот парень годится в  боцманы. Эй ты, Сэм, заткни свою проклятую дудку, не то тебе несдобровать.    

Угрозой  родителя явно пренебрегли, и, когда пять минут спустя все три мальчика  ворвались в гостиную и сели, Фанни поняла, что они попросту вконец выбились из  сил, это, казалось, подтверждали их пылающие лица и тяжелое дыхание, однако же  они прямо на глазах отца продолжали лягаться и при неожиданных ударах громко  вопили.    

В  следующий раз, когда отворилась дверь, появилось нечто более желанное: чайная  посуда, которую Фанни уже не надеялась увидеть в этот вечер. Сьюзен с  прислугой, по чьему убогому виду Фанни с великим удивлением поняла, что  встречала их с Уильямом старшая служанка, внесли все необходимое для чаепития;  Сьюзен проследила, как та ставит чайник на огонь, и взглянула на сестру, словно  разрываясь между радостным торжеством оттого, что могла показать, какая она деятельная  и дельная, и страхом, вдруг Фанни подумает, будто, занимаясь этим, она роняет  свое достоинство. Она зашла в кухню поторопить Салли и помочь сделать тосты и  разложить хлеб с маслом, сказала Сьюзен, не то она уж и не знает, когда был бы  готов чай… А ведь сестре, наверно, чего-то хочется с дороги.    

Фанни от  души ее поблагодарила. Она не могла не признать, что с наслаждением выпьет чаю,  и Сьюзен тотчас принялась за дело, словно радуясь, что всем может заняться  сама; и лишь слегка без надобности посуетясь и несколько раз напрасно  попытавшись образумить братьев более, нежели ей было по силам, она со всем  справилась отлично. Фанни взбодрилась и телом и душою; от этой своевременной  услуги очень быстро головная боль унялась и на сердце полегчало. У Сьюзен было  открытое, умное лицо; она походила на Уильяма, и Фанни понадеялась, что, как и  он, сестра будет расположена и добра к ней.    

Итак, в  гостиной все поуспокоилось, и тут воротился Уильям и вслед за ним маменька и Бетси.  В лейтенантской форме Уильям был великолепен, казался еще выше, крепче, изящнее;  со счастливой улыбкой он направился прямо к Фанни, а она встала и с минуту  смотрела на него в безмолвном восхищении, а потом обхватила его за шею и  зарыдала от переполнявших ее чувств, от страданья и радости.    

Боясь  показаться огорченной, она быстро овладела собой, и, утерев слезы, могла уже  заметить все поразительные особенности его костюма и повосхищаться ими, и,  воспрянув духом, слушала его веселые планы — каждый день до отплытия бывать на  берегу и даже свозить ее в Спитхед и показать свой шлюп.    

Но вот опять  поднялась суета, и в гостиной появился мистер Кэмпбел, корабельный врач,  молодой человек с отменными манерами, который зашел за своим приятелем и для  которого не сразу исхитрились раздобыть стул, а юная устроительница чая  поспешно вымыла чашку и блюдце; мужчины серьезно побеседовали с четверть часа,  и вновь поднялся шум, разноголосица, суета, суматоха, мужчины и мальчики разом  вместе пришли в движение, настала пора отправляться; все было готово, Уильям  попрощался, и все они вышли — ибо трое мальчиков, вопреки настойчивым просьбам  матери, решили проводить брата и мистера Кэмпбела до военной пристани, а мистер  Прайс в это же время пошел возвращать соседу газету.    

Теперь  как будто можно было надеяться на подобие тишины и покоя, а тем самым, когда  удалось уговорить Ребекку унести чайную посуду и миссис Прайс походила по  комнате в поисках рукава от рубашки, который под конец Бетси выудила из ящика  буфета в кухне, небольшая женская компания расположилась поудобней, и мать,  снова посокрушавшись, что никак невозможно вовремя подготовить все необходимое  для Сэма, удосужилась подумать о старшей дочери и о родных, от которых та  приехала.    

И пошли  расспросы; но очень скоро миссис Прайс поинтересовалась, «как ее сестра Бертрам  управляется с прислугой? Так же ли, как она, мучается, подыскивая сносную  прислугу?», и это отвлекло ее от Нортгемптоншира и приковало к своим домашним  неурядицам; ужасающая портсмутская прислуга, среди которой ее две служанки,  конечно же, хуже всех, безраздельно поглотила ее мысли. Совершенно позабыв  Бертрамов, она принялась подробно рассказывать о провинностях Ребекки, против  которой было что сказать и Сьюзен, и того более маленькой Бетси, и которая и  вправду, казалось, была так явно лишена каких-либо достоинств, что Фанни не  удержалась и робко спросила, не намерена ли маменька с ней расстаться, когда  минет ее год.    

— Ее  год! — воскликнула миссис Прайс. — Ну, надеюсь, я сумею избавиться от  нее раньше, ведь год кончится только в ноябре. В Портсмуте, душенька, прислуга  так себя ведет, что прямо чудо, если какую-нибудь служанку продержишь более  полугода. Нет у меня никакой надежды найти подходящую. И если придется уволить  Ребекку, другая скорей всего окажется и того хуже. Но я вовсе не думаю, будто  такая уж я хозяйка, что мне трудно угодить… и само место у нас довольно легкое,  ведь у ней есть помощница, и половину работы я часто делаю сама.    

Фанни  молчала, но не потому, что согласилась, будто нельзя найти лекарства от иных из  этих зол. Она сидела и смотрела на Бетси и поневоле думала больше о другой сестренке,  прелестной девчушке, которая была немногим моложе этой, когда она, Фанни,  уехала в Нортгемптоншир, а несколько лет спустя умерла. Было в той малышке  необыкновенное обаяние. В те ранние дни она была ей милее Сьюзен, и, когда  весть о ее смерти наконец достигла Мэнсфилда, несколько времени Фанни очень о  ней горевала. Вид Бетси пробудил у ней в памяти образ крошки Мэри, но ни за что  на свете не стала бы она мучить мать разговором о ней. Пока Фанни была занята  этими мыслями. Бетси, сидя неподалеку, протягивала что-то, желая привлечь ее  внимание, но старалась загородить это от Сьюзен.    

— Что  там у тебя, милая? — спросила Фанни. — Иди сюда, покажи.    

То был  серебряный ножик. Тотчас вскочила Сьюзен, утвержая, что ножик ее, и пытаясь его  отобрать; но малышка кинулась под защиту маменьки, и Сьюзен оставалось только  упрекать ее, что она делала с большим жаром и явно надеялась привлечь на свою  сторону Фанни. Это несправедливо, что она не может получить свой ножик, это ее  собственный ножик, сестрица Мэри оставила его ей, когда умирала, и уже  давным-давно ножик должен был храниться у ней. Но маменька не отдает его ей и  всегда позволяет Бетси брать его, и кончится тем, что Бетси его испортит и  оставит себе, а ведь маменька обещала, что Бетси не будет брать его в руки.    

Фанни  была потрясена. Ее чувство долга и чести, ее чуткое сердце были оскорблены  словами Сьюзен и ответом маменьки.    

— Да  что ж это, Сьюзен! — воскликнула миссис Прайс жалобно и недовольно. —  Что ж это ты, разве можно так злиться? Ты всегда скандалишь из-за этого ножа.  Нехорошо быть такой скандалисткой. Бедняжка Бетси, как зла на тебя Сьюзен! Но  не надо было брать ножик, душенька, когда я послала тебя к буфету. Ты же  знаешь, я не велела тебе его трогать, ведь Сьюзен из-за этого так злится. В  другой раз придется мне его спрятать, Бетси. Когда бедняжка Мэри отдавала его  мне на хранение всего за два часа до смерти, она и думать не думала, что он  станет яблоком раздора. Бедняжка моя! у ней голосок уж был едва слышный, а она  сказала так славно: «Когда я умру и меня похоронят, маменька, пускай сестра  Сьюзен возьмет мой ножик себе». Бедная крошка! она так его любила, Фанни, всю  болезнь держала его подле себя на кровати. Это был подарок ее доброй крестной  матери, старой адмиральши Максуэл, всего за полтора месяца до того, как Мэри  прибрал Господь. Бедная милая крошка! Что ж, Господь прибрал ее, чтоб она не  увидала грядущего зла. Ах ты, моя Бетси, — продолжала миссис Прайс, лаская  дочку, — тебе вот не повезло, нет у тебя такой доброй крестной матери.  Тетушка Норрис слишком далеко живет, где ж ей подумать о малышке вроде тебя.    

И  вправду, Фанни нечего было передать от тетушки Норрис, кроме слов, мол, она  надеется, что ее крестница хорошая девочка и выучила молитвы. Как-то в гостиной  в Мэнсфилд-парке что-то неопределенное говорилось, мол, не послать ли Бетси  молитвенник, но более Фанни ничего такого не слыхала. Правда, тетушка Норрис  сходила домой и принесла два старых мужниных молитвенника, но, когда их получше  разглядели, щедрый пыл угас. Один сочли негодным для глаз ребенка из-за мелкого  шрифта, другой показался слишком громоздким, девочке неудобно будет его носить.    

Фанни,  усталая с дороги и уставшая вновь, едва ей предложили лечь в постель, с благодарностью  согласилась; Бетси все еще вопила, чтоб в честь приезда сестры ей позволили  посидеть лишний час, а Фанни вышла из гостиной, где опять поднялась неразбериха  и шум, где мальчики выпрашивали тосты с сыром, папенька требовал ром с водою и,  как всегда, никто не мог дозваться Ребекки.    

В  узенькой, скудно обставленной комнатенке, которую ей предстояло делить с  Сьюзен, не нашлось ничего, что могло бы ее подбодрить. Тесные комнатки наверху,  да, разумеется, и внизу, узкий коридор и лестница — все это поразило ее куда  больше, чем она могла вообразить. Вскоре она уже с признательностью думала о  своей комнатке под крышей в Мэнсфилд-парке, которую там почитали чересчур  тесной, а тем самым и неудобной.    

 Глава 8    

     

Понимай  сэр Томас все чувства племянницы, когда она писала свое первое письмо тетушке,  он бы не отчаивался; ибо хотя крепкий сон, славное утро, надежды вскорости  опять увидеть Уильяма и сравнительная тишина в доме, оттого что Том и Чарлз  ушли в школу, Сэм — по каким-то своим делам, а папенька, как обыкновенно,  слонялся просто так, позволили Фанни написать о родительском доме довольно  бодро, однако, прекрасно это сознавая, о многом неприятном она умолчала.  Понимай сэр Томас лишь половину того, что она чувствовала, когда не прошло и  недели, он полагал бы, что мистер Крофорд может быть уверен в ее согласии, и  пришел бы в восторг от собственной дальновидности.    

Не  прошло и недели, а Фанни была уже глубоко разочарована. Начать с того, что ушел  в плавание Уильям. «Дрозд» получил предписание, ветер переменился, и корабль  снялся с якоря через четыре дня после их приезда в Портсмут; и за эти дни она  видела брата лишь дважды, накоротке, второпях, когда он сходил на берег по  делам. Не было ни неспешных бесед, ни прогулки по крепостным стенам, ни  посещения верфи, ни знакомства с «Дроздом» — ничего того, о чем строили планы,  что предвкушали. Ничто из их надежд не оправдалось, осталась неизменной только  любовь Уильяма. Последняя его мысль, когда он покидал родной дом, была о Фанни.  Он опять воротился к двери, нарочно, чтоб сказать:    

— Берегите  Фанни, маменька. Она слабенькая и не привыкла, как мы, к лишениям и неудобствам.  Я поручаю вам беречь Фанни.    

Уильяма  не стало рядом, и дом, где он ее оставил, оказался — Фанни не могла утаить это  от себя — почти во всех отношениях полной противоположностью тому, чего бы ей  хотелось. То было обиталище шума, беспорядка и неприличия. Никто не вел себя  как следовало на его месте, ничто не делалось как должно. Она не могла, как  надеялась, уважать своих родителей. От отца она многого и не ждала, но теперь  убедилась, что он еще невнимательней к своему семейству, привычки его еще хуже  и он еще меньше соблюдает приличия, чем она предполагала. У него нет недостатка  в способностях, но сверх своей профессии он ничем не интересуется и ни в чем не  сведущ. Читает он единственно газету да списки военно-морских офицеров,  назначенных в кампанию, выходящие раз в три месяца; разговаривает только о  доках, о гавани, о Спитхеде; он бранится, поминает имя Господа всуе и пьет, он  неотесан и вульгарен. В его прежнем отношении к ней Фанни не могла припомнить  ни малейшей нежности. У ней оставалось лишь общее впечатление развязности и  шумливости; а теперь он едва замечал ее, разве что принимался топорно ее вышучивать.    

Мать  разочаровала ее куда сильнее; вот на кого она уповала, и почти ничего в ней не  нашла. Все ее лестные надежды стать матери необходимой быстро рассыпались в  прах. Миссис Прайс не была недоброй, но, вместо того чтобы одарить дочь любовью  и доверием и день ото дня больше ею дорожить, миссис Прайс выказывала к ней  ничуть не более доброты, чем в день приезда. Природный инстинкт был быстро  удовлетворен, а другого источника привязанности миссис Прайс не имела. Сердце и  время были у ней уже полностью заняты; для Фанни не хватило у ней ни досуга, ни  любви. Дочери всегда мало для нее значили. Она нежно любила сыновей, особливо  Уильяма, а из дочерей заметно отличала лишь Бетси. К ней мать проявляла весьма  неразумную снисходительность. Уильям был ее гордостью, Бетси — ее любимицей; а  Джон, Ричард, Сэм, Том и Чарлз поглощали остатки ее материнской заботливости,  доставляя то тревоги, то утешение. Они делили ее сердце, время же отдано было  преимущественно дому и слугам. Ее дни проходили в некоей медлительной суете;  она всегда была в хлопотах, а дело не подвигалось, ни с чем она не поспевала  вовремя и сетовала на это, но все продолжалось по-прежнему; желала быть  бережливой, но недоставало ей ни изобретательности, ни упорядоченности; была  недовольна слугами, но не умела их направить и, помогая ли им, выговаривая или  потакая, не в силах была добиться от них уважения.    

Из двух  своих сестер миссис Прайс гораздо более походила на леди Бертрам, чем на миссис  Норрис. Расчетливая из нужды, она не имела к тому ни склонности миссис Норрис,  ни ее сноровки. От природы была она неторопливой и вялой, как леди Бертрам;  жизнь в достатке и праздности гораздо больше отвечала бы ее натуре, чем  необходимость во всем себе отказывать и те усилия, каких потребовало от нее  безрассудное замужество. Из нее получилась бы важная дама, не хуже чем из леди  Бертрам, но миссис Норрис при малом доходе оказалась бы более приемлемой матерью  девяти детей.    

Многое  из всего этого Фанни не могла не сознавать. Она должна была чувствовать и, несомненно,  чувствовала, хотя, пожалуй, не решилась бы сама себе в этом признаться, что ее  маменька — пристрастная, неразумная родительница, копуша, неряха, не учит и не  держит в узде своих детей, дом ее дурно поставлен и лишен какого бы то ни было  уюта, и не нашлось у ней для старшей дочери ни расположения, ни разговора, ни  любви, ни любопытства эту дочь узнать, ни желания приобрести ее дружбу, ни  стремления к ее обществу, что могло бы приглушить горькие Фаннины чувства.    

Фанни  очень старалась быть полезной и не казаться ни выше своих домашних, ни не способной  или не склонной (из-за своего совсем иного воспитания) помочь по дому и внести  в него толику уюта, а потому немедля принялась шить для Сэма и, работая  спозаранку и допоздна усердно и весьма споро, так много успела, что Сэма  наконец отправили на корабль, снабдив его более чем половиною нужного белья.  Фанни от души радовалась, что она полезна, но и представить не могла, как бы  они управились без нее. Когда Сэма, шумливого и заносчивого, не стало в доме,  Фанни даже пожалела, потому что он был умен, понятлив и с охотою отправлялся в  город по разным поручениям; и хотя презрительно отвергал все упреки Сьюзен, вполне  разумные сами по себе, но высказываемые не к месту и в бессильной  запальчивости, однако же не оставался равнодушен к Фанниным трудам и  ненавязчивым увещаньям; и она быстро поняла, что с его уходом лишилась лучшего  из трех младших братьев, ибо Том и Чарлз, на несколько лет моложе него, были по  меньшей мере на столько же лет дальше от возраста, в котором заговаривает и  чувство и разум, побуждая ценить дружбу и стараться быть не столь несносными.  Сестра скоро отчаялась хоть как-то повлиять на этих двоих: никакими уговорами,  на которые у ней хватало душевных сил и времени, укротить их не удавалось.  Каждый день после школы они неизменно затевали по всему дому буйные игры; и  очень скоро Фанни уже со вздохом встречала приближение субботы, половина которой  была свободна от ученья.    

Бетси,  избалованной, приученной думать, что азбука ей заклятый враг, разрешали сколько  угодно вертеться подле служанок и еще хвалили ее за то, что она доносит о  каждой их провинности, и Фанни почти отчаялась ее полюбить или помочь ей; а  нрав Сьюзен вызывал у ней множество сомнений. Вечные перепалки с маменькой,  бессмысленные раздоры с Томом и Чарлзом и озлобленность против Бетси изрядно  огорчали Фанни, и, хотя она не могла не признать, что поводов для этого  вдоволь, ее пугала склонность сестры доходить до крайностей, все это выдавало  нрав мало приятный, который и саму ее лишил покоя. Таков был дом, который  должен был вытеснить у ней из помыслов Мэнсфилд и научить ее умерять свои  чувства, думая о кузене Эдмунде. Она же, напротив, только о Мэнсфилде и думала,  о милых его обитателях, о его радующих душу обыкновениях. Здесь все было полной  ему противоположностью. Оттого, что все здесь было по-другому, не проходило  часу, чтоб она не вспоминала жизнь в Мэнсфилде — его изящество, благопристойность,  размеренность, гармонию и, пожалуй, прежде всего мир и спокойствие.    

Для  натур столь хрупких и нервных, как Фанни, жизнь в непрестанном шуме — зло,  которое не могли бы искупить никакое изящество и гармония. Это всего более  мучило ее. В Мэнсфилде никогда не слышно было ни перепалок, ни повышенного  тона, ни грубых вспышек, ни малейшего ожесточения; жизнь шла размеренно, с  бодрой упорядоченностью; у каждого было свое заслуженное место; чувства каждого  принимались во внимание. Если когда и можно было предположить, что недостает  нежности, ее заменяли здравый смысл и хорошее воспитание; а что до слабых приступов  досады, иной раз случавшихся у тетушки Норрис, как же они были коротки,  пустячны, капля в море по сравненью с беспрестанной суматохой в ее теперешнем жилище.  Здесь все шумливы, у всех громкие голоса (пожалуй, исключая маменьку, чей голос  звучал все на одной и той же ноте, как у леди Бертрам, только уже не вяло, а  капризно). Что бы ни понадобилось, все требовали криком, и служанки кричали из  кухни свои оправдания. Двери вечно хлопали, лестницы не знали отдыха, все  делалось со стуком, никто не сидел тихо, и, заговорив, никто не мог добиться,  чтобы его выслушали.    

Оценивая  эти два дома, не прожив у родителей еще и недели, Фанни готова была отнести к  ним знаменитое суждение доктора Джонсона о браке и безбрачии и сказать, что,  хотя в Мэнсфилд-парке есть свои огорчения, Портсмут лишен радостей.    

 Глава 9    

     

Фанни не  слишком ошибалась, не ожидая, что мисс Крофорд станет писать ей теперь столь же  часто, как прежде; до следующего письма Мэри прошло много больше времени, чем  до последнего в Мэнсфилд-парк; но она ошибалась, думая, что, получая письма  реже, она вздохнет с облегчением. Вот еще один странный оборот души: когда  письмо наконец пришло, она ему поистине обрадовалась. В ее нынешнем изгнании,  оторванности от хорошего общества и ото всего, что обыкновенно ее интересовало,  письмо хотя от кого-то из того круга, где пребывало ее сердце, написанное с  любовью и не без изящества, было так желанно. Извинением за то, что не написала  раньше, мисс Крофорд служила обычная ссылка на все большую занятость…    

«…а  теперь, когда я начала, — продолжала Мэри, — мое письмо не  заслуживает, чтоб Вы его читали, так как не будет в нем под конец нежного  признания в любви, не будет трех-четырех строк passionees от самого преданного  на свете Г. К., ибо Генри в Норфолке; десять дней назад дела призвали его в  Эверингем, а возможно, это только предлог, чтобы, как и Вы, пуститься в дорогу.  Но уж так оно есть, и, кстати сказать, его отсутствием более всего и  объясняется нерадивость его сестры, ведь уже не слышно было напоминаний: „Что  ж, Мэри, когда ты напишешь к Фанни? Разве не пора написать к Фанни?“, которые  бы меня пришпорили. Наконец-то, после различных попыток встретиться, я  повидалась с Вашими кузинами, „дорогой Джулией и нашей дорогой миссис Рашоут“;  вчера они застали меня дома, и все мы обрадовались друг другу. Со стороны показалось  бы, что мы очень обрадовались друг другу, но я и вправду думаю, что мы слегка  обрадовались. Мы столько всего могли порассказать. Хотите знать, какое стало  лицо у миссис Рашуот, когда помянули Ваше имя? Я не привыкла думать, что ей  недостает самообладания, но для вчерашней встречи его недостало. Вообще же из  них двоих Джулия держалась лучше, по крайней мере, когда речь зашла о Вас. С  той минуты, как я заговорила о „Фанни“ и говорила о ней как подобает сестре,  миссис Рашуот переменилась в лице и не оправилась до самого конца. Но еще  придет день, когда она опять будет хороша: у нас есть приглашение на ее первый  прием, на 28-е. Тогда она опять предстанет во всей красе, ибо откроет двери  одного из лучших домов на Уимпол-стрит. Я была там два года назад, когда этот  дом принадлежал леди Лейселс, и, мне кажется, лучшего не сыскать во всем  Лондоне, и тогда она, без сомненья, почувствует, что — грубо говоря — получила  сполна все, что ей причитается. Генри не мог бы предоставить ей такой дом.  Надеюсь, она будет об этом помнить и в меру своих сил будет довольна, воображая  себя королевой во дворце, пусть даже королю лучше оставаться в тени, а так как  я не имею желания бесить ее, я никогда более не стану терзать ее слух Вашим  именем. Мало-помалу она отрезвеет. Сколько я знаю и догадываюсь, барон  Уилденхейм все еще ухаживает за Джулией, но, кажется, его не слишком поощряют.  Она может сделать лучшую партию. Знатный бедняк незавидный жених, и не  представляю, чтоб он мог понравиться, ведь, если отнять у бедняги барона его  пустословие, у него останется один только пустой кошелек. Ваш кузен Эдмунд не  торопится; его, верно, задерживают обязанности в приходе. Быть может, в Торнтон  Лейси требуется наставить на путь истинный какую-нибудь старую грешницу. Я не  склонна воображать, будто он забросил меня ради грешницы молодой. Прощайте,  милая душенька Фанни, для Лондона это письмо длинное; напишите мне в ответ  славное письмецо, чтоб порадовать глаз Генри, когда он воротится, и представьте  мне отчет обо всех удалых молодцах капитанах, которыми Вы пренебрегаете ради  него».    

Письмо  это давало богатую пищу для размышлений, и по большей части размышлений нерадостных;  и однако, при всем неудовольствии, какое оно вызвало, оно соединило Фанни с  тем, о ком она неотступно думала, поведало ей о людях и событиях, которые  никогда не пробуждали в ней такого любопытства, как теперь, и она была бы рада  знать наверно, что подобные письма станут приходить всякую неделю. Только  переписка с тетушкою Бертрам вызывала у ней более интересу.    

Что же  до портсмутского общества, которое возместило бы несовершенства ее нынешнего  дома, в кругу знакомых маменьки и папеньки не было никого, кто мог бы хотя в  малой мере ее удовлетворить; не нашлось ни единственного человека, ради кого ей  захотелось бы преодолеть свою робость и застенчивость. На ее взгляд, все  мужчины были грубы, все женщины развязны, и те и другие дурно воспитаны; и встречи  со старыми и новыми знакомыми ей были столь же мало приятны, как им. Молодые  особы, которые поначалу взирали на нее с некоторым почтением, поскольку она  приехала из семьи баронета, скоро оскорбленно сочли ее «гордячкой», а так как  она ни на фортепианах не играла, ни роскошных ротонд не носила, они при  дальнейшем размышлении, уж конечно, не признали за ней право на превосходство.    

Первым  утешением, которое получила Фанни взамен всех домашних зол, первым, которое при  своей рассудительности могла полностью принять и которое обещало быть отнюдь не  кратковременным, оказалось более близкое знакомство с Сьюзен и надежда быть ей  полезной. Сьюзен всегда вела себя мило со старшей сестрой, но свойственная ей  резкость и решительность удивляла и тревожила Фанни, и прошло по меньшей мере  две недели прежде, чем она стала понимать характер, столь разительно отличный  от ее собственного. Сьюзен видела, что дома многое идет не так, как следует, и  хотела навести порядок. Не удивительно, что четырнадцатилетняя девушка, пытаясь  по собственному разумению, без чьей-либо помощи все переменить, ошибалась в  выборе средств; и вскорости Фанни уже была склонна больше восхищаться природным  светом в душе Сьюзен, который позволял девочке отличать дурное от хорошего, чем  сурово судить ее за неизбежные при этом ошибки в поведении. Сьюзен опиралась на  те же истины и следовала той же системе, что и сама Фанни, но Фанни, более  мягкая, покладистая, не решилась бы утверждать их действиями. В тех случаях,  когда Фанни лишь отошла бы в сторону и заплакала, Сьюзен старалась делать дело,  а что от ее стараний был толк, нельзя было не заметить; как ни плохо было в  доме, без вмешательства Сьюзен явно было бы еще хуже, и ее-то вмешательство  удерживало и маменьку и Бетси от иных весьма оскорбительных крайностей, к  которым вели потачки и невоспитанность.    

В каждом  споре с маменькой разум был на стороне Сьюзен, но миссис Прайс никогда не  проявляла той материнской нежности, которая могла бы смягчить дочь. На долю  Сьюзен никогда не доставалась та слепая любовь, которая сеяла зло вокруг нее.  Маменька не питала к ней благодарности за любовь в прошлом или в настоящем, что  помогло бы Сьюзен легче мириться с чрезмерной любовью, обращенной на других.    

Все это  понемногу стало ясно для Фанни, и понемногу в ней родилось смешанное чувство  сострадания и уважения к Сьюзен. Однако она не могла не видеть, что сестра  ведет себя неправильно, порою очень неправильно; ее попытки навести порядок  часто никуда не годятся и не ко времени, а ее вид и манера выражаться часто  совсем уж непростительны; но Фанни начала надеяться, что все это можно  исправить. Она заметила, что Сьюзен смотрит на нее снизу вверх и хочет, чтоб  сестра была о ней доброго мнения; и как ни нова была для Фанни роль авторитета,  как ни нова была мысль, что она способна кого-то вести или наставлять, она  все-таки решила, что иной раз и вправду можно намекнуть Сьюзен то на одно, то  на другое и ради ее же пользы постараться высказывать кое-какие справедливые  понятия, привитые ей самой более подобающим воспитанием, о том, чего  заслуживает каждый человек и как разумней было бы вести себя Сьюзен.    

Оказывать  влияние на Сьюзен или, по крайней мере, пользоваться им сознательно Фанни  начала после одного доброго поступка, на который по своей деликатности решилась  далеко не сразу. Ей в первые же дни пришло на ум, что небольшая сумма денег  могла бы навсегда положить конец вечным баталиям из-за яблока раздора —  серебряного ножика, а богатство, каким она обладала, — десять фунтов,  данные дядюшкой при расставании, позволяло ей не только в мечтах, но и на деле  быть щедрой. Но она вовсе не имела ни привычки благодетельствовать, кроме как  совершенным беднякам, ни опыта избавлять от бед или одарять милостями ровню и  слишком страшилась, вдруг домашние подумают, будто она строит из себя знатную  даму, а потому не сразу сумела одолеть опасение, будто не пристало ей сделать  подобный подарок. В конце концов она его все же сделала: серебряный ножик был  куплен для Бетси и принят ею с восторгом, а будучи новым, показался ей лучше и  желанней прежнего; Сьюзен утвердилась в правах владелицы своего ножика, так как  Бетси великодушно заявила, что теперь, получив в подарок другой, куда красивей,  она уже никогда опять не позарится на тот — и на долю равно довольной маменьки  не пришлось ни единого упрека, хотя Фанни побаивалась, что без них не  обойдется. Фаннин поступок был полностью вознагражден: не стало источника  домашних ссор, и это открыло Фанни сердце Сьюзен, дало ей новый предмет любви и  интереса. В Сьюзен обнаружилась душевная тонкость: довольная, что стала хозяйкой  сокровища, за которое воевала не менее двух лет, она, однако, боялась, вдруг  старшая сестра осудила ее и она заслуживает упрека за то, что ради спокойствия  в доме пришлось сделать эту покупку.    

Нрав у  Сьюзен был открытый. Она призналась в своих страхах, винила себя, что так  горячо спорила, и с этого часу, поняв, какая это достойная натура, и видя, что  Сьюзен всей душою стремится заслужить ее доброе мнение и внимать ее суждениям,  Фанни вновь ощутила блаженство любви и стала лелеять надежду оказаться полезной  душе, которая так нуждается в помощи и так ее заслуживает. Она дала совет,  совет столь разумный, что, обладая здравым смыслом, нельзя было ему  воспротивиться, и сделала это крайне мягко и тактично, чтобы не уязвить нрав от  совершенства далекий; и нередко с радостью замечала, что совет пошел на благо;  большего и не могла ждать та, которая, видя, сколь необходимы и целесообразны  смирение и терпимость, видела также со всей остротою понимания и сочувствия  все, что ежечасно должно было досаждать такой девушке, как Сьюзен. Всего более  изумлялась она не тому, что, уже понимая, как это недостойно, Сьюзен  раздражалась и забывала об уважении и терпимости, но что наперекор всему так  много понимала, о многом имела такие верные представления; и что у ней, выросшей  среди невнимания и заблуждений, сложились такие верные понятия о том, как быть  должно, у ней, не имевшей своего кузена Эдмунда, который направлял бы ее мысли  и определял ее убеждения.    

Задушевная  дружба, возникшая таким образом меж ними, пошла на благо обеим. Сидя вместе  наверху, они хоть зачастую избегали домашней сумятицы; Фанни обрела покой, а  Сьюзен научилась понимать, что спокойные занятия отнюдь не несчастье. Огня в  камине не разжигали; но сидеть в холоде было не в новинку даже для Фанни, и тем  меньше огорчало ее, что напоминало о Восточной комнате. Только в этом и нашлось  сходство. Размеры, освещение, обстановка и вид из окна — все было здесь совсем  другое; и частенько Фанни тяжко вздыхала, вспоминая свои книги, и шкатулки, и  множество уютных тамошних мелочей. Постепенно девушки стали проводить наверху  большую часть утра, поначалу только за рукодельем и разговорами, но несколько  дней спустя воспоминание о мэнсфилдских книгах стало таким властным и  настойчивым, что Фанни вновь неодолимо потянуло к чтению. В родительском доме  не было ни единой книжки, но богатство расточительно и отважно — и часть  богатств Фанни перекочевала в библиотеку, выдающую книги на дом. Она  абонировалась, дивясь тому, что хоть что-то предприняла in propria persona, дивясь  своим поступкам во всех отношениях: иметь собственный абонемент в библиотеку,  самой выбирать книги! И при выборе думать о чьем-то совершенствовании! Однако  вот так оно вышло. Сьюзен еще ничего не читала, и Фанни жаждала поделиться с  нею своими первыми радостями и внушить ей вкус к биографиям и поэзии, к тому,  чем восторгалась сама.    

Вдобавок  в этом занятии она надеялась утопить иные воспоминания о Мэнсфилде, которые  слишком легко завладевали ее душою, если заняты были только ее пальцы; и  особливо теперь надеялась, что чтение отвлечет ее мысли, не даст им следовать  за Эдмундом в Лондон, куда он поехал, как сообщала ей в последнем письме  тетушка. Фанни не сомневалась, к чему это приведет. Над нею грозно нависло  обещанное извещение о свадьбе. Стук почтальона по соседству теперь уже всякий  раз ужасал ее, — и если чтение хоть на полчаса избавит ее от этой мысли,  уже и на том спасибо.    

 Глава 10    

     

Минула  неделя с тех пор, как Эдмунд должен был бы приехать в Лондон, но Фанни не получала  о нем никаких вестей. Его молчание могло иметь три различных объяснения, среди  которых блуждали догадки Фанни; то одно, то другое казалось ей наиболее  вероятным. Либо он опять отложил отъезд, либо еще не сумел увидеться с мисс  Крофорд наедине, либо… либо он так счастлив, что ему не до писем!    

Однажды  утром, почти через месяц после отъезда из Мэнсфилда — а Фанни помнила об этом  непрестанно и считала дни, — примерно в то время, когда они со Сьюзен  собирались по обыкновению отправиться наверх, раздался стук в парадную дверь, и  при том, как поспешно Ребекка бросилась отворять — обязанность эту она  исполняла всего охотнее, — они поняли, что им не избежать встречи с  посетителем.    

Послышался  мужской голос, при звуке его Фанни почувствовала, что бледнеет, и тут в комнату  вошел Крофорд.    

Здравомыслие  того свойства, как у нее, всегда приходит на помощь, когда в нем есть нужда; и  она, оказалось, в силах представить гостя маменьке, вспомнив, что он именуется  «другом Уильяма», хотя заранее не поверила бы, что в такую минуту сумеет  вымолвить хоть слово. Сознание, что здесь он известен лишь как друг Уильяма,  было ей некоторой поддержкой. Однако, когда она его представила и все вновь  расселись, ее охватил такой ужас при мысли, к чему может повести его появление,  что ей почудилось, будто она вот-вот лишится чувств.    

Пока она  пыталась овладеть собою, их гостю, который было подошел к ней с лицом, как всегда,  оживленным, достало мудрости и доброты отвести глаза и, давая ей время прийти в  себя, посвятить все свое внимание миссис Прайс, к которой он обращался и  которой внимал с величайшей любезностью и почтительностью, и притом с толикой  дружелюбия или по меньшей мере интереса, словом, вел себя безупречно.    

Миссис  Прайс тоже держалась наилучшим образом. Воодушевясь при виде такого друга  своего сына и обуздывая себя из желания предстать перед ним в самом выгодном  свете, она преисполнилась благодарности, безыскуственной материнской  благодарности, которая не могла ему не польстить. Мистера Прайса не было дома,  о чем она весьма сожалела. Фанни уже настолько оправилась, чтобы почувствовать,  что она-то ничуть о том не сожалеет; ибо кроме многих других источников  неловкости прибавился еще и жестокий стыд оттого, в каком доме Крофорд ее  видит. Сколько бы она ни корила себя за слабость, одолеть эту слабость  оказалось невозможно. Ей было стыдно, и за отца было бы еще стыдней, чем за все  остальное.    

Они  говорили об Уильяме, что никогда не могло наскучить миссис Прайс; а мистер  Крофорд отзывался о нем с такой горячей похвалою, как только она и могла желать  всей душою. Ей казалось, за всю свою жизнь она еще не встречала такого  приятного молодого человека; она изумилась, узнав, что такой важный и приятный  молодой человек приехал не затем, чтобы побывать у портсмутского адмирала или у  чиновника-наблюдателя за постройкой судов, не с намерением отправиться на  остров или посмотреть верфь. Вовсе не то, что она привыкла почитать приметою  важного положения или времяпрепровождения богачей, привело его в Портсмут. Он  приехал накануне поздним вечером, намеревался пробыть здесь день-два,  остановился в «Короне», случайно повстречал одного или двух знакомцев среди  морских офицеров, но цель его приезда не имела ничего общего с подобного рода  встречами.    

К тому  времени как он успел все это сообщить, было вполне разумно предположить, что  уже можно взглянуть на Фанни и заговорить с нею; и она теперь была в состоянии  выдержать его взгляд и слушать, что в вечер накануне отъезда из Лондона он  провел полчаса с сестрою, и сестра посылает ей самый нежный привет, но не  успела написать; что, воротясь из Норфолка и перед тем, как отправиться в  Портсмут, он пробыл в Лондоне едва сутки и потому почитает удачею, что вообще  сумел повидаться с Мэри; что ее кузен Эдмунд в Лондоне, приехал туда, сколько  он понимает, уже несколько дней назад; сам он Эдмунда не видел, но тот в добром  здравии, и в Мэнсфилде тоже всех оставил в добром здравии, и вчера должен был  обедать у Фрейзеров.    

Фанни  слушала все это спокойно, даже и упоминание о последнем обстоятельстве; более того,  ее измученной душе любая определенность казалась облегченьем; так что слова  «тем самым все уже должно быть сговорено» не вызвали в ней видимого волнения,  она лишь слегка порозовела.    

Поговорив  еще немного о Мэнсфилде, к чему ее интерес был всего заметней, Крофорд стал  намекать на пользу утренней прогулки — утро прелестное, говорил он, а в это  время года прекрасное утро так часто портится, что всегда лучше не откладывать  и выйти пораньше; а поскольку намеки ни к чему не привели, он вскорости  возобновил этот разговор и посоветовал миссис Прайс и ее дочерям не теряя  времени отправиться на прогулку. Теперь они наконец поняли. Миссис Прайс,  оказывается, кроме как в воскресенье, почти не выходит из дому; признаться, при  такой большой семье у ней нет досуга для прогулок; Тогда, продолжал Крофорд,  быть может, она уговорит дочерей воспользоваться погожим утром и доставит ему  удовольствие, позволив их сопровождать? Миссис Прайс была ему весьма  признательна и очень охотно согласилась. Ее дочери так много сидят взаперти…  Портсмут — место невеселое, и они редко бывают на улице, а у них есть кой-какие  поручения в городе, которые, она не сомневается, они с радостью исполнят. И  кончилось тем. что, как ни странно — странно, неловко и мучительно, —  растерявшаяся Фанни вместе со Сьюзен минут через десять уже направлялись к  Хай-стрит в сопровождении мистера Крофорда.    

Вскоре к  огорчению прибавилось еще огорчение и к замешательству замешательство, ибо едва  они ступили на Хай-стрит, как встретили папеньку, чья наружность, несмотря на  субботу, была не лучше обычного. Он остановился, и, как ни мало он походил на  джентльмена, Фанни вынуждена была представить его мистеру Крофорду. У ней не  могло быть сомнений на тот счет, как будет поражен мистер Крофорд. Ему станет  стыдно и мерзко. Он скоро от нее откажется, потеряет всякий интерес к этому  браку, и однако, хотя она так хотела, чтобы он излечился от своей любви,  подобного рода излеченье было бы, пожалуй, не многим лучше самой болезни; и я  уверена, в нашем британском королевстве едва ли не каждая молодая девица скорее  примирится с несчастьем, что за ней ухаживает умный, приятный мужчина, чем с  его отказом от нее из-за неотесанности ближайших ее родственников.    

Мистер  Крофорд вряд ли смотрел на своего будущего тестя с мыслью, будто его костюм  можно взять за образец, но (что, к своему великому облегченью, тотчас же  заметила Фанни), судя по тому, как папенька повел себя с этим высокоуважаемым  незнакомцем, он был сейчас совсем не тот человек, совсем не тот мистер Прайс,  какого знали его домашние. Манеры его, хотя и не изысканные, были сейчас вполне  приемлемые; он держался благодарно, оживленно, по-мужски; он разговаривал как  любящий отец и благоразумный человек; его громкий голос был вполне уместен под  открытым небом, и он ни разу не выбранился. Таким образом он бессознательно  отдавал должное прекрасным манерам мистера Крофорда; и, должно быть, в ответ на  это вспыхнувшая в душе Фанни тревога почти улеглась.    

Следствием  обходительности обоих джентльменов было предложение мистера Прайса повести  мистера Крофорда на верфь, а мистер Крофорд, хотя и бывший на верфи не однажды,  пожелал принять его предложение как любезность, каковой оно, по мысли мистера  Прайса, и было; он надеялся много дольше побыть с Фанни и потому готов был с  великой благодарностью воспользоваться им, если обе мисс Прайс не боятся  усталости; каким-то образом было установлено, или предположено, или, по крайней  мере, дано понять, что они не боятся и порешили идти на верфь; и если бы не  мистер Крофорд, мистер Прайс немедля бы туда повернул, вовсе не подумав, что  дочерям надобно сделать покупки на Хай-стрит. Мистер Крофорд однако  позаботился, чтобы им было позволено побывать в лавках, куда они, собственно, и  направлялись; это не слишком их задержало, ибо Фанни не свойственно было  вызывать чье-либо нетерпенье или заставлять, чтоб ее ждали, так что едва успели  оба джентльмена, остановясь у дверей, заговорить о последнем морском уставе и  вступивших в строй трех палубных судах, а их спутницы уже готовы были идти  дальше.    

Теперь  все могли тотчас же отправиться к верфи, и (по мнению Крофорда), если б мистеру  Прайсу было позволено самолично распоряжаться, мужчины шли бы весьма  своеобычным манером, оставив Фанни и Сьюзен позади, чтоб поспевали за ними или  нет, как сумеют, а сами шагали бы вдвоем самым быстрым шагом. Время от времени  Крофорду удавалось немного изменять этот порядок, хотя гораздо менее, чем ему  хотелось бы; а он вовсе не желал отдаляться от них; и на каждом перекрестке или  в толпе, когда мистер Прайс только покрикивал: «Живо, дочки… живо, Фан… живо,  Сью… поосторожней… глядите в оба», сам он был особенно внимателен к ним.    

Когда  благополучно дошли до верфи, Крофорд стал надеяться, что теперь он сможет порадоваться  обществу Фанни, ибо очень скоро к ним присоединился собрат мистера Прайса,  такой же праздношатающийся, который, как и всякий день, пришел удостовериться,  все ли тут в порядке, и должен был оказаться куда более достойным спутником  мистеру Прайсу, нежели он сам; и недолго спустя оба офицера, кажется, с  превеликим удовольствием ходили вдвоем, беседуя о предметах равно и неизменно  интересных обоим, а молодежь тем временем сидела на бревнах или находила  местечко на каком-нибудь стоящем на стапеле судне, которым они пришли все  вместе любоваться. Фанни всех более нуждалась в отдыхе. А Крофорду ее усталость  и желание посидеть были очень на руку, но он бы еще желал обойтись без ее  сестры. Приметливая девица ее лет была самый что ни на есть неподходящий третий  лишний, совсем не то, что леди Бертрам, — такая востроглазая и ушки на  макушке, при ней о главном не заговоришь. Он должен удовольствоваться тем, что  будет мил с обеими, будет развлекать и Сьюзен тоже, лишь изредка позволит себе  взгляд или намек знающей его чувства и угадывающей значение его слов Фанни.  Более всего ему пришлось говорить о Норфолке; он пробыл там несколько времени,  и согласно с его нынешними планами все связанное с Норфолком становилось делом  первейшей важности. Такой человек как Крофорд, откуда бы ни приехал, в каком бы  обществе ни побывал, всегда сумеет порассказать что-нибудь забавное; его  поездки и знакомство — все пригодилось, и Сьюзен еще никогда так не развлекали.  Старшей же сестре он поведал вовсе не только о пустячных удовольствиях, которые  получил на всевозможных вечерах. Желая заслужить одобрение Фанни, он сказал об  особой причине, которою была вызвана эта поездка в Норфолк в столь непривычное  время года. Его привело туда дело, касающееся возобновления аренды, от чего  зависело благополучие большой и (он уверен) трудолюбивой семьи. Он заподозрил  своего приказчика в обмане — в попытке настроить его против достойного человека  — и решил поехать и сам основательно разобраться в существе дела. Он поехал,  сделал больше добра, чем предвидел, помог не одному семейству, как поначалу  предполагал, а многим, и теперь может себя с этим поздравить и чувствует, что,  исполнив долг, сохранил в душе приятные воспоминания. Он представился некоторым  арендаторам, которых никогда прежде не видел, начал знакомиться с коттеджами, о  существовании которых ранее и не подозревал, хотя они расположены на его  землях. Он рассказывал с расчетом на Фанни, и расчет был верен. Ей нравилось  слышать от него такие приличные речи — во всем этом он вел себя как должно.  Быть другом бедных и угнетенных! Ничто не могло быть ей милее, и только она  собралась взглянуть на него с одобрением, как он спугнул ее, прибавив что-то уж  очень недвусмысленное о своей надежде иметь в скором времени помощника, друга,  советчика в каждом его плане, касающемся до благотворительности и пользы  Эверингема, кого-то, благодаря кому Эверингем и все, что с ним связано, станет  ему дороже, чем когда-либо.    

Фанни  отворотилась, подумав, что лучше бы ему ничего такого не говорить. Она охотно допускала,  что у него больше добрых свойств, чем она привыкла думать. Она уже начинала  чувствовать, что в конце концов он может оказаться совсем неплох; но ей он  никак не подходит и никогда не подойдет, и не следует ему о ней думать.    

Он  уразумел, что об Эверингеме сказано уже довольно, не грех поговорить о  чем-нибудь еще, и обратился к Мэнсфилду. Невозможно было выбрать лучше; тема  эта тотчас же привлекла к нему и внимание Фанни и ее взоры. Ей всего милей было  слушать или говорить о Мэнсфилде. Теперь, так долго разлученная со всеми, кто  его знал, она, едва Крофорд упомянул о нем, почувствовала, что воистину слышит  голос друга, и не удержалась от похвал красотам и уюту Мэнсфилда, а воздав  должное его обитателям, Крофорд дал ей случай с искренней радостью пылко  превозносить дядюшку за его ум и доброту и тетушку за ее самый милый,  несравненно кроткий нрав.    

Крофорду  и самому Мэнсфилд очень по душе, так он сказал; он предвкушает, что будет проводить  там много, очень много времени — там или по соседству. Он особливо уповает на  счастливейшее лето и осень нынешнего года там; он чувствует, что так непременно  будет; он твердо на это надеется; лето и осень, несравненно лучше прошлогодних.  Столь же полные воодушевления, столь же разнообразные, в столь же  многочисленном обществе, но при обстоятельствах, невообразимо более прекрасных,  нежели прошлогодние.    

— Мэнсфилд,  Созертон, Торнтон Лейси, — продолжал он, — какое общество соберется в  этих домах! А в Михайлов день, возможно, прибавится четвертый охотничий домик  поблизости от всего, столь милого сердцу… ибо что до жизни в Торнтон Лейси на  товарищеских началах, как однажды добродушно предложил Эдмунд Бертрам, я  надеюсь, что возникнут два возражения против этого плана, два справедливых,  превосходных, неоспоримых возражения.    

Тут  Фанни вдвойне вынуждена была промолчать, хотя уже через мгновенье о том  пожалела, напрасно не заставила себя признаться, что половина того, о чем он  думал, говоря так, ей понятна, и тем самым вынудила бы его сказать что-нибудь  еще о его сестре и Эдмунде. Ей следует научиться разговаривать об этом, и  слабость, которая заставляет уклоняться от этого разговора, скоро станет вовсе  непростительна. Когда мистер Прайс и его приятель посмотрели все, что желали  или для чего нашлось у них время, остальные готовы были возвращаться; и пока  они шли обратно, Крофорд улучил минутку наедине и сказал Фанни, что  единственное его дело в Портсмуте — увидеться с нею, что он приехал на  несколько дней ради нее, и только ради нее и потому, что не мог долее выносить  разлуки с нею. Фанни огорчилась, вправду огорчилась, и однако, несмотря на это  и еще кое-какие его слова, которых ему бы лучше не говорить, она нашла, что с  тех пор, как они не виделись, он заметно переменился к лучшему; он стал много  мягче, услужливей и внимательней к чувствам других людей, чем бывал в  Мэнсфилде; никогда еще он не был ей так приятен, вернее сказать, так близок к  тому, чтоб быть ей приятным; в его отношении к папеньке не было ничего  обидного, и с какой-то на редкость деликатной добротою он обращался к Сьюзен.  Да, он определенно переменился к лучшему. Фанни хотелось, чтоб следующий день  уже миновал, хотелось, чтоб Крофорд приехал всего на один день, но все  обернулось не так уж худо, как можно было ожидать: ведь это великая радость  поговорить о Мэнсфилде. Прежде чем они расстались, у ней появилась причина быть  ему благодарной еще за одно удовольствие, и совсем особого рода. Папенька  попросил Крофорда сделать ему честь разделить с ними трапезу, и не успела еще  Фанни по-настоящему ужаснуться, а Крофорд уже заявил, что ранее пообещал  отобедать в другом месте. Он приглашен на обед и нынче и на завтра; в «Короне»  он повстречал одного знакомого, которому нельзя отказать; однако он будет иметь  честь навестить их снова завтра, и прочее и прочее, и таким образом они  расстались — Фанни на седьмом небе от счастья, что избежала такой чудовищной  неприятности!    

Вот был  бы ужас, если бы он согласился отобедать с ними и увидел бы все их изъяны! Стряпню  Ребекки и то, как она прислуживает во время трапезы, обжорство Бетси, хватающей  со стола что ни попадя… Фанни и сама еще плохо это переносила, и нередко ей за  столом бывало не по себе. Она-то взыскательна просто по природной деликатности,  Крофорд же воспитан в роскоши и эпикурействе.    

 Глава 11    

     

На  другой день семейство Прайс только собралось в церковь, как снова появился  Крофорд. Он пришел не с тем, чтоб задержаться у них, но чтоб к ним  присоединиться; его пригласили пойти с ними в Гаррисонскую церковь, что  полностью совпадало с его намерением, и они пошли туда все вместе.    

Теперь  семейство предстало в самом выгодном свете. Природа уделила им немалую долю  красоты, и каждое воскресенье дочиста их умывало и наряжало в лучшее платье.  Воскресенье всегда приносило Фанни это утешение, а в нынешнее воскресенье она  была утешена более обычного. Бедная ее маменька выглядела так, что сейчас не  казалась уж вовсе недостойной быть сестрою леди Бертрам, как бывало в другие  дни. Это часто огорчало Фанни до глубины души — подумать только, до чего они  несхожи, подумать только, что обстоятельства так увеличили разницу там, где от  природы она была совсем невелика, и что маменька, столь же красивая, как леди  Бертрам, и несколькими годами ее моложе, всегда выглядит такой изнуренной и  поблекшей, такой беспокойной, неряшливой и убогой. Но воскресенье превращает ее  в весьма достойную и довольно веселую миссис Прайс, которая выходит из дому,  окруженная прекрасными детьми, ненадолго давая себе передышку от каждодневных  забот, и расстраивается лишь, если видит, что мальчики неосторожны или что мимо  идет Ребекка с цветком на шляпке.    

В церкви  надо было разделиться, но мистер Крофорд постарался остаться подле женской половины  семейства; и после службы тоже держался рядом, и на крепостном валу  прогуливался со всеми, будто был членом семейства.    

По  воскресеньям, если день выдавался погожий, миссис Прайс в любое время года  после утренней воскресной службы тотчас же отправлялась на крепостной вал и  прогуливалась там до обеда. То было место, где она выходила на люди, —  могла повстречать знакомых, услышать кой-какие новости, посетовать на  никудышную портсмутскую прислугу и набраться духу для предстоящих шести дней.    

Туда они  теперь и держали путь; и мистер Крофорд был весьма доволен, вменив себе в особую  обязанность попечение о девицах Прайс; и когда они дошли, вскорости, к  изумлению Фанни, получилось, что он идет между ними, и рука Сьюзен опирается на  одну его руку, а ее, Фаннина, — на другую, и Фанни не сумела ни помешать  этому, ни положить конец. Несколько времени ей было не по себе, но все же и сам  этот день, и открывающийся отсюда вид не могли ее не радовать.    

А день  выдался на диво хорош. Еще только март, но в мягком воздухе, в легком нежном ветерке,  в ярком солнце, которое лишь изредка на миг скрывалось за облачком, чудится  апрель; и под весенним небом такая вокруг красота, так играют тени на кораблях  в Спитхеде и на острове за ними, и поминутно меняется море в этот час прилива,  и, ликуя, оно с таким славным шумом накидывается на крепостной вал, столько во  всем этом для Фанни очарования, что постепенно ее почти вовсе перестали  заботить обстоятельства, при которых она ощутила это очарование. Более того, не  опирайся она на руку Крофорда, она скоро поняла бы, что нуждается в ней, ибо,  чтоб два часа вот так прогуливаться после недели почти без движения, ей  требовались силы. Она уже начинала чувствовать, как недостает ей ежедневного  привычного моциона; с тех пор, как она приехала в Портсмут, здоровье ее  ухудшилось, и, если бы не мистер Крофорд и не такая прекрасная погода, она бы  уже валилась с ног от усталости. Крофорд, как и Фанни, ощущал прелесть этого  дня и открывающегося перед ними вида. Они часто останавливались, одинаково  чувствуя и воспринимая окружающее, облокачивались о стену, чтобы несколько  минут полюбоваться; и Фанни не могла не признать, что, хоть он не Эдмунд, ему  доступна красота природы и он превосходно умеет выразить свое восхищение. Время  от времени она погружалась в мечты, и он, пользуясь случаем, украдкой ее  разглядывал; и хотя лицо ее по-прежнему его пленяло, он заметил, что она не  такая цветущая, как бы следовало. Говорила она, что чувствует себя хорошо, и ей  не нравилось, когда кто-нибудь подозревал иное, но, все обдумав, он пришел к  убеждению, что ей не может быть покойно в ее нынешнем доме, а значит, жизнь  здесь нехороша для ее здоровья, и вот он уже всей душою желал, чтоб она вновь  оказалась в Мэнсфилде, где и она сама и он, видя ее, станут много  счастливей. — По-моему, вы здесь уже месяц? — сказал он. — Нет.  Не полный месяц. Завтра будет только четыре недели с тех пор, как я уехала из  Мэнсфилда. — Вы необычайно точны и верны в расчетах. Я бы попросту сказал:  месяц. — Я приехала только во вторник ввечеру. — И вам предстоит  гостить два месяца, я не ошибаюсь? — Да. Дядюшка говорил о двух месяцах.  Думаю, что не меньше. — А как вас доставят обратно? Кто за вами  приедет? — Не знаю. Тетушка еще ничего о том не писала. Возможно, мне  придется пробыть здесь дольше. Может статься, за мной не сумеют приехать ровно  через два месяца. С минуту подумав, мистер Крофорд сказал:    

— Я  знаю Мэнсфилд, знаю тамошние обыкновения, знаю, для вас там не все делалось как  надобно. Я знаю, есть опасность, что о вас забудут, принесут ваше благополучие  в жертву воображаемым удобствам любого из членов семьи. Я представляю, что,  если сэру Томасу, чтобы поехать за вами самому или послать горничную вашей  тетушки, не удастся уладить все дела, не внося ни малейших перемен в свои планы  на ближайшие три месяца, вас могут оставить здесь жить неделю за неделей. Это  не годится. Два месяца весьма большой срок, на мой взгляд, и полутора было бы  вполне довольно. Я имею в виду здоровье вашей сестры, — пояснил он,  обращаясь к Сьюзен, — и полагаю, что жизнь взаперти ему не на пользу. Ей  необходим воздух и моцион. Когда вы узнаете ее так же хорошо, как я, вы, без  сомненья, согласитесь, что она и вправду в этом нуждается и нельзя надолго ее  оставлять без свежего воздуха и сельского приволья. Поэтому (сказал он, вновь  поворотясь к Фанни), если еще до истечения двух месяцев вы почувствуете себя нездоровой,  а для возвращения в Мэнсфилд возникнут какие-либо помехи, — это никак не  следует принимать во внимание; если вы почувствуете, что стали несколько слабее  или неспокойнее обыкновенного, дайте только знать моей сестре, только  намекните, мы с нею немедля приедем и отвезем вас в Мэнсфилд. Вы понимаете, с  какой легкостью и удовольствием это будет сделано. Вы понимаете, каковы в этом  случае будут наши чувства. Фанни поблагодарила его, но постаралась отделаться  смехом. — Я говорю вполне серьезно, вы прекрасно это понимаете. И я  надеюсь, вы не будете жестоки, не станете скрывать, если почувствуете малейшее  недомогание. Конечно же, не станете, это не в ваших силах, и потому до тех пор,  пока вы будете писать в каждом письме к Мэри «я здорова», а я знаю, говорить  или писать неправду вы не способны, только до тех пор мы будем полагать, что вы  подлинно здоровы. Фанни вновь его поблагодарила, однако столь она была тронута  и растревожена, что ничего не смогла ответить и даже не уверена была, что же  тут отвечать. Было это уже под конец прогулки. Крофорд довел их до самых дверей  дома и там распрощался, ведь он знал, что они сейчас будут обедать, а потому  сделал вид, будто его ждут в другом месте. — Я бы предпочел, чтоб вы не  так утомились, — сказал он, немного задерживая Фанни, когда все прочие уже  вошли в дом. — Я бы предпочел оставить вас более крепкой. Не нужно ли вам  чего в Лондоне? Я уже почти решил вскорости опять ехать в Норфолк. Я недоволен  Мэддисоном. Он несомненно все еще надеется перехитрить меня, если удастся, и  отдать какому-то своему родственнику мельницу, которую я предназначаю для  другого человека. Я должен найти с ним общий язык. Должен втолковать ему, что  меня вокруг пальца не обведешь и я намерен быть истинным хозяином своих  владений. Прежде я не давал ему это ясно понять. Уму непостижимо, сколько вреда  может принести имению подобный человек, равно и доброму имени владельца и  благополучию бедняков. Я очень склонен вернуться в Норфолк сразу же и немедля  все наладить так, чтоб после уже ничего нельзя было повернуть к худшему.  Мэддисон умный малый, я не хочу отстранять его от дел при условии, что он не  попытается отстранить от дел меня; но было бы глупо, чтоб меня одурачил  человек, у которого нет резона заимодавца одурачивать меня, и еще того глупей  позволить ему навязать мне в арендаторы бессердечного корыстного малого взамен  честнейшего человека, которому я уже почти что обещал. Разве не будет это еще  того глупей? Стоит мне ехать? Как посоветуете? — Посоветую! Вы прекрасно  знаете, что будет правильно. — Да. Когда вы высказываете мне свое мнение,  я всегда знаю, что будет правильно. Ваше суждение для меня мерило  правоты. — Нет, нет! Не говорите так. В душе каждого из нас есть  наставник, и он направил бы нас лучше любого стороннего человека, лишь бы  только мы к нему прислушивались. До свиданья. Желаю вам завтра приятного  путешествия. — Не нужно ли вам чего в Лондоне? — Благодарю вас,  ничего не нужно. — Не хотите ли вы кому-нибудь что-нибудь передать? —  Передайте, пожалуйста, сердечный привет вашей сестре. И когда увидите моего  кузена… кузена Эдмунда, будьте так добры, скажите ему, что… я надеюсь вскорости  получить от него весточку. — Непременно скажу, и, если он ленив или  нерадив, я сам письменно передам вам его извинения… Продолжать он не мог, ибо нельзя  было задерживать Фанни долее. Он сжал ее руку, глянул на нее и пошел прочь.  Следующие три часа, пока в гостинице не приготовили самый что ни на есть, по их  разумению, наилучший обед, Крофорду предстояло коротать с другим своим  знакомцем, а Фанни вошла в дом, где уже ждал обед попроще. Кушанья Прайсов  обыкновенно были совсем иного свойства; и подозревай Крофорд, сколь много  лишений, кроме отсутствия моциона, Фанни терпела в родительском доме, он  подивился бы, что это еще так мало сказалось на ее наружности. Она так плохо  переносила Ребеккины пудинги и рубленое мясо с овощами, которые та подавала  вкупе с не слишком чистыми тарелками и вовсе нечистыми ножами и вилками, что  очень часто принуждена бывала утолять голод лишь ввечеру, когда удавалось  послать братьев за печеньем и сдобными булочками. Воспитанной в Мэнсфилде, в  Портсмуте Фанни уже поздно было приучаться к выносливости; сэр Томас, знай он  все это, пожалуй, рассудил бы, что, изголодавшись телом и душою, племянница  наконец надлежащим образом оценит превосходное общество и превосходное  состояние мистера Крофорда, однако же едва ли он стал бы продолжать сей опыт,  опасаясь, как бы подобное лечение не свело ее в могилу. Весь остаток дня Фанни  была в унынии. Хотя и почти уверенная, что ей более не грозит встреча с  Крофордом, она все же пала духом. В сущности, то было расставанье со своего  рода другом; она и радовалась его отъезду, и вместе с тем ей казалось, будто  теперь она покинута всеми, будто вновь простилась с Мэнсфилдом; и при мысли о  том, как, возвратясь в Лондон, он станет часто видаться с Мэри и Эдмундом, ее  охватывали чувства столь схожие с завистью, что она ненавидела себя за них.  Ничто вокруг не могло рассеять ее уныние; явился один, а там и другой папенькин  друг, и, как всегда, когда он не уходил с ними, вечер тянулся особенно долго; с  шести часов до половины десятого они почти без передышки громко разговаривали и  пили грог. Фанни была совсем подавлена. Удивительная перемена к лучшему, которая  чудилась ей в Крофорде, одна могла внести толику утешения в ход одолевавших ее  мыслей. Не задумываясь, в сколь отличном от прежнего кругу она его сейчас  видела, ни о том, сколь многое зависело от сей разницы, она была совершенно  убеждена, что он стал на удивленье мягче и внимательней к другим. А если такова  перемена в малом, не так ли это и в более существенном? Он так был озабочен ее  здоровьем и покоем, высказывал такое сочувствие, и, похоже, не только на  словах, но и вправду, разве не справедливо предположить, что теперь он не  станет слишком долго донимать ее ухаживаньем, которое для нее столь  огорчительно?    

 Глава 12    

     

Предполагалось,  что назавтра мистер Крофорд отбыл в Лондон, поскольку у Прайсов он более не  показывался; и два дня спустя пришло подтвержденье этому в письме мисс Крофорд  к Фанни, которая и распечатала и стала читать это письмо с самым тревожным  любопытством совсем по другой причине. "Должна сообщить Вам, милочка  Фанни, что Генри ездил в Портсмут нарочно, чтоб повидаться с Вами; что он  восхищен прогулкою с Вами на верфь в прошлую субботу, а еще того более тою, что  состоялась назавтра, на крепостном валу; благоуханный воздух, сверкающее море и  Ваше прелестное личико и беседа с Вами — все исполнено было чарующей гармонии и  вызвало чувства, которые рождают бурный восторг даже при воспоминании. Сколько  я понимаю, это и должно составить суть моего письма. Он велит мне писать, а я  не знаю, о чем еще Вам сообщить, кроме его впечатлений от уже упомянутой  поездки в Портсмут, и этих двух прогулок, и его знакомства с Вашей семьей,  особенно же с Вашей славной сестрою, премилой пятнадцатилетней девицей, которая  составила вам компанию на крепостном валу и впервые увидела воочию, что такое  любовь. Я не имею времени для длинного письма, но если б и имела, оно было б  некстати, поскольку пишу я Вам по делу, ради сообщения, коего откладывать  нельзя, не то, боюсь, все может обернуться дурно. Милая, милая моя Фанни, были  бы Вы здесь, как бы я с Вами наговорилась! Вы слушали бы меня, пока не  утомились, и советовали мне, пока не утомились бы и того более; но невозможно изложить  на бумаге и сотую долю всего, что переполняет мою душу, и потому я вовсе  умолчу, а уж Вы думайте-гадайте. Никаких новостей для Вас у меня нет. Не говоря,  конечно, о хитросплетеньях отношений в свете; и дурно было бы докучать Вам,  перечисляя людей и светские приемы, которые заполняют мое время. Мне следовало  послать Вам отчет о первом приеме в доме Вашей кузины, но я поленилась, а  теперь это уже в прошлом, удовольствуйтесь тем, что все там было как быть  должно, в наилучшем виде, любой из ее родственников, окажись он там, был бы  доволен, и, конечно, ее туалет и манеры делали ей честь. Мой друг, миссис Фрейзер,  жаждет заиметь такой же дом, и я тоже от такого не отказалась бы. После Пасхи я  еду к леди Сторнуэй. Она, кажется, в превосходном настроении и очень счастлива.  Мне представляется, что лорд С. в домашнем кругу весьма добродушен и мил и,  пожалуй, он не так уродлив, как мне было показалось, по крайней мере  встречаются и похуже. Но ему не следует оказываться рядом с Вашим кузеном  Эдмундом. Что Вам сказать об этом нашем герое? Не упомяни я вовсе его имени,  это выглядело бы подозрительно. Потому скажу, что раза три мы его видели и моих  здешних друзей его облик подлинного джентльмена поистине ошеломил. Миссис  Фрейзер (неплохой судья) утверждает, что в Лондоне она знает не более трех  мужчин, кто был бы так xopoш лицом, ростом, всем видом; и, признаться, когда на  днях мы здесь обедали, с ним никто не мог сравниться, а собралось шестнадцать  человек. По счастью, нынче все одеты на один лад, и платье мало что говорит о  человеке, но… но все же…    

Любящая  Вас Мэри.    

Чуть не  забыла (это Эдмунд виноват, думаю о нем больше, чем следует, мне это не на пользу)  сообщить нечто весьма существенное от себя и от Генри, а именно, что мы с ним  отвезем Вас обратно в Нортгемптоншир. Милый мой дружок, не задерживайтесь в  Портсмуте, как бы это не повредило Вашему хорошенькому личику. Эти противные  морские ветры пагубны для красоты и здоровья. Моя несчастная тетушка страдала  от них уже за десять миль от моря, чему адмирал, разумеется, не верил, но я-то  знаю, что так оно и было. Дайте мне только знать, и я тотчас же к Вашим услугам  и к услугам Генри. Мне это будет одно удовольствие, и мы сделаем небольшой круг  и по пути покажем Вам Эверингем, и, пожалуй, Вы не откажетесь проехать через  Лондон и осмотреть внутреннее убранство церкви Св. Георгия на Ганновер-сквер.  Только в это время держите подале от меня Вашего кузена Эдмунда, я опасаюсь  искушения. Какое длинное письмо! Еще одно слово. Оказывается, Генри задумал  опять ехать в Норфолк по какому-то делу, которое Вы и сами одобряете, но этого  никак нельзя позволить до средины следующей недели, то есть его можно будет  отпустить только после 14-го, оттого что в этот вечер прием устраиваем мы. Вам  даже и представить невозможно, какой бесценный человек в подобных случаях  Генри, так что придется Вам поверить мне на слово: ему нет цены. Он увидит  Рашуотов, чем, признаться, я не огорчена — мне даже немножко любопытно, думаю,  и ему тоже, хотя он в том не признается".    

Письмо  было таково, что Фанни жадно пробежала его глазами, потом читала не спеша, потом  долго над ним размышляла и осталась в еще большем недоумении, чем прежде.  Только лишь одно определенно можно было из него извлечь, что ничего решающего  еще не произошло. Эдмунд еще не объяснился. Каковы на самом деле чувства мисс  Крофорд, как она намерена поступить, или же поступит безо всякого намерения,  или вопреки ему, так же ли много Эдмунд для нее значит, как до последнего  расставанья, а если меньше, то будет ли и впредь значить все меньше или снова  все повернется к прежнему — о том гадать можно было бесконечно и раздумывать в  первый день и во многие последующие, не приходя ни к какому заключению. Всего  настойчивей думалось, пожалуй, что, возвратясь к лондонским привычкам, мисс  Крофорд почувствовала, что охладела, и заколеблется, однако же в конце концов  убедится, сколь сильна ее привязанность и не пожелает от него отказаться. Она  попытается быть более честолюбивой, чем позволяет ей сердце. Будет сомневаться,  мучить, ставить условия, будет много требовать и все же под конец согласится.  На этой мысли чаще всего останавливалась Фанни. Дом в Лондоне! Вот уж что, по  ее мнению, невозможно. Однако, поди скажи, чего не способна попросить мисс  Крофорд. Будущее кузена казалось Фанни все безотрадней. Особа, которая, говоря  о нем, только и говорит о его наружности! Какая недостойная привязанность!  Находить поддержку в похвалах миссис Фрейзер! Ей, которая полгода так коротко  его знала! Фанни стыдно было за нее. По сравнению с этим строки письма, которые  касались до мистера Крофорда и ее самой, не так уж ее задели. Поедет мистер  Крофорд в Норфолк до или после четырнадцатого, нисколько ее не заботило, хотя,  если все обдумать, ему следовало бы ехать немедля. В стараниях мисс Крофорд  способствовать его встрече с миссис Рашуот сказалась самая дурная сторона ее  натуры, было это чрезвычайно жестоко и неразумно; но Фанни надеялась, что сам  он не поддастся столь унизительному любопытству. Непохоже это на него, и сестре  следовало бы знать, что им движут чувства более высокие, нежели ее собственные.    

Однако  после этого письма Фанни ждала следующего еще нетерпеливей прежнего; и несколько  дней так была им растревожена — тем, что уже произошло и еще может  произойти, — что почти совсем оставила обычное чтение и беседы с Сьюзен.  Не удавалось ей сосредоточиться, как она желала бы. Если мистер Крофорд помнит  о ее поручении к кузену, вероятно, очень даже вероятно, что тот при всех  условиях к ней напишет; это было бы как нельзя более сообразно с его обычной  добротою, и пока Фанни не отказалась от этой надежды, пока после трех-четырех  дней ожидания постепенно ее не утратила, она терзалась неотвязной тревогой.    

Наконец  ее волнение несколько унялось. Надобно было примириться с этой неопределенностью,  не дать ей изнурить себя, эдак она совсем никуда не будет годиться. Кое-чему  помогло время, еще того более собственные усилия, и Фанни вернулась к заботам о  Сьюзен, обрела к ним прежний интерес.    

Сьюзен  все больше привязывалась к ней, и, хотя лишена была дара наслаждаться книгой, который  был так силен в Фанни, и куда менее склонна к усидчивости и познанию познания  ради, ей так сильно хотелось не казаться невеждою, что при ее ясном уме и  понятливости она сделалась на редкость внимательной, преуспевающей, благодарной  ученицей. Она почитала Фанни оракулом. Фаннины объяснения и замечания весьма  существенно дополняли каждый очерк, каждую главу истории. Рассказы Фанни о  прежних временах западали ей в ум верней, чем страницы Гольдсмита14; и она  отдавала должное сестре, предпочитая ее манеру всему тому, что находила в  книгах. Ей недоставало воспитанной сызмальства привычки читать. Однако ж беседы  их не всегда были посвящены предметам столь высоким, как история и нравы.  Находилось время и для материй не столь серьезных, и всего чаще разговор  возвращался к Мэнсфилд-парку и всего долее на нем задерживался — на его  обитателях, на их поведении, увеселениях и привычках. У Сьюзен был природный  вкус ко всему благородному и хорошо устроенному, она жадно слушала о жизни в  усадьбе, а Фанни не могла отказать себе в удовольствии поговорить о том, что  было так дорого ее сердцу. Она надеялась, что в том нет ничего дурного; однако  через некоторое время видя, как сверх меры восхищается Сьюзен всем, что  говорилось и делалось в доме дядюшки, и как горит желанием побывать в Нортгемптоншире.  Фанни стала корить себя за то, что пробудила мечты, которым не сбыться.    

Бедняжка  Сьюзен была приспособлена к родительскому дому не многим лучше своей старшей  сестры; и, вполне это поняв, Фанни почувствовала, что, когда настанет час ее  освобождения из Портсмута, ее радость окажется далеко не полной из-за  необходимости покинуть Сьюзен. То, что девушку, столь способную перенимать все  хорошее, придется оставить в таких руках, огорчало ее все больше. Будь у ней  надежда обзавестись собственным домом, куда можно бы пригласить сестру, какое  это было бы счастье! Будь она способна ответить на чувство мистера Крофорда,  надежда, что он отнюдь не станет возражать против приглашения Сьюзен, была бы  ей всего отраднее. В сущности, он человек славный, думала она, и ей  представлялось, что в подобном плане он принял бы самое сердечное участие.    

 Глава 13    

     

Миновали  почти семь недель из двух месяцев, когда Фанни наконец вручили письмо, столь  долгожданное письмо от Эдмунда. Она распечатала письмо, увидела, какое оно  длинное, и приготовилась к описанию в подробности его счастья и к обилию  изъяснений в любви и похвал в адрес счастливицы, которая стала отныне госпожой  его судьбы. Вот оно, это письмо:    

     

"Мэнсфилл-парк    

Дорогая  моя Фанни, прости, что не написал тебе раньше. Крофорд передал мне, что ты  хотела бы получить от меня весточку, но я не мог писать из Лондона и убедил  себя, что ты поймешь мое молчание. Если б я мог написать несколько радостных  строк, я б не заставил тебя ждать, но ничего подобного я был сделать не в состоянии.  Я возвратился в Мэнсфилд с гораздо меньшей уверенностью, нежели его покинул.  Надежды мои убывают. Ты, вероятно, уже осведомлена об этом. Мисс Крофорд в тебе  души не чает, и потому вполне естественно, если она уже довольно рассказала  тебе о своих чувствах, чтоб ты без особого труда могла догадаться о моих.  Однако это не помешает мне сообщить тебе обо всем самому. Ты можешь выслушать  признания от нас обоих, одно другому не помеха. Я не задаю вопросов. Что-то  есть успокоительное в мысли, что у нас один и тот же друг и, какие бы  злосчастные разногласия ни существовали меж нами, мы едины в своей любви к  тебе. Для меня утешение рассказать тебе, как теперь обстоят дела, каковы мои  нынешние планы, если можно сказать, что они у меня есть. Я здесь уже с субботы.  В Лондоне я пробыл три недели и виделся с нею, по лондонским понятиям, очень  часто. Фрейзеры оказывали мне все внимание, какого разумно было ожидать. Я же,  надобно думать, был отнюдь не разумен, питая надежды на отношения, подобные  тем, что были в Мэнсфилде. Беда, однако, скорее в ее повадке, нежели в  недостаточно частых встречах. Будь она иною, чем я ее увидел, мне не на что  было бы жаловаться, но она переменилась, это стало ясно с самого начала; в первый  же раз она встретила меня так непохоже на то, чего я ожидал, что я было решил  немедля уехать из Лондона. Мне незачем вдаваться в подробности. Ты знаешь  слабую сторону ее характера и можешь представить настроения и слова, которые  меня мучили. Была она очень весела и окружена теми, чьи дурные понятия — неподходящая  опора для ее чересчур живого ума. Не нравится мне миссис Фрейзер. Она черствая,  суетная женщина, замуж вышла из одной только выгоды и, хотя явно несчастлива в  браке, приписывает свое разочарование не изъянам в суждениях или характере, не  несоответствию в летах, а тому, что она не столь богата, как многие ее  знакомые, особливо ее сестра, леди Сторнуэй, и притом она решительная  сторонница всякого корыстолюбия и претенциозности, будь они только достаточно  корыстолюбивы и претенциозны. Я почитаю тесную дружбу с этими двумя сестрами  величайшим несчастьем в жизни мисс Крофорд и моей тоже. Они годами сбивают ее с  пути. Если б ее можно было оторвать от них! И временами я перестаю отчаиваться,  ибо мне кажется, что эта приязнь скорее с их стороны. Они ее обожают; а она,  без сомненья, тебя любит более, нежели их. Когда я думаю о безмерной  привязанности ее к тебе и вообще о ее рассудительном, прямодушном, истинно  сестринском поведении, она мне кажется совсем иной натурою, способной на  подлинное благородство, и я готов винить себя за чересчур суровое толкование  игривости. Не могу я от нее отказаться, Фанни. Она единственная женщина в целом  свете, которую я могу представить своей женою. Не будь я уверен в некотором ее  расположении ко мне, я, конечно, так бы не сказал, но я глубоко в нем уверен. Я  убежден, что она оказывает мне предпочтенье. У меня нет ревности ни к какому  определенному лицу. К влиянию света — вот к чему я ревную. Привычка к богатству  — вот что меня страшит. Ее притязания не превышают ее собственных средств, но  они выше, чем дозволяют наши совместные доходы. Однако даже в этом есть  утешение. Мне легче потерять ее оттого, что я не довольно богат, чем из-за моей  профессии. Это лишь послужит доказательством, что ее любовь неспособна на  жертвы, а их, я, в сущности, навряд ли вправе от нее ждать; и если мне  отказано, я думаю, это и будет истинной причиною. Я полагаю, ее предрассудки не  так сильны, как раньше. Я поверяю тебе свои мысли, дорогая моя Фанни, в  точности так, как они у меня возникают; возможно, они подчас противоречивы, но  оттого картина моей души не станет менее верной. Раз уж я начал, мне отрадно  поведать тебе все, что я чувствую. Не могу я от нее отказаться. При том, как мы  уже связаны и, надеюсь, будем связаны в дальнейшем, отказаться от Мэри Крофорд  значило бы отказаться от общества кое-кого из тех, кто мне всех более дорог,  лишить себя тех домов и друзей, к коим при любом другом горе я обратился бы за  утешением. Потерять Мэри означало бы для меня потерять Крофорда и Фанни. Будь  это решенным делом, прямым отказом, надеюсь, я знал бы, как его перенести и как  постараться ослабить ее власть над моим сердцем… и за несколько лет… но я пишу  вздор… будь мне отказано, я должен это перенести; и пока я существую, я не  перестану искать ее согласия. Это правда. Весь вопрос в том, как? Каков тут  наилучший путь? Порой я думаю после Пасхи опять съездить в Лондон, а порой решаю  ничего не предпринимать, пока она не воротится в Мэнсфилд. Даже теперь она с  удовольствием говорит о предстоящем июне в Мэнсфилде; но до июня еще так  далеко, и я, верно, напишу ей. Я уже почти решил объясниться в письме. Возможно  ранее достичь определенности весьма существенно. Мое нынешнее положение досадно  и мучительно. Подумавши, я нахожу, что наилучший способ все объяснить — письмо.  Я смогу написать многое, чего не сумел сказать, она же получит время для  размышлений, чтобы решить, каков будет ее ответ, и меня не столько страшит итог  ее размышлений, сколько первое же необдуманное движение; да, кажется, так.  Всего опасней для меня, если она станет советоваться с миссис Фрейзер, а я  издалека бессилен постоять за себя. Письмо опасно тем, что его показывают в  поисках совета, и, если душа сама не находит истинного решения, советчик в  злосчастную минуту может подвигнуть ее на поступок, в котором она потом будет  раскаиваться. Мне надобно еще немного обо всем поразмыслить. Мое длинное  письмо, полное забот, касающихся одного меня, боюсь, нелегкое испытание даже  для такого друга, как Фанни. Последний раз я видел Крофорда на званом вечере у  миссис Фрейзер. Я все более удовлетворен его поведением и речами. У него нет и  тени колебаний. Он отлично знает, чего хочет, и поступает согласно своим  намерениям — свойство неоценимое. Видя его и мою старшую сестру в одной  комнате, я не мог не вспомнить то, что ты рассказала мне однажды, и, должен  сказать, они встретились не как друзья. С ее стороны заметна была холодность.  Они едва ли перекинулись несколькими словами; я видел, как он отступил от нее в  удивлении, и пожалел, что миссис Рашуот не смогла извинить его за воображаемое  пренебреженье Марией Бертрам. Ты захочешь узнать мое мненье, в какой мере ей  отрадно ее замужество. Непохоже, чтобы она была несчастлива. Надеюсь, что они  совсем неплохо ладят. Я дважды обедал на Уимпол-стрит и мог бы там бывать чаще,  но унизительно быть Рашуоту за брата. Джулия, похоже, безмерно наслаждается  Лондоном. Мне мало что доставляло наслажденье там — но дома и того менее. Наше  домашнее общество отнюдь не веселое. Тебя здесь очень недостает. А как ты  необходима мне, не могу выразить. Маменька шлет тебе сердечный привет и  надеется вскорости получить от тебя письмо. Не проходит часу, чтоб она о тебе  не вспомнила, и мне грустно, как подумаю, сколько еще недель она, верно, должна  будет обходиться без тебя. Папенька намерен привезти тебя сам, но только не  ранее Пасхи, когда ему надобно съездить в Лондон по делам. Надеюсь, в Портсмуте  тебе хорошо, но поездка туда не должна стать ежегодной. Я хочу, чтоб ты была  дома и могла высказать мне свое мнение о Торнтон Лейси. У меня нет особой охоты  к крупным усовершенствованиям, пока я не уверен, что Торнтон Лейси когда-нибудь  обретет хозяйку. Пожалуй, я к ней все-таки напишу. Уже твердо решено, что  Гранты едут в Бат, они покидают Мэнсфилд в понедельник. Я этому рад. У меня не  слишком отрадно на душе, и я сейчас не подхожу ни для какого общества; но твоя  тетушка, похоже, чувствует себя обделенной, оттого что столь существенную  мэнсфилдскую новость досталось сообщить мне, а не ей.    

Всегда  твой, милая моя Фанни".    

     

«Никогда,  нет, никогда и ни за что не захочу я больше получать письма, —  провозгласила Фанни про себя, дочитав до конца. — Что они приносят, кроме  разочарования и горя?.. Не раньше чем после Пасхи!.. Как я это вынесу?.. И не  проходит часу, чтоб моя бедная тетушка не заговаривала обо мне!»    

Фанни постаралась,  как могла, не дать этим мыслям завладеть ею, но еще мгновенье — и подумала бы,  что сэр Томас жесток по отношенью к ним обеим, и к тетушке и к ней. Что же до  главного предмета, которому посвящено письмо, ничего в нем не могло утишить ее  досаду. Так она была уязвлена, что Эдмунд пробудил в ней чуть ли не неприязнь и  гнев. «В промедлении нет ничего хорошего», — сказала она. Почему все до  сих пор не решено? Он слеп, и ничто не образумит его, ничто, ведь сколько раз  пред его глазами представала правда, и все напрасно. Он женится на ней и будет  несчастлив, будет страдать. Дай Бог, чтоб под ее влиянием он не утратил благородства!  Фанни опять просмотрела письмо. Она души во мне не чает! Какой вздор. Никого  она не любит, только себя да своего брата. Друзья годами сбивают ее с пути!  Очень вероятно, что это она сбивала их с пути. Быть может, они все развращают  друг друга; но если они любят ее настолько сильнее, чем она их, тем менее  вероятно, что они повредили ей, разве что своей лестью. Единственная женщина в  целом свете, которую он может представить своей женою. Я в том нисколько не  сомневаюсь. Эта привязанность будет направлять всю его жизнь. Согласится она  или откажет, сердце его навсегда соединено с нею. «Потерять Мэри означало бы  для меня потерять Крофорда и Фанни». Эдмунд, меня ты не знаешь. Если ты не  соединишь наши две семьи, они никогда не соединятся. О Эдмунд! Напиши ей,  напиши. Положи этому конец. Пусть кончится неопределенность. Решись, свяжи  себя, приговори себя.    

Однако  подобные чувства слишком сродни злобе, чтобы долго преобладать в разговоре  Фанни с самой собою. Вскорости она смягчилась и опечалилась. Сердечное  отношение Эдмунда, его ласковые слова, его доверчивое обхожденье глубоко ее  трогали. Просто он слишком добр ко всем. Иными словами, письмо его оказалось  таково, что она, без сомненья, предпочла бы его не получать, и однако ему не  было цены. Так она порешила.    

Каждый,  кто привержен писанию писем, даже если и писать-то особенно не о чем (к их числу  принадлежит значительная часть женского общества), должен посочувствовать леди  Бертрам, которой не повезло, что такая наиважнейшая мэнсфилдская новость, как  неизбежный отъезд Грантов в Бат, стала известна в то время, когда она не могла  ею воспользоваться, и каждый поймет, сколь обидно было ей видеть, что новость  эта досталась ее неблагодарному сыну и со всей возможной краткостью упомянута в  конце длинного письма, вместо того чтобы занять большую часть страницы в ее  собственноручном послании. Леди Бертрам была, пожалуй, мастерица эпистолярного  жанра, так как с самого начала замужества, не имея других занятий, и при том,  что сэр Томас был членом парламента, она пристрастилась вести переписку и  изобрела весьма похвальную заурядную манеру расписывать все в подробности, для  чего ей довольно было и самой малой малости; однако ж даже чтобы написать к  племяннице, она не могла обойтись без чего-то новенького; и при том, что вскоре  леди Бертрам предстояло утратить такой благодатный повод для писем, как  необходимость сообщить об очередном приступе подагры у доктора Гранта и об  утренних визитах миссис Грант, ей было очень тяжко лишиться одной из последних  возможностей написать о них.    

Однако  ее ждало богатое вознагражденье. Настал для леди Бертрам час удачи. Через несколько  дней после получения письма от Эдмунда Фанни получила письмо от тетушки,  которое начиналось так:    

«Дорогая  Фанни, я берусь за перо, чтоб сообщить весьма тревожное известие, которое, без  сомненья, сильно тебя обеспокоит…»    

То было  много лучше, чем взяться за перо, чтобы познакомить племянницу со всеми подробностями  предполагаемой поездки Грантов, ибо теперешнее известие было таково, что обещало  пищу для пера на многие дни и состояло не больше не меньше как в опасной  болезни ее старшего сына, о которой в Мэнсфилде узнали от нарочного несколько  часов назад.    

В  компании молодых людей Том отправился из Лондона в Нью-Маркет, где ушибы от падения,  на которые вовремя не обратили внимание, и изрядное количество выпитого вина  вызвали лихорадку; и когда компания разъехалась, он, не имея сил двигаться, был  предоставлен в доме одного из этих молодых людей болезни и одиночеству на  попечении всего только слуг. Вместо того чтобы, как он надеялся, быстро  поправиться и последовать за приятелями, он совсем расхворался и через недолгое  время почувствовал себя так плохо, что, как и его лекарь, решился отправить  письмо в Мэнсфилд.    

«Сие  горестное известие, как ты можешь представить, сильно нас взволновало, —  заметила ее светлость, изложив суть случившегося, — и мы не можем  избавиться от дурных предчувствий и великой тревоги за нашего бедного больного,  чье состояние, как страшится сэр Томас, может быть очень опасно; и Эдмунд  любезно предлагает немедля отправиться ухаживать за братом, но я рада  прибавить, что сэр Томас не оставит меня в этот горестный час, ведь это было бы  мне слишком трудно. В нашем домашнем кружке нам будет очень недоставать Эдмунда,  но я верю и надеюсь, что он застанет бедного больного не в столь внушающем  тревогу состоянии, как мы опасаемся, и вскорости сумеет его привезти в  Мэнсфилд; сэр Томас полагает это необходимым и считает, что это будет лучше во  всех отношениях, и я льщу себя надеждой, что бедный страдалец в скором времени  сможет перенести переезд без особых неудобств и вреда для себя. Так как я  нисколько не сомневаюсь, дорогая Фанни, что в этих горестных обстоятельствах ты  нам сочувствуешь, я очень скоро напишу тебе опять».     

Чувства  Фанни по этому поводу были, разумеется, много искренней и горячей, чем манера  тетушкиного письма. Она от всего сердца сочувствовала им всем. Том опасно  болен, Эдмунд уехал ухаживать за ним, и печально маленькое общество, оставшееся  в Мэнсфилде, — этих тревог было довольно, чтобы вытеснить все прочие  тревоги или почти все. У ней только и достало эгоизма, чтоб подумать, успел ли  Эдмунд написать к мисс Крофорд до того, как его призвали эти дела, но ни одно  чувство, в котором не присутствовала бы чистая любовь и бескорыстное  беспокойство, не задерживалось надолго у ней в душе. Тетушка о ней не забывала,  писала снова и снова; в Мэнсфилде получали частые отчеты от Эдмунда, и отчеты эти  с тем же постоянством передавались Фанни в той же многословной манере, в том же  смешении веры, надежд, страхов, следующих друг за другом и нечаянно друг друга  порождающих. То была своего рода игра в перепуг. Страдания, которых леди  Бертрам не видела, она не умела вообразить; и вполне спокойно писала о волнении  и тревоге и о бедном страдальце, пока Тома не доставили в Мэнсфилд и она не  увидела воочию, как сильно он изменился. И тогда письмо, которое она начала  писать до этого, было закончено совсем в иной манере, языком неподдельного  чувства и смятения; она написала так, как могла бы сказать вслух: «Он только  что приехал, дорогая моя Фанни, и его отнесли наверх; и когда я его увидела,  мне стало так страшно, просто не знаю, что и делать. Без сомнений, он был очень  болен. Бедный Том, мне так его жалко, и я так боюсь за него, и сэр Томас тоже;  и как я была бы рада, если б ты была здесь, ты б меня успокоила. Но сэр Томас  надеется, что завтра Тому будет лучше, говорит, Том ослаб еще и от переезда».    

Настоящее  беспокойство, которое теперь проснулось в материнской груди, прошло не скоро.  Из-за крайне нетерпеливого желанья Тома оказаться в Мэнсфилде, в уюте родного  дома, в кругу семьи, о которых он и думать не думал, покуда пребывал в добром  здравии, его, видно, повезли туда слишком рано, а потому возобновилась  лихорадка, и в первую неделю он находился в большей опасности, чем когда-либо.  Все здесь были чрезвычайно испуганы. Леди Бертрам поверяла свои ежедневные  страхи племяннице, которая теперь, можно сказать, жила этими письмами и все  время проводила в страданиях из-за сегодняшнего письма и в ожидании  завтрашнего. Она не питала особо нежных чувств к своему старшему кузену, но по  доброте сердца со страхом думала о возможной утрате; а при чистоте ее понятий  от мысли о том, как мало толку было в его жизни, как мало он, по всей  видимости, способен был отказывать себе в своих желаниях, беспокойство ее  становилось еще глубже.    

Как и в  более простых случаях, одна только Сьюзен оставалась ее слушательницей и наперсницей.  Она всегда была готова выслушать и посочувствовать. Всех прочих ничуть не  занимала такая далекая беда, как болезнь в семействе, пребывающем за сто миль с  лишком отсюда… даже миссис Прайс, которая, увидав в руках у дочери письмо,  разве что мимоходом задавала вопрос-другой, а изредка безучастно замечала: «У  бедной моей сестры Бертрам, должно быть, сейчас множество хлопот».    

Разделенные  долгими годами и столь большой разницей в положении, они уже почти не ощущали  кровных уз. И привязанность, отнюдь не пылкая, так же как их натуры, теперь существовала  единственно на словах. Миссис Прайс поступала по отношению к леди Бертрам в  точности так, как леди Бертрам поступила бы по отношению к миссис Прайс. Трое  или четверо Прайсов могли быть сметены с лица земли, любой из них или все  вместе, кроме Фанни и Уильяма, а леди Бертрам не очень-то и задумалась бы о  том, или, возможно, стала бы повторять лицемерные речи миссис Норрис, мол,  какое счастье и какое великое благо для бедняжки их дорогой сестры Прайс, что  эти двое так хорошо пристроены.    

 Глава 14    

     

Примерно  через неделю после возвращения Тома в Мэнсфилд прямая угроза его жизни миновала,  и ради полного спокойствия его матери объявлено было, что он вне опасности; она  уже привыкла видеть его беспомощным и страдающим, слышала о его состоянии  только хорошее, о плохом не задумывалась, и, от природы не склонную тревожиться  или понимать по намекам, докторам было проще простого ее провести. Лихорадку  одолели, а мучила его лихорадка, значит, конечно же, он скоро опять будет  здоров; ничего иного леди Бертрам не предполагала, и Фанни разделяла тетушкину  уверенность, пока не получила несколько строк от Эдмунда, написанных нарочно  для того, чтобы разъяснить ей положение брата и сообщить его и отцовские  страхи, которые в них заронил доктор в связи с явными признаками чахотки, что  обнаружились, когда отступила лихорадка. Они сочли за благо не тревожить леди  Бертрам страхами, которые, надо надеяться, не подтвердятся; но нет причины  скрывать правду от Фанни. Они опасаются за его легкие.    

По этим  нескольким строкам от Эдмунда Фанни представила больного и его комнату в более  верном и ярком свете, чем по всем пространным письмам леди Бертрам. Пожалуй,  любой из домочадцев по своим наблюдениям написал бы о больном вернее, чем она;  временами любой оказывался больному полезней ее. Она только и способна была,  что тихонько проскользнуть к сыну в комнату и смотреть на него; но когда он был  в силах разговаривать сам или слушать, как ему что-нибудь рассказывают или  читают, он предпочитал общество Эдмунда. Тетушка Норрис утомляла его своими  заботами, а сэр Томас не способен был умерить свое многословие и громкий голос  соответственно раздражительности и слабости больного. Эдмунд — вот кто  единственный был ему нужен. Уж в этом Фанни не усомнилась бы, и теперь, когда  он помогал своему страдающему брату, поддерживал его, подбадривал, он более  прежнего возвысился в ее глазах. Тут ведь потребовалась помощь не только из-за  телесной слабости, следствия недавней болезни, тут, как она теперь узнала,  требовалось успокоить крайне расстроенные нервы, поднять крайне угнетенный дух;  и еще, как ей представлялось, надобно было направить на путь истинный душу.    

В роду  Бертрамов не было чахоточных, и Фанни, думая о старшем кузене, более надеялась,  чем страшилась, — кроме тех минут, когда вспоминала о мисс Крофорд, ибо ей  казалось, что мисс Крофорд — дитя удачи, а при ее суетности и себялюбии немалой  было бы удачей, останься Эдмунд единственным сыном. Даже в комнате больного  счастливица Мэри не была забыта. В конце Эдмунд приписал: «Что до предмета  моего последнего письма, я и вправду начал писать к ней, но болезнь Тома меня  оторвала, однако теперь мнение мое изменилось, я боюсь влияния ее друзей. Когда  Тому полегчает, я поеду в Лондон».    

Таково  было положение в Мансфилде, и так продолжалось почти без перемен до Пасхи. Нескольких  слов, которые Эдмунд иногда приписывал к письму матери, хватало, чтоб Фанни не  мучилась неизвестностью. Медленность, с какой Том шел на поправку, внушала  тревогу.    

Настала  Пасха — в этом году особенно поздняя, как с огорчением подумала Фанни, когда  впервые узнала, что ней нет надежды уехать из Портсмута ранее, чем после  праздника. Настала Пасха, а о возвращении в Мэнсфилд все ни строчки, и ни слова  о поездке в Лондон, которая должна была предшествовать ее возвращению. Тетушка  часто выражала желание, чтоб она приехала, но от дядюшки, который один это  решал, не было никакого известия и уведомления. Вероятно, он еще не мог  оставить сына, но для Фанни эта отсрочка была жестокой, невыносимой. Близится конец  апреля, скоро уже почти три месяца вместо двух, как она с ними в разлуке и дни  свои проводит, будто наказанная, а всей суровости наказания, надеялась она,  безгранично их любя, им просто не понять; и однако ж как знать, когда найдется  время подумать о ней и забрать ее отсюда?    

Она так  горячо, нетерпеливо, так страстно желала снова оказаться с ними, что навсегда запомнила  строчку из «Ученичества» Каупера. «Как жаждет дома быть она» — эти слова  постоянно были у ней на языке, они верней всего выражали ее тоску; пожалуй,  думалось ей, ни один ученик закрытой школы не тоскует острей по родительскому  крову.    

Когда  она ехала в Портсмут, ей нравилось называть его домом, приятно было говорить,  что едет домой; слово это было ей очень дорого; таким и осталось, только  отнести его надобно к Мэнсфилду. Дом теперь там. Портсмут это Портсмут, а дом  это Мэнсфилд. Так она уже давно осмелилась расположить их в своих тайных думах,  и ничто не могло ее утешить больше, чем письмо тетушки, в котором та прямо так  и писала: «Должна сказать, я сильно сожалею, что в эти горестные дни, столь  меня угнетающие, тебя нет дома. Я верю, и надеюсь, и искренне желаю, чтоб ты  никогда более не отлучалась из дому так надолго». Строки эти безмерно радовали  Фанни. Однако упивалась она ими втайне. Из деликатности она старалась не  выказать перед родителями предпочтенья, которое отдавала дому дяди, и потому  всегда говорила: «когда я поеду обратно в Нортгемптоншир» или «когда я ворочусь  в Мэнсфилд», я сделаю то-то и то-то. Долгое время так оно и шло, но под конец  тоска возобладала над осторожностью, и Фанни заметила, что говорит о том, чем  станет заниматься, когда поедет домой. Она укорила себя, покраснела и со  страхом посмотрела на маменьку и папеньку. Но понапрасну она смутилась.  Родители ничем не выказывали никакого неудовольствия, ни даже того, что вообще  услыхали ее слова. Они вовсе не питали ни малейшей ревности к Мансфилду. Сделай  милость, стремись туда или живи там, если тебе угодно.    

Фанни  было грустно лишиться всех отрад весны. Не сознавала она прежде, что, проводя  март и апрель в городе, лишится их. Не сознавала, как отрадно, когда все  начинает зеленеть и произрастать. Как сама оживала телом и душою, наблюдая  приход весны, которая при всем своем капризном нраве неизменно восхитительна, и  глядя, как все хорошеет вокруг, от первоцветов в самых теплых уголках  тетушкиного сада до первых листьев на дядюшкиных полях и до великолепия его  лесов. Лишиться такой отрады — не пустяк; лишиться же ее ради непрестанного  шума и тесноты, быть запертой в четырех стенах, где духота и дурные запахи  заменили свободу, свежесть, благоухание и зелень, и вовсе худо; но даже эти  причины для сожалений были ничто в сравненье с уверенностью, что тебя недостает  лучшим твоим друзьям, с жаждой быть полезной тем, кто нуждается в тебе!    

Будь она  дома, она была бы там полезна любому. Без сомненья, от нее всем был бы толк.  Всех она могла бы избавить от разных забот и трудов; и даже если б она только  поддерживала дух тетушки Бертрам, избавляла ее от тягости одиночества или еще  злейшей тягости — общества особы суетливой, назойливой, всегда готовой  преувеличить опасность ради того, чтоб придать себе весу, ее, Фаннино,  пребывание там послужило бы общему благу. Она любила представлять, как читала  бы тетушке, занимала бы ее разговором и старалась помочь ей ощутить, какое  благо все то, что есть, одновременно подготовляя душу ее к тому, что может  случиться; и от скольких хождений вверх и вниз по лестнице можно бы избавить  тетушку, и сколько можно бы исполнить поручений.    

Ее  удивляло, что сестры Тома преспокойно остаются в Лондоне во все время болезни,  которая с разной степенью опасности длится уже несколько недель. Они-то могли  воротиться в Мэнсфилд когда им угодно; им-то это легче легкого, и для Фанни  непостижимо было, как же они обе все еще не приехали. Если миссис Рашуот может  воображать, будто ее задерживают какие-то обязательства, то Джулии, уж конечно,  ничто не мешает покинуть Лондон когда ей заблагорассудится. Как следовало из  одного тетушкиного письма, Джулия предложила вернуться, если в ней нуждаются,  но тем и кончилось. Очевидно, она предпочитает остаться в Лондоне.    

Фанни  стала думать, что пребывание в Лондоне весьма дурно сказывается на всех заслуживающих  уважения привязанностях. Подтверждение тому она видела в мисс Крофорд и в своих  кузинах тоже: привязанность мисс Крофорд к Эдмунду прежде заслуживала уважения,  заслуживала более, чем остальное в ее натуре, а ее дружеские чувства к самой  Фанни были, право, безупречны. Где ж теперь та привязанность и та дружба? Так  давно уже Фанни не получала от нее никаких писем, что не без оснований  усомнилась она в дружбе, о которой прежде столько размышляла. Уже давным-давно  у ней не было вестей о мисс Крофорд и ее лондонском окружении, кроме того, что  писали из Мэнсфилда, и она стала подумывать, что, пожалуй, пока они не встретятся  с мистером Крофордом, она так и не узнает, поехал ли он опять в Норфолк, и этой  весной уже не получит более известий от его сестры, но вдруг пришло письмо,  которое оживило старые чувства и породило новые.    

"Простите  меня поскорей, душенька Фанни, за мое долгое молчание и поступите, пожалуйста,  так, как если б могли простить меня тотчас же. Это моя нижайшая просьба и  надежда, ведь Вы такая хорошая, и потому я жду, что Вы отнесетесь ко мне лучше,  чем я заслуживаю, и пишу сейчас, чтоб попросить Вас ответить мне немедля. Я  хочу знать, как обстоят дела в Мэнсфилд-парке, и Вы, без сомнения, можете мне  об этом сообщить. Надо быть вовсе уж бесчувственной, чтоб не пожалеть их в  таком несчастье; и по тому, что я слышу, у бедного мистера Бертрама едва ли  есть надежда на выздоровление. Поначалу меня мало беспокоила его болезнь. Я  думала, что с ним чересчур нянчатся и он сам с собою нянчится при всяком  пустячном недомогании, и огорчалась более за тех, кому приходилось за ним  ухаживать; но теперь с уверенностью говорят, что его жизнь и вправду в  опасности, что признаки самые тревожные, и что, по крайней мере, некоторым  членам семьи это известно. Если это так, Вы, конечно же, входите в их число, в  число проницательных, и потому умоляю Вас, напишите мне, насколько верны мои  сведения. Мне нет надобности говорить, как Вы меня обрадуете, если окажется,  что они не совсем верны, но мнение это слишком распространено, и, признаюсь,  меня бросает от него в дрожь. Как было бы печально, если б жизнь такого  прекрасного молодого человека оборвалась в расцвете дней. Для бедного сэра  Томаса это будет ужасный удар. Я и вправду очень этим взволнована. Фанни, Фанни  вижу, как Вы улыбаетесь и глядите испытующе, но, клянусь, я никогда в жизни не  подкупала врача. Бедный мистер Бертрам! Если ему суждено умереть, на свете  станет двумя бедными молодыми людьми меньше; и не побоюсь, глядя в лицо кому  угодно, сказать, что богатство и положение достанутся тому, кто их достоин  более всех на свете. То, что совершилось на Рождество, — плод безрассудной  поспешности, но зло тех нескольких дней можно отчасти стереть. Лак и позолота  каких только пятен не скрывают. Его же только нельзя будет именовать эсквайром.  Когда любовь настоящая, как у меня, Фанни, можно и еще кой на что посмотреть  сквозь пальцы. Напишите ко мне с обратной почтой, судите сами о моем волнении и  не смейтесь надо мною. Скажите мне истинную правду, ту, что Вам известна из  первых уст. А еще не мучьте себя, не стыдитесь моих чувств или своих  собственных. Поверьте мне, они не только естественны, но и заключают в себе и  человеколюбие и добродетель. Судите сами, разве, получив титул сэра, и все  владения Бертрамов, Эдмунд не сделает больше добра, чем любой другой возможный  наследник титула. Когда б Гранты были дома, я не стала бы Вас затруднять, но  сейчас Вы единственная, от кого я могу узнать правду, так как сестры его для  меня вне досягаемости. Миссис Рашуот, как Вам, конечно, известно, проводит  Пасху у Эймлеров в Туикенеме и еще не воротилась, а Джулия сейчас у кузин  где-то поблизости от Бедфорд-сквер, но я забыла их фамилию и название улицы.  Однако даже когда б я могла тотчас обратиться к любой из них, я б все равно  предпочла бы Вас, — мне бросилось в глаза, что им обеим слишком жаль  расставаться со своими развлечениями, и потому они не желают видеть правду. Я  думаю, пасхальные каникулы миссис Рашуот подходят к концу; для нее это,  несомненно, доподлинные каникулы. Эймлеры милые люди, а так как мистер Рашуот в  отъезде, ей остается только наслаждаться жизнью. Отдаю ей должное, что она  укрепила его желание исполнить сыновний долг, поехать в Бат за матерью, но как  она уживется под одной крышей с этой достопочтенной вдовицей? Моего брата  сейчас нет рядом, так что от него мне нечего передать. Вам не кажется, что если  б не болезнь мистера Бертрама, Эдмунд давно бы уж был в Лондоне?    

Всегда  Ваша, Мэри.    

Я уже  стала складывать письмо, но тут вошел Генри. Он, однако, не принес никаких известий,  которые помешали бы отправить письмо. Миссис Р. знает, что опасаются за жизнь  больного; Генри виделся с нею нынче утром, она сегодня возвращается на  Уимпол-стрит, старая дама приезжает. Пожалуйста, не беспокойтесь и ничего не  воображайте, оттого что он провел несколько дней в Ричмонде. Он всегда ездит  туда по весне. Не сомневайтесь, он не думает ни о ком, кроме Вас. В эту самую  минуту он до безумия жаждет Вас видеть и занят лишь тем, что изобретает возможности  для встречи и для того, чтобы она тоже доставила удовольствие и Вам. В  доказательство он повторяет, и еще горячей, то, что сказал в Портсмуте, что мы  будем рады доставить Вас домой, и я всем сердцем присоединяюсь. Милочка Фанни,  напишите тотчас и велите нам приехать. Нам всем это будет в радость. Мы с ним,  понятно, можем поехать в пасторат и нисколько не обременим наших друзей в  Мэнсфилд-парке. Право же, приятно будет снова всех их увидеть, а некоторое  прибавление общества может оказаться им как нельзя более кстати; а что до Вас,  Вы, конечно, чувствуете, сколь Вы там нужны, и при Вашей совестливости не  можете сознательно оставаться в стороне, когда у Вас есть возможность  воротиться. Мне недостает времени и терпенья передать Вам и половину тех слов,  что желал бы Вам передать Генри, знайте только, что все они пронизаны  неизменной любовью".    

Большая  часть этого письма вызывала у Фанни такое отвращенье и так ей не хотелось способствовать  встрече той, которая его писала, с Эдмундом, что она не способна была (и сама  это чувствовала) судить беспристрастно, следует ли ей принять предложение,  содержащееся в конце. Для нее самой то был величайший соблазн. Через  каких-нибудь три дня, быть может, очутиться в Мэнсфилде — большего счастья и  представить невозможно, но в нем заключался бы существенный изъян: быть  обязанной таким счастьем людям, в чьих чувствах и поведении она сейчас столь  много осуждала; чувства сестры и поведение брата… ее хладнокровное  домогательство… его беспечная суетность. Чтоб он продолжал знакомство, а  возможно, и флиртовал с миссис Рашуот! Фанни была оскорблена. Она думала о нем  лучше. Однако, по счастью, ей не нужно было взвешивать и выбирать, какое из  противоположных стремлений, из вызывающих сомненье понятий предпочесть; не ей  решать, удерживать ли Мэри и Эдмунда врозь. У ней было правило: во всех случаях  жизни представить, как отнесся бы к этому дядюшка. Она благоговела перед ним,  боялась выйти из его воли, а потому тотчас поняла, как ей должно поступить. Она  безусловно должна отклонить предложение мисс Крофорд. Если бы дядюшка желал ее  приезда, он бы послал за нею; и уже само ее предложение воротиться ранее было  бы самонадеянностью, которую едва ли можно чем-то оправдать. Она поблагодарила  мисс Крофорд, но наотрез отказалась. Как она понимает, написала она, дядюшка  намерен сам за ней заехать; а раз кузен болен уже столько недель и се  присутствие не сочли необходимым, стало быть, сейчас ее возвращение нежелательно  и она только чувствовала бы себя обузой.    

Нынешнее  состояние кузена она описала в точности таким, как сама о нем понимала, таким,  какое, вероятно, внушит ее жизнерадостной корреспондентке надежду, что все ее  желания сбудутся. При определенном богатстве Эдмунду, верно, простится, что он  стал священником; этим, должно быть, и объясняется победа над предрассудком, с  которою он готов был себя поздравить. По мнению мисс Крофорд, на свете нет  ничего важнее денег.    

 Глава 15    

     

Фанни  была убеждена, что своим ответом глубоко разочарует мисс Крофорд, и потому,  зная ее нрав, ждала, что та, пожалуй, снова к ней приступит; и хотя новое  письмо пришло только через неделю, Фанни взяла его с тем же чувством.    

Она  тотчас же поняла, что письмо короткое, а значит, подумалось ей, наверно,  деловое, и написано в спешке. Содержание его не вызывало сомнений; в первые  мгновенья она решила, что ей просто-напросто сообщают о своем приезде в  Портсмут в этот самый день, и отчаянно заволновалась, не зная, как тогда  поступить. Однако в следующий миг возникшие пред нею затруднения  рассеялись, — еще не открыв письма, она понадеялась, что Крофорды  обратились к ее дядюшке и получили разрешение. Вот это письмо.    

"Только  что до меня дошел совершенно возмутительный, злонамеренный слух, и я пишу Вам,  дорогая Фанни, чтоб упредить Вас на случай, если он докатится и до Ваших мест,  не давать ему ни малейшей веры. Это, без сомненья, какая-то ошибка, и через  день-два все прояснится — во всяком случае, Генри ни в чем не повинен и,  несмотря на мимолетное etourderie, он не думает ни о ком, кроме Вас. Пока я Вам  снова не напишу, никому не говорите ни слова, ничего не слушайте, не стройте  никаких догадок, ни с кем не делитесь. Без сомненья, все затихнет и  окажется, — это одна только Рашуотова блажь. Если они и вправду уехали,  то, ручаюсь, всего лишь в Мэнсфилд-парк и вместе с Джулией. Но отчего Вы не  велите приехать за Вами? Как бы Вам после об этом не пожалеть.    

Ваша, и  прочее…"    

Фанни  была ошеломлена. Никакой возмутительный злонамеренный слух до нее не дошел, и  оттого многое в этом странном письме ей понять было невозможно. Она могла лишь  догадаться, что оно касается до Уимпол-стрит и мистера Крофорда, и лишь  предположить, что там свершилось какое-то крайнее безрассудство, раз оно  вызвало толки в свете и, как опасается мисс Крофорд, способно возбудить ее  ревность, если она о том прослышала. Но напрасно мисс Крофорд за нее волнуется.  Ей только жаль тех, кто в этом замешан, жаль и Мэнсфилд, если молва докатилась  и туда; но Фанни надеялась, что так далеко слухи не дошли. Если, как следует из  письма мисс Крофорд, Рашуоты сами поехали в Мэнсфилд, вряд ли им предшествовали  неприятные вести и, во всяком случае, вряд ли произвели там впечатление.    

Что же  до мистера Крофорда, может быть, происшедшее даст ему понятие о собственном  нраве и убедит, насколько он не способен на постоянство в любви, и он  постыдится долее ухаживать за нею.    

Как  странно! А ведь она уже начала думать, что он и вправду ее любит, вообразила,  будто его чувство к ней отнюдь не заурядное, и его сестра все еще уверяет,  будто он только о ней, Фанни, и думает. И однако он, должно быть, весьма  недвусмысленно выказал свою благосклонность к кузине, повел себя весьма  опрометчиво, ведь ее корреспондентка не из тех, кто станет обращать внимание на  пустяки.    

Неуютно  ей стало, и так будет, пока она не получит новых вестей от мисс Крофорд. Не думать  об этом ее письме невозможно, и ни с кем нельзя об этом поговорить, облегчить  душу. Напрасно мисс Крофорд так ее заклинала сохранить все в тайне, она могла  бы довериться ее понятию о долге перед кузиной.    

Наступил  новый день, однако нового письма не принес. Фанни была разочарована. Все утро  она по-прежнему только об этом и думала; но когда к вечеру вернулся отец, как  всегда с газетою в руках, она до такой степени не ждала из этого источника  никаких вестей, что на минуту даже отвлеклась от своих мыслей.    

Она  глубоко задумалась совсем о другом. Ей вспомнился ее первый вечер в этой  комнате и отец с неизменной газетой. Теперь в свече уже нет надобности. До  захода солнца еще полтора часа. Сейчас она всем существом ощутила, что уже  прошли три месяца; от солнечного света, что заливал гостиную, ей становилось не  веселее, а еще грустней; совсем не так, как на сельском просторе, светит в  городе солнце. Здесь его сила лишь в слепящем блеске, в беспощадном,  мучительном слепящем блеске, который только на то и годится, чтоб обнажать  пятна и грязь, которые иначе спокойно бы почивали. В городе солнце не приносит  ни бодрости, ни здоровья. Фанни сидела в гнетущей духоте, в пронизанном яркими  солнечными лучами облаке беспокойной пыли, и переводила взгляд со стен в пятнах  от головы отца на изрезанный, исцарапанный братьями стол, где стоял как всегда  не отчищенный толком чайный поднос, кое-как вытертые чашки с блюдцами,  синеватое молоко, в котором плавали ошметки пленок, и хлеб с маслом,  становящийся с каждой минутой жирней, чем был поначалу от рук Ребекки. И пока  готовился чай, отец углубился в газету, а мать по обыкновению причитала над  порванным ковром, — вот бы Ребекка его починила; Фанни вышла из оцепенения,  лишь когда отец окликнул ее, сперва похмыкав и поразмыслив над чем-то в газете:    

— Как  фамилия этих твоих знаменитых кузенов, которые в Лондоне, Фан?    

— Рашуоты,  сэр, — после минутной запинки отвечала она.    

— И  уж не на Уимпол-стрит ли они живут?    

— Да,  сэр.    

— Тогда,  скажу я тебе, неладно у них. Возьми-ка. — Он протянул ей газету. —  Вот уж много чести тебе от таких родственничков. Не знаю, не знаю, что подумает  о таких делах сэр Томас; может, он чересчур утонченный и светский джентльмен и  не станет меньше любить свою дочку. А только будь она моя, вот не сойти мне с  этого места, стегал бы ее, пока хватило сил. Небольшая порка всего лучше  остережет и мужчину и женщину тоже от эдаких выкрутасов.    

Фанни  прочла про себя, что «с бесконечным сожаленьем наша газета вынуждена сообщить о  супружеском fracas в семействе мистера Р. с Уимпол-стрит; прекрасная миссис Р.,  которая лишь недавно связала себя узами Гименея и которая обещала стать  блистательной властительницей светского общества, покинула супружеский кров в  обществе хорошо известного неотразимого мистера К., близкого друга и товарища  мистера Р., и даже редактору нашей газеты неизвестно, куда они отправились».    

— Это  ошибка, сэр, — тотчас же сказала Фанни. — Это, должно быть, ошибка…  Не может этого быть… Здесь, должно быть, имеются в виду другие люди.    

Она  говорила из безотчетного желания отодвинуть позор, говорила с решительностью  отчаяния, ибо говорила то, чему не верила, не могла верить. Потрясенная, она не  усомнилась в истинности прочитанного. Правда ошеломила ее, и после она  изумлялась, что все-таки сумела не задохнуться, даже заговорить.    

Мистера  Прайса газетное сообщение не настолько встревожило, чтоб он стал всерьез отвечать.    

— Может,  это и вранье, — готов был допустить он, — а только нынче немало  светских дамочек таким вот манером продают душу дьяволу, так что ни за кого  нельзя поручиться.    

— Уж  конечно, будем надеяться, это неправда, — жалобно сказала миссис  Прайс. — Это был бы такой позор!..    

Добро б  я говорила Ребекке про ковер всего раз, так нет же, раз десять я ей говорила,  не меньше, верно, Бетси? А тут работы всего на десять минут.    

Едва ли  можно описать ужас и смятение Фанни, когда она уверилась, что те двое и вправду  виновны, и отчасти представила себе, какие бедствия это повлечет. Сперва она  словно оцепенела, но с каждой минутой все полнее сознавала, как дурно, как  отвратительно то, что произошло. Она не думала, не смела надеяться, что в  газетной заметке ложь. Письмо мисс Крофорд, которое она перечитывала так часто,  что выучила наизусть, было в пугающем согласии с заметкой. Горячность, с какою  мисс Крофорд защищала брата, и ее надежда, что скандал удастся замять, и нескрываемое  волнение — все это ясней ясного говорило о поступке весьма неблаговидном; и  мисс Крофорд, видно, единственная женщина на свете, способная по складу своему  счесть пустяком этот страшнейший грех, способная попытаться затушевать его и  желать, чтоб он остался безнаказанным! Теперь Фанни поняла свою ошибку —  поняла, кто уехал в Мэнсфилд-парк, верней, кого имела в виду мисс Крофорд в  своем письме. Не мистера и миссис Рашуот, но миссис Рашуот и мистера Крофорда.    

Фанни  казалось, еще никогда не была она так возмущена. Она не могла успокоиться. Весь  вечер мучилась, провела бессонную ночь. То гадко ей делалось, то она  содрогалась от ужаса, то бросало в жар, то в холод. Случившееся слишком  чудовищно, в иные минуты она отказывалась верить, думала, нет, не могло того  быть. Женщина, которая вышла замуж всего полгода назад, мужчина, который клялся  в преданности другой, причем близкой ее родственнице, даже считал себя  помолвленным, вся семья, обе семьи связаны столькими узами, так близки и  дружны!.. Смешение всякого рода вины тут слишком чудовищно, слишком бесстыдно  переплетенье всевозможного зла, ведь на такое могут быть способны разве что  натуры до крайности жестокие!.. И однако рассудок говорил ей, что все так и  есть. Непостоянство Крофорда в любви, неотделимое от его суетности, явная  влюбленность в него Марии и недостаточно твердые убеждения у обоих делали это  возможным… и письмо мисс Крофорд служило тому подтвержденьем.    

Каковы  будут последствия? Кого только это не затронет! Чьи только намерения не  изменит! Чей покой не нарушит раз и навсегда! Мисс Крофорд и Эдмунда… нет, на  эту зыбкую почву ступать опасно. Фанни ограничилась, верней, попыталась  ограничиться мыслями о безусловном и несомненном горе всей семьи, которое, если  вина и вправду подтверждена и стала всеобщим достоянием, ощутят все до единого.  Страдания матери, отца… Тут она задержалась мыслью. Джулии, Тома, Эдмунда… Тут  еще долее она задержалась мыслью. Для них двоих это будет всего ужасней. Так  велики отцовское рвение сэра Томаса и его чувство благопристойности и чести, доверчивость  и подлинная сила чувства Эдмунда, его непреклонная честность, что при таком  позоре как бы они не лишились разума и самой жизни; и ей показалось, что если  думать лишь о том, что ждет их в земной юдоли, то для каждого, кто в родстве с  миссис Рашуот, величайшим благом была бы мгновенная смерть.    

Миновал  день, за ним другой, но ничто не умаляло Фаннины страхи. Почта не принесла никакого  опроверженья, ни публичного, ни частного. Не было второго письма от мисс  Крофорд, которое объяснило бы первое; не было вестей и из Мэнсфилда, хотя  тетушке давно уже пора написать. То был дурной знак. У Фанни едва ли осталась  хотя бы тень надежды, которая ее успокоила бы, и она, глубоко удрученная, так  трепетала, так стала бледна, что любая не вовсе равнодушная мать, кроме миссис  Прайс, непременно бы это заметила; но вот на третий день раздался пугающий стук  в парадную дверь, и ей опять вручили письмо. На нем стоял лондонский штемпель,  и оно было от Эдмунда. «Дорогая Фанни, тебе известно наше нынешнее злополучие.  Да поможет тебе Господь перенести свою долю его. Мы здесь уже два дня, но  ничего не можем поделать. О них ни слуху ни духу. Ты, верно, не знаешь о  последнем ударе — о побеге Джулии; она сбежала в Шотландию с Йейтсом. Она  покинула Лондон за несколько часов до нашего приезда. В любое другое время это  повергло бы нас в отчаяние. Теперь же это ничто, однако же серьезно отягчает  наше положение. Отец, не сломлен. Трудно было на это надеяться. Он еще в силах  думать и действовать; и я пишу по его просьбе, чтоб предложить тебе воротиться  домой. Он очень этого желает ради маменьки. Я буду в Портсмуте на другое утро  после того, как ты получишь это письмо, и надеюсь, ты будешь готова отправиться  в Мэнсфилд. Отец хочет, чтоб ты пригласила с собою Сьюзен погостить у нас  несколько месяцев. Уладь все по своему усмотрению; объясни, как сочтешь приличным;  я уверен, ты почувствуешь всю меру его доброты, если он подумал об этом в такую  минуту! Отдай должное его желанию, хотя, возможно, я выразил его не очень ясно.  Думаю, ты отчасти представляешь мое теперешнее состояние. Беды обрушиваются на  нас одна за другой. Я приеду ранним утром, почтовой каретою. Твой и прочее…»  Никогда еще Фанни так не нуждалась в душевной поддержке. И никогда еще ничто  так не поддерживало ее, как это письмо. Завтра! Уехать из Портсмута завтра! Ей  грозит, да, конечно, ей грозит величайшая опасность, ибо в пору, когда многие  несчастны, она будет несказанно счастлива. Общая беда принесла ей такую  радость! Страшно ей стало, неужто она окажется глуха к этой беде. Уехать так  скоро, быть призванной так милостиво, быть призванной ради утешенья, и с  позволением взять с собою Сьюзен, столько счастья сразу… На сердце у ней стало  горячо, и на время боль отступила, она не в состоянии как должно разделить горе  даже тех, кому сочувствует всего более. Побег Джулии не слишком ее огорчил; она  изумилась и возмутилась, но это не затронуло глубоко ни чувств ее, ни мыслей.  Ей пришлось велеть себе задуматься о нем и признать, что это ужасное,  прискорбное событие, не то за всеми волнениями, спешкой, радостными заботами,  которые нахлынули на нее, она и не вспомнила бы о нем. Ничто так не облегчает  горести, как занятие, деятельное, неотложное занятие. Занятие, даже печальное,  может рассеять печаль, а Фаннины хлопоты исполнены были надежды. Ей столько  предстояло работы, что даже чудовищный поступок миссис Рашуот (в котором теперь  уже не оставалось ни малейших сомнений) не угнетал ее, как вначале. У ней  недоставало времени чувствовать себя несчастной. Она надеялась, что не пройдет  и суток, и она уедет; а до того надо поговорить с папенькой и маменькой,  подготовить Сьюзен, собраться. Одно дело следовало за другим; день казался ей  чересчур короток. Счастье, которым она оделяет и сестру, счастье, не слишком  омраченное дурным известием, которое ей предстояло коротко сообщить родителям,  их радостное согласие на поездку Сьюзен, общее удовольствие, с каким все,  казалось, отнеслись к их совместному отъезду, и восторг самой Сьюзен — все это  поддерживало ее настроение. Бедствие, которое постигло Бертрамов, на  портсмутское семейство особого впечатления не произвело. Миссис Прайс несколько  минут посокрушалась о своей бедняжке сестре… но во что сложить вещи Сьюзен —  это занимало ее куда больше, ведь Ребекка унесла все сундуки и привела их в  негодность, а что до Сьюзен, чье самое заветное желание так неожиданно сбылось,  она не знала ни тех, кто согрешил, ни тех, кто страдал, но хотя бы не  радовалась с утра до ночи, — можно ли ждать большего от добродетельной  натуры в четырнадцать лет. Так как ничего, в сущности, не предоставили  попечению миссис Прайс или заботам Ребекки, все делалось разумно, должным  образом было завершено, и девицы были готовы к завтрашнему дню. Им бы  хорошенько выспаться перед дорогою, но сон бежал от них. Кузен, который ехал за  ними, чуть ли не полностию владел их взволнованными душами; одна была безмерно  счастлива, другая в неописуемом смятенье. В восемь утра Эдмунд был у Прайсов.  Девушки сверху услышали, как он вошел, и Фанни спустилась к нему. Мысль увидеть  его тотчас же вместе с сознанием, что он, без сомненья, жестоко страдает,  воскресили и ее прежние чувства. Он так близко от нее и несчастлив. Войдя в  гостиную, она чуть не упала в обморок. Он был один, и тотчас шагнул ей  навстречу, и вот уже прижимает ее к груди, и она только может разобрать: «Фанни  моя… единственная моя сестра… теперь единственное мое утешение». Она не могла  вымолвить ни слова, несколько минут не мог более вымолвить ни слова и он. Он  отвернулся, пытаясь овладеть собою, а когда заговорил снова, хотя голос его  слегка дрожал, но по всему видно было, что он старается взять себя в руки и  решил впредь избегать каких-либо упоминаний о случившемся. — Ты завтракала?..  Когда будешь готова?.. Сьюзен едет? — вопросы быстро следовали один за  другим. Он всего более стремился как можно скорей уехать. Когда дело касается  до Мэнсфилда, время всегда дорого; а на душе у него было таково, что ему  легчало только в движеньи. Условились, что он велит подать карету к дверям  через полчаса; Фанни должна была позаботиться, чтоб они позавтракали и были  полностью готовы. Сам он уже поел и не захотел остаться и откушать с ними. Он  пройдется у вала и будет здесь вместе с каретою. И Эдмунд опять ушел, он рад  был скрыться ото всех, даже от Фанни. Он выглядел совсем больным; видно, его  снедала тревога, которую он твердо решил от всех утаить. Фанни так и думала, но  это ее ужасало. Карета прибыла, и в ту же минуту Эдмунд опять вошел в дом, как  раз вовремя, чтобы провести несколько минут с семейством Прайс и присутствовать  — ничего не видя и не замечая — при весьма спокойном расставании семейства с  отъезжающими дочерьми, и как раз вовремя, чтоб помешать им сесть за завтрак,  который на сей раз с помощью необычных стараний был совершенно и полностью  готов, когда карета только отъехала от дверей. Последняя трапеза в родительском  доме весьма походила на первую; Фанни была освобождена от нее столь же радушно,  как тогда приглашена к столу. Легко представить, какая радость и благодарность  переполняли сердце Фанни, когда карета миновала городскую заставу, как сияло  неудержимой улыбкой лицо Сьюзен. Однако сидела она впереди, и за полями капора  улыбка была не видна. Поездка обещала быть молчаливой. Слуха Фанни часто  достигали тяжкие вздохи Эдмунда. Будь они вдвоем, он, несмотря на все свои решения,  открыл бы ей сердце, но присутствие Сьюзен вынуждало его замкнуться, а когда он  попытался поговорить о материях безразличных, такой разговор быстро угас. Фанни  не спускала с него озабоченных глаз, и, встретясь порою с ней взглядом, он  ласково ей улыбался, и это утешало ее; но в первый день поездки она не услыхала  от него ни слова о том, что его угнетало. Следующее утро кое-что ей принесло.  Перед тем как им отправиться из Оксфорда, пока Сьюзен, прильнув к окну, жадно  следила за многочисленным семейством, покидающим гостиницу, Эдмунд и Фанни  стояли у камина; и Эдмунд, пораженный переменою, происшедшей в ее наружности, и  не зная, какие испытания каждый день выпадали на ее долю в отцовском доме,  приписал чрезмерно большую долю этой перемены, даже всю перемену недавним  событиям и, взяв ее за руку, сказал негромко, но с глубоким чувством: — Что ж  тут удивляться… тебе больно… ты страдаешь. Как можно было, уже полюбив, тебя  покинуть! Но твоя… твоя привязанность совсем недавняя по сравненью с моей…  Фанни, подумай, каково мне! Первая часть путешествия заняла долгий, долгий  день, и до Оксфорда они добрались почти без сил; но назавтра они провели в  дороге гораздо меньше времени. Они были в окрестностях Мэнсфилда задолго до  обеденного часа: и когда приближались к заветному месту, у обеих сестер даже  замерло сердце. Фанни стала страшиться встречи с тетушками и с Томом при столь  унизительных для всех обстоятельствах; а Сьюзен не без тревоги думала, что все  ее хорошие манеры, все недавно приобретенные знания о том, как принято вести  себя в Мэнсфилде, надо будет вот-вот пустить в ход. Призраки хорошего и дурного  воспитания, речей привычно грубых и новоприобретенных учтивостей маячили перед  нею; и на уме у ней были серебряные вилки, салфетки и чаши для ополаскиванья  пальцев. Фанни по всему пути замечала, как все переменилось по сравненью с  февралем; но когда они въехали в мэнсфилдские владения, все ее ощущенья, ее  радость стали еще острей. Прошло три месяца, полных три месяца с тех пор, как  она покинула эти милые ей места; и на смену зиме шло лето. Куда ни глянь  зеленели поля и лужайки, а деревья, хотя еще не сплошь в листве, вступили в ту  восхитительную пору, когда знаешь, что они вот-вот станут еще краше, когда, уже  и так радуя взор, они сулят воображению еще много прелести. Однако радовалась  она в одиночестве. Эдмунд не мог разделить с нею ее довольство. Фанни взглянула  на него, но он сидел, откинувшись назад, погруженный в глубокую, как никогда,  печаль, и глаза его были закрыты, словно веселые картины удручали его и он не  хотел видеть очарования родных мест. Ее опять охватила печаль, а от мысли, как  тяжко приходится сейчас тем, кто в доме, сам дом, современный, просторный и  прекрасно расположенный, тоже показался ей печальным. Одна из тех, кто страдал  сейчас там, ждала их с таким нетерпеньем, какого никогда прежде не знала. Не  успела Фанни пройти мимо стоящих с горестным видом слуг, как из гостиной  навстречу ей вышла леди Бертрам, вышла шагом отнюдь не ленивым и припала к ее  груди со словами:    

— Фанни,  дорогая! Теперь мне станет спокойнее.    

 Глава 16    

     

Все  трое, остававшиеся в Мэнсфилд-парке, были несчастны, и каждый самым несчастным  считал себя. Однако тетушка Норрис, привязанная к Марии как никто другой,  поистине страдала более других. Мария была ее любимица, была ей всех дороже;  брак племянницы, который, как она с гордостью чувствовала и о чем с такой  гордостью говаривала, был делом ее рук, и нежданная развязка совсем ее сразила.