1 2 3 4 5 
Мы не   замечаем их заборов, оград и охранительных рогаток, а иногда нечаянно   заглядываем к ним в окна; мы нарушаем их обычаи; их законы — это путы, которые   не дают нам шагу ступить…      

Стоит   нам споткнуться, как они поднимают страшный крик; и это всякий раз, как только   мы нарушим установленные ими границы или расправим плечи, чтобы совершить   что-нибудь значительное.      

Наш   малейший шаг кажется им безумным бегом, а все, что сами они считают великим и   достойным удивления, в наших глазах — детские игрушки. Их образ жизни, их   техника и воображение мелки, они связывают нас, не дают применить наши силы. У   них нет ни машин, достаточно мощных для наших рук, ни средств удовлетворить   наши нужды. Мы — как рабы, скованные тысячами невидимых цепей. Встреться мы   лицом к лицу — любой из нас в сотни раз сильнее любого из них, но мы безоружны;   самый наш рост делает нас их должниками; на их земле мы живем, от них зависит   наша пища и крыша над головой; и за все это мы платим своим трудом, орудуя   инструментами, которые делают для нас эти карлики, чтобы мы удовлетворяли их   карликовые причуды…      

Мы   живем, как в клетке: куда ни повернись — повсюду решетки. Невозможно   существовать, не нарушая их запреты. Вот и сегодня, чтобы встретить вас, мне   пришлось преступить их границы. Все, что разумно и желанно для человека, они   превратили для нас в запретный плод. Мы не смеем входить в города; не смеем   пересекать мосты; не смеем ступить на обработанные поля или в заповедные леса,   где они охотятся. Я уже отрезан от всех Братьев, кроме трех сыновей Коссара, но   и к ним скоро нельзя будет пройти: дорога становится день ото дня уже. Можно   подумать, что они только и ждут повода, чтобы нас погубить…      

— Но   мы ведь сильны, — сказала она.      

— Мы   должны быть сильными, да. Все мы — и вы, конечно, тоже — чувствуем в себе   необъятные силы для великих дел, силы так и бурлят в нас. Но прежде чем сделать   хоть что-либо…      

Он   взмахнул рукой, словно сметая весь мир.      

Оба   помолчали.      

— Я   думала, что я совсем одна на свете, — сказала принцесса, — но и мне   все это приходило в голову. Меня всегда учили, что сила — чуть ли не грех, что   лучше быть маленькой, чем большой, что истинная религия велит сильным оберегать   малых и слабых, покровительствовать им — пусть плодятся и множатся, а потом в   один прекрасный день окажется, что весь мир ими кишмя кишит, и мы должны   пожертвовать ради них своей силой… Но я всегда сомневалась, правильно ли это.      

— Наша   жизнь, наши тела созданы не для того, чтобы умереть, — сказал Редвуд.      

— Да,   конечно.      

— И   не для того, чтобы прожить весь век впустую. Но всем нашим Братьям уже ясно,   что, если мы этого не хотим, столкновения не миновать. Не знаю, может быть,   придется выдержать жестокий бой, чтобы эти людишки дали нам жить той жизнью,   которая нам нужна. Все наши Братья не раз об этом задумывались. И Коссар — я   вам о нем говорил, — он тоже об этом думает.      

— Но   эти пигмеи такие слабые и ничтожные.      

— Да,   по-своему. Но все оружие у них в руках и приспособлено для их рук. Мы вторглись   в мир этих людишек, а ведь они сотни и тысячи лет учились убивать друг друга. И   очень в этом преуспели. Они еще во многом преуспели. И потом, они умеют лгать и   притворяться… Не знаю… Столкновение неизбежно. Вы… может быть, вы не такая,   как-мы все. Но для нас, бесспорно, столкновение неизбежно… То, что они называют   войной. Мы это знаем. И по-своему готовимся. Но, понимаете… они такие   крохотные! Мы не умеем убивать, да и не хотим…      

— Смотрите! —   прервала принцесса, и Редвуд услышал тявканье автомобильного рожка.      

Он   проследил за ее взглядом — и у самой своей ноги увидел ярко-желтый автомобиль,   который жужжал и гудел, упершись в его башмак; шофер в темных защитных очках и   одетые в меха пассажиры что-то негодующе выкрикивали. Редвуд отодвинул ногу,   машина трижды свирепо фыркнула и суетливо побежала в сторону города.      

— Всю   дорогу загородил! — донеслось до молодых людей.      

А другой   голос воскликнул:      

— Вот   так штука! Смотрите-ка! Вон там, за деревьями, принцесса-громадина! — И   лица в дорожных очках разом повернулись и уставились на нее.      

— Ну   и ну! — откликнулся еще кто-то. — Куда же это годится?      

— Все,   что вы рассказали, поразительно, — промолвила принцесса. — Я никак не   могу прийти в себя.      

— А   они держали вас в неведении… — Молодой Редвуд не договорил.      

— Пока   мы не встретились, я знала мир, где большой была я одна. И я создала себе свою   собственную жизнь. Я думала, что я просто несчастный урод, что сама природа зло   подшутила надо мной. А теперь, за какие-то полчаса, весь мой мир рассыпался в   прах, и передо мной иная жизнь, иные условия, широкие горизонты… и я не   одинока…      

— Не   одиноки, — откликнулся он.      

— Вы   будете мне рассказывать еще и еще! Знаете, мне все это кажется просто сказкой.   И даже вы сами… Должно быть, завтра или через несколько дней я поверю, что вы   существуете… Но сейчас… Сейчас я только сплю и вижу сон… Слышите?      

Издалека   донесся первый удар часов на дворцовой байте. Оба невольно считали удары: семь.      

— В   этот час мне полагается быть уже дома. Они принесут кофе в зал, где я сплю. Эти   малыши — чиновники и слуги — начнут хлопотать, суетиться из-за пустяков… Вы не   представляете, сколько в них важности!      

— Они   удивятся, что вас нет… Но мне хочется еще поговорить с вами.      

Она   задумалась.      

— А   мне хочется поразмыслить. Мне надо побыть одной и все обдумать, понять, что все   переменилось и одиночеству конец, и освоиться с тем, что на свете есть вы и еще   другие такие, как мы… Я пойду. Сегодня я вернусь в свой дворец, а завтра… на   рассвете я опять приду сюда.      

— Я   буду ждать.      

— Я   весь день буду мечтать о новом мире, который вы мне открыли. Еще и сейчас мне   не верится…      

Она   отступила на шаг и оглядела его с ног до головы. Взгляды их на минуту   встретились.      

— Да, —   сказала она и не то засмеялась, не то всхлипнула. — Вы настоящий, живой.   Нет, это просто чудо! Неужели правда?.. Вдруг завтра я приду, а вы… а вы   карлик, такой же, как все!.. Нет, мне нужно подумать. Итак, до завтра, а пока…   как это делают все людишки…      

Она   протянула ему руку, и они в первый раз коснулись друг друга. Руки их сомкнулись   в крепком пожатии, и глаза снова встретились.      

— До   свидания, — сказала она, — до завтра. До свидания, брат великан!      

Он   запнулся — какая-то невысказанная мысль смутила его, — потом ответил   просто:      

— До   свидания.      

Минуту   они стояли, держась за руки, и пристально глядели в лицо друг другу. И когда   расстались, она снова и снова оборачивалась и смотрела на него, будто не веря   себе, а он все стоял на том месте, где они встретились…      

Словно   во сне она пересекла просторный дворцовый двор и вошла в свои апартаменты, все   еще держа в руке огромную ветку цветущего каштана.      

       

       

Эти двое   встретились четырнадцать раз, прежде чем наступило начало конца. Они   встречались то в большом парке, то среди холмов, то на простиравшейся к   юго-западу поросшей вереском равнине, исчерченной ржавыми дорогами, прорезанной   оврагами и окруженной сумрачными сосновыми лесами. Дважды они возвращались на   большую каштановую аллею и пять раз приходили к живописному пруду, вырытому по   приказу короля, ее прадеда. Там полого спускалась к самой воде красивая лужайка,   обрамленная высокими соснами и елями. Девушка садилась на траву, юноша ложился   у ее ног и, глядя ей в лицо, говорил, говорил: о том, как появилась Пища, о   том, к каким трудам готовил его отец, и о прекрасном будущем, которое ждет   гигантов, о великих делах, которые им предстоят. Обычно принцесса и Редвуд   встречались на рассвете, но однажды встретились в полдень — и скоро их окружила   толпа зевак: велосипедисты и пешеходы подглядывали и подслушивали из-за каждого   куста, шуршали опавшими листьями в соседнем лесу (так воробьи копошатся и   прыгают вокруг вас где-нибудь в лондонском парке), скользили на лодках по глади   озера, стараясь подплыть поближе, поглазеть на них, послушать, о чем они   говорят.      

Это был   первый признак того огромного интереса, который вызвали во всей округе их   встречи. А однажды (это было в седьмой раз и ускорило назревавший скандал) они   встретились на вересковой равнине в поздний час, при луне — ночь была теплая,   чуть шелестел легкий ветерок — и долго шептались там в тиши.      

Очень   скоро от рассуждении о том, что с ними и через них на земле возникает новый   грандиозный мир, от раздумий о великой борьбе между исполинским и ничтожным, в   которой им суждено участвовать, они перешли к темам более личным и более для   них всеобъемлющим. И с каждой встречей, пока они разговаривали и смотрели друг   другу в глаза, все яснее им становилось и выходило из области подсознания, что   между ними возникло и идет рядом и сближает их руки нечто более драгоценное и   удивительное, чем дружба. И вскоре они нашли название этому чувству, и   оказалось, что они — возлюбленные, Адам и Ева нового рода человеческого.      

И рука   об руку они пустились в путь по удивительной долине любви, с ее заветными   тихими уголками. В душе у них все преображалось — и преображался весь мир   вокруг них и наконец превратился в святилище красоты, предназначенное для их   встреч, где звезды, как светозарные цветы, устилали путь их любви, а утренние и   вечерние зори развешивали в небесах праздничные флаги. Друг для друга они были   уже не существами из плоти и крови, но живым воплощением нежности и желания. В   дар своей любви они принесли сначала шепоты, затем молчание, под беспредельным   сводом небес они были вместе, и каждый близко-близко видел смутно белевшее в   лунном свете лицо другого. И недвижные черные сосны стояли вокруг них на   страже.      

Затих   мерный шаг времени, и, кажется, вся вселенная смолкла и замерла. Они слышали   только стук собственных сердец. И словно были одни в мире, где нет места   смерти, да так оно и было в тот час. Им казалось, что они постигают — и они постигали   — сокровенные тайны мироздания, и они открыли здесь такую красоту, какой еще   никто никогда не открывал. Ибо даже для самых ничтожных и мелких душ любовь   есть открытие красоты. А эти двое влюбленных были гигантами, которые вкусили   Пищу богов…      

Легко   себе представить, какой ужас овладел всем добропорядочным миром, когда стало   известно, что принцесса, обрученная с принцем, — ее светлость принцесса, в   чьих жилах течет королевская кровь! — встречается (и довольно часто) с   громадиной — отпрыском самого обыкновенного профессора химии, личностью без   чинов, без положения и состояния, и разговаривает с ним, словно на свете нет ни   королей, ни принцев, ни порядка, ни благопристойности, а только карлики и   великаны! Да, они встречались и разговаривали, и стало ясно, что он ее   любовник.      

— Ну,   если об этом пронюхают газетчики!.. — ужаснулся сэр Артур Блюд-Лиз.      

— Слышал   я… — шамкал старый епископ из Злобса.      

— Наверху-то   опять история, — заметил старший лакей, отщипывая с тарелок кусочки   пирожного. — Я так понимаю, эта ихняя принцесса-великанша…      

— Говорят…   — шептала хозяйка писчебумажной лавки неподалеку от дворца (американские   туристы покупали там билеты для осмотра парадных апартаментов).      

И   наконец:      

«Мы   уполномочены опровергнуть…» — заявил известный журналист Плут в газете   «Сплетни».      

Итак,   шило в мешке утаить не удалось.      

       

       

— Они   требуют, чтобы мы расстались, — сказала принцесса возлюбленному.      

— Это   еще почему? — воскликнул он. — Вечно они выдумают какую-нибудь   глупость!      

— А   известно ли тебе, что любить меня — это… это государственная измена?      

— Родная   моя, да какое все это имеет значение?! Что нам их законы — бессмысленные,   нелепые? Что нам их понятия об измене и верности?      

— Сейчас   узнаешь, — сказала она и повторила ему все, что недавно выслушала сама:      

— Явился   ко мне престранный человечек с необыкновенно мягким и гибким голоском, двигался   он тоже очень мягко и гибко, скользнул в комнату, совсем как кошка, и всякий   раз, когда хотел сказать что-то очень важное, воздевал кверху красивенькую   беленькую ручку. Не то, чтобы лысый, но лысоватый, носик и щечки кругленькие и   розовые и приятнейшая бородка клинышком. Несколько раз он делал вид, что ужасно   взволнован, и даже чуть не прослезился. Он, оказывается, очень близок к   здешнему царствующему дому, и он называл меня своей дорогой юной леди, и с   самого начала был полон сочувствия. Он все повторял: «Моя дорогая юная леди, вы   же знаете, что не должны, не должны…» И потом еще: «Вы обязаны исполнить свой   долг…»      

— И   откуда только берутся такие?      

— Он   просто упивался собственным красноречием.      

— Но   я все-таки не понимаю…      

— Он   говорил очень серьезные вещи.      

Редвуд   резко повернулся к ней.      

— Не   думаешь ли ты, что в этой его болтовне есть какой-то смысл?      

— Кое-какой   смысл, безусловно, есть.      

— Ты   хочешь сказать…      

— Я   хочу сказать, что, сами того не ведая, мы надругались над священными идеалами   этих людишек. Мы, особы королевской крови, составляем особый клан. Мы —   праздничные побрякушки, узники, которым поклоняются. За это преклонение мы   платим своей свободой, мы не вольны шагу ступить по-своему. Я должна была выйти   замуж за принца… Впрочем, ты его все равно не знаешь. За одного принца-пигмея.   Неважно, кто он… Оказывается, это событие должно было укрепить союз между моей   и его страной. И вашей стране тоже этот брак был бы выгоден. Представляешь? Выйти   замуж, чтобы укрепить какой-то союз!      

— А   теперь?      

— Они   говорят, что я все равно должна за него выйти… как будто у нас с тобой ничего   не было.      

— Ничего   не было!      

— Да.   И это еще не все. Он сказал…      

— Этот   специалист по этикету?      

— Да.   Он сказал, что было бы лучше для тебя и вообще для всех гигантов, если бы мы   оба… воздержались от дальнейших бесед. Так он и выразился.      

— А   что они могут сделать, если мы не послушаемся?      

— Он   сказал, что это может стоить тебе свободы.      

— Мне?!      

— Да.   Он сказал очень многозначительно: «Моя дорогая юная леди, было бы лучше и   достойнее, если бы вы расстались по доброй воле». Вот и все, что он сказал.   Только с ударением на словах «по доброй воле».      

— Но…   но что им за дело, этим жалким пигмеям, где и как мы любим друг друга? Что   общего может быть между их жизнью и нашей?      

— Они   другого мнения.      

— Ты,   конечно, не принимаешь всерьез этот вздор?      

— По-моему,   все это ужасно глупо.      

— Чтобы   их законы сковали нас по рукам и по ногам? Чтобы в самом начале жизни нам стали   поперек дороги их обветшалые союзы и бессмысленные установления? Ну нет! Мы их   и слушать не станем.      

— Да,   я твоя… Пока…      

— Пока?   Что же нам помешает?      

— Но   ведь они… Если они хотят нас разлучить…      

— Что   они могут с нами сделать?      

— Не   знаю. Нет, правда, что?      

— А   я знать не хочу, что они могут и что сделают! Я твой, а ты моя. Это самое   главное. Я твой и ты моя на всю жизнь. Неужели меня остановят их жалкие   правила, мелочные запреты, эти их красные надписи — прохода нет, прохода нет!   Неужели что-нибудь удержит меня вдали от тебя?      

— Ты   прав. Но все же… что они могут сделать?      

— Ты   хочешь спросить, что делать нам?      

— Да.      

— Будем   жить, как жили.      

— А   если они попробуют нам помешать?      

Он сжал   кулаки и обернулся, словно пигмеи уже наступали, чтобы помешать им. Потом обвел   взглядом горизонт.      

— Да,   об этом стоит подумать, — сказал он. — Все-таки, что они могут?      

— Здесь,   в этой маленькой стране… — Она не договорила.      

Он   мысленно оглядел всю страну.      

— Они   повсюду.      

— Но   можно бы…      

— Куда?      

— Куда-нибудь.   Вместе переплывем море. А там, за морем…      

— Я   никогда не был за морем.      

— Там   есть высокие горы, среди которых мы и сами окажемся карликами; там есть далекие   пустынные долины, потаенные озера и покрытые снегом вершины, где не ступала   нога человека. И вот там…      

— Но   чтобы добраться туда, нам придется день за днем пробивать себе дорогу сквозь   мириады людишек.      

— Это   наша единственная надежда. В Англии слишком много народу и слишком мало места,   здесь нам негде укрыться, негде приклонить голову. Как нам скрыться среди этих   толп? Пигмеи могут спрятаться друг от друга, но куда деваться нам? Здесь у нас   не будет ни еды, ни крыши над головой, а если мы убежим, они будут преследовать   нас по пятам день и ночь.      

Вдруг у   него мелькнула мысль.      

— Для   нас есть место, — сказал он. — Даже на этом острове.      

— Где?      

— В   доме, который построили наши Братья, там, за холмами. Они обнесли его огромным   валом с севера и юга, с востока и запада; они вырыли глубокие траншеи и тайные   укрытия, и даже теперь… Один из них был у меня совсем недавно. Он сказал… Я   тогда не очень прислушивался, но он говорил что-то об оружии. Может быть, там и   надо искать убежища.      

Редвуд   помолчал.      

— Я   так давно не видел наших Братьев… Да, да… Я жил как во сне и обо всем позабыл…   Шли дни, а я ничего не делал, думал только о том, чтобы поскорее увидеть тебя…   Надо пойти и поговорить с ними, рассказать им о тебе и о том, что нам угрожает.   Они смогут помочь нам, если захотят. Да, еще есть надежда. Не знаю, насколько   сильны укрепления вокруг их дома, но, уж наверно, Коссар сделал все, что только   можно. Теперь я припоминаю — еще до всего… до того, как ты пришла ко мне, в   воздухе носилась тревога. Тут были выборы — эти людишки все решают счетом   поштучно… Теперь их выборы, наверно, уже кончились. Тогда раздавалось много   угроз против нас… против всех гигантов, кроме тебя, разумеется. Я должен   повидать Братьев. Я должен рассказать им о нас с тобой и о том, что нам грозит.      

       

       

В   следующий раз ей пришлось долго ждать его. Они условились в полдень встретиться   посреди парка, на большой поляне у излучины реки; принцесса ждала, опять и   опять поглядывала на юг, заслоняя рукой глаза от солнца, и вдруг заметила,   какая кругом тишина — непривычная, тягостная тишина. И потом, хоть час уже   поздний, не видно обычной свиты добровольных шпионов. Никто не подсматривает и не   прячется в кустах и за деревьями, куда ни глянь — ни души, ни одна лодка не   скользит по серебряной глади Темзы. Что случилось, отчего весь мир словно   замер?..      

Наконец-то!   Вдали, в просвете между кронами деревьев, показался молодой Редвуд.      

Сейчас   же деревья опять заслонили его, он шел напролом через чащу — и вскоре появился   снова. Но было в его походке что-то необычное, и вдруг она поняла: он очень   спешит и к тому же прихрамывает. Он помахал рукой, и она пошла ему навстречу.   Теперь можно было разглядеть его лицо, и она с тревогой увидела, что при каждом   шаге он морщится, словно от боли.      

Охваченная   недоумением и смутным страхом, она побежала к нему. Когда она была уже совсем   близко, он спросил, даже не здороваясь:      

— Мы   должны расстаться?      

Он   задыхался.      

— Нет, —   ответила она. — Почему? Что с тобой?      

— Но   если мы не расстаемся… Тогда пора!      

— О   чем ты говоришь?      

— Я   не хочу с тобой расставаться, — сказал он. — Только… — Он оборвал   себя и спросил в упор: — Ты от меня не уйдешь?      

Она   смело встретила его взгляд.      

— Что   случилось? — настойчиво спросила она.      

— Даже   на время?..      

— На   какое время?      

— Может   быть, на годы.      

— Расстаться?   Ни за что!      

— А   ты подумала, чем это грозит?      

— Я   с тобой не расстанусь. — Она взяла его за руку. — Даже под страхом   смерти я не отпущу тебя.      

— Даже   под страхом смерти, — повторил он и крепко сжал ее пальцы.      

Он   огляделся вокруг, словно боялся, что маленькие преследователи уже рядом.      

— Может   быть, это и смерть, — услыхала она. И попросила:      

— Скажи   мне все.      

— Они   пытались не пустить меня к тебе.      

— Как?      

— Вышел   я сегодня из лаборатории, — ты ведь знаешь, я делаю Пищу богов, а запасы   ее хранятся у Коссаров. Смотрю — стоит полицейский, такой человечек весь в   синем и в чистых белых перчатках. Он приказал мне остановиться. «Здесь хода   нет!» — говорит. Что ж, нет так нет, я обошел лабораторию кругом и хотел идти   другой дорогой, а там — еще полицейский: «Здесь хода нет!» А потом добавляет:   «Все дороги закрыты!»      

— И   что же дальше?      

— Я   было заспорил. «Эти дороги общие для всех», — говорю.      

«Именно, —   отвечает, — а вы их портите». «Ладно, — говорю, — я пойду   полем».      

Тут   из-за всех изгородей повыскакивали еще полицейские, а главный заявляет:      

«Хода   нет, это частные владения».      

«Провались   они, ваши общие и частные владения! — говорю. — Я иду к моей   принцессе».      

Наклонился,   осторожно взял его — ох, как он кричал и брыкался! — отставил в сторону и   пошел дальше. Мигом все поле ожило, повсюду забегали эти людишки. Один скакал   на лошади рядом со мной и на скаку читал что-то по бумажке, кричал изо всех   силенок. Дочитал, пригнул голову и поскакал назад. Я так ничего и не разобрал.   И вдруг слышу — позади залп из ружей.      

— Из   ружей?!      

— Да,   они стреляли по мне, как стреляют по крысам. Пули так и свистели, одна попала   мне в ногу.      

— И   что же ты?      

— Как   видишь, пришел к тебе, а они где-то там бегут, кричат и стреляют… И теперь…      

— Что   теперь?      

— Это   только начало. Они непременно хотят нас разлучить. Они и сейчас гонятся за   мной.      

— Мы   не расстанемся.      

— Не   расстанемся. Но тогда ты должна пойти со мной к нашим Братьям.      

— Где   это?      

— Пойдем   на восток. Они за мной гонятся вон оттуда, а мы пойдем в другую сторону. По той   аллее. Я пойду первым, и если они устроили засаду…      

Он   шагнул вперед, но она схватила его за руку.      

— Нет! —   воскликнула она. — Я обниму тебя, и мы пойдем рядом. Ведь я из королевской   семьи, может быть, я для них священна. Я обниму тебя — может быть, тогда они не   посмеют стрелять. Господи, если бы мы могли обняться и улететь!..      

Она   стиснула руку Редвуда, обняла его за плечи и прижалась к нему.      

— Может   быть, тогда они не убьют тебя, — повторяла она, и в порыве страстной   неясности он обнял ее и поцеловал в щеку. Мгновенье он не отпускал ее.      

— Даже   если это смерть, — прошептала принцесса.      

Она   обвила руками его шею и подняла к нему лицо.      

— Поцелуй   меня еще раз, любимый.      

Он   притянул ее к себе. Они молча поцеловались и еще минуту не могли оторваться   друг от друга. Потом рука об руку двинулись в путь, и она старалась идти как   можно ближе к нему; быть может, они доберутся до убежища, устроенного сыновьями   Коссара, прежде чем их настигнет погоня…      

Когда   они быстрым шагом пересекали обширную часть парка, расположенную позади дворца,   из-за деревьев галопом вылетел отряд всадников, тщетно пытавшихся поспеть за   ними. А потом впереди показались дома, оттуда выбегали люди с винтовками.   Редвуд хотел идти прямо на них и, если надо, прорваться силой, но она заставила   его свернуть к югу.      

Они   поспешили прочь, и тут над самыми их головами просвистела пуля.      

 3. Молодой Кэддлс в   Лондоне      

       

Молодой   Кэддлс даже не подозревал обо всех этих событиях, о новых законах, грозивших   братству гигантов, да и о том, что где-то у него есть Братья, — и как раз   в эти дни он решил покинуть известковый карьер и повидать свет. К этому его   привели долгие невеселые раздумья. В Чизинг Айбрайте не было ответа на его   вопросы; новый священник умом не блистал, он оказался еще ограниченнее   прежнего, а Кэддлсу осточертело думать и гадать, почему его обрекли на такой   бессмысленный труд.      

«Почему   я должен день за днем ломать известняк? — недоумевал он. — Почему я   не могу ходить, куда хочу? На свете столько чудес, а мне к ним и подойти   нельзя. В чем я провинился, за что меня так наказали?»      

И вот   однажды он встал, разогнул спину и громко сказал:      

— Хватит!      

— Не   желаю! — сказал он и, как умел, проклял свою каменоломню.      

Но что   слова! То, что было на душе, требовало дела. Он поднял наполовину загруженную   вагонетку, швырнул на соседнюю и разбил вдребезги. Потом схватил целый состав   пустых вагонеток и сильным толчком отправил под откос. Вдогонку запустил   огромной глыбой известняка — она рассыпалась в пыль, — и, с маху наподдав   ногой по рельсам, сорвал с десяток ярдов подъездного пути. Так началось   уничтожение карьера.      

— Весь   век здесь дурака валять? Нет, это не по мне!      

В азарте   разрушения он не заметил внизу маленького геолога, и тот пережил страшные пять   минут. Две глыбы известняка чуть не раздавили его — бедняга еле успел   отскочить, кое-как выбрался через западный край карьера и опрометью кинулся по   откосу; дорожный мешок хлопал его по спине, ножки в коротких спортивных штанах   так и мелькали, оставляя на траве меловые следы. А юный Кэддлс, очень довольный   делом рук своих, зашагал прочь, чтобы исполнить свое предназначение в мире.      

— Гнуть   спину в этой яме, пока не сдохнешь!.. Думают, сам я огромный, а душонка во мне   цыплячья! Добывать этим дуракам известняк, не поймешь для чего! Нет уж!      

Вела ли   его дорога, или железнодорожные пути, или просто случай, но он повернул к   Лондону да так и шагал весь день, по жаре, через холмы, через поля и луга, и   честной народ в изумлении пялил на него глаза. На каждом углу болтались обрывки   белых и красных плакатов с разными именами, но они ему ничего не говорили; он и   не слыхал о бурных выборах, о том, что до власти дорвался Кейтэрем, этот   «Джек-Потрошитель великанов». Он и не подозревал, что именно в этот день во   всех полицейских участках был вывешен указ Кейтэрема, в котором объявлялось,   что ни один гигант, ни один человек ростом выше восьми футов не имеет права без   особого разрешения отходить более чем на пять миль от «места своего постоянного   жительства». Он не замечал, что полицейские чиновники, которые не могли его   догнать и в глубине души очень этим были довольны, махали ему вслед своими   грозными бумажками. Бедный любознательный простак, он спешил увидеть все   чудеса, какие только есть в мире, и вовсе не собирался останавливаться из-за   сердитого окрика первого встречного. Он миновал Рочестер и Гринвич, дома   теснились все гуще; он замедлил шаг и с любопытством озирался по сторонам,   помахивая на ходу огромным кайлом.      

Жители   Лондона знали о нем понаслышке: есть в деревне такой дурачок, но он тихий, и   управляющий леди Уондершут и священник прекрасно с ним справляются; слыхали   также, что он по-своему почитает хозяев, благодарен им за их заботу. И потому в   тот день, узнав из последних выпусков газет, что он тоже «забастовал», многие   лондонцы решили, что тут какой-то сговор всех гигантов.      

— Они   хотят испытать нашу силу, — говорили пассажиры в поездах, возвращаясь   домой со службы.      

— Счастье,   что у нас есть Кейтэрем…      

— Это   они в ответ на его распоряжение…      

В клубах   люди были осведомлены лучше. Они толпились у телеграфной ленты или кучками   собирались в курительных.      

— Он   не вооружен. Если бы тут было подстрекательство, он пошел бы прямо к Семи   дубам.      

— Ничего,   Кейтэрем с ним справится.      

Лавочники   сообщали покупателям последние сплетни. Официанты, улучив минутку между   блюдами, заглядывали в вечернюю газету. И даже извозчики, проглядев отчеты о   скачках, сразу же искали новости о гигантах…      

Вечерние   правительственные газеты пестрели заголовками: «Вырвать крапиву с корнем!»   Другие привлекали читателя заголовками вроде: «Великан Редвуд продолжает   встречаться с принцессой». Газета «Эхо» нашла оригинальную тему: «Слухи о бунте   гигантов на Севере Англии. Великаны Сандерленда направляются в Шотландию».   «Вестминстерская газета», как всегда, предостерегала: «Берегитесь гигантов» — и   пыталась хоть на этом как-нибудь сплотить либеральную партию, которую в то   время семь лидеров яростно тянули каждый в свою сторону. В более поздних   выпусках уже не было разноголосицы. «Гигант шагает по Ново-Кентской   дороге», — дружно сообщали они.      

— Интересно,   почему это ничего не слыхать про молодых Коссаров, — рассуждал в чайной   бледный юнец. — Уж без них-то наверняка не обошлось…      

— Говорят,   еще один верзила вырвался на свободу, — вставила буфетчица, вытирая стакан. —   Я всегда говорила, с ними рядом жить опасно. Всегда говорила, с самого начала…   Пора уж от них избавиться. Хоть бы его сюда не принесла нелегкая!      

— А   я не прочь на него поглядеть, — храбро заявил юнец у стойки. —   Принцессу-то я видел.      

— Как   по-вашему, ему худого не сделают? — спросила буфетчица.      

— Очень   может быть, что и придется, — ответил юнец, допивая стакан.      

Таким   вот разговорам конца-краю не было, и в самый разгар этой шумихи в Лондон   заявился молодой Кэддлс.      

       

       

Я всегда   представляю себе молодого Кэддлса таким, каким его впервые увидели на   Ново-Кентской дороге, его растерянное и любопытное лицо, освещенное ласковыми   лучами заходящего солнца. Дорога была запружена машинами: омнибусы, трамваи,   фургоны и повозки, тележки разносчиков, велосипеды и автомобили двигались   сплошным потоком; великан робкими шагами пробирался вперед, а за ним по пятам,   дивясь и изумляясь, тянулись зеваки, женщины, няньки с младенцами, вышедшие за   покупками хозяйки, детвора и сорванцы постарше. Повсюду торчали щиты с грязными   обрывками предвыборных воззваний. Нарастал неумолчный гул голосов. Вокруг   плескалось море взбудораженных пигмеев: лавочники вместе с покупателями   высыпали на улицу; в окнах мелькали любопытные лица; с криком сбегались   мальчишки; каменщики и маляры на лесах бросали работу и глядели на него; и лишь   одни полицейские, невозмутимые, точно деревянные, сохраняли спокойствие в этой   кутерьме. Толпа выкрикивала что-то непонятное: насмешки, брань, бессмысленные   ходячие словечки и остроты, а он смотрел на этих людишек во все глаза — ему и   не снилось, что на свете их такое множество!      

Теперь,   когда он достиг Лондона, ему приходилось еще и еще замедлять шаг, чтобы не   раздавить напиравшую толпу. Она становилась все гуще, и наконец на каком-то   углу, где пересекались две широкие улицы, людские волны прихлынули вплотную и   сомкнулись вокруг.      

Так и   стоял он, слегка расставив ноги, прислонясь спиной к большому, вдвое выше него,   дому на углу — это было шикарное питейное заведение со светящейся надписью по   краю крыши. Он смотрел на сновавших внизу пигмеев и, уж наверно, старался   как-то связать это зрелище с другими впечатлениями своей жизни, понять, при чем   тут долина среди холмов, и влюбленные полуночники, и церковное пение, известняк,   который он ломал столько лет, инстинкт, смерть и голубые небеса… Гигант пытался   осознать единство мира и найти в нем смысл. Он напряженно хмурил брови.   Огромной ручищей почесал лохматый затылок и громко, протяжно вздохнул.      

— Не   понимаю, — сказал он.      

Никто   толком не разобрал его слов. Перекресток гудел, звонки трамваев, упорно   пробиравшихся сквозь толпу, прорезались в этом шуме, словно красные маки в   золоте хлебов.      

— Что   он сказал?      

— Сказал   — не понимает.      

— Сказал:   «Все понимаю!»      

— Сказал:   «Сломаю».      

— Как   бы этот олух не сломал дом, еще усядется на крышу!      

— Чего   вы копошитесь, мелюзга? Что вы тут делаете? Кому вы нужны? Я там, в яме, ломаю   для вас известняк, а вы тут чего-то копошитесь, — зачем? На что все это   нужно?      

При   звуке его странного гулкого голоса, который когда-то в Чизинг Айбрайте отвлекал   школьников от уроков, толпу взяла оторопь, и она было умолкла, но потом   разразилась новой бурей криков.      

— Речь!   Речь! — завопил какой-то шутник.      

Что он   такое говорит? — вот что занимало всех; многие уверяли: конечно же, он   просто пьян!      

Опасливо,   гуськом, пробирались в толпе омнибусы. «Эй, с дороги!» — орали кучера.   Подвыпивший американский матрос лез ко всем и каждому и слезливо спрашивал: «Ну   чего ему надо?» Внезапно над толпой, перекрывая шум, взмыл пронзительный крик:   старьевщик с высохшим темным лицом, восседая в своей тележке, голосил:      

— Пшел   вон, орясина! Убирайся, откуда пришел! Дубина ты стоеросовая, чертово пугало!   Не видишь, что ли, от тебя лошади шарахаются! Пшел вон! Порядку не знает,   бестолочь, прет, куда не надо, хоть бы кто вбил ему в башку!..      

А над   всем этим столпотворением растерянно застыл молодой великан: он уже не пытался   говорить, только смотрел круглыми глазами и чего-то ждал.      

Вскоре   из переулка строем в затылок вышел небольшой отряд озабоченных полицейских; они   двинулись через дорогу, привычно лавируя среди экипажей.      

— Осади   назад! — доносились до Кэддлса их голосишки. — Попрошу не   задерживаться! Проходите, проходите!      

Потом   оказалось, что одна из этих темно-синих фигурок молотит его дубинкой по ноге.   Он посмотрел вниз — фигурка яростно размахивала руками в белых перчатках.      

— Чего   вам? — спросил он, наклоняясь.      

— Здесь   нельзя стоять! — кричал инспектор. — Не стой здесь, — повторил   он.      

— А   куда мне идти?      

— Домой,   в свою деревню. На место постоянного жительства. Словом, уходи. Ты нарушаешь   движение.      

— Какое   движение?      

— На   шоссе.      

— А   куда они все идут? И откуда? Для чего это? Собрались тут все вокруг меня. Чего   им надо? Что они делают? Я хочу понять. Мне надоело махать кайлом, и я всегда   один. Я ломаю известняк, а они для меня что делают? Я хочу знать, вот вы мне и   растолкуйте.      

— Ну   не взыщи, мы здесь не для того, чтобы разговоры разговаривать. Мое дело следить   за порядком. Проходи не задерживайся.      

— А   вы не знаете?      

— Проходи,   не задерживайся — честью просят! И мой тебе совет: убирайся-ка ты восвояси. Мы   еще не получали специальных инструкций, а только ты нарушаешь закон… Эй, вы!   Дайте дорогу! Дайте дорогу!      

Мостовая   слева от него услужливо опустела, и Кэддлс медленно двинулся вперед. Но теперь   язык у него развязался.      

— Не   пойму, — бормотал он. — Не пойму.      

Он   обращался к толпе — она валила за ним по пятам, беспрестанно меняясь,   подступала с боков. Речь его была отрывиста и бессвязна:      

— Я   и не знал, что есть на свете такие места! Что вы все тут делаете день-деньской?   И для чего это все? Для чего это все, и к чему тут я?      

Сам того   не ведая, он пустил по свету новые ходкие словечки. Еще долго молодые   острословы весело спрашивали друг друга: «Эй, Гарри! Для чего это все? А? Для   чего все это непотребство?»      

В ответ   раздавался взрыв острот, по большей части не слишком пристойных. Из пригодных   для общего пользования самыми ходкими оказались: «Заткнись ты!» и   презрительное: «Пшел вон!»      

Вошли в   обиход ответы и похлестче.      

       

       

Чего он   искал? Он стремился к чему-то, чего не мог ему дать мир пигмеев, к какой-то   своей цели; пигмеи мешали ему достичь ее или хотя бы разглядеть; ему так и не   суждено было ее увидеть. Страстная жажда общения сжигала этого одинокого   молчаливого гиганта; он тосковал по обществу себе подобных, по делу, которое   полюбил бы и которому мог бы служить, искал близких — кого-нибудь, кто указал   бы ему понятную и полезную цель в жизни и кому он рад был бы повиноваться. И   поймите, тоска эта была немая, бессловесная; она яростно клокотала у него в   груди, и, даже встреть он собрата-великана, едва ли он сумел бы высказать все   это словами. Что он знал в жизни? Тупое однообразие деревенских будней,   обыденные разговоры немногословных фермеров; все это не отвечало и не могло   ответить самым ничтожным из его гигантских запросов. Невообразимый простак, он   ничего не знал ни о деньгах, ни о торговле, ни о других хитросплетениях, на   которых зиждется общество маленьких людишек и все их существование. Он жаждал…   но, чего бы он ни жаждал, ему не суждено было эту жажду утолить.      

Весь   день и всю ночь напролет он шел и шел, уже голодный, но все еще неутомимый; он   видел, как на разных улицах движется различный транспорт, и вновь и вновь   пытался постичь, чем же заняты эти крохотные деловитые козявки. Для него все   это было лишь сумятицей и неразберихой…      

Говорят,   в Кенсингтоне он вытащил из коляски какую-то леди в наимоднейшем вечернем   платье и внимательно осмотрел ее от шлейфа до голых лопаток, а потом с глубоким   вздохом, хоть и довольно небрежно, водворил на место. Но за точность этих   слухов я не ручаюсь. Чуть ли не целый час он стоял в конце Пикадилли и   наблюдал, как люди дрались за места в омнибусах. К концу дня он какое-то время   маячил над стадионом Кеннингтон Овал, глядя на крикет, но тысячные толпы,   околдованные этим загадочным для него зрелищем, даже не заметили великана, и   он, тяжело вздохнув, побрел дальше.      

Незадолго   до полуночи он снова попал на площадь Пикадилли и увидел совсем иную толпу. Эти   люди явно были очень озабочены, спешили заняться чем-то дозволенным, а может   быть, и тем, что не дозволено (а почему — бог весть). Они пялили на него глаза,   на ходу глумились над ним, но шли мимо, не задерживаясь. Вдоль запруженного   пешеходами тротуара нескончаемым потоком тянулись по мостовой наемные экипажи,   извозчики хищным взглядом выискивали себе седоков. Люди входили и выходили из   дверей ресторанов, одни солидные, важные, озабоченные, другие веселые или   разнеженные, третий уж такие настороженные и проницательные, что их не обсчитал   бы и самый продувной официант. Стоя на углу, молодой великан приглядывался ко   всей этой суете.      

— Для   чего это все? — с тоской спрашивал он громким шепотом. — Для чего?   Они все такие серьезные, такие занятые, а я ничего не понимаю. В чем тут дело?      

Он видел   то, чего никто здесь не замечал: как жалки отупевшие от пьянства накрашенные   женщины, которые часами маячат на углу, и несчастные оборванцы, что крадутся   вдоль водостоков, как невыразимо пуста и никчемна вся эта кутерьма. Пустота и   никчемность. Им всем было невдомек, к чему стремится этот великан, этот призрак   будущего, ставший у них на дороге.      

Напротив,   высоко в небе, то вспыхивали, то гасли таинственные знаки; умей Кэддлс читать,   они рассказали бы ему, как узки человеческие интересы, как ничтожно все, к чему   стремятся и чем живут эти козявки. Сначала появлялось огненное: «В», затем   последовало «И»: «ВИ». Затем «Н»: «ВИН» — и наконец в небе целиком загорелась   радостная весть для всех, кто подавлен бременем жизни:      

ВИНО   ТАППЕРА ПРИДАСТ ВАМ БОДРОСТИ!      

Миг — и   все исчезло во мраке, а потом на месте этой надписи так же постепенно, по одной   букве, обозначилось второе всеобщее утешение:      

МЫЛО   «КРАСОТА»!      

Заметьте:   не просто моющее химическое средство; но некий, так сказать, идеал.      

А вот и   третий кит, на котором покоится вся мелочная жизнь пигмеев:      

ЖЕЛУДОЧНЫЕ   ПИЛЮЛИ ЯНКЕРА!      

Больше   ничего нового не появлялось. В черную пустоту одна за другой опять   выстреливались огненно-красные буквы, выводя те же слова:      

ВИНО   ТАП…      

Уже   глубокой ночью молодой Кэддлс, очевидно, пришел под прохладную сень Риджент-парка,   перешагнул через ограду и прилег на поросшем травой склоне, неподалеку от   зимнего катка. Здесь он часок вздремнул. А в шесть утра видели, как он   разговаривал с какой-то нищенкой: вытащил ее из канавы, где она спала, и   настойчиво допытывался, для чего она живет на свете…      

       

       

Утром на   второй день скитаний по Лондону настал для Кэддлса роковой час. Его одолел   голод. Некоторое время он в нерешительности смотрел, как грузили повозку   горячим, душистым хлебом, а потом тихонько опустился на колени — и начался   грабеж. Покуда пекарь бегал звать полицию, Кэддлс очистил всю повозку, а затем   огромная рука просунулась в булочную и опустошила прилавки и полки. Он набрал   побольше хлеба и, не переставая жевать, пошел по другим лавкам, высматривая,   чего бы еще перехватить. А тогда как раз (не впервые) пришла для лондонцев   плохая пора: работы никакой не найдешь, съестное не по карману, — и жители   того квартала даже сочувственно смотрели на великана, который смело брал   желанную для всех, но недоступную еду. Они одобрительно хлопали, глядя, как он   завтракает, и дружно засмеялись глуповатой гримасе, которой он встретил   полицейского.      

— Я   был голодный, — объяснил он с набитым ртом.      

— Браво! —   ревела толпа. — Браво!      

Но когда   он принялся за третью пекарню, уже человек десять полицейских стали дубасить   его по икрам.      

— А   ну-ка, милейший, пойдем отсюда, — сказал ему один. — Тебе разгуливать   не полагается. Пойдем, я отведу тебя домой.      

Его   очень старались арестовать. Говорят, по улицам разъезжала, гоняясь за ним,   повозка с якорными цепями и канатами, — они должны были при аресте   заменить наручники. Тогда его еще не собирались убивать.      

— Он   не участвует в заговоре, — заявил Кейтэрем. — Я не хочу, чтобы мои   руки обагрила кровь невинного. — И прибавил: — Пока не будут испробованы   все другие средства.      

Сначала   Кэддлс не понимал, чего от него хотят. А когда понял, то предложил полицейским   не валять дурака и, широко шагая, пошел прочь — где уж им было его догнать.   Булочные он ограбил на Хэрроу-роуд, но в два счета пересек Лондонский канал и   очутился в Сент-Джонс-вуд, уселся в чьем-то саду и начал ковырять в зубах; тут   на него и напал второй отряд полицейских.      

— Да   отвяжитесь вы от меня! — рявкнул он и неуклюже затопал через сады,   вспахивая ногами лужайки и опрокидывая заборы; однако маленькие рьяные   служители порядка не отставали, пробираясь кто садами, кто проезжей дорогой. У   двух или трех были ружья, но их не пускали в ход. Потом Кэддлс выбрался на   Эджуэр-роуд — здесь толпа была уже настроена совсем по-иному и конный   полицейский наехал гиганту на ногу, но в награду за такое усердие тотчас был   выбит из седла.      

Кэддлс   обернулся к затаившей дыхание толпе.      

— Отвяжитесь   вы от меня! Что я вам сделал?      

К этому   времени он был безоружен, так как забыл кайло в Риджент-парке. Но теперь   бедняга, видно, понял, что ему нужно хоть какое-то оружие. Он вернулся к   товарным складам Большой Западной железной дороги, выворотил высоченный   фонарный столб и вскинул на плечо, точно гигантскую булаву. Тут он опять   завидел своих назойливых преследователей, повернул назад по Эджуэр-роуд и   угрюмо зашагал на север.      

Он дошел   до Уотэма, вновь повернул на запад и опять двинулся к Лондону, миновал   кладбища, перевалил через холм Хайгейта — и среди дня передним снова раскинулся   огромный город. Здесь он свернул в сторону и уселся в каком-то саду, опершись   спиной о стену дома; отсюда ему был виден весь Лондон. Он тяжело дышал, лицо   его потемнело — и народ больше не толпился вокруг, как в первый раз; люди   попрятались в соседних садах и осторожно поглядывали на него из укрытий. Они уже   знали, что дело куда серьезнее, чем казалось сначала.      

— Чего   они ко мне привязались? — ворчал молодой гигант. — Надо же мне   поесть. Чего они никак не отвяжутся?      

Так он   сидел, грыз кулак и угрюмо глядел на лежащий внизу город. После всех блужданий   на сердце накипало: душили усталость, тревога, растерянность, бессильный гнев.      

— Делать   им нечего… — шептал он. — Делать им нечего. Нипочем не отвяжутся, так и   путаются под ногами. А все от нечего делать, — повторял он снова и   снова. — У-у, козявки!      

Он с   ожесточением кусал пальцы, лицо его стало мрачнее тучи.      

— Работай   на них, маши кайлом! — шептал он. — Они везде хозяева! А я никому не   нужен… деваться некуда.      

И вдруг   горло ему перехватило от ярости: на ограде сада показалась уже знакомая фигура   в синем.      

— Отвяжитесь   вы от меня! — рявкнул гигант. — Отвяжитесь!      

— Я   обязан исполнить свой долг, — ответил полицейский; он был бледен, но   весьма решителен.      

— Отвяжитесь   вы! Мне тоже надо жить! Мне надо думать. И надо есть. И отвяжитесь вы от меня.      

Маленький   полицейский все сидел верхом на стене, подступиться ближе он не решался.      

— На   то есть закон, — сказал он. — Не мы же его выдумали.      

— И   не я, — возразил Кэддлс. — Это вы, козявки, навыдумывали, меня тогда   еще и на свете не было. Знаю я вас и ваши законы! То делай, того не делай.   Работай, как проклятый, или помирай с голоду — ни тебе еды, ни отдыха, ни   крова, ничего… А еще говорите…      

— Я   тут ни при чем, — сказал полицейский. — Как да почему — это пускай   тебе другие растолкуют. Мое дело исполнять закон. — Он перекинул через стену   вторую ногу и приготовился спрыгнуть вниз; за ним показались еще полицейские.      

— Послушайте,   я с вами не ссорился. — Кэддлс ткнул худым пальцем в полицейского, краска   сбежала с его лица, и он крепко стиснул в руке огромную железную булаву. —   Я с вами не ссорился. Но лучше отвяжитесь!      

Полицейский   старался держаться спокойно, как будто все это в порядке вещей, и, однако,   понимал: происходит чудовищное и непоправимое.      

— Где   приказ? — обратился он к кому-то из стоявших сзади, и ему подали клочок   бумаги.      

— Отвяжитесь   вы, — повторил Кэддлс; он выпрямился, весь подобрался, смотрел угрюмо и   зло.      

— Здесь   написано, что ты должен вернуться домой, — сказал полицейский, все еще не   начиная читать. — Иди назад в свою каменоломню. Не то будет худо.      

В ответ   Кэддлс зарычал что-то невнятное.      

Тогда   бумагу прочитали, и офицер сделал знак рукой. На гребне стены появились четверо   вооруженных людей и с нарочитой невозмутимостью выстроились в ряд. На них была   форма стрелков из отряда по борьбе с крысами. При виде ружей Кэддлс пришел в   ярость. Он вспомнил жгучие уколы от фермерских дробовиков в Рекстоне.      

— Вы   хотите стрелять в меня из этих штук? — спросил он, показывая пальцем на   ружья, и офицер вообразил, что великан испугался.      

— Если   ты не вернешься в свой карьер…      

Он не   договорил и кубарем скатился со стены, спасаясь от неминучей смерти: огромный   железный столб, вскинутый могучей рукой на высоту шестидесяти футов, с размаху   опускался прямо на него. Бац! Бац! Бац! — грохнули залпы из винтовок,   рассчитанных на крупного зверя. Трах — рассыпалась стена от страшного удара,   полетели комья взрытой, развороченной земли. И еще что-то взлетело вместе с   землей, что-то алое брызнуло на руку одному из людей с винтовками. Стрелки   бросались из стороны в сторону, увертываясь от ударов, и храбро продолжали   стрелять на бегу. А молодой Кэддлс, уже дважды простреленный, топтался на месте   и озирался, не понимая, кто так больно жалит его в спину. Бац! Бац! Дома,   беседки, сады, люди, что опасливо выглядывали из окон, — все это вдруг страшно   и непонятно заплясало перед глазами. Он споткнулся, сделал три неверных шага,   взмахнул своей огромной булавой и, выронив ее, схватился за грудь. Острая боль   пронзила его насквозь.      

Что это   у него на руке, горячее и мокрое?..      

Один   здешний житель, глядевший из окна спальни, видел: великан испуганно посмотрел   на свою ладонь — она была вся в крови, — сморщился, чуть не плача, потом   ноги его подкосились, и он рухнул на землю — первый побег гигантской крапивы, с   корнем вырванный твердой рукой Кейтэрема, но отнюдь не тот, который новому   премьер-министру хотелось выполоть прежде всего.      

 4. Два дня из жизни   Редвуда      

       

Едва   Кейтэрем понял, что пробил его час и можно рвать крапиву с корнем, он   самовластно отдал приказ об аресте Коссара и Редвуда.      

Взять   Редвуда было нехитро. Он недавно перенес тяжелую операцию, и до полного   выздоровления врачи всячески оберегали его покой. Но теперь они избавили его от   своей опеки. Он только что встал с постели и, сидя у камина, просматривал кипу   газет; он впервые узнал о предвыборной шумихе, из-за которой страна попала в   руки Кейтэрема, и о том, какие тучи нависли над принцессой и его сыном. Было   утро того самого дня, когда погиб молодой Кэддлс и когда полиция пыталась   преградить Редвуду-младшему дорогу к принцессе. Но последние газеты, лежавшие   перед старым ученым, лишь глухо и невнятно предвещали эти события. И Редвуд с   замиранием сердца читал и перечитывал первые намеки на близкую беду, читал — и   все явственней ощущал дыхание смерти, и все-таки снова читал, пытаясь как-то   занять мысли в ожидании свежих новостей. Когда слуга ввел в комнату полицейских   чиновников, он вскинул голову, полный жадного нетерпения.      

— А   я-то думал, вечерняя газета, — сказал он, но тотчас изменился в лице и   встал.      

— Что   случилось?      

После   этого он два дня был отрезан от всего мира.      

Они   явились в карете и хотели увезти его, но, видя, что он болен, решили еще   день-другой его не трогать, а пока наводнили весь дом полицейскими и превратили   во временную тюрьму. Это был тот самый дом, где родился Редвуд-великан, дом, в   котором человек впервые вкусил Гераклеофорбию; Редвуд-отец уже восемь лет как   овдовел и теперь жил здесь совсем один.      

Он   сильно поседел за эти годы, острая бородка стала совсем белая, но карие глаза   смотрели живо и молодо. Он по-прежнему был сухощав, говорил негромко и учтиво,   а в чертах его появилась та особенная значительность, которую нелегко   определить словами: ее рождают годы раздумий над великими вопросами.   Полицейский чин, явившийся арестовать Редвуда, был озадачен — уж очень не   вязалась наружность этого человека с чудовищными злодеяниями, в которых его   обвиняли.      

— Надо   же, — сказал чин своему помощнику. — Этот старикан из кожи вон лез,   хотел всю землю перевернуть вверх тормашками, а с виду он ни дать ни взять   мирный деревенский житель из благородных. А вот наш судья Бейдроби уж так   печется о порядке и приличии, а рыло у него, как у борова. И потом — у кого   какая манера! Этот вон какой обходительный, а наш знай фыркает да рычит. Стало   быть, по видимости не суди, копай глубже — верно я говорю?      

Но недолго   полицейским пришлось хвалить Редвуда за обходительность. Он оказался очень   беспокойным арестантом, и под конец они сказали ему наотрез: хватит приставать   да расспрашивать, и газет он тоже не получит. Вдобавок они произвели небольшой   обыск и отобрали даже те газеты, которые у него были. Уж он и кричал и пробовал   увещевать их — все напрасно.      

— Как   же вы не понимаете, — повторял он снова и снова, — мой сын попал в   беду, мой единственный сын! Меня сын заботит, а вовсе не Пища.      

— Ничего   не могу вам про него сказать, сэр, — ответил полицейский чин. — И рад   бы, но у нас строгий приказ.      

— Кто   отдал такой приказ?      

— Ну,   уж это, сэр… — чин развел руками и направился к двери…      

— Все   шагает из угла в угол, — докладывал потом второй полицейский   начальнику. — Это хорошо. Может, малость поуспокоится.      

— Хорошо   бы, — согласился начальник. — По правде сказать, я про это и не   думал, а ведь тот великан, что связался с принцессой, нашему старику родной   сын.      

Трое   полицейских переглянулись.      

— Тогда   ему, конечно, трудновато, — сказал наконец третий.      

Как   постепенно выяснилось, Редвуд еще не совсем понимал, что он отрезан от внешнего   мира как бы железным занавесом. Охрана слышала, как он подходил к двери, дергал   ручку и гремел замком; потом доносился голос часового, стоявшего на площадке   лестницы, он уговаривал ученого не шуметь: так, мол, не годится. Затем они   слышали, что он подходит к окнам, и видели, как прохожие поглядывают наверх.      

— Так   не годится, — сказал помощник.      

Потом   Редвуд начал звонить. Начальник охраны поднялся к нему и терпеливо объяснил,   что из такого трезвона ничего хорошего не выйдет: если арестованный станет зря   звонить, его оставят без внимания, а потом ему и впрямь что-нибудь понадобится   — да никто не придет.      

— Если   нужно что дельное, мы к вашим услугам, сэр, — сказал он. — Ну, а если   вы это только из протеста, придется нам отключить звонок, сэр.      

Последнее,   что услышал он, уходя, был пронзительный выкрик Редвуда:      

— Вы   хоть скажите мне — может быть, мой сын…      

       

       

После   этого разговора Редвуд-старший почти не отходил от окна.      

Но,   глядя в окна, мало что можно было узнать о ходе событий. Эта улица, и всегда   тихая, в тот день была еще тише обычного: кажется, за все утро не проехал ни   один извозчик, ни один торговец с тележкой. Изредка появится пешеход — по его   виду никак нельзя понять, что делается в городе; пробежит стайка детей, пройдет   нянька с младенцем или хозяйка за покупками, и все в этом же роде. Случайные   прохожие появлялись то справа, то слева, то с одного конца улицы, то с другого,   и, к досаде Редвуда, их явно ничто не занимало, кроме собственных забот; они   удивлялись, заметив дом, окруженный полицией, оглядывались, а то и пальцем   показывали — и шли дальше, в ту сторону, где над тротуаром нависали ветви   гигантской гортензии. Иногда какой-нибудь прохожий спрашивал о чем-то   полицейского, и тот коротко отвечал…      

Дома на   другой стороне улицы словно вымерли. Один раз из окна какой-то спальни   выглянула горничная, и Редвуд решил подать ей знак. Сначала она с интересом   следила, как он машет руками, и даже пыталась отвечать, но вдруг оглянулась и   поспешно отошла от окна… Из дома номер 37 вышел старик, хромая, спустился с   крыльца и проковылял направо, даже не взглянув наверх. Потом минут десять по   улице расхаживала одна лишь кошка…      

Так и   тянулось то знаменательное, нескончаемое утро.      

Около   полудня с соседней улицы донесся крик газетчиков; но они пробежали мимо. Против   обыкновения ни один не завернул в его улицу, и Редвуд заподозрил, что их не   пустила полиция. Он попытался открыть окно, но в комнату сейчас же вошел   полицейский…      

Часы на   ближайшей церкви пробили двенадцать, потом, спустя целую вечность, — час.      

Точно в   насмешку, ему аккуратнейшим образом подали обед. Он проглотил ложку супа,   немного поковырял второе, чтобы его унесли, выпил изрядную порцию виски, потом   взял стул и вернулся к окну. Минуты растягивались в унылые, нескончаемые часы,   и он незаметно задремал…      

Внезапно   он проснулся со странным ощущением, словно от далеких подземных толчков.   Минуту-другую окна дребезжали, как при землетрясении, потом все замерло. После   короткого затишья далекий грохот повторился. И опять тишина. Он решил, что по   улице прогромыхала какая-нибудь тяжело груженная повозка. Что же еще могло   быть?      

А   немного погодя он и вовсе усомнился, не померещилось ли.      

Другие   мысли не давали ему покоя. Почему все-таки его арестовали? Вот уже два дня, как   Кейтэрем пришел к власти — самое время ему взяться «полоть крапиву». Вырвать   крапиву с корнем! Вырвать с корнем гигантов! Эти слова назойливо, неотступно   звенели в мозгу Редвуда.      

В конце   концов, что может сделать Кейтэрем? Он человек верующий. Казалось бы, уже одно   это обязывает его воздержаться от неоправданного насилия.      

Вырвать   крапиву с корнем! Допустим, принцессу схватят и вышлют за границу. И у сына   могут быть неприятности. Тогда… Но почему арестовали его самого? Зачем все это   от него скрывать? Нет, видно, происходит нечто более серьезное.      

Допустим,   они там задумали посадить за решетку всех великанов. Всех их арестуют   одновременно. Такие намеки проскальзывали в предвыборных речах. А дальше что?      

Без   сомнения, схватили и Коссара.      

Кейтэрем   — человек верующий. Редвуд цеплялся за эту мысль. Но где-то в глубине сознания   словно протянулась черная завеса, и на ней то вспыхивали, то гасли огненные   знаки и складывались в одно только слово. Он отбивался, гнал от себя это слово.   Но огненные знаки вспыхивали вновь, точно кто-то все снова начинал писать и не   мог дописать до конца.      

Наконец   он решился прочесть это слово: «Резня»! Вот оно, жестокое, беспощадное.      

Нет!   Нет! Немыслимо! Кейтэрем — человек верующий, и он не дикарь. И неужели после   стольких лет, после таких надежд!..      

Редвуд   вскочил и заметался по комнате. Он разговаривал сам с собой, он кричал:      

— Нет!!      

Человечество   еще не настолько обезумело, конечно, нет! Это невероятно, немыслимо, этого не   может быть! Какой смысл истреблять людей-гигантов, когда гигантизм неотвратимо   овладевает всеми низшими формами жизни? Нет, не могли они настолько обезуметь!      

— Вздор,   такие мысли надо гнать, — сказал он себе. — Гнать и гнать! Решительно   и бесповоротно!      

Он умолк   на полуслове. Что такое? Стекла опять дребезжат, и это не мерещится. Он подошел   к окну. То, что он увидел напротив, тотчас подтвердило, что слух не обманул   его. В окне спальни дома № 35 стояла женщина с полотенцем в руках, а в столовой   дома № 37 из-за вазы с букетом гигантских левкоев выглядывал мужчина: оба с   тревожным любопытством смотрели на улицу. Редвуд ясно видел, что и полицейский   у его крыльца слышал тот же далекий гул. Нет, конечно, это не почудилось.      

Он   отошел в глубь комнаты. Смеркалось.      

— Стреляют, —   сказал он.      

И   задумался.      

— Неужели   стреляют?      

Ему   подали крепкий чай, точно такой, какой он привык пить. Видно, посовещались с   его экономкой. Чай он выпил, но от волнения ему уже не сиделось у окна, и он   зашагал из угла в угол. Теперь он мог мыслить более последовательно.      

Двадцать   четыре года эта комната служила ему кабинетом. Ее обставили к свадьбе, и почти   вся мебель сохранилась с того времени: громоздкий письменный стол с множеством   ящиков и ящичков; вертящийся стул; покойное кресло у камина, вертящаяся   этажерка с книгами; в нише — солидная картотека. Пестрый турецкий ковер,   некогда чересчур яркий, и все коврики и занавески поздневикторианского периода   с годами немного потускнели, и теперь смягчившиеся краски только радовали глаз;   отблески огня мягко играли на меди и латуни каминных решеток и украшений.   Вместо керосиновой лампы былых времен горело электричество — вот главное, что   изменилось за двадцать четыре года. Но к этой добротной старомодности   приметалось и многое другое, свидетельствуя о том, что хозяин кабинета причастен   к Пище богов. Вдоль одной из стен, выше панели, висел длинный ряд фотографий в   строгих рамках. Это были фотографии его сына, сыновей Коссара и других   Чудо-детей, снятых в разные годы их жизни, в разных местах. В этом собрании   нашлось место даже для не слишком выразительных черт юного Кэддлса. В углу   стоял сноп гигантской травы из Чизинг Айбрайта, а на столе лежали три пустые   коробочки мака величиной со шляпу. Карнизами для штор служили стебли травы. А   над камином желтоватый, точно старая слоновая кость, зловеще скалился череп   гигантского кабана из Окхема, в его пустые глазницы были вставлены китайские   вазы…      

Редвуда   потянуло к фотографиям, и особенно захотелось взглянуть на сына.      

Эти   снимки вызывали бесконечные воспоминания о том, что уже стерлось в   памяти, — о первых днях создания Пищи, о скромном Бенсингтоне и его кузине   Джейн, о Коссаре и о ночи великих трудов, когда жгли опытную ферму. Все эти   воспоминания всплыли теперь, такие далекие, но яркие и отчетливые, точно он   видел их через бинокль в солнечный день. Потом он вспомнил огромную детскую,   младенца-великана, его первые слова и первые проблески его детской   привязанности.      

Неужели   стреляют?      

И вдруг   его ошеломила грозная догадка: где-то там, за пределами этой проклятой тишины и   неизвестности, бьется сейчас его сын, и сыновья Коссара, и остальные гиганты —   чудесные первенцы грядущей великой эпохи. Бьются насмерть! Может быть, сейчас,   в эту самую минуту, сын его загнан в тупик, затравлен, ранен, повержен…      

Редвуд   отшатнулся от фотографий и снова забегал взад и вперед по комнате, отчаянно   размахивая руками.      

— Не   может быть! — восклицал он. — Не может быть! Не может все так   кончиться!      

Но что   это?      

Он   остановился как вкопанный.      

Опять   задребезжали окна, потом тяжко ударило, да так, что весь дом содрогнулся. На   этот раз землетрясение, кажется, длилось целую вечность. И где-то совсем   близко. Мгновение Редвуду казалось, что на крышу дома рухнуло что-то огромное,   от толчка вдребезги разлетелись стекла… и снова тишина, и затем звонкий, частый   топот: кто-то бежал по улице.      

Этот   топот вывел Редвуда из оцепенения. Он обернулся к окну — стекло было разбито,   трещины лучами разбежались во все стороны.      

Сердце   сильно билось: вот она, развязка, долгожданный решительный час. Да, но сам-то   он бессилен помочь, он пленник, отделенный от всего мира плотной завесой!      

На улице   ничего не было видно, и электрический фонарь напротив почему-то не горел; и   после первых тревожных отзвуков чего-то большого и грозного слышно тоже ничего   не было. Ничего, что разъяснило бы или еще углубило тайну; только небо на   юго-востоке вскоре вспыхнуло красноватым трепетным светом.      

Зарево   то разгоралось, то меркло. И когда оно меркло, Редвуд начинал сомневаться: а   может быть, и это просто мерещится? Но сгущались сумерки — и зарево понемногу   разгоралось ярче. Всю долгую, тягостную ночь оно неотступно стояло перед ним.   Порой ему казалось, что оно дрожит, словно где-то там, внизу, пляшут языки   пламени, а в следующую минуту он говорил себе, что это просто отблеск вечерних   фонарей. Ползли часы, а зарево то меркло, то вновь разгоралось, и только под   утро исчезло, растворилось в нахлынувшем свете зари. Неужели это означало… Что   это могло означать? Почти наверняка где-то вдали или поблизости случился пожар,   но даже не различишь, что за тень струится по небу — дым или гонимые ветром   облака. Но около часа ночи по этому багровеющему тревожному небу заметались   лучи прожекторов — и не успокаивались до рассвета. Быть может, и это тоже   означало… Мало ли что это могло значить! Но что же это все-таки значило? Всю   ночь он глядел на тревожные отблески в небе, вспоминал тот тяжкий грохот — и   строил догадки. Не взрыв ли то был? Но ведь потом не слышно было шума, беготни,   ничего, только отдаленные крики… Но может быть, просто поскандалили пьяные на   соседней улице…      

Редвуд   не зажигал огня; из разбитого окна дуло, но старик не отходил от него, и   полицейский, который то и дело заглядывал в комнату и уговаривал его лечь,   видел лишь маленький, скорбно застывший черный силуэт…      

Всю ночь   напролет стоял Редвуд у окна и смотрел на плывущие в небе странные облака; лишь   на рассвете усталость сломила его, и он прилег на узкую кровать, которую ему   поставили между письменным столом и угасающим камином, под черепом гигантского   кабана.      

       

       

Тридцать   шесть долгих часов Редвуд оставался взаперти под домашним арестом, отрезанный   от событий трагических Двух Дней, когда на заре великой новой эры пигмеи пошли   войной на Детей Пищи. И вдруг железный занавес поднялся, и ученый очутился в   самой гуще борьбы. Занавес поднялся так же неожиданно, как опустился. Вечером   Редвуд услыхал стук колес, подошел к окну и увидел, что у дверей остановился   извозчик; через минуту приехавший уже стоял перед Редвудом. Это был человек лет   тридцати, тщедушный, гладко выбритый, одетый с иголочки и весьма учтивый.      

— Мистер   Редвуд, сэр, — начал он, — не будете ли вы так любезны отправиться со   мной к мистеру Кейтэрему? Он желал бы видеть вас безотлагательно…      

— Видеть   меня!.. — В мозгу Редвуда вспыхнул вопрос, который ему не сразу удалось   выговорить. Он чуть помедлил. Потом спросил срывающимся голосом:      

— Что   Кейтэрем сделал с моим сыном?      

Затаив   дыхание, он ждал ответа.      

— С   вашим сыном, сэр? Насколько мы можем судить, ваш сын чувствует себя хорошо.      

— Чувствует   себя хорошо?      

— Вчера   он был ранен, сэр. Разве вы не слыхали?      

От этого   лицемерия Редвуд вышел из себя. В голосе его звучал уже не страх, а гнев:      

— Вы   прекрасно знаете, что я не слыхал. Как вам известно, я не мог ничего слышать.      

— Мистер   Кейтэрем опасался, сэр… Такие события, бунт… И так неожиданно… Нас застали   врасплох. Он арестовал вас, чтобы спасти от какой-либо несчастной случайности…      

— Он   арестовал меня, чтобы я не мог предупредить сына и помочь ему советом. Ну, что   же дальше? Рассказывайте. Что произошло? Вы победили? Удалось вам их перебить?      

Молодой   человек шагнул было к окну и обернулся.      

— Нет,   сэр, — ответил он кратко.      

— Что   вам поручили мне передать?      

— Уверяю   вас, сэр, столкновение произошло не по нашей вине. Для нас это была совершенная   неожиданность…      

— Что   вы хотите сказать?      

— Я   хочу сказать, сэр, что гиганты в какой-то степени сохранили свои позиции.      

Весь мир   словно светом озарился. Потрясенный Редвуд чуть не зарыдал, горло сжала   судорога, лицо исказилось. Но тотчас он глубоко, с облегчением вздохнул. Сердце   радостно заколотилось: значит, гиганты сохранили свои позиции!      

— Был   жестокий бой… разрушения ужасные. Какое-то чудовищное недоразумение… На севере   и в центральных графствах многие гиганты погибли… Это охватило всю страну.      

— И   они продолжают драться?      

— Нет,   сэр. Поднят белый флаг.      

— Кто   поднял, они?      

— Нет,   сэр. Перемирие предложил мистер Кейтэрем. Все это — чудовищное недоразумение.   Потому он и хочет с вами побеседовать, изложить вам свою точку зрения.   Настаивают, чтобы вы вмешались.      

Редвуд   перебил его:      

— Вам   известно, что с моим сыном?      

— Он   был ранен.      

— Да   говорите же! Рассказывайте!      

— Он   шел с принцессой… тогда еще не был завершен маневр по… м-м… окружению лагеря   Коссаров… этой ямы в Чизлхерсте. Ваш сын с принцессой шли напролом сквозь чащу   гигантского овса, вышли к реке и наткнулись на роту пехоты… Солдаты весь день   нервничали… вот и началась паника.      

— Они   его застрелили?      

— Нет,   сэр. Они разбежались. Но некоторые стреляли… С перепугу, наобум. Это было   нарушение приказа, сэр.      

Редвуд   недоверчиво хмыкнул.      

— Можете   мне поверить, сэр. Не стану кривить душой, приказ был отдан не ради вашего   сына, а ради принцессы.      

— Да,   этому модою поверить.      

— Они   оба с криком бежали к крепости. Солдаты метались во все стороны, потом кое-кто   начал стрелять. Видели, как он споткнулся.      

— Ох!      

— Да,   сэр. Но мы знаем, что рана несерьезная.      

— Откуда   знаете?      

— Он   передал, что чувствует себя хорошо, сэр.      

— Передал   для меня?      

— Для   кого же еще, сэр.      

Минуту   Редвуд стоял, прижав руки к груди, и старался осмыслить услышанное. Потом его   возмущение вырвалось наружу:      

— Так,   значит, вы, как дураки, просчитались, не справились и сели в лужу, а теперь еще   прикидываетесь, что вовсе и не думали убивать! И потом… Что с остальными?      

Молодой   человек посмотрел вопросительно.      

— С   остальными гигантами, — нетерпеливо пояснил Редвуд.      

Его   собеседник больше не притворялся, что не понимает.      

— Тринадцать   убито, сэр, — ответил он упавшим голосом.      

— И   есть еще раненые?      

— Да,   сэр.      

Редвуд   задохнулся от ярости.      

— И   Кейтэрем хочет, чтоб я с ним разговаривал! — крикнул он. — Где остальные?      

— Некоторые   добрались до крепости еще во время сражения, сэр… Они, видимо, этого ждали…      

— Мудрено   было не ждать. Если бы не Коссар… А Коссар там?      

— Да,   сэр. И там все уцелевшие гиганты… Те, что не добрались в Чизлхерст во время   боя, уже пришли туда, пользуясь перемирием, или идут сейчас.      

— Стало   быть, вы разбиты, — сказал Редвуд.      

— Мы   не разбиты. Нет, сэр. Нельзя сказать, что мы разбиты. Но ваши гиганты ведут   войну не по правилам. Они нарушают все законы, так было прошлой ночью и вот   теперь опять. Мы уже прекратили атаку, оттянули войска. И вдруг сегодня —   бомбардировка Лондона…      

— Это   их право!      

— Но   снаряды начинены… ядом…      

— Ядом?      

— Да,   ядом. Пищей…      

— Гераклеофорбией?      

— Да,   сэр. Мистер Кейтэрем хотел бы, сэр…      

— Вы   разбиты! Теперь ваша игра проиграна! Молодец, Коссар! Что вам остается делать?   Как ни старайтесь, толку не будет. Теперь вы будете вдыхать ее с пылью на   каждой улице. Какой же смысл драться? Воевать по правилам, как бы не так! И ваш   Кейтэрем воображает, что я приду ему на выручку?! Просчитались, молодые люди!   На что мне этот пустозвон? Он лопнул, как мыльный пузырь! Довольно он убивал, и   врал, и путал, его песенка спета. Зачем я к нему пойду?      

Молодой   человек слушал внимательно и почтительно.      

— Дело   в том, сэр, — вставил он, — что гиганты непременно хотят вас видеть.   Они не желают признавать никаких других парламентеров. Боюсь, что, если вы к   ним не пойдете, сэр, опять прольется кровь.      

— Ваша?   Очень может быть.      

— Нет,   сэр, и их кровь тоже. Человечество больше этого не потерпит — с гигантами будет   покончено.      

Редвуд   обвел взглядом свой кабинет. Задержался на портрете сына. Обернулся — и   встретил вопрошающий взгляд молодого человека.      

— Хорошо, —   сказал он наконец. — Я пойду.      

       

       

Встреча   с Кейтэремом вышла совсем не такая, как ожидал Редвуд. Он видел великого   демагога всего два раза в жизни: один раз на банкете, второй — в кулуарах   парламента — и представлял себе его больше по газетам и карикатурам:   легендарный Кейтэрем, Джек-Потрошитель великанов, Персей и прочее. Встреча с   живым человеком опрокинула это представление.      

Он   увидел не то лицо, что примелькалось на портретах и шаржах, но лицо человека,   измученного бессонницей и усталостью: морщинистое, осунувшееся, с желтоватыми   белками глаз и обмякшим ртом. Конечно, карие глаза были те же, и те же черные   волосы, и тот же четкий орлиный профиль, но было и нечто иное, от чего гнев   Редвуда сразу погас, и он не разразился приготовленной речью. Этот человек   страдал, жестоко страдал: в нем чувствовалось непомерное напряжение. В первую   секунду он, казалось, только играл самого себя. А потом один жест, пустячное,   но предательское движение — и Редвуд понял, что Кейтэрем подхлестывает себя   наркотиками. Он сунул большой палец в жилетный карман и после нескольких фраз,   уже не скрываясь, положил в рот маленькую таблетку.      

Более   того, несмотря на неестественное напряжение, сквозившее во всем его облике,   несмотря на то, что он был лет на двенадцать моложе ученого и во многом перед   ним не прав, Редвуд сразу почувствовал: еще и сейчас есть в Кейтэреме какая-то   особая сила — личное обаяние, что ли, — которая принесла ему славу и   губительную власть. Этого Редвуд тоже не предвидел. Кейтэрем сразу взял над ним   верх. Он задавал тон и направление разговору. Это произошло как-то само собой.   В присутствии Кейтэрема все намерения Редвуда разлетелись, как дым. Здороваясь,   Кейтэрем протянул руку — и Редвуд пожал ее, а ведь он решил было отвергнуть эту   фамильярность! И с первого слова Кейтэрем разговаривал так, как будто их   постигла общая беда и они должны вместе найти выход.      

Лишь   изредка он сбивался: от усталости забывал о собеседнике, о цели этой встречи —   и впадал в привычный ораторский пафос. Но тотчас, почуяв свою ошибку, весь   подбирался (во время разговора оба стояли), отводил глаза и начинал вилять и   оправдываться. Один раз он даже сказал: «Джентльмены!»      

Начал он   негромко, но постепенно фразы становились все эффектнее и голос креп…      

Минутами   разговор превращался в монолог, Редвуду оставалось только слушать. Он имел   честь лицезреть необычайное явление. Право, кажется, перед ним существо иной   породы, сладкоречивое и сладкогласное — говорит, говорит, завораживает словами…   Какой могучий ум — и какой ограниченный! Какая неукротимая энергия, натиск,   самоуверенность, — но и непобедимая глухота и невосприимчивость ко всему   неугодному! Странный, неожиданный образ предстал перед внутренним взором   Редвуда. Кейтэрем не просто противник, такой же человек, как он сам, способный   отвечать за свои слова и поступки и выслушать разумные доводы, — нет, это   нечто иное, какой-то невиданный носорог, да, цивилизованный носорог, порождение   демократических джунглей, чудовище сокрушительное и несокрушимое. В свирепых   стычках, что разыгрываются в дебрях политики на каждом шагу, ему нет равных.   Ну, а дальше что? Этот человек, кажется, самой природой создан для того, чтобы   пробивать себе дорогу в толпе. Для него самый тяжкий грех — противоречить себе,   важнейшая из наук — примирять «интересы». Требования экономики, географические   особенности страны, почти не тронутые сокровища научных методов и открытий — это   для него все равно, что для его толстокожего прототипа в животном царстве —   железные дороги, ружья или записки знаменитых путешественников. Он только и   признает митинги, предвыборные махинации, подтасовку и давление на избирателей   — и голоса, главное, голоса! Он и есть воплощение этих голосов — миллионов   голосов.      

И даже в   час великого кризиса, когда гиганты были отброшены, но не разбиты, он говорил,   это чудовище от баллотировки.      

Было   совершенно ясно, что и теперь он ничего не знает и не понимает. Не знает, что   есть на свете законы физики и законы экономики, количественные отношения и   качественные реакции, которые нельзя опровергнуть и отменить, даже если все   человечество проголосует nomine contradicente[10] и   ослушаться их — значит погибнуть. Не знает, что есть нравственные законы,   которые невозможно подавить силой одного лишь обаяния: придавленные, они   мстительно распрямляются, точно сжатая пружина, и наносят ответный удар. Да,   видно, и под пулями и в день Страшного суда этот человек попытался бы   спрятаться за какой-нибудь хитроумной парламентской уловкой.      

И сейчас   его больше всего заботили не грозные силы, что удерживали свою крепость там, на   юге, не поражение и не смерть — его тревожило одно: как все это отразится на   парламентском большинстве; ничего важнее этого большинства для него не   существовало. Он должен победить гигантов или погибнуть! И он вовсе не   отчаивался. В этот час рушились все его планы, руки обагрила кровь, он был   повинен в страшном бедствии и готов вызвать бедствия еще более страшные. Грядущий   мир, великий мир гигантов надвигался на него, грозил опрокинуть его и   раздавить, а он все еще верил, что былое могущество можно вернуть,   просто-напросто повысив голос, что надо только снова и снова разъяснять,   определять, утверждать… Без сомнения, он был озадачен и растерян, этот усталый,   страдающий человек, но хотел он только одного: гнуть свою линию и говорить,   говорить…      

Он   говорил, и Редвуду казалось, что собеседник то наступает, то отступает, то   делается выше ростом, то съеживается. Редвуд почти не участвовал в разговоре,   ему лишь изредка удавалось вставить словечко вроде: «Все это чепуха», «Нет»,   «Об этом нечего и думать», «Зачем же вы начали?»      

Кейтэрем,   вероятно, просто не слышал. Его речь обтекала любое возражение ученого, как   быстрая речка обтекает скалу. Этот поразительный человек стоял на ковре перед   камином в своем министерском кабинете и говорил, говорил без передышки,   убедительно, блестяще, неутомимо, словно боялся, что, умолкни он хоть на миг,   прерви этот поток доводов, так, а не иначе освещенных фактов, соображений,   рассуждении и объяснений, — и тотчас в паузу ворвется какая-то враждебная   сила, вернее — враждебный голос, ибо никакой силы и деятельности, кроме   словесной, он не понимал и не признавал. Так он стоял среди слегка потускневшей   роскоши министерского кабинета, в котором до него сменилось немало людей, столь   же свято веривших, будто в управлении империей самое главное — вовремя вставить   нужное слово.      

И чем   больше он говорил, тем острее чувствовал Редвуд, до чего все это бесплодно и   безнадежно. Неужели этот человек не понимает, что, пока он разглагольствовал,   весь мир пришел в движение, что выше и выше вздымаются волны необоримого   гигантского роста человечества, что время существует не только для   парламентских дебатов и, кроме пустых слов, есть другое оружие в руках   мстителей за пролитую кровь! Лист гигантского плюща стучался в окно, застил   свет в кабинете, а Кейтэрем этого и не замечал.      

Редвуду   не терпелось прервать этот поразительный монолог, бежать отсюда в мир разума и   здравого смысла, в осажденный лагерь: там оплот грядущего, зерно будущего   величия, там собрались его Сыновья. Ради них он и терпел нелепую болтовню. Но   нет, довольно, пусть кончится этот невероятный монолог, иначе, кажется, его   унесет потоком слов… Видно, голос Кейтэрема, как наркотик, — ему надо   сопротивляться, не то усыпит, околдует. Наслушаешься его — и самые простые,   очевидные истины становятся неузнаваемы.      

Что же   он говорит?      

Пожалуй,   это все-таки существенно, ведь надо будет пересказать его слова Детям Пищи. И   Редвуд стал слушать, стараясь, однако, не терять чувства реальности.      

Говорит,   как тяжко ему, что на его совести пролитая кровь. Соловьем разливается. Не   обращать внимания. Дальше?      

Предлагает   прийти к соглашению.      

Предлагает,   чтобы оставшиеся в живых Дети Пищи сложили оружие, отделились и образовали   особую общину. Ссылается на прецеденты.      

— Мы   выделим им территорию.      

— Где? —   прервал Редвуд, снисходя до обсуждения.      

Кейтэрем   ухватился за эту возможность. Он повернулся к Редвуду и, понизив голос,   заговорил вкрадчиво и очень убедительно. Уточнить можно будет позже. Это вопрос   второстепенный. И продолжал перечислять условия:      

— Но   мы сохраняем полный контроль — гиганты поселятся в одном месте, а во всем   остальном мире Пища и все ее плоды будут уничтожены.      

Редвуд   поймал себя на том, что начинает торговаться.      

— А   что будет с принцессой?      

— На   нее это не распространяется.      

— Ну   нет, — ответил Редвуд, стараясь снова обрести твердую почву под   ногами. — Это нелепо.      

— Решим   потом. Итак, поскольку мы с вами согласились, что изготовление Пищи будет   прекращено…      

— Я   ни с чем не соглашался. Я не сказал ничего такого…      

— Но   мыслимо ли, чтобы на одной планете уживались два человеческих рода — гиганты и   мы! Вдумайтесь в то, что уже произошло! Вдумайтесь, ведь это был лишь намек,   репетиция: если дать Пище волю, нам не миновать событий несравнимо более   трагических. Подумайте, сколько бедствий вы уже принесли миру! А если племя   гигантов станет расти и множиться…      

— Я   не собираюсь с вами спорить, — прервал Редвуд. — Мне надо идти к   Детям. Я хочу видеть сына. Вот почему я здесь. Скажите мне точно, что вы   предлагаете.      

Кейтэрем   произнес длинную речь о своих условиях.      

Детям   Пищи отведут большую территорию в Северной Америке или, может быть, в Африке;   там, в резервации, они смогут прожить свою жизнь по-своему.      

— Но   это же чушь. Гиганты уже есть и за границей. Они разбросаны по всей Европе.      

— Можно   подписать международную конвенцию. Это не исключено. О чем-то в таком духе уже   шел разговор… А в резервации они могут жить, как им нравится. Пускай делают все   что угодно и строят все что угодно. Мы будем только рады, если они станут   работать для нас. И пусть живут в свое удовольствие. Обдумайте это!      

— И   все это при условии, что новых Детей Пищи не будет?      

— Совершенно   верно. Дети остаются нам и вырастут не больше, чем положено. Таким образом,   сэр, мы спасем мир, спасем навеки от плодов вашего страшного открытия. Еще не   все потеряно. Но из милосердия мы не хотим начинать с крайних мер. Сейчас мы   выжигаем и обезвреживаем все места, где вчера упали бомбы. Мы можем с ними   справиться. Поверьте, что можем. Но хотелось бы обойтись без насилия, без   несправедливостей…      

— А   если Дети не согласятся?      

Кейтэрем   впервые взглянул Редвуду прямо в глаза.      

— Должны   согласиться!      

— Не   думаю!      

— Но   почему же? — спросил Кейтэрем, разыгрывая глубокое изумление.      

— Ну,   а если они все-таки не согласятся?      

— Тогда   — только война! Мы не можем допустить, чтобы это продолжалось. Не можем, сэр!   Неужели вы, ученые, совсем лишены воображения? Неужели вы чужды милосердия? Мы   не можем допустить, чтобы наш мир погиб под пятой племени чудовищ и чудовищных   растений — всего, что плодит ваша Пища, не можем, и еще раз не можем! Чем же   прекратить все это, если не войной, сэр? И запомните: то, что произошло, —   лишь начало. Легкая перестрелка. Полицейская операция. Поверьте, просто   полицейская операция, и ничего более. Не обольщайтесь видимым превосходством   оттого, что гиганты и все гигантское крупнее и сильнее нас. За нами вся страна,   все человечество. На место тысяч убитых встанут миллионы. Мы не желаем   кровопролития, сэр; если бы не это, мы бы уже сейчас предприняли новые атаки.   Уничтожим ли мы эту Пищу, нет ли, но ваших сыновей мы уничтожим наверняка! Вы   слишком полагаетесь на вчерашний день, на события каких-нибудь двадцати   последних лет, на итог одного сражения. Вы не чувствуете, что ход истории   последователен и нетороплив. Я предлагаю соглашение только потому, что не хочу   лишних жертв, но все равно конец может быть только один. Если вы возомнили,   будто жалкая горстка ваших гигантов устоит против наших войск и против войск   всех других держав, что поспешат нам на помощь, если вы вознамерились вот так,   одним махом, за одно поколение изменить человечество, переделать природу и   облик человека…      

Он   картинно вскинул руку.      

— Идите   же к ним, сэр! Взгляните, как они, которые совершили столько зла, теперь   притаились среди своих раненых…      

Он   остановился, словно взгляд его нечаянно упал на сына Редвуда.      

Наступило   молчание.      

— Идите   к ним, — повторил он.      

— Только   этого я и хочу.      

— Так   не медлите…      

Он   повернулся и нажал кнопку звонка; и тотчас где-то захлопали двери, раздались   торопливые шаги.      

Все   слова были уже сказаны. Спектакль окончился. Кейтэрем сразу весь съежился, увял   — очень усталый человек, невысокий, немолодой, лицо землистое. Он шагнул   вперед, словно выступил из рамы портрета, и с самым дружелюбным видом протянул   Редвуду руку, ибо мы, англичане, всегда притворяемся, будто общественные и   политические разногласия ничуть не мешают нам прекрасно относиться друг к другу.      

И   невольно, как будто так и надо, Редвуд второй раз пожал ему руку.      

 5. Осажденный лагерь      

       

Вскоре   поезд уже уносил Редвуда через Темзу на юг. В свете огней блеснула вода, все   еще курился дым на северном берегу, куда попали бомбы и куда потом стянули   множество народу выжигать Гераклеофорбию на почве. Южный берег тонул во мраке,   даже улицы почему-то не были освещены, выделялись лишь четкие контуры   сигнальных вышек да темные глыбы зданий побольше; Редвуд с минуту тщетно   всматривался в темноту, потом отвернулся от окна и ушел в свои мысли.      

До   встречи с Сыновьями больше нечего было делать и не на что смотреть…      

Напряжение   последних двух дней измучило его; как будто уже и не могло остаться никаких   душевных сил, но чашка черного кофе перед отъездом подкрепила его, и теперь   мысль работала ясно и отчетливо. Он думал о многом. В свете того, что   произошло, он снова проследил шаг за шагом, как была открыта Пища и как она   распространялась по всему миру.      

— Бенсингтон   считал, что это будет превосходное детское питание, — прошептал он, слабо   улыбаясь.      

И тут же   вспомнил — так живо, словно они еще не были разрешены, — какие сомнения   терзали его, когда он впервые дал Пищу своему сынишке. С того часа, независимо   от людей, которые пытались помешать ей или помочь. Пища твердо и неуклонно   пробивала себе дорогу, пока не рассеялась по всему миру. А теперь?      

— Даже   если их всех перебьют, — шептал Редвуд, — назад пути нет.      

Секрет   изготовления Пищи давно уже известен везде и всюду. И это дело его рук. Каков   бы ни был исход сегодняшней битвы, растения, животные, подрастающие во   множестве дети-гиганты потребуют своего и неизбежно принудят мир снова   обратиться к Пище.      

— Назад   пути нет, — повторил Редвуд. Но как он ни старался отвлечься, мысль упрямо   возвращалась к судьбе сына и других детей. Каково-то им сейчас? Быть может, они   измучены борьбой, изранены, голодают и им не устоять? А может быть, тверды,   полны надежд и готовы к еще более грозным завтрашним боям?.. Сын ранен! Но ведь   он просил передать отцу…