1 2 3 4 
 24. Естественная  история селенитов    

     

Послания  Кейвора, начиная с шестого и кончая шестнадцатым, большей частью так отрывисты  и так переполнены повторениями, что из них трудно составить последовательный  рассказ. Конечно, они будут целиком даны в научном отчете, а здесь можно  ограничиться извлечениями и ссылками так же, как и в предыдущей главе. Мы  подвергли каждое слово самой строгой критике, и мои собственные краткие  воспоминания и впечатления помогли разобраться в том, что в противном случае  осталось бы совершенно непонятным. Естественно, что нас, людей, интересовало  больше странное общество лунных насекомых, среди которых жил, хотя бы и в  качестве почетного гостя, человек, чем физические условия их мира.    

Я уже,  кажется, говорил, что селениты, которых я видел, похожи были на человека положением  тела и четырьмя конечностями, но строение головы и конечностей напоминало  насекомых. Я, кроме того, упомянул, что вследствие сравнительно небольшой силы  тяготения на Луне тела их хрупки и мягки. Все это подтверждает и Кейвор. Он  называет их «животными», хотя, конечно, они не подходят ни под одно  подразделение в классификации земных существ, и указывает, что «насекомые на  Земле, к счастью для человека, никогда не бывают большими». Самые крупные  земные насекомые, живые или вымершие, не достигают и шести дюймов в длину, «но  здесь, на Луне, при меньшей силе тяготения существа, средние между насекомыми и  позвоночными, могли, по-видимому, достигнуть человеческих и сверхчеловеческих  размеров».    

Кейвор  не упоминает о муравьях, но при всех его описаниях я все время вижу перед собой  муравья, неутомимо деятельного, одаренного умственными способностями и  социальными инстинктами; кроме двух полов, мужского и женского, как почти у  всех других существ, у муравьев есть бесполые – рабочие, солдаты, отличающиеся  друг от друга структурой, сложением, силой и назначением, и тем не менее все  это представители одного и того же вида. Селениты также отличаются большим  разнообразием форм. Конечно, они не только значительно превосходят муравьев  ростом, но даже, по мнению Кейвора, по своему уму, нравственности и социальной  мудрости стоят гораздо выше людей. У муравьев четыре или пять разных форм, у  селенитов же их очень много. Я говорил уже об этом. Селениты, которых я видел,  сильно отличались друг от друга; но различия у них в росте и пропорциях тела  были не больше, чем среди человеческих рас. Однако то, что наблюдал я, не идет  ни в какое сравнение с тем множеством форм и разновидностей, о которых говорит  Кейвор. По-видимому, селениты далеких окраин, те кого я видел, почти одних  профессий – это пастухи, мясники и так далее. Но внутри Луны, чего я тогда не  знал, есть другой тип селенитов, отличающийся от первых ростом, соотношением  частей тела, силой и наружностью; тем не менее они все принадлежат к одному  виду и, несмотря на различия, сходны по родовым признакам. Луна является как бы  огромным муравейником, но, вместо четырех или пяти типов муравьев, там имеется  несколько сот разновидностей селенитов с промежуточными, переходными формами.    

Кажется,  Кейвор заметил это очень скоро. Из его рассказов я заключаю, что он был пойман  пастухами лунных стад по приказу других селенитов, тех, у которых «более  широкие головы и более короткие ноги». Поняв, что он откажется последовать за  ними даже под копьями, они перенесли его по узкому, как доска, мостику, вроде  того, на который я отказался ступить, и спустили его вниз, в область мрака, на  чем-то, что сначала показалось ему похожим на лифт. Но это оказался воздушный  шар, который, конечно, был невидим в темноте. Очевидно, то, что я принял за перекидной  мостик в пустоту, в действительности было переходом к шару. Кейвор спустился  вниз, в более освещенные пещеры. Сначала спускались в тишине, если не считать  писка селенитов, а потом среди гама и гула.    

Освоившись  с чернильной темнотой, Кейвор стал понемногу различать окружающие предметы.    

«Представьте  себе огромное цилиндрическое пространство, – говорит Кейвор в своем седьмом  послании, – с четверть мили в диаметре, сначала очень тускло освещенное, а  потом все ярче и ярче; по обеим сторонам спиралью уходили вниз, в голубую,  светящуюся пустоту, две большие платформы. Представьте себе колодец с самой  огромной винтовой лестницей или самую глубокую шахту лифта, в которую вам  когда-либо приходилось заглянуть, и все это увеличенное в сто раз, рассматриваемое  в сумерках сквозь голубое стекло. Представьте себе, что вы смотрите вниз, чувствуете  необычайную легкость в теле и не испытываете головокружения, как на  Земле, – и вы поймете мое первое, впечатление. Вообразите вокруг шахты  широкую спиральную галерею, такую крутую, что подъем по ней на Земле был бы  невозможен, с низенькими перилами на краю бездны, исчезающими где-то вдали, на  расстоянии нескольких миль от начала.    

Когда я  взглянул вверх, то увидел почти то же самое, точно я глядел в высокий конус. Сверху  в шахту дул ветер. С поверхности Луны все слабее и слабее доносилось мычание  лунных коров, которых загоняли с их дневных пастбищ. А вверху и внизу по  винтовым галереям рассеяны были многочисленные лунные обитатели – бледные,  светящиеся существа; одни разглядывали нас, другие были заняты какими-то  делами.    

Либо мне  пригрезилось, либо на самом деле вместе с ледяным ветром упала снежинка. А затем,  подобно такой же снежинке, промелькнула к центральным частям Луны какая-то  фигурка – маленькое человекообразное насекомое на парашюте.    

Сидевший  возле меня большеголовый селенит, видя, что я двигаю головой, точно вижу  что-то, протянул вперед свою руку-клешню и указал на видневшийся далеко внизу  выступ – небольшую площадку, висевшую в пустоте. Она скользила вверх к нам,  скорость спуска быстро уменьшилась, через несколько мгновений мы поравнялись с  ней и остановились. Брошенный с шара канат был подхвачен и закреплен, и я  очутился внизу, на площадке, среди большой толпы селенитов, проталкивавшихся  вперед, чтобы увидеть меня.    

Это была  неописуемая толпа. Я поразился, как разнообразны типы обитателей Луны!    

Казалось,  что в этой суетящейся толпе нельзя найти двух сходных меж собой существ. Они  различались по форме, по размерам и представляли самые устрашающие вариации  общего типа селенитов. Некоторые были как громадные пузыри, другие сновали под  ногами у своих братьев. Все они казались каким-то гротеском, уродливой  карикатурой на людей. У каждого что-нибудь было гипертрофировано до уродства: у  одного – большая передняя конечность, похожая на огромную муравьиную лапу; у  другого ноги, точно ходули; у третьего – вытянутый хоботом нос, что делало его  до отвращения похожим на человека, если бы не зияющая дыра на месте рта. Форма  головы пастухов лунных стад, насекомоподобная (хотя без челюстей и усиков),  тоже была очень различна: то широкая и низкая, то узкая и высокая, то на  кожистом лбу выдавались рога или другие странные придатки, то раздвоенная, с  какими-то бакенбардами, с человеческим профилем. В особенности бросалось в  глаза уродливое строение черепов. У некоторых черепа были огромные,  напоминающие волдыри, с крошечным подобием лица. Попадались изумительные экземпляры  с микроскопическими головками и пузырчатыми телами; фантастические комки студенистой  массы, из которой тянулись трубообразные расширяющиеся отростки, похожие на шеи  без головы. Мне показалось очень странным, что двое или трое из этих  фантастических обитателей подземного мира – мира, защищенного огромными горными  пластами от действия Солнца или дождя, держали в своих щупальцах-руках зонтики  – настоящие, почти земные зонтики. Потом я вспомнил парашютиста, которого видел  в шахте.    

«Эти  лунные жители вели себя так же, как человеческая толпа: они толкались и лезли  вперед, даже карабкались друг на друга, чтобы взглянуть на меня. С каждой  минутой число их увеличивалось, и они все энергичней напирали на диски моих  стражей (Кейвор не объясняет, что он подразумевает под словом „диски“); новые и  новые чудовищные призраки то и дело выплывали из мрака. Вскоре меня посадили на  носилки, и сильные носильщики на плечах понесли меня в полумраке сквозь толпу,  к отведенным мне на Луне апартаментам. Вокруг мелькали глаза, лица, маски,  слышалось шуршание кожи, похожее на шелест крыльев жука, блеяние и напоминавшее  треск кузнечиков щебетание селенитов…»    

По-видимому,  Кейвора заперли «в шестиугольной пещере», где он оставался в течение некоторого  времени. Впоследствии ему предоставили большую свободу – почти такую же, какой  пользуются люди в цивилизованном городе на Земле. Наверное, таинственный  правитель и властелин Луны назначил двух селенитов с широкими головами для  того, чтобы охранять и изучать Кейвора и попытаться заговорить с ним.  Невероятно, но эти фантастические насекомые, эти существа другого мира вскоре  стали сообщаться с Кейвором при помощи человеческой речи.    

Кейвор  называет их именами Фи-у и Тзи-пафф. Фи-у был около пяти футов ростом, с маленькими,  тонкими ножками в восемнадцать дюймов длиной и небольшими ступнями, как у всех  селенитов. На этих ножках покоилось маленькое тело, трепетавшее при каждом  ударе сердца. У него были длинные, мягкие, многосуставные руки, со щупальцами  на концах, а шея состояла, как и у всех селенитов, из нескольких суставов, но  была очень короткая и толстая.    

«Его  голова, – говорят Кейвор, очевидно; намекая на какое-то предыдущее  описание, не дошедшее до нас, затерявшееся в космосе, – обычного лунного  типа, но странно видоизмененная. Зияющий рот необыкновенно мал и расположен  чрезвычайно низко, лицевая маска состоит почти из одного широкого плоского  носа-пятачка. С каждой стороны по маленькому глазу.    

Голова в  целом представляет собой огромный шар, но вместо шероховатого кожистого покрова,  как у пастухов лунных стад, на голове его тонкая мембрана, через которую можно  наблюдать все движения пульсирующего мозга. Это – существо с уродливо  гипертрофированным мозгом на теле карлика».    

В другом  месте Кейвор находит, что сзади Фи-у напоминает Атланта, поддерживающего мир.    

Тзи-пафф,  по-видимому, очень походил на Фи-у, но у него было длинное «лицо», а гипертрофированный  мозг придал голове не круглую, а грушеобразную форму, узким концом вниз. К  услугам Кейвора были и носильщики – кривобокие существа с огромными плечами,  паукообразные привратники и скрюченный прислужник.    

Метод,  которым Фи-у и Тзи-пафф приступили к разрешению проблемы языка, был очень  прост. Они вошли в «шестиугольную клетку» к Кейвору и начали подражать каждому  его звуку, даже кашлю. Он, по-видимому, очень быстро понял, чего они хотят, и  начал повторять слова, называя предметы и указывая на них рукой. Вероятно, процедура  была довольно однообразна. Фи-у слушал, а потом, в свою очередь, указывал на  предмет и повторял слышанное слово.    

Первое  слово, которым он овладел, было слово «мен» – человек, второе «муни» – лунянин,  которое Кейвор употребил вместо слова «селенит» для обозначения лунной расы.  Уловив нужное слово, Фи-у повторял его Тзи-пафф, который запоминал без ошибки.  В первый же урок они заучили сотню английских имен существительных.    

Затем  они, по-видимому, привели с собой художника, и тот помогал им рисунками и диаграммами,  ибо рисунки Кейвора казались весьма несовершенными. «Это было, – говорит  Кейвор, – существо с очень подвижной рукой и строгим взглядом, и рисовал  он с невероятной быстротой».    

Из  одиннадцатого сообщения мы явно уловили только отрывок. После нескольких  обрывков фраз, разобрать которые не представлялось возможным, шло следующее:    

«Но  подробное изложение наших бесед заинтересовало бы только лингвистов и заняло бы  слишком много времени. Кроме того, мне наверняка не удалось бы описать все те  способы и ухищрения, к которым мы прибегали, чтобы понять друг друга. Вскоре мы  перешли к глаголам – по крайней мере к тем, которые я мог выразить рисунками;  некоторые прилагательные тоже оказались легкими для понимания, но зато когда мы  дошли до абстрактных имен существительных, предлогов и тех обычных оборотов  речи, при помощи которых столь многое выражается на Земле, я почувствовал себя  так, точно пытался нырять в пробковом костюме. Эти трудности казались  непреодолимыми, пока наконец на шестой урок не явился четвертый помощник –  существо с огромной, похожей на футбольный мяч головой, мозг которого явно был  приспособлен распутывать сложные аналогии. Он вошел с видом рассеянного  человека и споткнулся о стул. В случае затруднения Фи-у и Тзи-пафф прибегали к  самым странным приемам, чтобы привлечь внимание этого эксперта: они кричали,  били его, кололи, пока наконец вопрос не доходил до его сознания. Но зато потом  он соображал удивительно быстро. Когда являлась необходимость в мышлении,  превосходящем недюжинный разум Фи-у, селениты прибегали к помощи своего  длинноголового собрата, а тот неизменно передавал свое заключение Тзи-пафф с  тем, чтобы последний сохранил его в своей памяти, которая казалась необъятным  складом всяческих фактов. Так мы подвигались вперед.    

Мне  казалось, что прошло много времени, на самом же деле всего несколько дней, пока  я начал объясняться с этими лунными насекомыми. Конечно, вначале это было  невероятно скучное и надоедливое собеседование, но мало-помалу мы стали  понимать друг друга. Я научился быть терпеливым. Беседу всегда ведет Фи-у. В  разговоре он часто издает звук вроде «гм-гм» и пересыпает свою речь фразами  вроде «так сказать» и «разумеется».    

Вот вам  образчик его беседы. Представьте, что он характеризует четвертого помощника –  художника:    

– Гм-гм!  Он, так сказать, рисовать. Пить мало, есть мало – рисовать. Любить рисовать.  Больше ничего. Ненавидеть всех, кто не рисовать. Сердиться. Ненавидеть всех,  кто рисовать лучше. Ненавидеть всех. Ненавидеть тех, кто не думать, весь мир  для рисовать… Сердиться. Гм. Все ничего не значит… только рисовать… Ты нравится  ему, разумеется. Новая вещь рисовать. Урод – странно. Да?    

– Он, –  в сторону Тзи-пафф, – любить запоминать слова. Запоминать очень больше  других. Думать нет, рисовать нет, – запоминать. Сказать… (Тут он обратился  к помощи своего талантливого помощника, не находя нужного слова.) Истории, все.  Раз слышать – всегда сказать.    

Все это  превосходило мои самые дерзкие мечты: слышать, как в ночном мраке необычайные  существа – к их нечеловеческому образу невозможно привыкнуть даже при  постоянном общении с ними – беспрестанно насвистывают какое-то подобие  человеческой речи, задают мне вопросы, отвечают. Я точно попадаю в свое далекое  детство, в басню, где муравей и кузнечик разговаривают между собой, а пчела их  судит».    

     

По мере  успеха этих лингвистических упражнений положение Кейвора, видимо, улучшилось.    

«Первые  страхи и недоверие, вызванные нашей злосчастной дракой, – рассказывает  он, – постепенно проходят, они стали считать меня разумным существом…  Теперь я могу уходить и приходить, когда мне угодно, меня ограничивают, лишь  желая мне добра. Таким образом, мне удалось получить доступ к этому аппарату, а  потом благодаря одной счастливой находке в колоссальной пещере-складе послать  на Землю свои сообщения. До сих пор не было сделано ни малейшей попытки  помешать мне в этом, хотя я сказал Фи-у, что сигнализирую Земле.    

– Ты  говорить другим? – спросил он, наблюдая за моими действиями.    

– Да,  другим, – подтвердил я.    

– Другим, –  повторил он. – О да. Людям?    

И я  продолжал посылать свои сообщения».    

Кейвор  беспрерывно дополнял свои прежние рассказы о селенитах, как только прибавлялись  новые факты, исправлявшие его прежние выводы, и потому нижеследующие цитаты  даны с известной осторожностью. Они извлечены из девятого, тринадцатого и  шестнадцатого посланий и, несмотря на неопределенность и отрывистость, дают  настолько полную картину социальной жизни этих странных существ, что вряд ли  человечество может надеяться получить более точные сведения в течение еще  многих поколений.    

«На Луне, –  сообщает Кейвор, – каждый гражданин знает свое место. Он рожден для этого  места и благодаря искусной тренировке, воспитанию и соответствующим операциям в  конце концов так хорошо приспосабливается к нему, что у него нет ни мыслей, ни  органов для чего-либо другого. „Для чего ему другое?“ – спросил бы Фи-у. Если,  например, селенит предназначен стать математиком, то его с рождения ведут к  этой цели. В нем подавляют всякую зарождающуюся склонность к другим наукам и  развивают математические способности его мозга с необыкновенным искусством и  умением; его мозг развивается только и исключительно в этом направлении, все же  остальное культивируется лишь постольку, поскольку это необходимо для главного.  В результате, если не считать отдыха и еды, вся его жизнь и радость состоят в  применении и развитии своей исключительной способности. Он интересуется только  ее практическим использованием, его единственное общество – товарищи по  специальности. Его мозг непрерывно растет – по крайней мере те его части,  которые нужны для математики; они все больше и больше набухают и как бы  высасывают все жизненные соки и силу из остальных частей организма. Члены  такого селенита съеживаются, его сердце и пищеварительные органы уменьшаются,  его насекомообразное лицо скрывается под набухшим мозгом. Его голос выкрикивает  одни математические формулы, он глух ко всему, кроме математических задач.  Способность смеяться, за исключением случаев внезапного открытия какого-нибудь  математического парадокса, им совершенно утеряна. Самые глубокие эмоции, на  какие он способен, может вызвать в нем лишь новая математическая комбинация. И  так он достигает своей цели.    

Другой  пример: селенит, предназначенный для деятельности пастуха, с самых ранних лет  приучается жить лишь мыслями о лунных коровах, находить радость в уходе за  ними, посвящать им всю свою жизнь. Его тренируют таким образом, чтобы сделать  его ловким и подвижным; его глаза способны видеть лишь шкуру да неуклюжие  очертания животных; это и делает его идеальным пастухом. Его совершенно не  интересует то, что происходит в глубине Луны; он смотрит на всех других  селенитов, не занятых, подобно ему, лунными коровами, с равнодушием, насмешкой  или враждебностью. Его мысль сосредоточена на отыскании пастбищ для лунных  коров, а весь язык состоит из пастушеских терминов. Он любит свою работу и с  радостью выполняет свое назначение. Так же и во всем остальном у селенитов:  каждый из них как бы является совершенной единицей в лунном механизме…    

Большеголовые  существа, занятые умственной работой, образуют как бы аристократию в этом  странном обществе, и выше всех, на самом верху лунной иерархии, словно  гигантский мозг планеты, стоит Великий Лунарий, которому я в конце концов  должен представиться. Неограниченное развитие ума у селенитов интеллигентного  класса достигается отсутствием в их строении костного черепа, черепной коробки,  которая ограничивает человеческий мозг, не позволяя ему развиваться больше  определенного размера. Умственная аристократия распадается на три главных  класса, резко отличающихся друг от друга по влиянию и почету: администраторы, к  числу которых принадлежит Фи-у, селениты, с большой инициативой и гибкостью  ума, – каждый из них наблюдает за определенным кубическим участком Луны;  эксперты, вроде моего мыслителя, с головой, как футбольный мяч, приученные к  выполнению некоторых специальных заданий, и ученые, которые являются  хранителями любых знаний. К этому последнему классу принадлежит Тзи-пафф,  первый лунный профессор земных языков. Что касается последнего класса, то любопытно  отметить одну маленькую особенность: неограниченный рост лунного мозга сделал  излишним изобретение всех тех механических вспомогательных средств для  умственной работы, к которым прибегает человек. Здесь нет ни книг, ни отчетов,  ни библиотек, ни надписей. Все знание хранится в мозгу, подобно тому как  медоносные муравьи Техаса складывают мед в своих обширных желудках.    

Роль  Соммерсетского и Британского музеев играют коллекции живого мозга…    

Отмечу,  что администраторы, менее специализированные, большей частью проявляют ко мне  при встречах очень живой интерес. Они уступают мне дорогу, смотрят на меня и  задают вопросы, на которые отвечает Фи-у. Они передвигаются с целой свитой  носильщиков, помощников, глашатаев, парашютоносцев и так далее – очень странная  процессия. Эксперты же по большей части не обращают на меня никакого внимания,  как и на всех других, или же замечают меня для того только, чтобы  продемонстрировать свое удивительное искусство. Ученые погружены в какое-то  непроницаемое, неподвижное состояние самосозерцания, от которого их способно  пробудить лишь отрицание их учености. Обыкновенно ученых водят провожатые,  часто в их свите встречаются маленькие деятельные создания, очевидно,  самки, – я склонен думать, что это их жены. Но некоторые ученые слишком  величественны, чтобы ходить пешком, и их переносят на носилках, похожих на  кадки, – эти колыхающиеся, студенистые сокровищницы знания вызывают во мне  чувство почтительного удивления. Только что я встретил одного такого ученого на  пути туда, где мне позволено забавляться сигнализацией, – передо мной на  носилках промелькнула огромная, голая, трясущаяся голова, покрытая тонкой  кожей. Спереди и сзади шли носильщики и какие-то странные, с трубообразными  лицами глашатаи, выкрикивающие все заслуги ученого.    

Я уже  упоминал о свитах, которые сопровождают большую часть людей интеллигентного  класса: это телохранители, носильщики, слуги – сгустки щупалец и мускулов,  заменяющих совершенно отсутствующую физическую силу этих гипертрофированных  умов. Носильщики почти всегда сопровождают их. Среди них попадаются необычайно  быстроногие курьеры с паукообразными ногами, парашютоносцы и глашатаи,  способные разбудить своим криком мертвого. Вне влияния контролирующего ума их  ученых хозяев эти подчиненные столь же пассивны и беспомощны, как зонтики в  углу прихожей. Они живут только приказами, которым должны повиноваться, и  обязанностями, которые должны выполнять.    

Однако  большинство насекомых, снующих по спиральным путям, наполняющих подъемные шары  и опускающихся на легких парашютах, принадлежит, по-видимому, к классу  ремесленников. Это в прямом смысле «машинные руки», и некоторые из них  постоянно в действии. Единственная клешня пастуха приспособлена для  схватывания, поднимания и подачи, между тем как остальные части – только  вспомогательные придатки. Иные, которым, очевидно, приходится звонить в  колокол, обладают невероятно развитыми слуховыми органами; другие, работающие  над тончайшими химическими процессами, снабжены огромными органами обоняния;  третьи отличаются плоскими ногами с неподвижными суставами для работы на  педалях и подножках; четвертые же, которые, как мне сообщили, принадлежат к  цеху выдувальщиков стекла, кажутся просто легочными мехами. Каждый из этих  рабочих-селенитов отлично приспособлен к тому делу, которое он предназначен  выполнять. Тонкая работа исполняется ловкими мастерами, удивительно крошечными  и опрятными. Некоторые из них умещались у меня на ладони. Есть даже такие  особые селениты, которые вертят колеса и рычаги и поставляют двигательную силу  для разных мелких работ. А для управления всеми работами, для поддержания  порядка и усмирения разрушительной тенденции, проявляющейся иногда у каких-либо  уклоняющихся от нормы натур, приставлены самые сильные селениты, каких я только  видел на Луне, – нечто вроде лунной полиций; их, должно быть, с ранних лет  тренировали для того, чтобы оказывать гипертрофированному мозгу должное  уважение и повиновение.    

Создание  всех этих селенитов-ремесленников представляет, вероятно, удивительный и интересный  процесс. Я до сих пор знаю об этом очень мало, но недавно я увидел несколько  молодых селенитов, запечатанных в бочки, из которых высовывались только их  передние конечности. Оказалось, что их нарочно подвергают сжатию, чтобы они  сделались потом машинистами. При этой высокоразвитой системе технического  воспитания длинная «рука», например, отрастает благодаря особым прививкам,  между тем как ненужные части тела умерщвляются. Фи-у, если только я правильно  понял его, объяснил мне, что на ранних стадиях развития в скрюченном положении  селениты иногда проявляют признаки страдания, но вскоре легко смиряются со  своей участью. Чтобы убедить меня в этом, он привел меня на место, где  несколько будущих посыльных подвергались как бы прокатке при помощи  механических приборов. На меня такие воспитательные методы производят очень  неприятное впечатление, хоть я и сам знаю, что это глупо. Возможно, все это пройдет,  и мне удастся увидеть еще кое-что из их удивительного общественного устройства.  Эта жалкая, высунувшаяся из бочки щупальце-рука показалась мне мольбой,  протестом против искусственного уродства. Она преследует меня до сих пор, хотя,  может быть, в конечном счете это более гуманно, чем наш земной метод: мы  позволяем детям стать людьми, чтобы обратить их потом в придатки машин.    

Недавно  – кажется, это было во время моей одиннадцатой или двенадцатой прогулки к этому  аппарату – я подметил любопытную деталь в жизни рабочих-селенитов. Меня подвели  к аппарату не обычным путем – вниз по спиралям и набережным Центрального  Моря, – а через более короткий проход. Из лабиринта длинной темной галереи  мы вступили в обширную низкую пещеру, пахнущую землей и сравнительно ярко  освещенную. Свет исходил из колыхавшейся массы синевато-багровых грибовидных  растений, напоминавших наши грибы, но величиной больше человеческого роста.    

– Луняне  едят их? – спросил я Фи-у.    

– Да,  пища.    

– А  это что? – вскрикнул я, увидев большого и неуклюжего селенита, неподвижно  лежащего ничком среди грибов. Мы остановились.    

– Мертвый? –  спросил я. (До сих пор я еще не видел мертвых на Луне и очень заинтересовался.)    

– Нет, –  ответил Фи-у. – Он рабочий, сейчас нет работы. Лучше немного  выпить, – спать, пока не надо. Зачем будить? Незачем болтаться.    

– А  вот другой! – вскрикнул я.    

И  действительно весь огромный грибной лес был усеян спящими под действием  снотворного селенитами. Они спят до тех пор, пока не понадобятся для работы. Их  было множество разных видов, и я мог перевернуть некоторых из них и хорошенько  рассмотреть. Когда я их переворачивал, они начинали громко дышать, но не  пробуждались. Одного я запомнил очень ясно, так как фигура его при этом  странном освещении походила на вытянувшегося человека. Передние конечности у  него состояли из длинных тонких щупалец, приспособленных, очевидно, для  какой-то сложной работы, и поза, в которой он заснул, выражала покорное  страдание. Без сомнения, с моей стороны было ошибкой таким образом объяснять  его выражение, но я это сделал. И, когда Фи-у переворачивал его обратно в  сумрак багровых мясистых растений, я снова испытал неприятное чувство жалости,  хотя в это время он уже опять походил на насекомое.    

Все это  свидетельствует лишь о неразумности наших привычных чувств. Напоить снотворным  рабочего, в котором не нуждаешься, и отбросить его в сторону, наверное, гораздо  лучше, чем выгонять его с фабрики для того, чтобы он умирал с голоду на улице.  В каждом сложном общественном организме время от времени неизбежно возникает  безработица, а таким способом эта проблема совершенно устраняется. Однако, как  это ни смешно, я не люблю вспоминать об этих телах, распростертых под  спокойными светящимися арками мясистых растений, и избегаю короткого прохода к  аппарату, несмотря на то, что более длинный очень шумен и неудобен.    

Другой  путь ведет меня кругом, через огромную сумрачную пещеру, переполненную и шумную.  Здесь я могу наблюдать матерей-селенитов, напоминающих маток пчелиного улья. Я  вижу, как они выглядывают из шестиугольных отверстий стены, похожей на соты,  или гуляют по широкой площади за стеной и перебирают в руках драгоценности и  амулеты, изготовленные для их удовольствия ювелирами с тонкими щупальцами, работающими  в подвальных конурах. Они выглядят довольно благородно, фантастически, иногда  очень красиво разукрашены, держатся очень гордо, и головки у них крошечные,  несмотря на большие рты.    

Об  условиях жизни различных полов на Луне, о женитьбе и замужестве, о рождении  селенитов я до сих пор узнал очень мало. Но ввиду быстрых успехов Фи-у в  изучении английского языка я, без сомнения, все это скоро узнаю. Думаю, что,  как у муравьев и пчел, огромное число членов селенитской общины – среднего  пола. Конечно, и на Земле есть закоренелые холостяки, которые не живут семейной  жизнью. На Луне же, как и у муравьев, это явление сделалось обычным, и необходимое  замещение выбывающих членов падает на особый и далеко не многочисленный класс  матрон, матерей лунного населения – крупных и статных существ, прекрасно приспособленных  к вынашиванию личинок. Если я правильно понял объяснение Фи-у, они не способны  ухаживать за молодыми особями, которых производят на свет: периоды наивной  привязанности чередуются у них со стремлением к детоубийству, поэтому при  первой возможности нежные, мягкие и бледно окрашенные создания передаются на  попечение холостых самок, женщин-работниц, которые иногда обладают мозгом почти  такого размера, как и у самцов».    

     

К  несчастью, здесь сообщение Кейвора прерывается. Отрывистое, вызывающее  мучительное чувство неудовлетворенного любопытства изложение этой главы дает  нам, однако, представление об этом странном и изумительном мире – мире, с  которым, быть может, нам очень скоро предстоит столкнуться. Перемежающиеся  появление посланий из межпланетного мира, шуршание иглы приемного аппарата  среди молчания горных склонов – это только первое предостережение человечеству  о том, как неожиданно может измениться весь его мир. На спутнике Земли мы  находим новые элементы, новые приемы, новые традиции, ошеломляющую лавину новых  идей, странную расу, с которой мы неизбежно должны будем бороться за господство  и золото в таком же изобилии, как у нас, на Земле, железо или дерево…    

 25. Великий Лунарий    

     

Предпоследнее  сообщение описывает, иногда очень подробно, встречу Кейвора с Великим Лунарием,  правителем и властителем Луны. Кейвор передал большую часть сообщения,  по-видимому, без перерыва, но конец почему-то оборван. Второе же сообщение  отправлено после недельного промежутка.    

Первое  послание начинается так:    

«Наконец  я могу снова…»    

Затем  следует неразборчивое место, а потом дальнейший рассказ, начинающийся с  середины фразы.    

Недостающее  слово следующего предложения, по всей вероятности, «толпа». Дальнейшее же  совершенно ясно:    

»…становилась  все гуще и гуще, по мере того как мы продвигались ближе к дворцу Великого  Лунария, если можно назвать дворцом ряд пещер. На меня отовсюду смотрели  селениты – мелькали блестящие рябые маски, глаза над уродливо развитым органом  обоняния, глаза под огромными нависающими лбами; толпа низкорослых, маленьких  существ вертелась вокруг меня, визжала над плечами и под мышками передних  насекомых, ко мне вытягивались шлемоподобные лица на извилистых,  длинносуставных шеях. По счастью, никто не мог подойти близко: меня окружала  охрана из тупоумных, корзиноголовых стражей, которые присоединились к нам после  того, как мы вышли из лодки, проплыв вдоль каналов Центрального Моря. К нам  присоединился также быстроглазый художник с маленьким мозгом, и целая толпа  сухопарых носильщиков качалась и сгибалась под тяжестью всевозможных предметов,  которые считались необходимыми мне. Последний отрезок пути меня несли на  носилках, сделанных из какого-то гибкого металла, черного и сетчатого, со  стержнями из более бледного металла. По мере того, как я подвигался вперед,  окружавшая толпа увеличивалась, и постепенно образовалась огромная процессия.    

Во главе  ее, наподобие герольдов, выступали четыре глашатая с трубообразными лицами,  производившие отчаянный шум, впереди и позади моих носилок следовали коренастые  решительные стражники, по бокам – блестящее собрание ученых голов, своего рода  живая энциклопедия, которые, как объяснил Фи-у, должны были предстать перед  Великим Лунарием для переговоров со мной. (Нет такого предмета в лунной науке,  нет такой точки зрения или метода мышления, которых не носили бы в своей голове  эти удивительные существа!) Затем следовали воины и носильщики, а за ними –  дрожащий мозг Фи-у, тоже на носилках. Затем двигался Тзи-пафф на менее парадных  носилках и, наконец, я – на самых роскошных носилках, окруженный слугами, несущими  еду и питье для меня. Потом шли еще трубачи, оглашавшие воздух резкими  выкриками, а затем, так сказать, большие умы, специальные корреспонденты, или  историографы, на которых возложена была задача наблюдать и запоминать каждую  подробность этого выдающегося события. Целый ряд слуг, несших и волочивших  знамена, пахучие грибовидные растения и разные символические изображения,  терялся сзади во мраке. По пути с обеих сторон стояли шеренгами распорядители и  стражи в латах, блестевших, как сталь, а за ними – колыхавшееся море голов.    

Признаюсь,  я до сих пор не могу привыкнуть к наружности селенитов и, очутившись как бы в  муравейнике возбужденных насекомых, чувствовал себя довольно неприятно, словно  человек, попавший в царство ужасов. Это чувство уже владело мною однажды в  лунных пещерах, когда я оказался безоружным и беспомощным посреди толпы  враждебных селенитов, но тогда это ощущение было не так сильно. Это, конечно,  неразумное ощущение, и я надеюсь постепенно победить его. Но когда я двигался  вперед в огромном муравейнике селенитов, я с большим трудом подавил в себе  желание крикнуть или как-нибудь иначе выразить свое чувство и только изо всех  сил вцепился в носилки. Это продолжалось не больше трех минут, потом я вновь  овладел собою.    

Сначала  мы поднялись по отвесной спиральной дороге, затем прошли через анфиладу  огромных, тщательно декорированных зал с куполообразными сводами. Приближение к  резиденции Великого Лунария обставлено было, без сомнения, необычайно  величественно. Каждая новая пещера, в которую мы вступали, казалась больше  предшествовавшей и с более высокими сводами. Это впечатление усиливалось  облаками слабо фосфоресцирующего голубого фимиама, который постепенно сгущался  и окутывал туманом даже наиболее близкие ко мне фигуры. Мне казалось, что я  непрерывно приближаюсь к чему-то огромному, туманному и все менее  материальному.    

Должен  сознаться, что эта процессия заставила меня чувствовать себя очень жалким, даже  ничтожным. Я был не брит и не причесан: я не захватил с собой на Луну бритвы, и  подбородок мой оброс густой жесткой бородой. На Земле я никогда не обращал  внимания на свою наружность и следил только за чистотой, но в этих  исключительных условиях, когда я, так сказать, являлся как бы представителем  целой планеты и всех земных людей и когда отношение ко мне зависело в значительной  мере от того, насколько привлекательна моя наружность, я многое дал бы за более  изящный и достойный внешний вид. Я так глубоко верил, что Луна необитаема, что  не принял для этого решительно никаких мер. На мне была фланелевая куртка,  бриджи и чулки-гольфы до колен, перепачканные лунной грязью, на ногах были  туфли с оторванным левым каблуком, а тело прикрыто одеялом (точно так я одет и  до сих пор). Острые колючки не способствовали украшению моей наружности, а на  одном колене бриджей зияла большая дыра, особенно заметная теперь; когда я  колыхался на носилках, правый чулок все время спадал. Мне было очень досадно,  что я так недостойно представляю все человечество, и я был бы счастлив, если бы  мог изобрести что-нибудь необычное и приукрасить себя, но я ничего не мог  придумать. Я сделал все, что можно было сделать из одеяла, то есть набросил его  на плечи, как тогу, а затем старался только держаться как можно величественнее  на носилках.    

Вообразите  себе самый огромный зал, какой вам когда-либо приходилось видеть, смутно  освещенный голубоватым светом и затененный серо-голубым туманом, кишащий  волнующейся массой уродливых разнообразных существ металлического или  ярко-серого цвета. Вообразите, что зал заканчивается сводчатым ходом, за  которым открывается еще более обширный зал, за этим – третий и так далее. В  конце же этой анфилады залов смутно виднеется подымающаяся вверх лестница,  напоминающая ступени Ara Coeli в Риме. Ступени этой лестницы при приближении,  казалось, уходили все выше и выше. Наконец я очутился под огромным сводом и,  подняв глаза к вершине ступеней, увидел Великого Лунария, восседающего на  престоле.    

Он сидел  на чем-то, похожем на сверкание голубого пламени. При этом сиянии и окружающей  тьме казалось, что Лунарий парит в голубовато-черной пустоте. Сначала он  показался мне маленьким светящимся облачком, опустившимся на темный трон. Его  мозг имел в диаметре несколько десятков ярдов. Не знаю, как это достигалось, но  из-за трона исходили голубые лучи, смыкавшиеся над головой Лунария ярким  ореолом. Вокруг него стояли, поддерживая его, многочисленные слуги и  телохранители, крошечные и тусклые в этом сиянии, а ниже в тени огромным  полукругом стояли его интеллектуальные советники, его напоминатели,  вычислители, исследователи, слуги и другие знатные насекомые лунного двора. Еще  ниже стояли привратники и посыльные, затем – стража; у самого же основания  лестницы колыхалась огромная, разнообразная, смутная, теряющаяся вдали в полном  мраке масса селенитов. Их ноги непрерывно скребли по скалистому полу, а все  движения сопровождались каким-то шелестом.    

Когда я  вошел в предпоследний зал, раздались торжественные звуки музыки; они все ширились,  и крики глашатаев постепенно замирали…    

Я вошел  в последний, самый большой зал…    

Моя  процессия развернулась веером. Стражи и хранители отошли вправо и влево, и  только трое носилок, на которых восседал я, Фи-у и Тзи-пафф, двинулись через  сияющий мрак зала по направлению к гигантским ступеням. Теперь к музыке  примешалось какое-то пульсирующее жужжание. Оба селенита сошли с носилок, но  мне велели сидеть, – полагаю, в виде особой почести. Музыка затихла, но  жужжание продолжалось, и, точно единым движением, десятки тысяч почтительно  повернувшихся голов приковали мое внимание к окруженному ореолом высшему разуму,  парившему надо мной.    

Сначала,  когда я стал всматриваться в лучистое сияние, этот лунный мозг показался мне похожим  на опаловый расплывчатый пузырь с неясными, пульсирующими, призрачными прожилками  внутри. Затем я вдруг заметил под этим колоссальным мозгом над краем трона  среди сияния крошечные глазки. Никакого лица не было видно – только глаза,  точно пустые отверстия. Сначала я не замечал ничего другого, кроме этих  пристальных глаз, но потом различил внизу маленькое карликовое тело с белесыми  скорченными, суставчатыми, как у насекомых, членами. Глаза глядели на меня  сверху вниз со странным напряжением, и нижняя часть вздутого шара сморщилась.  Слабенькие ручки-щупальца поддерживали на троне эту фигуру…    

Это было  величественно и в то же время вызывало жалость. Я забыл зал и толпу.    

Мои  носильщики поднялись по лестнице. Мне казалось, что светящаяся голова распростерлась  надо мной, и чем ближе я к ней подходил, тем более она концентрировала на себе  все мое внимание. Сгруппировавшиеся вокруг своего властителя толпы слуг и  помощников, казалось, растворились во мраке. Я видел, как темные слуги  опрыскивали охлаждающей жидкостью этот гигантский мозг, поглаживали и  поддерживали его. Я сидел, ухватившись за свои колыхающиеся носилки, и не мог  оторвать взгляд от Великого Лунария. Наконец, когда я достиг маленькой площадки  шагах в десяти от престола, гул музыки достиг своего апогея и оборвался. Я был  как бы распластан перед испытующим взглядом Великого Лунария.    

Он разглядывал  первого человека, которого увидел…    

Я  перевел наконец глаза с этого воплощенного величия на толпившиеся вокруг него в  голубом тумане бледные фигурки, а потом на собравшихся у подножия лестницы  селенитов, стоявших в молчаливом ожидании. И снова мною овладел невыразимый  ужас… Но только на мгновение.    

После  паузы наступил момент приветствия. Мне помогли слезть с носилок, и я неуклюже  стоял, в то время как два изящных сановника торжественно проделывали передо  мной целый ряд любопытных и, без сомнения, глубоко символических жестов.  Энциклопедический синклит ученых, сопровождавших меня до входа в последний зал,  появился двумя ступенями выше, слева и справа от меня, готовый к услугам  Великого Лунария, а Фи-у, с его бледной головой, поместился на полпути от меня  к трону, чтобы служить, посредником между нами, и так, чтобы не поворачиваться  спиной ни к Великому Лунарию, ни ко мне. Тзи-пафф поместился позади Фи-у.  Шеренги придворных боком подвигались ко мне, с лицами, обращенными к  Властителю. Я сел по-турецки, а Фи-у и Тзи-пафф, в свою очередь, стали на  колени. Снова наступила пауза. Ближайшие придворные смотрели то на меня, то на  Великого Лунария, а среди толпы слышался тихий свист и писк нетерпеливого  ожидания.    

Вдруг  жужжание замерло.    

В первый  и последний раз за все мое пребывание на Луне установилась полнейшая тишина.    

Вслед за  тем я услышал какой-то слабый звук. Великий Лунарий обращался ко мне – точно  кто-то скреб пальцем по оконному стеклу.    

Я  внимательно следил за ним некоторое время, а затем взглянул на насторожившегося  Фи-у. Среди этих тощих существ я казался себе невероятно толстым, мясистым и  плотным, особенно моя голова с громадными челюстями и черными волосами. Я снова  уставился на Великого Лунария. Он умолк. Его слуги засуетились, и сияющая  поверхность его головы оросилась и засверкала охлаждающей жидкостью.    

Фи-у на  некоторое время погрузился в размышление. Он посоветовался с Тзи-паффом. Затем  начал пищать по-английски, он, видимо, волновался, и его нелегко было понять:    

– Гм…  Великий Лунарий… хочет сказать, хочет сказать… он догадывается, что ты… гм…  люди, что ты человек с планеты Земля. Он хочет сказать, что приветствует тебя,  приветствует тебя… и хочет, так сказать, познакомиться с устройством вашего  мира и причиной, почему ты прибыл в наш мир.    

Он умолк.  Я уже готов был ответить, но он снова заговорил. Он сделал несколько неразборчивых  замечаний, очевидно, какие-то приятные слова по моему адресу. Он сказал, что  Земля для Луны – то же, что Солнце для Земли, и что селениты очень хотят узнать  про Землю и людей. Он сообщил мне также – без сомнения, тоже из любезности – и  разницу в объемах и диаметрах Земли и Луны и выразил удивление и желание  поразмыслить, которые всегда вызывала в селенитах наша планета. Я стоял,  потупив глаза, и, подумав, решил ответить, что и люди, со своей стороны, интересуются  Луной, но считают, что она мертва, и никак не ожидают, что здесь есть такое  великолепие. Великий Лунарий в знак того, что понял меня, стал поворачивать,  как прожектор, свои длинные голубые лучи, и весь огромный зал огласился писком,  шепотом и шуршанием в ответ на мой рассказ. Затем Лунарий задал Фи-у целый ряд  вопросов, на которые было гораздо легче ответить.    

Он  понимает, сказал Властитель, что мы живем на поверхности Земли, что наш воздух  и море находятся снаружи шара, – все это он знает уже давно от своих  астрономов. Но он желает иметь более подробные сведения об этом, как он  выразился, необыкновенном явлении, так как твердость Земли всегда склоняла их к  мысли, что она необитаема. Он хотел прежде всего узнать, какие крайние  температуры существуют на Земле, и очень заинтересовался моим рассказом о тучах  и дожде, сопоставив его с тем, что лунная атмосфера во внешних галереях нередко  очень туманна. Он удивился, что солнечный свет не слепит наших глаз, и  заинтересовался моей попыткой объяснить ему, что голубая окраска неба  происходит от преломления света в воздухе, хотя я сомневаюсь, чтобы он это  понял. Я объяснил, каким образом радужная оболочка человеческого глаза способна  вызывать сокращение зрачка и охранять неясную внутреннюю ткань от избытка  солнечного света, и мне позволили приблизиться и остановиться на расстоянии  нескольких футов от Властителя, чтобы он мог рассмотреть устройство моего  глаза. Это привело нас к сравнению лунного и земного глаза. Первый не только  необыкновенно чувствителен к такому свету, какой свободно выносят люди, но  может видеть теплоту, и малейшая разница в температуре на Луне делает предметы  видимыми для него.    

Радужная  оболочка оказалась органом, совершенно неизвестным Великому Лунарию. Некоторое  время он забавлялся тем, что устремлял свои лучи на мое лицо и наблюдал, как  сокращаются мои зрачки. Эти опыты на некоторое время ослепили меня…    

Но,  несмотря на эти неудобства, я почувствовал себя спокойнее: эти вопросы и ответы  были как-то привычны, обычны. Я мог закрыть глаза, обдумать свой ответ и почти  забывал, что Великий Лунарий безлик…    

Когда я  снова спустился по ступеням на отведенное мне место, Великий Лунарий спросил,  как мы защищаемся от жары и бурь, и я объяснил ему постройку и оборудование  наших зданий. Здесь мы натолкнулись на недоразумения и непонимание,  возникавшие, как я полагаю, из-за неточности моих выражений. Долгое время я  никак не мог объяснить ему, что такое дом. Ему и его приближенным, без  сомнения, показалось очень странным, что люди строят дома, вместо того, чтобы  просто спускаться в кратеры. Новое недоумение было вызвано моей попыткой  объяснить, что первоначально люди жили в пещерах и что теперь они проводят  железные дороги и переносят многие службы под землю. Я думаю, что чересчур  увлекся в своем стремлении к научной полноте. Такое же недоумение вызвала моя  попытка объяснить устройство рудников. Оставив наконец эту тему, так ничего и  не поняв, Великий Лунарий спросил, что мы делаем с внутренностью нашего шара.    

По всему  собранию до самых отдаленных углов прокатился писк, когда выяснилось, что люди  почти ничего не знают о недрах того мира, на поверхности которого росли и  развивались бессчетные поколения наших предков. Мне пришлось три раза  повторить, что из четырех тысяч миль между поверхностью Земли и ее центром  людям известна только одна четырехтысячная часть, что они знают Землю до  глубины одной мили, да и то в самых общих чертах. Великий Лунарий спросил было,  что побудило меня явиться на Луну, если мы не изучили еще и нашей собственной  планеты, но его больше интересовали подробности относительно условий жизни на  Земле, перевертывающие все его обычные представления, и он не просил ответа на  свой первый вопрос.    

Он  занялся вопросами о погоде, и я попытался описать ему непрерывное изменение  неба, снег, мороз, циклоны.    

– Но  ночью разве не холодно? – спросил он.    

Я  ответил, что ночью холоднее, чем днем.    

– А  разве ваша атмосфера не замерзает?    

Я  ответил, что нет, что холод у нас незначительный и ночи коротки.    

– И  воздух не делается жидким?    

Я, уже  готов был дать отрицательный ответ, но вспомнил, что по крайней мере часть  нашей атмосферы – водяные пары – превращается в жидкость и образует росу, а  иногда замерзает и образует иней – процесс, совершенно аналогичный замерзанию  внешней атмосферы Луны во время ее долгой ночи. Я изложил все это, и Великий  Лунарий принялся расспрашивать меня о сне. Потребность в сне, являющаяся  регулярно каждые двадцать четыре часа у всех земных существ, составляет, по его  мнению, явление земной наследственности. На Луне селениты отдыхают редко, после  исключительных физических усилий. Затем я пытался описать ему блеск летней ночи  на Земле и перешел к описанию тех животных, которые ночью бродят, а днем спят.  Я стал рассказывать ему о львах и тиграх, но он, по-видимому, совершенно ничего  не понял. Дело в том, что если не считать чудовищ Центрального Моря, то на Луне  нет таких животных, которые не были бы приручены и одомашнены селенитами, и так  было с незапамятных времен. У них имеются разные морские чудовища, но нет хищных  зверей, и им непонятна мысль о каком-то большом и сильном звере, подстерегающем  их во мраке ночи…    

(Далее  следует пробел слов в двадцать, которые невозможно разобрать.)    

Он  заговорил со своими приближенными, как мне показалось, о странном легкомыслии и  неразумии человека, живущего исключительно на поверхности Земли, подверженного  всем переменам погоды, не сумевшего даже покорить себе зверей, которые кормятся  его собратьями, и, однако же, дерзнувшего перелететь на чужую планету. Во время  этой беседы я сидел в стороне, погруженный в размышления. После этого я, по его  желанию, рассказал ему о различных породах людей.    

Он  засыпал меня вопросами.    

– И  для всех видов работы у вас существует одна порода людей? Но кто же мыслит? Кто  управляет?    

Я  коротко описал ему наше общественное устройство.    

Он  приказал спрыснуть свою голову охлаждающей жидкостью, а затем потребовал, чтобы  я повторил свое объяснение, ибо он чего-то не понял.    

– Разве  они не заняты каждый своим делом? – спросил Фи-у.    

– Некоторые  из них, – ответил я, – мыслители, другие – служащие, одни – охотники,  другие – механики, третьи – артисты, четвертые – ремесленники. Но все принимают  участие в управлении.    

– Но  разве они не различно устроены для различных занятий?    

– Особой  разницы, кроме одежды, нет, – сказал я. – Их мозг, может быть, и  отличается немного один от другого, – прибавил я, поразмыслив.    

– Их  умы должны сильно отличаться, – заметил Великий Лунарий, – иначе они  все захотят делать одно и то же.    

Для  того, чтобы как можно лучше приспособиться к его представлениям, я заметил, что  его предпосылка совершенно правильна.    

– Все  различия скрыты в мозгу, – сказал я. – Но это незаметно снаружи. Быть  может, если б можно было увидеть умы людей, они оказались бы столь же  различными и неравными, как и у селенитов. Оказалось бы тогда, что есть более и  менее способные люди, люди, видящие далеко вперед, и люди, бегущие очень  быстро, люди, ум которых напоминает трубу, и люди, которые могут вспоминать не  думая…    

(Три  следующих слова неразборчивы.)    

Он  прервал меня, чтобы напомнить мне о моем прежнем заявлении.    

– Но  ты сказал, что все люди управляют? – настаивал он.    

– До  известной степени, – ответил я и, как мне кажется, еще более запутал  вопрос.    

Он  попытался нащупать что-либо конкретное.    

– Ты  хочешь сказать, – спросил он, – что на Земле нет Великого Властителя?    

В моем  уме промелькнули различные имена, но в конце концов я подтвердил, что такого  нет. Я объяснил ему, что все диктаторы и короли обычно кончали тем, что  предавались пьянству и разврату или становились убийцами и что, во всяком  случае, большая и влиятельная часть населения Земли, к которой принадлежу и  я, – англичане – не собираются вновь устанавливать у себя такой порядок.  Это еще более изумило Великого Лунария.    

– Но  каким образом вам удается сохранить хотя бы ту мудрость, которая у вас  есть? – спросил он.    

И я  объяснил ему, как мы стараемся прийти на помощь ограниченности нашего… (тут не  хватает одного слова, вероятно, «ума»), применяя книги и библиотеки. Я объяснил  ему, как развивается наша наука благодаря соединенным усилиям бесчисленного  количества маленьких людей. На это он ничего не возразил, заметив только, что  мы вопреки нашей социальной дикости, очевидно, многого достигли, иначе мы не  могли бы попасть на Луну. Однако контраст слишком велик. Селениты вместе с накоплением  знаний росли и изменялись; люди же накопили знания и остались животными,  снабженными знаниями. Он сказал это… (далее неразборчиво).    

Затем он  заставил меня рассказать, как мы путешествуем вокруг Земли, и я описал ему наши  железные дороги и пароходы. Некоторое время он не мог поверить, что мы  познакомились с употреблением пара всего лишь около ста лет назад. Но когда он  в этом убедился, то очень был изумлен. (Здесь, кстати, следует упомянуть очень  интересный факт: у селенитов единица измерения времени, так же как и у  нас, – год, но я не понимаю их системы исчисления. Впрочем, это не играет  никакой роли, так как Фи-у усвоил нашу систему.) Потом я рассказал, что люди  впервые стали селиться в городах только девять или десять тысяч лет назад и что  мы до сих пор не соединены в одно общество и живем в государствах с различными  формами правления; когда это было объяснено Великому Лунарию, он очень  удивился. Сначала он подумал, что у нас имеются просто административные  деления.    

– Наши  государства и империи – только грубые очертания будущего общества, –  сказал я и рассказал ему… (Здесь следует тридцать или сорок неразборчивых  слов.)    

Великий  Лунарий удивился, что люди стремятся сохранить разные языки.    

– Они  хотят в одно и то же время и сообщаться друг с другом и не сообщаться, –  заметил он и потом долго расспрашивал меня о войнах.    

Сначала  он был потрясен и не поверил мне.    

– Ты  хочешь сказать, – спросил он, как бы недоумевая, – что вы рыскаете по  поверхности вашего мира – того мира, богатства которого вы едва затронули,  убивая друг друга, как убивают звери для еды?    

Я должен  был признаться, что это так.    

Он стал  расспрашивать меня о подробностях.    

– Но  разве не наносится при этом ущерб вашим судам и вашим несчастным маленьким городам? –  спросил он.    

И я  заметил, что порча имущества и судов во время войны производит на него почти  такое же впечатление, как убийства.    

– Расскажи  мне подробней, – сказал Великий Лунарий. – Покажи мне это ясней. Я не  могу ничего понять.    

И тут я,  хоть и не очень охотно, стал рассказывать ему историю земных войн.    

Я  рассказал ему о началах и церемониях войны, о предупреждениях и ультиматумах, о  маршировке и боевых походах. Я дал ему представление о маневрах, позициях и  боях. Я рассказал ему об осадах и атаках, о голоде и тяжких страданиях в  траншеях, о часовых, замерзающих в снегу. Рассказал о поражениях и нападении  врасплох, о безнадежных сопротивлениях и безжалостном преследовании бегущих, о  трупах на полях сражения. Я рассказал, кроме того, о прошедших временах, о  нашествиях и избиениях, о гуннах и татарах, о войнах Магомета и калифов и о крестовых  походах. По мере того как я рассказывал, а Фи-у переводил, селенитов охватывало  все большее волнение, и они пищали все громче.    

Я  рассказал ему про орудия, которые стреляют, выпускают снаряды в тонну весом и  на расстоянии двенадцати миль способны пробить железную броню толщиной в  двадцать футов, и про подводные торпеды. Я описал ему действие пулеметов и все,  что я мог вспомнить о битве при Коленсо. Великий Лунарий едва верил всему этому  и часто прерывал перевод моих слов, чтобы услышать от меня подтверждение  правильности этого перевода. Особенно сомнительным показалось ему мое описание  людей, пирующих и веселящихся перед… (битвой?).    

– Но,  конечно, они не любят войны? – перевел мне Фи-у.    

Я  заверил их, что многие люди смотрят на войну как на самое славное призвание в  жизни, и это поразило всех селенитов.    

– Но  какая польза от этих войн? – настаивал Великий Лунарий.    

– Какая  польза? – ответил я. – Война уменьшает население!    

– Но  зачем это нужно?    

Наступила  пауза. Его голову обрызгали охлаждающей жидкостью, и он снова заговорил…»    

     

Уже с  того момента, когда в рассказе упоминается об абсолютной тишине перед началом речи  Великого Лунария, в приемник стали попадать какие-то другие волны, которые  очень мешали восприятию сигналов Кейвора, а на этом месте они вообще все  заглушили. Эти волны, очевидно, результат радиации из какого-то лунного  источника, но их настойчивое чередование с сигналами Кейвора указывает на  оператора, умышленно старающегося перебить сообщение Кейвора и сделать его  неразборчивым. Сначала эти волны были короткие и правильные, так что при некотором  напряжении, с потерей немногих слов мы все же могли расшифровать сообщение  Кейвора; потом они стали длиннее и более неправильными, как будто намеренно  проводили нечто вроде черты поперек письма. Долгое время ничего нельзя было  поделать с этими нелепыми зигзагообразными знаками, потом неожиданно путаница  прекратилась, оставив несколько слов ясными, а затем опять возобновилась и  продолжалась на протяжении всего сообщения, совершенно заглушив все, что Кейвор  пытался передать. Если это действительно было умышленное вмешательство, то почему  селенитам понадобилось предоставить Кейвору, который понятия не имел о помехах,  возможность продолжать свою передачу? Почему селениты предпочли этот способ, а  не приостановили сигнализации Кейвора – ведь это было бы проще и вполне  зависело от них, – на этот вопрос я ответить не могу. Но случилось именно  так, и это все, что я могу сказать. Последняя часть описания аудиенции у  Великого Лунария начинается с середины фразы:    

»…настойчиво  расспрашивали меня о моей тайне. Скоро мы с ними поняли друг друга, и я наконец  узнал то, что очень меня изумляло: почему при такой необычайно развитой науке  они не додумались до кейворита? Я убедился, что они знакомы с ним теоретически,  но считали изготовление его практически невозможным, потому что на Луне нет  гелия, а гелий…»    

Поперек  последних букв слова «гелий» снова легла черта. Заметьте слово «тайна», так как  на этом слове, и на нем одном, я основываю свое толкование нижеследующего  послания – последнего послания, которое, по нашему мнению, отправил Кейвор, и  последнее, что нам суждено от него услышать.    

 26. Последнее сообщение  Кейвора на Землю    

     

Так  неудачно обрывается предпоследнее сообщение Кейвора. Кажется, будто видишь, как  он суетится в голубом мраке у своего аппарата и до последней минуты подает  сигналы на Землю, совершенно не подозревая, какая разделяет нас завеса  путаницы, не подозревая о последних, уже подстерегающих его опасностях.  Полнейшее отсутствие элементарной жизненной хитрости погубило его. Он говорил о  войнах, он рассказывал о силе людей и их неразумном стремлении к власти, об их  неутолимой жажде завоеваний и неумении жить мирно и спокойно. Он сделал человечество  предметом ужаса и отвращения для всего лунного мира, и, наконец, я убежден, у  него вырвалось самое роковое признание, а именно, что только от него одного  зависит – по крайней мере на долгое время – возможность появления на Луне  других людей. Мне ясно, как на это неминуемо должен был реагировать холодный  нечеловеческий разум лунного мира, и, вероятно, какое-то подозрение закралось и  в его душу. Я представляю, с каким тяжелым предчувствием бродил Кейвор по Луне,  все больше и больше осознавая, что он наделал. Великий Лунарий, вероятно, некоторое  время обдумывал создавшееся положение, и Кейвор расхаживал по Луне так же  свободно, как и раньше. Но, очевидно, что-то помешало ему добраться до  электромагнитного аппарата после того, как он отправил только что изложенное  сообщение. Несколько дней мы от него ничего не получали. Может быть, состоялись  новые аудиенции, где он пытался исправить и смягчить созданное им впечатление?  Кто знает!    

И вдруг  совершенно как предсмертный крик в тиши глубокой ночи слетело с неба последнее  сообщение, самое короткое из всех: обрывки двух фраз.    

Первая:    

«Я  поступил безумно, рассказав Великому Лунарию…»    

Затем  пауза, наверно, с минуту, – видно, что-то помешало. Представляю себе: он  отошел от машины, стоит в нерешительности среди неясной громады аппарата, в  сумрачной, освещенной голубым светом пещере… внезапно с отчаянием бросается  назад к аппарату, но слишком поздно… Затем торопливо переданные слова:    

«Кейворит  делается так: возьмите…»    

И еще  одно слово, совершенно лишенное смысла: «лезно».    

И это  все.    

Быть  может, в последний роковой момент он хотел сказать, что все «бесполезно». Мы не  знаем, что произошло там, возле этого аппарата. Но что бы там ни случилось,  ясно одно: мы не получим больше сообщений с Луны. Что касается меня, то я вижу  эту картину так же ясно, как если бы я тоже был там: облитый голубоватым  светом, похожий на призрак, всклокоченный Кейвор отчаянно вырывается из  щупальцев отвратительных насекомых, борется из последних сил, а они напирают на  него, пищат, чирикают, быть может, бьют его; шаг за шагом он отступает все  дальше от последней возможности обратиться к своим земным сородичам и  погружается в Неизвестность, во мрак, в молчание, которому нет конца…