1 2 3 4 5 6 7 8 9 
   -   Итак? - промолвил бог, глядя на него сверху вниз.      

   Мы   могли ясно  расслышать  ответ,  ибо  здесь  акустика  была  поистине   замечательной.      

   - Я   признаю себя виновным, - сказал человечек.      

   -   Поведай им о своих деяниях, - молвил господь бог.      

   - Я   был королем, - начал человечек, - великим королем. Я был  похотлив, горд и   жесток. Я воевал, опустошая чужие страны; я  воздвигал  дворцы,  но построены   они на  человеческой  крови.  Выслушай,  о  господь,  всех  этих свидетелей,   взывающих к тебе о возмездии. Сотни и тысячи свидетелей. -  Он указал на них   рукой. - Мало того! Я велел схватить  пророка  -  одного  из твоих пророков.      

   -   Одного из моих пророков, - повторил господь бог.      

   - Он   не желал склониться передо мной, и я пытал его четыре дня и четыре ночи,  до    последнего  его  издыхания...  Более   того,   о   господь!   Я   богохульствовал. Я присвоил себе все твои преимущества.      

   -   Присвоил себе мои преимущества, - повторил господь бог.      

   - Я   заставил воздавать себе божественные  почести.  Нет  такого  греха, которого бы   я не совершил! Нет такого злодеяния, которым я не осквернил бы свою душу! И вот   наконец ты, господь, покарал меня!      

   Бог   слегка повел бровями.      

   - Я   был убит в сражении. И вот я  стою  перед  тобою,  достойный  самой жестокой   кары в твоем аду. Я не  дерзаю  лгать,  не  дерзаю  оправдываться перед лицом   твоего величия и возвещаю о своих  беззакониях  в  присутствии всего рода   человеческого.      

   Он   умолк. Я хорошо разглядел его лицо. Оно  показалось  мне  бледным  и грозным,   гордым и странно величавым. Я невольно вспомнил Сатану Мильтона.      

   -   Большая часть сказанного взята с надписи на его  обелиске,  -  молвил ангел,   который следил по книге, водя перстом по странице.      

   - В   самом деле? - не без удивления вымолвил тиран.      

   Тут   бог внезапно наклонился, взял этого человека и посадил его себе  на ладонь,   словно для того, чтобы получше рассмотреть. Человечек казался лишь темным   штрихом на середине его длани.      

   - Он   действительно совершил все это? - спросил господь бог.      

   Ангел   провел десницей по книге и молвил как-то небрежно:      

   - До   известной степени это так.      

     Взглянув опять на человечка, я обнаружил, что его лицо странным образом   изменилось. Он смотрел на ангела глазами, полными ужаса,  прикрывая  одной   рукой рот, другой схватившись за голову.  Куда  девалось  его  царственное   величие и дерзкий вызов?.      

   - Читай,   - промолвил господь бог.      

   И   ангел читал, раскрывая перед  нами  во  всех  подробностях  злодеяния этого    изверга.  Слушая  его,   мы   испытывали   чисто   интеллектуальное   наслаждение.  В  его  отчете  встречались,  на   мой   взгляд,   несколько   "рискованные" места. Но небеса, конечно, имеют на это право...        

   Все   смеялись. Даже у пророка всевышнего, которого подвергал пыткам этот тиран,   появилась на устах  улыбка.  Великий  злодей  на  поверку  оказался смешным,   ничтожным человеком!      

   -  И    как-то  раз,  -  продолжал  ангел  с  улыбкой,  возбудившей  наше любопытство,   - он переел и пришел в скверное настроение, и вот...      

   - О,   только не это! - завопил изверг. -  Никто  на  свете  об  этом  не знает. Этого   никогда не было! - визжал он. - Да, я был  скверный  человек, можно сказать,   злодей. Я совершил немало преступлений, но я не способен на такую глупость, на   такую чудовищную глупость...      

   Ангел   продолжал читать.      

   - О   господь! - взмолился злодей. - Они не должны об этом знать! Я готов покаяться!   Просить прощения...      

   И   злодей начал неистово  прыгать  на  длани  господней,  горько  плача. Внезапно   им овладел стыд. Он кинулся  в  сторону,  собираясь  спрыгнуть  с господнего   мизинца. Но, быстро повернув свое запястье,  господь  остановил его; тогда он   бросился к отверстию между большим и указательным  пальцами, но большой палец   прижал его к ладони. А между тем ангел все читал и читал, а злодей метался взад   и вперед по ладони, потом  вдруг  повернулся  к  нам спиной и юркнул в рукав   господень.      

   Я   ждал, что господь выгонит его оттуда, но милость божья беспредельна.      

   Ангел   остановился.      

   -   Все, - сказал он.      

   -   Следующий, - ответил бог, и, прежде чем ангел успел назвать  имя,  на ладони   уже стояло обросшее волосами существо в грязных лохмотьях.        

   -   Как! Разве ад в рукаве у бога? - спросил мой сосед.      

   - А   существует ли вообще ад? - спросил я, в свою очередь.      

   - Я   все глаза, признаться, проглядел, - сказал он, стараясь рассмотреть в просветах   между ногами ангелов, - но  что-то  нигде  не  вижу  небесного града.      

   -    Ш-ш-ш,  -  прошептала,  сердито  нахмурившись,  маленькая   женщина, стоявшая   возле нас. - Послушайте, что поведает нам сей великий святой!        

   - Он   был владыкой земли, а я был пророком бога  небесного,  -  вскричал святой, - и,   узрев меня, дивились смертные! Ибо  я,  господи,  познал  всю славу твоей   райской обители. Мне наносили удары ножом, загоняли под  ногти лучины, сдирали   полосами мясо со спины, но все  муки,  все  терзания  я  с радостью переносил   во славу твою!      

   Бог улыбнулся.      

   - И   под конец я пошел еле прикрытый лохмотьями, весь в язвах,  и  смрад исходил от   меня, но я объят был святым рвением.      

   У   Гавриила вырвался смешок.      

   - И я   лег у ворот тирана, - продолжал святой, - как некое знамение, как живое чудо...      

   - Как   некая мерзость, - промолвил ангел и начал читать про святого,  не обращая   внимания, что тот все твердил  о  жесточайших  мучениях  во  славу божью,   которым он себя подвергал, чтобы обрести блаженство рая.      

   И   представьте, все, что было написано в книге  об  этом  святом,  также оказалось   откровением и чудом.      

   Мне   кажется, не прошло и десяти секунд, как  святой,  в  свою  очередь, заметался   на великой длани господней. Не прошло и десяти секунд! И вот  он тоже завопил,   слушая беспощадные разоблачения, и, подобно  злодею,  спасся бегством под   защиту рукава господня. И нам дозволено было туда  заглянуть. Там, под сенью   божьего милосердия, бок о бок, как братья, сидели  эти  два существа,   утратившие все свои иллюзии.      

   Туда   же спасся бегством и я, когда пришел мой черед.        

   - А   теперь, -  промолвил  бог,  вытряхивая  нас  из  своего  рукава  на планету,   где нам суждено было жить, на планету, быстро вращавшуюся  вокруг своего   солнца, сиявшего зелеными огнями Сириуса.      

   -   Теперь, когда вы стали немного лучше понимать и меня и друг  друга...   попробуйте-ка снова.      

   Затем   он и окружавшие его ангелы повернулись и внезапно исчезли.      

   Исчез   и престол.      

     Вокруг меня простиралась прекрасная страна,  какая  мне  и  во  сне  не   снилась: пустынная, суровая и чудесная. И меня окружали просветленные души   людей в новых, преображенных телах.         

 В обсерватории Аву       

       

Пер. - З.Березина.      

       

     Обсерватория Аву на острове Борнео стоит на вершине горы. К  северу  от нее   поднимается потухший вулкан, черный ночью, на фоне  безбрежной  синевы неба. От   небольшого круглого здания с  грибовидным  куполом  склоны  круто обрываются   вниз к мрачным тайнам тропического леса. Ярдах в пятидесяти  от обсерватории   находится домик, где живут главный астроном и его помощник, а немного поодаль -   хижины их туземных слуг.      

     Тэдди, начальник обсерватории, болел лихорадкой и не выходил  из  дому. Его   помощник Вудхауз постоял немного, любуясь  тропической  ночью,  прежде чем   приступить к своей одинокой вахте. А ночь выдалась на редкость  тихая. Время от   времени в  хижинах  туземцев  слышались  голоса  и  смех  или  из таинственной   глубины леса доносился крик какого-нибудь  неведомого  зверя. Словно призраки,   появлялись из мрака ночные  насекомые  и  порхали  вокруг фонаря. Вудхауз,   может быть, думал  о  том,  как  много  неизвестного  еще таится в черной чаще   там, внизу, ибо  для  естествоиспытателя  девственные леса Борнео - до сих пор   страна чудес, полная удивительных загадок и  едва намечающихся открытий. Желтый   огонь фонаря,  который  он  держал  в  руке, спорил с бесконечной гаммой   цветов, от  лиловато-голубого  до  черного,  в которые был окрашен ландшафт.   Лицо и руки  Вудхауза  были  смазаны  мазью, предохраняющей от укусов москитов.      

   Даже   в наши дни, когда научились фотографировать небо, нелегко работать в   обсерватории временного типа, оборудованной только телескопом  и  самыми   примитивными приборами, ибо приходится вести наблюдения в неудобной позе и   подолгу не двигаться. Вудхауз вздохнул, когда подумал  о  предстоящей  ему   утомительной ночи, потянулся и вошел в обсерваторию.      

     Читатель,  весьма   возможно,   знаком   с   устройством   обыкновенной   астрономической обсерватории. Здание строится в  форме  цилиндра  с  очень   легкой полукруглой крышей, которую можно  вращать  изнутри.  В  центре  на   каменной подставке стоит  телескоп,  а  часовой  механизм,  компенсирующий   вращение земного шара, позволяет не выпускать из поля зрения намеченную  к   наблюдению звезду. Помимо  этого,  у  основания  телескопа  имеется  целая   система колес и винтов, с  помощью  которых  астроном  его  регулирует.  В   подвижной крыше, разумеется, есть  прорез,  перемещающийся  при  обозрении неба   вместе  с  объективом  телескопа.  Наблюдатель  сидит  или  лежит  на наклонной   деревянной скамье, которую он может откатывать в любое  место  в зависимости от   положения  телескопа.  Чтобы  наблюдаемые  звезды  казались ярче, в   обсерватории должно быть темно, насколько это возможно.      

   Когда   Вудхауз вошел в круглое здание, пламя фонаря ярко разгорелось,  и окружающий   мрак отступил в  черные  тени  позади  огромного  телескопа,  а потом, когда   пламя начало слабеть,  снова  разлился  по  всему  помещению. Через прорез в   крыше виднелась бездонная прозрачная синева неба, в которой шесть звезд сияли   тропическим блеском, и их сияние роняло  бледный  отсвет на черную трубу   телескопа. Вудхауз переместил крышу; перейдя к  телескопу, он повернул сначала   одно, затем другое колесо, и огромный цилиндр медленно качнулся и занял новое   положение. Потом он посмотрел в искатель, маленький подсобный  телескоп,  еще    немного   сдвинул   крышу,   сделал   кое-какие приготовления и пустил часовой   механизм. Он снял куртку, потому  что  ночь была очень жаркой, и откатил на   место неудобную скамейку,  к  которой  был прикован на ближайшие  четыре    часа.  Вздохнув,  он  покорно  приступил  к наблюдению над тайнами   пространства.      

   В   обсерватории стало тихо, огонь в фонаре постепенно меркнул. Далеко  в лесу   какой-то зверь порою рычал от страха или боли или звал свою самку,  а у хижин   переговаривались слуги-малайцы. Вот один из них  затянул  странную песню,   которую время от времени подхватывали остальные.  Вскоре  все  они, по-видимому,   улеглись спать, потому что больше никаких  звуков  оттуда  не долетало, и   шепчущая тишина ночи становилась все более и более глубокой.      

   Мерно   тикал часовой механизм.  Москит  назойливо  гудел,  исследуя  все уголки   помещения, и загудел еще злее, когда налетел на покрытое мазью лицо Вудхауза.   Потом погас фонарь, и обсерватория погрузилась во мрак.      

     Телескоп медленно передвигался,  и  Вудхаузу  пришлось  изменить  позу, когда   сидеть стало совсем уже неудобно.      

   Он   наблюдал за небольшой группой звезд  в  Млечном  Пути,  в  одной  из которых   его начальник заметил или вообразил странную игру  цвета.  Это  не входило  в    работу,  для  которой  обсерватория  была  предназначена,   и, очевидно, именно   потому Вудхауз испытывал  глубокий  интерес.  Он,  должно быть, отрешился от   всего земного. Все  его  внимание  было  направлено  на огромный синий круг в   поле  телескопа  -  круг,  усеянный,  как  казалось, неисчислимым множеством   звезд и сверкающий  в  своей  черной  оправе.  Ему чудилось, что он стал бестелесным,   словно сам парил  в  эфире.  Бесконечно далеко было бледно-красное пятнышко, за   которым он наблюдал.      

   Вдруг   звезды скрылись. На миг их заслонило  что-то  черное,  потом  они появились   снова.      

   - Вот   странно, - сказал Вудхауз. - Птица какая, что ли?      

     Явление повторилось, и тотчас  же  огромная  труба  качнулась,  как  от   сильного толчка. Потом в куполе обсерватории раздался ряд громовых ударов.   Звезды словно смело в сторону, когда телескоп, который не  был  закреплен,   сдвинулся с прореза в крыше.      

   -   Великий боже! - воскликнул Вудхауз. - Что здесь происходит?      

     Казалось, какое-то  огромное  черное  тело,  хлопая  подобием  крыльев,   барахтается в прорезе. Через мгновение отверстие в крыше снова очистилось, и   светлый туман Млечного Пути засиял тепло и ярко.      

     Внутренняя поверхность крыши была совершенно черной, и только  какое-то   царапанье выдавало присутствие неизвестного существа.      

     Вудхауз поднялся со скамейки. От неожиданности его бросило в пот, и  он весь   дрожал. Где это существо, кто бы оно ни было, здесь или  снаружи?  Во всяком   случае, ясно: оно очень большое. Что-то пронеслось мимо прореза,  и телескоп    качнулся.  Вудхауз  вздрогнул  и  поднял  руку.  Значит,  оно  в обсерватории,   здесь, с ним! Оно, должно быть, уцепилось за крышу.  Что  же это, черт возьми?   И видит ли оно в темноте?      

   С   минуту он стоял в полном оцепенении. Зверь, кто бы  он  там  ни  был, царапался   с внутренней стороны купола, потом что-то захлопало крылом почти у самого лица   Вудхауза, и он увидел мимолетный отблеск звездного света  на шкуре, подобной   промасленной шагреневой коже. Сильным  ударом  со  столика сбросило графин.      

     Ощущение, что какое-то существо, похожее на птицу, летает в  нескольких ярдах   от его лица, было  чрезвычайно  неприятно  Вудхаузу.  Когда  к  нему вернулась   способность соображать, он решил, что это, видимо,  какая-нибудь ночная птица   или огромная летучая мышь. Как  бы  то  ни  было,  он  должен увидеть, что это    такое;  достав  из  кармана  спичку,  он  чиркнул  ею  о подставку телескопа.   Протянулась дымящаяся полоска  фосфорического  света, спичка на мгновение   вспыхнула, и он заметил взмах огромного крыла,  глянец серо-коричневой шерсти,   и в ту же минуту на его  лицо  обрушился  удар,  и спичку вышибло из руки.   Зверь метил Вудхаузу в голову, когти  рванули  его щеку. Он пошатнулся  и    упал,  послышался  звон  разлетевшегося  вдребезги фонаря. Последовал новый   удар. Вудхауз был оглушен и  чувствовал,  как  по щеке у него течет теплая   кровь. Инстинктивно он  понял,  что  в  опасности глаза; желая защитить их, он   перевернулся  лицом  вниз  и  сделал  попытку уползти под телескоп.      

     Теперь он получил удар в спину и почувствовал, как разорвалась рубашка, а потом   неведомое существо ударилось о крышу обсерватории. Он протиснулся, насколько   мог, глубже между деревянной скамейкой и трубой прибора, так что незащищенными   оказались главным образом ноги. Ими  он  сможет  по  крайней мере лягнуть. Он   все еще не отдавал себе отчета в  происходящем.  Странное существо металось  в    темноте  и  вдруг  вцепилось  в  телескоп,  телескоп закачался, загрохотал   приводной механизм. Один раз оно захлопало  крыльями совсем рядом, и он, не   помня себя, нанес удар  и  почувствовал  под  ногой мягкое тело. Теперь он был   ужасно перепуган. Оно, очевидно, очень большое, если так качнуло телескоп. На    миг  он  увидел  контур  головы,  черной  в звездном свете, с остроконечными   торчащими ушами и гребнем между ними. Она показалась ему величиной с голову   большой собаки. Тут  он  стал  что  есть силы звать на помощь.      

   Тогда   тварь напала на него снова. В эту минуту его рука нащупала что-то рядом на   полу. Он лягнул наугад, и в следующее  мгновение  в  его  лодыжку впились   острые зубы. Он  снова  закричал  и  попробовал  освободить  ногу, отчаянно   брыкаясь другой.  Потом  он  сообразил,  что  под  рукой  у  него разбитый   графин, и, схватив его, приподнялся, пошарил во  мраке  и  поймал бархатистое   ухо, напоминавшее ухо большой кошки. Он сжал в  руке  горлышко графина и   обрушил сильный удар на голову странного зверя. Он повторил удар и потом стал   колоть и тыкать обломанным краем графина туда, где,  как  ему казалось, была   морда.      

     Маленькие зубы разжались. Вудхауз высвободил ногу и сильно  лягнул  ею. Его   затошнило, когда под каблуком у него хрустнули кости. Он  почувствовал зубы   зверя у себя на руке и ударил повыше, туда,  где,  по  его  расчетам, была   морда; удар пришелся по мокрой шерсти.      

   Наступила    передышка,  потом  он  услышал  царапанье  когтей   и   звук волочащегося по   полу тяжелого тела. Потом все смолкло,  только  слышалось, как порывисто дышал   Вудхауз и зверь зализывал раны. Все было черно,  кроме квадрата синего неба со   сверкающими пылинками звезд,  под  которым  теперь силуэтом обрисовывался край   трубы телескопа. Ожидание тянулось нескончаемо долго.      

     Неужели оно нападет снова? Вудхауз пошарил в кармане брюк и  нашел  еще одну   спичку. Он попробовал зажечь ее, но пол был мокрый, и она зашипела  и погасла.   Он выругался. Было непонятно, где находится дверь. В  пылу  битвы он совсем   потерял  ориентацию.  Неведомый  зверь,  встревоженный  вспышкой света,   зашевелился снова. "Тайм!" - крикнул Вудхауз  в  порыве  внезапного   веселья, но зверь не напал на него. "Должно быть,  я  ранил  его  разбитым   графином", - подумал он и почувствовал тупую боль в ноге.  Вероятно,  идет   кровь. Интересно, удержится ли  он  на  ногах,  если  встанет.  Ночь  была   удивительно тихой. Не доносилось ни малейшего звука. Эти сонные болваны не   слышали ни хлопанья крыльев  о  крышу,  ни  его  криков,  незачем  кричать   понапрасну.  Чудовище  забило  крыльями,  и  это  заставило  его   принять   оборонительное положение. Он ударился локтем о скамейку, и она с  грохотом опрокинулась.   Он выругал сначала скамейку, а потом окружающий мрак.      

     Внезапно квадрат звездного света словно закачался из стороны в сторону. Что он,   теряет сознание? Только этого не хватало! Он сжал кулаки и стиснул зубы,   стараясь овладеть собой. Где же в конце концов дверь? Ему  пришло  в голову,   что он мог бы определить это по звездам, видимым в  прорез  крыши. Звезды,   которые он увидел, находились в созвездии Стрельца и к юго-востоку от  него,    -  значит,  дверь  должна  быть  на  севере.  Или   это   будет северо-запад?   Он напряженно думал. Если бы удалось открыть дверь,  он  мог бы убежать. Очень   возможно, что  эта  тварь  ранена.  Ждать  больше  стало невмоготу.      

   - Вот   что! - сказал Вудхауз. - Если ты не нападаешь, я  сам  нападу  на тебя.      

   Тут   оно стало карабкаться по  стене  обсерватории,  и  он  увидел,  как черная тень   постепенно закрывает прорез. Что  оно,  удирает?  Он  забыл  о двери,   прислушиваясь, как шатается и скрипит купол. Теперь он почему-то не испытывал   больше ни страха, ни возбуждения. Им овладела какая-то  странная слабость.    Резко  очерченный  квадрат  света  с  пересекающим  его  черным силуэтом   становился  все  меньше  и  меньше.  Это  казалось  удивительным. Вудхауз   чувствовал сильную жажду,  но  не  собирался  достать  чего-нибудь попить. Ему   казалось, что он проваливается в какую-то  бесконечно  длинную трубу.      

   Он   почувствовал, что ему обжигает горло, и до его сознания  дошло,  что уже совсем   светло и один из слуг-даяков как-то странно  смотрит  на  него. Потом над ним   очутилось перевернутое лицо Тэдди. Чудак этот Тэдди, как это он так ходит?   Сознание стало проясняться, и он понял, что голова его лежит у Тэдди на коленях   и тот вливает ему в рот бренди. А потом он увидел трубу телескопа, всю   измазанную красным. Он начал вспоминать.      

   - Ну   и беспорядок вы устроили в обсерватории, - сказал Тэдди.      

     Мальчик-даяк сбивал желток с бренди,  Вудхауз  проглотил  эту  смесь  и   приподнялся. Он почувствовал острую боль. У него были забинтованы  нога  и рука   и половина лица. Осколки стекла,  запятнанные  красным,  валялись  на полу,   скамейка опрокинулась, и у противоположной  стены  виднелась  темная лужица.   Дверь была растворена, и он увидел  серую  вершину  горы  на  фоне ослепительно   голубого неба.      

   - Фу!   - сказал Вудхауз. - Кто  это  здесь  резал  телят?  Уведите  меня отсюда.      

   Потом   он вспомнил страшного зверя и свою борьбу с ним.      

   - Что   это было? - сказал он Тэдди. - Что это  за  тварь,  с  которой  я дрался?      

   - Вам   лучше знать, - сказал Тэдди. - Но не думайте об этом сейчас. Дать еще попить?      

     Тэдди, однако, очень хотелось  поскорее  все  узнать,  и  ему  пришлось   выдержать большую борьбу с самим собой,  чтобы  выполнить  свое  намерение   оставить Вудхауза в покое, уложить его в  постель  и  дать  ему  выспаться   после дозы мясного экстракта, который  Тэдди  считал  для  него  полезным.   Потом они вместе обсудили ночное происшествие.      

   -   Больше всего, - сказал Вудхауз, - оно было похоже на огромную летучую мышь. У   него короткие остроконечные  уши,  мягкая  шерсть  и  перепончатые крылья. Зубы   у него небольшие, но дьявольски острые, челюсть, однако, вряд ли особенно   сильная, иначе оно прокусило бы мне ногу.      

   - Оно   почти так и есть, - сказал Тэдди.      

   -   Насколько я понял, оно довольно  ловко  пускает  в  ход  когти.  Вот, кажется,   и все, что мне известно об этом звере. Мой  разговор  с  ним  был хоть и   интимным, если можно так выразиться, но отнюдь не откровенным.      

   -   Даяки толкуют что-то о большом колуго, клангутанге,  что  бы  это  ни означало.   Он редко нападает на человека, но вы, наверно, его  раздразнили. Они говорят,   что бывает большой колуго и маленький колуго, и еще какой-то, с непонятным   названием. Все они летают ночью. Мне  известно,  что  в  этих местах водятся   летающие крысы и летающие лемуры, но они не такие крупные.      

   -   Есть многое на небе и земле, -  сказал  Вудхауз,  и  Тэдди  вздохнул, услышав   эту цитату, - и в частности в лесах Борнео, что  и  во  сне  твоей учености не   снилось. Впрочем, если фауна Борнео вздумает обрушить на  меня еще какую-либо   неожиданность, я предпочел бы, чтобы  она  сделала  это  не ночью, когда я   работаю в обсерватории совсем один.         

       

Страна   Слепых       

       

Пер. - Н.Вольпин.      

       

   За   триста с лишним миль от Чимборасо, за сто миль от снегов Котопахи, в самой   глуши Эквадорских  Анд,  отрезанная  от  мира  человеческого,  лежит   таинственная горная долина - Страна Слепых. Много  лет  назад  долина  эта была   еще настолько открыта для мира,  что  люди  все  же  могли  страшными ущельями,   по ледяным тропам проникать на ее плоские  луга.  И  вот  пришли туда люди -   две-три семьи  перуанских  метисов,  бежавших  от  жадности  и тирании    жестокого  испанского  наместника.   Потом   произошло   страшное извержение   Миндобамбы, когда семнадцать суток в Квито стояла ночь, и  вода в Ягвачи   превратилась в кипяток, и до самого Гуаякиля  вся  рыба,  всплыв, перемерла. По   тихоокеанским склонам шли обвалы, быстрое таяние и внезапные наводнения, и целый   гребень древнего Арауканского хребта пополз, обрушился с громом и навсегда   отрезал для исследователя путь  в  Страну  Слепых.  Но одного из тех первых   поселенцев землетрясение  захватило  по  эту  сторону ущелья, и пришлось ему -   хочешь не хочешь - забыть жену и ребенка, и  всех друзей, и все свое добро,   оставленное там в горах, и начать жизнь  сызнова в низине. Он начал ее сызнова,   но не было ему удачи, его постигла слепота, и умер он, сосланный в рудники. Но    из  его  рассказов  родилась  легенда, которая в Андах живет и поныне.      

   Он   рассказывал, почему отважился уйти из  надежного  приюта,  куда  еще ребенком   его привезли привязанным к ламе  между  двух  большущих  тюков  с пожитками. В   долине, говорил он, было  все,  чего  может  желать  человек: пресная вода,   пастбища и ровный климат, склоны тучного чернозема,  заросли кустарника,   дающего вкусные плоды, а большой  сосновый  бор  на  одном  из склонов высоко в   горах  задерживал  лавины.  С  трех  сторон  серо-зеленые каменные утесы   поднимали ввысь свои головы, покрытые снеговыми шапками. Но ледники не доходили   сюда, протекая мимо по дальним склонам, и только время от времени скатывались   на края долины большие глыбы льда. Там  никогда  не бывало ни дождя, ни снега,    но  бесчисленные  родники  позволяли  провести орошение по всей  долине  и    превратить  ее  в  сплошное,  богатое  кормом пастбище. Поселенцам, что и   говорить, жилось привольно. Их скот  тучнел  и множился. Одно  только    омрачало  их  счастье.  Но  и  этого  одного  было довольно, чтобы отравить   горечью их дни. Странная болезнь напала  на  них, поражая слепотой всех   новорожденных, а иногда и  детей  постарше.  И  вот, чтобы найти отворотное   средство от проклятия слепоты,  человек  с  великим трудом и опасностями   вернулся по ущелью в низину.  В  те  времена  люди  в подобных случаях думали   не о микробах и заразе, а только о грехах;  и  ему казалось, что причина   напасти - небрежение к религии: среди поселенцев  не было священника, и они не   позаботились, придя в долину, тотчас воздвигнуть церковь. Он надумал построить   в долине церковь, настоящую - недорогую,  но красивую церковь. Ему нужны были   мощи и разные другие  предметы  культа  - священные реликвии, таинственные   образки, листки с молитвами. В котомке  у него лежал слиток местного серебра,   происхождение которого он  отказывался объяснить. Настойчиво - с настойчивостью   неумелого лгуна - он твердил, что серебра в долине нет. По его словам,   поселенцы,  не  нуждаясь  в  подобных ценностях, собрали там у себя все свои   деньги и украшения и переплавили их в этот слиток, чтобы купить на него божью   помощь от своей болезни. Я так и вижу его, молодого подслеповатого горца, как   незадолго  перед  катастрофой он  стоит,  опаленный  солнцем,  исхудалый,    взволнованный,  незнакомый  с нравами жителей низины, и, лихорадочно  комкая    шляпу,  рассказывает  свою историю   какому-нибудь   остроглазому,   жадно     слушающему   священнику. Представляю себе, как поспешил он потом домой  с    чудотворными  средствами против  их  беды,  и  в  каком  безграничном    отчаянии  он   стоял   перед нагромождением скал, возникшим на том месте, где   еще недавно  был  вход  в ущелье. Но история его дальнейших  злоключений  для    меня  потеряна.  Знаю только о его недоброй смерти через несколько лет. Жалким   скитальцем  пошел он прочь от места обвала. Ручей, некогда проложивший в   скалах  то  ущелье, теперь выбивается из жерла горной пещеры, а предание,   порожденное  скупым, бессвязным рассказом пришельца, выросло в легенду о   слепом  народе  где-то "там за горами", которую можно услышать и сегодня.      

   А   среди малочисленного населения отрезанной с тех пор и забытой  долины болезнь   шла своим ходом. Старики, полуослепшие, двигались ощупью,  молодые видели   смутно, дети же, рождавшиеся у них, не видели вовсе. Но жизнь  была легка  в    этой  отгороженной  снегами,  потерянной  для  остального   мира котловине, где   не было ни шипов, ни колючек, ни  вредных  насекомых  и  не было других   животных, кроме смирных лам, которых жители привели  с  собой, перегнали через   крутые перевалы, протащили по руслам зажатых ущельями рек. Зрение меркло так   постепенно, что люди едва замечали его утрату.  Незрячих детей водили туда и   сюда по долине,  пока  они  не  ознакомятся  с  ней  в совершенстве, и когда   зрение среди них угасло окончательно,  люди  все  же продолжали жить. Они   успели даже приспособиться в слепоте  к  употреблению огня, который старательно   разводился в каменных очагах. Поначалу это  было первобытное племя, не знавшее   грамоты, лишь  слегка  затронутое  испанской культурой, но сохранившее притом   некоторые традиции  искусства  и  ремесел древнего Перу да кое-что  от  его    ныне  утраченной  философии.  Поколение сменялось поколением. Они  многое    забыли,  многое  изобрели.  Предание  о широком мире, откуда они пришли,   приобрело для них туманную окраску  мифа. Во всем, кроме зрения, они  были    сильными,  способными  людьми,  и  волей случая и наследственности среди них   родился человек, обладавший самобытным умом и даром убеждения, а за этим и еще   один. Оба оставили по  себе  след. Маленькая община росла численно и духовно,   разрешая встававшие  перед  нею по мере ее роста социальные и экономические    задачи.  Поколение  сменялось поколением,  поколение  поколением.  Настал    час,  когда   в   пятнадцатом поколении  родился  на  свет  младенец,    явившийся  прямым  потомком  того человека, который ушел из долины со слитком   серебра искать помощи у бога и не вернулся. И тут случилось, что явился  в    общину  человек  из  внешнего мира. Об этом-то человеке и пойдет рассказ.      

   Он   был уроженец горной страны по соседству с Квито, человек, ходивший в море и   повидавший  свет,  по-своему  начитанный,  ловкий,  предприимчивый. Группа   англичан, приехавшая в Эквадор лазать по горам,  взяла  его  взамен одного из   трех своих проводников-швейцарцев, который заболел. Он  лазал  с ними повсюду,   но при попытке взойти на Параскотопетл -  Маттергорн  Анд  - исчез и считался   погибшим. Этот случай описывался уже не раз.  Лучше  всех излагает его Пойнтер.   Он рассказывает, как  их  небольшая  партия  одолела тяжелый,  почти    вертикальный  подъем   до   подножия   последней,   самой неприступной кручи;   как они  на  ночь  собрали  шалаш  в  снегу  на  узкой площадке уступа, и   дальше с подлинно  драматической  силой  передает,  как вскоре они обнаружили,   что Нуньеса нет. Они кричали, но  ответа  не  было; кричали и свистели и больше   не спали в ту ночь.      

     Когда  рассвело,  они  увидели  следы  его  падения.  Наверное,  он   и   вскрикнуть не успел. Он сорвался с  восточного,  неисследованного,  склона   горы. С большой высоты он свалился на крутой снежный откос  и  пробороздил по   нему колею, катясь со  снежным  обвалом.  Борозда  вела  прямо  к  краю   стремнины, а там все уже терялось в бездне. Далеко-далеко внизу  виднелись   сквозь туман деревья, росшие в узкой, зажатой между гор долине - утерянной Стране   Слепых. Но путешественники не могли знать, что  то  была  утерянная для людей   Страна Слепых, не  могли  отличить  ее  от  любой  узкой  горной долины.   Потрясенные несчастьем, они  не  решились  в  тот  день  завершить восхождение,   а после  Пойнтер  был  призван  на  войну,  так  и  не  успев повторить   попытку. До сего дня Параскотопетл  вздымает  свой  непокоренный гребень и   шалаш Пойнтера, никем не навещаемый, ветшает в снегах.      

   А   упавший остался жив.      

   От   края склона он пролетел вниз тысячу футов и в снежном облаке упал на снежный   склон, еще более крутой, чем верхний. Он кубарем катился  вниз  по этому   склону, оглушенный и без чувств, но ни одна кость в его теле не была   повреждена. Дальше пошли более отлогие склоны, и по  ним  он  скатился  до   самого конца и лежал, погребенный в мягких белых сугробах,  сорвавшихся  с ним   вместе и спасших его. Когда он очнулся, у него было смутное  ощущение, будто он   лежит больной в кровати;  потом  с  сообразительностью  горца  он осознал свое   положение и начал разгребать снег вокруг себя. Он  отдыхал  и опять принимался   за работу, пока  не  увидел  звезды.  Лежа  навзничь,  он спрашивал себя, где   он и что с ним  случилось.  Он  ощупал  себя  всего  и обнаружил, что на одежде   у  него  не  хватает  многих  пуговиц,  а  куртка завернулась ему на голову. В   кармане не оказалось ножа, и  шапка  пропала, хотя была завязана  под    подбородком.  Он  вспомнил,  что  пошел  поискать камней, чтобы поднять повыше   стены шалаша. Его топорик исчез.      

   Он   понял, что упал, и, подняв глаза, проследил головокружительный  путь своего   падения, показавшийся еще страшнее в призрачном  свете  восходящего месяца.   Какое-то время он тупо глядел на белесый  вздымавшийся  перед  ним утес, что с   каждой минутой вырастал все выше из отступающей,  как  морской отлив, темноты.   Очарованный фантастической, таинственной красотою зрелища, он лежал притихший.   Потом забился в припадке рыданий и смеха.      

     Прошло немало времени, когда он увидел,  что  лежит  у  нижней  границы снегов.   Пробежав взглядом по отлогому откосу, залитому лунным  светом,  он различил как   будто темную, усеянную валунами луговину. Превозмогая боль во всех суставах, он   принудил себя встать на ноги;  пробился  кое-как  сквозь сугробы рыхлого снега   и долго потом спускался вниз, пока не  вышел  на  ту луговину, Здесь он лег,   или скорей упал, у валуна, жадно глотнул из фляги, сохранившейся во внутреннем   кармане, и сразу заснул.      

   Его   разбудило пение птиц на деревьях далеко внизу.      

   Он   привстал и увидел, что находится на небольшом  пригорке  у  подножия высоченной   кручи, прорезанной ложбиной, по  которой  он  скатился  сюда  в своем сугробе.   Напротив уходила в небо другая такая же стена. Ущелье между обеими кручами   тянулось на запад и восток и было залито  утренним  светом, который озарил на   западе громаду рухнувшей горы, закрывшей вход в  ущелье. Внизу под ногами    открывалась  пропасть,  но  в  ложбине,  пониже  границы снегов, Нуньес нашел   тесную расселину, где по стенам струилась  вода.  Что ж, нужно отважиться!   Спуск оказался легче, чем можно было ожидать, и вывел на другой одинокий   пригорок; а  дальше,  за  скалистым  кряжем,  начинался поросший лесом склон.   Нуньес осмотрелся и решил пойти вверх по ущелью, так как увидел, что там оно   расширяется, переходя в зеленую луговину,  посреди которой он теперь ясно    различал  скопление  каменных  хибарок  необычного вида.  Местами  приходилось    ползти  по  обрыву  на  четвереньках.   Через некоторое время восходившее   солнце перестало бить в ущелье,  птичий  щебет умолк, и воздух вокруг стал   холоден и  темен.  Зато  далекая  луговина  со своими домиками становилась все   светлей. Он взобрался на  утес  и  заметил среди скал - так как был    наблюдателен  -  папоротник  невиданной  породы, который как бы протягивал из   щелей цепкие  ярко-зеленые  руки.  Он  сорвал несколько листьев, пожевал их   черешки и решил, что они съедобны.      

   К   полудню он выбрался наконец из ущелья на луговину и  солнечный  свет. Тело   одеревенело от усталости. Он сел в тени утеса, наполнил  флягу  водой из   родника, выпил все до капли и лег отдохнуть, перед  тем  как  двинуться дальше,   к домам.      

   Вид у   них был странный, да и вся долина, чем дольше он на нее  смотрел, тем она ему    казалась  удивительней.  Большую  часть  ее  занимал  сочный, зеленый луг,   точно звездами, усыпанный красивыми цветами и  обводненный  с редкой   заботливостью; покосы, видимо, производились  здесь  планомерно  по участкам.   Вверху долину  огораживали  стена  и  что-то  очень  похожее  ни окружной   оросительный канал, от  которого  по  лугу  разбегались  питающие растительность   ручейки, а за каналом,  выше  по  склонам,  щипали  скудную траву стада лам.   Здесь и там к стене лепились навесы, как видно, служившие кровом или же местом   кормежки для тех же лам. Оросительные ручьи стекались к главному каналу в   середине долины, обнесенному с обеих сторон оградой по пояс вышиной, что   придавало глухому поселку странно городской вид,  и  это впечатление еще   усиливалось оттого, что во все  концы  в  строгом  порядке расходилось   множество мощенных черным и  белым  камнем  дорожек,  и  вдоль каждой дорожки   тянулась еще какая-то забавная закраина. Дома в деревне  не жались в кучу, как   в знакомых ему горных деревнях, - они выстроились двумя сплошными рядами по   обеим сторонам центральной улицы, на диво чистой;  тут и там их пестрые фасады   прорезала дверь, но не видно было ни одного  окна. Фасады были пестры какой-то   беспорядочной пестротой -  обмазаны  цементом, где серым, где  бурым,  где    аспидно-черным  или  исчерна-коричневым.  Эта нелепая обмазка и вызвала у   Нуньеса впервые мысль о слепоте. "Ну и наляпал человек! - подумал он. -   Верно, был слеп, как летучая мышь".      

   Он   спустился по круче и подошел к стене и каналу, окружавшим долину,  к тому   месту,  где  канал  каскадом  тонких  колеблющихся  струй  выбрасывал избыток   воды в  глубину  ущелья.  Теперь  Нуньес  видел  в  дальнем  конце луговины   много мужчин и женщин, которые сидели на стогах скошенной  травы, как будто   отдыхая; поближе к деревне - ватагу валявшихся на земле детей, а еще ближе,   совсем неподалеку, - трех мужчин, несших на коромыслах ведра По дорожке, что   тянулась от окружной стены к домам. На всех троих была одежда из шерсти ламы,   кожаные башмаки и пояса, а на головах - суконные  шапки  с длинными наушниками.   Они шли гуськом, медленным шагом и позевывая на ходу, точно не спали всю ночь.   Их осанка была так степенна и  такой  у  них  был успокоительно-благополучный    и  благопристойный  вид,  что  Нуньес   после минутного колебания выпрямился на   своем уступе во весь рост, стал на самом видном месте и крикнул что есть силы.   Эхо раскатилось по, долине.      

   Трое    остановились  и  завертели  головами,  как  будто  озираясь.  Они поворачивали   лица то в одну, то в другую сторону, а Нуньес  махал  во  всю мочь руками. Но   сколько он ни махал, те как будто не  видели  его  и  лишь какое-то время   спустя двинулись к горам,  забирая  правее,  чем  нужно,  и что-то крикнули   словно бы в ответ. Нуньес опять закричал, потом  еще  раз, вновь замахал руками   -  все  так  же  безуспешно,  и  тут  вторично  слово "слепой"   всплыло в его сознании. "Дурачье! Слепые они, что ли?" -  подумал он.      

   Когда   наконец, накричавшись и позлившись вдосталь,  Нуньес  пересек  по мостику   канал, отыскал в стене калитку и подошел к ним, он  убедился,  что они и в   самом деле слепы. Он решил, что попал в Страну Слепых,  о  которой   рассказывает  предание.  Эта  уверенность  возникла  у   него   вместе   с   предчувствием небывалого и завидного приключения. Трое стояли бок  о  бок, не   глядя на него, и настороженно прислушивались к  незнакомым  шагам.  Они жались   друг к другу, словно боялись чего-то, и Нуньес увидел, что  веки  у них опущены   и запали, как если бы глазные яблоки под ними ссохлись. Что-то сходное с   благоговейным страхом проступило на их лицах.      

   -   Человек, -  сказал  один  на  языке,  в  котором  Нуньес  едва  узнал испанский.   - Это человек - человек или дух, вышедший из скал.      

   А   Нуньес подходил уверенным шагом юноши, вступающего  в  жизнь.  Старые сказания   о затерянной долине и Стране Слепых всплывали в памяти, и в мысли вплеталась   припевом старая пословица:      

     "В Стране Слепых и кривой - король".      

     "В Стране Слепых и кривой - король".      

   Очень   учтиво он поздоровался со слепцами. Он  с  ними  говорил,  а  сам глядел в оба.      

   -   Откуда он, брат Педро? - спросил один.      

   -   Вышел из скал.      

   - Я   пришел из-за гор, - сказал Нуньес, - из страны за горами, где  люди - зрячие.   Из окрестностей Боготы - города, где живут сто тысяч  человек  и который   тянется так далеко, что глазу не видно, докуда.      

   -   "Не видно, - повторил про себя Педро. - Глазу не видно..."      

   - Из   скал, - подхватил второй слепец. - Он вышел из скал.      

   Их   одежда, примечал Нуньес, была странного покроя, и  у  каждого  сшита по-своему.      

   Они   напугали его, двинувшись разом навстречу, каждый с вытянутой вперед рукой. Он   отпрянул  на  шаг  от  этих  наведенных  на  него  растопыренных пальцев.      

   -   Поди сюда, - сказал третий слепец, подступив к нему так же на шаг,  и мягко   обхватил его.      

     Слепцы  держали  Нуньеса.  Ни  слова  не  добавив,  они  принялись  его   ощупывать.      

   -   Осторожно! - крикнул он, когда ему ткнули пальцем в глаз. И убедился, что глаз   с трепещущими веками кажется им странным. Они ощупали  его  глаза вторично.      

   -   Странное создание, Корреа, - сказал тот, кого звали Педро. - Какой  у него   жесткий волос! Как у ламы.      

   -   Шершав, как скалы, породившие его, - сказал Корреа, ощупывая небритый   подбородок Нуньеса мягкой, чуть влажной рукой.  -  Может  быть,  потом  он   станет глаже.      

     Нуньес слегка противился обследованию, но слепые цепко держали его.      

   -   Осторожно! - повторил он.      

   -   Говорит, - сказал третий. - Это, конечно, человек.      

   - Ух!   - крикнул Педро, ощупывая его жесткую куртку.      

   -   Итак, ты пришел в мир? - спросил Педро.      

   -   Пришел из мира. Из-за гор и ледников; прямо из-за тех вершин, что  на полдороге   к солнцу. Из  большого,  большого  мира,  который  простерся  на двенадцать   дней пути, до самого моря.      

   Они   как будто и не слушали его.      

   -   Наши отцы говорили  нам,  что  человек  может  быть  сотворен  силами природы,   - сказал Корреа: - теплом, влагой и гниением, да, гниением.      

   -   Отведем-ка его к старейшинам, - предложил Педро.      

   -   Сперва покричим, - сказал Корреа, - чтобы нам не напугать детей. Ведь это -   чудище.      

   Они   стали кричать, а Педро пошел впереди и взял Нуньеса за руку,  чтобы повести его   к домам. Нуньес отдернул руку.      

   - Я   же зрячий, - сказал он.      

   -   Зрячий? - переспросил Корреа.      

   - Да,   зрячий, - повторил Нуньес, обернувшись к  нему,  и  споткнулся  о ведро Педро.      

   -    Его  чувства  еще  несовершенны,  -  сказал  третий  слепец.  -   Он   спотыкается и говорит бессмысленные слова. Веди его за руку.      

   - Как   хотите, - сказал Нуньес и, усмехнувшись, дал себя вести.      

   Как   видно, они ничего не знают о зрении. Ладно,  придет  время,  он  им покажет,   что это за штука!      

     Послышались возгласы, и он увидел толпу, собравшуюся на главной улице.      

   Эта   первая встреча с  населением  Страны  Слепых  обернулась  для  него тяжелым   испытанием нервов и терпения - куда более тяжелым, чем он  ожидал. Деревня   была  больше,  чем  казалась  ему  издалека,  а  штукатурка  домов выглядела   еще несуразней. Дети, мужчины  и  женщины  (он  с  удовольствием отметил, что   иные женщины и девушки были хороши собой, хотя глаза и у  них были закрыты и   вдавлены) обступили его толпой, хватали, ощупывали  мягкими ладонями,   обнюхивали, вслушивались в каждое слово. Все же многие девушки и дети пугливо   сторонились его. Да и в самом деле голос его был резок и груб по сравнению с   певучими голосами слепцов. Его совсем  затолкали.  Три  его проводника с видом    собственников  не  отступали  от  него  ни  на  шаг  и беспрестанно повторяли:      

   -   Дикий человек со скал.      

   -   Богота, - сказал он. - Богота. За горным хребтом.      

   -   Дикий человек говорит дикие слова, - пояснил Педро. - Вы когда-нибудь слышали   такое слово - "богота"? Его ум еще не сложился. Речь у него только в   зачатке.      

     Маленький мальчик ущипнул его за руку.      

   -   Богота, - передразнил он.      

   - Да.   Город, не то что ваша деревня... Я пришел из большого мира, где у людей есть   глаза, где люди видят.      

   - Его   имя - Богота, - решили слепцы.      

   - Он   спотыкается, - сказал Корреа. - Когда мы шли  сюда,  он  два  раза споткнулся.      

   -   Отведем его к старейшинам.      

   Его   вдруг втолкнули через дверь в  комнату,  где  было  темным-темно  и только в   дальнем углу слабо тлел огонь. Толпа  ввалилась  за  ним,  закрыв последний   доступ дневному свету, и Нуньес с  разлету  грохнулся  прямо  на вытянутые ноги   сидящего человека. Еще кого-то его вскинутая рука, когда он падал, задела по   лицу.  Он  ощутил  под  ладонью  что-то  мягкое,  услышал сердитый окрик и с   минуту  отбивался  от  множества  схвативших  его  рук. Получилась какая-то   односторонняя драка. Он понял свое положение и затих.      

   - Я   упал, - сказал он. - У вас тут не видно ни зги.      

     Наступило молчание, как будто невидимые люди  вокруг  старались  понять его   слова. Потом послышался голос Корреа:      

   - Он   лишь недавно сотворен, он спотыкается при ходьбе и пересыпает свою речь   бессмысленными словами.      

     Другие тоже что-то о нем  говорили,  но  он  не  мог  все  как  следует   расслышать и понять.      

   -   Можно мне сесть? - спросил он, воспользовавшись минутным молчанием. - Я больше   не буду отбиваться.      

   Они   посовещались и позволили ему сесть.      

     Чей-то старческий голос  стал  допрашивать  его,  и  Нуньес  попробовал рассказать   о большом мире, откуда он упал к ним, о небе, о горах, о зрении и других   подобных чудесах - рассказать о них этим старейшинам, сидевшим во мраке в   Стране Слепых. Но что он им ни говорил, они  ничему  не  верили  и ничего не   понимали. Этого он не ожидал. Они  даже  не  понимали  иных  его слов. На веку   четырнадцати поколений эти люди были  слепы  и  отрезаны  от зрячего мира. Все   слова, относившиеся  к  зрению,  стерлись  для  них  или изменили смысл;   стерлись предания о внешнем мире, превратившись в  детскую сказку, и больше их   не тревожило, что там делается, за скалистыми кручами, над  их  окружной     стеной.   Появлялись   среди   них   слепые   мудрецы, пересматривали обрывки   верований и преданий,  донесенных  ими  от  зрячего прошлого, и признали это   все праздными домыслами  и  заменили  их  новыми, более трезвыми толкованиями.   Многое в их образных  представлениях  отмерло вместе с глазами, и они составили   себе новые  представления,  подсказанные все истончавшимися  слухом  и    осязанием.  Нуньес  постепенно  это  понял; ожидание, что слепцы в изумлении    склонятся  перед  его  происхождением  и дарованиями, не оправдалось; и когда   его жалкая попытка объяснить им,  что такое  зрение,  была  отвергнута,    сочтена  за   бессвязный   бред   вновь сотворенного человека, старающегося    описать  свои  неясные  ощущения,  он сдался и, подавленный, слушал их   назидания. И вот старейший  среди  слепых стал раскрывать ему тайны жизни,   философии и веры. Он говорил, что мир (то есть их долина) был сначала пустой ямой   в скалах, а потом возникли  сперва неодушевленные предметы, лишенные дара   осязания,  и  ламы,  и  еще  другие существа, у которых очень мало разума;   затем появились  люди  и,  наконец, ангелы, которых можно слышать, когда они   поют и шелестят над головами,  но которых коснуться нельзя. Последнее сильно   озадачило Нуньеса, пока  он  не сообразил, что речь идет о птицах.      

     Дальше он поведал Нуньесу, как время разделилось на жаркое  и  холодное (у   слепых это значило день  и  ночь),  и  объяснил,  что  в  жаркое  время   положено спать, а работать надо, пока холодно. И  что  сейчас  весь  город   слепых не спит только по случаю его, Нуньеса, появления.  Он  сказал,  что   Нуньес, несомненно, для того и создан,  чтобы  учиться  приобретенной  ими   мудрости и служить ей, и что, несмотря  на  недоразвитость  своего  ума  и   неловкость движений, он должен мужаться и упорствовать в учении, -  и  эти   слова все столпившиеся у входа встретили одобрительным ропотом.  Потом  он   сказал, что ночь (слепые день  называли  ночью)  давно  наступила  и  всем   надлежит вернуться ко сну. Он спросил, умеет ли  Нуньес  спать,  и  Нуньес   ответил, что умеет, но что перед сном он должен поесть.      

   Ему   принесли пищу - кружку молока ламы и ломоть грубого хлеба с солью - и отвели   его в укромное место, где бы он мог поесть неслышно для других  и потом соснуть   до той поры, когда прохлада горного вечера поднимет всех для их нового дня. Но   Нуньес не спал.      

     Вместо этого он сидел, где  его  оставили,  и,  вытянув  усталые  ноги,   перебирал в памяти все неожиданности, сопровождавшие его приход в  долину. Он   нет-нет; а рассмеется то добродушно, то негодующе.      

   -   "Ум еще не сложился", - повторял он. - "Не развиты   чувства!" Им  и  в голову не приходит, что они оскорбили своего   ниспосланного свыше короля  и властителя. Вижу, придется мне их  образумить.    Только  нужно  подумать... Подумать!      

     Солнце склонилось к закату, а он все еще раздумывал.      

     Нуньес всегда  умел  почувствовать  красоту,  и  когда  он  смотрел  на   охваченные заревом снежные склоны и ледники,  замыкавшие  со  всех  сторон   долину, ему казалось, что  ничего  прекраснее  он  никогда  не  видел.  От   зрелища этой недоступной красоты он перевел взгляд на деревню и  орошенные   поля, утопавшие в сумраке, и вдруг им овладело волнение,  и  он  от  всего   сердца стал благодарить судьбу, что она наделила его даром зрения.      

   -   Го-го! Сюда, Богота, сюда! - услышал он голос из деревни.      

   Он   встал ухмыляясь. Сейчас он раз  навсегда  покажет  этим  людям,  что значит для   человека зрение. Они его станут искать и не найдут.      

   - Что   же ты не идешь, Богота! - сказал голос.      

   Он   беззвучно засмеялся и, крадучись, сделал два шага вбок от дорожки.      

   - Не   топчи траву, Богота: этого делать нельзя.      

     Нуньес сам еле слышал шорох своих шагов. Он остановился в изумлении.      

     Человек, чей голос его кликал, бежал  по  черно-пегой  мощеной  дорожке прямо   на него.      

     Нуньес опять вступил на дорожку.      

   - Вот   я, - сказал он.      

   -   Почему ты не шел на зов? - спросил слепец. - Что, тебя  надо  водить, как   младенца? Ты разве не слышишь дороги, когда идешь?      

     Нуньес засмеялся.      

   - Я   вижу ее, - сказал он.      

   - Нет   такого слова "вижу", - сказал  слепой,  помолчав.  -  Брось  свой   вздор и ступай за мной на звук шагов.      

     Нуньес, досадуя, пошел за ним.      

   -   Придет и мое время, - сказал он.      

   - Ты   научишься, - ответил слепой. - В мире многому надо учиться.      

   - А   ты слыхал поговорку: "В Стране Слепых и кривой - король"?      

   - Что   значит слепой? - небрежно бросил через плечо слепец.      

     Прошло четыре дня, и пятый застал короля слепых  все  еще  скрывающимся среди   своих подданных в обличье неуклюжего, никчемного чужака.      

     Провозгласить  себя  королем,  увидел  он,   куда   труднее,   чем   он   предполагал, и пока  что,  обдумывая  свой  coup  d'etat  [государственный   переворот (франц.)], он делал, что ему приказывали, и  учился  порядкам  и   обычаям Страны Слепых. Он нашел, что работать  и  гулять  по  ночам  очень   неудобно, и решил, что это он изменит в первую очередь.      

   Народ   слепцов вел простую, трудовую жизнь, добродетельную и счастливую, если видеть   добродетели и счастье в том,  что  обычно  разумеют  люди  под этими словами.   Они трудились, но не слишком обременяя себя работой; у  них было вдоволь и пищи   и  одежды;  были  дни  и  месяцы  отдыха;  они  охотно занимались музыкой и   пением; познали любовь и рождали детей.      

     Удивительно, как уверенно и точно двигались они в  своем  упорядоченном мире.   Все было  здесь  приспособлено  к  их  нуждам,  каждая  из  дорожек,   расходившихся лучами по долине, шла под определенным углом к  остальным  и   распознавалась  по  особой  нарезке  на  закраине.  Все  препятствия,  все   неровности на дорожках и лугах были давно удалены, все навыки и весь уклад   слепых, естественно, возникали из тех или иных  потребностей.  Чувства  их   чудесно  изощрились,  за  пятнадцать  шагов  они  улавливали  и  различали   малейшее движение человека, даже  слышали  биение  его  сердца.  Интонация   давно заменила для них выражение лица,  касание  заменило  жест.  Мотыгой,   лопатой и граблями  они  работали  свободно  и  уверенно,  как  заправские   садовники. Их обоняние было  чрезвычайно  тонко;  они  по-собачьи,  чутьем   распознавали индивидуальные  различия;  уверенно  и  ловко  справлялись  с   уходом за ламами, которые жили в скалах наверху и  доверчиво  подходили  к   ограде, чтобы получить корм или  укрыться  под  кровом.  Но  как  легки  и   свободны могут быть движения слепого, это Нуньес узнал лишь  тогда,  когда   вздумал наконец утвердить свою волю.      

   Он   поднял мятеж только после бесплодных попыток действовать убеждением.      

     Сперва он пробовал от случая к случаю заговаривать с ними о зрении.      

   -   Смотрите, люди, - говорил он. - Многое во мне вам непонятно.      

     Случалось иногда, двое-трое из них слушали его: сидели с  умным  видом,   наклонив голову и наставив ухо, а он всячески старался объяснить  им,  что   значит "видеть". Среди слушавших его  была  девушка  с  менее    красными  и запавшими веками, чем у других. Так  и  чудилось,  что  у  нее  за    веками прячутся глаза, и ее-то в особенности надеялся он убедить.  Он  говорил    о радостях зрения, о том, как прекрасны, когда на них глядишь, горы и  небо, и   утренняя заря, а те слушали с недоверчивой усмешкой, переходившей тотчас же в   осуждение. Ему отвечали, что нет никаких гор, а  у  конца  скал,  где ламы  щиплют    траву,  лежит  конец  мира:  туда  упирается  дырявая  крыша мироздания, с   которой падают роса и лавины. Когда же  он  упорно  твердил, что у мира нет ни   конца, ни крыши,  что  конец  и  крыша  -  лишь  выдумка слепых, ему отвечали,   что мысли его порочны. Насколько он умел описать  им небо с облаками и   звездами,  оно  представлялось  им  нелепой  и  страшной пустотой. Как могла   она заменить ту гладкую крышу  мироздания,  о  которой говорила их религия! Они   свято верили, что эта дырявая крыша восхитительно гладка  на  ощупь.  Он    понял,  что  его  объяснения  оскорбляют  их,   и, отказавшись  от  такого    подхода,  попробовал  показать  им   практическую ценность зрения. Как-то утром   он увидел, что Педро по дороге, называвшейся Семнадцатой, направляется к  центральным    домам,  увидел  издалека,  когда слепые еще не могли услышать или учуять   идущего, и сказал им: "Скоро Педро будет здесь". Один старик   возразил, что Педро нечего делать на Семнадцатой дороге, и тут, как бы в   подтверждение его слов, Педро свернул на Десятую и торопливо зашагал обратно к   окружной стене. А  Нуньеса  подняли  на  смех, когда Педро так и не пришел, и   после, когда он, желая  оправдаться,  насел на Педро с расспросами, тот все   отрицал, смеясь над ним в лицо,  и  с  тех пор они стали врагами.      

   Потом   он уговорил их, чтобы ему позволили  пройти  лугами  весь  долгий путь по   отлогому склону до самой стены и чтоб его сопровождал один из них, а он станет   описывать ему все, что делается в  деревне  промеж  домов.  Он видел, как   кое-кто входил и выходил, но то, что они полагали значительным, происходило   внутри или позади безоконных домов деревни - все то,  что  они сами приметили   для проверки, - а этого он как  раз  не  видел  и  не  смог описать им. И вот,   когда он потерпел  поражение,  а  те  не  удержались  и высмеяли его, он и   решил обратиться к силе.  Ему  пришло  на  ум  схватить лопату, повалить   двух-трех из них на землю и в честной борьбе доказать  им превосходство   зрячего. Следуя своему решению, он уже схватил лопату, и тут он узнал о себе   нечто для него самого неожиданное: что он просто не  может хладнокровно ударить   слепого.      

   Он   остановился в нерешительности и понял: от слепых не укрылось, что он схватил   лопату. Они все настороженно склонили  головы  набок  и,  наставив ухо, ждали,   что он сделает дальше.      

   -   Положи лопату, - сказал один.      

   И   Нуньеса охватило чувство  беспомощности  и  отвращения.  Он  едва  не   послушался.      

   Тогда   он отшвырнул одного прямо к стене дома и стремглав бросился  мимо него вон из   деревни.      

   Он   пересек луг, оставив за собою полосу примятой  травы,  и  присел  на закраину   одной из  бесчисленных  дорожек.  Он  ощущал  некоторый  душевный подъем,  как    каждый  в  начале  борьбы,  но  больше  смущение.  Он  начал сознавать, что с   людьми более низкого духовного  уровня,  нежели  ты  сам, даже и бороться   успешно нельзя.  Он  увидел  издали,  что  по  всей  улице мужчины выходят из   домов, вооруженные лопатами и кольями,  и  движутся  на него  широким  строем    по  нескольким  дорожкам  сразу.  Подвигались   они медленно, переговариваясь   между  собой,  и  много  раз  весь  отряд  вдруг останавливался, слепые   поводили носами и прислушивались.      

   Когда   Нуньес увидел это в первый раз, он рассмеялся. Но потом ему стало не до смеха.      

   Один   слепец учуял его след на сырой траве и пошел по нему, нагибаясь  и на ощупь   проверяя дорогу.      

   Минут   пять Нуньес следил за медленным продвижением  отряда;  затем  его поначалу   смутное  желание  что-то  выкинуть  и  показать  себя  перешло  в исступление.    Он  вскочил,  сделал  несколько  шагов  к  окружной   стене, повернулся и   прошел немного назад. Те выстроились в  полукруг  и  замерли, прислушиваясь.      

   Он   тоже остановился, крепко сжав лопату в обеих руках. Не напасть ли на них?      

   Кровь   стучала у него в ушах, отбивая ритм припева: "В Стране  Слепых  и кривой -   король".      

     Напасть на них?      

   Он   оглянулся на высокую неприступную стену позади - неприступную  из-за гладкой   штукатурки,  но  всюду  прорезанную  множеством  калиток  -  и  на   приближающуюся цепь преследователей. Им на  подмогу  из  деревни  выходили   теперь и другие.      

   -   Напасть?      

   -   Богота! - крикнул один. - Богота! Где ты?      

   Он   еще крепче сжал лопату и пошел лугами назад  к  деревне,  а  слепые, едва он   сделал шаг, тотчас двинулись на него.      

   - Я   изобью их, если они меня тронут, - сказал он. - Видит бог, изобью!      

   И он   громко закричал:      

   - Эй   вы, я буду делать у вас в долине все, что  захочу!  Слышите?  Буду делать, что   хочу, и ходить куда хочу!      

   Они   быстро надвигались на него - ощупью, но все же  очень  быстро.  Это было похоже   на игру в жмурки, только навыворот:  глаза  завязаны  у  всех, кроме одного.      

   -   Держи его! - крикнул кто-то.      

     Нуньес увидел,  что  уже  охвачен  дугой  широкого  незамкнутого  круга   преследователей. "Пора! -  вдруг  почувствовал  он.  -  Нужно  действовать   решительно и быстро".      

   - Вы   не понимаете! - крикнул он громким  голосом,  который  должен  был звучать   сильно и властно, а прозвучал надорванно. - Вы слепые, а я зрячий. Оставьте   меня!      

   -   Богота! Положи лопату! И не ходи по траве.      

     Последний приказ, чудовищный в своей  вежливой  снисходительности,  его   взорвал.      

   - Я   вас изувечу! - взревел он, захлебываясь от бешенства. - Видит  бог, я изувечу   вас! Оставьте меня!      

   Он    побежал,  толком  не  зная,  куда  бежать.  Сперва  он  побежал  от ближайшего   к нему слепого, потому что мерзко было бы  его  ударить.  Потом приостановился,   сделал рывок, чтоб  уйти  от  их  рядов,  смыкавшихся  все тесней. Метнулся   было в промежуток пошире, но  двое  слепых,  сразу  учуяв приближение его   шагов, устремились друг к другу.  Нуньес  кинулся  вперед, увидел, что сейчас   его схватят, и... стукнул  лопатой.  Послышался  глухой звук удара по руке и   плечу, человек упал, завопив от боли, - он пробился.      

     Пробился! Теперь  он  был  опять  возле  домов,  а  слепые,  размахивая   лопатами и кольями, носились  взад  и  вперед  с  какой-то  рассудительной   стремительностью.      

   Он   услышал за собой  шаги,  услышал  как  раз  вовремя,  чтобы  увидеть высокого   детину, вынесшегося  вперед  и  метившего  в  него  на  слух.  Он растерялся,   швырнул  в  противника  лопатой,  промахнулся  на  целый  ярд, завертелся   вьюном и  побежал  прочь,  с  воплем  шарахнувшись  от  другого слепца.      

   Ужас   охватил его. В исступлении он кидался туда  и  сюда,  увертывался, когда в том   не было нужды, и, торопясь  смотреть  сразу  во  все  стороны, спотыкался. Была   секунда, когда он, споткнувшись, растянулся на  земле,  и они слышали  его    падение.  Далеко  впереди  в  окружной  стене  виднелась открытая калитка; это   было как просвет в небо. Он кинулся к ней стремглав. Он даже не оглянулся ни    разу  на  преследователей,  пока  не  достиг  той калитки. Шатаясь, он прошел   по мосту,  вскарабкался  вверх  по  скалам,  к изумлению и ужасу молодой ламы,   которая тотчас ускакала от  него,  и  лег, задыхаясь, наземь.      

   Так   окончился его coup d'etat.      

   Два   дня и две ночи он провел за стеной Долины Слепых, без пищи и  крова и размышляя   о полученном им неожиданном уроке. В ходе своих размышлений он не раз со все   более горькой иронией повторял неоправдавшуюся пословицу: "В Стране Слепых   и кривой - король". Он думал больше всего  о  том,  как  ему одолеть и   покорить народ слепцов, и все ясней понимал, что  это  для  него неосуществимо.   У него нет оружия, а добыть его теперь будет очень трудно.      

   Яд   цивилизации проник даже в его  родную  Боготу,  и,  отравленный  им, Нуньес не   мог заставить себя пойти и убить  слепого.  Конечно,  сделай  он это, он потом   диктовал бы свои условия, грозя  народу  слепцов  поголовным истреблением. Но нельзя   же человеку не спать, и рано или поздно, когда  он уснет...      

   Он    пробовал  также  искать  пищу  там,  среди  сосен,  укрываться  под сосновыми   ветвями от ночного холода и  подумывал,  как  бы  изловчиться  и поймать ламу,   чтобы затем как-нибудь убить ее - пришибить, что ли,  камнем - и получить таким   образом хоть мясо. Но ламы, видно,  заподозрили  в  нем врага, глядели на него   недоверчивыми карими глазами и плевались, когда  он подходил поближе. На третий   день у него началась лихорадка, и страх  обуял его. В конце  концов  он    приполз  к  стене  Страны  Слепых  с  намерением заключить мир. Он полз вдоль   канала и звал, пока к воротам не  вышли  двое слепых. Он вступил с ними в   переговоры.      

   - Я   был безумен, - сказал он, - но я только недавно создан.      

   Это   им понравилось.      

   Он   сказал, что стал теперь умнее и раскаивается в своих проступках.      

   И тут   неожиданно для себя он расплакался, потому что был слаб и  болен, но они это   сочли за добрый знак.      

   Его   спросили, считает ли он по-прежнему, что умеет "видеть".      

   -   Нет, - сказал он. - То было безумие.  Это  слово  ничего  не  значит, меньше   чем ничего.      

   Его   спросили, что у нас над головой.      

   - На   высоте десятью десяти человеческих ростов над  миром  простирается крыша...   каменная крыша, гладкая-прегладкая...      

   Он   опять истерически разрыдался.      

   - Не   спрашивайте больше ни о чем, дайте мне сперва поесть, или я умру.      

   Он   ожидал жестокого наказания, но слепые умели проявить терпимость. Они усмотрели   в его мятеже лишь новое доказательство того, что он слабоумный и стоит на   низшей  ступени  развития.  Его  просто  выпороли  и  велели  ему исполнять   самую тяжелую черную работу, какая  только  нашлась,  и  он,  не видя, как   иначе заработать свой хлеб, покорно делал, что ему приказывали.      

     Несколько дней он был болен, и они  заботливо  ухаживали  за  ним.  Это   облегчило ему тяжесть подчинения. Но его заставляли лежать в темноте,  что   было  для  него  большим  лишением.  Слепые  философы  приходили  к  нему,   толковали о низком уровне его развития и так вразумительно укоряли за  его   сомнения в каменной крышке, закрывающей коробку их вселенной, что  он  сам едва   не стал считать себя жертвой  наваждения,  не  видя  над  собою  этой крышки.      

   Так   Нуньес  сделался  гражданином  Страны  Слепых.  Жители  ее  уже  не сливались   для него в однородную массу,  а  приобрели  в  его  глазах  свои индивидуальные   особенности, между тем как мир  за  горами  становился  все более далеким,   нереальным. Здесь, в новой жизни, был  его  хозяин  Якоб  - добродушный   человек, если его не раздражать. Был племянник Якоба -  Педро; и была   Медина-Саротэ, младшая дочь Якоба. Ее  не  слишком  ценили  в  мире слепых,   потому что у нее были точеные черты лица,  и  ей  недоставало  той приятной   шелковистой  гладкости,  которая  составляет  для  слепого  идеал женской   красоты. Но Нуньес с самого начала находил ее красивой,  а  теперь считал   красивейшим созданием на земле. Ее сомкнутые веки не были  вдавлены и красны,   как у  остальных  в  долине,  -  казалось,  они  могут  в  любое мгновение   вновь подняться; и у нее были  длинные  ресницы,  что  считалось здесь    уродливым.  Голос   ее,   густой   и   звучный,   не   удовлетворял   взыскательному слуху жителей долины. Вот почему у нее не было жениха.      

     Наступила пора, когда Нуньес стал думать, что, получи он ее в жены,  он   безропотно остался бы в долине до конца своих дней.      

   Он   наблюдал за ней, искал случая оказать ей небольшую услугу; и вот  он заметил,   что и она тянется к нему.  Как-то  на  праздничном  собрании  они сидели рядом   при слабом свете звезд и слушали тихую музыку. Он коснулся ее пальцев и   осмелился  их  пожать.  Она  тихонько  ответила  на  пожатие.  А однажды, когда   они  обедали  в  темноте,  он  почувствовал,  что  ее  рука осторожно ищет его   руку, и тут как раз огонь вспыхнул ярче,  и  он  увидел выражение нежности на   ее лице.      

   Он   стал искать беседы с нею.      

     Однажды в лунную летнюю ночь он пришел к ней, когда она сидела и пряла. В   серебряном свете она сама казалась серебристой и загадочной. Он сел у ее ног и   сказал, что любит ее, и говорил, какой она ему кажется  красивой.  У него был   голос влюбленного, он  звучал  с  нежной  почтительностью,  почти благоговейно,   а она никогда до той поры не знала мужского поклонения.  Она не дала ему   определенного ответа, но было ясно, что его слова ей приятны.      

   С   того часа он заговаривал с нею при каждой возможности.  Долина  стала для него   миром, а мир за горами, где люди жили в свете солнца, казался ему теперь   волшебной сказкой, которую он когда-нибудь станет нашептывать ей на ухо. Очень   робко и осторожно он пробовал заводить с ней разговор о зрении.      

     Зрение представлялось ей поэтическим вымыслом, и она  виновато  слушала   описания звезд и гор и своей собственной нежной, лунно-белой красоты,  как   будто слушать это было преступным попустительством. Она не верила, понимая лишь   наполовину, но испытывала непонятную радость, а ему казалось, что она все   понимает и верит всему.      

   Его   любовь стала менее благоговейной и более смелой. Он  решил  просить девушку в   жены у Якоба и старейшин, но она робела и оттягивала, пока  одна из ее старших   сестер не  опередила  их  и  сама  не  сообщила  Якобу,  что Медина-Саротэ и   Нуньес любят друг друга.      

   Мысль   о женитьбе  Нуньеса  на  Медине-Саротэ  вызвала  сначала  сильные возражения:   не потому чтобы девушку очень ценили,  а  просто  потому,  что Нуньеса считали   существом особого рода - кретином, недоразвитым человеком, стоящим ниже   допустимого уровня. Сестры злобно  воспротивились,  говорили, что девушка   навлекает позор на всю  семью.  А  старый  Якоб,  хотя  и  был по-своему   расположен  к  неуклюжему,  послушному  рабу,  только  покачивал головой и   твердил, что это невозможно. Всю  молодежь  приводила  в  ярость мысль о порче   расы, а один парень так разошелся, что грубо обругал Нуньеса и ударил его.   Нуньес не остался в долгу. В первый раз за  долгие  дни  ему довелось   убедиться, что зрение и в сумерках может дать преимущество. После этой драки   больше ни у кого не было охоты поднимать на него руку. Но  брак все еще   признавали немыслимым.      

     Старый Якоб питал нежность к своей младшей дочери  и  печалился,  когда она   плакала у него на плече.      

   -   Пойми, моя родная, он же идиот. Он бредит наяву; он ничего  не  умеет делать   толком.      

   -   Знаю, - плакала Медина-Саротэ. - Но он  сейчас  лучше,  чем  был.  Он   становится все лучше. И он силен, дорогой мой  отец,  и  добр,  сильней  и   добрей всех людей в мире. И он меня любит... и я, отец, я тоже его люблю.      

     Старый Якоб был в отчаянии, видя, что дочь безутешна, да к тому же -  и это еще   отягчало его горе - Нуньес был ему по душе. И вот он пошел и сел в темном, без   окон, зале совета  среди  других  старейшин,  следя  за  ходом обсуждения, и   вовремя ввернул:      

   - Он   теперь лучше, чем был; может случиться, что в один прекрасный день он станет   таким же разумным, как мы.      

   Потом   некоторое  время  спустя  одного  премудрого  старейшину  осенила мысль. Среди   своего народа он слыл большим ученым, врачевателем и  обладал философским,   изобретательным умом. И вот у  него  явилась  соблазнительная мысль излечить   Нуньеса от его странностей. Однажды в присутствии Якоба  он опять перевел   разговор на Нуньеса.      

   - Я   обследовал Боготу, - сказал он, - и  теперь  дело  стало  для  меня ясней. Я   думаю, он излечим.      

   - Я   всегда на это надеялся, - ответил старый Якоб.      

   - У   него поврежден мозг, - изрек слепой врач.      

   Среди   старейшин пронесся ропот одобрения.      

   - Но   спрашивается: чем поврежден?      

     Старый Якоб тяжело вздохнул.      

   - А   вот чем, - продолжал врач, отвечая  на  собственный  вопрос.  -  Те странные   придатки, которые называются глазами и предназначены создавать на лице приятную   легкую впадину, у Боготы поражены болезнью, что  и  вызывает осложнение  в  мозгу.    Они  у  него  сильно  увеличены,  обросли   густыми ресницами, веки на них    дергаются,  и  от  этого  мозг  у  него  постоянно раздражен, и мысли   неспособны сосредоточиться.      

   - Вот   что? - удивился старый Якоб. - Вот оно как...      

   -   Думается, я с полным основанием могу утверждать, что для его  полного излечения   требуется произвести совсем простую  хирургическую  операцию,  а именно удалить   эти раздражающие тельца.      

   - И   тогда он выздоровеет?      

   -   Тогда он совершенно выздоровеет и станет примерным гражданином.      

   - Да   будет благословенна наука! - воскликнул старый Якоб  и  тотчас  же пошел   поделиться с Нуньесом своей счастливой надеждой.      

   Но   его поразило, как нерадостно принял Нуньес его добрую весть.      

   - Как   послушаешь тебя, покажется, что ты вовсе  и  не  думаешь  о  моей дочери!      

     Обратиться к слепым хирургам Нуньеса убедила Медина-Саротэ.      

   - А   ты? Ведь ты не хочешь, - спросил он, - чтобы я утратил зрение?      

   Она   покачала головой.      

   -   Зрение - мой мир!      

   Ее   голова поникла.      

   -    Есть  красивые  вещи  на  свете,  маленькие  красивые  вещи:  цветы, лишайники   среди скал, мягонькая пушистая шкурка, далекое небо с  плывущими в нем   облаками, и закаты, и звезды. И есть на свете ты!  Ради  тебя  одной стоит   иметь зрение, чтобы видеть твое милое,  ясное  лицо,  твои  ласковые губы, твои   дорогие, красивые руки, сложенные на коленях...  И  моих  глаз, которые ты   покорила, моих глаз, которые привязали меня к тебе,  моих  глаз требуют эти   идиоты! Чтобы я касался тебя и слышал  -  и  не  видел  больше никогда! Чтобы я   пошел под вашу крышу из  камня,  утесов  и  мрака  -  эту жалкую крышу, которая   придавила вашу мысль... Нет, ведь  ты  не  захочешь, чтоб я согласился на это?!      

   В нем   зашевелилось обидное  сомнение.  Он  замолчал,  не  настаивая  на ответе.      

   -   Иногда, - начала она, - иногда мне хочется... - Она замолчала.      

   -   Да?! - сказал он с тревогой.      

   -   Иногда мне хочется, чтобы ты не говорил таких вещей.      

   -   Каких?      

   - Я   понимаю, что они  красивы,  эти  твои  фантазии.  Я  люблю  их.  Но теперь...      

   Он   похолодел.      

   - Что   же теперь? - тихо спросил он. Она молчала.      

   - Ты   хочешь сказать... ты думаешь, что  я,  может  быть,  стану  лучше, если...      

   Он   быстро взвесил все. В нем кипела злоба - да, злоба на глупую судьбу, но вместе   с тем зашевелилось ласковое чувство к девушке, которой  не  дано его понять, -   чувство, сродни жалости.      

   -   Дорогая, - прошептал он. И ее внезапная бледность показала  ему,  как сильно,   всей душой рвалась она к тому, чего не смела высказать.  Он  обнял ее,   поцеловал в краешек уха, и минуту они сидели молча.      

   -   Что, если бы я согласился? - сказал он тихо-тихо.      

   - О,   если б ты согласился! -  твердила  она  сквозь  слезы.  -  Если  б согласился!          

   За   неделю до операции, которая должна была поднять  его  из  рабства  и унижения   до уровня слепого гражданина, Нуньес совсем лишился сна. В теплые солнечные   часы,  когда  другие  мирно  спали,  он  сидел  в  раздумье  или бесцельно   бродил по лугам, стараясь вернуть ясность своему смятенному  уму и сделать   выбор. Он дал свой  ответ,  дал  согласие,  но  в  душе  еще  не решился. И вот   миновала рабочая пора, солнце поднялось во славе своей  над золотыми гребнями   гор, и начался для  Нуньеса  последний  день  света.  Он пробыл несколько минут   с Мединой-Саротэ, перед тем как она ушла спать.      

   -   Завтра, - сказал он, - я больше не буду видеть.      

   -   Милый, - ответила она и крепко, как могла, сжала его руки.      

   -   Тебе будет только чуть-чуть больно, - сказала она. -  И  Ты  пройдешь через эту   боль... ты пройдешь через нее, любимый,  ради  меня...  Дорогой, если сердце   женщины, вся ее жизнь могут  служить  наградой,  я  вознагражу тебя. Мой   дорогой, мой добрый с ласковым голосом, я вознагражу тебя.      

     Жалость к себе и к ней захлестнула его.      

   Он   обнял ее, припал губами к губам и в  последний  раз  заглянул  в  ее тихое   лицо.      

   -   Прощай, - шепнул он дорогому своему видению, - прощай.      

   И   затем в молчании отвернулся от нее.      

   Она   слышала его медленно удаляющиеся шаги, и было что-то  в  их  ритме, что   заставило ее безудержно разрыдаться.      

   Он   собирался просто пойти  в  уединенное  место,  на  усыпанный  белыми нарциссами   луг, и побыть там, пока не настанет час его жертвы,  но  поднял глаза и увидел   утро - утро, подобное ангелу в золотых доспехах,  сходящему к нему по кручам.      

   И   показалось ему, что перед этим величием он сам, и этот слепой  мир  в долине, и   его любовь - все, все только мерзость и грех.      

   Он не   свернул в сторону, как собирался,  а  пошел  вперед  за  окружную стену, в   горы, и глаза его были все время  прикованы  к  залитому  солнцем льду и   снегам.      

   Он   видел их бесконечную красоту, и мысли его перенеслись к  той  жизни, от которой   теперь он должен был навеки отказаться.      

   Он   думал о большом свободном мире, с которым  был  разлучен,  о  родном своем   мире, и перед ним вставало видение все новых горных склонов, даль за далью, и   среди них Богота, город  многообразной,  живой  красоты,  днем  - блеск и   величие, ночью - озаренная тайна; город дворцов, фонтанов,  статуй и белых   домов, красиво расположившийся в самом сердце далей.  Он  думал  о том, как в   какие-нибудь два-три дня можно дойти до него горными  ущельями, с каждым шагом   подходя все ближе к его оживленным улицам и проспектам.  Он думал о том, как   долго можно идти по реке, от  большого  города  Боготы  в большой, огромный   мир, через города и села, через  леса  и  пустыни;  идти день за днем по   быстрой реке, пока берега не расступятся  и  не  поплывут, поднимая волну,   большие пароходы; и тогда ты достигнешь моря - бескрайного моря с тысячью   островов - нет, с тысячами островов и смутно видимыми вдали кораблями, что   ходят и ходят без устали  по  широкому  свету.  И  там,  не замкнутое горами,   ты увидишь небо - небо, не такое, как здесь, не диск,  а купол бездонной   синевы, глубь глубин, в которой плывут по  круговым  своим орбитам звезды.      

   Все   зорче всматривались его глаза в каменную завесу гор.      

   Если,   к примеру,  подняться  по  этой  ложбине,  а  потом  вот  по  той расселине, то   выйдешь высоко между тех корявых  сосенок,  что  разбежались там по уступам   скал, забираясь все выше  и  выше  над  ущельем.  А  потом? Пожалуй, можно   влезть на  ту  осыпь.  Затем  как-нибудь  вскарабкаться  по каменной стене до   границы снегов, а если  та  расселина  непроходима,  ему послужит, может быть,   другая, дальше к востоку. А потом? Потом  выйдешь  в горящие янтарем снега, на   полпути к гребню тех прекрасных пустынных высот.      

   Он   взглянул через плечо на деревню, потом повернулся и долго пристально смотрел на   нее.      

   Он   думал о Медине-Саротэ, и она теперь была маленькой и далекой.      

   Он   опять повернулся к стене гор, по которым сошел к  нему  день.  Потом очень   осмотрительно начал карабкаться.        

   Когда   солнце склонилось к закату,  он  больше  не  карабкался:  он  был далеко и   очень высоко. Побывал он и выше, но и теперь он еще был куда  как высоко. Его   одежда была изодрана, руки в крови, тело все в синяках, но  он лежал покойно, и   на его лице была улыбка.      

     Оттуда, где он лежал, долина казалась ямой, зияющей  чуть  не  на  милю внизу.   Вечер уже стелил туман и тени, хотя вершины гор окрест были свет  и огонь, а   скалы рядом с ним в каждой  своей  частице  напоены  были  тонкой красотой:   прожилка зеленой руды бежала по серым камням; вспыхивали  тут  и там грани   кристаллов; мелкий оранжевый лишайник вил тонкий узор вокруг его лица. Ущелье   наводнили глубокие таинственные  тени;  синева  сгустилась  в темный пурпур,   пурпур  -  в  светящийся  мрак,  а  наверху  распростерлась безграничная ширь   неба. Но он больше не смотрел на эту красоту,  он  лежал недвижный, улыбаясь,   как будто удовлетворенный уже тем одним, что вырвался из Долины Слепых, где   думал стать королем.      

   Закат   отгорел, настала ночь, а он все лежал, примиренный  и  довольный, под холодными   светлыми звездами.         

 Клад мистера Бришера       

       

Пер. - Д.Горфинкель.      

       

   -   Жениться надо с разбором, знать, на ком  женишься,  -  сказал  мистер Бришер,   задумчиво покручивая пухлой  рукой  длинные  жидкие  усы,  которые скрывали у   него отсутствие подбородка.      

   - Вот   почему вы... - вставил я.      

   - Да,   - продолжал мистер Бришер, мрачно глядя перед  собой  слезящимися серо-голубыми   глазами; он выразительно покачал головой и  дружески  дохнул на меня спиртным   перегаром. - Сколько раз пытались меня окрутить. В  одном нашем городе я мог бы   назвать  многих,  но  никому  это  еще  не  удалось, поверьте, никому.      

   Я   окинул взглядом его раскрасневшееся лицо,  обширность  его  экватора,   художественную  небрежность  его  туалета   и   вздохнул,   подумав,   как   опрометчиво  поступает  женский  пол:  вот  человек   поневоле   останется   последним отпрыском своего рода!      

   -   Шустрым я был малым  в  прежние  годы,  -  сказал  мистер  Бришер.  -   Трудненько иной раз приходилось, но я был настороже, всегда настороже,  ну и   спасся.      

   Он   нагнулся ко мне через столик, видимо, раздумывая,  заслуживаю  ли  я доверия   или нет. Наконец я с облегчением увидел, что вопрос  решен  в  мою пользу.      

   - Я   был однажды  помолвлен,  -  объявил  мистер  Бришер;  он  скользнул взглядом по   стойке бара и погрузился в воспоминания.      

   - Так   далеко зашло?      

   Он   поглядел на меня.      

   - Да,   так далеко зашло. Собственно говоря... - Он  наклонился  ко  мне, понизил    голос  и  жестом  грязноватой  руки  как  бы  отстранил  от  себя презренный   мир. - Собственно говоря, если она не умерла или  не  вышла  за другого, я и   сейчас еще помолвлен. Да, до сих пор, - заявил он,  покачивая головой и скривив   лицо. - Все еще! - сказал он, перестал гримасничать и, к моему удивлению,   расплылся в самодовольной улыбке. - Я!  Но  я  сбежал,  - пояснил он,   восхищенно вскидывая брови. - Унес ноги! И  это  еще  не  все! Верьте не   верьте, - продолжал он, - но я нашел клад! Самый настоящий клад!      

   Я   подумал, что это ирония,  и,  быть  может,  не  проявил  достаточного   удивления.      

   - Да,   - сказал он. - Нашел клад. И унес ноги. Говорю вам, вы до  смерти удивитесь,   если я расскажу, что со мной случилось.      

   Он   несколько раз повторил, что нашел клад и не воспользовался им.      

   Я не   стал приставать к нему с расспросами, но поспешил  позаботиться  о телесных   нуждах мистера Бришера и только после этого навел  его  снова  на разговор о   покинутой невесте.      

   -   Милая была девушка, - сказал он не без грусти, как мне показалось,  - и очень   порядочная.      

   Он   поднял брови и поджал губы, изображая  исключительную  порядочность, идущую   гораздо дальше того, что нравится нам, пожилым людям.      

   -    Это  случилась  далеко  отсюда,  точнее  говоря,  в  Эссексе.   Близ   Колчестера. Я тогда жил  в  Лондоне,  подвизался  по  строительной  части.   Шикарным пареньком я был тогда, скажу я вам! Стройным! Выходной  костюм  - мое   почтение!  И  цилиндр,  обратите  внимание!  -  Рука  мистера  Бришера взлетела   над головой в беспредельность, показывая, каким высоким  был  его цилиндр. -   Зонтик, отличный зонтик с роговой ручкой.  Сбережения!  Я  знал цену деньгам,   расчетливым был.      

   Он   ненадолго задумался, как все мы рано  или  поздно  задумываемся  над утраченным   блеском юности.  Но  от  прописных  истин  воздержался,  как  и подобает в   баре.      

   - Я   познакомился с ней через приятеля: он с ее сестрой  был  помолвлен. Она гостила   в Лондоне у тетки, державшей мясную лавку.  Тетка  была  очень строгая - все ее   родственники отличались строгостью, - и  старуха  пускала свою племянницу   гулять с моим приятелем лишь с Сестрой,  то  есть  с  моей Джен. Вот он и   втянул меня в эту затею,  ну,  просто,  чтобы  ему  удобнее было. Мы всегда в   воскресенье под вечер отправлялись в Баттерси-парк. Я  в цилиндре,  он  тоже,    и  девушки,  само  собой,  в  полном  параде.  И   в Баттерси-парке мы были под   стать другим. Красивой  Джен  не  назовешь,  но лучшей девушки я не встречал.   Мне она понравилась с самого начала, и что ж - самому, пожалуй, это говорить и   не пристало, - но я ей тоже пришелся  по душе. Знаете, как это бывает?      

   Я   сделал вид, что знаю.      

   - И   что же, вы думаете, этот малый сделал, когда женился на ее  сестре? Мы с ним   были в большой дружбе, ну, он возьми да пригласи меня  к  себе  в Колчестер.   Она там поблизости жила. Понятно, меня представили  ее  родным, так вот и   вышло, что скоро мы  с  ней  были  помолвлены...  Помолвлены!  - повторил он.      

   - Она   жила с отцом и матерью, как полагается молодой леди.  У  них  был чудесный   домик с садом. На редкость почтенные  люди  и  вдобавок  довольно богатые. У   них был собственный дом,  купили  по  дешевке  у  Строительного общества:   прежний владелец кого-то ограбил и сидел в тюрьме. Да еще были у них клочок   земли и несколько коттеджей,  и  денежки  у  них  водились  под верными   закладными. Одним словом, люди хоть куда. Скажу вам прямо, я  было уж совсем   решился. А мебель! Ух! У них даже пианино было.  Джен,  ее  Джен звали, по   воскресеньям играла, и как здорово играла! В  книге  псалмов  не было священной   песни, которую она не могла бы сыграть!      

   Мы   часто сходились по вечерам  и  пели  псалмы:  и  я,  и  она,  и  все семейство.      

   Ее   отец был очень видным человеком в церкви. Вы бы посмотрели на него в воскресный   день, когда он  перебивал  священника  и  сам  запевал  псалмы! Помню, он носил   золотые очки. Бывало, глянет поверх них на вас, а сам  так и заливается, уж   очень душевно он славил господа.  И  если  случалось  ему сбиться с такта,   половина прихожан сбивалась вместе с ним,  это  как  пить дать! Вот какой был   человек! Идешь иной раз за ним, а он весь в черном,  и на голове этакая   широкополая шляпа, так  невольно  гордость  возьмет,  что тебе такой тесть   попался.      

   Когда   настало лето, я поехал туда и гостил у них две  недели.  Впрочем, надо вам   сказать, была в этом деле одна заминка, - вздохнул мистер Бришер. - Мы с Джен   хотели пожениться, и делу конец. А папаша говорил, что  раньше я должен   "занять положение". Вот и вышла заминка.  Ну,  значит,  я  поехал   туда и из кожи лез, чтобы показать, какой я толковый и нужный малый. Хотел   показать, что я мастер на все руки. Понятно?      

   Я   сочувственно хмыкнул.      

   - А   за домом у них,  в  самой  глубине  сада,  было  такое  заброшенное местечко. Я   и говорю старику: "Почему бы вам не разбить  здесь  цветник  и камнями   обложить, все честь честью? Красиво!".      

   -   Дорого обойдется, - говорит.      

   - Ни   гроша не будет стоить, - говорю. -  Я  дока  пс  части  цветников. Давайте я   вам сделаю. - Я, видите ли, помогал брату  цветник  разбивать  в саду для   гостей за его баром и знал, с какого  конца  за  это  взяться.  - Давайте, -   говорю, - я вам сделаю. Я, правда, в отпуске,  но  уж  такой  я человек: не   могу, - говорю, - сидеть сложа руки. Разобью  вам  цветник  по всем правилам.   Короче сказать, он мне разрешил.      

     Тут-то я и наткнулся на клад.      

   -   Какой клад? - спросил я.      

   - Эх!   - произнес мистер Бришер. - Тот самый, о котором я  вам  говорил. Из-за него-то   я и остался холостяком на всю жизнь.      

   -   Как?! Вы откопали клад?      

   - Да,   зарытое сокровище, клад нашел. Он сам мне  в  руки  дался.  Я  же говорил вам,   настоящий клад!      

   Он   посмотрел на меня без обычной почтительности.      

   -   Клад был зарыт неглубоко,  на  крышке  земли  лежало  около  фута,  - продолжал   он. - Я не успел опомниться, как наткнулся на угол.      

   - И   что дальше? - спросил я. - Я что-то не понимаю.      

   -   Чего же там не понимаете? Как только я  за  сундук  взялся,  сразу  и   сообразил, что в нем клад! Чутье подсказало. Словно внутри у  меня  что-то   крикнуло: "Вот твое счастье! Бери и помалкивай!" Хорошо, что я знал   законы о ценных находках, а не то я бы тут же заорал. Вы ведь знаете...      

   -   Казна забирает все и выдает один процент.  Прямо  безобразие!  Ну,  а дальше?   Что же вы сделали?      

   -   Открыл сундук. В саду и вообще кругом ни души. Джен  помогала  матери убирать   комнаты. И волновался же я, скажу вам!  Сперва  попробовал  замок, потом тяпнул   по петлям. Сундук открылся. Серебро! Полно серебряных  монет! Блестят. Как   увидел, меня всего так и затрясло. И надо же, чтобы  тут  как раз мусорщик   вышел из-за дома. У меня чуть сердце  не  оборвалось.  Думаю, какой же я дурак,   что у меня все эти деньги на виду. А тут еще сосед -  он тоже был в отпуске -   вздумал поливать бобы в своем огороде. Что,  если  бы он взглянул через забор?      

   - Что   же вы сделали?      

   -   Захлопнул крышку и давай скорехонько засыпать.  Потом  принялся,  как   сумасшедший, рыть землю в ярде от того места. А  рожа  у  меня  улыбалась,   можно сказать, сама по себе, пока всю  работу  не  кончил.  Одна  мысль  в   голове вертится: как бы скрыть это дело, - больше ни о чем думать не  мог.   "Клад, - шепчу, - клад! Сотни фунтов! Сотни и сотни фунтов!" Шепчу,   а  сам рою вовсю. И все мне мерещилось, что сундук торчит  наружу  и  виден,    как ноги из-под одеяла, когда человек лежит в постели. Поэтому я  еще  накидал   сверху всю ту землю, что была вырыта из ямы для цветника. И взмок же я!  А тут   из дома притопал сам папаша. Он мне ничего не сказал. Стоит у меня  за спиной и   глаз не сводит. Потом я от Джен узнал, что он вернулся  в  дом  и говорит:   "Этот твой олух, Джен, - он всегда меня олухом почему-то обзывал, -   все-таки умеет на работу приналечь". Ясно, что  я  на  него  впечатление   произвел.      

   -   Какой длины был сундук? - вдруг спросил я.      

   -   Какой длины? - переспросил мистер Бришер.      

   - Да,   ну каких размеров?      

   - А!   Примерно вот столько на столько.      

     Мистер Бришер показал длину и ширину сундука средних размеров.      

   - Полный?   - спросил я.      

   -   Доверху полный серебряных монет, полукрон, кажется.      

   -   Послушайте! - воскликнул я. - Ведь это значит сотни фунтов!      

   -   Тысячи! - с каким-то печальным спокойствием подтвердил мистер Бришер. - Я   высчитал.      

   - Но   как они туда попали?      

   - Не   знаю. Знаю только, что их нашел. Думаю же  я  вот  что:  молодчик, который   владел домом до ее отца, был заправский грабитель. Что называется, преступник   высшей марки. В собственной  коляске,  развалившись,  ездил.  - Мистер Бришер   остановился перед сложностями задачи рассказчика  и  наконец разразился длинным   вводным периодом: - Не помню, говорил ли я вам, что это был дом одного   разбойника, раньше чем попал к тестю, и я знал, что он  раз ограбил почтовый   поезд. Это я знал. И вот я подумал...      

   - Это   вполне возможно, - согласился я. - Но что же вы дальше сделали?      

   -   Трудился, можно сказать, до седьмого пота, - отвечал мистер Бришер. - С меня   прямо градом текло. Все утро. Я делал вид, что разбиваю цветник,  а сам все   думал, как мне быть. Пожалуй, я рассказал бы  ее  отцу,  только  я сомневался в   его честности: боялся, как бы он не обобрал меня и не передал все властям. А   потом, раз я собирался жениться и войти в семью, я  считал, пусть лучше эти   деньги принесу в дом я, и они, так сказать,  поднимут  мне цену в их глазах.   Наконец, у меня оставалось еще три дня отпуска, так  что спешить было  некуда.    Я  все  и  засыпал  землей  и  продолжал  копать  и раздумывать, как уберечь   клад. И ничего не мог придумать. Все голову ломал и ломал, - продолжал мистер   Бришер. - Меня даже сомнение взяло, вправду ли я видел эти монеты. Я перешел на   то место и опять разрыл землю, но как раз вышла мамаша Джен белье развешивать.   Опять  на  меня  трясучка  напала.  А позже, только я собрался еще раз взяться,   приходит Джен и  зовет  обедать. "Яму-то, - говорит, - какую вырыл, верно,   проголодался теперь очень!"      

   За   обедом я был, как в тумане. Из головы все не  шло:  "А  вдруг  сосед   перемахнул через забор и сейчас набивает себе  карманы?"  Но  потом  стало   легче на душе. "Раз деньги лежали там так долго, - думаю, - еще    полежат". Тогда я завел разговор, чтобы выпытать у старика, как он вообще   смотрит на всякие там находки.      

     Мистер Бришер остановился и сделал  вид,  будто  воспоминание  об  этом   разговоре доставляет ему поистине удовольствие.      

   -   Старик оказался язвой, - сказал он. - Настоящей язвой!      

   -   Как? - удивился я. - Неужели он хотел?..      

   - Вот   как было дело, - пояснил мистер Бришер,  дружески  взяв  меня  за руку и дыша   мне в лицо, чтобы успокоить. - Я хотел выпытать у него, что он думает, и   рассказал ему историю про моего приятеля (все  нарочно  выдумал, понимаете!),   который взял напрокат пальто и будто  нашел  в  нем  соверен. "Мой   приятель оставил золотой себе, но я, - говорю, - не уверен, правильно ли он поступил".   Тут старик и начни. Господи, и  отчитал  же  он  меня!  - Мистер Бришер сделал   вид, что его все это очень забавляет. -  Старик  был, можно сказать, на   редкость вредный.  Конечно,  говорит,  он  так  и  знал, других друзей, мол, у   меня и быть не может. Иного  поведения,  говорит,  и нельзя  было  ожидать  от    друга  безработного  бродяги,  который  заводит шуры-муры с чужими дочками.   Каково, а? Чего  только  он  не  наговорил!  И половины не передашь! Как   заведенный сыпал, и все такое оскорбительное!  Я стал возражать ему, только   чтобы побольше выведать. "Разве, - говорю, - вы не взяли бы себе   полсоверена, если бы нашли на улице?"  "Конечно,  нет!  - отвечает. -   Конечно, не взял бы!" "Как же так? - говорю. - Ведь  это  было бы   вроде клада!" А он мне на это: "Молодой человек, есть мудрость,   которая превыше моей. "Кесарево кесарю...", как дальше  там    сказано?  И  принялся расписывать. Да! Ничего не скажешь, ловкий был старик,   умел трахнуть людей библией по голове. Говорит, удержу  нет.  Наконец  стал  подпускать    такие шпильки, что терпение у меня лопнуло. Джен-то я обещал не отвечать ему    на обидные слова, но тут меня прорвало!      

     Загадочными гримасами мистер Бришер старался уверить меня, что  одержал верх в   этом словесном поединке, но меня не так легко было провести.      

   -   Наконец зло меня взяло, и я ушел, когда понял, что клад мне  придется поднимать   одному. Но я подбодрился, когда подумал, как утру старому  черту нос, когда   денежки будут у меня...      

   Он   помолчал.      

   - Так   вот,  поверите  ли,  за  все  три  дня  у  меня  не  было  случая подобраться к   проклятому сундуку. Ни полкроны я не  вынул  оттуда:  всегда что-нибудь мешало.      

     Удивительно, как мало люди задумываются вот над чем, - продолжал мистер Бришер.   - Найти клад - не такое уж большое дело. А вот  попробуйте  унести его. Мне   кажется, я в эти ночи ни на минуту глаз не закрыл. Все думал, как мне прибрать   его к рукам, да что я с ним буду делать, да  как  я  объясню, откуда взял такое   богатство, Прямо заболел. Все дни  ходил  такой  хмурый, что Джен разозлилась.   "Ты, - говорит, - совсем не тот, что был в Лондоне". И это она   повторила несколько раз. Я пытался взвалить все на папашу  и  на его шпильки,   но, с позволения сказать, у нее свое  было  на  уме:  забрала себе в голову,   что я втюрился в другую. Говорит, будто я изменил  ей.  Ну, мы с ней поцапались   чуточку, но я так помешался на  этом  кладе,  что  мне было наплевать на все ее   слова. В конце концов я придумал план.  Я  всегда был на этот счет мастак;   планы составлять - это по моей части, вот  только выполнить - с этим у меня    похуже.  Я  обдумал  все  подробно  и,  значит, наметил план. Прежде всего  я    хотел  унести  полные  карманы  этих  самых полукрон - понятно? А потом... ну,   вы дальше увидите.      

   Я   дошел до такого состояния,  что  не  мог  и  подумать  о  том,  чтобы сунуться   к сундуку среди дня. Стало быть, я дождался  ночи  и,  когда  все стихло, встал   и прокрался к задней двери: хотел  набить  себе  карманы.  И надо же мне было в   кухне споткнуться о ведро!  Тут  папаша  выскакивает  с пистолетом: чутко спал    старик,  и  недоверчив  он  был  притом;  пришлось объяснять, что я шел  к    колодцу  попить,  потому  графин  у  меня  был  с трещиной. Ну, сами понимаете,   прежде чем уйти, пришлось  выслушать  разные обидные слова.      

   - И   вы хотите сказать... - начал я.      

   -   Погодите, - остановил меня мистер Бришер. - Я говорил вам, что у меня был план.   Вышла маленькая заминка, но  главному  плану  это  нисколько  не повредило. На   другой день я  вышел  и  закончил  цветник,  словно  никаких обидных слов и   сказано не было. Обмазал  камни  цементом,  покрыл  зеленой краской, и все   такое прочее.  Еще  положил  зеленый  мазок  там,  где  был сундук. Все вышли   посмотреть и говорили, как красиво у меня получилось,  и даже старик чуточку   подобрел, когда увидел. Но он  только  сказал:  "Жаль, что ты не всегда   так трудишься. А то мог бы добиться чего-нибудь путного".      

   - Да,   - говорю (не удержался), - я много вложил в этот цветник.  Так  и сказал!   Чувствуете? Когда я  говорил,  что  много  вложил  в  цветник,  я, конечно,   имел в виду...      

   -    Чувствую,  -  поспешил  я   сказать,   ибо   мистер   Бришер   любил   растолковывать свои остроты.      

   - А   он не понял, - сказал мистер Бришер. - По  крайней  мере  тогда.  А когда все   было кончено, я уехал в Лондон... Да, уехал в Лондон.      

     Пауза.      

   -   Только я вовсе не в Лондон уехал, - снова заговорил мистер  Бришер  с внезапным   оживлением и приблизил свое лицо к моему. - Будьте покойны!  Как вы думаете?..   Дальше Колчестера я не поехал ни на шаг. Лопату я оставил  в таком месте, что   мог сразу найти.  Все  у  меня  было  обдумано  наилучшим манером. В Колчестере   я нанял тележку и сказал, что поеду  в  Ипсвич,  там переночую и вернусь на   следующий день. Мне пришлось оставить два  соверена в залог, и я поехал.      

     Только вовсе не в Ипсвич.      

   В   полночь я привязал лошадь и тележку у дороги, шагах в  пятидесяти  от дома   Джен, и вмиг был на месте. Ночь  была  самая  подходящая  для  такого дела.   Собрались тучи, душновато было. По всему небу зарницы играли, вскоре   надвинулась гроза.  И  вдруг  началось!  Сперва  упало  несколько  крупных   капель, они вроде как обожгли меня. И сразу град.  Я  продолжал  работать:   швырял себе землю и совсем не думал, что старик может услышать. Я даже  не   заботился о том, чтобы не стукнуть  лопатой.  Гром,  молния,  град  только   раззадоривали меня. Не удивлюсь, если я даже  пел.  Я  так  старался,  что   начисто забыл и про гром, и про свою конягу, и про тележку. Очень скоро  я   добрался до сундука и начал поднимать его...      

   -   Небось, тяжелый был? - спросил я.      

   - Ух,   тяжеленный! Не поднять! Меня зло разобрало. Ведь  об  этом  я  не подумал! Тут   я рассвирепел, скажу вам, и начал ругаться. Просто  вне  себя был. В ту минуту   мне не пришло в голову разделить груз на части. Да  и  не мог же я бросать   деньги прямо в тележку. С досады поднял я за  один  конец сундук, и все   содержимое  посыпалось  оттуда  разом,  со  страшным  шумом, настоящий   серебряный потоп! И вслед за этим - молния! Осветила все кругом, как днем!   Смотрю, задняя дверь открыта и старик ковыляет в  сад  со  своим паршивым   старым пистолетом. В ста шагах от меня был.      

   Ну,   скажу вам, я вконец растерялся, совсем уж не соображал, что  делаю. Не   задержался даже, чтобы набить карманы. Стрелой прямо через забор  и  во весь   дух помчался к  тележке.  Бегу,  а  сам  ругаюсь,  чертыхаюсь.  Ну  и   перетрусил же я - всего перевернуло...      

   И,   поверите ли, когда я добежал до места, где оставил лошадь и тележку, гляжу, а   их след простыл. Уф! Как я это увидел, и ругаться больше не  мог. Только топал   ногами и прыгал, а потом взял и махнул в  Лондон...  Конченый был человек.      

     Мистер Бришер задумался.      

   -   Конченый человек, - с горечью повторил он.      

   - Ну   и что же? - спросил я.      

   - Вот   и все, - сказал мистер Бришер.      

   - Вы   не вернулись?      

   -   Будьте покойны! Довольно намучился с этим проклятым кладом.  А  кроме того, я   не знал, что делают с теми, кто присваивает себе находки. Я тут же подался в   Лондон.      

   - И   больше не возвращались?      

   -   Нет.      

   - А   как же Джен? Вы ей писали?      

   - Три   раза. Удочку закидывал. Не ответила. Перед разлукой мы повздорили из-за ее   ревности. Так что я не мог наверняка решить, отчего ответа нет.      

   Я не   знал,  что  делать.  Не  знал  даже,  разглядел  ли  меня  старик. Просматривал   газеты: все  хотел  знать,  когда  он  сдаст  клад  в  казну. Сомнений у меня   на этот счет не было: ведь он таким почтенным считался.      

   - Ну   и как?      

     Мистер Бришер сжал губы и медленно покачал головой.      

   - Не   таковский он! Джен была милая девушка, -  продолжал  он,  -  очень милая   девушка, заметьте, хотя и ревнивая. Кто знает, может,  я  и  мог  бы вернуться   к ней немного погодя. Я думал: если старик не сдал клада, я смог бы вроде как   держать его  в  руках.  Ну,  хорошо.  Как-то  проглядываю  по привычке газету,   нет ли чего из Колчестера, и вдруг вижу  его  имя.  А  по какому поводу, как вы   думаете?      

   Я не   мог отгадать.      

     Мистер Бришер понизил голос до шепота, прикрывая рот  рукой.  Его  лицо просто   светилось радостью.      

   -   Распространение фальшивых монет, -  прошептал  он,  -  понимаете  вы, фальшивых   монет!      

   -   Неужели вы хотите сказать?..      

   -   Да.  Именно!  Скверная  штука.  Из  этого  сделали  громкий  процесс. Пришлось   старику туго, как он ни вертелся. Сумели доказать, что он спустил - подумайте!   - около десятка фальшивых полукрон.      

   - И   вы ничего не...      

   - Еще   чего! Да  и  какая  была  бы  ему  польза,  если  б  это  назвали присвоением   ценной находки!         

 Ограбление в Хэммерпонд-парке       

       

Пер. - Н.Высоцкая.      

       

   Еще   вопрос, следует ли считать кражу со взломом спортом,  ремеслом  или искусством.   Ремеслом ее не назовешь, так как техника этого  дела  вряд  ли достаточно   разработана, но не назовешь ее и искусством, ибо  здесь  всегда присутствует   доля корысти, пятнающей все дело. Пожалуй,  правильнее  всего считать грабеж   спортом - таким видом спорта, где правила и по сей день еще не установлены, а   призы вручаются самым неофициальным путем. Неофициальный образ действий   взломщиков и привел  к  печальному  провалу  двух  подающих надежды новичков,   орудовавших в Хэммерпонд-парке.      

     Ставкой в этом деле были бриллианты и  другие  фамильные  драгоценности   новоиспеченной леди Эвелинг. Читателю следует не  упускать  из  виду,  что   молодая леди Эвелинг  была  единственной  дочерью  небезызвестной  хозяйки   гостиницы миссис Монтегю Пэнгз. В газетах много  шумели  о  ее  свадьбе  с   лордом Эвелингом, о количестве и качестве свадебных подарков и о том,  что   медовый месяц предполагалось провести в Хэммерпонде.      

     Возможность захватить столь ценные трофеи вызвала  сильное  волнение  в небольшом   кружке, общепризнанным вожаком  которого  являлся  мистер  Тедди Уоткинс. Было   решено, что он в сопровождении квалифицированного  помощника посетит   Хэммерпонд, дабы проявить там во всем блеске свои профессиональные способности.      

   Как   человек скромный и застенчивый, мистер Уоткинс решил  нанести  этот визит   инкогнито и, поразмыслив должным образом над всеми  обстоятельствами дела,   остановился на роли пейзажиста с заурядной фамилией Смит.      

     Уоткинс отправился один: условились, что помощник присоединится к  нему лишь   накануне его отъезда из Хэммерпонда - на другой день к вечеру.      

     Хэммерпонд, пожалуй, один из самых  живописных  уголков  Суссекса.  Там уцелело   еще немало домиков под соломенной крышей; приютившаяся  под  горой каменная   церковь с высоким шпилем - одна из самых красивых в  графстве,  и ее почти  не    испортили  реставраторы,  а  дорога,  ведущая  к  роскошному особняку,   извивается меж буков и густых  зарослей  папоротника;  местность изобилует тем,   что доморощенные художники и  фотографы  именуют  "видами". Поэтому   мистера  Уоткинса,  прибывшего  туда  с  двумя  чистыми  холстами, новеньким   мольбертом, этюдником, чемоданчиком, невинной маленькой складной лестницей   (вроде той, какою  пользовался  недавно  умерший  виртуоз  Чарлз Пис), а также   ломом и мотком проволоки, с энтузиазмом и не без любопытства приветствовало с   полдюжины  собратьев  по  искусству.  Это  обстоятельство неожиданно придало   некоторое правдоподобие избранной Уоткинсом маскировке, но вовлекло его в   бесконечные разговоры о живописи, к чему он  был  совсем не подготовлен.      

   -   Часто ли вы выставлялись? -  спросил  его  молодой  Порсон.  Разговор   происходил в трактире "Карета и лошади", где мистер Уоткинс в день    своего приезда успешно собирал нужные сведения.      

   - Да   нет, не очень, - отвечал  мистер  Уоткинс.  -  Так,  от  случая  к случаю.      

   - В   академии?      

   - Да,   конечно. И в Хрустальном дворце.      

   -   Удачно ли вас вешали? - продолжал Порсон.      

   -   Брось трепаться, - оборвал его мистер Уоткинс. - Я этого не люблю.      

   - Я   хочу сказать: хорошее ли вам отводили местечко?      

   - Это   еще что такое? - подозрительно протянул мистер Уоткинс. - Сдается мне, вам   охота выведать, случалось ли мне засыпаться.      

     Порсон воспитывался у теток, и он, не в пример прочим  художникам,  был хорошо   воспитанным молодым человеком;  он  понятия  не  имел,  что  значит   "засыпаться", однако счел нужным пояснить, что  не  хотел  сказать    ничего подобного. И так как вопрос о вешании, казалось, слишком  задевал    мистера Уоткинса, Порсон решил переменить тему разговора.      

   -   Делаете вы эскизы с обнаженной натуры?      

   -   Никогда не был силен в обнаженных натурах, - отвечал мистер  Уоткинс. - Этим   занимается моя девчонка, то есть, я хочу сказать, миссис Смит.      

   - Так   она тоже рисует? - воскликнул Порсон. - Как интересно!      

   -   Ужасно интересно! - отвечал  мистер  Уоткинс,  хотя  вовсе  этого  не думал, и,   почувствовав, что разговор выходит за пределы его  возможностей, добавил: - Я   приехал  сюда,  чтобы  написать  Хэммерпендский  особняк  при лунном свете.      

   -   Неужели! - воскликнул Порсон. - Какая оригинальная идея!      

   - Да,   - отвечал мистер Уоткинс. -  Я  был  до  смерти  рад,  когда  она осенила меня.   Думаю начать завтра ночью.      

   -   Как? Не собираетесь же вы писать ночью под открытым небом?      

   - А   вот как раз и собираюсь.      

   - Да   как же вы разглядите в темноте холст?      

   - У   меня с собой "светлячок"... - начал было с, увлечением Уоткинс,  но   тут же, спохватившись, крикнул мисс Дарген, чтобы она принесла еще  кружку   пива. - Я собираюсь обзавестись одной вещицей  -  специальным  фонарем,  -   прибавил он.      

   - Но   ведь скоро новолуние, - заметил Порсон. - И луны не будет.      

   -   Зато дом будет, - возразил Уоткинс. - Видите ли, я собираюсь написать сперва   дом, а потом уж луну.      

   - Вот   как! - воскликнул Порсон, слишком ошеломленный, чтобы  продолжать разговор.      

   -   Однако поговаривают, что каждую ночь в доме  ночует  не  меньше  трех   полицейских из Хэзлуорта,  -  заметил  хозяин  гостиницы,  старик  Дарген,   хранивший скромное молчание, пока шел профессиональный разговор. -  И  все   из-за этих  самых  драгоценностей  леди  Эвелинг.  Прошлую  ночь  один  из   полицейских здорово обыграл в девятку лакея.      

   На   исходе следующего дня мистер Уоткинс,  вооруженный  чистым  холстом, мольбертом   и  весьма  объемистым  чемоданом  с  прочими  принадлежностями, прошествовал   прелестной тропинкой через буковую рощу в Хэммерпондский парк и занял перед   домом господствующую позицию. Здесь его узрел мистер Рафаэль Сант,   возвращавшийся через парк после осмотра меловых карьеров. И так  как его   любопытство  было  подогрето  рассказами  Порсона  о  вновь  прибывшем   художнике, он  свернул  в  сторону,  намереваясь  потолковать  о  служении   искусству в ночное время.      

   Мистер   Уоткинс, как видно, не подозревал о его приближении.  Он  только что дружески   побеседовал с дворецким леди Эвелинг, и тот удалялся теперь в окружении трех   комнатных собачек, прогуливать которых после обеда  входило в круг его   обязанностей. Мистер Уоткинс  с  величайшим  усердием  смешивал краски.   Приблизившись, Сант был совершенно  сражен  невероятно  крикливым,   сногсшибательно  изумрудным  цветом.  Сант,   с   малых   лет   необычайно   чувствительный  к  цветовой  гамме,  взглянув  на   эту   мешанину,   даже   присвистнул  от  удивления.  Мистер  Уоткинс  обернулся,   он   был   явно   раздосадован.      

   -   Какого черта вы хотите делать этой адской зеленью? - воскликнул Сант.      

     Мистер  Уоткинс  почувствовал,  что  перестарался:   разыгрывая   перед   дворецким роль усердного художника, он совершил какую-то  профессиональную   оплошность. Он растерянно поглядел на Санта.      

   -   Извините меня за вмешательство, - продолжал тот. - Но  в  самом  деле этот   зеленый слишком необычен.  Он  прямо-таки  сразил  меня.  Что  же  вы думаете   им писать?      

     Мистер Уоткинс напряг все свои умственные силы.  Только  отчаянный  шаг мог   спасти положение.      

   -   Если вы пришли сюда мешать мне работать, - выпалил он, - я распишу им вашу   физиономию!      

   Сант,   человек добродушный, тут же ретировался.      

     Спускаясь с холма, он повстречал Порсона и Уэйнрайта.      

   - Это   или гений, или опасный сумасшедший, - заявил он. - Поднимитесь-ка на горку и   взгляните на его зелень.      

   И   Сант пошел своей дорогой.  Лицо  его  расплылось  в  улыбке:  он  уже предвкушал   веселую потасовку в сумерках  возле  мольберта,  среди  потоков зеленой краски.      

   Но с   Порсоном и Уэйнрайтом мистер Уоткинс обошелся  менее  враждебно  и объяснил,   что намеревался загрунтовать картину зеленым тоном. В  ответ  на их замечания   он сказал, что это совершенно новый,  им  самим  изобретенный метод. Но тут же   стал более сдержанным, объяснил,  что  вовсе  не  намерен открывать  всякому    встречному  и  поперечному  секреты  своего  стиля,  и подпустил  несколько    ехидных  словечек  касательно   подлости   некоторых "пронырливых"   субъектов, которые стараются выведать у мастера его  приемы. Это немедленно   избавило Уоткинса от присутствия художников.      

     Сумерки сгустились, загорелась первая звезда, за ней - вторая. Грачи на высоких   деревьях слева от дома давно уже умолкли и погрузились в  дремоту, и дом,   утратив четкость очертаний, превратился  в  темную  громаду.  Потом ярко   загорелись окна залы, осветился зимний  сад,  тут  и  там  замелькали огоньки   в  спальнях.  Если  бы  кто-нибудь  подошел  сейчас  к  мольберту, стоявшему в   парке, он не обнаружил  бы  поблизости  ни  души.  Девственную белизну     холста   оскверняло   неприличное    словцо,    коротенькое    и   ядовито-зеленое. Мистер Уоткинс вместе со своим  помощником,  который  без   лишнего шума присоединился к нему, вынырнув из главной аллеи, занимался  в   кустах какими-то приготовлениями. Он  уже  поздравлял  себя  с  остроумной   выдумкой, благодаря которой ему удалось на виду у всех  нахально  пронести все   свои инструменты прямо к месту действия.      

   - Вон   там ее будуар, - объяснил он своему помощнику.      

   - Как   только горничная возьмет свечу и спустится ужинать,  мы  заглянем туда. Черт   возьми! А домик и  вправду  красив  при  свете  звезд,  да  как здорово   освещены все окна! Знаешь, Джим, а ведь я, пожалуй,  не  прочь  бы стать   художником, черт меня побери! Ты натянул  проволоку  над  тропинкой, что ведет   к прачечной?      

   Он   осторожно приблизился к дому, подкрался к окну  будуара  и  принялся собирать     свою   складную   лесенку.   Уоткинс   был   слишком    опытным профессионалом,   чтобы почувствовать при этом хотя бы легкое волнение. Джим стоял на стреме у   окна курительной.      

   Вдруг   в кустах, совсем рядом с  мистером  Уоткинсом,  раздался  сильный треск и   сдавленная ругань:  кто-то  споткнулся  о  проволоку,  только  что натянутую   его помощником. А потом Уоткинс услышал у  себя  за  спиной,  на дорожке,   посыпанной гравием, быстрые шаги. Как и все настоящие  художники, мистер   Уоткинс был человек на редкость  застенчивый,  поэтому  он  тут  же бросил свою   складную лесенку и  кинулся  бежать  через  кусты.  Он  смутно чувствовал, что   за ним по  пятам  гонятся  двое,  и  ему  показалось,  что впереди он    различает  фигуру  своего  помощника.  Не  теряя  времени,  он перемахнул через   низкую каменную ограду, окружавшую кустарник, и  очутился в парке. Он услышал, как   вслед за ним на траву спрыгнули двое.      

   Это   была бешеная гонка в темноте,  меж  деревьев.  Мистер  Уоткинс  был сухопарый,   хорошо натренированный мужчина; он шаг за шагом нагонял  тяжело дышавшего   человека, который мчался впереди. Они  бежали  молча,  но  когда мистер   Уоткинс  стал  догонять  беглеца,  на  него  вдруг  напало  ужасное сомнение. В   тот же миг незнакомец обернулся и удивленно вскрикнул.      

     "Да это вовсе не Джим!" - пронеслось в голове у мистера  Уоткинса.    Тут незнакомец кинулся ему под ноги, и они, сцепившись, повалились на землю.      

   -   Навались, Билл! - крикнул незнакомец подбежавшему товарищу.      

   И   Билл навалился, пустив в ход руки  и  ноги.  Четвертый  же,  по  всей   видимости, Джим, вероятно, свернул  в  сторону  и  скрылся  в  неизвестном   направлении. Так или иначе, он не присоединился к этому трио.      

   То,   что последовало дальше, почти испарилось из памяти Уоткинса.  Он  с трудом   припомнил, что попал первому из преследователей большим  пальцем  в рот и   опасался за целость своего пальца, а потом несколько секунд прижимал к земле,   схватив за волосы, голову человека, которого, по-видимому,  звали Билл. Его   самого крепко лупили по чем попало, как будто на него навалилась целая куча   народу. Затем тот из  двоих,  который  не  был  Биллом,  уперся Уоткинсу   коленкой в грудь и попытался прижать его к земле.      

   Когда   в голове у мистера Уоткинса немного  прояснилось,  он  обнаружил, что сидит на   траве, а вокруг столпилось человек восемь - десять. Ночь была темная, и он   слишком отчаялся,  чтобы  считать.  По  всей  видимости,  они дожидались, когда   он  очнется.  Мистер  Уоткинс  с  прискорбием  пришел  к заключению, что он   попался, и, вероятно,  принялся  бы  философствовать  о превратностях судьбы,   если бы крепкая взбучка не лишила его дара речи.      

   Он   сразу же заметил, что ему не надели наручников; потом  кто-то  сунул ему в руку   фляжку с коньяком, что его даже  растрогало:  столь  неожиданна была такая   доброта.      

   -   Кажется, он очухался, - сказал кто-то,  и  Уоткинс  узнал  по  голосу   ливрейного лакея.      

   - Мы   изловили их, сэр, изловили обоих, - сказал дворецкий; это он подал Уоткинсу   фляжку. - И все благодаря вам.      

   Никто   не пояснил слова дворецкого, и Уоткинс так и не понял, при чем же тут он.      

   - Он   никак не придет в себя, - произнес незнакомый голос, - эти  злодеи чуть не   убили его.      

     Мистер Тедди Уоткинс решил не приходить в себя, пока не уяснит,  какова   ситуация. Среди окружавших его темных фигур он заметил двоих, стоявших бок о   бок с убитым  видом,  и  что-то  в  очертании  их  плеч  подсказало  его   наметанному глазу, что руки у них связаны. Двое! Уоткинс  сразу  понял,  в чем   дело. Он осушил фляжку и, пошатываясь, встал на ноги, услужливые  руки   поддержали его. Раздались сочувственные возгласы.      

   - Жму   вашу руку, сэр, жму руку, - промолвил один из стоявших  рядом.  - Разрешите   представиться. Премного вам обязан. Ведь эти негодяи  покушались на   драгоценности моей жены, леди Эвелинг.      

   -   Счастлив познакомиться с вашей светлостью, - сказал Тедди Уоткинс.      

   -   Вероятно, вы увидели, что эти негодяи побежали в кусты и бросились за ними?      

   - Так   оно и было, - подтвердил мистер Уоткинс.      

   - Вам   подождать бы, пока они влезут в окно, - сказал  лорд  Эвелинг.  - Если бы они   успели взять драгоценности, им пришлось бы гораздо солоней. На ваше счастье, двое   полицейских были как раз у ворот и бросились  вслед  за вами. Вряд ли вы   справились бы с обоими, но все равно это было очень смело с вашей стороны.      

   - Да,   мне следовало подумать об опасности, - сказал мистер  Уоткинс,  - но ведь всего   сразу не сообразишь.      

   -   Разумеется, - согласился лорд Эвелинг. - Боюсь только, что они слегка помяли   вас, - добавил он. Они теперь шли к дому. - Вы, я  вижу,  хромаете. Разрешите   предложить вам руку.      

   И   вместо того, чтобы проникнуть в  Хэммерпондский  особняк  через  окно будуара,   мистер Уоткинс вступил в него навеселе и в приподнятом настроении через   парадную дверь, опираясь на руку одного из пэров Англии.  "Вот  это, что   называется, классная работа", - подумал мистер Уоткинс.      

   При   свете газового фонаря обнаружилось, что "негодяи" были  всего  лишь   местными дилетантами, неизвестными мистеру Уоткинсу. Их отправили вниз,  в   кладовую, где и оставили под охраной трех  полицейских,  двух  лесников  с   ружьями наготове, дворецкого, конюха и кучера; утром  преступников  должны были   препроводить в полицейский участок в Хейзлхерст.      

   В   зале хлопотали вокруг мистера Уоткинса. Его уложили на диване и ни за что не   хотели отпустить одного ночью в деревню. Леди  Эвелинг  утверждала, что он   бесподобный оригинал и что она именно так представляет себе Тернера [Джозеф   Тернер (1775-1851) - английский живописец]: грубоватый  мужчина  с нависшими   бровями, немного под хмельком, смелый и сообразительный.  Кто-то принес   замечательную складную лесенку, подобранную  в  кустах,  и  показал Уоткинсу,   как она складывается. Ему также подробно  рассказали,  как  была обнаружена  в    кустах  проволока,  вероятно,  натянутая,  чтобы  задержать неосторожных   преследователей. Хорошо еще, что ему посчастливилось миновать эту ловушку.      

   И ему   показали драгоценности.      

   У   мистера Уоткинса  хватило  ума  воздержаться  от  лишних  разговоров, ссылаясь   при всяком  опасном  повороте  беседы  на  пережитое  потрясение. Наконец у   него началась ломота в спине, и он принялся зевать. Тут  хозяева спохватились,   что стыдно утруждать разговорами человека, попавшего в такую переделку, и   Уоткинс рано удалился в  отведенную  ему  спальню,  маленькую красную комнатку   рядом с покоями лорда Эвелинга.        

     Рассвет увидел  брошенный  посреди  Хэммерпондского  парка  мольберт  с   холстом, украшенный зеленой надписью, и охваченный смятением дом. Но  если   рассвет и увидел Тедди Уоткинса, а с ним и бриллианты леди Эвелинг, он  не   заявил об этом в полицию.         

 Размышления о дешевизне и тетушка Шарлотта       

       

Пер. - Р.Померанцева      

       

   Мир   совершенствуется. В дни моей юности, как многие из вас еще  помнят, люди чтили   красное дерево и почему-то предпочитали  всякой  другой  мебели эти блестящие   громады, удивительно похожие цветом на сырую печенку и такие тяжелые, что не   сдвинешь. Те из нас, кто был слишком  беден  для  красного дерева,   притворялись, что имеют его,  придавая  своей  мебели  воспаленный оттенок с   помощью фанеровки. Это заставило кое-кого решить, что  все  дело тут было в   цвете. В те времена бытовало словечко "ничтожный",  ныне  почти   забытое.  Милая  тетушка  Шарлотта  прибегала  к  этому   эпитету,   когда   по-своему,  по-женски,  бранила  ей  неугодных.   "Ничтожный",     "пустой", "поддельный" было, по ее мнению, наихудшим, что   можно сказать о  человеке. Еще, помнится, она  питала  крайнее  отвращение  к    накладному  серебру  и бронзовым полупенсам. Полупенсы ее  юности    представляли  собой  массивные диски из красной меди, к которым совсем не   подходило  слово  "мелочь".  То были красивые и увесистые монеты,   почти столь же  неудобные  в  обращении, как кроны. Помню, как однажды в   детстве она поправила меня.      

   - Не   называй пенни медью, деточка, - сказала она. - Медь - это  металл, а нынешние   пенсы, они бронзовые.      

     Удивительно, до чего живучи наши детские представления. Я по  сей  день считаю   бронзу неким втирушей среди металлов, ничтожным  выскочкой.  Все  в доме   тетушки-Шарлотты было поразительно добротным и, за малым исключением, страшно   неудобным; здесь не было вещи, которую мальчик мог бы разбить,  не подвергшись   за то анафеме. Только ее сервиз не лишен  был  прелести  -  по крайней мере   другого я ничего не  помню,  -  и  каждая  из  этих  заветных тарелок   действительно стоила  ее  бесконечных  восторгов.  Меня  водили  в дорогих   костюмчиках, доставлявших мне такие же  муки,  как  Геркулесу  его туника,   омоченная в крови Несса [Несс - кентавр,  поверженный  Геркулесом; жена   Геркулеса - Деянира омочила в крови Несса тунику мужа, чтобы  вернуть его   любовь, но кровь кентавра оказалась ядом]. Я слишком рано  узнал  цену   добротным вещам. Узнал, скольких сердитых  взглядов  стоит  каждая  чайная   чашка, и по гроб жизни возненавидел все дорогое. Самому мне любы дешевые и   никчемные вещи, зауряднейший хлам, какой только можно получить за  деньги,   что-нибудь банальное, как примула, и недолговечное, как первый снег.