1 2 3 4 
Случилось, надо вам сказать, то, что события залетели ко мне  в квартиру и за волосы вытащили меня и поволокли, и полетело все, как чертов  скверный сон. Вернулся я как раз в эти самые сумерки с окраины из рабочей  больницы, где я был ординатором женского хирургического отделения, и застал в  щели двери пакет неприятного казенного вида. Разорвал его тут же на площадке,  прочел то, что было на листочке, и сел прямо на лестницу.    

На листке было напечатано машинным синеватым шрифтом:    

«С одержанием сего…»    

Кратко, в переводе на русский язык:    

«С получением сего, предлагается вам в двухчасовой срок  явиться в санитарное управление для получения назначения…»    

Значит, таким образом: вот эта самая блистательная армия,  оставляющая трупы на улице, батько Петлюра, погромы и я с красным крестом на  рукаве в этой компании… Мечтал я не более минуты, впрочем, на лестнице. Вскочил  точно на пружине, вошел в квартиру, и вот появился иа сцену чемоданчик. План у  меня созрел быстро. Из квартиры вон, немного белья, и на окраину к приятелю  фельдшеру, человеку меланхолического вида и явных большевистских наклонностей.  Буду сидеть у него, пока не выбьют Петлюру. А как его совсем не выбьют? Может  быть, эти долгожданные большевики – миф? Пушки, где вы? Стихло. Нет, опять  ворчит…    

Я злобно выбросил рубашку, щелкнул замочком чемоданчика,  браунинг и запасную обойму положил в карман, надел шинель с повязкой красного  креста, тоскливо огляделся, лампу погасил и ощупью, среди сумеречных теней,  вышел в переднюю, осветил ее, взял башлык и открыл дверь на площадку.    

И тотчас, кашляя, шагнули в переднюю две фигуры с  коротенькими кавалерийскими карабинами за плечами.    

Один был в шпорах, другой без шпор, оба в папахах с синими  шлыками, лихо свешивающимися на щеки.    

У меня сердце стукнуло.    

– Вы ликарь Яшвин? – спросил первый кавалерист.    

– Да, я, – ответил я глухо.    

– С нами поедете, – сказал первый.    

– Что это значит? – спросил я, несколько  оправившись.    

– Саботаж, вот що, – ответил громыхаюший шпорами и  поглядел на меня весело и лукаво, – ликаря не хочут мобилизоваться, за що  и будут отвечать по закону.    

Угасла передняя, щелкнула дверь, лестница… улица…    

– Куда же вы меня ведете? – спросил я и в кармане  брюк тронул нежно прохладную рубчатую ручку.    

– В первый конный полк, – ответил тот, со шпорами.    

– Зачем?    

– Як зачем? – удивился второй. – Назначаетесь  к нам ликарем.    

– Кто командует полком?    

– Полковник Лещенко, – с некоторой гордостью  ответил первый, и шпоры его ритмически звякали с левой стороны у меня.    

«Сукин я сын, – подумал я, – мечтал над  чемоданчиком. Из‑за каких‑то подштанников… Ну что мне стоило выйти на 5 минут  раньше «    

Над городом висело уже черное морозное небо, и звезды  выступали на нем, когда мы пришли в особняк. В морозных его узористых стеклах  полыхало электричество. Гремя шпорами, меня ввели в пыльную пустую комнату,  ослепительно освещенную сильным электрическим шаром под разбитым опаловым  тюльпаном. В углу торчал нос пулемета, и внимание мое приковали рыжие и красные  потеки в углу рядом с пулеметом, там, где дорогой гобелен висел клочьями.    

«А ведь это кровь», – подумал я, и сердце мне неприятно  сжало.    

– Пан полковник, – негромко сказал тот, со  шпорами, – ликаря доставили.    

– Жид? – вдруг выкрикнул голос, сухой и хриплый,  где‑то.    

Дверь, обитая гобеленом с пастушками, неслышно распахнулась,  и вбежал человек.    

Он был в великолепной шинели и сапогах со шпорами. Был туго  перетянут кавказским пояском с серебряными бляшками, и кавказская же шашка  горела огоньками в блеске электричества на его бедре. Он был в барашковой  шапочке с малиновым верхом, перекрещенным золотистым галуном. Раскосые глаза  смотрели с лица недобро, болезненно, странно, словно прыгали в них черные  мячики. Лицо его было усеяно рябинами, а черные подстриженные усы дергались  нервно.    

– Нет, не жид, – ответил кавалерист.    

Тогда человек подскочил ко мне и заглянул в глаза.    

– Вы не жид, – заговорил он с сильным украинским  акцентом на неправильном языке – смеси русских и украинских слов, – но вы  не лучше жида. И як бой кончится, я отдам вас под военный суд. Будете вы  расстреляны за саботаж. От него не отходить! – приказал он  кавалеристу. – И дать ликарю коня.    

Я стоял, молчал и был, надо полагать, бледен. Затем опять  все потекло, как туманный сон. Кто‑то в углу жалобно сказал:    

– Смилуйтесь, пан полковник…    

Я мутно увидал трясущуюся бороденку, солдатскую рваную  шинель. Вокруг нее замелькали кавалерийские лица.    

– Дезертир? – пропел знакомый мне уже голос с  хрипотцой, – их ты, зараза, зараза.    

Я видел, как полковник, дергая ртом, вынул из кобуры изящный  и мрачный пистолет и рукоятью ударил в лицо этого рваного человека. Тот  метнулся в сторону, стал давиться своею кровью, упал на колени. Из глаз его  потоком побежали слезы…    

А потом сгинул белый заиндевевший город, потянулась по  берегу окаменевшего черного и таинственного Днепра дорога, окаймленнап  деревьями, и по дороге шел, растянувшись змеей, первый конный полк.    

В конце его изредка погромыхивали обозные двуколки. Черные  пики качались, торчали острые заиндевелые башлыки. Я ехал в холодном седле,  шевелил изредка мучительно ноющими пальцами в сапогах, дышал в отверстие  башлыка, окаймленное наросшим мохнатым инеем, чувствовал, как мой чемоданчик,  привязанный к луке седла, давит мне левое бедро. Мой неотступный конвоир молча  ехал рядом со мной. Внутри у меня все как‑то стыло, так же как стыли ноги. По  временам я поднимал голову к небу, смотрел на крупные звезды, и в ушах у меня,  словно присохший, звучал, лишь по временам пропадан, визг того дезертира.  Полковник Лещенко велел его бить шомполами, и его били в особняке.    

Черная даль теперь молчала, и я с суровой горестью думал о  том, что большевиков отбили, вероятно. Моя судьба была безнадежна. Мы шли  вперед в Слободку, там должны были стоять и охранять мост, ведущий через Днепр.  Если бой утихнет и я не понадоблюсь непосредственно, полковник Лещенко будет  меня судить. При этой мысли я как‑то окаменевал и нежно и печально всматривался  в звезды. Нетрудно было угадать исход суда за нежелание явиться в двухчасовой  срок в столь грозное время. Дикая судьба дипломированного человека…    

Через часа два опять все изменилось, как в калейдоскопе.  Теперь сгинула черная дорога. Я оказался в белой оштукатуренной комнате. На  деревянном столе стоял фонарь, лежала краюха хлеба и развороченная медицинская  сумка. Ноги мои отошли, я согрелся, потому что в черной железной печушке плясал  багровый огонь. Время от времени ко мне входили кавалеристы, и я лечил их.  Большей частью это были обмороженные. Они снимали сапоги, разматывали портянки,  корчились у огня. В комнате стоял кислый запах пота, махорки, йода. Временами я  был один. Мой конвоир оставил меня. «Бежать», – я изредка приоткрывал  дверь, выглядывал и видел лестницу, освещенную оплывшей стеариновой свечой,  лица, винтовки. Весь дом был набит людьмн, бежать было трудно. Я был в центре  штаба. От двери я возвращался к столу, садился в изнеможении, клал голову на  руки и внимательно слушал. По часам я заметил, что каждые пять минут под полом  внизу вспыхивал визг. Я уже точно знал, в чем дело. Там кого‑нибудь избивали  шомполами. Визг иногда превращался во что‑то похожее на львиное гулкое рычание,  иногда в нежные, как казалось сквозь пол, мольбы и жалобы, словно кто‑то  интимно беседовал с другом, иногда резко обрывался, точно ножом срезанный.    

– За что вы их? – спросил я одного из петлюровцев,  который, дрожа, протягивал руки к огню. Его босая нога стояла на табурете, и я  белой мазью покрывал изчеденную язву у посиневшего большого пальца. Он ответил:    

– Организация попалась в Слободке. Коммунисты и жиды.  Полковник допрашивает.    

Я промолчал. Когда он ушел, я голову обмотал башлыком, и стало  глуше слышно. С четверть часа я так провел, и вывел меня из забытья, в котором  неотступно всплывало перед закрытыми глазами рябое лицо, под золотыми галунами,  голос моего конвоира:    

– Пан полковник вас требует.    

Я поднялся, под изуенным взором конвоира размотал башлык и  пошел вслед за кавалеристом. Мы спустились по лестнице в нижний этаж, и я вошел  в белую комнату. Тут я увидал полковннка Лещенко в свете фонаря.    

Он был обнажен до пояса и ежился на табурете, прижимая к  груди окровавленную марлю. Возле него стоял растерянный хлопец и топтался,  похлопывая шпорами.    

– Сволочь, – процедил полковник, потом обратился  ко мне: – Ну, пан ликарь, перевязывайте меня. Хлопец, выйди, – приказал он  хлопцу, и тот, громыхая, протискался в дверь. В доме было тихо. И в этот момент  рама в окне дрогнула. Полковник покосился на черное окно, я тоже.  «Орудня», – подумал я, вздохнул судорожно, спросил:    

– От чего это?    

– Перочинным ножом, – ответил полковник хмуро.    

– Кто?    

– Не ваше дело, – отозвался он с холодным, злобным  презрением и добавил: – Ой, пан ликарь, не хорошо вам будет.    

Меня вдруг осенило: «Кто кто‑то не выдержал его истязаний,  бросился на него и ранил. Только так и может быть…»    

– Снимите марлю, – сказал я, наклоняясь к его  груди, поросшей черным волосом. Но он не успел отнять кровавый комочек, как за  дверью послышался топот, возня, грубый голос закричал:    

– Стой, стой, черт, куда…    

Дверь распахнулась, и ворвалась растрепанная женщина. Лицо  ее было сухо и, как мне показалось, даже весело. Лишь после, много времени  спустя, я сообразил, что крайнее исступление может выражаться в очень странных  формах. Серая рука хотела поймать женщину за платок, но сорвалась.    

– Уйди, хлопец, уйди, – приказал полковник, и рука  исчезла.    

Женщина остановила взор на обнаженном полковнике н сказала  сухим бесслезным голосом:    

– За что мужа расстреляли?    

– За що треба, за то и расстреляли, – отозвался  полковник и страдальчески сморщился. Комочек все больше алел под его пальцами.    

Она усмехнулась так, что я стал не отрываясь глядеть ей в  глаза. Не видел таких глаз. И вот она повернулась ко мне и сказала:    

– А вы доктор!..    

Ткнула пальцем в рукав, в красный крест и покачала головой.    

– Ай, ай, – продолжала она, и глаза ее  пылали, – ай, ай. Какой вы подлец… вы в университете обучались и с этой  рванью… На их стороне и перевязочки делаете?! Он человека по лицу лупит и  лупит. Пока с ума не свел… А вы ему перевязочку делаете?..    

Все у меня помутилось перед глазами, даже до тошноты, и я  почувствовал, что сейчас вот и начались самые страшные и удивительные события в  моей злосчастной докторской жизни.    

– Вы мне говорите? – спросил я и почувствовал, что  дрожу. – Мне?.. Да вы знаете…    

Но она не пожелала слушать, повернулась к полковнику и  плюнула ему в лицо. Тот вскочил, крикнул: – Хлопцы!    

Когда ворвались, он сказал гневно.    

– Дайте ей двадцать пять шомполов.    

Она ничего не сказала, и ее выволокли под руки, а полковник  закрыл дверь и забросил крючок, потом опустился на табурет и отбросил ком  марли. Из небольшого пореза сочилась кровь. Полковник вытер плевок, повисший на  правом усе.    

– Женщину? – спросил я совершенно чужим голосом.    

Гнев загорелся в его глазах.    

– Эге‑ге… – сказал он и глянул зловеще на меня. Теперь  я вижу, якую птицу мне дали вместо ликаря…    

…    

Одну из пуль я, по‑видимому, вогнал ему в рот, потому что  помню, что он качался на табурете и кровь у него бежала изо рта, потом сразу  выросли потеки на груди и животе, потом его глаза угасли и стали молочными из  черных, затем он рухнул на пол. Стреляя, я, помнится, боялся ошибиться в счете  и выпустить седьмую, последнюю. «Вот и моя смерть», – думал я, и очень  приятно пахло дымным газом от браунинга. Дверь лишь только затрещала, я  выбросился в окно, выбив стекла ногами. И выскочил, судьба меня побаловала, в  глухой двор, пробежал мнмо штабелей дров в черную улицу. Меня бы обязательно схватили,  но я случайно налетел на провал между двумя вплотную подходившими друг к другу  стенами и там, в выбоине, как в пещере, на битом кирпиче просидел несколько  часов. Конные проскакали мимо меня, я это слышал. Улочка вела к Днепру, и они  долго рыскали по реке, искали меня. В трещину я видел одну звезду, почему‑то  думаю, что это был Марс. Мне показалось, что ее разорвало. Это первый снаряд  лопнул, закрыл звезду. И потом всю ночь грохотало по Слободке и било, а я сидел  в кирпичной норе и молчал и думал об ученой степени и о том, умерла ли эта  женщнна под шомполами. А когда стихло, чуть‑чуть светало и я вышел из выбоины,  не вытерпев пытки, – я отморозил ноги. Слободка умерла, все молчало,  звезды побледнели. И когда я пришел к мосту, не было как будто никогда ни  полковника Лещенко, ни конного полка… Только навоз на истоптанной дороге…    

И я один прошел весь путь к Киеву и вошел в него, когда  совсем рассвело. Меня встретил странный патруль, В каких‑то шапках с  наушниками.    

Меня остановили, спросили документы.    

Я сказал:    

– Я лекарь Яшвин. Бегу от петлюровцев. Где они?    

Мне сказали:    

– Ночью ушли. В Киеве ревком.    

И вижу, один из патрульных всматривается мне в глаза, потом  как‑то жалостливо махнул рукой и говорит:    

– Идите, доктор, домой.    

И я пошел.    

     

     * * *    

     

После молчания я спросил у Яшвина:    

– Он умер? Убили вы его или только ранили?    

Яшвин ответил, улыбаясь своей странненькой улыбкой:    

– О, будьте покойны. Я убил. Поверьте моему  хирургическому опыту.    

     

Несомненно, 1917 год. Д‑р Бомгард.