1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Так  вот, сеньор, – начал Санчо, – я уже несколько дней размышляю о том,  какое это невыгодное и малоприбыльное занятие – странствовать в поисках  приключений, которых ваша милость ищет в пустынных местах и на распутьях, где,  сколько бы вы ни одержали побед и из каких бы опасных приключений ни вышли с  честью, все равно никто этого не увидит и не узнает, так что, вопреки желанию  вашей милости, подвиги ваши будут вечно окружены молчанием, хотя, разумеется,  они заслуживают лучшей участи. А потому лучше было бы нам, – если только  ваша милость не возражает, – поступить на службу к императору или же к  какому-нибудь другому могущественному государю, который с кем-нибудь воюет, и  вот на этом-то поприще ваша милость и могла бы выказать свою храбрость,  изумительную свою мощь и еще более изумительные умственные способности, а  владетельный князь, у которого мы будем состоять на службе, видя таковое ваше усердие,  не преминет воздать каждому из нас по заслугам, и, уж верно, найдется там  человек, который на вечные времена занесет в летописи подвиги вашей милости. О  моих собственных подвигах я умолчу, ибо оруженосцу из круга прямых его  обязанностей выходить не положено, – впрочем, смею вас уверить, что когда  бы у рыцарей существовал обычай описывать подвиги оруженосцев, то о моих вряд  ли было бы сказано мимоходом.    

– Отчасти  ты прав, Санчо, – заметил Дон Кихот. – Однако ж, прежде чем добиться  этой чести, рыцарю в виде испытания надлежит странствовать по свету в поисках  приключений, дабы, выйдя победителем, стяжать себе славу и почет, так что ко  времени своего появления при дворе он будет уже известен своими делами  настолько, что мальчишки, видя, что он въезжает в городские ворота, тотчас  сбегутся, обступят его и начнут кричать: «Вот Рыцарь Солнца», или: «Вот Рыцарь  Змеи», смотря по тому, под каким именем стал он известен великими своими  подвигами. «Это он, – скажут они, – в беспримерном сражении одолел  страшного великана Брокабруна, невиданного силача, это он расколдовал великого  мамелюка персидского, пребывавшего заколдованным около девятисот лет». И так из  уст в уста начнет переходить весть о его деяниях, и сам король, заслышав крики  мальчишек и шум толпы, подойдет к окну королевского своего дворца и, взглянув  на рыцаря, тотчас узнает его по доспехам или по девизу на щите и непременно  скажет: «Гей вы, мои рыцари! Сколько вас ни есть при дворе, выходите встречать  красу и гордость рыцарства, ныне нас посетившую». И по его повелению выйдут  все, а сам король спустится даже до середины лестницы, прижмет рыцаря к своей  груди и в знак благоволения запечатлеет поцелуй на его ланите, а затем возьмет  его за руку и отведет в покои сеньоры королевы, и там его встретят она и ее  дочь инфанта, само собой разумеется, столь прекрасное и совершенное создание,  что таких в известных нам странах если и можно сыскать, то с превеликим трудом.  В то же мгновение она обратит свой взор на рыцаря, рыцарь на нее, и каждому из  них почудится, будто перед ним не человек, но ангел, и, сами не отдавая себе  отчета, что, как и почему, они неминуемо запутаются в хитросплетенной любовной  сети, и сердце у них заноет, ибо они не будут знать, как выразить свои чувства  и свое томление. Затем рыцаря, разумеется, отведут в один из дворцовых покоев,  роскошно обставленный, и там с него снимут доспехи и облекут в роскошную алую  мантию, и если он и вооруженный казался красавцем, то столь же и даже еще  прекраснее покажется он без оружия. Ввечеру он сядет ужинать с королем,  королевою и инфантою и украдкой от сотрапезников своих будет ловить ее взоры, а  она с не меньшею опаскою будет смотреть на него, ибо, как я уже сказал, это в  высшей степени благонравная девица. Затем все встанут из-за стола, и тут  невзначай войдет в залу безобразный маленький карлик, а за ним прекрасная  дуэнья в сопровождении двух великанов, и дуэнья эта, предложив испытание,  придуманное каким-нибудь древнейшим мудрецом, объявит, что победитель будет  признан первым рыцарем в мире.    

Король  сей же час велит всем присутствующим попробовать свои силы, но к вящей славе  своей устоит до конца и выдержит это испытание один лишь рыцарь-гость, чем  несказанно обрадует инфанту, и инфанта почтет себя счастливою и вознагражденною  за то, что она столь высоко устремила и вперила взоры души своей. Но это еще не  все: король или же князь, все равно – кто бы он ни был, ведет кровопролитную  войну с другим, таким же могущественным, как и он, и рыцарь-гость по прошествии  нескольких дней, проведенных им при дворе, попросит у него дозволения послужить  ему на поле брани. Король весьма охотно согласится, и рыцарь в благодарность за  оказанное благодеяние почтительно поцелует ему руки. В ту же ночь он простится  со своей госпожою инфантою через решетку сада, куда выходят окна ее опочивальни,  через ту самую решетку, через которую он уже не раз с нею беседовал с ведома и  при содействии служанки, пользующейся особым ее доверием. Он вздохнет, ей  станет дурно, служанка принесет воды и, опасаясь за честь своей госпожи, будет  сильно сокрушаться, ибо утро, мол, близко и их могут увидеть. Наконец инфанта  придет в себя и через решетку протянет рыцарю белые свои руки, и тот покроет их  поцелуями и оросит слезами. Они условятся между собою, как им уведомлять друг  друга обо всем хорошем и дурном, что с ними случится, и принцесса станет  умолять его возвратиться как можно скорее. Рыцарь торжественное дает обещание,  снова целует ей руки и уходит от нее в таком отчаянии, что кажется, будто он  вот сейчас умрет. Он удаляется к себе, бросается на свое ложе, но скорбь  разлуки гонит от него сон, и он встает чуть свет и идет проститься с королем,  королевою и инфантою. Но вот он простился с королем и с королевою, и тут ему  говорят, что сеньора инфанта нездорова и не может его принять. Рыцарь догадывается,  что причиной тому – боль от расставания с ним, и сердце у него разрывается на  части, и ему стоит огромных усилий не выдать себя. Здесь же находится  служанка-наперсница, – она все замечает и спешит доложить своей госпоже, и  та встречает ее со слезами на глазах и говорит, что ей так тяжело не знать, кто  ее рыцарь и королевского он рода или нет. Служанка уверяет ее, что учтивость,  изящество и храбрость, какие выказал ее рыцарь, суть приметные свойства  человека, принадлежащего к знатному, королевскому роду. Изнывавшая инфанта  утешилась. Дабы не возбудить подозрений у родителей, она пересиливает себя и спустя  два дня выходит на люди. Рыцарь между тем уже уехал. Он сражается на войне, побеждает  врагов короля, завоевывает множество городов, выигрывает множество сражений, возвращается  ко двору, видится со своею повелительницею в обычном месте и сообщает ей, что в  награду за оказанные услуги он намерен просить у короля ее руки. Король не  согласен выдать ее за него, ибо не знает, кто он таков. Однако ж то ли он  похитил ее, то ли каким-либо другим путем, но только инфанта становится его  женою, и отец ее в конце концов почитает это за великое счастье, ибо ему  удается установить, что рыцарь тот – сын доблестного короля какого-то там королевства, –  думаю, что на карте оно не обозначено. Король умирает, инфанта – наследница,  рыцарь в мгновение ока становится королем. Вот когда наступает время осыпать  милостями оруженосца и всех, кто помог ему столь высокого достигнуть положения:  он женит оруженосца на служанке инфанты, разумеется, на той самой, которая была  посредницею в их сердечных делах, – при этом оказывается, что она дочь  весьма родовитого герцога.    

– Этого-то  я и добиваюсь, скажу вам по чистой совести, – заговорил Санчо, – на  это я и возлагаю надежды, потому оно как по писаному и выйдет, коли за это  возьмется ваша милость, сиречь Рыцарь Печального Образа.    

– Можешь  не сомневаться, Санчо, – заметил Дон Кихот, – ибо таким путем и по  тем же самым ступеням странствующие рыцари и восходили на королевский и  императорский престолы. Теперь нам остается только узнать, кто из христианских  или языческих королей ведет войну и у кого из них есть красавица дочь. Но об  этом у нас еще будет время подумать, ибо, как я уже сказал, прежде чем являться  ко двору, необходимо прославиться где-нибудь в другом месте. Притом мне еще  кое-чего недостает: положим даже, есть на свете такой воюющий король с  красавицей дочкой, а невероятная моя слава прогремела во всей вселенной, но я  себе не представляю, может ли так получиться, что я окажусь принцем крови или,  по крайней мере, троюродным братом императора. Ведь король, не получив  достоверных сведений, не пожелает выдать за меня свою дочь, хотя бы славные мои  деяния заслуживали большего. И вот через этот изъян я рискую потерять то, что я  вполне заслужил своею доблестью. Правда, я происхожу из старинного дворянского  рода, я – помещик и землевладелец, за нанесенные мне обиды я имею право  взыскивать пятьсот суэльдо,[161]  и весьма возможно, что тот ученый муж, который возьмется написать мою историю,  до такой степени точно установит мое родство и происхождение, что я окажусь  внуком короля в пятом или шестом колене. Надобно тебе знать, Санчо, что  родословные бывают двух видов: иные ведут свое происхождение от владетельных  князей и монархов, однако род их с течением времени постепенно оскудевает и  суживается, подобно перевернутой вниз острием пирамиде, иные вышли из  простонародья, но мало-помалу поднимаются со ступени на ступень и наконец  становятся знатными господами. Таким образом, разница между ними та, что одни  были когда-то тем, чем они уже не являются ныне, а другие ныне являются тем,  чем они не были прежде. И может статься, что я принадлежу к первым, то есть  выяснится наконец, что предки у меня были великие и славные, и король, мой  тесть, каковым ему надлежит стать, вне всякого сомнения этим удовольствуется, а  если и не удовольствуется, то все равно инфанта воспылает ко мне столь  страстной любовью, что, наперекор родительской воле и хотя бы она знала  наверное, что я сын водовоза, наречет меня своим повелителем и супругом. Если  же нет, то самый верный способ – похитить ее и увезти, куда мне заблагорассудится,  а гнев родителей укротят время и смерть.    

– Стало  быть, верно говорят иные негодники: «Не проси честью того, что можно взять силой», –  заметил Санчо. – Впрочем, сюда еще больше подходит другая поговорка:  «Лихой наскок лучше молитвы добрых людей». Говорю я это к тому, что если сеньор  король, тесть вашей милости, не соизволит выдать за вас сеньору инфанту, то  придется, как говорит ваша милость, похитить ее и куда-нибудь отправить. Да вот  беда: пока вы не помиритесь и пока не начнется ваше мирное царствование, бедный  оруженосец в ожидании милостей будет, поди, щелкать зубами. Разве только  служанка-наперсница, будущая его супруга, последует за инфантой, и он, пока  небо не распорядится иначе, станет делить с ней горе пополам, – ведь его  господину, думается мне, ничего не стоит сделать так, чтобы служанка тут же  сочеталась с ним законным браком.    

– Никаких  препятствий к тому я не вижу, – заметил Дон Кихот.    

– А  коли так, – подхватил Санчо, – то нам остается лишь поручить себя  воле божьей и положиться на судьбу, а уж она сама приведет нас к лучшему.    

– Да  исполнит господь мое желание, – молвил Дон Кихот, – и да пошлет он и  тебе, Санчо, то, в чем ты нуждаешься, а ничтожество да будет уделом того, кто  за ничтожество себя почитает.    

– Дай-то  бог, – сказал Санчо. – Ведь я чистокровный христианин, а для того,  чтобы стать графом, этого достаточно.    

– Более  чем достаточно, – возразил Дон Кихот. – Даже если б ты и не был  таковым, то это ничему бы не помешало: когда я воссяду на королевский престол,  ты у меня сей же час получишь дворянство, и тебе не придется ни покупать, ни  выслуживать его. Стоит мне пожаловать тебя графом – и вот ты уже и дворянин, а  там пусть говорят, что хотят; честью клянусь, что каждый волей-неволей станет  величать тебя ваше сиятельство.    

– А  уж я графского устроинства не посрамлю, можете быть уверены! – сказал  Санчо.    

– Достоинство  должно говорить, а не устроинство, – поправил его Дон Кихот.    

– Пусть  будет так, – согласился Санчо Панса. – Я хочу сказать, что отлично  сумею к нему приноровиться: мне одно время, – ей-богу, не вру, –  довелось прислуживать в одном братстве, и платье служителя мне очень даже шло,  и все говорили, что с моей внушительной осанкой мне впору быть в том же самом  братстве за главного. А если я накину себе на плечи герцогскую мантию, стану  ходить в золоте да в жемчуге, что твой иностранный граф? Головой ручаюсь, что  со всех концов начнут стекаться, только чтобы на меня поглазеть.    

– Вид  у тебя будет благопристойный, – сказал Дон Кихот. – Однако тебе  придется чаще брить бороду, а то она у тебя густая, всклокоченная и  растрепанная, и если ты не возьмешь себе за правило бриться, по крайней мере,  через день, то на расстоянии мушкетного выстрела будет видно, кто ты есть на  самом деле.    

– Да  на что проще – нанять брадобрея и держать его при себе на жалованье? –  сказал Санчо. – В случае нужды он за мной по пятам будет ходить, как все  равно конюший за грандом.    

– А  почем ты знаешь, что конюшие ходят за грандами? – спросил Дон Кихот.    

– Сейчас  вам скажу, – отвечал Санчо. – Назад тому несколько лет я прожил месяц  в столице, и мне довелось видеть, как прогуливался один очень низенький  господин, хотя про него говорили, что это особа весьма высокопоставленная, и  куда бы он ни свернул – всюду за ним хвостом какой-то человек верхом на коне. Я  спросил, отчего этот человек никогда не поравняется с ним, а все держится  позади. Мне ответили, что это его конюший и что у грандов такой обычай – всюду  таскать конюшего за собой. И так я тогда крепко запомнил эти слова, что они у  меня и по сию пору сохранились в памяти.    

– Должен  сказать, что ты прав и что у тебя есть основания к тому, чтобы за тобой ходил  брадобрей, – заметил Дон Кихот. – Обычаи устанавливаются и вводятся  не вдруг, но постепенно, и ты смело можешь быть первым графом, за которым ходил  брадобрей. К тому же бреющий бороду – лицо более доверенное, нежели седлающий  коня.    

– Что  касается брадобрея, то это уж моя забота, – сказал Санчо, – а забота  вашей милости – постараться стать королем и произвести меня в графы.    

– Так  оно и будет, – подтвердил Дон Кихот.    

Тут он  поднял глаза и увидел нечто такое, о чем пойдет речь в следующей главе.    

     

    

 Глава XXII    

     

о том,  как Дон Кихот освободил многих несчастных, которых насильно вели туда, куда они  не имели ни малейшего желания идти    

     

    

     

Сид  Ахмет Бен-инхали, писатель арабский и ламанчский, в своей глубокомысленной, возвышенной,  безыскусственной, усладительной и занятной истории рассказывает, что славный  Дон Кихот Ламанчский, обменявшись со своим оруженосцем Санчо Пансой мнениями,  которые приводятся в конце главы XXI, поднял глаза и увидел, что навстречу ему  по той же самой дороге идут пешком человек двенадцать, нанизанных, словно  четки, на длинную железную цепь, обмотанную вокруг их шеи, все до одного в  наручниках. Цепь эту сопровождали двое верховых и двое пеших, верховые – с  самопалами, пешие же – с копьями и мечами; и Санчо Панса, едва завидев их, молвил:    

– Это  каторжники, королевские невольники, их угоняют на галеры.[162]    

– Как  невольники? – переспросил Дон Кихот. – Разве король насилует чью-либо  волю?    

– Я  не то хотел сказать, – заметил Санчо. – Я говорю, что эти люди  приговорены за свои преступления к принудительной службе королю на галерах.    

– Словом,  как бы то ни было, – возразил Дон Кихот, – эти люди идут на галеры по  принуждению, а не по своей доброй воле.    

– Вот-вот, –  подтвердил Санчо.    

– В  таком случае, – заключил его господин, – мне надлежит исполнить свой  долг: искоренить насилие и оказать помощь и покровительство несчастным.    

– Примите  в соображение, ваша милость, – сказал Санчо, – что правосудие, то  есть сам король, не чинит над этими людьми насилия и не делает им зла, а лишь  карает их за преступления.    

В это  время приблизилась цепь каторжников, и Дон Кихот с отменною учтивостью попросил  конвойных об одном одолжении, а именно – сказать и объяснить ему, что за  причина или, вернее, что за причины, заставляющие их вести этих людей таким  образом. Один из верховых ответил, что это каторжники, люди, находящиеся в  распоряжении его величества, и что отправляются они на галеры, – это,  дескать, все, что он может ему сообщить, а больше ему и знать не положено.    

– Со  всем тем, – возразил Дон Кихот, – я бы хотел знать, какая беда  стряслась с каждым из них в отдельности?    

Засим он  наговорил конвойным столько любезностей и привел столько разумных доводов,  чтобы побудить их исполнить его просьбу, что второй всадник наконец сказал:    

– Хотя  мы и везем с собой дела всех этих горемык, однако нам некогда останавливаться,  доставать их и читать. Расспросите их сами, ваша милость, они вам расскажут,  если пожелают, а они, уж верно, пожелают, ибо любимое занятие этих молодцов –  плутовать и рассказывать о своих плутнях.    

Получив  позволение, – впрочем, не получи его Дон Кихот, так он бы сам себе это  позволил, – рыцарь наш приблизился к цепи и спросил первого каторжника, за  какие грехи он вынужден был избрать столь неудобный способ путешествия. Тот  ответил, что путешествует он таким образом потому, что был влюблен.    

– Только  поэтому? – воскликнул Дон Кихот. – Да если бы всех влюбленных ссылали  на галеры, так я уже давным-давно должен был бы взяться за весла.    

– Ваша  милость совсем про другую любовь толкует, – заметил каторжник. – Мое  увлечение было особого рода: мне так приглянулась корзина, полная белья, и я  так крепко прижал ее к груди, что не отними ее у меня правосудие силой, то по  своей доброй воле я до сих пор не выпустил бы ее из рук. Я был пойман на месте  преступления, пытка оказалась не нужна, и мне тут же вынесли приговор: спину  мою разукрасили с помощью сотен розог, в придачу я получил ровнехонько три  галочки, и крышка делу.    

– Что  значит три галочки? – осведомился Дон Кихот.    

– Это  значит три года галер, – пояснил каторжник.    

Это был  парень лет двадцати четырех, уроженец, по его словам, Пьедраиты. С тем же вопросом  Дон Кихот обратился ко второму каторжнику, но тот, печальный и унылый, ничего  ему не ответил; однако ж за него ответил первый, – он сказал:    

– Этого,  сеньор, угоняют за то, что он был канарейкой, то есть за музыку и пение.    

– Что  такое? – продолжал допытываться Дон Кихот. – Разве музыкантов и  певцов тоже ссылают на галеры?    

– Да,  сеньор, – отвечал каторжник. – Хуже нет, когда кто запоет с горя.    

– Я  слышал, наоборот, – возразил наш рыцарь. – Кто песни распевает, тот  грусть-тоску разгоняет.    

– Ну,  а тут по-другому, – сказал каторжник. – Кто хоть раз запоет, тот  потом всю жизнь плакать будет.    

– Ничего  не понимаю, – сказал Дон Кихот.    

Но тут к  нему обратился один из конвойных:    

– Сеньор  кавальеро! Петь с горя на языке этих нечестивцев означает признаться под  пыткой. Этого грешника пытали, и он сознался в своем преступлении, а именно в  том, что занимался конокрадством, сиречь крал коней, и как скоро он признался,  то его приговорили к шести годам галер и сверх того к двум сотням розог,  каковые его спина уже восчувствовала. Задумчив же он и грустен оттого, что  другие мошенники, как те, что остались в тюрьме, так и его спутники, обижают и  презирают его, издеваются над ним и в грош его не ставят, оттого что он во всем  сознался и не имел духу отпереться. Ибо, рассуждают они, в слове не столько  же букв, сколько в да, и преступник имеет то важное преимущество, что  жизнь его и смерть зависят не от свидетелей и улик, а от его собственного  языка. Я же, со своей стороны, полагаю, что они недалеки от истины.    

– И  мне так кажется, – сказал Дон Кихот.    

Приблизившись  к третьему, он спросил его о том же, о чем спрашивал других, и тот живо и без  всякого стеснения ему ответил:    

– Я  отправляюсь на пять лет к сеньорам галочкам за то, что у меня не  оказалось десяти дукатов.    

– Да  я с величайшим удовольствием дам двадцать, лишь бы выручить вас из беды, –  сказал Дон Кихот.    

– Это  все равно, – возразил каторжник, – как если бы кто-нибудь очутился в  открытом море, будучи при деньгах, и умирал с голоду, оттого что ему негде  купить съестного. Говорю я это к тому, что если б ваша милость вовремя  предложила мне эти самые двадцать дукатов, то я смазал бы ими перо стряпчего и  вдохновил на выдумки моего поверенного, так что гулял бы я теперь в Толедо, по  площади Сокодовер, а не по этой дороге, будто взятая на свору борзая. Ну да бог  не без милости. Терпение, а там видно будет.    

Дон  Кихот приблизился к четвертому, – человеку с благородным лицом, с седой,  до пояса, бородою, и спросил, за что его ведут на галеры, но тот заплакал и  ничего ему не ответил; однако ж пятый осужденный принял на себя обязанности  толмача и сказал:    

– Этот  почтенный человек на четыре года отправляется на галеры, а предварительно его,  разряженного, торжественно прокатили верхом по многолюдным улицам.    

– Стало  быть, – сказал Санчо Панса, – сколько я понимаю, его выставили на  позорище.    

– Именно, –  подтвердил каторжник, – и наказание свое он несет за то, что, помимо  разного другого товара, поставлял и живой. То есть, я хочу сказать, что этого  кавальеро ссылают, во-первых, за сводничество, а во-вторых, за то, что он  грешил по части колдовства.    

– Вся  беда именно в этом грехе и состоит, – заметил Дон Кихот, – а само по  себе сводничество дает ему право не грести на галерах, но предводительствовать  и командовать ими. В сводники годятся далеко не все: это дело тонкое и в  государстве благоустроенном совершенно необходимое, и заниматься им подобает  людям весьма родовитым. А над ними, по образцу других ремесел, должно быть  положенное и определенное число надзирателей и ревизоров, все равно как  торговых посредников, и таким образом можно будет избежать множества  злоупотреблений, которые имеют место единственно потому, что это ремесло и занятие  взяли себе на откуп люди слабоумные и непросвещенные: всякие никудышные бабенки  либо мальчишки на побегушках и шуты – всё молокососы да несмышленыши, так что в  трудную минуту, когда надобно выказать расторопность, они неукоснительно  попадают впросак и садятся в лужу. Я мог бы еще многое сказать по поводу того,  какой строгий отбор надлежит производить при назначении людей на эту столь необходимую  для государства должность, но место здесь для этого неподходящее, –  как-нибудь я изложу свой взгляд тем, в чьей власти все это уладить и привести в  порядок. А теперь скажу лишь, что от тяжелого чувства, какое я испытал при виде  этого убеленного сединами человека с благородным лицом, попавшего в столь  бедственное положение из-за того, что он занимался сводничеством, не осталось и  следа, как скоро мне сообщили дополнительный пункт касательно колдовства. Впрочем,  я отлично знаю, что нет таких чар, которые могли бы поколебать или же сломить  нашу волю, как полагают иные простаки, ибо воля наша свободна, и ни колдовские  травы, ни чародейство над нею не властны. Простые бабы и отъявленные мошенники  составляют обыкновенно разные смеси и яды, от которых у людей мутится рассудок,  и при этом внушают им, что они обладают способностью привораживать, но,  повторяю, сломить человеческую волю – это вещь невозможная.    

– Справедливо, –  заметил маститый старец. – И даю вам слово, сеньор, что в колдовстве я не  повинен. Вот насчет сводничества нечего греха таить. Но мне в голову не могло  прийти, что я поступаю дурно. У меня была одна забота: чтобы все люди на свете  веселились и жили тихо и мирно, не ведая ни вражды, ни кручины. Однако ж благие  мои намерения не спасли меня от похода в такие места, откуда я не надеюсь  возвратиться: ведь я уже на склоне лет, а боль в мочевом пузыре не дает мне ни  минуты покоя.    

Тут он  снова заплакал, и Санчо проникся к старцу таким состраданием, что вынул из-за пазухи  монету и подал ему милостыню.    

Дон  Кихот подъехал к следующему и спросил, в чем состоит его преступление, на что  тот ответил тоном не менее, а еще гораздо более развязным, нежели предыдущий:    

– Меня  ссылают на галеры за то, что уж очень я баловался с двумя моими двоюродными  сестрами и с другими двумя сестрами, но уже не с моими. И добаловался я с ними  со всеми до того, что из этого баловства возникло крайне запутанное родство,  так что теперь его сам черт не разберет. Меня приперли к стене, покровителей не  нашлось, денег – ни гроша, и я уже был уверен, что по мне плачет веревка, но  мне дали шесть лет галер, и я согласился: поделом! К тому же я еще молод, вся  жизнь у меня впереди, а живой человек всего добьется. Если же ваша милость,  сеньор кавальеро, может чем-нибудь помочь нам, горемычным, то господь воздаст  вам за это на небе, а мы здесь, на земле, будем вечно бога молить о  долгоденствии и добром здравии вашей милости, дабы нашими молитвами вы  здравствовали много лет, чего такой добрый, судя по всему, человек, как вы,  вполне заслуживает.    

Этот был  в студенческом одеянии, а один из конвойных отозвался о нем, как об изрядном  краснобае и весьма недурном латинисте.    

Сзади  всех шел мужчина лет тридцати, весьма приятной наружности, если не считать  того, что один его глаз все поглядывал в сторону другого. Скован он был не так,  как его спутники: на ноге у него была цепь, столь длинная, что ее доставало на  то, чтобы обвить все его тело, а шею облегали два кольца, – одно  припаянное к цепи, и другое, так называемое стереги друга, или же дружеское  объятие, при помощи двух железных прутьев соединявшееся у пояса с  наручниками, которые были замкнуты тяжелыми замками, так что он не мог ни рук  поднести ко рту, ни опустить голову на руки. Дон Кихот спросил, почему на этом  человеке больше оков, нежели на других. В ответ конвойный ему сказал, что он  один совершил больше преступлений, нежели все остальные, вместе взятые, и что  хотя он и скован по рукам и ногам, однако стража, зная его дерзость и необычайную  пронырливость, не может за него поручиться и все еще опасается, как бы он от  нее не сбежал.    

– Какие  же такие за ним преступления, если его приговорили всего лишь к ссылке на галеры? –  спросил Дон Кихот.    

– Да,  но к десяти годам, – возразил конвойный, – а это все равно, что  гражданская казнь. Довольно сказать, что этот душа-человек есть не кто иной,  как знаменитый Хинес де Пасамонте, а еще его зовут Хинесильо де Ограбильо.    

– Сеньор  комиссар! Прикусите язык, – вмешался каторжник, – не будем перебирать  чужие имена и прозвища. Меня зовут Хинес, а не Хинесильо, и я из рода  Пасамонте, а не Ограбильо, как уверяет ваше благородие. Не мешает кое-кому  оглянуться на себя, – это было бы куда полезнее.    

– Сбавьте-ка  тон, сеньор первостатейный разбойник, – прикрикнул на него  комиссар, – если не хотите, чтоб я силой заставил вас замолчать!    

– Конечно,  человек предполагает, а бог располагает, – заметил каторжник, – но  все-таки спустя некоторое время некоторым станет известно, прозываюсь я  Хинесильо де Ограбильо или нет.    

– Да  разве тебя не так зовут, мошенник? – вскричал конвойный.    

– Зовут-зовут,  да и перестанут, – отвечал Хинес, – иначе я им всем повыщиплю волосы  в местах неудобь сказуемых. Сеньор кавальеро! Если вы намерены что-нибудь нам  пожертвовать, то жертвуйте и поезжайте с богом, – вы нам уже опостылели  своим назойливым любопытством к чужой жизни. Если же вам любопытно узнать мою  жизнь, то знайте, что я Хинес де Пасамонте и что я ее описал собственноручно.    

– То  правда, – подтвердил комиссар, – он и в самом деле написал свою  биографию, да так, что лучше нельзя, только книга эта за двести реалов заложена  в тюрьме.    

– Но  я не премину выкупить ее, хотя бы с меня потребовали двести дукатов, –  объявил Хинес.    

– До  того она хороша? – осведомился Дон Кихот.    

– Она  до того хороша, – отвечал Хинес, – что по сравнению с ней Ласарильо  с берегов Тормеса и другие книги, которые в этом роде были или еще  когда-либо будут написаны, ни черта не стоят. Смею вас уверить, ваше  высокородие, что все в ней правда, но до того увлекательная и забавная, что  никакой выдумке за ней не угнаться.    

– А  как называется книга? – спросил Дон Кихот.    

– Жизнь  Хинеса де Пасамонте, – отвечал каторжник.    

– И  она закончена? – спросил Дон Кихот.    

– Как  же она может быть закончена, коли еще не кончена моя жизнь? – возразил  Хинес. – Я начал прямо со дня рождения и успел довести мои записки до той  самой минуты, когда меня последний раз отправили на галеры.    

– Значит,  вы уже там разок побывали? – спросил Дон Кихот.    

– Прошлый  раз я прослужил там богу и королю четыре года и отведал и сухарей и  плетей, – отвечал Хинес. – И я не очень жалею, что меня снова  отправляют туда же, – там у меня будет время закончить книгу. Ведь мне еще  о многом предстоит рассказать, а у тех, кто попадает на испанские галеры,  досуга более чем достаточно, хотя, впрочем, для моих писаний особо длительного  досуга и не требуется: все это еще свежо в моей памяти.    

– Ловок  же ты, как я посмотрю, – сказал Дон Кихот.    

– И  несчастен, – примолвил Хинес. – Людей даровитых несчастья преследуют  неотступно.    

– Несчастья  преследуют мерзавцев, – поправил его комиссар.    

– Я  уже вам сказал, сеньор комиссар, чтобы вы прикусили язык, – снова  заговорил Пасамонте. – Начальство вручило вам этот жезл не для того, чтобы  вы обижали нас, горемычных, а для того, чтобы вы привели и доставили нас к  месту, назначенному королем. Иначе даю голову на отсечение… ну да ладно, может  статься, в один прекрасный день отольются кошке мышкины слезки. А пока молчок,  будем относиться друг к другу с почтением, выражаться еще почтительнее, и пора  в путь: полно, в самом деле, дурачиться.    

В ответ  на эти угрозы комиссар замахнулся жезлом, но Дон Кихот, загородив Пасамонте,  попросил не обижать его на том основании, что не велика беда, если у человека  со связанными накрепко руками слегка развязался язык. И, обращаясь ко всей  цепи, молвил:    

– Из  всего, что вы мне поведали, любезнейшие братья, я делаю вывод, что хотя вы  пострадали не безвинно, однако ж предстоящее наказание вам не очень-то  улыбается, и вы идете отбывать его весьма неохотно и отнюдь не по доброй воле.  И может статься, что малодушие, выказанное одним под пыткой, безденежье в  другом случае, отсутствие покровителей у кого-то еще и, наконец, неправильное  решение судьи послужили причиной вашей гибели и того, что вы не сумели  оправдаться. Все это живо представляется мысленному моему взору и словно  уговаривает, убеждает, более того: подстрекает меня доказать вам, что небо  даровало мне жизнь, дабы я принял обет рыцарства и дал клятву защищать  обиженных и утесняемых власть имущими. Однако ж, зная, что один из признаков  мудрости – не брать силой того, что можно взять добром, я хочу попросить сеньоров  караульных и комиссара об одном одолжении, а именно: расковать вас и отпустить  с миром, ибо всегда найдутся другие, которые послужат королю при более  благоприятных обстоятельствах, – превращать же в рабов тех, кого господь и  природа создали свободными, представляется мне крайне жестоким. Тем более,  сеньоры конвойные, – продолжал Дон Кихот, – что эти несчастные лично  вам ничего дурного не сделали. Пусть каждый сам даст ответ за свои грехи. На  небе есть бог, и он неустанно карает зло и награждает добро, а людям порядочным  не пристало быть палачами своих ближних, до которых, кстати сказать, им и нужды  нет. Я говорю об этом с вами мягким и спокойным тоном, дабы, если вы исполните  мою просьбу, мне было за что вас благодарить. Если же вы не исполните ее по  своему хотению, то это копье и меч купно с сильною моею мышцею принудят вас к  тому силой.    

– Что  за глупая шутка! – воскликнул комиссар. – До хорошеньких же вещей  договорился этот забавник! Он, видите ли, желает, чтобы мы выпустили королевских  невольников, как будто мы вправе освобождать их, а он – отдавать надлежащие  распоряжения! Час добрый, ваша милость, поправьте на голове таз, поезжайте  своей дорогой и перестаньте, сеньор, лезть на стену.    

– Я  вас самого заставлю на стену лезть, подлец! – вскричал Дон Кихот.    

И,  недолго думая, он столь решительно напал на комиссара, что тот, не успев  изготовиться к обороне, сраженный копьем своего недруга, грянулся оземь; и то  была необычайная для Дон Кихота удача, ибо только комиссар и был вооружен мушкетом.  Других конвойных это неожиданное происшествие ошеломило и озадачило; однако,  опамятовавшись, верховые взялись за мечи, пешие за копья, и все вместе напали  на Дон Кихота, – Дон Кихот же с превеликим спокойствием их поджидал; и ему  бы, уж верно, несдобровать, когда бы каторжники, смекнув, что им представляется  случай обрести свободу, не предприняли попытку им воспользоваться и не  попытались порвать цепь, на которую они были нанизаны. Поднялась невероятная кутерьма:  конвойные то бросались к каторжникам, которые уже распутывали цепь, то  отбивались от наседавшего на них Дон Кихота – и все без толку. Санчо, со своей  стороны, способствовал освобождению Хинеса де Пасамонте, и тот, – первый,  кто сбросил с себя оковы и вырвался на свободу, – подскочил к поверженному  комиссару, выхватил у него из рук шпагу и мушкет и стал целиться в конвойных и  делать выпады, но огня так и не открыл, ибо в то же мгновение на поле брани не  осталось ни одного конвойного: все они дали тягу, устрашенные мушкетом  Пасамонте, равно как и градом камней, коими другие каторжники, тоже вырвавшиеся  на свободу, их осыпали. Происшествие это повергло Санчо Панса в немалое уныние,  ибо он полагал, что бежавшие явятся с донесением в Святое братство, и оно сей  же час ударит в набат и отправится на розыски преступников. Своими опасениями  он поделился с Дон Кихотом и посоветовал ему как можно скорее отсюда уехать и  скрыться в ближних горах.    

– Хорошо,  хорошо, – сказал Дон Кихот, – я сам знаю, как мне надлежит поступить.    

Затем он  созвал каторжников, которые уже успели до нитки обчистить комиссара и разбрелись  по полю, и они обступили его, ожидая, что он им скажет, – он же повел с  ними такую речь:    

– Люди  благовоспитанные почитают за должное отблагодарить того, кто сослужил им службу,  ибо из всех грехов наиболее гневящий господа – это неблагодарность. Говорю я  это к тому, что вы, сеньоры, на собственном опыте воочию убедились, что я  сослужил вам службу. И вот я бы хотел, – и такова моя воля, – чтобы в  благодарность за это вы, отягченные цепью, от которой я вас избавил, сей же час  тронулись в путь и, прибыв в город Тобосо, явились к сеньоре Дульсинее Тобосской,  передали ей привет от ее рыцаря, то есть от Рыцаря Печального Образа, и во всех  подробностях рассказали ей об этом славном приключении вплоть до того, как вы  обрели желанную свободу. А засим вы можете отправляться куда вам угодно, на все  четыре стороны.    

Хинес де  Пасамонте ответил за всех.    

– Ваша  милость, государь и спаситель наш, требует от нас невозможного, – сказал  он, – ибо не гурьбою надлежит нам ходить по дорогам, но обособленно и  порознь, причем все мы будем рады сквозь землю провалиться, лишь бы нас не  обнаружило Святое братство, которое, вне всякого сомнения, уже снарядило за  нами погоню. Пусть лучше ваша милость – и это будет самое правильное – велит  нам, вместо хождения на поклон к сеньоре Дульсинее Тобосской, прочитать  столько-то раз «Богородицу» и «Верую», и мы их прочтем с мыслью о вас, –  вот это поручение можно исполнять и днем и ночью, и убегая и отдыхая, как в  состоянии мира, так и в состоянии войны. Но воображать, будто мы снова захотим  вкусить райское блаженство, то есть снова наденем цепи, а потом зашагаем по  дороге в Тобосо, – это все равно, что воображать, будто сейчас ночь, тогда  как на самом деле еще и десяти утра нет, и обращаться к нам с подобной просьбой  – это все равно, что на вязе искать груш.    

– В  таком случае я клянусь, – в сердцах воскликнул Дон Кихот, – что вы,  дон Хинесильо де Награбильо, или как вас там, мерзавец вы этакий, отправитесь  туда один, с поджатым хвостом и влача на себе всю цепь!    

Пасамонте  отнюдь не отличался долготерпением, а кроме того, он живо смекнул, что Дон  Кихот поврежден в уме, иначе он не сделал бы такой глупости и не освободил бы  их; и вот, видя, что с ним так обходятся, он подмигнул товарищам, после чего  все они отошли в сторону, и тут на Дон Кихота посыпалось столько камней, что он  не успевал закрываться щитом, а бедняга Росинант не обращал ни малейшего внимания  на шпоры, точно он был деревянный. Санчо спрятался за своего осла и загородился  им от градовой тучи камней, коей суждено было над ними обоими пролиться. Дон  Кихот был не столь уже хорошо защищен: несколько булыжников стукнулось об него,  да еще с такой силой, что он свалился с коня; и только он упал, как на него  насел студент, сорвал с головы таз, три или четыре раза огрел им Дон Кихота по  спине, столько же раз хватил его оземь и чуть не разбил. Вслед за тем  каторжники стащили с Дон Кихота полукафтанье, которое он носил поверх доспехов,  и хотели было снять и чулки, но этому помешали наколенники. С Санчо они стащили  пыльник и, обобрав его дочиста и поделив между собой остальную добычу, озабоченные  не столько тем, как бы снова надеть на себя цепь и отправиться к сеньоре  Дульсинее Тобосской, сколько тем, как бы не попасться в лапы Братства,  разбрелись кто куда.    

Остались  только осел и Росинант, Санчо и Дон Кихот. Осел, задумчивый и понурый, полагая,  что ураган камней, еще преследовавший его слух, все не прекращается, время от  времени прядал ушами; Росинант, сбитый с ног одним из камней, растянулся подле  своего хозяина; Санчо, в чем мать родила, дрожал от страха в ожидании Святого  братства, Дон Кихот же был крайне удручен тем, что люди, которым он сделал так  много хорошего, столь дурно с ним обошлись.    

     

    

 Глава ХХIII    

     

о том,  что случилось с прославленным Дон Кихотом в Сьерре Морене, то есть об одном из  самых редкостных приключений, о которых идет речь в правдивой этой истории    

     

    

     

Видя,  что с ним так дурно обошлись, Дон Кихот сказал своему оруженосцу:    

– Мне  часто приходилось слышать, Санчо, что делать добро мужланам – это все равно что  воду решетом черпать. Послушайся я твоего совета, я бы избежал этой напасти. Но  дело сделано. Терпение, а впредь будем осмотрительнее.    

– Скорей  я превращусь в турка, нежели ваша милость станет осмотрительнее, –  возразил Санчо. – Но вы говорите, что если б вы меня послушались, то  избежали бы этой беды? Ну так послушайтесь меня теперь, и вы избежите еще  горшей, – смею вас уверить, что Святое братство на ваше рыцарское  обхождение не поглядит: ему на всех странствующих рыцарей наплевать, и знаете  что: у меня как будто уже в ушах гудит от его стрел.[163]    

– Ты  трус по природе, Санчо, – заметил Дон Кихот. – Впрочем, дабы ты не  говорил, что я упрям и никогда не следую твоим советам, на сей раз я намерен  поступить так, как ты мне советуешь, и уйти от гнева, коего ты опасаешься. Но  только с одним условием: чтобы ты никогда, как при жизни, так и после смерти,  никому не говорил, что я из страха скрылся и ушел от опасности, – я просто  снисхожу к твоим мольбам. Если же ты это скажешь, то ты солжешь, и я раз  навсегда изобличаю тебя во лжи и объявляю, что ты лжешь и будешь лгать всякий  раз, как о том помыслишь или же кому-либо скажешь. И не прекословь мне, ибо при  одной мысли, что я ушел и скрылся от опасности, да еще от такой, которая,  наверное, единственно потому и возникла, что некоторым со страху что-то  померещилось, я уже готов остаться здесь один и ждать не только упомянутое  тобою и повергающее тебя в трепет Святое братство, но и братьев всех двенадцати  колен Израилевых, семерых братьев Маккавеев, Кастора и Поллукса, а также всех  братьев и все братства, какие только существуют на свете.    

– Сеньор! –  снова заговорил Санчо. – Скрыться не значит бежать, и неблагоразумно  ждать, когда опасность превосходит все ожидания, мудрым же надлежит оставлять  что-нибудь на завтра, а не растрачивать в один день все свои силы. И знайте,  что хотя я человек неотесанный и темный, однако ж я имею некоторое понятие о  том, что такое благородное поведение, а потому не раскаивайтесь вы, что  воспользовались моим советом, – лучше садитесь на Росинанта, если только  вам это по силам, а не то так я вас подсажу, и следуйте за мной, ибо, пошевелив  мозгами, я прихожу к заключению, что ноги нам теперь нужнее рук.    

Дон  Кихот без всяких разговоров сел на коня и, предводительствуемый Санчо верхом на  осле, вскоре очутился в той части Сьерры Морены, которая была ближе к ним,  Санчо же намеревался, перевалив горный хребет, выехать к Висо или же к  Альмодовару дель Кампо и на несколько дней укрыться вместе с Дон Кихотом  где-нибудь в ущелье, чтобы не быть пойманными в случае, если Братство  попытается их изловить. Желание это в нем усилилось, едва он обнаружил, что  съестные припасы, которые он вез на осле, от стычки с каторжниками не  пострадали, каковое обстоятельство он почел за чудо, приняв в соображение то,  как искали поживы каторжники и сколько они унесли с собой.    

Под  вечер достигли они самого сердца Сьерры Морены, где Санчо и порешил пробыть эту  ночь и еще несколько суток, во всяком случае, покуда у них не выйдет  продовольствие, а потому они расположились на ночлег между скал, среди  множества пробковых дубов. Однако ж неотвратимый рок, который, по мнению тех,  кто не озарен светом истинной веры, всем руководит, все приуготовляет и  устрояет по своему произволению, распорядился так, что Хинес де Пасамонте,  знаменитый плут и мошенник, которого избавили от оков доброта и безумие Дон  Кихота, влекомый страхом перед Святым братством, коего он имел все основания  опасаться, решился скрыться в горах, судьба же и боязнь привели его туда, где  находились Дон Кихот и Санчо Панса, в такую пору и в такой час, когда он еще  мог узнать их, и в то самое мгновенье, когда они, не встречая с его стороны  препятствий, отходили ко сну. А как злодеи все до одного неблагодарны и нужда  служит им достаточным предлогом, чтобы прибегать к средствам недозволенным,  причем выход, который представляется в настоящую минуту, им дороже будущих  благ, то Хинес, человек неблагодарный и недобросовестный, задумал похитить у  Санчо Пансы осла, Росинант же, будучи совершенно непригодной добычей как для  заклада, так и для продажи, не привлек его внимания. Санчо Панса спал; Хинес  похитил осла и еще до рассвета успел отъехать так далеко, что его уже  невозможно было настигнуть.    

Взошедшая  заря обрадовала землю и опечалила Санчо Пансу, ибо он обнаружил исчезновение  серого; и вот, уразумев, что серого с ним больше нет, он поднял донельзя  скорбный и жалобный плач, так что вопли его разбудили Дон Кихота, и тот  услышал, как он причитает:    

– Ах  ты, дитятко мое милое, у меня в дому рожденное, забава моих деток, утеха жены  моей, зависть моих соседей, облегчение моей ноши и к тому же кормилец половины  моей особы, ибо двадцать шесть мараведи, которые ты зарабатывал в день,  составляли половинную долю того, что я тратил на ее прокорм!    

Услышав  плач и осведомившись о причине, Дон Кихот, сколько мог, утешил Санчо, попросил  его немного потерпеть и обещал выдать расписку, по которой в его собственность  перейдут три осла из тех пяти, что были у Дон Кихота в имении.    

Санчо  этим утешился, вытер слезы, сдержал рыдания и поблагодарил Дон Кихота за эту милость;  Дон Кихот же, как скоро очутился в горах, взыграл духом, ибо места эти  показались ему подходящими для приключений, коих он искал. На память ему  приходили необычайные происшествия, в таких диких ущельях со странствующими рыцарями  случавшиеся, и, увлеченный и упоенный ими, он думал только о них, а все  остальное вылетело у него из головы. У Санчо тоже была теперь одна забота, едва  он почувствовал себя в безопасности: как бы утолить голод остатками снеди,  которую они отбили у духовных особ; по сему обстоятельству, навьюченный всем,  что надлежало везти его ослику, он, идя следом за своим господином, запускал  руку в мешок и набивал себе брюхо; и подобного рода прогулку он не променял бы  ни на какое другое приключение.    

    

Внезапно  он поднял глаза и увидел, что его господин, остановив Росинанта, пытается концом  копья поднять с земли какой-то тюк, и это зрелище заставило его подскочить к  нему на тот случай, если понадобится его помощь, но подскочил он в ту самую  минуту, когда Дон Кихот уже поднимал на острие копьеца подушку и привязанный к  ней чемодан, наполовину или даже совсем сгнившие и развалившиеся; однако они  были столь тяжеловесны, что Санчо пришлось спешиться, чтобы поднять их, после  чего Дон Кихот велел ему посмотреть, что лежит в чемодане. Санчо выказал  чрезвычайное проворство, и замок и цепочка не помешали ему разглядеть, что  лежат в этом прогнившем и дырявом чемодане четыре сорочки тонкого голландского  полотна и еще кое-что из белья, столь же чистое, сколь и дорогое, а в носовом  платке он обнаружил изрядную кучку золотых монет и, увидев, их, тотчас  воскликнул:    

– Хвала  небесам за то, что они столь выгодное приключение нам уготовали!    

Затем,  продолжив поиски, он обнаружил записную книжку в роскошном переплете. Книжку  Дон Кихот взял себе, а от денег отказался в пользу Санчо. Санчо облобызал ему  руки за эту милость и, опустошив чемодан, набил бельем свой мешок с провизией.  Наблюдая за всем этим, Дон Кихот сказал:    

– Я  полагаю, Санчо, – да так оно, разумеется, и есть на самом деле, – что  какой-нибудь путник, сбившийся с пути, по всей вероятности, блуждал в горах, и  на него напали лиходеи и, наверное, убили, а тело зарыли в этом глухом месте.    

– Не  может этого быть, – возразил Санчо, – разбойники унесли бы деньги.    

– И  то правда, – сказал Дон Кихот, – но в таком случае я не могу взять в  толк и ума не приложу, что бы это значило. Впрочем, погоди: нет ли в этой  книжке каких-либо записей, которые помогли бы нам напасть на след и постигнуть  то, что мы так жаждем знать.    

Он  раскрыл записную книжку, и первое, что он там обнаружил, – это сонет,  написанный как бы начерно, однако ж весьма разборчивым почерком, каковой сонет  он ради Санчо от первого до последнего слова прочитал вслух:    

     

Иль  Купидон немыслимо жесток,    

Иль  вовсе он утратил разуменье,    

Иль  худшее из зверств – ничто в сравненье    

С  той пыткою, что мне назначил рок.    

     

Но  Купидон, коль скоро он есть бог.    

И  мудр, и милосерден, без сомненья.    

Так  где ж начало моего мученья    

И  вместе с тем всех радостей исток?    

     

Я  даже не скажу – в тебе, Филида:    

Не  может благо приносить мне вред,    

Зло  и добро вовеки несовместны.    

     

Одно  бесспорно: в гроб я скоро сниду,    

Затем  что от недуга средства нет,    

Когда  его причины неизвестны.    

     

– В  этой песне ничего понять нельзя, – заметил Санчо, – кроме того, что  тут про какую-то гниду говорится.    

– Про  какую гниду? – спросил Дон Кихот.    

– Мне  показалось, будто ваша милость сказала: гниду.    

– Да  не гниду, а сниду, – поправил его Дон Кихот, – по-видимому,  автор хочет сказать, что он скоро отправится на тот свет. Право, он поэт  изрядный, или я ничего не понимаю в поэзии.    

– Стало  быть, ваша милость и в стихах смыслит? – спросил Санчо.    

– Больше,  чем ты думаешь, – отвечал Дон Кихот. – И ты в том уверишься, как  скоро я вручу тебе послание, сплошь написанное стихами, для передачи госпоже  моей Дульсинее Тобосской. Надобно тебе знать, Санчо, что все или почти все  странствующие рыцари минувшего века были великими стихотворцами и великими  музыкантами: ведь эти две способности или, лучше сказать, два дара присущи  странствующим влюбленным. Хотя, по правде сказать, в стихах прежних рыцарей  больше чувства, нежели умения.    

– Читайте  дальше, ваша милость, – сказал Санчо, – может, потом все объяснится.    

Дон  Кихот перевернул страницу и сказал:    

– Это  – проза и, по-видимому, письмо.    

– Деловое  письмо, сеньор? – спросил Санчо.    

– Судя  по началу, как будто бы любовное, – отвечал Дон Кихот.    

– Ну  так прочтите же его вслух, ваша милость, – сказал Санчо, – меня  хлебом не корми – дай послушать любовную историйку.    

– С  удовольствием, – сказал Дон Кихот.    

Исполняя  просьбу Санчо, он прочитал вслух все, что это письмо в себе заключало:    

     

«Твое  лживое обещание и мое неоспоримое злополучие влекут меня туда, откуда до твоего  слуха скорее долетит весть о моей кончине, нежели слова моих жалоб. Ты отринула  меня, о неблагодарная! единственно потому, что другой богаче меня, а не потому,  чтобы он был достойнее; но когда бы добродетель за сокровище почиталась, мне бы  не пришлось ни завидовать чужому счастью, ни оплакивать собственное свое  злосчастье. Что воздвигла твоя красота, то разрушили твои деяния: красота внушила  мне мысль, что ты ангел, деяния же свидетельствуют о том, что ты женщина. Мир  тебе, виновница моей тревоги, и пусть по воле небес измены твоего супруга вечно  будут окутаны тайною, дабы ты не раскаялась в своем поступке, а я не был бы  отомщен за то, что столь противно моему желанию».    

     

Прочитав  письмо, Дон Кихот сказал:    

– Уж  если из стихов мало что можно было узнать, то из письма еще того меньше, разве  что писал его отвергнутый любовник.    

Перелистав  почти всю книжку, он обнаружил еще несколько стихотворений и писем, причем одни  ему удалось разобрать, а другие нет, но все они заключали в себе жалобы, пени,  упреки, выражения удовольствия и неудовольствия, восторг обласканного и плач  отвергнутого. В то время как Дон Кихот просматривал книжку, Санчо подверг  осмотру чемодан, и во всем чемодане, равно как и в подушке, не осталось ни  единого уголка, который он не обыскал бы, не изучил и не исследовал, ни единого  шва, которых он не распорол бы, ни единого клочка шерсти, который он не растрепал  бы, дабы ничего не пропустить по своему небрежению или оплошности – до того  разлакомился он, найдя более ста золотых монет. И хотя сверх найденного ему  больше ничего не удалось найти, однако он пришел к мысли, что и полеты на  одеяле, и изверженный напиток, и дубинки, коими его вздули, и кулаки погонщика,  и исчезновение дорожной сумы, и похищение пыльника, а также голод, жажда и  утомление, которые он изведал на службе у доброго своего господина, – все  это было не зря, ибо нашему оруженосцу казалось, что его с лихвою вознаграждает  милость, какую явил ему Дон Кихот, отказавшись в его пользу от этой находки.    

Рыцарю  Печального Образа не терпелось узнать, кто владелец чемодана. Сонет и письмо,  золото и прекрасные сорочки указывали на то, что это какой-нибудь знатный  влюбленный, которого жестокость и презрение его дамы долженствовали толкнуть на  некий отчаянный шаг. Но как в этом безлюдном и суровом краю расспросить было  некого, то он, даром времени не теряя, поехал дальше – тою дорогою, которую  избрал Росинант, а именно тою, где Росинант в состоянии был проехать, и его  преисполняла уверенность, что в этих теснинах без какого-нибудь необычайного  приключения дело не обойдется.    

Занятый  этою мыслью, внезапно увидел он, что прямо перед ним, на верху невысокой горы,  какой-то человек с неимоверною легкостью перескакивает с гребня на гребень и  прыгает через кусты. Еще он заметил, что человек этот полураздет, что у него  густая черная борода, шапка всклокоченных волос, ноги босы и обнажены колени;  бедра его прикрывали штаны, по-видимому из рыжего бархата, до того рваные, что  во многих местах просвечивало голое тело; голова у него была непокрыта. И хотя,  как уже было сказано, человек тот промчался стремглав, однако же все эти  подробности Рыцарь Печального Образа разглядел и отметил; и хотя он сделал  попытку его догнать, но это ему не удалось, ибо немощный Росинант не создан был  для передвижения по этим кручам, особливо если принять в рассуждение короткий  его шаг и врожденную неповоротливость. Дон Кихот тотчас догадался, что это и  есть владелец подушки и чемодана, и дал себе слово разыскать его, хотя бы ему  целый год пришлось странствовать в горах, прежде чем его найти; того ради велел  он Санчо сойти с осла[164]  и обогнуть один склон горы, он же, дескать, объедет противоположный, –  может статься, что так они в конце концов встретятся с человеком, столь  стремительно скрывшимся из виду.    

– Это  выше моих сил, – объявил Санчо, – потому стоит мне удалиться от вашей  милости, – и страх уже тут как тут и на меня лезут всякие ужасы и привидения.  Так что, не извольте гневаться, я вас упреждаю заранее: от вашей особы я до  скончания века не отойду ни на шаг.    

– Быть  по сему, – сказал Рыцарь Печального Образа, – я чрезвычайно рад, что  ты ищешь прибежища в твердости моего духа, и она с тобою не расстанется, хотя  бы твоя душа рассталась с телом. Следуй же за мной по пятам или как сумеешь и  смотри во все глаза. Мы объедем эту гору и, может статься, повстречаем  человека, которого мы только что видели, – вне всякого сомнения, это не  кто иной, как владелец найденных нами вещей.    

На это  Санчо ему сказал:    

– Давайте  лучше не искать: ведь если мы его встретим и вдруг окажется, что деньги его, то  ясно, что я принужден буду их ему возвратить, а потому уж лучше я без лишних  хлопот и не мудрствуя лукаво буду считать себя их хозяином, пока сам собою, без  особых с нашей стороны проявлений усердия и любознательности, не объявится их  законный владелец. И может статься, что деньги к тому времени будут истрачены,  а на нет и суда нет.    

– Ты  не прав, Санчо, – заметил Дон Кихот. – Коли мелькнула у нас догадка,  что хозяин денег – тот, который промчался в двух шагах от нас, то мы обязаны  его сыскать и возвратить деньги. Буде же мы не отправимся на розыски, от одной  этой весьма правдоподобной догадки, что он таковым является, наша вина  становится не меньше, чем если бы мы это знали наверное. Итак, друг Санчо, да  не огорчают тебя эти розыски хотя бы потому, что я перестану огорчаться, как  скоро сыщу его.    

С этими  словами он пришпорил Росинанта, а Санчо по милости Хинесильо де Пасамонте побрел  за ним на своих на двоих и притом навьюченный; и вот когда уже часть горы  осталась позади, на берегу ручья обнаружили они валявшегося на земле, дохлого и  наполовину обглоданного собаками и исклеванного воронами мула, оседланного и  взнузданного, каковое обстоятельство подтвердило их предположение, что беглец и  есть хозяин мула и подушки.    

Они все  еще смотрели на мула, как вдруг послышался свист, похожий на свист пастуха, стерегущего  стадо, слева неожиданно показалось изрядное количество коз, а затем на горе  показался и стороживший их козопас, человек преклонного возраста. Дон Кихот  окликнул его и попросил спуститься. Тот, возвысив голос, обратился к ним с  вопросом: что занесло их в такие места, где редко, а может и ни разу, не  ступала нога человека и где бродят одни лишь козы, волки и другие дикие звери?  Санчо, однако ж, попросил его спуститься, – тогда, мол, ему дадут полный  отчет. Козопас спустился и, приблизившись к Дон Кихоту, молвил:    

– Бьюсь  об заклад, что глядите вы на мула, который пал в этом рву. Да ведь он, чтобы не  соврать, вот уж полгода, как здесь валяется. А скажите на милость, не  повстречался ли вам его хозяин?    

– Нет,  не повстречался, – отвечал Дон Кихот, – но неподалеку отсюда мы нашли  подушку и чемодан.    

– Да  ведь они и мне попались, – сказал козопас, – но только я не то что  поднять, а и подойти-то к ним не решился: боюсь, как бы не нажить беды, еще, не  ровен час, за вора примут. Нечистый хитер, подставит ногу – вот ты и споткнулся  и полетел, а там поди разбирайся, что, да как, да почему.    

– Я  тоже так думаю, – отозвался Санчо. – Вещи эти и мне было попались, но  я на сто шагов не осмелился к ним подойти. Я их оставил в покое, и лежат они  там, где лежали, а то еще, пожалуй, свяжешься – не обрадуешься.    

– А  скажите, добрый человек, – спросил Дон Кихот, – не знаете ли вы, кому  принадлежит это имущество?    

– Я  знаю одно, – отвечал козопас. – Назад тому полгода или около того к  одному пастушьему загону, мили за три отсюда, подъехал юноша, пригожий и  статный, верхом на том самом муле, что валяется во рву, с подушкой и чемоданом,  который вы нашли и, говорите, не тронули. Спросил он нас, с какой стороны этот  горный хребет особенно дик и пустынен. Мы ему сказали, что там, где мы сейчас  находимся, и так оно и есть на самом деле, потому если вы пройдете еще с  полмили вглубь, то выбраться, пожалуй что, и не выберетесь. Я диву даюсь, как  вы и здесь-то оказались: ведь сюда ни одна дорога и ни одна тропа не ведет. Ну  так вот: выслушал нас юноша, поворотил мула и поехал в ту сторону, куда мы ему  указали, и мы все, как один, полюбовались его статностью и подивились его  вопросу, а также той поспешности, с какою он снова направил путь в горы. И  только мы его и видели, однако ж несколько дней спустя вышел он на дорогу как  раз, когда по ней проходил один из наших пастухов, и, не говоря худого слова,  надавал ему колотушек да пинков, а затем подскочил к его ослице и забрал весь  хлеб и весь сыр, которым тот ее нагрузил. После этого он с невиданною быстротою  снова скрылся в горах. Кое-кто из нас, пастухов, услышал об этом, и мы почти  два дня разыскивали его в самой неприступной части гор и наконец нашли в дупле  кряжистого и могучего дуба. Он встретил нас весьма миролюбиво, одежда на нем  была уже изорвана, а лицо обезображено и обожжено солнцем, так что узнали мы  его с трудом, и все-таки как раз по одежде, хотя и порванной, но нам хорошо  знакомой, мы и догадались, что перед нами тот, кого мы разыскиваем. Он учтиво  приветствовал нас и в кратких и вполне разумных словах объявил нам, что мы не  должны удивляться его образу жизни, ибо за великие свои грехи наложил он на  себя некое покаяние. Мы просили его назвать себя, но он остался непреклонен.  Еще мы ему сказали, что как скоро ему понадобится продовольствие, без коего он  все равно не проживет, то пусть уведомит нас, где он находится, и мы с  превеликою охотою и старанием все ему принесем, а коли и это ему неприятно, то,  по крайности, пусть он, выходя на дорогу, просит у пастухов съестного, но не  отнимает. Он поблагодарил нас, извинился за совершенное нападение и впредь  обещал просить Христовым именем, никому ничем не досаждая. Касательно  постоянного местожительства он объявил, что такового у него не имеется и что он  довольствуется случайным, где его застигнет ночь. И закончил он свою речь столь  жалобным плачем, что у нас были бы каменные сердца, когда бы мы, заслышав этот  плач и мысленно сравнив, каким мы увидели юношу в первый раз и каким он стал  теперь, тоже не прослезились. Повторяю, это был юноша очень красивый и статный,  и его учтивые и рассудительные речи обличали в нем человека знатного и благовоспитанного,  и хотя только деревенские и слушали его, но любезность его даже деревенщине невольно  в глаза бросалась. И вот в пылу красноречия он вдруг остановился, умолк и  уставил глаза в землю, мы же, остолбеневшие и ошеломленные, ждали, чем кончится  это его длительное оцепенение, и с великим участием на него взирали, ибо по  тому, как он то открывал глаза и, не мигая, долго и пристально глядел в землю,  то снова закрывал их, стискивал зубы и хмурил брови, мы без труда могли  догадаться, что с ним случился припадок умоисступления. И вскоре предположение  наше подтвердилось, ибо он повалился на землю, но тут же в превеликом гневе  вскочил и бросился на пастуха, стоявшего рядом, с такою запальчивостью и  бешенством, что, если б мы его не отняли, он загрыз бы его или ударом кулака  убил наповал. Бросился же он на него с криком: «А, вероломный Фернандо! Сей же  час, сей же час заплатишь ты за то, что так вероломно со мной обошелся. Вот эти  самые руки вырвут из твоей груди сердце, в коем обретаются и гнездятся все,  какие только есть, пороки, преимущественно коварство и ложь!» К этим речам  присовокупил он другие, но все они сводились к тому, чтобы осыпать Фернандо новыми  проклятиями и заклеймить его как предателя и обманщика. Итак, с немалым трудом  освободили мы пастуха, а юноша, ни слова не говоря, от нас удалился и – бегом  сквозь чащу кустарника, так что мы никакими силами не могли бы его догнать. Из  всего этого мы заключили, что у него по временам мутится рассудок и что некто  по имени Фернандо причинил ему зло, и, уж верно, немалое, судя по тому  состоянию, в котором он теперь находится. Впоследствии догадки наши  подтверждались всякий раз, как он выходил на дорогу (а это с ним случалось не  однажды) и иной раз просил пастухов поделиться с ним пищей, а иной раз отнимал  силою, ибо когда он не в своем уме, то он отвергает доброхотные даяния пастухов  и набрасывается на них с кулаками. Когда же он в здравом уме, то вежливо и  учтиво просит Христовым именем и сердечно, даже со слезами, благодарит. И даю  вам слово, сеньоры, – продолжал козопас, – что вчера я и четыре  молодых парня – два подпаска и два моих приятеля – порешили искать его, пока не  найдем, и, найдя, не добром, так силой препроводить в город Альмодовар, до  которого отсюда восемь миль, и там мы его вылечим, если только эта болезнь  излечима, или уж, по крайности, узнаем, кем он был до того, как свихнулся, и  есть ли у него родственники, коих надлежит известить о постигшем его несчастье.  Вот и все, сеньоры, что я могу вам поведать в ответ на ваш вопрос, и разумейте,  что владелец найденных вами вещей и есть тот самый полураздетый человек,  который с такою быстротою пробежал мимо вас. (Должно заметить, что Дон Кихот  успел рассказать ему, как тот лазал по горам.)    

Дон  Кихот подивился всему, что услышал от козопаса, и теперь ему еще больше  захотелось узнать, кто же этот несчастный безумец, так что он дал себе слово  довести до конца задуманное предприятие, а именно: объездить всю гору и,  заглядывая во все уголки и пещеры, во что бы то ни стало сыскать его. Судьба, однако  ж, устроила лучше, чем он мог предполагать или ожидать, ибо в это мгновенье  прямо перед ними в расселине горы показался тот самый юноша, которого они искали:  он шел, говоря сам с собою о чем-то таком, чего нельзя было бы понять и вблизи,  а тем паче издали. На нем было вышеописанное одеяние; кроме того, Дон Кихот,  подъехав вплотную, заметил, что разорванный его колет надушен амброй, каковое  обстоятельство окончательно уверило нашего рыцаря, что особа, носящая подобное  платье, не может быть из простонародья.    

Подойдя  к ним, юноша приветствовал их голосом сдавленным и хриплым, с отменною,  впрочем, учтивостью. Дон Кихот ответил на его поклон не менее любезно и,  спешившись, с чрезвычайным дружелюбием и непринужденностью обнял его, и так  долго сжимал он его в своих объятиях, словно они были век знакомы. Юноша,  которого мы могли бы назвать Оборванцем Жалкого Образа, подобно как Дон  Кихот есть Рыцарь Печального Образа, прежде дал себя обнять, а затем  слегка отстранил Дон Кихота и, положив ему руки на плечи, стал в него  всматриваться с таким видом, будто желал уяснить себе, знаком он с ним или нет;  по всей вероятности, облик, фигура и доспехи Дон Кихота повергли его в такое же  точно изумление, в какое он сам поверг Дон Кихота. В конце концов после объятия  первым заговорил оборванец и повел речь, о которой будет речь впереди.    

     

    

 Глава XXIV,    

     

в коей  продолжается рассказ о приключении в Сьерре Морене    

     

    

     

В  истории сказано, что Дон Кихот с величайшим вниманием слушал вконец  обносившегося Рыцаря Гор, а тот начал свою речь так:    

– Разумеется,  сеньор, кто бы вы ни были, – ибо я вас не знаю, – я почитаю своим  долгом изъявить вам признательность за те знаки уважения, коих вы меня  удостоили, и мне бы хотелось иметь возможность не одною только своею  готовностью ответить на вашу готовность выказать радушие, с каковым вы и отнеслись  ко мне, однако ж судьба пожелала устроить так, чтобы я был способен  отблагодарить за доброе дело, которое мне кто-либо делает, одним лишь добрым  намерением за него отплатить.    

– Что  до меня, то я твердо намерен быть вам полезным, – подхватил Дон  Кихот, – я даже решился остаться в горах до тех пор, пока не встречусь с  вами и не узнаю, есть ли какое-нибудь средство от недуга, который, судя по  вашему необычайному образу жизни, вас снедает, и, коли надобно искать это  средство, искать его со всем возможным рвением. Когда же горесть ваша принадлежит  к числу тех, что любым утешениям путь преграждает, то я вместе с вами стану  крушиться и проливать слезы, ибо в несчастье обрести человека, который вам  сострадает, – это тоже своего рода утешение. Если же благие мои намерения  заслуживают награды в виде какого-либо знака учтивости, то я заклинаю вас,  сеньор, тою великою учтивостью, какою, я вижу, вы отличаетесь, и ради того, что  вы больше всего на свете любили или же любите, молю вас: скажите мне, кто вы  таков и почему вы приняли решение жить и умереть, подобно дикому зверю, в пустынных  этих местах, где вы принуждены нарушить весь свой привычный уклад жизни, о  котором свидетельствуют одежда ваша и облик? Я же, грешный и  недостойный, – промолвил Дон Кихот, – клянусь тем рыцарским орденом,  к коему я принадлежу, и саном странствующего рыцаря, что если вы, сеньор,  уважите мою просьбу, то я буду служить вам с тою преданностью, к которой меня  обязывает мое звание, и либо выручу вас из беды, если только она поправима,  либо, как я вам уже обещал, вместе с вами буду лить слезы.    

Рыцарь  Леса, слушая  речи Рыцаря Печального Образа, вглядывался в него, приглядывался к нему,  снова оглядывал с ног до головы и, только когда вдосталь на него нагляделся,  сказал:    

– Если  у вас найдется поесть, то дайте ради Христа, и, поевши, я исполню все, что от  меня требуется, в благодарность за ваше столь доброе ко мне расположение.    

Санчо  незамедлительно полез в мешок, козопас – в котомку, и оборванец, набросившись  на еду как полоумный, стал утолять голод с поспешностью необычайной: он не  успевал проглотить один кусок, как уже засовывал в рот другой; и пока он ел, ни  он, ни окружающие не проронили ни слова. Когда же он поел, то сделал знак  следовать за ним, что и было исполнено, и он повел их на зеленую лужайку,  которая находилась неподалеку отсюда, за скалою. Придя, он опустился на траву,  а за ним и его спутники; при этом среди них по-прежнему царило молчание – до  тех пор, пока оборванец, устроившись поудобнее, не заговорил:    

– Если  вам угодно, сеньоры, чтобы я вкратце рассказал о неисчислимых моих бедствиях,  то вы должны обещать мне, что ни одним вопросом и ни единым словом не прервете  нить печального моего повествования, иначе, как скоро вы это сделаете, рассказ  мой на этом самом месте и остановится.    

Слова  оборванца привели Дон Кихоту на память тот случай, когда он, слушая сказку  своего оруженосца, все никак не мог сосчитать коз, которых переправляли через  реку, вследствие чего конец этой истории остался неизвестен. Оборванец между  тем продолжал:    

– Я  потому вас о том предуведомляю, что мне бы не хотелось долго задерживаться на  моих мучениях, ибо вспоминать – значит умножать их, и чем меньше вопросов  будете вы мне задавать, тем скорее я с этим покончу, хотя и не пропущу ничего  существенного, дабы удовлетворить вас вполне.    

Дон  Кихот от лица всех присутствовавших обещал не прерывать его, и тот, взяв с него  слово, начал так:    

– Меня  зовут Карденьо, моя отчизна – один из прекраснейших городов нашей Андалусии, я  – славного рода, мои родители – люди состоятельные, но горе мое таково, что,  сколько бы ни оплакивали меня отец и мать и как бы ни страдали за меня мои  родичи, всего их богатства недостанет на то, чтобы его облегчить, ибо с  несчастьями, которые посылает небо, благам жизни не совладать. В моей родной  земле обитало само небо, получившее в дар от Амура такое великолепие, выше  которого я ничего не мог себе представить, – до того прекрасна была  Лусинда, девица столь же знатная и богатая, как я, но только более счастливая и  отличавшаяся меньшим постоянством, нежели то, какого чистые мои помыслы  заслуживали. Эту самую Лусинду я любил, обожал и боготворил измлада, и она  любила меня искренне и беззаветно, как лишь в нежном возрасте любить умеют.  Родители знали о наших намерениях, но это их не смущало, – они отлично понимали,  что конечною нашею целью может быть только брак, каковой был уже почти  предрешен благодаря тому, что по своему происхождению и достоянию мы друг к  другу вполне подходили. Годы шли, а взаимная наша склонность все росла, и отец  Лусинды нашел, что приличия ради должно отказать мне от дома: в сем случае он  как бы подражал родителям столь возвеличенной поэтами Тисбы.[165] Но от этого запрета еще  пуще возгорелось пламя и воспылала страсть, ибо печатью молчания удалось  заградить наши уста, но не перья, – перья же с большею непринужденностью,  нежели уста, дают понять тому, кого мы любим, что таится у нас в душе, ибо в  присутствии любимого существа весьма часто смущаются и немеют самое твердое  намерение и самые смелые уста. О небо, сколько писем написал я ей! Сколько  трогательных и невинных посланий получил в ответ! Сколько песен я сочинил и  стихов о любви, в коих душа изъясняла и изливала свои чувства, выражала  пламенные свои желания, тешила себя воспоминаниями и давала волю своему влечению!  Наконец, истерзанный, с душою, изнемогшей от желания видеть ее, положил я  осуществить и как можно скорее исполнить то, что представлялось мне необходимым  для получения желанной и заслуженной награды, а именно: попросить у ее отца  дозволения сочетаться с нею законным браком, и я это сделал. В ответ же услышал  я следующее: он-де благодарит меня за оказанную ему честь и желал бы со своей  стороны почтить меня и вручить мне свое сокровище, но коль скоро отец мой жив,  то неотъемлемое право вступить в переговоры принадлежит ему. Что же касается  Лусинды, то она не из таких, чтобы ее можно было тайно взять в жены или выдать  замуж в случае, если этот брак будет ему отнюдь не по сердцу и не по нраву. Я  изъявил свою признательность за поданную им благую мысль, ибо мне казалось, что  он говорит дело и что отец мой даст согласие, как скоро я ему откроюсь. С этою  целью я нимало не медля отправился к отцу сообщить о своем намерении, но, войдя  в его покои, увидел, что в руках у него распечатанное письмо, каковое, прежде  нежели я успел слово вымолвить, он протянул мне и сказал: «Из этого письма ты  увидишь, Карденьо, что герцог Рикардо намерен оказать тебе милость». Вам должно  быть известно, сеньоры, что герцог Рикардо – это испанский гранд, коего двор  находится в одном из прекраснейших мест нашей Андалусии. Я взял и прочитал  письмо, и оно показалось мне столь лестным, что я первый не одобрил бы моего отца,  когда бы он не исполнил того, о чем герцог его просил, а именно:  незамедлительно направить меня к нему, с тем чтобы отныне я находился при  старшем сыне герцога в качестве его товарища, но не слуги, а уж он, герцог,  позаботится-де о том, чтобы я достигнул степеней, соответствующих тому  уважению, которое он питает ко мне. Я прочитал письмо и, прочитав, оцепенел,  особливо когда отец сказал мне: «Во исполнение воли герцога ты, Карденьо, через  два дня поедешь к нему, – возблагодари же господа бога за то, что он  открыл пред тобою путь, на котором ты добьешься всего, что, по моему разумению,  ты заслуживаешь». К этому он присовокупил несколько отеческих наставлений.  Перед отъездом я увиделся вечером с Лусиндой, рассказал ей обо всем, что  произошло, затем поговорил с ее отцом и попросил его повременить и не выдавать  Лусинду замуж до тех пор, пока я не узнаю, какие виды имеет на меня Рикардо. Он  обещал, а Лусинда скрепила это обещание бесчисленными клятвами и изъявлениями  чувства. Наконец я прибыл во владения герцога Рикардо. Он так хорошо меня  принял и так хорошо со мной обошелся, что с этой минуты уже начала делать свое  дело зависть, которою преисполнились ко мне старые слуги герцога, ибо они  рассудили, что знаки его благорасположения ко мне могут послужить им во вред.  Но особенно обрадовался моему приезду младший сын герцога, по имени Фернандо,  юноша статный, прелестный, щедрый и пылкий, и вот этот-то самый Фернандо малое  время спустя так со мной подружился, что среди придворных только и разговору  было, что о нашей дружбе. И хотя старший брат тоже меня любил и благоволил ко  мне, однако ж он не доходил до таких пределов, коих достигали любовь и  обхождение дона Фернандо. А как для дружбы тайн не существует (я же, перестав  быть приближенным дона Фернандо, стал его другом), то он поверял мне теперь все  свои думы, в частности думу любовную, причинявшую ему некоторое беспокойство.  Он полюбил крестьянку, дочь богатых вассалов его отца, и была она так  прекрасна, благонравна, рассудительна и скромна, что все, кто знал ее,  затруднялись определить, какое из этих качеств в ней преобладает и какое из них  выше. Редкие достоинства прелестной поселянки до того воспламенили страсть дона  Фернандо, что он положил, дабы достигнуть цели и сломить ее упорство, дать  слово девушке жениться на ней, ибо прибегать к какому-либо иному способу  значило добиваться невозможного. Тогда я на правах дружбы, приведя наиболее веские  доводы и наиболее яркие примеры, попытался воспрепятствовать этому и отговорить  его. Видя, однако ж, что усилия мои тщетны, порешил я рассказать обо всем его  отцу, герцогу Рикардо, но дон Фернандо, будучи человеком проницательным и  умным, проник в тайные мои помыслы и испугался, – он подумал, что я, как  верный слуга, не почту себя вправе утаить от герцога, моего господина, то, что  может бросить тень на его доброе имя. И вот, чтобы сбить меня с толку и  провести, он сказал, что наилучшее средство забыть красавицу, которая так его  поработила, это на несколько месяцев отсюда уехать, – он-де вместе со мной  поедет к моему отцу, а герцогу скажет, что желает присмотреть и купить коней,  ибо таких чудесных коней, как у нас в городе, на всем свете не сыщешь. Выслушав  его, я, движимый своею любовью, способен был и не столь благоразумное решение  почесть за одно из самых мудрых, какое только можно вообразить, единственно  потому, что мне представлялись удобный случай и возможность свидеться с моею  Лусиндою. Руководимый этою мыслью и желанием, я, приняв его предложение и  поощрив его замысел, сказал, чтобы он как можно скорее осуществил его, ибо разлука,  точно, сделает свое дело, невзирая на неотвязные мысли. Но когда Фернандо вел  со мною этот разговор, он, как я узнал потом, уже обладал поселянкою под видом  ее супруга и ждал лишь случая открыть свою тайну без риска для себя, – его  пугала мысль, как поступит герцог, когда узнает о его проказах. Между тем  любовь юношей по большей части есть не любовь, но похоть, конечная же цель  похоти есть насыщение, и, достигнув ее, она сходит на нет, а то, что казалось  любовью, принуждено возвратиться вспять, ибо оно не в силах перейти предел,  положенный самою природою и которого истинная любовь не знает, – словом,  как скоро дон Фернандо насладился поселянкою, страсть его охладела и пыл его  угас. И если первоначально он притворялся, что хочет удалиться, дабы охладить  его, то теперь он, точно, желал уехать, дабы не расточать его более. Герцог  изъявил согласие и велел мне сопровождать дона Фернандо. Мы прибыли в мой родной  город, отец принял его как должно, я тотчас же свиделся с Лусиндой, и моя  страсть ожила (впрочем, она никогда не умирала и не ослабевала), о чем я, на  свое несчастье, сообщил дону Фернандо, – сообщил, ибо мне казалось, что в  силу того особого дружеского расположения, какое он ко мне выказывал, я ничего  не должен от него скрывать. Я так расхвалил красоту, прелесть и рассудительность  Лусинды, что хвалы мои вызвали в нем желание увидеть девушку, таковыми достоинствами  отмеченную. По воле злого рока я исполнил его желание и однажды вечером при  свете свечи показал ему ее в окне, через которое мы с нею обыкновенно  переговаривались. Она была в ночном одеянии, и все красоты, виденные им прежде,  пред нею померкли. Он замер на месте, он потерял голову, он пришел в восторг,  он полюбил ее, а как горячо – это вы увидите дальше из рассказа о моем  злоключении. И дабы усилить в нем чувство, которое он скрывал от меня и лишь  наедине с самим собою поверял небу, судьба устроила так, что однажды на глаза  ему попалось ее письмо, где она умоляла меня просить у отца ее руки и где она  выказала такую рассудительность, скромность и нежность, что, прочитав его, он  сказал мне, что в одной Лусинде заключены ум и красота, между всеми женщинами  на свете обыкновенно распределяемые. Положа руку на сердце, могу вам теперь  признаться, что хотя я и понимал, что у дона Фернандо есть все основания  восхвалять Лусинду, однако же слышать эти похвалы из его уст мне было  неприятно, и я стал бояться и остерегаться его, ибо он поминутно, при всяком  удобном и неудобном случае, заговаривал со мной о Лусинде, каковое  обстоятельство возбуждало во мне нечто похожее на ревность, однако ж вовсе не  потому, чтобы я опасался неожиданного удара со стороны добродетельной и верной  Лусинды; как бы то ни было, судьба заставляла меня бояться за то, что сама же  она мне сулила. Дон Фернандо всякий раз изъявлял желание читать письма, которые  я писал Лусинде и которые я получал от нее в ответ, под тем предлогом, что красоты  нашего слога будто бы доставляют ему величайшее удовольствие. Случилось, однако  ж, так, что Лусинда попросила у меня почитать один рыцарский роман, до которого  она была большая охотница, а именно Амадиса Галльского…    

Стоило  Дон Кихоту услышать название рыцарского романа, и он тотчас прервал юношу:    

– Если  б ваша милость с самого начала предуведомила меня, что ее милость сеньора  Лусинда – охотница до рыцарских романов, то никаких других славословий не  понадобилось бы для того, чтобы уверить меня в возвышенности ее ума, да ум у  нее и не был бы столь тонким, как это вы, сеньор, утверждаете, когда бы она к  столь занимательному чтению не имела пристрастия, а потому ради меня не должно  тратить много слов на описание ее красоты, добродетели и ума, – довольно мне  узнать ее вкус, и я сей же час признаю ее прекраснейшею и разумнейшею женщиною  в мире. И мне бы хотелось, сеньор, чтобы вместе с Амадисом Галльским ваша  милость послала ей Дона Рухела Греческого, – я уверен, что сеньоре  Лусинде очень понравятся Дараида и Гарайя, остроумие пастушка Даринеля, а также  чудесные стихи его буколик, которые он с величайшей приятностью, искусно и  непринужденно пел и исполнял. Однако со временем замеченный мною пробел будет  восполнен, и время его восполнения настанет, как скоро ваша милость соизволит отправиться  вместе со мною в мою деревню, ибо там я предоставлю в ваше распоряжение более  трехсот романов, каковые суть услада моей души и радость моей жизни. Впрочем,  не остается сомнений, что у меня ни одного романа уже не осталось, – по  милости злых волшебников, завистливых и коварных. Простите же меня, ваша  милость, за то, что я нарушил обещание не прерывать вас, но когда при мне  говорят о рыцарских делах и о странствующих рыцарях, то не поддержать разговор  зависит от меня в такой же мере, в какой от лучей солнца зависит не греть, а от  лучей месяца – не увлажнять землю. Итак, прошу простить меня и продолжать, что  было бы сейчас как нельзя более кстати.    

Пока Дон  Кихот вел с Карденьо вышеприведенную речь, тот, свесив голову на грудь, казалось,  впал в глубокое раздумье. Дон Кихот дважды обращался к нему с просьбой  продолжать свой рассказ, но он не поднимал головы и не отвечал ни слова; по  истечении долгого времени он, однако же, вскинул голову и сказал:    

– Я  стою на том, – и не родился еще такой человек, который бы меня с этого  сбил или же доказал обратное, да и дурак тот, кто думает или рассуждает  иначе, – что эта архибестия лекарь Элисабат сожительствовал с королевой  Мадасимой.    

– Ах  вы, такой-сякой! – в великом гневе вскричал Дон Кихот (по своему  обыкновению, выразившийся сильнее). – Да это есть величайшее с вашей  стороны вероломство или, лучше сказать, низость! Королева Мадасима – весьма  почтенная сеньора, и нельзя себе представить, чтобы столь знатная особа сошлась  с каким-то коновалом, а кто утверждает противное – тот лжет, как последний  мерзавец. И я берусь ему это доказать пеший и конный, вооруженный и безоружный,  и ночью и днем, словом, как ему будет угодно.    

Карденьо  смотрел на него весьма внимательно; он уже находился в состоянии умоисступления  и не способен был продолжать рассказ, точно так же как Дон Кихот – слушать, ибо  то, что он услышал о королеве Мадасиме, возмутило его. Странное дело: он  вступился за нее так, как если бы она воистину была его истинною и природною  сеньорой, и все из-за этих богомерзких романов! Карденьо, как известно, и без  того был не в себе, когда же ему надавали всяких оскорбительных названий вроде  лжеца, мерзавца и тому подобных, то он рассердился не на шутку и, запустив в  Дон Кихота первым попавшимся булыжником, угодил ему в грудь, так что тот  повалился навзничь. Санчо Панса, видя, как обходятся с его господином, бросился  на умалишенного с кулаками, однако оборванец встретил его достойно: одним  ударом сшиб его с ног, вслед за тем навалился на него и наломал ему бока в свое  удовольствие. Козопаса, попытавшегося защитить Санчо, постигла та же участь.  Расшвыряв же их всех и переколотив, оборванец как ни в чем не бывало скрылся в  горах. Санчо встал и, в ярости от того, что столь незаслуженно получил взбучку,  сорвал злобу на козопасе, объявив, что это он во всем виноват, ибо не  предуведомил их, что на этого человека временами находит, и что если б они это  знали, то были бы начеку и сумели за себя постоять. Козопас возразил, что он их  упреждал, а что ежели Санчо не слышал, то он, дескать, не виноват. Санчо Панса  ему слово, козопас ему два, следствием же всех этих слов было то, что они вцепились  друг другу в бороду и пустили в ход кулаки, так что если б Дон Кихот не усмирил  их, то от обоих остались бы одни клочья. Схватившись с козопасом, Санчо кричал:    

– Оставьте  меня, ваша милость, сеньор Рыцарь Печального Образа! Ведь он такой же мужик,  как я, а не посвященный в рыцари, стало быть, я имею полное право безо всякого  стеснения отплатить ему за обиду и как честный человек помериться с ним силами  один на один.    

– Так-то  оно так, – заметил Дон Кихот, – но, сколько мне известно, он ничуть  не виноват в том, что произошло.    

Это его  замечание утихомирило противников, и Дон Кихот снова спросил козопаса, можно ли  сыскать Карденьо, ибо ему страх как хотелось дослушать его историю до конца.  Козопас сказал ему то же, что говорил вначале, а именно – что местопребывание  Карденьо в точности ему неизвестно, но что если Дон Кихот как можно дольше в  этих краях постранствует, то непременно найдет его – может статься, в здравом  уме, а может, и невменяемого.    

     

    

 Глава XXV,    

     

повествующая  о необычайных происшествиях, случившихся в Сьерре Морене с отважным рыцарем Ламанчским,  и о покаянии, которое он по примеру Мрачного Красавца на себя наложил    

     

    

     

Простившись  с козопасом, Дон Кихот снова сел на Росинанта и велел Санчо следовать за ним,  каковое приказание тот вкупе со своим ослом весьма неохотно исполнил. Наконец  они достигли самых что ни на есть крутизн, и Санчо смерть как захотелось  побеседовать со своим господином, но, боясь ослушаться его, он ждал, чтобы тот  заговорил первым. Однако, не выдержав столь продолжительного молчания, он начал  так:    

– Сеньор  Дон Кихот! Благословите меня, ваша милость, и отпустите с миром: я сей же час  намерен возвратиться домой, к жене и детям, – с ними я, по крайности, душу  отведу и наговорюсь всласть, а требовать, чтобы я день и ночь скитался вместе с  вашей милостью в этой глуши, да еще и молчал, когда мне охота  поговорить, – это все равно что живьем закопать меня в землю. Ежели б  судьбе угодно было, чтобы животные умели говорить, как говорили они во времена  этого, как бишь его, Укропа или Езопа,[166] –  это бы еще куда ни шло: я выкладываю моему ослику все, что только на ум  взбредет, и мне и горя мало. А то ведь не так-то легко и не у всякого достанет  терпения всю жизнь странствовать в поисках приключений, которые состоят в том,  что тебя пинают ногами, подбрасывают на одеяле, побивают камнями, учиняют над тобой  кулачную расправу, а у тебя рот на замке, и ты, словно немой, не смеешь  заговорить о том, что у тебя на сердце.    

– Я  тебя понимаю, Санчо, – сказал Дон Кихот, – тебе, мочи нет, хочется,  чтобы я снял запрет, наложенный на твои уста. Считай, что он уже снят, и говори  все, что тебе вздумается, с условием, однако же, что снятие это будет  действительно до тех пор, пока мы не проедем горы.    

– Ну  ладно, – согласился Санчо, – мне бы только теперь поговорить, а там  что господь даст. Так вот, понеже сие дозволение уже вошло в силу, я осмелюсь  обратиться к вам с вопросом: что это вашей милости пришло в голову так горячо  вступиться за королеву Мордасиму или как бишь ее? И что нужды вам до  того, был этот самый, как его, аббат ее милым или нет? Ведь вы им не  судья, и я уверен, что если б вы промолчали, то сумасшедший докончил бы свой рассказ  и дело обошлось бы без булыжников, попавших вам в грудь, без пинков и без  полдюжины затрещин.    

– Право,  Санчо, – снова заговорил Дон Кихот, – если б ты знал так же хорошо,  как это знаю я, сколь почтенна и благородна была королева Мадасима, – я  знаю, ты сказал бы, что я был еще слишком терпелив: другой на моем месте вырвал  бы язык, с которого столь кощунственные срывались слова. В самом деле, величайшее  кощунство – не только сказать, но даже помыслить, что какая-либо королева делит  ложе с лекарем. Истина же заключается в том, что доктора Элисабата, о котором  толковал помешанный, человека весьма благоразумного и весьма мудрого советчика,  королева держала при себе в качестве лекаря и наставника. Но воображать, будто  она была его возлюбленной, – это нелепица, заслуживающая строгого наказания.  И если ты примешь в рассуждение, что, когда Карденьо говорил это, он был уже не  в своем уме, то, верно, согласишься, что он сам не знал, что говорил.    

– Я  про то и толкую, что вам не стоило обращать внимание на сумасшедшего, –  заметил Санчо, – мало ли что он сболтнет. Ведь если бы счастливый случай  не пришел вашей милости на помощь да направил булыжник прямехонько вам в  голову, а не в грудь, то хороши бы мы тогда были, а все потому, что стали на  защиту этой самой сеньоры, разрази ее господь. А Карденьо еще как здорово  вывернулся бы, потому он умалишенный!    

– Любой  странствующий рыцарь обязан защищать честь женщин, кто бы они ни были, как от  людей разумных, так и от невменяемых, наипаче же честь королев, столь  могущественных и достойных, какова королева Мадасима, которую я особенно чту за  ее добродетели, ибо она была не только прекрасна, но и в высшей степени  благоразумна и стойка в несчастиях, а ведь несчастия случались с ней  беспрестанно. Советы же и общество доктора Элисабата были ей очень полезны; они  умудряли ее и помогали безропотно нести тяготы жизни. А невежественной и  злопыхательствующей черни это дало основание думать и утверждать, что она была  его наложницей. Но я опять скажу и еще двести раз повторю, что лгут те, кто так  думает и говорит.    

– Да  я ничего не говорю и не думаю, – сказал Санчо, – ну их совсем, пусть  себе на здоровье. Сожительствовали они или нет – за это они дадут ответ богу.  Мое дело сторона, я знать ничего не знаю, не любитель я вмешиваться в чужие дела,  кто покупает да надувает, у того кошелек тощает. Тем более, голышом я родился,  голышом весь свой век прожить ухитрился, да хоть бы они и сожительствовали –  мне-то что? И ведь люди часто про других думают: у них дом – полная чаша, а  поглядишь – хоть шаром покати. Ну да разве на чужой роток накинешь платок? Чего  лучше: на самого господа бога наговаривали.    

– Господи  Иисусе! – воскликнул Дон Кихот. – Какую ты околесицу несешь, Санчо!  Какое отношение имеют нанизываемые тобою пословицы к нашему предмету? Ради бога,  замолчи, Санчо, и впредь заботься о своем осле и перестань заботиться о том,  что тебя не касается. И постарайся наконец воспринять всеми своими пятью  чувствами, что все, что я делал, делаю и буду делать, вполне разумно и вполне  соответствует правилам рыцарского поведения, которые я знаю лучше, чем все  рыцари в мире, когда-либо им следовавшие.    

– Сеньор! –  возразил Санчо. – А это тоже мудрое рыцарское правило – плутать в горах  без пути, без дороги и разыскивать сумасшедшего, которому, когда мы с ним встретимся,  еще, чего доброго, захочется довершить начатое, – я разумею не рассказ, а  голову вашей милости и мои бока, – и войну с нами он доведет до полной  победы?    

– Говорят  тебе, Санчо, замолчи! – сказал Дон Кихот. – Да будет тебе известно,  что в эти края влечет меня не только желание сыскать безумца, но и желание  совершить здесь некий подвиг и через то стяжать себе бессмертную славу и почет  во всем мире. И подвиг мой будет таков, что отныне все странствующие рыцари  станут смотреть на него как на нечто в своем роде совершенное, как на нечто  такое, что может привести их к славе и на чем они могут проявить свое  искусство.    

– А  что, этот подвиг очень опасен? – осведомился Санчо Панса.    

– Нет, –  отвечал Рыцарь Печального Образа. – Хотя к нам может прийти такая карта,  что мы проиграемся в пух. Впрочем, все зависит от твоего рвения.    

– От  моего рвения? – переспросил Санчо.    

– Да, –  сказал Дон Кихот, – ведь если ты скоро возвратишься оттуда, куда я намерен  тебя послать, то и мытарства мои кончатся скоро и скоро начнется пора моего  величия. Однако не должно держать тебя долее в неведении касательно того, что я  под всем этим разумею, а посему да будет тебе известно, Санчо, что славный  Амадис Галльский был одним из лучших рыцарей в мире. Нет, я не так выразился;  не одним из, а единственным, первым, непревзойденным, возвышавшимся над всеми,  кто только жил в ту пору на свете. Не видать ему добра, этому дону Бельянису, и  тем, кто уверял, будто он в чем-то с ним сравнялся, – это одни разговоры,  даю тебе слово. Скажу еще, что художник, жаждущий славы, старается подражать  творениям единственных в своем роде художников, и правило это распространяется  на все почтенные занятия и ремесла, украшению государства способствующие, и  оттого всякий, кто желает прослыть благоразумным и стойким, должен подражать и  подражает Одиссею, в лице которого Гомер, описав претерпенные им бедствия, явил  нам воплощение стойкости и благоразумия, подобно как Вергилий в лице Энея  изобразил добродетели почтительного сына и предусмотрительность храброго и  многоопытного военачальника, при этом оба изображали и описывали своих героев  не такими, каковы они были, а такими, каковыми они должны были бы быть, и тем  самым указали грядущим поколениям на их доблести как на достойный подражания  пример. Так же точно и Амадис был путеводною звездою, ярким светилом, солнцем  отважных и влюбленных рыцарей, и мы все, сражающиеся под стягом любви и рыцарства,  должны ему подражать. Следственно, друг Санчо, я нахожу, что тот из  странствующих рыцарей в наибольшей степени приближается к образцу рыцарского  поведения, который больше, чем кто-либо, Амадису Галльскому подражает. Но  особое благоразумие, доблесть, отвагу, выносливость, стойкость и силу чувства  выказал Амадис, когда, отвергнутый сеньорой Орианой, наложил он на себя  покаяние и удалился на Бедную Стремнину, дав себе имя Мрачного Красавца, имя,  разумеется, заключающее в себе глубокий смысл и соответствующее тому образу  жизни, который он с превеликою охотою избрал. А что касается меня, то мне легче  подражать ему в этом, чем рубить великанов, обезглавливать драконов, убивать  андриаков,[167]  обращать в бегство войска, пускать ко дну флотилии и разрушать злые чары. И раз  что это весьма удобное место для таких предприятий, как мое, то и незачем  упускать удобный случай, который ныне столь услужливо подставляет мне свой  вихор.    

– А  позвольте узнать, что же именно ваша милость намерена совершить в такой глухой  местности? – осведомился Санчо.    

– Разве  я тебе не говорил, – отвечал Дон Кихот, – что я намерен подражать  Амадису и делать вид, что я обезумел и впал в отчаяние и неистовство, дабы  одновременно походить и на храброго Роланда, который, обнаружив возле источника  следы Анджелики Прекрасной и догадавшись, что она творила блуд с Медором,[168]  сошел с ума от горя, – с корнем вырывал деревья, мутил воду прозрачных  ручьев, убивал пастухов, истреблял стада, поджигал хижины, разрушал дома,  угонял кобылиц и совершил еще сто тысяч неслыханных деяний, достойных на вечные  времена быть занесенными на скрижали истории? Разумеется, я не собираюсь во  всем подражать Роланду, или Орландо, или Ротоландо, – его называют и так и  этак, – перенимать все его безумные выходки, речи и мысли, я лишь возможно  точнее воспроизведу то, что представляется мне наиболее существенным. И может  статься, что я удовольствуюсь подражанием только Амадису, который без всяких  вредных сумасбродств, одними лишь своими слезами и чувствами стяжал себе такую  славу, какою никто еще себя не покрывал.    

– Сдается  мне, – сказал Санчо, – что вытворять все это рыцарей заставляла  необходимость, что у них была причина каяться и валять дурака. Ну, а у вашей  милости что за причина сходить с ума? Что, вас отвергла дама, что ли, или вы  нашли следы и установили, что сеньора Дульсинея Тобосская резвилась с каким-нибудь  мавром или христианином?    

– В  этом-то вся соль и есть, – отвечал Дон Кихот, – в этом-то и  заключается необычность задуманного мною предприятия. Кто из странствующих  рыцарей по какой-либо причине сошел с ума, тот ни награды, ни благодарности не  спрашивай. Весь фокус в том, чтобы помешаться без всякого повода и дать понять  моей даме, что если я, здорово живешь, свихнулся, то что же будет, когда меня  до этого доведут. Притом у меня есть достаточное к тому основание, – я  имею в виду долгую разлуку с навеки поработившею меня Дульсинеей Тобосской, а  ты слышал, что сказал пастух Амбросьо: в разлуке человек всего страшится и все  ему причиняет боль. А потому, друг Санчо, не трать времени на то, чтобы  отговорить меня от столь своеобразного, столь отрадного и столь необычного  подражания. Я безумен и пребуду таковым до тех пор, пока ты не возвратишься с  ответом на письмо, которое я намерен послать с тобой госпоже моей Дульсинее.  Отдаст она должное моей верности – тут и конец моему безумию и покаянию. Если  же нет, то я, и точно, обезумею и, обезумев, уже ничего не буду чувствовать.  Словом, что бы она ни ответила, так или иначе выйдет срок предстоящему мне  испытанию и пройдет это состояние тревоги, в котором ты меня оставляешь ныне:  ведь если ты принесешь мне радость, то я ею упьюсь, потому что я буду тогда в  здравом уме, если же причинишь мне боль, то я ее не почувствую, потому что  пребуду безумцем. А что, Санчо, цел ли у тебя шлем Мамбрина? Ведь ты на моих  глазах подобрал его, после того как этот неблагодарный чуть было его не разбил,  но все же так и не разбил, из чего явствует, сколь крепкого он закала.    

Санчо  ему на это ответил так:    

– Клянусь  богом, сеньор Рыцарь Печального Образа, с вашей милостью всякое терпение потерять  можно, – такие вещи вы иной раз говорите, – ведь я начинаю  догадываться, что все, что вы мне толковали про рыцарство, про завоевание  королевств и империй, про раздачу островов и прочих милостей и наград, что все  это, видать, россказни и враки, что все это анихея, или ахинея, – не знаю,  как правильно. Потому, если кто узнает, что ваша милость таз для бритья именует  шлемом Мамбрина и уже сколько дней находится в этом заблуждении, то что же иное  могут о вас подумать, как не то, что человек, который это утверждает и  отстаивает, верно, рехнулся? Таз у меня в мешке, весь как есть погнутый, однако  дома я его починю и приспособлю для бритья, если только, господь даст, я  когда-нибудь увижусь с женой и детьми.    

– Послушай,  Санчо, – сказал Дон Кихот, – клянусь тебе тою же самою клятвою,  которою только что клялся ты, что ни у кого из покойных и ныне здравствующих оруженосцев  ум не был так короток, как у тебя. Как могло случиться, что, столько странствуя  вместе со мной, ты еще не удостоверился, что все вещи странствующих рыцарей  представляются ненастоящими, нелепыми, ни с чем не сообразными и что все они  как бы выворочены наизнанку? Однако на самом деле это не так, на самом деле нас  всюду сопровождает рой волшебников, – вот они-то и видоизменяют и  подменивают их и возвращают в таком состоянии, в каком почтут за нужное, в  зависимости от того, намерены они облагодетельствовать нас или же сокрушить.  Вот почему то, что тебе представляется тазом для бритья, мне представляется  шлемом Мамбрина, а другому – чем-нибудь еще. И это было необычайно  предусмотрительно со стороны покровительствующего мне чародея – сделать так,  чтобы самый настоящий, доподлинный шлем Мамбрина все принимали за таз: ведь это  столь великая драгоценность, что на него всякий польстился бы, а как видят, что  это просто-напросто таз, то и не пытаются у меня его отнять, в чем мы могли  убедиться на примере того человека, который сперва вознамерился сломать шлем, а  затем швырнул его наземь и так и оставил. Можешь мне поверить, что если б он  знал ему цену, то ни за что бы с ним не расстался. Береги же его, дружок, а мне  он пока не нужен, – напротив того, мне надлежит снять все доспехи и  остаться в таком виде, в каком я появился на свет, если только я надумаю  следовать в своем покаянии не столько Амадису, сколько Роланду.    

Разговаривая  таким образом, приблизились они к подошве высокой горы, которая, почти как  отвесная скала, одиноко стояла среди многих других, ее окружавших. По ее склону  тихий сбегал ручеек, а опоясывавший ее луг был до того зелен и травянист, что  глаз невольно на нем отдыхал. Множество дерев, растения и цветы сообщали этому  уголку особую прелесть. Эту лужайку Рыцарь Печального Образа и избрал местом  своего покаяния, – при виде ее он, точно помешанный, громким голосом  заговорил:    

– Эти  места, о небо, я избираю и предназначаю для того, чтобы выплакать посланное мне  тобою несчастье. Здесь, в этом уголке, от влаги моих очей разольется этот  ручеек, а от всечасных моих и глубоких вздохов не престанет колыхаться листва  горного леса – в знак и свидетельство того, как истерзанное мое сердце  крушится. Кто б ни были вы, о сельские боги, населяющие этот пустынный край,  приклоните слух к стенаниям несчастного любовника, которого долговременная  разлука и ревнивые мечты влекут в эти ущелья роптать и жаловаться на жестокий  нрав прелестной мучительницы, являющей собою верх и предел земной красоты! О  напеи и дриады, имеющие обыкновение селиться в лесистых горах! Да не возмущают  сладостный ваш покой быстроногие и похотливые сатиры, в вас – безнадежно,  впрочем, – влюбленные, вы же восплачьте вместе со мною над горестным моим  уделом или, по крайней мере, неустанно внимайте моему плачу. О Дульсинея  Тобосская, день моей ночи, блаженство муки моей, веха моих дорог, звезда судьбы  моей! Да наградит тебя небо судьбою счастливою и да пошлет оно тебе все, что ты  у него ни попросишь; ты же, молю, помысли о том, в каком месте и в каком состоянии  я нахожусь по причине разлуки с тобою, и верности моей воздай по заслугам! О  стоящие одиноко деревья, отныне друзья моего одиночества! Подайте мне знак  легким трепетаньем ветвей, что присутствие мое вам не досаждает! О ты, мой  оруженосец, милый мой спутник, делящий со мною удачи и невзгоды! Запомни все,  что я сейчас совершу, запомни, дабы рассказать и доложить о том единственной  виновнице всего происходящего!    

С этими  словами он спешился и, в один миг стащив с Росинанта уздечку и седло, хлопнул  его по крупу и сказал:    

– Тот,  кто сам лишается свободы, дарует ее тебе, о конь, чьи деяния столь же  непревзойденны, сколь обойден ты судьбой! Ступай, куда хочешь, ибо на челе  твоем написано, что ни Астольфову Гиппогрифу,[169] ни знаменитому  Фронтину,[170]  который так дорого обошелся Брадаманте,[171]  в резвости с тобой не сравняться.    

Тут его  прервал Санчо:    

– Кто-то,  дай бог ему здоровья, избавил нас от труда расседлывать серого, а то бы я его  тоже похлопал и, можете быть уверены, наговорил бы всяких приятных вещей.  Впрочем, если б он был тут, я бы никому не позволил его расседлывать, потому не  для чего: повадки влюбленных и удрученных ему не указ, – ведь не они его  хозяева, его хозяином когда-то, в незабвенные времена, был я. И сказать по  совести, сеньор Рыцарь Печального Образа, если только мой отъезд и сумасшествие  вашей милости – все это взаправду, не мешало бы снова оседлать Росинанта: он  заменил бы серого, и это мне и туда и обратно сократило бы время, а то если я  двинусь пешком, то уж и не знаю, когда прибуду, когда возвращусь: ведь ходок-то  я, собственно говоря, неважный.    

– Вот  что я тебе скажу, Санчо, – объявил Дон Кихот, – пусть будет  по-твоему, мысль твоя представляется мне правильной. И еще скажу тебе, что ты  уедешь через три дня, ибо я желаю, чтобы за это время ты увидел и услышал все,  что я ради нее свершу и скажу, а затем ты расскажешь об этом ей.    

– Да  ведь я такого навидался, что после этого что ж мне еще остается увидеть? –  возразил Санчо.    

– Подумаешь,  какой бывалый! – заметил Дон Кихот. – Сейчас я разорву на себе  одежды, разбросаю доспехи, стану биться головой о скалы и прочее тому подобное,  долженствующее привести тебя в изумление.    

– Ради  самого Христа, – сказал Санчо, – смотрите, ваша милость, поберегите  вы свою голову, а то еще нападете на такую скалу и на такой выступ, что с  первого же раза вся эта возня с покаянием кончится. И коль скоро вы находите,  что биться головой необходимо, а без этого, мол, никак, я бы на вашем месте удовольствовался, –  благо все это одно притворство, шутка и подделка, – удовольствовался бы,  говорю я, битьем головы о воду или же обо что-нибудь мягкое, вроде хлопчатой  бумаги, а остальное предоставьте мне: я скажу моей госпоже, что вы бились  головой о вершину скалы тверже алмаза.    

– Спасибо  тебе за добрый совет, друг Санчо, – сказал Дон Кихот, – однако ж  надобно тебе знать, что все это я проделываю не в шутку, а вполне серьезно,  иначе я нарушил бы законы рыцарства, приравнивающие ложь к ереси, а ведь делать  одно вместо другого – значит лгать. Следственно, задуманное мной битье головою  о скалы – это будет битье с подлинным верное, без всякой примеси чего-либо  ложного или показного. И ты непременно оставь мне немного корпии для лечения,  если уж судьбе угодно было, чтобы мы остались без бальзама, который мы  потеряли.    

– Хуже  всего, что мы потеряли осла, – отозвался Санчо, – потому вместе с ним  пропала корпия и все остальное. Но только умоляю вас, ваша милость, забудьте вы  про этот окаянный напиток, – при одном упоминании о нем у меня не то что  вся душа, а и нутро переворачивается. И еще умоляю вас: представьте себе, что  трехдневный срок, который вы дали мне для того, чтобы я нагляделся на ваши  безумства, уже истек, что я уже видел их, что все это, как говорится, решено и  подписано, а уж моей госпоже я расскажу про вас чудеса. Ну так вот, пишите письмо  и отправляйте меня немедленно: мне до смерти хочется как можно скорее  вернуться, чтобы вызволить вас из этого чистилища, в котором я вас оставляю.    

– Ты  называешь это чистилищем, Санчо? – спросил Дон Кихот. – Правильнее  было бы сравнить это с адом или же еще с чем-нибудь похуже, если только есть на  свете что-нибудь хуже ада.    

– Кто  попал в ад, то уж nula es retencio,[172] –  заметил Санчо.    

– Я  не понимаю, что значит retencio, – сказал Дон Кихот.    

– Retencio  – это когда кто-нибудь никак не может вырваться из ада, – пояснил  Санчо. – А с вашей милостью выйдет совсем даже наоборот, если только у  меня не отнимутся ноги, которые нужны мне будут для того, чтобы при помощи шпор  воодушевлять Росинанта. Словом, я поеду в Тобосо, прямо к госпоже моей  Дульсинее, и столько ей наговорю про то, как вы делали и продолжаете делать  глупости и безумствуете, – а ведь это одно и то же, – что она станет  мягче перчатки, хотя бы до этого она была тверже дуба, и с ее нежным и  медоточивым ответным посланием я, будто колдун, примчусь сюда по воздуху и  вызволю вашу милость из этого чистилища, которое напоминает ад, но таковым,  однако же, не является, ибо есть надежда отсюда выбраться, каковой надежды  выбраться, как я уже сказал, лишены те, которые в аду, о чем ваша милость вряд  ли станет спорить.    

– Твоя  правда, – согласился Рыцарь Печального Образа. – Как бы это нам,  однако ж, написать письмо?    

– А  приказ насчет ослят? – напомнил Санчо.    

– Все  будет сделано, – сказал Дон Кихот, – но раз что у нас нет бумаги, то  не худо было бы по примеру древних написать письмо на листьях дерева или же на  вощаных табличках, хотя, впрочем, найти здесь вощаную табличку так же трудно,  как и бумагу. Ну да я уже придумал, на чем писать, и это будет более чем  прилично: я имею в виду записную книжку, ранее принадлежавшую Карденьо, а ты уж  позаботься о том, чтобы в первом же селении, которое встретится на твоем пути,  тебе переписал письмо на хорошей бумаге и красивым почерком школьный учитель,  если таковой там имеется, а не то так пономарь, только не давай писарям, –  их росчерки да закорючки сам черт не разберет.    

– А  как же быть с подписью? – осведомился Санчо.    

– Амадис  никогда не ставил своей подписи, – отвечал Дон Кихот.    

– Хорошо, –  сказал Санчо, – но только скрепить приказ подписью необходимо, потому как  если он будет переписан, то скажут, что подпись подделана, и я останусь без  ослят.    

– Приказ  будет в той же самой книжке за моей подписью, и когда ты предъявишь его моей  племяннице, то она беспрекословно выполнит мое распоряжение. Что же касается  любовного послания, то ты вели подписать его так: Ваш до гроба Рыцарь  Печального Образа. А что кто-нибудь подпишет за меня, то это несущественно:  сколько я помню, Дульсинея не умеет ни читать, ни писать и ни разу в жизни не  видела моего почерка и ни одного моего письма, ибо и мое и ее чувство всегда  было платоническим и далее почтительных взглядов не заходило. Да и взглядами-то  мы редко-редко когда обменивались, и я могу клятвенно утверждать, что вот уже  двенадцать лет, как я люблю ее больше, нежели свет моих очей, которые рано или  поздно будут засыпаны землею, и за все эти двенадцать лет я видел ее раза три.  И притом весьма возможно, что она ни разу и внимания-то не обратила, что я на  нее смотрю, – столь добродетельною и стыдливою воспитали ее отец, Лоренсо  Корчуэло, и мать, Альдонса Ногалес.    

– Те-те-те! –  воскликнул Санчо. – Стало быть, дочь Лоренсо Корчуэло, – иначе  говоря, Альдонса Лоренсо, – и есть сеньора Дульсинея Тобосская?    

– Она  самая, – подтвердил Дон Кихот, – и она же достойна быть владычицею  всей вселенной.    

– Да  я ее прекрасно знаю, – молвил Санчо, – и могу сказать, что барру[173] она  мечет не хуже самого здоровенного парня изо всей нашей деревни. Девка ой-ой-ой,  с ней не шути, и швея, и жница, и в дуду игрица, и за себя постоять мастерица,  и любой странствующий или только еще собирающийся странствовать рыцарь, коли  она согласится стать его возлюбленной, будет за ней, как за каменной стеной. А  уж глотка, мать честная, а уж голосина! Взобралась она как-то, изволите ли  видеть, на нашу деревенскую колокольню и давай скликать отцовских батраков, и  хотя они работали в поле, больше чем за полмили от деревни, а слышно им было  ее, как будто они внизу, под самой колокольней, стояли. А главное, она совсем  не кривляка – вот что дорого, готова к любым услугам, со всеми посмеется и изо  всего устроит веселье и потеху. Теперь я прямо скажу, сеньор Рыцарь Печального  Образа, что вам не только можно и должно безумствовать ради нее, но что у вас  есть все основания для того, чтобы впасть в отчаяние и повеситься, и всякий,  кто про это узнает, непременно скажет, что вы поступили как должно, хотя бы вас  потом утащил к себе дьявол. И я бы уж хотел быть в дороге для того только,  чтобы повидать ее, ведь я ее давно не видел, она, наверно, здорово изменилась,  день-деньской в поле, на солнце, на воздухе, а от этого цвет лица у женщин  портится. И теперь уж я вам признаюсь, сеньор Дон Кихот: до сей поры я  находился в полном неведении, я искренне и твердо верил, что сеньора Дульсинея,  в которую ваша милость влюбилась, это какая-нибудь принцесса, вообще какая-нибудь  важная особа, достойная тех щедрых даров, которые ваша милость ей посылала – то  в виде, например, бискайца, то в виде каторжников, и еще много кой-чего вы ей,  наверно, послали, потому, наверно, много побед ваша милость одерживала и  одержала в ту пору, когда я еще не был оруженосцем. Но если поразмыслить хорошенько,  то какой прок сеньоре Альдонсе Лоренсо, то бишь Дульсинее Тобосской, что  побежденные, которых ваша милость к ней посылает и намерена посылать в  дальнейшем, падут пред ней на колени? Ведь может же так случиться, что встреча  произойдет как раз, когда она будет чесать лен или же молотить на гумне, и вот  тут-то при виде ее как бы им не смешаться, а она над вашим подарком начнет  потешаться, да еще и обидится.    

– Я  тебе и прежде много раз говорил, Санчо, – сказал Дон Кихот, – что ты  превеликий болтун, и хотя от природы ты тупоумен, а все же вечно пытаешься  острить; но дабы ты уразумел, сколь ты глуп и сколь я умен, я хочу тебе  рассказать одну небольшую историйку. Надобно тебе знать, что одна прелестная,  молодая, свободная, богатая и, самое главное, веселая вдовушка влюбилась в  молодого послушника, крепыша и ражего детину. Дошло это до ее духовника, и он  сделал доброй вдове нечто вроде отеческого внушения: «Меня крайне удивляет,  сеньора, что такая знатная, такая прелестная и такая богатая особа, как вы,  ваша милость, полюбила человека столь низкого происхождения, такого мужлана и  такого остолопа, как этот самый имярек, а между тем в нашей обители столько  магистров и докторов богословия, и вы можете выбирать их по своему вкусу, точно  груши, да еще и приговаривать: „Этого хочу, того не хочу“. На это она весьма игриво  и непринужденно ответила: „Вы жестоко ошибаетесь, государь мой, и, как видно,  ваша милость – человек уж чересчур старинных понятий, коли полагаете, что я  сделала неудачный выбор, хотя имярек, по-вашему, и смахивает на дурачка, –  ведь в том, что мне от него надобно, он достаточно сведущ и самого Аристотеля  за пояс заткнет“. Так вот, Санчо, в том, что мне надобно от Дульсинеи  Тобосской, она не уступит благороднейшей принцессе в мире. Да ведь и не все  дамы, которых воспевают поэты и которым они дают имена по своему хотению,  существуют в действительности. Неужели ты думаешь, что разные эти Амарилис,  Дианы, Сильвии, Филисы, Галатеи, Филиды,[174]  коими полны романы, песни, цирюльни, театры, что все они и правда живые  существа, возлюбленные тех, которые их славили и славят поныне? Разумеется, что  нет, большинство из них выдумали поэты, чтобы было о ком писать стихи и чтобы  их самих почитали за влюбленных и за людей, достойных любви. Вот почему мне  достаточно воображать и верить, что добрая Альдонса Лоренсо прекрасна и чиста,  а до ее рода мне мало нужды, – ведь ей в орден не вступать, значит, и  незачем о том справляться, словом, в моем представлении это благороднейшая  принцесса в мире. Надобно тебе знать, Санчо, если ты только этого еще не  знаешь, что более, чем что-либо, возбуждают любовь две вещи, каковы суть  великая красота и доброе имя, а Дульсинея имеет право гордиться и тем и другим:  в красоте она не имеет соперниц, и лишь у весьма немногих столь же доброе имя,  как у нее. Коротко говоря, я полагаю, что все сказанное мною сейчас – это сущая  правда и что тут нельзя прибавить или убавить ни единого слова, и воображению  моему она представляется так, как я того хочу: и в рассуждении красоты, и в  рассуждении знатности, и с нею не сравнится Елена, и до нее не поднимется  Лукреция[175]  и никакая другая из славных женщин протекших столетий – равной ей не сыщешь ни  у греков, ни у латинян, ни у варваров. А люди пусть говорят, что угодно, ибо  если невежды станут меня порицать, то строгие судьи меня обелят.    

– Должен  сознаться, что вы совершенно правы, ваша милость, а я осел, – сказал  Санчо. – Вот только я не знаю, зачем у меня с языка сорвалось слово  «осел», – ведь в доме повешенного о веревке не говорят. Ну, готовьте  письмецо, а затем счастливо оставаться, я отправляюсь в путь.    

Дон  Кихот вынул записную книжку и, отойдя в сторону, углубился в составление  письма, потом, кончив писать, подозвал Санчо и сказал, что намерен прочитать  письмо вслух, дабы он выучил его наизусть на тот случай, если потеряет дорогой,  ибо при его незадачливости всего ожидать должно. Санчо же ему на это сказал:    

– Да  вы несколько раз перепишите его, ваша милость, здесь же, в книжке, и дайте мне,  а я доставлю его в целости и сохранности, но чтобы я затвердил его на память –  это пустые бредни: у меня такая плохая память, что я сплошь да рядом забываю,  как меня зовут. Прочтите, однако ж, письмо, ваша милость, – смерть хочется  послушать, – уж верно, из него, как все равно из песни, слова не выкинешь.    

– Так  вот о чем тут идет речь, – сказал Дон Кихот.    

     

«Всемогущая  и бесстрастная сеньора!    

Тот,  кого ранило острие разлуки и чья изъязвлена душа, желает тебе, сладчайшая Дульсинея  Тобосская, здоровья, коего он сам лишился. Если красота твоя пренебрегает мною,  если твои добродетели суть мои супостаты, если твое презрение усугубляет мою  кручину, то хотя я и много претерпел, однако сей муки мне уже не вынести, зане  она мало того что сильна, а еще и весьма долговременна. Добрый мой оруженосец  Санчо подробно опишет тебе, о неблагодарная красавица, возлюбленная врагиня  моя, то состояние, в какое ты меня привела. Если ты рассудишь за благо прийти  мне на помощь – я твой, если же нет, поступай, как тебе заблагорассудится, –  я же, покончив счеты с жизнью, тем самым утолю и твою жестокость, и свою  страсть.    

Твой  до гроба Рыцарь Печального Образа».    

     

– Даю  голову на отсечение, – послушав, сказал Санчо Панса, – что ничего  более возвышенного я за всю свою жизнь не слыхал. Ах ты, будь я неладен, и как  это вы, ваша милость, сумели сказать в этом письме все, что вам надобно, и как  это все ловко подогнано к подписи Рыцарь Печального Образа! Ей-ей, ваша  милость, вы дьявол, а не человек, – нет ничего такого, чего бы вы не  знали.    

– Все  может пригодиться для того дела, коему я служу, – заметил Дон Кихот.    

– Ну,  а теперь, ваша милость, – сказал Санчо, – черкните на обороте  записочку насчет трех ослят и подпишитесь как можно разборчивее, чтобы каждый,  как взглянет, узнал вашу руку.    

– С  удовольствием, – молвил Дон Кихот.    

Он  написал записку, а затем прочитал вслух от слова до слова:    

     

«Благоволите,  ваша милость, сеньора племянница, выдать подателю сего первого ослиного  векселя, оруженосцу моему Санчо Пансе, трех ослят из числа пяти, коих я оставил  у себя в имении и которые находятся на попечении вашей милости. Вышеозначенных  трех ослят сим повелеваю выдать ему в уплату за трех других, которых я с него  здесь получил наличными и которые в силу настоящего векселя и его, Санчо,  расписки долженствуют считаться погашенными. Писано в сердце Сьерры Морены  двадцать второго августа сего года».    

     

– Отлично, –  сказал Санчо. – Подпишитесь, ваша милость.    

– Подписываться  не обязательно, – возразил Дон Кихот, – требуется только мой  росчерк, – ведь это все равно что подпись, и этого не то что для трех, а и  для целых трехсот ослов будет довольно.    

– Я  вам верю, ваша милость, – сказал Санчо. – А теперь позвольте, я пойду  оседлаю Росинанта, вы же, ваша милость, будьте готовы меня благословить, ведь я  прямо сейчас и в дорогу и на ваши дикие выходки глядеть не стану, – я их  столько, скажу, видел, что уж больше невмоготу.    

– Во  всяком случае, мне угодно, Санчо, – ибо так нужно, – мне угодно,  говорю я, чтобы ты посмотрел, как я в голом виде раз двадцать пять  побезумствую, причем все это я в какие-нибудь полчаса сумею проделать, –  впоследствии же, коль скоро ты все это видел своими глазами, ты можешь, положа  руку на сердце, поклясться, что видел и другие мои выходки, какие тебе  вздумается присовокупить. Но уверяю тебя, что сколько бы ты их ни описал, а  все-таки у меня их будет больше.    

– Ради  всего святого, государь мой, не раздевайтесь при мне, а то мне станет очень  жаль вашу милость, и я непременно расплачусь. А вчера я так плакал по своем  сером, что у меня и сейчас еще голова трещит, и я не расположен затевать новый  плач. А коли вашей милости угодно, чтобы я поглядел на некоторые безумства, то  безумствуйте одетый, да поскорее, и притом как попало. Тем более, мне все это  ни к чему, и, как я уже сказал, желательно ускорить мое возвращение, каковое  долженствует быть с вестями, коих ваша милость ожидает и заслуживает. А в  случае чего берегитесь, сеньора Дульсинея! Если она не ответит как подобает, то  я готов дать какое угодно клятвенное обещание, что пинками и тумаками выколочу  у нее из нутра благоприятный ответ. Потому доколе же это можно терпеть, чтобы  такой славный странствующий рыцарь, как вы, ваша милость, лишался рассудка  неизвестно из-за чего, из-за какой-то… Пусть лучше эта сеньора не заставляет  меня договаривать, иначе, вот как бог свят, я ее выведу на чистую воду, а там  будь что будет. Я ведь на этот счет мастер! Плохо она еще меня знает! Коли бы  знала, так, ей-же-ей, относилась бы ко мне с почтением.    

– Право,  Санчо, ум у тебя, мне кажется, не намного здоровее, чем у меня, – заметил  Дон Кихот.    

– Я  не такой безумный, – возразил Санчо, – я только более вспыльчивый. Но  оставим этот разговор, – скажите лучше, чем ваша милость намерена питаться  впредь до моего возвращения? Уж не думаете ли вы по почину Карденьо выходить на  дорогу и грабить пастухов?    

– Об  этом ты не беспокойся, – сказал Дон Кихот, – если бы даже у меня и  было что поесть, я питался бы одними травами и плодами, коими сии деревья и луг  меня наделят, – необычность моего предприятия в том именно и состоит,  чтобы ничего не есть и терпеть прочие тому подобные лишения. Ну, с богом!    

– А  знаете, ваша милость, чего я опасаюсь? Что не попаду я опять на то же самое  место, – уж больно здесь глухо.    

– Запоминай  окрестные предметы, – сказал Дон Кихот, – а я постараюсь далеко  отсюда не уходить и даже не поленюсь взбираться на самые высокие скалы и  посматривать, не едешь ли ты обратно. Кроме того (и это будет самое  правильное), чтобы ты меня не потерял и не заблудился, советую тебе нарезать  дроку – его здесь гибель – и разбрасывать его по дороге до тех пор, пока не  выедешь на ровное место, и по этим вехам и приметам, словно по Тезеевой нити в  лабиринте,[176]  ты и отыщешь меня на возвратном пути.    

– Так  я и сделаю, – сказал Санчо Панса.    

Он  нарезал дроку и, попросив у своего господина благословения, с ним  попрощался, – при этом и тот и другой проливали обильные слезы. Затем  Санчо сел на Росинанта, которого Дон Кихот поручил его заботам, приказав  глядеть за ним, как за самим собой, и двинулся в сторону равнины, время от  времени по совету своего господина бросая ветки дрока. И как ни приставал к  нему Дон Кихот, чтобы он посмотрел, по крайней мере, хоть на два его безумства,  он продолжал свой путь. Однако, не отъехав и на сто шагов, он все же вернулся и  объявил:    

– Я  хочу сказать, сеньор, что вы совершенно правы: чтобы я мог со спокойной  совестью поклясться, что видел ваши безумства, не худо было бы поглядеть хоть  на какое-нибудь из них, – впрочем, одно то, что вы здесь остались, есть  уже изрядное с вашей стороны безумие.    

– А  что я тебе говорил? – сказал Дон Кихот. – Погоди, Санчо, ты  оглянуться не успеешь, как я уже что-нибудь сотворю.    

Тут он с  необычайною быстротою снял штаны и, оставшись в одной сорочке, нимало не медля  дважды перекувырнулся в воздухе – вниз головой и вверх пятами, выставив при  этом напоказ такие вещи, что Санчо, дабы не улицезреть их вторично, довольный и  удовлетворенный тем, что мог теперь засвидетельствовать безумие своего  господина, дернул поводья. И тут мы с ним и расстанемся впредь до его  возвращения, каковое последует весьма скоро.    

     

    

 Глава XXVI,    

     

в коей  речь идет о новых странных поступках, которые Дон Кихот в качестве влюбленного  почел за нужное совершить в Сьерре Морене    

     

    

     

Обращаясь  же к рассказу о том, что делал Рыцарь Печального Образа, оставшись один, история  гласит, что как скоро Дон Кихот, от пояса до пят нагой и от пояса до головы  одетый, покончил с прыжками и кувырканьями, то, видя, что Санчо, не пожелав  долее задерживаться ради его сумасбродств, уже отбыл, он тотчас взобрался на  вершину высокой горы и стал думать о том, о чем думал много раз, хотя пока еще  ни к какому твердому решению не пришел, а именно, что лучше и что  целесообразнее: подражать буйному помешательству Роланда или же  меланхолическому – Амадиса; и, сам с собой рассуждая, он говорил:    

– Общее  мнение таково, что Роланд был славным и храбрым рыцарем, но что же в том удивительного?  Как-никак, он был очарован, и умертвить его можно было, лишь всадив ему в пятку  булавку, а он постоянно носил сапоги с семью железными подметками. Впрочем,  хитрости эти его не спасли – Бернардо дель Карпьо их разгадал и задушил его в  своих объятиях в Ронсевале. Однако довольно об его храбрости, перейдем к тому,  как он потерял рассудок, – а он, бесспорно, его потерял после того, как  обнаружил следы возле источника, и после того, как пастух ему сообщил, что  Анджелика раза два, если не больше, спала в часы полдневного зноя с Медором,  курчавым мавритенком, пажом Аграманта.[177]  И коль скоро он поверил этому сообщению, а именно тому, что возлюбленная  покрыла его позором, то сойти с ума ему ничего не стоило, но как же я-то буду  подражать его безумствам, когда у меня отсутствует подобного рода повод? Ведь я  готов поклясться, что моей Дульсинее Тобосской ни разу не попадался на глаза  живой мавр, в его настоящем виде, и что она и поныне остается такою же  непорочною девою, как и ее родительница. И я нанес бы ей явное оскорбление,  когда бы, заподозрив ее в обратном, избрал тот вид умственного расстройства,  каким страдал неистовый Роланд. С другой стороны, я знаю, что Амадис Галльский,  не потеряв рассудка и без всяких безумств, стяжал себе беспримерную славу одною  лишь силою своего чувства: согласно истории, он ограничился тем, что, когда  Ориана пренебрегла им и велела не показываться ей на глаза, пока не последует  на то ее соизволение, удалился вместе с одним отшельником на Бедную Стремнину,  и там он исходил слезами и горячо молился богу, пока наконец небо над ним не  сжалилось – в то самое мгновенье, когда он особенно сокрушался и горевал. А  если так, то к чему мне ныне брать на себя труд раздеваться догола, докучать  деревьям, которые мне ничего дурного не сделали, и возмущать прозрачную воду  ручьев, которые в случае нужды меня напоят? Да живет память об Амадисе и да  последует его примеру, в чем только может, Дон Кихот Ламанчский, о котором  будут говорить то же, что было сказано о ком-то еще: Он подвигов не  совершил, но он погиб, идя на подвиг. И пусть Дульсинея Тобосская не  отринула меня и не пренебрегла мною – повторяю, довольно и того, что я с ней  разлучен. Итак, за дело! Придите мне на память, деяния Амадиса, и научите меня,  с чего надлежит начать подражание вам. Впрочем, я уже вспомнил, что усерднее  всего прочего он молился и поручал себя богу. Да, но что же я буду делать без  четок?    

Но он  тут же сообразил, как с этим быть, а именно: оторвал от болтавшегося края  сорочки огромный лоскут и сделал на нем одиннадцать узелков, из коих один –  побольше, и вот этот самый лоскут и заменял ему четки в течение всего времени,  которое он здесь провел и которого ему с избытком хватило на то, чтобы миллион  раз прочитать «Ave Maria». Однако же он был весьма огорчен тем обстоятельством,  что здесь не оказалось отшельника, который исповедовал бы его и утешал, а  потому он проводил время так: гулял по лугу и без конца вырезал на древесной  коре и чертил на мелком песке стихи, в коих преимущественно изливал свою тоску,  а также воспевал Дульсинею. Но когда наконец Дон Кихота сыскали, то из всех его  стихов, как показали дальнейшие поиски, оказались целыми и удобочитаемыми  только лишь следующие:    

     

О  кусты, деревья, травы,    

Одеянье  гор нагих,    

Ледяных  вершин оправа!    

Пусть  напеву с уст моих    

Вторит  хор ваш величавый,    

Чтобы  горестная весть –    

В  мире нет ее грустнее! –    

Разнеслась  повсюду днесь:    

Дон  Кихот рыдает здесь    

От  тоски по Дульсинее    

Из  Тобосо.    

     

Здесь,  страдая беспримерно    

Без  владычицы своей,    

Дни  влачит любовник верный,    

Коего  в край дикий сей    

Бог  любви, мальчишка скверный,    

Хитростью  сумел завесть.    

И  поэтому, худея,    

Как  бурдюк, где дырка есть,    

Дон  Кихот рыдает здесь    

От  тоски по Дульсинее    

Из  Тобосо.    

     

Бранной  славы многотрудной,    

На  несчастие свое,    

Возжелал  он, безрассудный,    

И  дерзнул искать ее    

В  этой местности безлюдной.    

Тут  Амур его и хлесть    

По  хребту, лопаткам, шее.    

И,  плетей не в силах счесть,    

Дон  Кихот рыдает здесь    

От  тоски по Дульсинее    

Из  Тобосо.    

     

Этому  добавлению к имени Дульсинея – из Тобосо – немало смеялись те, кто  вышеприведенные стихи обнаружил; они высказали такое предположение: Дон Кихот,  мол, вероятно, решил, что если к имени Дульсинея он не присовокупит – из  Тобосо, то смысл строфы останется неясным; и они были правы, ибо он сам впоследствии  в этом признался. Много еще написал он стихов, но, как уже было сказано,  полностью сохранились и могли быть разобраны только эти три строфы. Так, в  стихотворстве, во вздохах, в воплях к фавнам и сильванам окрестных дубрав, к  нимфам рек, к унылому и слезами увлажненному Эхо – в воплях о том, чтобы они  выслушали его, утешили и отозвались, и проходило у него время, а также в  поисках трав, коими он намерен был пробавляться до возвращения Санчо; должно  заметить, что если б тот пробыл в отсутствии не три дня, а три недели, то  Рыцарь Печального Образа так изменил бы свой образ, что его бы не узнала родная  мать.    

Но пусть  он себе сочиняет стихи и вздыхает, мы же расскажем, что случилось с Санчо Пансою  за время его посольства, а случилось с ним вот что: выбравшись на большую  дорогу, двинулся он в сторону Тобосо и на другой день подъехал к тому самому  постоялому двору, где происходило злополучное подбрасывание на одеяле; и не  успел Санчо хорошенько его разглядеть, как вдруг почудилось ему, будто он снова  летает по воздуху, и ему не захотелось там останавливаться, нужды нет, что  подъехал он в такое время, когда это можно и должно было сделать, ибо время было  обеденное, самая пора удовлетворить свою потребность в горячем, а ведь он уже  давным-давно питался всухомятку.    

Необходимость  заставила его приблизиться к постоялому двору, хотя он все еще колебался,  останавливаться ему или не останавливаться. Но в это время оттуда вышли два  человека и тотчас узнали его. И один из них сказал другому:    

– Послушайте,  сеньор лиценциат! Вот этот всадник – не Санчо ли это Панса, тот самый, который,  по рассказам ключницы нашего искателя приключений, отправился вместе со своим  господином в качестве его оруженосца?    

– Так,  это он, – отвечал лиценциат, – и едет он на коне нашего Дон Кихота.    

Они  потому сразу узнали его, что то были его односельчане – священник и цирюльник,  те самые, которые подвергали осмотру книги Дон Кихота и выносили им  окончательный приговор. Узнав же Санчо Пансу и Росинанта, снедаемые желанием  расспросить про Дон Кихота, они приблизились к нему, и тут священник, назвав  его по имени, молвил:    

– Друг  Санчо Панса! Где твой господин?    

Санчо  Панса тотчас узнал их и порешил утаить то место и то состояние, в котором его  господин находился, а потому ответил, что господин его где-то занят чрезвычайно  важным делом, а каким именно – этого он, Санчо, лопни его глаза, открыть не  может.    

– Нет,  нет, Санчо Панса, – возразил цирюльник, – если ты нам не скажешь, где  он, мы подумаем, – да уже и начинаем думать, – что ты убил его и  ограбил, раз что едешь на его коне. В самом деле, верни нам хозяина этой  лошади, а то я тебе задам.    

– Вы  мне не грозите, я не такой человек, чтоб кого-нибудь грабить и убивать, пусть  их убивает судьба или же создатель. Мой господин в свое удовольствие кается  сейчас в горах.    

И тут  Санчо единым духом все и выпалил и рассказал о том, в каком состоянии оставил  он Дон Кихота, какие были у его господина приключения и как он, Санчо Панса,  отправился с письмом к сеньоре Дульсинее Тобосской, то есть к дочери Лоренсо  Корчуэло, в которую его господин влюбился по уши. Подивились священник и  цирюльник тому, что услышали из уст Санчо Пансы, и хотя для них не являлось  тайной, что Дон Кихот свихнулся и каким именно видом умственного расстройства  он страдал, однако это не мешало им всякий раз снова даваться диву. Они  попросили Санчо Пансу показать им послание, которое он вез сеньоре Дульсинее  Тобосской. Тот сказал, что послание написано на одном из листков в памятной  книжке и что Дон Кихот велел отдать его переписать в первом же селении;  священник, однако ж, попросил показать письмо – он, дескать, отличным почерком  его перепишет. Санчо Панса сунул руку за пазуху и поискал книжку, но так и не  нашел, да если б он искал ее даже до сего дня, то все равно не нашел бы, потому  что она осталась у Дон Кихота и тот забыл ему передать, а Санчо невдомек было  напомнить.    

Когда  Санчо обнаружил, что книжки нет, он стал бледен как смерть и, вновь принявшись  весьма поспешно себя ощупывать, вновь пришел к заключению, что книжки нет, и,  мигом запустив обе руки себе в бороду, половину вырвал, а затем в мгновение ока  раз шесть подряд хватил себя кулаком по лицу, так что из носу у него потекла  кровь. Увидевши это, священник и цирюльник спросили, что с ним случилось и за  что он так на себя напустился.    

– Что  со мной случилось? – воскликнул Санчо. – А то, что в одно, как это  говорится, мановение, я ахнуть не успел, – у меня уже не стало трех  ослят, из коих каждый стоит целого замка.    

– Как  так? – спросил цирюльник.    

– Я  потерял записную книжку, – пояснил Санчо, – с письмом к Дульсинее  Тобосской и с приказом за подписью моего господина, в котором он велит  племяннице выдать мне трех из тех четырех или пяти ослят, что остались у него в  имении.    

И тут он  сообщил им о пропаже серого. Священник принялся утешать его и сказал, что, когда  он разыщет своего господина, тот напишет другой приказ, но уже на большом листе  бумаги, согласно существующим правилам и законам, ибо вексель, написанный на  листке из записной книжки, никто не примет и не оплатит.    

Санчо  этим утешился и сказал, что коли так, то пропажа письма к Дульсинее не очень  его огорчает, тем более что он знает письмо почти наизусть, и с его слов они  могут записать его, когда и где им заблагорассудится.    

– Говори  же, Санчо, – сказал цирюльник, – а мы будем записывать.    

Силясь  припомнить содержание письма, Санчо Панса почесывал затылок, переминался с ноги  на ногу, то поднимал, то опускал глаза, изгрыз полногтя на пальце и, изрядное  количество времени продержав в неведении священника и цирюльника, ожидавших,  что он скажет, наконец объявил:    

– Ей-богу,  сеньор лиценциат, видно, черти утащили все, что оставалось у меня в памяти от  этого письма. Впрочем, начиналось оно так: «Всемогущая и безотказная сеньора».    

– Да  не безотказная, – поправил цирюльник, – а вернее всего:  «бесстрастная» или же «всевластная сеньора».    

– Вот-вот, –  сказал Санчо. – А дальше, если только память мне не изменяет, было так…  если только мне не изменяет память: «Язвительный, и бессонный, и раненый целует  вашей милости руки, неблагодарная и никому не известная красавица», и что-то  еще насчет здоровья и болезни, коих он ей желает, – одним словом, много  всего было подпущено, а кончалось так: «Ваш до гроба Рыцарь Печального Образа».    

Немало  потешила обоих путников отличная память Санчо Пансы, и они выразили ему свое восхищение  и попросили еще два раза прочитать письмо, дабы они, в свою очередь, могли запомнить  его и при случае записать. Санчо еще три раза прочитал письмо и наговорил  невесть сколько всякой чепухи. Засим он рассказал о делах своего господина,  умолчав, однако ж, о том, как его самого подбрасывали на этом постоялом дворе,  куда он теперь не решался попроситься на постой. Еще он сказал, что его  господин в предвидении благоприятного ответа от сеньоры Дульсинеи Тобосской уже  нацелился на императорский или, по крайности, на королевский престол, что  так-де между ними условлено и что это – дело нехитрое, ежели принять в  рассуждение храбрость Дон Кихота и мощь его длани; и что как скоро это  сбудется, то Дон Кихот его, Санчо, женит, ибо он к тому времени овдовеет, это  уж как пить дать, и сосватает ему наперсницу императрицы, наследницу огромного  и богатого имения, но только на материке, без всяких этих островов и чертостровов,  ибо они ему уже разонравились. Все это Санчо проговорил весьма хладнокровно,  время от времени прочищая нос и с таким глупым видом, что его односельчане  снова дались диву при мысли о том, сколь пылким должно быть безумие Дон Кихота,  если увлекло оно за собою рассудок бедняги Санчо. Однако ж они не дали себе  труда рассеять его заблуждение: на душе, мол, у него будет спокойнее, если он  останется при своем мнении, а им и вовсе одно удовольствие слушать, как он  городит чушь. А потому они сказали, чтобы он молился богу о здравии своего  господина, ибо со временем стать, как он говорит, императором, или, по малой  мере, архиепископом, или же быть возведенным в какой-либо другой высокий сан –  это вещь возможная и очень даже легко исполнимая. Санчо же им на это сказал:    

– Сеньоры!  А что, если судьба повернет дело так, что моему господину вспадет на ум стать  не императором, а архиепископом? Так вот я бы хотел знать заранее: чем  обыкновенно награждают своих оруженосцев странствующие архиепископы?    

– Обычная  награда, – отвечал священник, – это приход с отправлением  обязанностей духовника или же без оного, или назначают их причетниками, а  причетники получают хорошее жалованье, не считая столь же крупных побочных  доходов.    

– Но  для этого необходимо, – возразил Санчо, – чтобы оруженосец не был  женат и чтобы он, по крайности, умел прислуживать в церкви. А коли так, то все  пропало, потому, перво-наперво, я женат, а во-вторых, не учен грамоте! И что  только со мной будет, коли моему господину придет охота стать архиепископом, а  не императором, как это принято и как это водится у странствующих рыцарей?    

– Не  беспокойся, друг Санчо, – заговорил цирюльник, – мы попросим твоего  господина, отсоветуем ему, скажем, что он поступит по совести, коли станет  императором, а не архиепископом, да это ему и легче, оттого что он более храбр,  нежели образован.    

– Мне  тоже так кажется, – заметил Санчо, – хотя должен вам сказать, что он  на все руки мастер. Я же, со своей стороны, буду молить бога направить моего  господина в такую сторону, где бы он и самому себе угодил, и меня осчастливил.    

– Ты  рассуждаешь, как человек здравомыслящий, – сказал священник, – и  намерен поступить, как истинный христианин. Но сейчас надлежит обсудить, как  нам избавить твоего господина от этого бессмысленного покаяния, о котором ты  нам рассказал. И дабы обдумать, как это осуществить, и дабы подкрепиться, –  ведь уже время, – не худо было бы зайти на постоялый двор.    

Санчо  сказал, что пусть, мол, они зайдут, а он подождет здесь, – потом, дескать,  он им объяснит, отчего он не зашел и отчего не след ему туда заходить, –  но что он просит вынести ему чего-нибудь горячего, а Росинанту – овса. Они  ушли, он остался, а немного погодя цирюльник вынес ему поесть. После этого священник  с цирюльником долго еще размышляли, как им достигнуть желаемого, и наконец  священник пришел к мысли совершенно во вкусе Дон Кихота и вполне отвечавшей их намерениям,  а именно – он сказал цирюльнику, что измыслил он вот что: он, дескать,  переоденется странствующею девицею, а цирюльник приложит все старания, чтобы  как можно лучше вырядиться ее слугою, и в таком виде они отправятся к Дон  Кихоту, и он, священник, прикинувшись обиженною и беззащитною девицею, попросит  его об одном одолжении, в котором тот, как подобает доблестному странствующему  рыцарю, разумеется, ему не откажет. Одолжение это состоит в том, чтобы Дон  Кихот последовал за девицею и отомстил за оскорбление, неким злым рыцарем ей  нанесенное; кроме того, девица попросит у него дозволения не снимать маски,  ниже отвечать ему, коль скоро он станет о чем-либо ее вопрошать, покуда он над  тем злым рыцарем должной расправы не учинит. В заключение же священник выразил  твердую уверенность, что Дон Кихот при таких условиях пойдет на все и что таким  образом они вызволят его оттуда и доставят в деревню, а там уж они попытаются  сыскать средство от столь необычайного помешательства.    

     

    

 Глава XXVII    

     

о том,  как священник и цирюльник справились со своею задачей, а равно и о других  вещах, достойных упоминания на страницах великой этой истории    

     

    

     

Цирюльник  не только не отверг замысел священника, но, напротив, вполне одобрил, и они тот  же час привели его в исполнение. У хозяина постоялого двора они раздобыли  женское платье и головной убор, а в залог оставили новенькую сутану священника.  Цирюльник сделал себе длинную бороду из бычачьего хвоста, не то бурого, не то  рыжего, в который хозяин постоялого двора имел обыкновение втыкать гребень.  Хозяйка спросила, зачем понадобились им эти вещи. Священник, вкратце рассказав  ей о сумасшествии Дон Кихота и сообщив, что в настоящее время он находится в  горах, пояснил, что весь этот маскарад нужен им для того, чтобы вызволить его  оттуда. Хозяин и хозяйка тотчас догадались, что сумасшедший – это их бывший  постоялец, изобретатель бальзама, господин того самого оруженосца, который  летал тут у них на одеяле, и рассказали священнику обо всем, что с ним  произошло у них на постоялом дворе, не скрыв и того, что так тщательно скрывал  Санчо. Наконец хозяйка нарядила священника так, что лучше и желать было нельзя:  надела на него суконную юбку, на которой были нашиты полосы черного бархата  шириною в ладонь, все до единой с прорезами, и отделанный белым атласом корсаж  из зеленого бархата, – так же, как и юбка, времен короля Вамбы.[178]  Однако вместо женского головного убора священник пожелал надеть свой полотняный  стеганый ночной колпак, лоб он повязал лоскутом черной тафты, а из другого  лоскута сделал маску, и она отличнейшим образом закрыла ему и лицо и бороду.  Сверху он нахлобучил шляпу, такую огромную, что она могла бы заменить зонт, и,  надев накидку, на дамский манер сел верхом на мула, меж тем как на другого мула  сел цирюльник с длинною, до пояса, бородою, наполовину белою, наполовину рыжею,  ибо сделана она была, как известно, из грязного бычачьего хвоста.    

Они  попрощались со всеми, в том числе и с доброю Мариторнес, которая им сказала,  что хоть она и грешница, а все же дает обещание помолиться, чтобы господь  послал им удачу в этом представляющем такие трудности и истинно христианском  начинании. Но не успели они отъехать от постоялого двора, как вдруг священнику  вспало на ум, что он поступил дурно, вырядившись таким образом, ибо неприлично  священнослужителю так наряжаться, хотя бы и для благой цели; и, поделившись  своими соображениями с цирюльником, он предложил ему поменяться одеянием, ибо  правильнее, дескать, будет, если цирюльник изобразит беззащитную девицу, а он –  ее слугу: при этом условии он-де не так осквернит свой сан; буде же цирюльник  на это не согласится, то он дальше не поедет, хотя бы Дон Кихота утащил к себе  черт. В это время к ним приблизился Санчо и, поглядев на их наряд, не мог  удержаться от смеха. Цирюльник между тем дал священнику полное согласие, и тот,  изъясняя свой замысел, стал поучать его, как он должен себя вести и что он  должен сказать Дон Кихоту, чтобы побудить и заставить его последовать за ним и  покинуть трущобу, которую тот избрал местом бесплодного своего покаяния.  Цирюльник на это возразил, что он и без наставлений в лучшем виде обделает  дело. Решившись не переодеваться, пока они не подъедут к тому ущелью, где Дон  Кихот находился, он уложил свой наряд, а священник приладил бороду, и,  предводительствуемые Санчо Пансою, они продолжали свой путь; Санчо рассказал  про случай с помешанным, которого он и его господин повстречали в горах, однако  ж про чемодан и его содержимое умолчал, ибо хоть и простоват был наш молодец, а  на деньги падок.    

На  другой день увидели они ветки, которые разбросал Санчо, чтобы по этой примете  определить место, где он оставил своего господина; узнав же местность, он  объявил, что здесь начинаются ущелья и что пора им переодеваться, если только  это и правда необходимо для спасения сеньора Дон Кихота; должно заметить, что  они уже объяснили Санчо, сколь это важно – предстать пред Дон Кихотом в  подобном наряде и что только так и можно принудить его сменить этот ужасный  образ жизни на иной, и строго-настрого наказали не говорить ему, кто они такие  и что он их знает; если же он спросит – а он-де непременно спросит, –  вручил ли Санчо письмо Дульсинее, то сказать, что вручил, но как она грамоте не  знает, то и ответила ему на словах и велела под страхом навлечь на себя ее гнев  в ту же секунду по крайне важному делу явиться к ней; к этому они еще кое-что  прибавят от себя и таким образом, без сомнения, выведут его туда, где его ждет  лучшая доля, и с их помощью он немедленно двинется по пути если не к  императорскому, то уж, во всяком случае, к королевскому престолу, – архиепископства  же, дескать, бояться нечего. Санчо все это выслушал, хорошенько запомнил и  поблагодарил их за намерение посоветовать его господину стать императором, а не  архиепископом, ибо он был глубоко убежден, что император скорей может чем-либо  пожаловать своего оруженосца, нежели странствующий архиепископ. Еще он сказал,  что лучше всего, если он поедет вперед и передаст Дон Кихоту ответ его  повелительницы, – может, этого окажется достаточно для того, чтобы извлечь  его оттуда, и им незачем будет так себя утруждать. Мысль Санчо показалась им правильной,  и они решились подождать, пока он возвратится с вестями о своем господине.    

Санчо  скрылся в одной из расселин, они же остались в другой, где тихий протекал  ручеек в прохладной и манящей тени скал и там и сям росших дерев. Знойный  день, – надобно заметить, что дело происходило в августе, когда здесь  стоят сильные жары, – час, – а именно три часа пополудни, – все  это делало открывшийся их взору уголок еще более привлекательным и усиливало  соблазн дождаться здесь возвращения Санчо, и они на это склонились. И вот,  когда путники отдыхали в тени, их слуха достигнул голос, который, не будучи  сопровождаем звуками какого-либо инструмента, приятно и сладко звучал, чему они  немало подивились, ибо в их представлении это было совсем не такое место, где  бы мог оказаться столь искусный певец. Хоть и принято думать, что в рощах и  лугах обретаются пастухи-сладкопевцы, но ведь это скорее поэтический вымысел,  нежели правда. Каково, однако же, было их удивление, когда они удостоверились,  что поют стихи, да такие, что не простому пастуху под стать, но просвещенному  столичному жителю! И они не ошиблись, ибо вот что это были за стихи:    

     

Что  питает в милой твердость?    

Гордость.    

Что  сулит мне повседневность?    

Ревность.    

Что  лишит меня терпенья?    

Презренье.    

Значит,  верить в исцеленье    

Мне  расчета больше нету;    

Надломили  веру эту    

Гордость,  ревность и презренье.    

     

Кто  таит в себе опасность?    

Страстность.    

Кто  виновен, что я мучусь?    

Участь.    

Кто  судил, чтоб так и было?    

Светила.    

Значит,  мне грозит могила    

И  лекарства бесполезны:    

Ведь  меня толкают в бездну    

Страстность,  участь и светила.    

     

Что  лишь множит мук безмерность?    

Верность.    

Что  презреть мне надо б разом?    

Разум.    

Что  в себе кляну все вновь я?    

Здоровье.    

Значит,  доведен любовью    

Я  до гибели телесной,    

Ибо  с чувством несовместны    

Верность,  разум и здоровье.    

     

Время  дня, время года, безлюдье, голос и искусство певца – все преисполняло обоих  путников восторга и неги, и они не двигались, ожидая, что вот сейчас снова  послышится пение; но безмолвие все еще длилось, а потому они положили  отправиться на поиски человека, обладавшего таким прекрасным голосом. И только  было начали они приводить замысел свой в исполнение, как тот же голос, приковав  их к месту, раздался вновь и пропел вот этот сонет:    

     

Святая  дружба! Ты глазам людей    

На  миг свой образ истинный открыла    

И  вознеслась, светла и легкокрыла,    

К  блаженным душам в горний эмпирей,    

     

Откуда  путь из тьмы юдоли сей    

В  мир, где бы ложь над правдой не царила    

И  зла добро невольно не творило,    

Указываешь  нам рукой своей.    

     

Сойди  с небес иль воспрети обману    

Твой  облик принимать и разжигать    

Раздоры  на земле многострадальной.    

     

Не  то наступит день, когда нежданно    

Она  вернется к дикости опять    

И  погрузится в хаос изначальный.    

     

Пение  завершилось глубоким вздохом, и оба путника вновь напрягли слух в надежде, что  певец споет что-нибудь еще; но как мелодия перешла в рыдания и скорбные пени,  то они положили узнать, кто этот страдалец, чей голос столь же чудесен, сколь  жалобны его стоны; и едва лишь они обогнули скалу, как увидели человека, коего  сложение и наружность были точь-в-точь такие, как описывал Санчо Панса, когда пересказывал  рассказ Карденьо; появление же их обоих человека того не поразило, – как  бы погруженный в раздумье, свесив голову на грудь, он продолжал стоять  неподвижно и, однажды взглянув на них, когда они внезапно пред ним предстали,  больше уже не поднимал глаз. Священник был осведомлен о его беде, ибо по  некоторым признакам тотчас узнал его, и теперь, будучи человеком красноречивым,  он приблизился к нему и в кратких, однако ж весьма разумных речах попытался  доказать ему, что должно перестать влачить жалкое это существование, иначе  земное его существование прекратится вовсе, а это уже величайшее из всех  несчастий. Карденьо на ту пору находился в совершенном уме, припадки буйства,  так часто выводившие его из себя, на время утратили над ним свою власть, а  потому незнакомцы, одеянием своим резко отличавшиеся от тех, кого ему  приходилось встречать в пустынных этих местах, привели его в изумление, каковое  еще возросло, когда с ним заговорили о его делах, как о чем-то уже известном,  что явствовало из слов священника; и повел он с ними такую речь:    

– Кто  бы вы ни были, сеньоры, я вижу, что само небо, неустанно пекущееся о добрых,  равно как – весьма часто – и о злых, послало мне, недостойному, в столь  уединенном и далеком от человеческого жилья краю встречу с людьми, которые  наглядно, приводя многообразные и разумные доводы, доказывали мне, сколь  неразумно с моей стороны вести такую жизнь, и тщились направить меня на менее  тесный путь. Но вам неизвестно то, что знаю я, а именно, что новая, горшая беда  в сем случае неминуемо заступит место прежней, вот почему вы, верно, принимаете  меня за человека слабоумного или, еще того хуже, и вовсе помешанного. И в этом  не было бы ничего удивительного, ибо я сам вижу, что воображение мое, живописующее  происшедшие со мною несчастья, обладает такою мощною силою и столь стремительно  влечет меня к гибели, что, не в силах будучи сопротивляться, я превращаюсь в  камень, я ничего уже не чувствую и не сознаю. И только тогда я начинаю  понимать, что со мной было, когда мне про это напомнят другие и покажут, что я  успел натворить за то время, пока мною владел этот ужасный недуг, и тут мне  остается лишь скорбеть напрасно, вотще проклинать свой жребий и в оправдание  себе открывать всем, кто только пожелает выслушать меня, причину моих безумств,  ибо люди рассудительные, узнав причину, перестанут дивиться следствиям, и если  и не исцелят меня, то, по крайней мере, не осудят, и сострадание, вызванное моими  горестями, заступит у них в душе место злобы на мою несдержанность. И если вы,  сеньоры, явились ко мне с тою же целью, с какою ко мне являлись другие, то,  прежде чем снова начать вести со мною столь разумные речи, соблаговолите  выслушать отчет о бессчетных моих злоключениях: может статься, тогда вы уже не  возьмете на себя труд утешать меня в неутешном моем горе.    

Обоим  путникам только этого и нужно было – услышать из уст самого Карденьо, что послужило  причиной его недуга, и они попросили про это им рассказать, обещав не пытаться  врачевать его или же утешать, пока он сам того не пожелает, после чего  печальный кавальеро начал излагать жалостную свою историю почти в тех же словах  и выражениях, в каких назад тому несколько дней рассказывал он ее Дон Кихоту и  козопасу, причем из-за доктора Элисабата и из-за неуклонного стремления Дон  Кихота защищать честь рыцарства рассказ тогда так и остался незаконченным, как  о том сообщает история. Однако теперь по счастливой случайности припадок  буйства замедлил наступлением и дал возможность довести рассказ до конца; дойдя  же до случая с запиской, которую дон Фернандо обнаружил в книге об Амадисе  Галльском, Карденьо объявил, что он знает ее наизусть и что заключает она в  себе следующее:    

     

Л  у с и н д а – К а р д е н ь о    

«Каждый  день я открываю в Вас достоинства, которые обязывают и принуждают меня ценить  Вас все более; а потому, если Вам угодно, чтобы я уплатила долг, не губя своей  чести, то это всецело зависит от Вас. Мой отец знает Вас и горячо любит меня, и  он не пойдет наперекор моему желанию, – напротив: он исполнит то желание,  которое подобает испытывать и Вам, если только я Вам действительно дорога, в  чем Вы мне, впрочем, сами признались и чему я не имею оснований не верить».    

     

– Эта  записка, как я уже говорил, побудила меня просить руки Лусинды, и она же  привела дона Фернандо к мысли, что Лусинда – одна из самых умных и  рассудительных женщин нашего времени. И эта же самая записка вызвала у него  желание сокрушить меня прежде, нежели мое желание претворится в жизнь. Я  сообщил дону Фернандо условие отца Лусинды; оно заключалось в том, чтобы ее  руки просил для меня мой отец, а я, мол, не осмеливаюсь с ним об этом  заговорить из боязни, что он на это не пойдет, – и не потому, чтобы  знатность, доброта, строгие правила и красота Лусинды ставились им под  сомнение: качества ее таковы, что они могли бы служить украшением любого  испанского рода, – нет, он сам мне говорил, что хочет, чтобы я подождал с  женитьбой, пока не выяснится, какие виды имеет на меня герцог Рикардо. Словом,  я сознался дону Фернандо, что не решаюсь открыться отцу и что, помимо этого  препятствия, я со страхом предвижу еще много других, хотя и не могу еще  сказать, каких именно, но только у меня такое чувство, что мечте моей не  сбыться вовек. На это мне дон Фернандо сказал, что переговоры с моим отцом он  берет на себя и устроит так, чтобы тот переговорил с отцом Лусинды. О  тщеславный Марий,[179]  о жестокий Катилина,[180]  о изверг Сулла,[181]  о вероломный Геаелон, о предатель Вельидо, о мстительный Хулиан,[182] о  сребролюбивый Иуда! Предатель, изверг, мстительная и коварная душа! Чем не  угодил тебе несчастный, который так простодушно поведал тебе свои тайны и  радости своей души? Какое зло причинил он тебе? Дал ли он тебе хотя единый  совет, сказал ли он тебе хотя единое слово, которое унизило бы твою честь и послужило  тебе во вред? Но на что я, злосчастный, ропщу! Ведь это уже установлено, что  когда напасти влечет за собою теченье небесных светил и когда они яростно и  стремительно рушатся на нас с высоты, то никакая сила на земле не властна их  удержать, а изобретательность человеческая – предотвратить. Кто бы мог подумать,  что дон Фернандо, знатный, рассудительный, многим обязанный мне кавальеро,  который волен утолять свои любовные прихоти, кто бы ни был предметом его  страсти, возжаждет отнять у меня, как говорится, одну-единственную овечку,  которая к тому же еще не была моею! Но оставим эти ненужные и беспрокие  размышления и вновь свяжем порванную нить слезного моего рассказа. Итак, мое  присутствие мешало дону Фернандо привести в исполнение коварный и злой его умысел,  а потому он решился отослать меня к своему старшему брату под предлогом  попросить у него денег, чтобы расплатиться за шесть коней, которых он нарочно,  единственно с целью выпроводить меня (так удобнее было ему претворить в жизнь  преступное свое намерение), купил в самый тот день, когда вызвался переговорить  с моим отцом, и попросил меня съездить за деньгами. Мог ли я предотвратить  измену? Мог ли я хоть что-нибудь заподозрить? Разумеется, что нет, –  напротив того, в восторге от столь удачной покупки, я с крайним удовольствием  изъявил готовность выехать немедля. В тот же вечер я свиделся с Лусиндою,  передал ей содержание нашего с доном Фернандо разговора и сказал, что она может  не сомневаться, что наши честные и законные намерения увенчаются успехом. Лусинда,  осведомленная о предательстве дона Фернандо не лучше, чем я, просила меня как  можно скорей возвратиться, ибо она полагала, что решение нашей участи  произойдет, как скоро мой отец решится вступить в переговоры с ее отцом. Не  знаю, что тут с ней приключилось, только едва она произнесла эти слова, как очи  ее увлажнились слезами, к горлу подкатился клубок, и она не могла выговорить ни  слова, а между тем казалось, что ей так много надобно мне сказать. Странное это  явление, никогда прежде за нею не замечавшееся, поразило меня, ибо время,  которое нам уделяла счастливая случайность совместно с моими стараниями, мы  неизменно проводили в радости и веселии, не примешивая к нашим беседам ни слез,  ни воздыханий, ни ревности, ни подозрений, ни опасений. Я только и делал, что  благодарил судьбу за такую возлюбленную, превозносил красоту Лусинды,  восхищался душевными ее качествами и умом. Она платила мне тем же и восхваляла  во мне то, что ей, как влюбленной, казалось достойным хвалы. Затем мы болтали о  том о сем, о происшествиях, случившихся с нашими соседями и знакомыми, и смелость  моя не простиралась дальше того, чтобы почти силою взять ее прекрасную белую  руку и поднести к своим губам, хотя этому и мешали частые прутья низкой  решетки, которая нас разделяла. Но накануне печального дня моего отъезда она  плакала, рыдала, вздыхала и наконец удалилась, я же, устрашенный этими столь  неожиданными и столь печальными знаками ее скорби и душевной муки, пребывал в  смятении и тревоге. Однако ж, дабы не сокрушать моих надежд, я все приписал  силе ее чувства ко мне, а также разлуке, которая любящим сердцам всегда  причиняет боль. Как бы то ни было, уехал я грустный и озабоченный, полный  домыслов и подозрений, и самая смутность домыслов этих и подозрений ясно  указывала, что меня ожидают несчастье и горесть.    

Я прибыл  к месту моего назначения, вручил письмо брату дона Фернандо, был хорошо принят,  но не вдруг отпущен восвояси, – к крайнему моему огорчению, мне было  приказано подождать с неделю и не показываться на глаза герцогу Рикардо, ибо  дон Фернандо просил брата послать ему денег без ведома отца. И все это  оказалось уловкою лживого дона Фернандо, ибо у его брата, конечно, нашлись бы  деньги, чтобы отпустить меня тотчас же. Мне впору было не выполнить такое  повеление и приказ, ибо мне казалось, что я не вынесу столь долговременной  разлуки с Лусиндою, особливо после нашего слезного с ней расставания. Со всем  тем я, как верный слуга, повиновался, хотя и предчувствовал, что за это мне  придется поплатиться моим счастьем. И вот несколько дней спустя после моего  приезда ко мне явился незнакомец и вручил письмо, – я же, только взглянув  на адрес, тотчас догадался, что это от Лусинды: то был ее почерк. Распечатывал  я его с волненьем и трепетом, – я боялся, что произошло нечто весьма  важное, иначе Лусинда не стала бы ко мне писать, пока я нахожусь в отлучке, ибо  когда я и не отлучался, она редко ко мне писала. Прежде чем прочитать письмо, я  спросил незнакомца, кто ему передал его и как долго он пробыл в пути. Он  ответил, что однажды в полдень случилось ему проходить по улице нашего города,  как вдруг некая прелестная сеньора окликнула его из окна и со слезами на глазах  быстро проговорила:    

«Добрый  человек! Вы, верно, христианин? Если так, то ради всего святого, молю вас, сей  же час доставьте мое письмо по указанному адресу, – имя же человека,  которому я пишу, и место, где он находится, хорошо известны, – и господь  наградит вас за это доброе дело, а чтобы вы не терпели никаких лишений, вот вам  платочек». С последним словом она бросила мне в окно платочек, в котором было  завязано сто реалов, вот это золотое кольцо, что я ношу на пальце, и то письмо,  что я вам вручил. А затем, не дожидаясь ответа, отошла от окна. Все же она  успела заметить, что я поднял письмо и платочек и знаками дал ей понять, что ее  просьба будет исполнена. И вот, получив столь щедрое вознаграждение за труды по  доставке письма и поняв по адресу, что меня посылают к вам, – а ведь я,  сеньор, прекрасно вас знаю, – к тому же растроганный слезами очаровательной  этой сеньоры, положил я, никому не доверяя письма, вручить вам его лично, и в  течение шестнадцати часов, считая с той минуты, когда она передала мне письмо,  проделал весь путь, всего же здесь будет, как вам должно быть известно,  восемнадцать миль».    

Жадно  внимал я словам услужливого и необычного гонца, и у меня так дрожали колени,  что я едва мог стоять на ногах. Наконец я распечатал письмо, составленное, как  я увидел, в следующих выражениях:    

     

«Дон  Фернандо дал Вам слово переговорить с Вашим отцом, чтобы тот переговорил с моим,  и он его сдержал, но только это послужит скорее к его удовольствию, чем на  пользу Вам. Знайте же, сеньор, что он сам просил моей руки, и отец мой, соблазнившись  теми преимуществами, какие дон Фернандо, по его мнению, перед Вами имеет, с  необычайною готовностью дал свое согласие, так что спустя два дня надлежит быть  нашему обручению, каковое держится в строжайшей тайне и свидетелем какового  будет лишь небо да кое-кто из домашних. Вообразите, в каком я сейчас состоянии;  решайте, надобно ли Вам приехать; а люблю я Вас или нет – это Вам покажет  развязка. Дай бог, чтобы это письмо попало в Ваши руки прежде, нежели моя принуждена  будет оказаться в руке того, кто не держит своего слова».    

     

Таково  было в общих чертах содержание письма, из-за которого я, не дожидаясь ни  ответа, ни денег, тот же час тронулся в путь, ибо тут мне стало совершенно  ясно, что не о сделке насчет коней думал дон Фернандо, когда посылал меня к  брату, но о сделке, которой он добивался из прихоти. Вспыхнувшая во мне злоба  на дона Фернандо вместе с боязнью потерять сокровище, многолетнею верностью и  сердечною склонностью выслуженное, окрылила меня, и я на другой же день  прилетел в наш город в тот час и мгновенье, когда я обычно отправлялся на  свидание с Лусиндою. Я прибыл тайно и оставил мула у того доброго человека,  который привез мне письмо, судьбе же на сей раз угодно было споспешествовать  мне, и я застал Лусинду у оконной решетки, свидетельницы нашей любви. Лусинда  тотчас узнала меня, а я узнал ее, да, видно, плохо еще она знала меня, а я ее.  Впрочем, кто мог бы похвалиться, что постигнул и разгадал тайные мысли и  изменчивый нрав женщины? Разумеется, что никто. Итак, едва завидев меня,  Лусинда молвила:    

«Карденьо!  На мне подвенечное платье, в зале ждут меня коварный дон Фернандо, корыстолюбивый  отец мой и свидетели, которые, однако, скорее окажутся свидетелями смерти моей,  нежели обручения. Не тревожься же, друг мой, и постарайся присутствовать при  моем бракосочетании, и если только его не расстроят мои слова, то кинжал,  который я прячу у себя на груди и который сумел бы расстроить даже более  грозные силы, этот кинжал, положив конец моей жизни, положит начало твоей  уверенности в том, что я любила тебя и люблю».    

Боясь,  что не успею ответить ей, я, торопясь и волнуясь, проговорил:    

«Да не  разойдутся дела твои, сеньора, с твоими словами, и если ты носишь с собою  кинжал, дабы доказать мне свою верность, то я ношу с собою шпагу, дабы тебя  защитить или же убить себя, если судьба будет к нам немилостива».    

Не  думаю, чтобы она могла слышать мои слова, ибо в это самое время кто-то ей  возвестил, что жених ее ожидает. И тут настала ночь печали моей, закатилось  солнце моей радости, померкнул свет в очах моих, и мысли мои смешались. Я не в  силах был войти в ее дом, я не мог сдвинуться с места. Но затем, поняв, что  присутствие мое необходимо, ибо мало ли что там может случиться, я переломил  себя и вошел. А как все ходы и выходы были мне хорошо известны, к тому же в  доме тайная шла суматоха, то никто меня не заметил. И вот я, никем не  замеченный, пробрался в залу и, улучив минуту, стал в амбразуре окна,  завешенной краями двух ковров, и в отверстие между ними я, оставаясь невидимым,  мог видеть все, что в этой зале происходило. Найдутся ли у меня теперь слова,  чтобы описать, как билось у меня сердце, когда я стоял там, те мысли, какие  одолевали меня, те впечатления, какие я от всего этого вынес? Ведь их было так  много и такого они были свойства, что передать их нельзя, да и хорошо, что  нельзя. Довольно сказать, что жених вошел в залу в обычном своем одеянии,  шафером его был двоюродный брат Лусинды, и, кроме домочадцев, в зале никого  посторонних не было. Немного спустя из гардеробной вышла Лусинда вместе с  матерью и двумя своими служанками в приличествующем ее знатности и красоте  великолепном уборе и наряде, как и подобало быть наряженною той, что являла  собою верх изящества и благородного в самой роскоши вкуса. Изумление и гнев  помешали мне во всех подробностях рассмотреть и запомнить ее наряд. Мне  бросились в глаза лишь его цвета: алый и белый, и сверканье драгоценных камней,  коими были унизаны головной убор и одежда, но все это меркло в сравнении с  необычайною красотою чудесных ее золотистых волос, которые, успешно состязаясь  с драгоценными камнями и светом четырех факелов, горевших в зале, во всем своем  блеске глазам представлялись. О память, лютая врагиня моего покоя! Зачем  воссоздаешь ты ныне бесподобную красоту обожаемой моей врагини? Не лучше ли  было бы, жестокая память, если б ты напомнила и воссоздала ее поступок, дабы,  подвигнутый столь явным злом, ею мне причиненным, я попытался если не отомстить  ей, то, по крайней мере, покончить с собой? Не сетуйте, сеньоры, на эти  отступления – горе мое таково, что о нем нельзя и не должно говорить сжато и  вскользь, здесь все обстоятельства заслуживают, по моему разумению, пространных  речей.    

Священник  ему на это сказал, что они не только не сетуют, но, напротив, слушают его весьма  охотно, ибо все эти мелочи заслуживают не меньшего внимания, нежели самая суть  дела, и умолчать-де о них невозможно.    

– Итак, –  продолжал Карденьо, – когда все собрались в зале и когда приходский  священник, взяв жениха и невесту за руки, дабы совершить положенное по уставу,  спросил: «Согласны ли вы, сеньора Лусинда, признать сеньора дона Фернандо,  присутствующего здесь, законным своим супругом, как того требует святая церковь?»  – я просунул меж ковров голову и, напрягши внимание, со смятенною душою приготовился  выслушать ответ Лусинды, которой предстояло вынести мне смертный приговор или  же даровать мне жизнь. Ах, если б я тогда осмелился выскочить и крикнуть ей: «О  Лусинда, Лусинда! Помысли о том, что ты делаешь, вспомни о своем обещании, помысли  о том, что ты моя и не можешь принадлежать другому! Прими в рассуждение, что,  как скоро ты скажешь „да“, в тот же миг меня не станет. О вероломный дон  Фернандо, похититель моего блаженства, смерть моей жизни! Чего ты хочешь? На  что притязаешь? Прими в рассуждение, что достигнуть предела своих мечтаний  через христианский обряд ты не властен, ибо Лусинда – моя супруга, а я – ее  муж». О я, безумец! Ныне, когда я разлучен с нею и нахожусь вдали от опасности,  я говорю о том, что мне должно было сделать тогда и чего я, однако ж, не  сделал! Ныне, не воспрепятствовав похищению бесценного моего сокровища, я  проклинаю похитителя, которому я мог бы отомстить, если б нашлись у меня в ту  пору для этого силы, как нахожу я их сейчас для того, чтоб роптать! Ну что ж,  коли был я тогда глупцом и трусом, значит, суждено мне скончать мои дни в  стыде, безумии и покаянии.    

Священник  ждал, что скажет Лусинда, но она довольно долго не отвечала, и вот, когда я уже  начал думать, что она достает кинжал, дабы доказать мне свою верность, или же  собирается с духом, дабы выговорить правдивые и разуверяющие слова, которые  придали бы делу благоприятный для меня оборот, она упавшим и слабым голосом  проговорила: «Согласна», после чего дон Фернандо, произнеся то же самое слово,  надел ей на палец кольцо. И в эту минуту нерасторжимые узы связали их.  Новобрачный хотел было поцеловать свою супругу, но она схватилась за сердце и  упала без чувств на руки своей матери. Теперь остается сказать вам, что  испытывал я, когда Лусинда, ответив согласием, насмеялась над моими надеждами и  преступила и нарушила клятвы и когда я уразумел, что мне уже не вернуть блага,  которые я в это мгновенье утратил. Мне стало невмочь, мне казалось, будто все  небесные силы меня оставили, земля, носившая меня, стала моим врагом, воздух не  дает мне дыхания для вздохов, а вода – влаги для моих очей. Один лишь огонь  разгорался, и все во мне пылало злобой и ревностью. Когда Лусинда упала в  обморок, все засуетились, мать же Лусинды, расстегнув ей платье, чтобы легче  было дышать, обнаружила у нее на груди запечатанное письмо, и письмо это дон  Фернандо тотчас схватил и при свете факела стал читать, а как скоро прочел, то  вместо того, чтобы принять участие в уходе за супругой, которую все старались  привести в чувство, опустился в кресло и, как бы в глубоком раздумье, подпер  щеку ладонью.    

Видя,  что в доме переполох, я решился, заметят меня или нет, покинуть место моей  засады и в случае, если меня заметят, пойти на столь отчаянный шаг, чтобы в  наказании, коему я вознамерился подвергнуть не только лживого дона Фернандо, но  и потерявшую сознание ветреную изменницу, явно для всех означился правый гнев,  овладевший моею душой. Однако ж волею судеб, которые, по-видимому, хранили меня  для горших бед (если только может быть что-нибудь горше того, что я уже  перенес), я был тогда в полном разуме, – это уж он потом мне тут изменил.  Вот почему, раздумав мстить лютейшим моим врагам (а отомстить мне им ничего не  стоило – так далеки они были от мысли, что я здесь), надумал я отомстить самому  себе и подвергнуть самого себя наказанию, коего заслуживали они, и, может быть,  даже более суровому, чем то, какому я собирался подвергнуть их, – а я  собирался их умертвить, – ибо внезапная смерть мгновенно прекращает  страдания, тогда как медленная смерть под пыткою убивает всечасно, но жизни не  лишает. Словом, покинул я этот дом и отправился туда, где оставил мула. Я велел  седлать его, затем, даже не попрощавшись с хозяином, сел верхом и, подобно Лоту,  покинул город, не дерзнув оглянуться назад. Но как скоро я очутился в поле,  один на один с самим собою, и меня объяла ночная тьма, а ночная тишь побудила к  ропоту, то, не смущаясь и не боясь, что меня могут услышать и узнать, я дал  волю голосу моему и устам послать Лусинде и дону Фернандо столько проклятий,  как если бы этим мог отомстить за зло, которое они мне причинили. Я называл ее  жестокою, бесчеловечною, лживою и неблагодарною, чаще же всего корыстолюбивою,  ибо не что иное, как богатство недруга моего, ослепило очи ее любви, дабы  отнять ее у меня и вручить баловню и любимцу Фортуны. Но, бросая упреки и  изрыгая проклятия, я в то же время оправдывал ее: нет ничего удивительного,  рассуждал я, что девушка, находившаяся под присмотром родителей, привыкшая и  всегда готовая им повиноваться, решилась исполнить их волю, тем более что в  мужья они прочили ей столь знатного, богатого и любезного кавальеро, и если б  она его отвергла, то можно было бы подумать, что она не в своем уме или же что  она к кому-нибудь другому питает склонность, каковое обстоятельство бросило бы  тень на ее честь и доброе имя. Но я тут же возражал себе, что если б она  назвала своим супругом меня, то родители признали бы, что она сделала неплохой  выбор, и оправдали ее, – ведь до того, как дон Фернандо попросил ее руки,  они сами, если только их желания сообразовались со здравым смыслом, вряд ли  могли желать своей дочери лучшего мужа, чем я, так что она смело могла бы,  прежде чем пойти на этот вынужденный и безрассудный шаг и отдать дону Фернандо  свою руку, объявить, что она уже отдала ее мне, а я, со своей стороны, пришел  бы ей на помощь и подтвердил все, что ей удалось бы в сем случае измыслить. В  конце концов я пришел к заключению, что по причине своего непостоянства, взбалмошности,  крайнего тщеславия и жажды почестей она позабыла те слова, коими она меня  завлекала, коими она питала твердые мои надежды и укрепляла меня в честных моих  намерениях.    

Остаток  ночи я провел в пути, все так же громко ропща и все так же терзаясь, а на  рассвете подъехал к горам, и в горах я проплутал еще трое суток, без пути, без  дороги, пока наконец где-то неподалеку отсюда глазам моим не открылись луга, и  тут я спросил пастухов, с какой стороны особенно дик этот горный хребет. Они  мне сказали, что с этой. Тогда я направился сюда с намерением кончить здесь  свой век, и в одной из этих теснин пал от истощения мой обессилевший мул, а  скорее всего он просто пожелал сбросить с себя столь ненужное бремя, за каковое  он, верно, меня почитал. И остался я пеший, изнемогающий от усталости, мучимый  голодом, один-одинешенек и даже не зная, где искать помощи. Не могу сказать,  как долго я лежал на земле, затем встал, уже не чувствуя голода, и увидел перед  собой козопасов, – без сомнения, это они и накормили меня. Они рассказали  мне, в каком состоянии я находился, когда они меня увидали, и какие дикие и  несуразные вещи я говорил, из чего они заключили, что я тронулся. Да я и сам  впоследствии стал замечать, что не всегда я в здравом уме: порою мой ум  повреждается и помрачается, и тогда я прихожу в неистовство, рву на себе  одежды, оглашаю воплями безлюдные эти места, проклинаю судьбу свою и вотще  твержу дорогое мне имя – имя врагини моей, и одна у меня тогда мысль и одно желание  – кончить дни мои, взывая к Лусинде. Опомнившись же, я чувствую себя таким  усталым и таким разбитым, что с трудом могу двигаться.    

Обыкновенно  я располагаюсь на ночлег в дупле дуба, – там есть где укрыться жалкому моему  телу. Пастухи, пасущие в горах коз и коров, по доброте своей кормят  меня, – оставляют мне пищу на дорогах и скалах, где, как им кажется, я  скорее всего могу, случайно проходя мимо, ее обнаружить. И даже когда я бываю  не в себе, само естество мое наводит меня на пищу и заставляет алкать ее и  принимать. Иной раз, когда я бываю в здравом уме, они мне сообщают, что я выхожу  на дорогу и отнимаю пищу у пастухов, которые идут из селений к загонам, хотя  они делятся ею со мной добровольно. Такую жалкую и мучительную жизнь веду я в  надежде, что по воле неба мне самому скоро придет конец или же моей памяти, и я  позабуду о красоте и об измене Лусинды и о зле, причиненном мне доном Фернандо.  И вот если небо устроит это, не лишая меня жизни, то мысли мои примут  естественное свое направление. Если же нет, то мне останется лишь молиться о  том, чтобы моя душа была взята на небо, ибо самому исторгнуть тело мое из той  жалкой доли, на которую я добровольно его обрек, у меня нет ни сил, ни  мужества.    

Такова,  сеньоры, горестная повесть о моем несчастье, – скажите же, можно ли  сопровождать ее менее сильными движениями чувства, нежели те, коими я на ваших  глазах ее сопровождал, и не трудитесь уговаривать меня и давать советы,  которые, как подсказывает вам здравый смысл, могут помочь мне, ибо пользы мне  от них ровно столько, сколько больному от лекарства, которое прописал знаменитый  врач, но которое больной принимать не желает. Без Лусинды мне не надобно  здоровья, и коль скоро она пожелала принадлежать другому, хотя принадлежала и  должна была принадлежать мне, то я пожелал горевать, хотя мог бы радоваться.  Своею изменчивостью она намеревалась погубить меня навеки, – я же  вознамерился погибнуть, дабы исполнилось ее желание, и поздние потомки скажут  обо мне, что у меня было отнято то, в чем никто из несчастных нужды не терпит:  обыкновенно их утешает самая невозможность утешения, а мне это служит причиною  еще больших страданий и мук, ибо я начинаю думать, что и смерть их не  прекратит.    

На этом  кончил Карденьо длинную и грустную историю своей любви, и священник уже приготовился  сказать несколько утешительных слов, но в это самое время слух его был поражен  неким жалобным голосом, говорившим о том, о чем будет идти разговор в четвертой  части настоящего повествования, ибо третью часть мудрый и благоразумный историк  Сид Ахмет Бен-инхали на этом оканчивает.    

     

    

 Глава ХХVIII,    

     

повествующая  о новом занятном происшествии, случившемся со священником и цирюльником в тех  же самых горах    

     

    

     

Блаженны  и благословенны времена, когда начал странствовать по свету отважнейший рыцарь  Дон Кихот Ламанчский, ибо, благодаря великодушному его решению попытаться воскресить  и возвратить миру уже распавшийся и почти исчезнувший орден странствующего  рыцарства, ныне, в наш век, нуждающийся в веселых развлечениях, мы наслаждаемся  не только прелестью правдивой его истории, но и вкрапленными в нее повестями и  эпизодами, в большинстве своем не менее занятными, замысловатыми и правдоподобными,  чем самая история, – история же эта, вновь принимаясь за свою чесаную,  крученую и намотанную нить, гласит, что, как скоро священник приготовился  утешать Карденьо, до слуха его долетел печальный голос, говоривший такие слова:    

– О  боже! Ужели я сыскала, наконец, место, могущее служить тайною гробницей для  тяжкого бремени моего тела – бремени, которое я против воли своей влачу? Да,  сыскала, если только безмолвие окрестных гор меня не обманывает. О я,  несчастная! Насколько же благоприятнее для моего замысла общество этих утесов и  дебрей, ибо они не помешают мне жаловаться небу на горькую мою судьбину, нежели  присутствие человеческого существа, ибо нет на свете такого человека, который  способен был бы рассеять сомнения, утолить печали и избавить от мук!    

Священник  и его спутники расслышали и уловили эти слова, и показалось им – да так оно и  было на самом деле, – что говорят где-то совсем близко от них, а потому  они двинулись на поиски произносившего эти слова человека, но не прошли они и  двадцати шагов, как за утесом, под сенью ясеня, глазам их представился одетый  по-деревенски юноша, которого лицо, по той причине, что он, наклонившись, мыл в  ручье ноги, им сперва не удалось рассмотреть; подошли же они так тихо, что он  их не слыхал, да к тому же он был весь поглощен омовением ног, а ноги у него  были точно два белых хрусталя, сверкающих среди других камней того же ключа.  Белизна и красота его ног поразили путников, – казалось, эти ноги не  созданы ступать по вспаханному полю или брести за плугом и волами, несмотря на  то, что одежда юноши свидетельствовала о другом, и вот, удостоверившись, что он  их не замечает, священник, шедший впереди, сделал знак обоим своим спутникам  спрятаться и притаиться за обломками скал, и те так и сделали и стали внимательно  следить за юношей. На нем было серое двубортное полукафтанье, перетянутое у  пояса белой косынкой, панталоны, серого сукна гамаши и серый же суконный берет  на голове; гамаши он засучил, и голени его смело можно было уподобить  алебастру. Омыв прекрасные свои ноги, он тот же час, достав из-под берета  головной платок, их вытер; но, доставая платок, он поднял голову, и тут глазам  тех, кто на него взирал, на мгновение явилась такая несравненная красота, что  Карденьо шепотом сказал священнику:    

– Если  это не Лусинда, то, значит, это не человек, но ангел.    

Юноша  снял берет, тряхнул головой, и вслед за тем рассыпались и распустились по  плечам его кудри, которым даже Фебовы кудри могли бы позавидовать. И тут все  уразумели, что это переодетая хлебопашцем женщина, и притом изящная, более  того, – прекраснейшая из всех женщин, каких кто-либо из них видел, в том  числе и Карденьо; впрочем, Карденьо знал и созерцал Лусинду, но он сам  утверждал впоследствии, что только красота Лусинды могла бы поспорить с этой.  Роскошные золотистые волосы, длинные и густые, закрывали не только  плечи, – они вились вдоль всего ее стана, так что видны были одни лишь  ноги. Гребень ей заменяли собственные ее руки, и если ее ноги в воде походили  на хрусталь, то руки, подбиравшие волосы, напоминали плотно слежавшийся снег: и  чем дальше смотрели на нее все трое, тем более восхищались, и желание узнать,  кто она, усиливалось в них с каждым мгновеньем. Того ради положили они  объявиться; когда же они сделали движение, чтобы встать, прелестная девушка  подняла голову и, обеими руками откинув с лица волосы, поглядела в ту сторону,  откуда донесся шорох; и, едва завидев их, она вскочила, быстрым движением  подняла лежавший подле нее узел, как видно, с одеждой, и, босая, с распущенными  волосами, в смятении и страхе бросилась бежать; однако нежные ее ноги не  вынесли прикосновения острых камней, и, пробежав всего лишь несколько шагов,  она упала. Тут все трое приблизились к девушке, и первым заговорил с ней  священник:    

– Кто  бы вы ни были, сеньора, ни шагу далее, ибо единственное желание тех, кого вы  видите перед собою, это помочь вам. Напрасно вы опрометью бросились от нас  бежать, – все равно ваши ноги не вынесут этого, да и мы этого не допустим.    

Недоумевающая  и смущенная, она не отвечала ни слова. Тогда они подошли к ней еще ближе, и,  взяв ее за руку, священник снова заговорил:    

– Что  скрыло от нас ваше, сеньора, одеяние, то выдали ваши волосы, наглядно доказывающие,  что немаловажные должны были быть у вас причины облечь красоту вашу в столь  недостойные одежды и завести ее в такую глушь, где, однако же, нам  посчастливилось встретиться с вами, и если мы бессильны прекратить ваши муки,  то, во всяком случае, мы можем дать вам совет, а ведь как бы ни было велико  горе и как бы оно ни терзало, страждущий, пока он жив, должен, по крайней мере,  выслушать того, кто из добрых побуждений желает дать ему совет. Итак, моя сеньора,  или же сеньор, как вам будет угодно, преодолейте страх, который мы вам внушили  своим появлением, и поведайте нам счастье свое или же злосчастье, и во всех  нас, вместе взятых, и в каждом в отдельности вы встретите сочувствие вашему  горю.    

Между  тем переодетая девушка, будто зачарованная, глядела на всех, не шевеля губами и  не произнося ни слова, точь-в-точь как деревенский парень, которому неожиданно  показали что-нибудь диковинное, доселе невиданное. Но как священник клонил все  к одному и тому же, то в конце концов она, глубоко вздохнув, прервала молчание  и сказала:    

– Коли  эти пустынные горы бессильны меня укрыть, а распущенные и нечесаные мои волосы  не позволили моим устам солгать, то тщетно стала бы я теперь притворяться, ибо  если даже вы и сделали бы вид, что поверили мне, то скорее из вежливости, а не  по какой-либо другой причине. После этого предисловия я могу вам сказать,  сеньоры, что ваше предложение, за которое я вам так благодарна, обязывает меня  удовлетворить вашу просьбу, хотя, впрочем, я опасаюсь, что рассказ о моих  невзгодах не только вызовет у вас сострадание, но и огорчит вас, ибо вы не  найдете ни лекарства, которое прекратило бы мои муки, ни слов утешения, которые  облегчили бы их. Но чтобы у вас, уже знающих, что я женщина, и встретивших  меня, такую юную, одну, да еще в этом наряде, не создалось превратного  представления о моих правилах, ибо подобные обстоятельства, вместе взятые, и  каждое из них в отдельности способны очернить любую добрую славу, я принуждена  поведать вам то, о чем хотела бы умолчать, если б только могла.    

Все это  красавица девушка проговорила, не переводя дыхания, и складные ее речи и ум, а  равно и нежный ее голос привели путников в не меньший восторг, чем ее красота.  Когда же они снова начали предлагать ей свои услуги и просить исполнить данное  ею обещание, то она не заставила себя долго упрашивать, – строго соблюдая  приличия, обулась, подобрала волосы, села на камень и, как скоро трое путников  расположились вокруг нее, неторопливо и внятно, еле сдерживая выступавшие на  глазах слезы, начала рассказывать историю своей жизни:    

– У  нас в Андалусии есть такой город, от которого происходит титул некоего герцога,  одного из так называемых испанских грандов. У него два сына: старший, наследник  его титула, должно полагать, унаследовал и добрый его нрав, младший же вряд ли  что-нибудь унаследовал, кроме коварства Вельидо и лживости Ганелона. Мой отец и  мать – вассалы герцога. Роду они безвестного, но зато весьма богаты, так что если  б их происхождение было не ниже их достатка, то им и желать было бы нечего, а  мне нечего было бы опасаться беды, которая ныне со мною стряслась, – ведь  все мое несчастье, быть может, и состоит в том, что родители мои не имели  счастья родиться от людей родовитых. Правда, род их не столь уж низок, чтобы  надобно было его стыдиться, но и не настолько высок, чтобы поколебать мою  уверенность в том, что горе мое проистекает от его безвестности. Словом, они  хлебопашцы, люди простые, ни с каким нечестивым племенем ничего общего не  имеющие, самые настоящие, что называется – чистокровные христиане, но они очень  богаты, ни в чем себе не отказывают и, в сущности, теперь уже мало чем отличаются  не только от идальго, но даже и от кавальеро. Однако ж все свое богатство и всю  именитость свою полагали они в том, что у них такая дочь, как я. А как других  наследниц или наследников они не имели, родители же они были чадолюбивые, то я  была одною из самых балованных дочек в мире. Я была опорой их старости,  зеркалом, в которое они смотрелись, предметом, к коему они устремляли богоугодные  свои желания, столь благие, что они не могли идти вразрез с моими. Будучи  владычицею их душ, я была хозяйкою у них в доме: сама нанимала и отпускала  работников, вела счет всему, что сеялось и убиралось, крупному и мелкому скоту  и пчелиным ульям, наблюдала за маслобойками и давильнями. Словом, все, чем  только мог владеть и владел такой богатый сельчанин, как мой отец, было у меня  на учете, я была и домоправительницею и госпожою, и рачительности моей, а также  того удовольствия, которое я этим доставляла моим родителям, я не в силах  должным образом описать. Отдав надлежащие распоряжения надсмотрщикам, пастухам  и поденщикам, я проводила время за работою, столь же приличною девушкам, сколь  и необходимою, например, за иглою и пяльцами, частенько – за прялкой. Когда же  я, чтоб развлечься, эти занятия оставляла, то меня тянуло почитать  душеспасительную книгу или же поиграть на арфе, ибо я знала по себе, что музыка  успокаивает беспокойный дух и умеряет волнения праздной мысли. Вот какую жизнь  вела я в родительском доме, и описываю я ее столь подробно не из тщеславия, не  из желания похвалиться своим богатством, а единственно для того, чтобы  показать, как хорошо жилось мне прежде и в каком плачевном состоянии я, ни в  чем не повинная, нахожусь ныне.    

Дело  состоит в том, что, неустанно трудясь и живя в уединении, монастырскому затвору  подобном, я полагала, что меня никто, кроме прислуги, не видит, ибо я и в  церковь ходила ранним утром и непременно с матерью и служанками, закутанная и  укрытая, так что очи мои не видели ничего, кроме того клочка земли, на который  ступали мои ноги, и со всем тем очи любви, или, лучше сказать, очи праздности,  с коими и рысьим глазам не сравниться, благодаря стараниям дона Фернандо – так  зовут младшего сына герцога, о котором я уже упоминала, – меня заметили.    

Стоило  рассказчице произнести имя дона Фернандо, и с лица Карденьо мгновенно сбежала  краска, а на лбу у него выступил пот, так что священник и цирюльник, заметив  охватившее его необычайное волнение, со страхом подумали, не припадок ли это  умоисступления, а они слыхали, что такие припадки с ним время от времени  случаются. Но Карденьо только обливался потом и, силясь понять, кто эта  поселянка, смотрел на нее в упор, – поселянка же, не видя, что происходит  с Карденьо, между тем продолжала:    

– И  не успели его очи увидеть меня, как он мною прельстился, о чем он сам мне потом  поведал и непреложным чему доказательством служило дальнейшее его поведение.  Однако, желая как можно скорее покончить с неисчислимым числом моих горестей, я  умолчу о тех ухищрениях, к коим дон Фернандо прибегнул, чтобы изъясниться мне в  любви. Он подкупил прислугу, задарил и осыпал милостями моих родителей, что ни  день – на нашей улице игры и смехи, ночью никому не давала спать музыка, в мои  руки бог весть какими путями попадали записки, и в бессчетных этих записках,  полных уверений и слов любви, было больше обещаний и клятв, нежели букв. Все  это, однако же, не только меня не трогало, но, напротив, ожесточало, точно это  был лютый мой враг и точно все его попытки меня пленить были предприняты с  целью противоположною, – и не потому, чтобы ухаживания дона Фернандо были  мне неприятны, не потому, чтобы его домогательства казались мне  дерзостью, – нет, я испытывала какое-то непонятное мне самой удовлетворение  при мысли о том, что меня любит и уважает столь знатный кавальеро, и мне отнюдь  не претили лестные слова, рассыпанные в его посланиях: ведь любая, даже самая  уродливая, женщина, уж верно, радуется, когда ее называют красавицей. Но против  этого восставал мой девичий стыд и постоянные предостережения моих родителей,  для коих сердечная склонность дона Фернандо отнюдь не являлась тайною, ибо он  уже и не думал от кого бы то ни было ее скрывать. Родители внушали мне, что  только в моей скромности и благонравии поставляют и полагают они собственную  свою честь и добрую славу и что если б я, мол, вспомнила о неравенстве между  мною и доном Фернандо, то, что бы он ни говорил, мне стало бы ясно, что он  думает не столько обо мне, сколько об удовлетворении собственной прихоти. И  если, мол, я намерена каким-нибудь образом положить предел беззаконным его  притязаниям, то они выдадут меня тогда замуж за того, кто мне больше всех  придется по сердцу, будь то самый знатный юноша в нашем селении или даже во  всей округе, ибо, приняв в соображение их зажиточность и мое доброе имя, я на  это вполне могу рассчитывать. Веские их доводы и неложные обещания укрепили мою  стойкость, и я решилась не вымолвить ни единого слова, которое могло бы подать  дону Фернандо отдаленную хотя бы надежду на достижение чаемого им.