1 2 3 4 5 6 7 
Совместные усилия Михаила Семеновича и механика к тому,  чтобы приготовить машины к бою, дали какие-то странные результаты. Совершенно  здоровые еще накануне три машины (четвертая была в бою под командой  Страшкевича) в утро четырнадцатого декабря не могли двинуться с места, словно  их разбил паралич. Что с ними случилось, никто понять не мог. Какая-то дрянь  осела в жиклерах, и сколько их ни продували шинными насосами, ничего не  помогало. Утром возле трех машин в мутном рассвете была горестная суета с  фонарями. Капитан Плешко был бледен, оглядывался, как волк, и требовал  механика. Тут-то и начались катастрофы. Механик исчез. Выяснилось, что адрес его  в дивизионе вопреки всем правилам совершенно неизвестен. Прошел слух, что  механик внезапно заболел сыпным тифом. Это было в восемь часов, а в восемь  часов тридцать минут капитана Плешко постиг второй удар. Прапорщик Шполянский,  уехавший в четыре часа ночи после возни с машинами на Печерск на мотоциклетке,  управляемой Щуром, не вернулся. Возвратился один Щур и рассказал горестную  историю. Мотоциклетка заехала в Верхнюю Теличку, и тщетно Щур отговаривал  прапорщика Шполянского от безрассудных поступков. Означенный Шполянский,  известный всему дивизиону своей исключительной храбростью, оставив Щура и взяв  карабин и ручную гранату, отправился один во тьму на разведку к  железнодорожному полотну. Щур слышал выстрелы. Щур совершенно уверен, что  передовой разъезд противника, заскочивший в Теличку, встретил Шполянского и,  конечно, убил его в неравном бою. Щур ждал прапорщика два часа, хотя тот  приказал ждать его всего лишь один час, а после этого вернуться в дивизион,  дабы не подвергать опасности себя и казенную мотоциклетку N8175.    

Капитан Плешко стал еще бледнее после рассказа Щура. Птички  в телефоне из штаба гетмана и генерала Картузова вперебой пели и требовали  выхода машин. В девять часов вернулся на четвертой машине с позиций румяный  энтузиаст Страшкевич, и часть его румянца передалась на щеки командиру  дивизиона. Энтузиаст повел машину на Печерск, и она, как уже было сказано,  заперла Суворовскую улицу.    

В десять часов утра бледность Плешко стала неизменной.  Бесследно исчезли два наводчика, два шофера и один пулеметчик. Все попытки  двинуть машины остались без результата. Не вернулся с позиции Щур, ушедший по  приказанию капитана Плешко на мотоциклетке. Не вернулась, само собою понятно, и  мотоциклетка, потому что не может же она сама вернуться! Птички в телефонах  начали угрожать. Чем больше рассветал день, тем больше чудес происходило в  дивизионе. Исчезли артиллеристы Дуван и Мальцев и еще парочка пулеметчиков.  Машины приобрели какой-то загадочный и заброшенный вид, возле них валялись  гайки, ключи и какие-то ведра.    

А в полдень, в полдень исчез сам командир дивизиона капитан  Плешко.    

 10     

     

Странные перетасовки, переброски, то стихийно боевые, то  связанные с приездом ординарцев и писком штабных ящиков, трое суток водили  часть полковника Най-Турса по снежным сугробам и завалам под Городом, на  протяжении от Красного Трактира до Серебрянки на юге и до Поста-Волынского на  юго-западе. Вечер же на четырнадцатое декабря привел эту часть обратно в Город,  в переулок, в здание заброшенных, с наполовину выбитыми стеклами, казарм.    

Часть полковника Най-Турса была странная часть. И всех, кто  видел ее, она поражала своими валенками. При начале последних трех суток в ней  было около ста пятидесяти юнкеров и три прапорщика.    

К начальнику первой дружины генерал-майору Блохину в первых  числах декабря явился среднего роста черный, гладко выбритый, с траурными  глазами кавалерист в полковничьих гусарских погонах и отрекомендовался  полковником Най-Турсом, бывшим эскадронным командиром второго эскадрона бывшего  Белградского гусарского полка. Траурные глаза Най-Турса были устроены таким  образом, что каждый, кто ни встречался с прихрамывающим полковником с вытертой  георгиевской ленточкой на плохой солдатской шинели, внимательнейшим образом  выслушивал Най-Турса. Генерал-майор Блохин после недолгого разговора с Наем  поручил ему формирование второго отдела дружины с таким расчетом, чтобы оно  было закончено к тринадцатому декабря. Формирование удивительным образом  закончилось десятого декабря, и десятого же полковник Най-Турс, необычайно  скупой на слова вообще, коротко заявил генерал-майору Блохину, терзаемому со  всех сторон штабными птичками, о том, что он, Най-Турс, может выступить уже со  своими юнкерами, но при непременном условии, что ему дадут на весь отряд в сто  пятьдесят человек папахи и валенки, без чего он, Най-Турс, считает войну  совершенно невозможной. Генерал Блохин, выслушав картавого и лаконического  полковника, охотно выписал ему бумагу в отдел снабжения, но предупредил  полковника, что по этой бумаге он наверняка ничего не получит ранее, чем через неделю,  потому что в этих отделах снабжения и в штабах невероятнейшая чепуха, кутерьма  и безобразье. Картавый Най-Турс забрал бумагу, по своему обыкновению, дернул  левым подстриженным усом и, не поворачивая головы ни вправо, ни влево (он не  мог ее поворачивать, потому что после ранения у него была сведена шея, и в  случае необходимости посмотреть вбок он поворачивался всем корпусом), отбыл из  кабинета генерал-майора Блохина. В помещении дружины на Львовской улице  Най-Турс взял с собою десять юнкеров (почему-то с винтовками) и две двуколки и  направился с ними в отдел снабжения.    

В отделе снабжения, помещавшемся в прекраснейшем особнячке  на Бульварно-Кудрявской улице, в уютном кабинетике, где висела карта России и  со времен Красного Креста оставшийся портрет Александры Федоровны, полковника  Най-Турса встретил маленький, румяный странненьким румянцем, одетый в серую  тужурку, из-под ворота которой выглядывало чистенькое белье, делавшее его  чрезвычайно похожим на министра Александра II, Милютина, генерал-лейтенант Макушин.    

Оторвавшись от телефона, генерал детским голосом, похожим на  голос глиняной свистульки, спросил у Ная:    

– Что вам угодно, полковник?    

– Выступаем сейчас, – лаконически ответил  Най, – прошу срочно валенки и папахи на двести человек.    

– Гм, – сказал генерал, пожевав губами и помяв в  руках требования Ная, – видите ли, полковник, сегодня дать не можем.  Сегодня составим расписание снабжения частей. Дня через три прошу прислать. И  такого количества все равно дать не могу.    

Он положил бумагу Най-Турса на видное место под пресс в виде  голой женщины.    

– Валенки, – монотонно ответил Най и, скосив глаза  к носу, посмотрел туда, где находились носки его сапог.    

– Как? – не понял генерал и удивленно уставился на  полковника.    

– Валенки сию минуту давайте.    

– Что такое? Как? – генерал выпучил глаза до  предела.    

Най повернулся к двери, приоткрыл ее и крикнул в теплый  коридор особняка:    

– Эй, взвод!    

Генерал побледнел серенькой бледностью, переметнул взгляд с  лица Ная на трубку телефона, оттуда на икону божьей матери в углу, а затем  опять на лицо Ная.    

В коридоре загремело, застучало, и красные околыши  алексеевских юнкерских бескозырок и черные штыки замелькали в дверях. Генерал  стал приподниматься с пухлого кресла.    

– Я впервые слышу такую вещь... Это бунт...    

– Пишите тгебование, ваше пгевосходительство, –  сказал Най, – нам некогда, нам чегез час выходить. Непгиятель, говогят,  под самым гогодом.    

– Как?.. Что это?..    

– Живей, – сказал Най каким-то похоронным голосом.    

Генерал, вдавив голову в плечи, выпучив глаза, вытянул  из-под женщины бумагу и прыгающей ручкой нацарапал в углу, брызнув чернилами:  «Выдать».    

Най взял бумагу, сунул ее за обшлаг рукава и сказал юнкерам,  наследившим на ковре:    

– Ггузите валенки. Живо.    

Юнкера, стуча и гремя, стали выходить, а Най задержался.  Генерал, багровея, сказал ему:    

– Я сейчас звоню в штаб командующего и поднимаю дело о  предании вас военному суду. Эт-то что-то...    

– Попгобуйте, – ответил Най и проглотил  слюну, – только попгобуйте. Ну, вот попгобуйте гади любопытства. – Он  взялся за ручку, выглядывающую из расстегнутой кобуры. Генерал пошел пятнами и  онемел.    

– Звякни, гвупый стагик, – вдруг задушевно сказал  Най, – я тебе из кольта звякну в голову, ты ноги пготянешь.    

Генерал сел в кресло. Шея его полезла багровыми складками, а  лицо осталось сереньким. Най повернулся и вышел.    

Генерал несколько минут сидел в кожаном кресле, потом  перекрестился на икону, взялся за трубку телефона, поднес ее к уху, услыхал  глухое и интимное «станция»... неожиданно ощутил перед собой траурные глаза  картавого гусара, положил трубку и выглянул в окно. Увидал, как на дворе  суетились юнкера, вынося из черной двери сарая серые связки валенок. Солдатская  рожа каптенармуса, совершенно ошеломленного, виднелась на черном фоне. В руках  у него была бумага. Най стоял у двуколки, растопырив ноги, и смотрел на нее.  Генерал слабой рукой взял со стола свежую газету, развернул ее и на первой  странице прочитал:    

     

«У реки Ирпеня столкновения с разъездами противника,  пытавшимися проникнуть к Святошину...»    

     

Бросил газету и сказал вслух:    

– Будь проклят день и час, когда я ввязался в это...    

Дверь открылась, и вошел похожий на бесхвостого хорька  капитан – помощник начальника снабжения. Он выразительно посмотрел на багровые  генеральские складки над воротничком и молвил:    

– Разрешите доложить, господин генерал.    

– Вот что, Владимир Федорович, – перебил генерал,  задыхаясь и тоскливо блуждая глазами, – я почувствовал себя плохо...  прилив... хем... я сейчас поеду домой, а вы будьте добры без меня здесь  распорядитесь.    

– Слушаю, – любопытно глядя, ответил хорек, –  как же прикажете быть? Запрашивают из четвертой дружины и из конно-горной  валенки. Вы изволили распорядиться двести пар?    

– Да. Да! – пронзительно ответил генерал. –  Да, я распорядился! Я! Сам! Изволил! У них исключение! Они сейчас выходят. Да.  На позиции. Да!!    

Любопытные огоньки заиграли в глазах хорька.    

– Четыреста пар всего...    

– Что ж я сделаю? Что? – сипло вскричал генерал,  рожу я, что ли?! Рожу валенки? Рожу? Если будут запрашивать – дайте – дайте –  дайте!!    

Через пять минут на извозчике генерала Макушина отвезли  домой.    

     

В ночь с тринадцатого на четырнадцатое мертвые казармы в  Брест-Литовском переулке ожили. В громадном заслякощенном зале загорелась  электрическая лампа на стене между окнами (юнкера днем висели на фонарях и  столбах, протягивая какие-то проволоки). Полтораста винтовок стояли в козлах, и  на грязных нарах вповалку спали юнкера. Най-Турс сидел у деревянного  колченогого стола, заваленного краюхами хлеба, котелками с остатками простывшей  жижи, подсумками и обоймами, разложив пестрый план Города. Маленькая кухонная  лампочка отбрасывала пучок света на разрисованную бумагу, и Днепр был виден на  ней разветвленным, сухим и синим деревом.    

Около двух часов ночи сон стал морить Ная. Он шмыгал носом,  клонился несколько раз к плану, как будто что-то хотел разглядеть в нем.  Наконец негромко крикнул:    

– Юнкег?!    

– Я, господин полковник, – отозвалось у двери, и  юнкер, шурша валенками, подошел к лампе.    

– Я сейчас лягу, – сказал Най, – а вы меня  газбудите чегез тги часа. Если будет телефоног'амма, газбудите пгапогщика Жагова,  и в зависимости от ее содегжания он будет меня будить или нет.    

Никакой телефонограммы не было... Вообще в эту ночь штаб не  беспокоил отряд Ная. Вышел отряд на рассвете с тремя пулеметами и тремя  двуколками, растянулся по дороге. Окраинные домишки словно вымерли. Но, когда  отряд вышел на Политехническую широчайшую улицу, на ней застал движение. В  раненьких сумерках мелькали, погромыхивая, фуры, брели серые отдельные папахи.  Все это направлялось назад в Город и часть Ная обходило с некоторой пугливостью.  Медленно и верно рассветало, и над садами казенных дач над утоптанным и выбитым  шоссе вставал и расходился туман.    

С этого рассвета до трех часов дня Най находился на  Политехнической стреле, потому что днем все-таки приехал юнкер из его связи на  четвертой двуколке и привез ему записку карандашом из штаба.    

     

     

«Охранять Политехническое шоссе и, в  случае появления неприятеля, принять бой».    

     

     

Этого неприятеля Най-Турс увидел впервые в три часа дня,  когда на левой руке, вдали, на заснеженном плацу военного ведомства показались  многочисленные всадники. Это и был полковник Козырь-Лешко, согласно диспозиции  полковника Торопца пытающийся войти на стрелу и по ней проникнуть в сердце  Города. Собственно говоря, Козырь-Лешко, не встретивший до самого подхода к  Политехнической стреле никакого сопротивления, не нападал на Город, а вступал в  него, вступал победно и широко, прекрасно зная, что следом за его полком идет  еще курень конных гайдамаков полковника Сосненко, два полка синей дивизии, полк  сечевых стрельцов и шесть батарей. Когда на плацу показались конные точки,  шрапнели стали рваться высоко, по-журавлиному, в густом, обещающем снег небе.  Конные точки собрались в ленту и, захватив во всю ширину шоссе, стали пухнуть,  чернеть, увеличиваться и покатились на Най-Турса. По цепям юнкеров прокатился  грохот затворов, Най вынул свисток, пронзительно свистнул и закричал:    

– Пгямо по кавагегии!.. залпами... о-гонь!    

Искра прошла по серому строю цепей, и юнкера отправили  Козырю первый залп. Три раза после этого рвало штуку полотна от самого неба до  стен Политехнического института, и три раза, отражаясь хлещущим громом, стрелял  най-турсов батальон. Конные черные ленты вдали сломались, рассыпались и исчезли  с шоссе.    

Вот в это-то время с Наем что-то произошло. Собственно  говоря, ни один человек в отряде еще ни разу не видел Ная испуганным, а тут  показалось юнкерам, будто Най увидал что-то опасное где-то в небе, не то  услыхал вдали... одним словом, Най приказал отходить на Город. Один взвод  остался и, перекатывая рокот, бил по стреле, прикрывая отходящие взводы. Затем  перебежал и сам. Так две версты бежали, припадая и будя эхом великую дорогу,  пока не оказались на скрещении стрелы с тем самым Брест-Литовским переулком,  где провели прошлую ночь. Перекресток умер совершенно, и нигде не было ни одной  души.    

Здесь Най отделил трех юнкеров и приказал им:    

– Бегом на Полевую и на Богщаговскую, узнать, где наши  части и что с ними. Если встгетите фугы, двуколки или какие-нибудь сгедства  пегедвижения, отступающие неогганизованно, взять их. В случае сопготивления  уг'ожать оружием, а затем его и пгименить...    

Юнкера убежали назад и налево и скрылись, а спереди вдруг  откуда-то начали бить в отряд пули. Они застучали по крышам, стали чаще, и в  цепи упал юнкер лицом в снег и окрасил его кровью. За ним другой, охнув,  отвалился от пулемета. Цепи Ная растянулись и стали гулко рокотать по стреле  беглым непрерывным огнем, встречая колдовским образом вырастающие из земли  темненькие цепочки неприятеля. Раненых юнкеров подняли, размоталась белая  марля. Скулы Ная пошли желваками. Он все чаще и чаще поворачивал туловище,  стараясь далеко заглянуть во фланги, и даже по его лицу было видно, что он  нетерпеливо ждет посланных юнкеров. И они, наконец, прибежали, пыхтя, как  загнанные гончие, со свистом и хрипом. Най насторожился и потемнел лицом.  Первый юнкер добежал до Ная, стал перед ним и сказал, задыхаясь:    

– Господин полковник, никаких наших частей нет не  только на Шулявке, но и нигде нет, – он перевел дух. – У нас в тылу  пулеметная стрельба, и неприятельская конница сейчас прошла вдали по Шулявке,  как будто бы входя в Город...    

Слова юнкера в ту же секунду покрыл оглушительный свист Ная.    

Три двуколки с громом выскочили в Брест-Литовский переулок,  простучали по нему, а оттуда по Фонарному и покатили по ухабам. В двуколках увезли  двух раненых юнкеров, пятнадцать вооруженных и здоровых и все три пулемета.  Больше двуколки взять не могли. А Най-Турс повернулся лицом к цепям и зычно и  картаво отдал юнкерам никогда ими не слыханную, странную команду...    

В облупленном и жарко натопленном помещении бывших казарм на  Львовской улице томился третий отдел первой пехотной дружины, в составе  двадцати восьми человек юнкеров. Самое интересное в этом томлении было то, что  командиром этих томящихся оказался своей персоной Николка Турбин. Командир  отдела, штабс-капитан Безруков, и двое его помощников – прапорщики, утром  уехавши в штаб, не возвращались. Николка – ефрейтор, самый старший, шлялся по  казарме, то и дело подходя к телефону и посматривая на него.    

Так дело тянулось до трех часов дня. Лица у юнкеров, в конце  концов, стали тоскливыми... эх... эх...    

В три часа запищал полевой телефон.    

– Это третий отдел дружины?    

– Да.    

– Командира к телефону.    

– Кто говорит?    

– Из штаба...    

– Командир не вернулся.    

– Кто говорит?    

– Унтер-офицер Турбин.    

– Вы старший?    

– Так точно.    

– Немедленно выведите команду по маршруту.    

И Николка вывел двадцать восемь человек и повел по улице.    

     

До двух часов дня Алексей Васильевич спал мертвым сном.  Проснулся он словно облитый водой, глянул на часики на стуле, увидел, что на  них без десяти минут два, и заметался по комнате. Алексей Васильевич натянул  валенки, насовал в карманы, торопясь и забывая то одно, то другое, спички,  портсигар, платок, браунинг и две обоймы, затянул потуже шинель, потом  припомнил что-то, но поколебался, – это показалось ему позорным и  трусливым, но все-таки сделал, – вынул из стола свой гражданский врачебный  паспорт. Он повертел его в руках, решил взять с собой, но Елена окликнула его в  это время, и он забыл его на столе.    

– Слушай, Елена, – говорил Турбин, затягивая пояс  и нервничая; сердце его сжималось нехорошим предчувствием, и он страдал при  мысли, что Елена останется одна с Анютою в пустой большой квартире, –  ничего не поделаешь. Не идти нельзя. Ну, со мной, надо полагать, ничего не  случится. Дивизион не уйдет дальше окраин Города, а я стану где-нибудь в  безопасном месте. Авось бог сохранит и Николку. Сегодня утром я слышал, что  положение стало немножко посерьезнее, ну, авось отобьем Петлюру. Ну, прощай,  прощай...    

Елена одна ходила по опустевшей гостиной от пианино, где,  по-прежнему не убранный, виднелся разноцветный Валентин, к двери в кабинет  Алексея. Паркет поскрипывал у нее под ногами. Лицо у нее было несчастное.    

     

На углу своей кривой улицы и улицы Владимирской Турбин стал  нанимать извозчика. Тот согласился везти, но, мрачно сопя, назвал чудовищную  сумму, и видно было, что он не уступит. Скрипнув зубами, Турбин сел в сани и  поехал по направлению к музею. Морозило.    

На душе у Алексея Васильевича было очень тревожно. Он ехал и  прислушивался к отдаленной пулеметной стрельбе, которая взрывами доносилась  откуда-то со стороны Политехнического института и как будто бы по направлению к  вокзалу. Турбин думал о том, что бы это означало (полуденный визит Болботуна  Турбин проспал), и, вертя головой, всматривался в тротуары. На них было хоть и  тревожное и сумбурное, но все же большое движение.    

– Стой... ст... – сказал пьяный голос.    

– Что это значит? – сердито спросил Турбин.    

Извозчик так натянул вожжи, что чуть не свалился Турбину на  колени. Совершенно красное лицо качалось у оглобли, держась за вожжу и по ней  пробираясь к сиденью. На дубленом полушубке поблескивали смятые прапорщичьи  погоны. Турбина на расстоянии аршина обдал тяжелый запах перегоревшего спирта и  луку. В руках прапорщика покачивалась винтовка.    

– Пав... пав... паварачивай, – сказал красный  пьяный, – выса... высаживай пассажира... – Слово «пассажир» вдруг  показалось красному смешным, и он хихикнул.    

– Что это значит? – сердито повторил  Турбин, – вы не видите, кто едет? Я на сборный пункт. Прошу оставить извозчика.  Трогай!    

– Нет, не трогай... – угрожающе сказал красный и  только тут, поморгав глазами, заметил погоны Турбина. – А, доктор, ну,  вместе... и я сяду...    

– Нам не по дороге... Трогай!    

– Па... а-звольте...    

– Трогай!    

Извозчик, втянув голову в плечи, хотел дернуть, но потом  раздумал; обернувшись, он злобно и боязливо покосился на красного. Но тот вдруг  отстал сам, потому что заметил пустого извозчика. Пустой хотел уехать, но не  успел. Красный обеими руками поднял винтовку и погрозил ему. Извозчик застыл на  месте, и красный, спотыкаясь и икая, поплелся к нему.    

– Знал бы, за пятьсот не поехал, – злобно бурчал  извозчик, нахлестывая круп клячи, – стрельнет в спину, что ж с него  возьмешь?    

Турбин мрачно молчал.    

«Вот сволочь... такие вот позорят все дело», – злобно  думал он.    

На перекрестке у оперного театра кипела суета и движение.  Прямо посредине на трамвайном пути стоял пулемет, охраняемый маленьким иззябшим  кадетом, в черной шинели и наушниках, и юнкером в сером. Прохожие, как мухи,  кучками лепились по тротуару, любопытно глядя на пулемет. У аптеки, на углу,  Турбин уже в виду музея отпустил извозчика.    

– Прибавить надо, ваше высокоблагородие, – злобно  и настойчиво говорил извозчик, – знал бы, не поехал бы. Вишь, что  делается!    

– Будет.    

– Детей зачем-то ввязали в это... – послышался  женский голос.    

Тут только Турбин увидал толпу вооруженных у музея. Она  колыхалась и густела. Смутно мелькнули между полами шинелей пулеметы на  тротуаре. И тут кипуче забарабанил пулемет на Печерске.    

Вра... вра... вра... вра... вра... вра... вра...    

«Чепуха какая-то уже, кажется, делается», – растерянно  думал Турбин и, ускорив шаг, направился к музею через перекресток.    

«Неужели опоздал?.. Какой скандал... Могут подумать, что я  сбежал...»    

Прапорщики, юнкера, кадеты, очень редкие солдаты волновались,  кипели и бегали у гигантского подъезда музея и у боковых разломанных ворот,  ведущих на плац Александровской гимназии. Громадные стекла двери дрожали  поминутно, двери стонали, и в круглое белое здание музея, на фронтоне которого  красовалась золотая надпись:    

«На благое просвещение русского народа», вбегали  вооруженные, смятые и встревоженные юнкера.    

– Боже! – невольно вскрикнул Турбин, – они  уже ушли.    

Мортиры безмолвно щурились на Турбина и одинокие и брошенные  стояли там же, где вчера.    

«Ничего не понимаю... что это значит?»    

Сам не зная зачем, Турбин побежал по плацу к пушкам. Они  вырастали по мере движения и грозно смотрели на Турбина. И вот крайняя. Турбин  остановился и застыл: на ней не было замка. Быстрым бегом он перерезал плац  обратно и выскочил вновь на улицу. Здесь еще больше кипела толпа, кричали  многие голоса сразу, и торчали и прыгали штыки.    

– Картузова надо ждать! Вот что! – выкрикивал  звонкий встревоженный голос. Какой-то прапорщик пересек Турбину путь, и тот  увидел на спине у него желтое седло с болтающимися стременами.    

– Польскому легиону отдать.    

– А где он?    

– А черт его знает!    

– Все в музей! Все в музей!    

– На Дон!    

Прапорщик вдруг остановился, сбросил седло на тротуар.    

– К чертовой матери! Пусть пропадет все, – яростно  завопил он, – ах, штабные!..    

Он метнулся в сторону, грозя кому-то кулаками.    

«Катастрофа... Теперь понимаю... Но вот в чем ужас – они,  наверно, ушли в пешем строю. Да, да, да... Несомненно. Вероятно, Петлюра  подошел неожиданно. Лошадей нет, и они ушли с винтовками, без пушек... Ах ты,  боже мой... к Анжу надо бежать... Может быть, там узнаю... Даже наверно, ведь  кто-нибудь же да остался?»    

Турбин выскочил из вертящейся суеты и, больше ни на что не  обращая внимания, побежал назад к оперному театру. Сухой порыв ветра пробежал  по асфальтовой дорожке, окаймляющей театр, и пошевелил край полуоборванной  афиши на стене театра, у чернооконного бокового подъезда. Кармен. Кармен.    

И вот Анжу. В окнах нет пушек, в окнах нет золотых погон. В  окнах дрожит и переливается огненный, зыбкий отсвет. Пожар? Дверь под руками  Турбина звякнула, но не поддалась. Турбин постучал тревожно. Еще раз постучал.  Серая фигура, мелькнув за стеклом двери, открыла ее, и Турбин попал в магазин.  Турбин, оторопев, всмотрелся в неизвестную фигуру. На ней была студенческая  черная шинель, а на голове штатская, молью траченная, шапка с ушами,  притянутыми на темя. Лицо странно знакомое, но как будто чем-то обезображенное  и искаженное. Печь яростно гудела, пожирая какие-то листки бумаги. Бумагой был  усеян весь пол. Фигура, впустив Турбина, ничего не объясняя, тотчас же  метнулась от него к печке и села на корточки, причем багровые отблески заиграли  на ее лице.    

«Малышев? Да, полковник Малышев», – узнал Турбин.    

Усов на полковнике не было. Гладкое синевыбритое место было  вместо них.    

Малышев, широко отмахнув руку, сгреб с полу листы бумаги и  сунул их в печку.    

«Ага...а».    

– Что это? Кончено? – глухо спросил Турбин.    

– Кончено, – лаконически ответил полковник,  вскочил, рванулся к столу, внимательно обшарил его глазами, несколько раз хлопнул  ящиками, выдвигая и задвигая их, быстро согнулся, подобрал последнюю пачку  листков на полу и их засунул в печку. Лишь после этого он повернулся к Турбину  и прибавил иронически спокойно: – Повоевали – и будет! – Он полез за  пазуху, вытащил торопливо бумажник, проверил в нем документы, два каких-то  листка надорвал крест-накрест и бросил в печь. Турбин в это время всматривался  в него. Ни на какого полковника Малышев больше не походил. Перед Турбиным стоял  довольно плотный студент, актер-любитель с припухшими малиновыми губами.    

– Доктор? Что же вы? – Малышев беспокойно указал  на плечи Турбина. – Снимите скорей. Что вы делаете? Откуда вы? Не знаете,  что ли, ничего?    

– Я опоздал, полковник, – начал Турбин.    

Малышев весело улыбнулся. Потом вдруг улыбка слетела с лица,  он виновато и тревожно качнул головой и молвил:    

– Ах ты, боже мой, ведь это я вас подвел! Назначил вам  этот час... Вы, очевидно, днем не выходили из дому? Ну, ладно. Об этом нечего  сейчас говорить. Одним словом: снимайте скорее погоны и бегите, прячьтесь.    

– В чем дело? В чем дело, скажите, ради бога?..    

– Дело? – иронически весело переспросил  Малышев, – дело в том, что Петлюра в городе. На Печерске, если не на  Крещатике уже. Город взят. – Малышев вдруг оскалил зубы, скосил глаза и  заговорил опять неожиданно, не как актер-любитель, а как прежний  Малышев. – Штабы предали нас. Еще утром надо было разбегаться. Но я, по  счастью, благодаря хорошим людям, узнал все еще ночью, и дивизион успел  разогнать. Доктор, некогда думать, снимайте погоны!    

– ...а там, в музее, в музее...    

Малышев потемнел.    

– Не касается, – злобно ответил он, – не  касается! Теперь меня ничего больше не касается. Я только что был там, кричал,  предупреждал, просил разбежаться. Больше сделать ничего не могу-с. Своих я всех  спас. На убой не послал! На позор не послал! – Малышев вдруг начал  выкрикивать истерически, очевидно что-то нагорело в нем и лопнуло, и больше  себя он сдерживать не мог. – Ну, генералы! – Он сжал кулаки и стал  грозить кому-то. Лицо его побагровело.    

В это время с улицы откуда-то в высоте взвыл пулемет, и  показалось, что он трясет большой соседний дом.    

Малышев встрепенулся, сразу стих.    

– Ну-с, доктор, ходу! Прощайте. Бегите! Только не на  улицу, а вот отсюда, через черный ход, а там дворами. Там еще открыто. Скорей.    

Малышев пожал руку ошеломленному Турбину, круто повернулся и  убежал в темное ущелье за перегородкой. И сразу стихло в магазине. А на улице  стих пулемет.    

Наступило одиночество. В печке горела бумага. Турбин,  несмотря на окрики Малышева, как-то вяло и медленно подошел к двери. Нашарил  крючок, спустил его в петлю и вернулся к печке. Несмотря на окрики, Турбин  действовал не спеша, на каких-то вялых ногах, с вялыми, скомканными мыслями.  Непрочный огонь пожрал бумагу, устье печки из веселого пламенного превратилось  в тихое красноватое, и в магазине сразу потемнело. В сереньких тенях лепились  полки по стенам. Турбин обвел их глазами и вяло же подумал, что у мадам Анжу  еще до сих пор пахнет духами. Нежно и слабо, но пахнет.    

Мысли в голове у Турбина сбились в бесформенную кучу, и некоторое  время он совершенно бессмысленно смотрел туда, где исчез побритый полковник.  Потом, в тишине, ком постепенно размотался. Вылез самый главный и яркий лоскут  – Петлюра тут. «Пэтурра, Пэтурра», – слабенько повторил Турбин и  усмехнулся, сам не зная чему. Он подошел к зеркалу в простенке, затянутому  слоем пыли, как тафтой.    

Бумага догорела, и последний красный язычок, подразнив  немного, угас на полу. Стало сумеречно.    

– Петлюра, это так дико... В сущности, совершенно  пропащая страна, – пробормотал Турбин в сумерках магазина, но потом  опомнился: – Что же я мечтаю? Ведь, чего доброго, сюда нагрянут?    

Тут он заметался, как и Малышев перед уходом, и стал срывать  погоны. Нитки затрещали, и в руках остались две серебряных потемневших полоски  с гимнастерки и еще две зеленых с шинели. Турбин поглядел на них, повертел в  руках, хотел спрятать в карман на память, но подумал и сообразил, что это  опасно, решил сжечь. В горючем материале недостатка не было, хоть Малышев и  спалил все документы. Турбин нагреб с полу целый ворох шелковых лоскутов,  всунул его в печь и поджег. Опять заходили уроды по стенам и по полу, и опять  временно ожило помещенье мадам Анжу. В пламени серебряные полоски покоробились,  вздулись пузырями, стали смуглыми, потом скорчились...    

Возник существенно важный вопрос в турбинской голове – как  быть с дверью? Оставить на крючке или открыть? Вдруг кто-нибудь из  добровольцев, вот так же, как Турбин, отставший, прибежит, – ан  укрыться-то и негде будет! Турбин открыл крючок. Потом его обожгла мысль: паспорт?  Он ухватился за один карман, другой – нет. Так и есть! Забыл, ах, это уже  скандал. Вдруг нарвешься на них? Шинель серая. Спросят – кто? Доктор... а вот  докажи-ка! Ах, чертова рассеянность!    

«Скорее», – шепнул голос внутри.    

Турбин, больше не раздумывая, бросился в глубь магазина и по  пути, по которому ушел Малышев, через маленькую дверь выбежал в темноватый  коридор, а оттуда по черному ходу во двор.    

 11     

     

Повинуясь телефонному голосу, унтер-офицер Турбин Николай  вывел двадцать восемь человек юнкеров и через весь Город провел их согласно  маршруту. Маршрут привел Турбина с юнкерами на перекресток, совершенно  мертвенный. Никакой жизни на нем не было, но грохоту было много. Кругом – в  небе, по крышам, по стенам – гремели пулеметы.    

Неприятель, очевидно, должен был быть здесь, потому что это  был последний, конечный пункт, указанный телефонным голосом. Но никакого  неприятеля пока что не показывалось, и Николка немного запутался – что делать  дальше? Юнкера его, немножко бледные, но все же храбрые, как и их командир, разлеглись  цепью на снежной улице, а пулеметчик Ивашин сел на корточки возле пулемета, у  обочины тротуара. Юнкера настороженно глядели вдаль, подымая головы от земли,  ждали, что, собственно, произойдет?    

Предводитель же их был полон настолько важных и значительных  мыслей, что даже осунулся и побледнел. Поражало предводителя, во-первых,  отсутствие на перекрестке всего того, что было обещано голосом. Здесь, на  перекрестке, Николка должен был застать отряд третьей дружины и «подкрепить  его». Никакого отряда не было. Даже и следов его не было.    

Во-вторых, поражало Николку то обстоятельство, что боевой  пулеметный дробот временами слышался не только впереди, но и слева, и даже,  пожалуй, немножко сзади. В-третьих, он боялся испугаться и все время проверял  себя: «Не страшно?» – «Нет, не страшно», – отвечал бодрый голос в голове,  и Николка от гордости, что он, оказывается, храбрый, еще больше бледнел.  Гордость переходила в мысль о том, что если его, Николку, убьют, то хоронить  будут с музыкой. Очень просто: плывет по улице белый глазетовый гроб, и в гробу  погибший в бою унтер-офицер Турбин с благородным восковым лицом, и жаль, что  крестов теперь не дают, а то непременно с крестом на груди и георгиевской  лентой. Бабы стоят у ворот. «Кого хоронят, миленькие?» – «Унтер-офицера  Турбина...» – «Ах, какой красавец...» И музыка. В бою, знаете ли, приятно  помереть. Лишь бы только не мучиться. Размышления о музыке и лентах несколько  скрасили неуверенное ожидание неприятеля, который, очевидно, не повинуясь  телефонному голосу, и не думал показываться.    

– Ждать будем здесь, – сказал Николка юнкерам,  стараясь, чтобы голос его звучал поувереннее, но тот не очень уверенно звучал,  потому что кругом все-таки было немножко не так, как бы следовало, чепуховато  как-то. Где отряд? Где неприятель? Странно, что как будто бы в тылу стреляют?    

     

И предводитель со своим воинством дождался. В поперечном  переулке, ведущем с перекрестка на Брест-Литовскую стрелку, неожиданно  загремели выстрелы и посыпались по переулку серые фигуры в бешеном беге. Они  неслись прямо на Николкиных юнкеров, и винтовки торчали у них в разные стороны.    

«Обошли?» – грянуло в Николкиной голове, он метнулся, не  зная, какую команду подать. Но через мгновение он разглядел золотые пятна у  некоторых бегущих на плечах и понял, что это свои.    

Тяжелые, рослые, запаренные в беге, константиновские юнкера  в папахах вдруг остановились, упали на одно колено и, бледно сверкнув, дали два  залпа по переулку туда, откуда прибежали. Затем вскочили и, бросая винтовки,  кинулись через перекресток, мимо Николкиного отряда. По дороге они рвали с себя  погоны, подсумки и пояса, бросали их на разъезженный снег. Рослый, серый,  грузный юнкер, равняясь с Николкой, поворачивая к Николкиному отряду голову,  зычно, задыхаясь, кричал:    

– Бегите, бегите с нами! Спасайся, кто может!    

Николкины юнкера в цепи стали ошеломленно подниматься.  Николка совершенно одурел, но в ту же секунду справился с собой и, молниеносно  подумав: «Вот момент, когда можно быть героем», – закричал своим  пронзительным голосом:    

– Не сметь вставать! Слушать команду!!    

«Что они делают?» – остервенело подумал Николка.    

Константиновцы, – их было человек двадцать, –  выскочив с перекрестка без оружия, рассыпались в поперечном же Фонарном  переулке, и часть из них бросилась в первые громадные ворота. Страшно загрохотали  железные двери, и затопали сапоги в звонком пролете. Вторая кучка в следующие  ворота. Остались только пятеро, и они, ускоряя бег, понеслись прямо по  Фонарному и исчезли вдали.    

Наконец на перекресток выскочил последний бежавший, в  бледных золотистых погонах на плечах. Николка вмиг обострившимся взглядом узнал  в нем командира второго отделения первой дружины, полковника Най-Турса.    

– Господин полковник! – смятенно и в то же время  обрадованно закричал ему навстречу Николка, – ваши юнкера бегут в панике.    

И тут произошло чудовищное. Най-Турс вбежал на растоптанный  перекресток в шинели, подвернутой с двух боков, как у французских пехотинцев.  Смятая фуражка сидела у него на самом затылке и держалась ремнем под  подбородком. В правой руке у Най-Турса был кольт и вскрытая кобура била и  хлопала его по бедру. Давно не бритое, щетинистое лицо его было грозно, глаза  скошены к носу, и теперь вблизи на плечах были явственно видны гусарские  зигзаги, Най-Турс подскочил к Николке вплотную, взмахнул левой свободной рукой и  оборвал с Николки сначала левый, а затем правый погон. Вощеные лучшие нитки  лопнули с треском, причем правый погон отлетел с шинельным мясом. Николку так  мотнуло, что он тут же убедился, какие у Най-Турса замечательно крепкие руки.  Николка с размаху сел на что-то нетвердое, и это нетвердое выскочило из-под  него с воплем и оказалось пулеметчиком Ивашиным. Затем заплясали кругом  перекошенные лица юнкеров, и все полетело к чертовой матери. Не сошел Николка с  ума в этот момент лишь потому, что у него на это не было времени, так  стремительны были поступки полковника Най-Турса. Обернувшись к разбитому взводу  лицом, он взвыл команду необычным, неслыханным картавым голосом. Николка  суеверно подумал, что этакий голос слышен на десять верст и, уж наверно, по  всему городу.    

– Юнкегга! Слушай мою команду: сгывай погоны, кокагды,  подсумки, бгосай огужие! По Фонагному пегеулку сквозными двогами на Газъезжую,  на Подол! На Подол!! Гвите документы по догоге, пгячьтесь, гассыпьтесь, всех по  догоге гоните с собой-о-ой!    

Затем, взмахнув кольтом, Най-Турс провыл, как кавалерийская  труба:    

– По Фонагному! Только по Фонагному! Спасайтесь по  домам! Бой кончен! Бегом магш!    

Несколько секунд взвод не мог прийти в себя. Потом юнкера  совершенно побелели. Ивашин перед лицом Николки рвал погоны, подсумки полетели  на снег, винтовка со стуком покатилась по ледяному горбу тротуара. Через  полминуты на перекрестке валялись патронные сумки, пояса и чья-то растрепанная  фуражка. По Фонарному переулку, влетая во дворы, ведущие на Разъезжую улицу,  убегали юнкера.    

Най-Турс с размаху всадил кольт в кобуру, подскочил к  пулемету у тротуара, скорчился, присел, повернул его носом туда, откуда  прибежал, и левой рукой поправил ленту. Обернувшись к Николке с корточек, он  бешено загремел:    

– Оглох? Беги!    

Странный пьяный экстаз поднялся у Николки откуда-то из  живота, и во рту моментально пересохло.    

– Не желаю, господин полковник, – ответил он  суконным голосом, сел на корточки, обеими руками ухватился за ленту и пустил ее  в пулемет.    

Вдали, там, откуда прибежал остаток най-турсова отряда,  внезапно выскочило несколько конных фигур. Видно было смутно, что лошади под  ними танцуют, как будто играют, и что лезвия серых шашек у них в руках.  Най-Турс сдвинул ручки, пулемет грохнул – ар-ра-паа, стал, снова грохнул и  потом длинно загремел. Все крыши на домах сейчас же закипели и справа и слева.  К конным фигурам прибавилось еще несколько, но затем одну из них швырнуло  куда-то в сторону, в окно дома, другая лошадь стала на дыбы, показавшись  страшно длинной, чуть не до второго этажа, и несколько всадников вовсе исчезли.  Затем мгновенно исчезли, как сквозь землю, все остальные всадники.    

Най-Турс развел ручки, кулаком погрозил небу, причем глаза  его налились светом, и прокричал:    

– Ребят! Ребят!.. Штабные стегвы!..    

Обернулся к Николке и выкрикнул голосом, который показался  Николке звуком нежной кавалерийской трубы:    

– Удигай, гвупый мавый! Говогю – удигай!    

Он переметнул взгляд назад и убедился, что юнкера уже  исчезли все, потом переметнул взгляд с перекрестка вдаль, на улицу,  параллельную Брест-Литовской стреле, и выкрикнул с болью и злобой:    

– А, чегт!    

Николка повернулся за ним и увидал, что далеко, еще далеко  на Кадетской улице, у чахлого, засыпанного снегом бульвара, появились темные  шеренги и начали припадать к земле. Затем вывеска тут же над головами Най-Турса  и Николки, на углу Фонарного переулка: «Зубной врач Берта Яковлевна  Принц-Металл» хлопнула, и где-то за воротами посыпались стекла. Николка увидал  куски штукатурки на тротуаре. Они прыгнули и поскакали. Николка вопросительно  вперил взор в полковника Най-Турса, желая узнать, как нужно понимать эти  дальние шеренги и штукатурку. И полковник Най-Турс отнесся к ним странно. Он  подпрыгнул на одной ноге, взмахнул другой, как будто в вальсе, и по-бальному  оскалился неуместной улыбкой. Затем полковник Най-Турс оказался лежащим у ног  Николки. Николкин мозг задернуло черным туманцем, он сел на корточки и  неожиданно для себя, сухо, без слез всхлипнувши, стал тянуть полковника за  плечи, пытаясь его поднять. Тут он увидел, что из полковника через левый рукав  стала вытекать кровь, а глаза у него зашли к небу.    

– Господин полковник, господин...    

– Унтег-цег, – выговорил Най-Турс, причем кровь  потекла у него изо рта на подбородок, а голос начал вытекать по капле, слабея  на каждом слове, – бгосьте гегойствовать к чегтям, я умигаю...  Мало-Пговальная...    

Больше он ничего не пожелал объяснить. Нижняя его челюсть  стала двигаться. Ровно три раза и судорожно, словно Най давился, потом  перестала, и полковник стал тяжелый, как большой мешок с мукой.    

«Так умирают? – подумал Николка. – Не может быть.  Только что был живой. В бою не страшно, как видно. В меня же почему-то не  попадают...»    

«Зуб... ...врач», – затрепетало второй раз над головой,  и еще где-то лопнули стекла. «Может быть, он просто в обмороке?» – в смятении  вздорно подумал Николка и тянул полковника. Но поднять того не было никакой  возможности. «Не страшно?» – подумал Николка и почувствовал, что ему безумно  страшно. «Отчего? Отчего?» – думал Николка и сейчас же понял, что страшно от  тоски и одиночества, что, если бы был сейчас на ногах полковник Най-Турс,  никакого бы страха не было... Но полковник Най-Турс был совершенно недвижим,  больше никаких команд не подавал, не обращал внимания ни на то, что возле его  рукава расширялась красная большая лужа, ни на то, что штукатурка на выступах  стен ломалась и крошилась, как сумасшедшая. Николке же стало страшно от того,  что он совершенно один. Никакие конные не наскакивали больше сбоку, но,  очевидно, все были против Николки, а он последний, он совершенно один... И одиночество  погнало Николку с перекрестка. Он полз на животе, перебирая руками, причем  правым локтем, потому что в ладони он зажимал най-турсов кольт. Самый страх  наступает уже в двух шагах от угла. Вот сейчас попадут в ногу, и тогда не  уползешь, наедут петлюровцы и изрубят шашками. Ужасно, когда лежишь, а тебя  рубят... Я буду стрелять, если в кольте есть патроны... И всего-то полтора  шага... подтянуться, подтянуться... раз... и Николка за стеной в Фонарном  переулке.    

«Удивительно, страшно удивительно, что не попали. Прямо  чудо. Это уж чудо господа бога, – думал Николка, поднимаясь, – вот  так чудо. Теперь сам видал – чудо. Собор Парижской богоматери. Виктор Гюго.  Что-то теперь с Еленой? А Алексей? Ясно – рвать погоны, значит, произошла  катастрофа».    

Николка вскочил, весь до шеи вымазанный снегом, сунул кольт  в карман шинели и полетел по переулку. Первые же ворота на правой руке зияли,  Николка вбежал в гулкий пролет, выбежал на мрачный, скверный двор с сараями  красного кирпича по правой и кладкой дров по левой, сообразил, что сквозной  проход посредине, скользя, бросился туда и напоролся на человека в тулупе.  Совершенно явственно. Рыжая борода и маленькие глазки, из которых сочится  ненависть. Курносый, в бараньей шапке, Нерон. Человек, как бы играя в веселую  игру, обхватил Николку левой рукой, а правой уцепился за его левую руку и стал  выкручивать ее за спину. Николка впал в ошеломление на несколько мгновений.  «Боже. Он меня схватил, ненавидит!.. Петлюровец...»    

– Ах ты, сволочь! – сипло закричал рыжебородый и  запыхтел, – куды? стой! – потом вдруг завопил: – Держи, держи,  юнкерей держи. Погон скинул, думаешь, сволота, не узнают? Держи!    

Бешенство овладело всем Николкой, с головы до ног. Он резко  сел вниз, сразу, так что лопнул сзади хлястик на шинели, повернулся и с неестественной  силой вылетел из рук рыжего. Секунду он его не видел, потому что оказался к  нему спиной, но потом повернулся и опять увидал. У рыжебородого не было  никакого оружия, он даже не был военным, он был дворник. Ярость пролетела мимо  Николкиных глаз совершенно красным одеялом и сменилась чрезвычайной  уверенностью. Ветер и мороз залетел Николке в жаркий рот, потому что он  оскалился, как волчонок. Николка выбросил руку с кольтом из кармана, подумав:  «Убью, гадину, лишь бы были патроны». Голоса своего он не узнал, до того голос  был чужд и страшен.    

– Убью, гад! – Николка просипел, шаря пальцами в  мудреном кольте, и мгновенно сообразил, что он забыл, как из него стрелять.  Желто-рыжий дворник, увидавший, что Николка вооружен, в отчаянии и ужасе пал на  колени и взвыл, чудесным образом превратившись из Нерона в змею:    

– А, ваше благородие! Ваше...    

Все равно Николка непременно бы выстрелил, но кольт не  пожелал выстрелить. «Разряжен. Эх, беда!» – вихрем подумал Николка. Дворник,  рукой закрываясь и пятясь, с колен садился на корточки, отваливаясь назад, и  выл истошно, губя Николку. Не зная, что сделать, чтобы закрыть эту громкую  пасть в медной бороде, Николка в отчаянии от нестреляющего револьвера, как  боевой петух, наскочил на дворника и тяжело ударил его, рискуя застрелить  самого себя, ручкой в зубы. Николкина злоба вылетела мгновенно. Дворник же  вскочил на ноги и побежал от Николки в тот пролет, откуда Николка появился.  Сходя с ума от страху, дворник уже не выл, бежал, скользя по льду и спотыкаясь,  раз обернулся, и Николка увидал, что половина его бороды стала красной. Затем  он исчез. Николка же бросился вниз, мимо сарая, к воротам на Разъезжую и возле  них впал в отчаяние. «Кончено. Опоздал. Попался. Боже, и не стреляет». Тщетно  он тряс огромный болт и замок. Ничего сделать было нельзя. Рыжий дворник, лишь  только проскочили най-турсовы юнкера, запер ворота на Разъезжую, и перед  Николкой была совершенно неодолимая преграда – гладкая доверху, глухая железная  стена. Николка обернулся, глянул на небо, чрезвычайно низкое и густое, увидал  на брандмауэре легкую черную лестницу, уходившую на самую крышу четырехэтажного  дома. «Полезть разве?» – подумал он, и при этом ему дурацки вспомнилась пестрая  картинка: Нат Пинкертон в желтом пиджаке и с красной маской на лице лезет по  такой же самой лестнице. «Э, Нат Пинкертон, Америка... а я вот влезу и потом  что? Как идиот буду сидеть на крыше, а дворник сзовет в это время петлюровцев.  Этот Нерон предаст. Зубы я ему расколотил... Не простит!»    

И точно. Из-под ворот в Фонарный переулок Николка услыхал  призывные отчаянные вопли дворника: «Сюды! Сюды!» – и копытный топот. Николка  понял: вот что – конница Петлюры заскочила с фланга в Город. Сейчас она уже в  Фонарном переулке. То-то Най-Турс и кричал... на Фонарный возвращаться нельзя.    

Все это он сообразил уже, неизвестно каким образом  оказавшись на штабеле дров, рядом с сараем, под стеной соседнего дома.  Обледеневшие поленья зашатались под ногами, Николка заковылял, упал, разорвал  штанину, добрался до стены, глянул через нее и увидал точь-в-точь такой же  двор. Настолько такой, что он ждал, что опять выскочит рыжий Нерон в полушубке.  Но никто не выскочил. Страшно оборвалось в животе и в пояснице, и Николка сел  на землю, в ту же секунду его кольт прыгнул в руке и оглушительно выстрелил.  Николка удивился, потом сообразил: «Предохранитель-то был заперт, а теперь я  его сдвинул. Оказия».    

Черт. И тут ворота на Разъезжую глухие. Заперты. Значит,  опять к стене. Но, увы, дров уже нет. Николка запер предохранитель и сунул  револьвер в карман. Полез по куче битого кирпича, а затем, как муха по отвесной  стене, вставляя носки в такие норки, что в мирное время не поместилась бы и  копейка. Оборвал ногти, окровенил пальцы и всцарапался на стену. Лежа на ней  животом, услыхал, что сзади, в первом дворе, раздался оглушительный свист и  Неронов голос, а в этом, третьем, дворе, в черном окне из второго этажа на него  глянуло искаженное ужасом женское лицо и тотчас исчезло. Падая со второй стены,  угадал довольно удачно: попал в сугроб, но все-таки что-то свернулось в шее и лопнуло  в черепе. Чувствуя гудение в голове и мелькание в глазах, Николка побежал к  воротам...    

О, ликование! И они заперты, но какой вздор? Сквозная  узорная решетка. Николка, как пожарный, полез по ней, перелез, спустился и  оказался на Разъезжей улице. Увидал, что она была совершенно пуста, ни души.  «Четверть минутки подышу, не более, а то сердце лопнет», – думал Николка и  глотал раскаленный воздух. «Да... документы...» Николка вытащил из кармана  блузы пачку замасленных удостоверений и изорвал их. И они разлетелись, как  снег. Услыхал, что сзади со стороны того перекрестка, на котором он оставил  Най-Турса, загремел пулемет и ему отозвались пулеметы и ружейные залпы впереди  Николки, оттуда, из Города. Вот оно что. Город захватили. В Городе бой.  Катастрофа. Николка, все еще задыхаясь, обеими руками счищал снег. Кольт  бросить? Най-турсов кольт? Нет, ни за что. Авось удастся проскочить. Ведь не  могут же они быть повсюду сразу?    

Тяжко вздохнув, Николка, чувствуя, что ноги его значительно  ослабели и развинтились, побежал по вымершей Разъезжей и благополучно добрался  до перекрестка, откуда расходились две улицы: Глубочицкая на Подол и Ловская,  уклоняющаяся в центр Города. Тут увидал лужу крови у тумбы и навоз, две  брошенных винтовки и синюю студенческую фуражку. Николка сбросил свою папаху и  эту фуражку надел. Она оказалась ему мала и придала ему гадкий, залихватский и  гражданский вид. Какой-то босяк, выгнанный из гимназии. Николка осторожно из-за  угла заглянул в Ловскую и очень далеко на ней увидал танцующую конницу с синими  пятнами на папахах. Там была какая-то возня и хлопушки выстрелов. Дернул по  Глубочицкой. Тут впервые увидал живого человека. Бежала какая-то дама по  противоположному тротуару, и шляпа с черным крылом сидела у нее на боку, а в  руках моталась серая кошелка, из нее выдирался отчаянный петух и кричал на всю  улицу: «пэтурра, пэтурра». Из кулька, в левой руке дамы, сквозь дыру, сыпалась  на тротуар морковь. Дама кричала и плакала, бросаясь в стену. Вихрем  проскользнул какой-то мещанин, крестился на все стороны и кричал:    

– Господисусе! Володька, Володька! Петлюра идет!    

В конце Лубочицкой уже многие сновали, суетились и убегали в  ворота. Какой-то человек в черном пальто ошалел от страха, рванулся в ворота,  засадил в решетку свою палку и с треском ее сломал.    

А время тем временем летело и летело, и, оказывается,  налетали уже сумерки, и поэтому, когда Николка с Лубочицкой выскочил в Вольский  спуск, на углу вспыхнул электрический фонарь и зашипел. В лавчонке бухнула  штора и сразу скрыла пестрые коробки с надписью «мыльный порошок». Извозчик на  санях вывернул их в сугроб совершенно, заворачивая за угол, и хлестал зверски  клячу кнутом. Мимо Николки прыгнул назад четырехэтажный дом с тремя подъездами,  и во всех трех лупили двери поминутно, и некий, в котиковом воротнике,  проскочил мимо Николки и завыл в ворота:    

– Петр! Петр! Ошалел, что ли? Закрывай! Закрывай  ворота!    

В подъезде грохнула дверь, и слышно было, как на темной  лестнице гулкий женский голос прокричал:    

– Петлюра идет. Петлюра!    

Чем дальше убегал Николка на спасительный Подол, указанный  Най-Турсом, тем больше народу летало, и суетилось, и моталось по улицам, но  страху уже было меньше, и не все бежали в одном направлении с Николкой, а  некоторые проносились навстречу.    

У самого спуска на Подол, из подъезда серокаменного дома  вышел торжественно кадетишка в серой шинели с белыми погонами и золотой буквой  "В" на них. Нос у кадетика был пуговицей. Глаза его бойко шныряли по  сторонам, и большая винтовка сидела у него за спиной на ремне. Прохожие  сновали, с ужасом глядели на вооруженного кадета и разбегались. А кадет постоял  на тротуаре, прислушался к стрельбе в верхнем Городе с видом значительным и  разведочным, потянул носом и захотел куда-то двинуться. Николка резко оборвал  маршрут, двинул поперек тротуара, напер на кадетика грудью и сказал шепотом:    

– Бросайте винтовку и немедленно прячьтесь.    

Кадетишка вздрогнул, испугался, отшатнулся, но потом  угрожающе ухватился за винтовку. Николка же старым испытанным приемом, напирая  и напирая, вдавил его в подъезд и там уже, между двумя дверями, внушил:    

– Говорю вам, прячьтесь. Я – юнкер. Катастрофа. Петлюра  Город взял.    

– Как это так взял? – спросил кадет и открыл рот,  причем оказалось, что у него нет одного зуба с левой стороны.    

– А вот так, – ответил Николка и, махнув рукой по  направлению верхнего Города, добавил: – Слышите? Там конница петлюрина на  улицах. Я еле спасся. Бегите домой, винтовку спрячьте и всех предупредите.    

Кадет окоченел, и так окоченевшим его Николка и оставил в  подъезде, потому что некогда с ним разговаривать, когда он такой непонятливый.    

На Подоле не было такой сильной тревоги, но суета была, и  довольна большая. Прохожие учащали шаги, часто задирали головы, прислушивались,  очень часто выскакивали кухарки в подъезды и ворота, наскоро кутаясь в серые  платки. Из верхнего Города непрерывно слышалось кипение пулеметов. Но в этот  сумеречный час четырнадцатого декабря уже нигде, ни вдали, ни вблизи, не было  слышно пушек.    

Путь Николки был длинен. Пока он пересек Подол, сумерки  совершенно закутали морозные улицы, и суету и тревогу смягчил крупный мягкий  снег, полетевший в пятна света у фонарей. Сквозь его редкую сеть мелькали огни,  в лавчонках и в магазинах весело светилось, но не во всех: некоторые уже  ослепли. Все больше начинало лепить сверху. Когда Николка пришел к началу своей  улицы, крутого Алексеевского спуска, и стал подниматься по ней, он увидал у  ворот дома N7 картину: двое мальчуганов в сереньких вязаных курточках и шлемах  только что скатились на салазках со спуска. Один из них, маленький и круглый,  как шар, залепленный снегом, сидел и хохотал. Другой, постарше, тонкий и  серьезный, распутывал узел на веревке. У ворот стоял парень в тулупе и ковырял  в носу. Стрельба стала слышнее. Она вспыхивала там, наверху, в самых разных  местах.    

– Васька, Васька, как я задницей об тумбу! –  кричал маленький.    

«Катаются мирно так», – удивленно подумал Николка и  спросил у парня ласковым голосом:    

– Скажите, пожалуйста, чего это стреляют там наверху?    

Парень вынул палец из носа, подумал и сказал в нос:    

– Офицерню бьют наши.    

Николка исподлобья посмотрел на него и машинально пошевелил  ручкой кольта в кармане. Старший мальчик отозвался сердито:    

– С офицерами расправляются. Так им и надо. Их  восемьсот человек на весь Город, а они дурака валяли. Пришел Петлюра, а у него  миллион войска.    

Он повернулся и потащил салазки.    

     

Сразу распахнулась кремовая штора – с веранды в маленькую  столовую. Часы... тонк-танк...    

– Алексей вернулся? – спросил Николка у Елены.    

– Нет, – ответила она и заплакала.    

     

Темно. Темно во всей квартире. В кухне только лампа... сидит  Анюта и плачет, положив локти на стол. Конечно, об Алексее Васильевиче... В  спальне у Елены в печке пылают дрова. Сквозь заслонку выпрыгивают пятна и жарко  пляшут на полу. Елена сидит, наплакавшись об Алексее, на табуреточке, подперев  щеку кулаком, а Николка у ее ног на полу в красном огненном пятне, расставив  ноги ножницами.    

Болботун... полковник. У Щегловых сегодня днем говорили, что  это не кто иной, как великий князь Михаил Александрович. В общем, отчаяние  здесь в полутьме и огненном блеске. Что ж плакать об Алексее? Плакать – это,  конечно, не поможет. Убили его, несомненно. Все ясно. В плен они не берут. Раз  не пришел, значит, попался вместе с дивизионом, и его убили. Ужас в том, что у  Петлюры, как говорят, восемьсот тысяч войска, отборного и лучшего. Нас  обманули, послали на смерть...    

Откуда же взялась эта страшная армия? Соткалась из морозного  тумана в игольчатом синем и сумеречном воздухе... Туманно... туманно...    

Елена встала и протянула руку.    

– Будь прокляты немцы. Будь они прокляты. Но если  только бог не накажет их, значит, у него нет справедливости. Возможно ли, чтобы  они за это не ответили? Они ответят. Будут они мучиться так же, как и мы,  будут.    

Она упрямо повторяла «будут», словно заклинала. На лице и на  шее у нее играл багровый цвет, а пустые глаза были окрашены в черную ненависть.  Николка, растопырив ноги, впал от таких выкриков в отчаяние и печаль.    

– Может, он еще и жив? – робко спросил он. –  Видишь ли, все-таки он врач... Если даже и схватили, может быть, не убьют, а  заберут в плен.    

– Будут кошек есть, будут друг друга убивать, как и  мы, – говорила Елена звонко и ненавистно грозила огню пальцами.    

«Эх, эх... Болботун не может быть великий князь. Восемьсот  тысяч войска не может быть, и миллиона тоже... Впрочем, туман. Вот оно,  налетело страшное времечко. И Тальберг-то, оказывается, умный, вовремя уехал.  Огонь на полу танцует. Ведь вот же были мирные времена и прекрасные страны.  Например, Париж и Людовик с образками на шляпе, и Клопен Трульефу полз и грелся  в таком же огне. И даже ему, нищему, было хорошо. Ну, нигде, никогда не было  такого гнусного гада, как этот рыжий дворник Нерон. Все, конечно, нас  ненавидят, но ведь он шакал форменный! Сзади за руку».    

     

И вот тут за окнами забухали пушки. Николка вскочил и  заметался.    

– Ты слышишь? слышишь? слышишь? Может быть, это немцы?  Может быть, союзники подошли на помощь? Кто? Ведь не могут же они стрелять по  Городу, если они его уже взяли.    

Елена сложила руки на груди и сказала:    

– Никол, я тебя все равно не пущу. Не пущу. Умоляю тебя  никуда не выходить. Не сходи с ума.    

– Я только дошел бы до площадки у Андреевской церкви и  оттуда посмотрел бы и послушал. Ведь виден весь Подол.    

– Хорошо, иди. Если ты можешь оставлять меня одну в  такую минуту – иди.    

Николка смутился.    

– Ну, тогда я выйду только во двор послушаю.    

– И я с тобой.    

– Леночка, а если Алексей вернется, ведь с парадного  звонка не услышим?    

– Да, не услышим. И это ты будешь виноват.    

– Ну, тогда, Леночка, я даю тебе честное слово, что я  дальше двора шагу не сделаю.    

– Честное слово?    

– Честное слово.    

– Ты за калитку не выйдешь? На гору лезть не будешь?  Постоишь во дворе?    

– Честное слово.    

– Иди.    

     

Густейший снег шел четырнадцатого декабря 1918 года и  застилал Город. И эти странные, неожиданные пушки стреляли в девять часов  вечера. Стреляли они только четверть часа.    

Снег таял у Николки за воротником, и он боролся с соблазном  влезть на снежные высоты. Оттуда можно было бы увидеть не только Подол, но и  часть верхнего Города, семинарию, сотни рядов огней в высоких домах, холмы и на  них домишки, где лампадками мерцают окна. Но честного слова не должен нарушать  ни один человек, потому что нельзя будет жить на свете. Так полагал Николка.  При каждом грозном и отдаленном грохоте он молился таким образом: «Господи,  дай...»    

Но пушки смолкли.    

«Это были наши пушки», – горестно думал Николка.  Возвращаясь от калитки, он заглянул в окно к Щегловым. Во флигельке, в окошке,  завернулась беленькая шторка и видно было: Марья Петровна мыла Петьку. Петька  голый сидел в корыте и беззвучно плакал, потому что мыло залезло ему в глаза,  Марья Петровна выжимала на Петьку губку. На веревке висело белье, а над бельем  ходила и кланялась большая тень Марьи Петровны. Николке показалось, что у  Щегловых очень уютно и тепло, а ему в расстегнутой шинели холодно.    

     

В глубоких снегах, верстах в восьми от предместья Города, на  севере, в сторожке, брошенной сторожем и заваленной наглухо белым снегом, сидел  штабс-капитан. На столике лежала краюха хлеба, стоял ящик полевого телефона и  малюсенькая трехлинейная лампочка с закопченным пузатым стеклом. В печке догорал  огонек. Капитан был маленький, с длинным острым носом, в шинели с большим  воротником. Левой рукой он щипал и ломал краюху, а правой жал кнопки телефона.  Но телефон словно умер и ничего ему не отвечал.    

Кругом капитана, верст на пять, не было ничего, кроме тьмы,  и в ней густой метели. Были сугробы снега.    

Еще час прошел, и штабс-капитан оставил телефон в покое.  Около девяти вечера он посопел носом и сказал почему-то вслух:    

– С ума сойду. В сущности, следовало бы  застрелиться. – И, словно в ответ ему, запел телефон.    

– Это шестая батарея? – спросил далекий голос.    

– Да, да, – с буйной радостью ответил капитан.    

Встревоженный голос издалека казался очень радостным и  глухим:    

– Откройте немедленно огонь по урочищу... –  Далекий смутный собеседник квакал по нити, – ураганный... – Голос  перерезало. – У меня такое впечатление... – И на этом голос опять  перерезало.    

– Да, слушаю, слушаю, – отчаянно скаля зубы,  вскрикивал капитан в трубку. Прошла долгая пауза.    

– Я не могу открыть огня, – сказал капитан в  трубку, отлично чувствуя, что говорит он в полную пустоту, но не говорить не  мог. – Вся моя прислуга и трое прапорщиков разбежались. На батарее я один.  Передайте это на Пост.    

Еще час просидел штабс-капитан, потом вышел. Очень сильно  мело. Четыре мрачных и страшных пушки уже заносило снегом, и на дулах и у  замков начало наметать гребешки. Крутило и вертело, и капитан тыкался в  холодном визге метели, как слепой. Так в слепоте он долго возился, пока не снял  на ощупь, в снежной тьме первый замок. Хотел бросить его в колодец за сторожкой,  но раздумал и вернулся в сторожку. Выходил еще три раза и все четыре замка с  орудий снял и спрятал в люк под полом, где лежала картошка. Затем ушел в тьму,  предварительно задув лампу. Часа два он шел, утопая в снегу, совершенно  невидимый и темный, и дошел до шоссе, ведущего в Город. На шоссе тускло горели  редкие фонари. Под первым из этих фонарей его убили конные с хвостами на  головах шашками, сняли с него сапоги и часы.    

Тот же голос возник в трубке телефона в шести верстах от  сторожки на запад, в землянке.    

– Откройте... огонь по урочищу немедленно. У меня такое  впечатление, что неприятель прошел между вами и нами на Город.    

– Слушаете? слушаете? – ответили ему из землянки.    

– Узнайте на Посту... – перерезало.    

Голос, не слушая, заквакал в трубке в ответ:    

– Беглым по урочищу... по коннице...    

И совсем перерезало.    

Из землянки с фонарями вылезли три офицера и три юнкера в  тулупах. Четвертый офицер и двое юнкеров были возле орудий у фонаря, который  метель старалась погасить. Через пять минут пушки стали прыгать и страшно бить  в темноту. Мощным грохотом они наполнили всю местность верст на пятнадцать  кругом, донесли до дома N13 по Алексеевскому спуску... Господи, дай...    

Конная сотня, вертясь в метели, выскочила из темноты сзади  на фонари и перебила всех юнкеров, четырех офицеров. Командир, оставшийся в  землянке у телефона, выстрелил себе в рот.    

Последними словами командира были:    

– Штабная сволочь. Отлично понимаю большевиков.    

     

Ночью Николка зажег верхний фонарь в своей угловой комнате и  вырезал у себя на двери большой крест и изломанную надпись под ним перочинным  ножом: «п.Турс. 14-го дек. 1918 г. 4 ч. дня».    

«Най» откинул для конспирации на случай, если придут с  обыском петлюровцы.    

Хотел не спать, чтобы не пропустить звонка, Елене в стену  постучал и сказал:    

– Ты спи, – я не буду спать.    

И сейчас же после этого заснул как мертвый, одетым, на  кровати. Елена же не спала до рассвета и все слушала и слушала, не раздастся ли  звонок. Но не было никакого звонка, и старший брат Алексей пропал.    

     

Уставшему, разбитому человеку спать нужно, и уж одиннадцать  часов, а все спится и спится... Оригинально спится, я вам доложу! Сапоги  мешают, пояс впился под ребра, ворот душит, и кошмар уселся лапками на груди.    

Николка завалился головой навзничь, лицо побагровело, из  горла свист... Свист!.. Снег и паутина какая-то... Ну, кругом паутина, черт, ее  дери! Самое главное пробраться сквозь эту паутину, а то она, проклятая,  нарастает, нарастает и подбирается к самому лицу. И чего доброго, окутает так,  что и не выберешься! Так и задохнешься. За сетью паутины чистейший снег,  сколько угодно, целые равнины. Вот на этот снег нужно выбраться, и поскорее,  потому что чей-то голос как будто где-то ахнул: «Никол!» И тут, вообразите,  поймалась в эту паутину какая-то бойкая птица и застучала... Ти-ки-тики, тики,  тики. Фью. Фи-у! Тики! Тики. Фу ты, черт! Ее самое не видно, но свистит где-то  близко, и еще кто-то плачется на свою судьбу, и опять голос: «Ник! Ник!  Николка!!»    

– Эх! – крякнул Николка, разодрал паутину и разом  сел, всклокоченный, растерзанный, с бляхой на боку. Светлые волосы стали дыбом,  словно кто-то Николку долго трепал.    

– Кто? Кто? Кто? – в ужасе спросил Николка, ничего  не понимая.    

– Кто. Кто, кто, кто, кто, кто, так! так!.. Фи-ти!  Фи-у! Фьюх! – ответила паутина, и скорбный голос сказал, полный внутренних  слез:    

– Да, с любовником!    

Николка в ужасе прижался к стене и уставился на видение.  Видение было в коричневом френче, коричневых же штанах-галифе и сапогах с  желтыми жокейскими отворотами. Глаза, мутные и скорбные, глядели из глубочайших  орбит невероятно огромной головы, коротко остриженной. Несомненно, оно было  молодо, видение-то, но кожа у него была на лице старческая, серенькая, и зубы  глядели кривые и желтые. В руках у видения находилась большая клетка с  накинутым на нее черным платком и распечатанное голубое письмо...    

«Это я еще не проснулся», – сообразил Николка и сделал  движение рукой, стараясь разодрать видение, как паутину, и пребольно ткнулся  пальцами в прутья. В черной клетке тотчас, как взбесилась, закричала птица и  засвистала, и затарахтела.    

– Николка! – где-то далеко-далеко прокричал Еленин  голос в тревоге.    

«Господи Иисусе, – подумал Николка, – нет, я  проснулся, но сразу же сошел с ума, и знаю отчего – от военного переутомления.  Боже мой! И вижу уже чепуху... а пальцы? Боже! Алексей не вернулся... ах, да...  он не вернулся... убили... ой, ой, ой!»    

– С любовником на том самом диване, – сказало  видение трагическим голосом, – на котором я читал ей стихи.    

Видение оборачивалось к двери, очевидно, к какому-то  слушателю, но потом окончательно устремилось к Николке:    

– Да-с, на этом самом диване... Они теперь сидят и  целуются... после векселей на семьдесят пять тысяч, которые я подписал не  задумываясь, как джентльмен. Ибо джентльменом был и им останусь всегда. Пусть  целуются!    

«О, ей, ей», – подумал Николка. Глаза его выкатились и  спина похолодела.    

– Впрочем, извиняюсь, – сказало видение, все более  и более выходя из зыбкого, сонного тумана и превращаясь в настоящее живое  тело, – вам, вероятно, не совсем ясно? Так не угодно ли, вот  письмо, – оно вам все объяснит. Я не скрываю своего позора ни от кого, как  джентльмен.    

И с этими словами неизвестный вручил Николке голубое письмо.  Совершенно ошалев, Николка взял его и стал читать, шевеля губами, крупный,  разгонистый и взволнованный почерк. Без всякой даты, на нежном небесном листке  было написано:    

«Милая, милая Леночка! Я знаю ваше доброе сердце и направляю  его прямо к вам, по-родственному. Телеграмму я, впрочем, послала, он все вам  сам расскажет, бедный мальчик. Лариосика постиг ужасный удар, и я долго боялась,  что он не переживет его. Милочка Рубцова, на которой, как вы знаете, он женился  год тому назад, оказалась подколодной змеей! Приютите его, умоляю, и согрейте  так, как вы умеете это делать. Я аккуратно буду переводить вам содержание.  Житомир стал ему ненавистен, и я вполне это понимаю. Впрочем, не буду больше  ничего писать, – я слишком взволнована, и сейчас идет санитарный поезд, он  сам вам все расскажет. Целую вас крепко, крепко и Сережу!»    

После этого стояла неразборчивая подпись.    

– Я птицу захватил с собой, – сказал неизвестный,  вздыхая, – птица – лучший друг человека. Многие, правда, считают ее лишней  в доме, но я одно могу сказать – птица уж, во всяком случае, никому не делает  зла.    

Последняя фраза очень понравилась Николке. Не стараясь уже  ничего понять, он застенчиво почесал непонятным письмом бровь и стал спускать  ноги с кровати, думая: «Неприлично... спросить, как его фамилия?.. Удивительное  происшествие...»    

– Это канарейка? – спросил он.    

– Но какая! – ответил неизвестный  восторженно, – собственно, это даже и не канарейка, а настоящий кенар.  Самец. И таких у меня в Житомире пятнадцать штук. Я перевез их к маме, пусть  она кормит их. Этот негодяй, наверное, посвертывал бы им шеи. Он ненавидит  птиц. Разрешите поставить ее пока на ваш письменный стол?    

– Пожалуйста, – ответил Николка. – Вы из  Житомира?    

– Ну да, – ответил неизвестный, – и  представьте, совпадение: я прибыл одновременно с вашим братом.    

– Каким братом?    

– Как с каким? Ваш брат прибыл вместе со мной, –  ответил удивленно неизвестный.    

– Какой брат? – жалобно вскричал Николка, –  какой брат? Из Житомира?!    

– Ваш старший брат...    

Голос Елены явственно выкрикнул в гостиной: «Николка!  Николка! Илларион Ларионыч! Да будите же его! Будите!»    

– Трики, фит, фит, трики! – протяжно заорала  птица.    

Николка уронил голубое письмо и пулей полетел через книжную  в столовую и в ней замер, растопырив руки.    

Алексей Турбин в черном чужом пальто с рваной подкладкой, в  черных чужих брюках лежал неподвижно на диванчике под часами. Его лицо было  бледно синеватой бледностью, а зубы стиснуты. Елена металась возле него, халат  ее распахнулся, и были видны черные чулки и кружево белья. Она хваталась то за  пуговицы на груди Турбина, то за руки, крича: «Никол! Никол!»    

Через три минуты Николка в сдвинутой на затылок студенческой  фуражке, в серой шинели нараспашку бежал, тяжело пыхтя, вверх по Алексеевскому  спуску и бормотал: «А если его нету? Вот, боже мой, история с желтыми  отворотами! Но Курицкого нельзя звать ни в коем случае, это совершенно ясно...  Кит и кот...» Птица оглушительно стучала у него в голове – кити, кот, кити,  кот!    

Через час в столовой стоял на полу таз, полный красной  жидкой водой, валялись комки красной рваной марли и белые осколки посуды,  которую обрушил с буфета неизвестный с желтыми отворотами, доставая стакан. По  осколкам все бегали и ходили с хрустом взад и вперед. Турбин бледный, но уже не  синеватый, лежал по-прежнему навзничь на подушке. Он пришел в сознание и хотел  что-то сказать, но остробородый, с засученными рукавами, доктор в золотом  пенсне, наклонившись к нему, сказал, вытирая марлей окровавленные руки:    

– Помолчите, коллега...    

Анюта, белая, меловая, с огромными глазами, и Елена,  растрепанная, рыжая, подымали Турбина и снимали с него залитую кровью и водой  рубаху с разрезанным рукавом.    

– Вы разрежьте дальше, уж нечего жалеть, – сказал  остробородый.    

Рубаху на Турбине искромсали ножницами и сняли по кускам,  обнажив худое желтоватое тело и левую руку, только что наглухо забинтованную до  плеча. Концы дранок торчали вверху повязки и внизу" Николка стоял на коленях,  осторожно расстегивая пуговицы, и снимал с Турбина брюки.    

– Совсем раздевайте и сейчас же в постель, –  говорил клинобородый басом. Анюта из кувшина лила ему на руки, и мыло клочьями  падало в таз. Неизвестный стоял в сторонке, не принимая участия в толкотне и  суете, и горько смотрел то на разбитые тарелки, то, краснея, на растерзанную  Елену – капот ее совсем разошелся. Глаза неизвестного были увлажнены слезами.    

Несли Турбина из столовой в его комнату все, и тут  неизвестный принял участие: он подсунул руки под коленки Турбину и нес его  ноги.    

В гостиной Елена протянула врачу деньги. Тот отстранил  рукой...    

– Что вы, ей-богу, – сказал он, – с врача?  Тут поважней вопрос. В сущности, в госпиталь надо...    

– Нельзя, – донесся слабый голос Турбина, –  нельзя в госпит...    

– Помолчите, коллега, – отозвался доктор, –  мы и без вас управимся. Да, конечно, я сам понимаю... Черт знает что сейчас  делается в городе... – Он кивнул на окно. – Гм... пожалуй, он прав:  нельзя... Ну, что ж, тогда дома... Сегодня вечером я приеду.    

– Опасно это, доктор? – заметила Елена тревожно.    

Доктор уставился в паркет, как будто в блестящей желтизне и  был заключен диагноз, крякнул и, покрутив бородку, ответил:    

– Кость цела... Гм... крупные сосуды не затронуты...  нерв тоже... Но нагноение будет... В рану попали клочья шерсти от шинели...  Температура... – Выдавив из себя эти малопонятные обрывки мыслей, доктор  повысил голос и уверенно сказал: – Полный покой... Морфий, если будет мучиться,  я сам впрысну вечером. Есть – жидкое... ну, бульон дадите... Пусть не  разговаривает много...    

– Доктор, доктор, я очень вас прошу... он просил,  пожалуйста, никому не говорить...    

Доктор искоса закинул на Елену взгляд хмурый и глубокий и  забурчал:    

– Да, это я понимаю... Как это он подвернулся?..    

Елена только сдержанно вздохнула и развела руками.    

– Ладно, – буркнул доктор и боком, как медведь,  полез в переднюю.    

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ      

     

12     

     

В маленькой спальне Турбина на двух окнах, выходящих на  застекленную веранду, упали темненькие шторы. Комнату наполнил сумрак, и  Еленина голова засветилась в нем. В ответ ей светилось беловатое пятно на  подушке – лицо и шея Турбина. Провод от штепселя змеей сполз к стулу, и  розовенькая лампочка в колпачке загорелась и день превратила в ночь. Турбин  сделал знак Елене прикрыть дверь.    

– Анюту сейчас же предупредить, чтобы молчала...    

– Знаю знаю... Ты не говори, Алеша, много.    

– Сам знаю... Я тихонько... Ах, если рука пропадет!    

– Ну что ты, Алеша... лежи, молчи... Пальто-то этой  дамы у нас пока будет?    

– Да, да. Чтобы Николка не вздумал тащить его. А то на  улице... Слышишь? Вообще, ради бога, не пускай его никуда.    

– Дай бог ей здоровья, – искренне и нежно сказала  Елена, – вот, говорят, нет добрых людей на свете...    

Слабенькая краска выступила на скулах раненого, и глаза  уперлись в невысокий белый потолок, потом он перевел их на Елену и,  поморщившись, спросил:    

– Да, позвольте, а что это за головастик?    

Елена наклонилась в розовый луч и вздернула плечами.    

– Понимаешь, ну, только что перед тобой, минутки две,  не больше, явление: Сережин племянник из Житомира. Ты же слышал: Суржанский...  Ларион... Ну, знаменитый Лариосик.    

– Ну?..    

– Ну, приехал к нам с письмом. Какая-то драма у них.  Только что начал рассказывать, как она тебя привезла.    

– Птица какая-то, бог его знает...    

Елена со смехом и ужасом в глазах наклонилась к постели:    

– Что птица!.. Он ведь жить у нас просится. Я уж не  знаю, как и быть.    

– Жи-ить?..    

– Ну, да... Только молчи и не шевелись, прошу тебя,  Алеша... Мать умоляет, пишет, ведь этот самый Лариосик кумир ее... Я такого  балбеса, как этот Лариосик, в жизнь свою не видала. У нас он начал с того, что  всю посуду расхлопал. Синий сервиз. Только две тарелки осталось.    

– Ну, вот. Я уж не знаю, как быть...    

В розовой тени долго слышался шепот. В отдалении звучали за  дверями и портьерами глухо голоса Николки и неожиданного гостя. Елена  простирала руки, умоляя Алексея говорить поменьше. Слышался в столовой хруст –  взбудораженная Анюта выметала синий сервиз. Наконец, было решено в шепоте.  Ввиду того, что теперь в городе будет происходить черт знает что и очень возможно,  что придут реквизировать комнаты, ввиду того, что денег нет, а за Лариосика  будут платить, – пустить Лариосика. Но обязать его соблюдать правила  турбинской жизни. Относительно птицы – испытать. Ежели птица несносна в доме,  потребовать ее удаления, а хозяина ее оставить. По поводу сервиза, ввиду того,  что у Елены, конечно, даже язык не повернется и вообще это хамство и  мещанство, – сервиз предать забвению. Пустить Лариосика в книжную,  поставить там кровать с пружинным матрацем и столик...    

Елена вышла в столовую. Лариосик стоял в скорбной позе,  повесив голову и глядя на то место, где некогда на буфете помещалось стопкой  двенадцать тарелок. Мутно-голубые глаза выражали полную скорбь. Николка стоял  напротив Лариосика, открыв рот и слушая какие-то речи. Глаза у Николки были  наполнены напряженнейшим любопытством,    

– Нету кожи в Житомире, – растерянно говорил  Лариосик, – понимаете, совершенно нету. Такой кожи, как я привык носить,  нету. Я кликнул клич сапожникам, предлагая какие угодно деньги, но нету. И вот  пришлось...    

Увидя Елену, Лариосик побледнел, переступил на месте и,  глядя почему-то вниз на изумрудные кисти капота, заговорил так:    

– Елена Васильевна, сию минуту я еду в магазины, кликну  клич, и у вас будет сегодня же сервиз. Я не знаю, что мне и говорить. Как перед  вами извиниться? Меня, безусловно, следует убить за сервиз. Я ужасный  неудачник, – отнесся он к Николке. – Я сейчас же в магазины, –  продолжал он Елене.    

– Я вас очень прошу ни в какие магазины не ездить, тем  более, что все они, конечно, закрыты. Да позвольте, неужели вы не знаете, что у  нас в Городе происходит?    

– Как же не знать! – воскликнул Лариосик. – Я  ведь с санитарным поездом, как вы знаете из телеграммы.    

– Из какой телеграммы? – спросила Елена. – Мы  никакой телеграммы не получили.    

– Как? – Лариосик открыл широкий рот. – Не  по-лучили? А-га! То-то я смотрю, – он повернулся к Николке, – что вы  на меня с таким удивлением... Но позвольте... Мама дала вам телеграмму в  шестьдесят три слова.    

– Ц... Ц... Шестьдесят три слова! – поразился  Николка. – Какая жалость. Ведь телеграммы теперь так плохо ходят. Совсем,  вернее, не ходят.    

– Как же теперь быть? – огорчился Лариосик. –  Вы разрешите мне у вас? – Он беспомощно огляделся, и сразу по глазам его  было видно, что у Турбиных ему очень нравится и никуда он уходить бы не хотел.    

– Все устроено, – ответила Елена и милостиво  кивнула, – мы согласны. Оставайтесь и устраивайтесь. Видите, у нас какое  несчастье...    

Лариосик огорчился еще больше. Глаза его заволокло слезной  дымкой.    

– Елена Васильевна! – с чувством сказал он. –  Располагайте мной, как вам угодно. Я, знаете ли, могу не спать по три и четыре  ночи подряд.    

– Спасибо, большое спасибо.    

– А теперь, – Лариосик обратился к Николке, –  не могу ли я у вас попросить ножницы?    

Николка, взъерошенный от удивления и интереса, слетал  куда-то и вернулся с ножницами. Лариосик взялся за пуговицу френча, поморгал  глазами и опять обратился к Николке:    

– Впрочем, виноват, на минутку в вашу комнату...    

В Николкиной комнате Лариосик снял френч, обнаружив  необыкновенно грязную рубашку, вооружился ножницами, вспорол черную лоснящуюся  подкладку френча и вытащил из-под нее толстый зелено-желтый сверток денег. Этот  сверток он торжественно принес в столовую и выложил перед Еленой на стол,  говоря:    

– Вот, Елена Васильевна, разрешите вам сейчас же внести  деньги за мое содержание.    

– Почему же такая спешность, – краснея, спросила  Елена, – это можно было бы и после...    

Лариосик горячо запротестовал:    

– Нет, нет, Елена Васильевна, вы уж, пожалуйста,  примите сейчас. Помилуйте, в такой трудный момент деньги всегда остро нужны, я  это прекрасно понимаю! – Он развернул пакет, причем изнутри выпала  карточка какой-то женщины. Лариосик проворно подобрал ее и со вздохом спрятал в  карман. – Да оной лучше у вас будет. Мне что нужно? Мне нужно будет  папирос купить и канареечного семени для птицы...    

Елена на минуту забыла рану Алексея, и приятный блеск  показался у нее в глазах, настолько обстоятельны и уместны были действия  Лариосика.    

«Он, пожалуй, не такой балбес, как я первоначально  подумала, – подумала она, – вежлив и добросовестен, только чудак  какой-то. Сервиза безумно жаль».    

«Вот тип», – думал Николка. Чудесное появление  Лариосика вытеснило в нем его печальные мысли.    

– Здесь восемь тысяч, – говорил Лариосик, двигая  по столу пачку, похожую на яичницу с луком, – если мало, мы подсчитаем, и  сейчас же я выпишу еще.    

– Нет, нет, потом, отлично, – ответила  Елена. – Вы вот что: я сейчас попрошу Анюту, чтобы она истопила вам ванну,  и сейчас же купайтесь. Но скажите, как же вы приехали, как же вы пробрались, не  понимаю? – Елена стала комкать деньги и прятать их в громадный карман  капота.    

Глаза Лариосика наполнились ужасом от воспоминания.    

– Это кошмар! – воскликнул он, складывая руки, как  католик на молитве. – Я ведь девять дней... нет, виноват, десять?..  позвольте... воскресенье, ну да, понедельник... одиннадцать дней ехал от  Житомира!..    

– Одиннадцать дней! – вскричал Николка. –  Видишь! – почему-то укоризненно обратился он к Елене.    

– Да-с, одиннадцать... Выехал я, поезд был гетманский,  а по дороге превратился в петлюровский. И вот приезжаем мы на станцию, как ее,  ну, вот, ну, господи, забыл... все равно... и тут меня, вообразите, хотели  расстрелять. Явились эти петлюровцы, с хвостами...    

– Синие? – спросил Николка с любопытством.    

– Красные... да, с красными... и кричат: слазь! Мы тебя  сейчас расстреляем! Они решили, что я офицер и спрятался в санитарном поезде. А  у меня протекция просто была... у мамы к доктору Курицкому.    

– Курицкому? – многозначительно воскликнул  Николка. – Тэк-с, – кот... и кит. Знаем.    

– Кити, кот, кити, кот, – за дверями глухо  отозвалась птичка.    

– Да, к нему... он и привел поезд к нам в Житомир...  Боже мой! Я тут начинаю богу молиться. Думаю, все пропало! И, знаете ли? птица  меня спасла. Я говорю, я не офицер. Я ученый птицевод, показываю птицу... Тут,  знаете, один ударил меня по затылку и говорит так нагло – иди себе, бисов  птицевод. Вот наглец! Я бы его убил, как джентльмен, но сами понимаете...    

– Еле... – глухо послышалось из спальни Турбина.  Елена быстро повернулась и, не дослушав, бросилась туда.    

     

Пятнадцатого декабря солнце по календарю угасает в три с  половиной часа дня. Сумерки поэтому побежали по квартире уже с трех часов. Но  на лице Елены в три часа дня стрелки показывали самый низкий и угнетенный час  жизни – половину шестого. Обе стрелки прошли печальные складки у углов рта и  стянулись вниз к подбородку. В глазах ее началась тоска и решимость бороться с  бедой.    

На лице у Николки показались колючие и нелепые без двадцати  час оттого, что в Николкиной голове был хаос и путаница, вызванная важными загадочными  словами «Мало-Провальная...», словами, произнесенными умирающим на боевом  перекрестке вчера, словами, которые было необходимо разъяснить не позже, чем в  ближайшие дни. Хаос и трудности были вызваны и важным падением с неба в жизнь  Турбиных загадочного и интересного Лариосика, и тем обстоятельством, что  стряслось чудовищное и величественное событие: Петлюра взял Город. Тот самый  Петлюра и, поймите! – тот самый Город. И что теперь будет происходить в  нем, для ума человеческого, даже самого развитого, непонятно и непостижимо.  Совершенно ясно, что вчера стряслась отвратительная катастрофа – всех наших  перебили, захватили врасплох. Кровь их, несомненно, вопиет к небу – это раз.  Преступники-генералы и штабные мерзавцы заслуживают смерти – это два. Но, кроме  ужаса, нарастает и жгучий интерес, – что же, в самом деле, будет? Как  будут жить семьсот тысяч людей здесь, в Городе, под властью загадочной  личности, которая носит такое страшное и некрасивое имя – Петлюра? Кто он  такой? Почему?.. Ах, впрочем, все это отходит пока на задний план по сравнению  с самым главным, с кровавым... Эх... эх... ужаснейшая вещь, я вам доложу.  Точно, правда, ничего не известно, но, вернее всего, и Мышлаевского и Карася  можно считать кончеными.    

Николка на скользком и сальном столе колол лед широким  косарем. Льдины или раскалывались с хрустом, или выскальзывали из-под косаря и  прыгали по всей кухне, пальцы у Николки занемели. Пузырь с серебристой  крышечкой лежал под рукой.    

– Мало... Провальная... – шевелил Николка губами,  и в мозгу его мелькали образы Най-Турса, рыжего Нерона и Мышлаевского. И как  только последний образ, в разрезной шинели, пронизывал мысли Николки, лицо  Анюты, хлопочущей в печальном сне и смятении у жаркой плиты, все явственней  показывало без двадцати пяти пять – час угнетения и печали. Целы ли  разноцветные глаза? Будет ли еще слышен развалистый шаг, прихлопывающий шпорным  звоном – дрень... дрень...    

– Неси лед, – сказала Елена, открывая дверь в  кухню.    

– Сейчас, сейчас, – торопливо отозвался Николка,  завинтил крышку и побежал.    

– Анюта, милая, – заговорила Елена, – смотри  никому ни слова не говори, что Алексея Васильевича ранили. Если узнают, храни  бог, что он против них воевал, будет беда.    

– Я, Елена Васильевна, понимаю. Что вы! – Анюта  тревожными, расширенными глазами поглядела на Елену. – Что в городе  делается, царица небесная! Тут на Боричевом Току, иду я, лежат двое без  сапог... Крови, крови!.. Стоит кругом народ, смотрит... Говорит какой-то, что  двух офицеров убили... Так и лежат, головы без шапок... У меня и ноги подкосились,  убежала, чуть корзину не бросила...    

Анюта зябко передернула плечами, что-то вспомнила, и тотчас  из рук ее косо поехали на пол сковородки...    

– Тише, тише, ради бога, – молвила Елена,  простирая руки.    

На сером лице Лариосика стрелки показывали в три часа дня  высший подъем и силу – ровно двенадцать. Обе стрелки сошлись на полудне,  слиплись и торчали вверх, как острие меча. Происходило это потому, что после  катастрофы, потрясшей Лариосикову нежную душу в Житомире, после страшного  одиннадцатидневного путешествия в санитарном поезде и сильных ощущений  Лариосику чрезвычайно понравилось в жилище у Турбиных. Чем именно – Лариосик  пока не мог бы этого объяснить, потому что и сам себе этого не уяснил точно.    

Показалась необычайно заслуживающей почтения и внимания  красавица Елена. И Николка очень понравился. Желая это подчеркнуть, Лариосик  улучил момент, когда Николка перестал шнырять в комнату Алексея и обратно, и  стал помогать ему устанавливать и раздвигать пружинную узкую кровать в книжной  комнате.    

– У вас очень открытое лицо, располагающее к  себе, – сказал вежливо Лариосик и до того засмотрелся на открытое лицо,  что не заметил, как сложил сложную гремящую кровать и ущемил между двумя  створками Николкину руку. Боль была так сильна, что Николка взвыл, правда, глухо,  но настолько сильно, что прибежала, шурша, Елена. У Николки, напрягающего все  силы, чтобы не завизжать, из глаз сами собой падали крупные слезы. Елена и  Лариосик вцепились в сложенную автоматическую кровать и долго рвали ее в разные  стороны, освобождая посиневшую кисть. Лариосик сам чуть не заплакал, когда она  вылезла мятая и в красных полосах.    

– Боже мой! – сказал он, искажая свое и без того  печальное лицо. – Что же это со мной делается?! До чего мне не везет!..  Вам очень больно? Простите меня, ради бога.    

Николка молча кинулся в кухню, и там Анюта пустила ему на  руку, по его распоряжению, струю холодной воды из крана.    

После того, как хитрая патентованная кровать расщелкнулась и  разложилась и стало ясно, что особенного повреждения Николкиной руки нет, Лариосиком  вновь овладел приступ приятной и тихой радости по поводу книг. У него, кроме  страсти и любви к птицам, была еще и страсть к книгам. Здесь же на открытых  многополочных шкафах тесным строем стояли сокровища. Зелеными, красными,  тисненными золотом и желтыми обложками и черными папками со всех четырех стен  на Лариосика глядели книги. Уж давно разложилась кровать и застелилась постель  и возле нее стоял стул и на спинке его висело полотенце, а на сиденье среди  всяких необходимых мужчине вещей – мыльницы, папирос, спичек, часов,  утвердилась в наклонном положении таинственная женская карточка, а Лариосик все  еще находился в книжной, то путешествуя вокруг облепленных книгами стен, то  присаживаясь на корточки у нижних рядов залежей, жадными глазами глядя на переплеты,  не зная, за что скорее взяться – за «Посмертные записки Пиквикского клуба» или  за «Русский вестник 1871 года». Стрелки стояли на двенадцати.    

Но в жилище вместе с сумерками надвигалась все более и более  печаль. Поэтому часы не били двенадцать раз, стояли молча стрелки и были похожи  на сверкающий меч, обернутый в траурный флаг.    

Виною траура, виною разнобоя на жизненных часах всех лиц,  крепко привязанных к пыльному и старому турбинскому уюту, был тонкий ртутный  столбик. В три часа в спальне Турбина он показал 39,6. Елена, побледнев, хотела  стряхнуть его, но Турбин повернул голову, повел глазами и слабо, но настойчиво  произнес: «Покажи». Елена молча и неохотно подала ему термометр. Турбин глянул  и тяжело и глубоко вздохнул.    

В пять часов он лежал с холодным, серым мешком на голове, и  в мешке таял и плавился мелкий лед. Лицо его порозовело, а глаза стали  блестящими и очень похорошели.    

– Тридцать девять и шесть... здорово, – говорил  он, изредка облизывая сухие, потрескавшиеся губы. – Та-ак... Все может быть...  Но, во всяком случае, практике конец... надолго. Лишь бы руку-то сохранить... а  то что я без руки.    

– Алеша, молчи, пожалуйста, – просила Елена,  оправляя у него на плечах одеяло... Турбин умолкал, закрывая глаза. От раны  вверху у самой левой подмышки тянулся и расползался по телу сухой, колючий жар.  Порой он наполнял всю грудь и туманил голову, но ноги неприятно леденели. К  вечеру, когда всюду зажглись лампы и давно в молчании и тревоге отошел обед  трех – Елены, Николки и Лариосика, – ртутный столб, разбухая и рождаясь  колдовским образом из густого серебряного шарика, выполз и дотянулся до деления  40,2. Тогда тревога и тоска в розовой спальне вдруг стали таять и расплываться.  Тоска пришла, как серый ком, рассевшийся на одеяле, а теперь она превратилась в  желтые струны, которые потянулись, как водоросли в воде. Забылась практика и  страх, что будет, потому что все заслонили эти водоросли. Рвущая боль вверху, в  левой части груди, отупела и стала малоподвижной. Жар сменялся холодом. Жгучая  свечка в груди порою превращалась в ледяной ножичек, сверлящий где-то в легком.  Турбин тогда качал головой и сбрасывал пузырь и сползал глубже под одеяло. Боль  в ране выворачивалась из смягчающего чехла и начинала мучить так, что раненый  невольно сухо и слабо произносил слова жалобы. Когда же ножичек исчезал и  уступал опять свое место палящей свече, жар тогда наливал тело, простыни, всю  тесную пещеру под одеялом, и раненый просил – «пить». То Николкино, то Еленино,  то Лариосиково лица показывались в дымке, наклонялись и слушали. Глаза у всех  стали страшно похожими, нахмуренными и сердитыми. Стрелки Николки сразу  стянулись и стали, как у Елены, – ровно половина шестого. Николка  поминутно выходил в столовую – свет почему-то горел в этот вечер тускло и  тревожно – и смотрел на часы. Тонкрх... тонкрх... сердито и предостерегающе  ходили часы с хрипотой, и стрелки их показывали то девять, то девять с  четвертью, то девять с половиной...    

– Эх, эх, – вздыхал Николка и брел, как сонная  муха, из столовой через прихожую мимо спальни Турбина в гостиную, а оттуда в  кабинет и выглядывал, отвернув белые занавески, через балконную дверь на  улицу... «Чего доброго, не струсил бы врач... не придет...» – думал он. Улица,  крутая и кривая, была пустыннее, чем все эти дни, но все же уж не так ужасна. И  шли изредка и скрипели понемногу извозчичьи сани. Но редко... Николка  соображал, что придется, пожалуй, идти... И думал, как уломать Елену.    

– Если до десяти с половиной он не придет, я пойду сама  с Ларионом Ларионовичем, а ты останешься дежурить у Алеши... Молчи,  пожалуйста... Пойми, у тебя юнкерская физиономия... А Лариосику дадим штатское  Алешине... И его с дамой не тронут...    

Лариосик суетился, изъявлял готовность пожертвовать собой и  идти одному и пошел надевать штатское платье.    

Нож совсем пропал, но жар пошел гуще – поддавал тиф на  каменку, и в жару пришла уже не раз не совсем ясная и совершенно посторонняя  турбинской жизни фигура человека. Она была в сером.    

– А ты знаешь, он, вероятно, кувыркнулся? Серый? –  вдруг отчетливо и строго молвил Турбин и посмотрел на Елену внимательно. –  Это неприятно... Вообще, в сущности, все птицы. В кладовую бы в теплую убрать,  да посадить, в тепле и опомнились бы.    

– Что ты, Алеша? – испуганно спросила Елена,  наклоняясь и чувствуя, как в лицо ей веет теплом от лица Турбина. – Птица?  Какая птица?    

Лариосик в черном штатском стал горбатым, широким, скрыл под  брюками желтые отвороты. Он испугался, глаза его жалобно забегали. На цыпочках,  балансируя, он выбежал из спаленки через прихожую в столовую, через книжную  повернул в Николкину и там, строго взмахивая руками, кинулся к клетке на  письменном столе и набросил на нее черный плат... Но это было лишнее – птица  давно спала в углу, свернувшись в оперенный клубок, и молчала, не ведая никаких  тревог. Лариосик плотно прикрыл дверь в книжную, а из книжной в столовую.    

– Неприятно... ох, неприятно, – беспокойно говорил  Турбин, глядя в угол, – напрасно я застрелил его... Ты слушай... – Он  стал освобождать здоровую руку из-под одеяла... – Лучший способ пригласить  и объяснить, чего, мол, мечешься, как дурак?.. Я, конечно, беру на себя вину...  Все пропало и глупо...    

– Да, да, – тяжко молвил Николка, а Елена повесила  голову. Турбин встревожился, хотел подниматься, но острая боль навалилась, он  застонал, потом злобно сказал:    

– Уберите тогда!..    

– Может быть, вынести ее в кухню? Я, впрочем, закрыл  ее, она молчит, – тревожно зашептал Елене Лариосик.    

Елена махнула рукой: «Нет, нет, не то...» Николка  решительными шагами вышел в столовую. Волосы его взъерошились, он глядел на  циферблат: часы показывали около десяти. Встревоженная Анюта вышла из двери в  столовую.    

– Что, как Алексей Васильевич? – спросила она.    

– Бредит, – с глубоким вздохом ответил Николка.    

– Ах ты, боже мой, – зашептала Анюта, – чего  же это доктор не едет?    

Николка глянул на нее и вернулся в спальню. Он прильнул к  уху Елены и начал внушать ей:    

– Воля твоя, а я отправлюсь за ним. Если нет его, надо  звать другого. Десять часов. На улице совершенно спокойно.    

– Подождем до половины одиннадцатого, – качая  головой и кутая руки в платок, отвечала Елена шепотом, – другого звать  неудобно. Я знаю, этот придет.    

Тяжелая, нелепая и толстая мортира в начале одиннадцатого  поместилась в узкую спаленку. Черт знает что! Совершенно немыслимо будет жить.  Она заняла все от стены до стены, так, что левое колесо прижалось к постели.  Невозможно жить, нужно будет лазить между тяжелыми спицами, потом сгибаться в  дугу и через второе, правое колесо протискиваться, да еще с вещами, а вещей  навешано на левой руке бог знает сколько. Тянут руку к земле, бечевой режут подмышку.  Мортиру убрать невозможно, вся квартира стала мортирной, согласно распоряжению,  и бестолковый полковник Малышев, и ставшая бестолковой Елена, глядящая из  колес, ничего не могут предпринять, чтобы убрать пушку или, по крайней мере,  самого-то больного человека перевести в другие, сносные условия существования,  туда, где нет никаких мортир. Самая квартира стала, благодаря проклятой,  тяжелой и холодной штуке, как постоялый двор. Колокольчик на двери звонит  часто... бррынь... и стали являться с визитами. Мелькнул полковник Малышев,  нелепый, как лопарь, в ушастой шапке и с золотыми погонами, и притащил с собой  ворох бумаг. Турбин прикрикнул на него, и Малышев ушел в дуло пушки и сменился  Николкой, суетливым, бестолковым и глупым в своем упрямстве. Николка давал  пить, но не холодную, витую струю из фонтана, а лил теплую противную воду,  отдающую кастрюлей.    

– Фу... гадость эту... перестань, – бормотал  Турбин.    

Николка и пугался и брови поднимал, но был упрям и неумел.  Елена не раз превращалась в черного и лишнего Лариосика, Сережина племянника,  и, вновь возвращаясь в рыжую Елену, бегала пальцами где-то возле лба, и от  этого было очень мало облегченья. Еленины руки, обычно теплые и ловкие, теперь,  как грабли, расхаживали длинно, дурацки и делали все самое ненужное,  беспокойное, что отравляет мирному человеку жизнь на цейхгаузном проклятом  дворе. Вряд ли не Елена была и причиной палки, на которую насадили туловище  простреленного Турбина. Да еще садилась... что с ней?.. на конец этой палки, и  та под тяжестью начинала медленно до тошноты вращаться... А попробуйте жить,  если круглая палка врезывается в тело! Нет, нет, нет, они несносны! и как мог  громче, но вышло тихо, Турбин позвал:    

– Юлия!    

Юлия, однако, не вышла из старинной комнаты с золотыми  эполетами на портрете сороковых годов, не вняла зову больного человека. И  совсем бы бедного больного человека замучили серые фигуры, начавшие хождение по  квартире и спальне, наравне с самими Турбиными, если бы не приехал толстый, в  золотых очках – настойчивый и очень умелый. В честь его появления в спаленке  прибавился еще один свет – свет стеариновой трепетной свечи в старом тяжелом и  черном шандале. Свеча то мерцала на столе, то ходила вокруг Турбина, а над ней  ходил по стене безобразный Лариосик, похожий на летучую мышь с обрезанными  крыльями. Свеча наклонялась, оплывая белым стеарином. Маленькая спаленка  пропахла тяжелым запахом йода, спирта и эфира. На столе возник хаос блестящих  коробочек с огнями в никелированных зеркальцах и горы театральной ваты –  рождественского снега. Турбину толстый, золотой, с теплыми руками, сделал  чудодейственный укол в здоровую руку, и через несколько минут серые фигуры  перестали безобразничать. Мортиру выдвинули на веранду, причем сквозь стекла,  завешенные, ее черное дуло отнюдь не казалось страшным. Стало свободнее дышать,  потому что уехало громадное колесо и не требовалось лазить между спицами. Свеча  потухла, и со стены исчез угловатый, черный, как уголь, Ларион, Лариосик  Суржанский из Житомира, а лик Николки стал более осмысленным и не таким раздражающе  упрямым, быть может, потому, что стрелка, благодаря надежде на искусство  толстого золотого, разошлась и не столь непреклонно и отчаянно висела на остром  подбородке. Назад от половины шестого к без двадцати пять пошло времечко, а  часы в столовой, хоть и не соглашались с этим, хоть настойчиво и посылали  стрелки все вперед и вперед, но уже шли без старческой хрипоты и брюзжания и  по-прежнему – чистым, солидным баритоном били – тонк! И башенным боем, как в  игрушечной крепости прекрасных галлов Людовика XIV, били на башне – бом!..  Полночь... слушай... полночь... слушай... Били предостерегающе, и чьи-то  алебарды позвякивали серебристо и приятно. Часовые ходили и охраняли, ибо  башни, тревоги и оружие человек воздвиг, сам того не зная, для одной лишь цели  – охранять человеческий покой и очаг. Из-за него он воюет, и, в сущности  говоря, ни из-за чего другого воевать ни в коем случае не следует.    

Только в очаге покоя Юлия, эгоистка, порочная, но  обольстительная женщина, согласна появиться. Она и появилась, ее нога в черном  чулке, край черного отороченного мехом ботика мелькнул на легкой кирпичной  лесенке, и торопливому стуку и шороху ответил плещущий колокольчиками гавот  оттуда, где Людовик XIV нежился в небесно-голубом саду на берегу озера,  опьяненный своей славой и присутствием обаятельных цветных женщин.    

     

В полночь Николка предпринял важнейшую и, конечно,  совершенно своевременную работу. Прежде всего он пришел с грязной влажной  тряпкой из кухни, и с груди Саардамского Плотника исчезли слова:    

     

"Да здравствует Россия...    

Да здравствует самодержавие!    

Бей Петлюру!"    

     

Затем при горячем участии Лариосика были произведены и более  важные работы. Из письменного стола Турбина ловко и бесшумно был вытащен Алешин  браунинг, две обоймы и коробка патронов к нему. Николка проверил его и  убедился, что из семи патронов старший шесть где-то расстрелял.    

– Здорово... – прошептал Николка.    

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы Лариосик оказался  предателем. Ни в коем случае не может быть на стороне Петлюры интеллигентный  человек вообще, а джентльмен, подписавший векселей на семьдесят пять тысяч и  посылающий телеграммы в шестьдесят три слова, в частности... Машинным маслом и  керосином наилучшим образом были смазаны и най-турсов кольт и Алешин браунинг.  Лариосик, подобно Николке, засучил рукава и помогал смазывать и укладывать все  в длинную и высокую жестяную коробку из-под карамели. Работа была спешной, ибо  каждому порядочному человеку, участвовавшему в революции, отлично известно, что  обыски при всех властях происходят от двух часов тридцати минут ночи до шести  часов пятнадцати минут утра зимой и от двенадцати часов ночи до четырех утра  летом. Все же работа задержалась, благодаря Лариосику, который, знакомясь с  устройством десятизарядного пистолета системы Кольт, вложил в ручку обойму не тем  концом и, чтобы вытащить ее, понадобилось значительное усилие и порядочное  количество масла. Кроме того, произошло второе и неожиданное препятствие:  коробка со вложенными в нее револьверами, погонами Николки и Алексея, шевроном  и карточкой наследника Алексея, коробка, выложенная внутри слоем парафиновой  бумаги и снаружи по всем швам облепленная липкими полосами электрической  изоляции, не пролезала в форточку.    

Дело было вот в чем: прятать так прятать!.. Не все же такие  идиоты, как Василиса. Как спрятать, Николка сообразил еще днем. Стена дома N13  подходила к стене соседнего 11-го номера почти вплотную – оставалось не более  аршина расстояния. Из дома N13 в этой стене было только три окна – одно из  Николкиной угловой, два из соседней книжной, совершенно ненужные (все равно  темно), и внизу маленькое подслеповатое оконце, забранное решеткой, из кладовки  Василисы, а стена соседнего N11 совершенно глухая. Представьте себе  великолепное ущелье в аршин, темное и невидное даже с улицы, и не доступное со  двора ни для кого, кроме разве случайных мальчишек. Вот как раз и будучи  мальчишкой, Николка, играя в разбойников, лазил в него, спотыкаясь на грудах  кирпичей, и отлично запомнил, что по стене тринадцатого номера тянется вверх до  самой крыши ряд костылей. Вероятно раньше, когда 11-го номера еще не  существовало, на этих костылях держалась пожарная лестница, а потом ее убрали.  Костыли же остались. Высунув сегодня вечером руку в форточку, Николка и двух  секунд не шарил, а сразу нащупал костыль. Ясно и просто. Но вот коробка,  обвязанная накрест тройным слоем прекрасного шпагата, так называемого  сахарного, с приготовленной петлей, не лезла в форточку.    

– Ясное дело, надо окно вскрывать, – сказал  Николка, слезая с подоконника.    

Лариосик отдал дань уму и находчивости Николки, после чего  приступил к распечатыванию окна. Эта каторжная работа заняла не менее полчаса,  распухшие рамы не хотели открываться. Но, в конце концов, все-таки удалось  открыть сперва первую, а потом и вторую, причем на Лариосиковой стороне лопнуло  длинной извилистой трещиной стекло.    

– Потушите свет! – скомандовал Николка"    

Свет погас, и страшнейший мороз хлынул в комнату. Николка  высунулся до половины в черное обледенелое пространство и зацепил верхнюю петлю  за костыль. Коробка прекрасно повисла на двухаршинном шпагате. С улицы заметить  никак нельзя, потому что брандмауэр 13-го номера подходит к улице косо, не под  прямым углом, и потому, что высоко висит вывеска швейной мастерской. Можно  заметить только если залезть в щель. Но никто не залезет ранее весны, потому что  со двора намело гигантские сугробы, а с улицы прекраснейший забор и, главное,  идеально то, что можно контролировать, не открывая окна; просунул руку в  форточку, и готово: можно потрогать шпагат, как струну. Отлично.    

Вновь зажегся свет, и, размяв на подоконнике замазку,  оставшуюся с осени у Анюты, Николка замазал окно наново. Даже если бы  каким-нибудь чудом и нашли, то всегда готов ответ: "Позвольте? Это чья же  коробка? Ах, револьверы... наследник?..    

– Ничего подобного! Знать не знаю и ведать не ведаю. Черт  его знает, кто повесил! С крыши залезли и повесили. Мало ли кругом народу? Так  то-с. Мы люди мирные, никаких наследников..."    

– Идеально сделано, клянусь богом, – говорил  Лариосик.    

Как не идеально! Вещь под руками и в то же время вне  квартиры.    

     

Было три часа ночи. В эту ночь, по-видимому, никто не  придет. Елена с тяжелыми истомленными веками вышла на цыпочках в столовую.  Николка должен был ее сменить. Николка с трех до шести, а с шести до девяти  Лариосик.    

Говорили шепотом.    

– Значит так: тиф, – шептала Елена, – имейте  в виду, что сегодня забегала уже Ванда, справлялась, что такое с Алексеем  Васильевичем. Я сказала, может быть, тиф... Вероятно она не поверила, уж очень  у нее глазки бегали... Все расспрашивала, – как у нас, да где были наши,  да не ранили ли кого. Насчет раны ни звука.    

– Ни, ни, ни, – Николка даже руками  замахал, – Василиса такой трус, какого свет не видал! Ежели в случае чего,  он так и ляпнет кому угодно, что Алексея ранили, лишь бы только себя  выгородить.    

– Подлец, – сказал Лариосик, – это подло!    

В полном тумане лежал Турбин. Лицо его после укола было  совершенно спокойно, черты лица обострились и утончились. В крови ходил и  сторожил успокоительный яд. Серые фигуры перестали распоряжаться, как у себя  дома, разошлись по своим делишкам, окончательно убрали пушку. Если кто даже  совершенно посторонний и появлялся, то все-таки вел себя прилично, стараясь  связаться с людьми и вещами, коих законное место всегда в квартире Турбиных.  Раз появился полковник Малышев, посидел в кресле, но улыбался таким образом,  что все, мол, хорошо и будет к лучшему, а не бубнил грозно и зловеще и не  набивал комнату бумагой. Правда, он жег документы, но не посмел тронуть диплом  Турбина и карточки матери, да и жег на приятном и совершенно синеньком огне от  спирта, а это огонь успокоительный, потому что за ним, обычно, следует укол.  Часто звонил звоночек к мадам Анжу.    

– Брынь... – говорил Турбин, намереваясь передать  звук звонка тому, кто сидел в кресле, а сидели по очереди то Николка, то  неизвестный с глазами монгола (не смел буянить вследствие укола), то скорбный  Максим, седой и дрожащий. – Брынь... – раненый говорил ласково и  строил из гибких теней движущуюся картину, мучительную и трудную, но  заканчивающуюся необычайным и радостным и больным концом.    

Бежали часы, крутилась стрелка в столовой и, когда на белом  циферблате короткая и широкая пошла к пяти, настала полудрема. Турбин изредка  шевелился, открывал прищуренные глаза и неразборчиво бормотал:    

– По лесенке, по лесенке, по лесенке не добегу,  ослабею, упаду... А ноги ее быстрые... ботики... по снегу... След оставишь...  волки... Бррынь... бррынь...    

 13     

     

«Брынь» в последний раз Турбин услыхал, убегая по черному  ходу из магазина неизвестно где находящейся и сладострастно пахнущей духами  мадам Анжу. Звонок. Кто-то только что явился в магазин. Быть может, такой же,  как сам Турбин, заблудший, отставший, свой, а может быть, и чужие –  преследователи. Во всяком случае, вернуться в магазин невозможно. Совершенно  лишнее геройство.    

Скользкие ступени вынесли Турбина во двор. Тут он совершенно  явственно услыхал, что стрельба тарахтела совсем недалеко, где-то на улице,  ведущей широким скатом вниз к Крещатику, да вряд ли и не у музея. Тут же стало  ясно, что слишком много времени он потерял в сумеречном магазине на печальные  размышления и что Малышев был совершенно прав, советуя ему поторопиться. Сердце  забилось тревожно.    

Осмотревшись, Турбин убедился, что длинный и бесконечно  высокий желтый ящик дома, приютившего мадам Анжу, выпирал на громадный двор и  тянулся этот двор вплоть до низкой стенки, отделявшей соседнее владение  управления железных дорог. Турбин, прищурившись, огляделся и пошел, пересекая  пустыню, прямо на эту стенку. В ней оказалась калитка, к великому удивлению  Турбина, не запертая. Через нее он попал в противный двор управления. Глупые  дырки управления неприятно глядели, и ясно чувствовалось, что все управление  вымерло. Под гулким сводом, пронизывающим дом, по асфальтовой дороге доктор  вышел на улицу. Было ровно четыре часа дня на старинных часах на башне дома  напротив. Начало чуть-чуть темнеть. Улица совершенно пуста. Мрачно оглянулся  Турбин, гонимый предчувствием, и двинулся не вверх, а вниз, туда, где  громоздились, присыпанные снегом в жидком сквере. Золотые ворота. Один лишь  пешеход в черном пальто пробежал навстречу Турбину с испуганным видом и  скрылся. Улица пустая вообще производит ужасное впечатление, а тут еще где-то  под ложечкой томило и сосало предчувствие. Злобно морщась, чтобы преодолеть  нерешительность – ведь все равно идти нужно, по воздуху домой не перелетишь, –  Турбин приподнял воротник шинели и двинулся.    

Тут он понял, что отчасти томило – внезапное молчание пушек.  Две последних недели непрерывно они гудели вокруг, а теперь в небе наступила  тишина. Но зато в городе, и именно там, внизу, на Крещатике, ясно пересыпалась  пачками стрельба. Нужно было бы Турбину повернуть сейчас от Золотых ворот влево  по переулку, а там, прижимаясь за Софийским собором, тихонечко и выбрался бы к  себе, переулками, на Алексеевский спуск. Если бы так сделал Турбин, жизнь его  пошла бы по-иному совсем, но вот Турбин так не сделал. Есть же такая сила, что  заставляет иногда глянуть вниз с обрыва в горах... Тянет к холодку... к обрыву.  И так потянуло к музею. Непременно понадобилось увидеть, хоть издали, что там  возле него творится. И, вместо того чтобы свернуть, Турбин сделал десять лишних  шагов и вышел на Владимирскую улицу. Тут сразу тревога крикнула внутри, и очень  отчетливо малышевский голос шепнул: «Беги!» Турбин повернул голову вправо и  глянул вдаль, к музею. Успел увидать кусок белого бока, насупившиеся купола,  какие-то мелькавшие вдали черные фигурки... больше все равно ничего не успел  увидеть.    

В упор на него, по Прорезной покатой улице, о Крещатика,  затянутого далекой морозной дымкой, поднимались, рассыпавшись во всю ширину  улицы, серенькие люди в солдатских шинелях. Они были недалеко – шагах в  тридцати. Мгновенно стало понятно, что они бегут уже давно и бег их утомил.  Вовсе не глазами, а каким-то безотчетным движением сердца Турбин сообразил, что  это петлюровцы.