1 2 3 4 5 6 
    
Абсолютное сознание, во-первых, не есть переживание (Erlebnis), как объект психологии. Оно стоит на границе того, что может сделаться опытно переживаемой действительностью для психологии, ибо оно не существует для наблюдающего (für den Betrachtenden), но в наблюдающем существует как то, что задает направление. Его нельзя понять из чего-то другого, потому что исток - в нем. Но оно не есть и граница доступного пониманию как данности влечений и опытных переживаний, подлежащих описанию для того, чтобы затем исходить из них в понимании (die Gegebenheiten von Trieben und Erfahrungen, die zu beschreiben sind, um von ihnen im Verstehen auszugehen), - но оно есть граница как то, что объемлет, пронизывает и преобразует все переживающее существование (das alles erlebende Dasein Übergreifende, Durchdringende und Verwandelnde). Будучи незримо для психологически-объективирующего взгляда, оно превращает, скорее, всякий психологически познаваемый факт в нечто характерно непредсказуемое. Сравнимое в этом отношении с совершенно инородной ему, недоступной для понимания, но допускающей изучение, каузальной взаимосвязи вещей, от которой зависят в своем существовании все без исключения психологические понятности, оно есть то недоступное пониманию, что порождает способ достоверности бытия в сознании; хотя оно никогда не становится предметным для психологического знания, оно, однако же, или определяет психическое существование как явление подлинного бытия (bestimmt es... seelisches Dasein zur Erscheinung eigentlichen Seins), или же увольняет его в пустоту нескончаемого (entläßt es in die Leere des Endlosen). Абсолютное сознание не проходит, подобно переживанию, с прекращением акта переживания и не остается действующим лишь как причина, - но как явление экзистенциального бытия оно - больше, чем только акт переживания. Оно поэтому не привязано к явлениям как движущим аффектам, но есть постоянная содержательная основа, которая слышится тихо, однако всегда отчетливо. Оно стоит за молчаливыми и надежными связями.
    
То, что как предмет психологии есть феномен: переживание, сознание, чувство, восприятие, влечение, воление, - то, как явление экзистенции, есть присутствие безусловного, которое есмь я сам, бытие, в ответе за которое я выхожу навстречу себе как мое собственное бытие. Это положительная исполненность опытом внутреннего делания (positive Erfüllung durch die Erfahrung inneren Tuns). Поэтому оно, вместо того чтобы быть лишь переживанием, есть свобода.
    
Абсолютное сознание, во-вторых, не есть сознание вообще как предмет анализа существования и логики. Если в мышлении сознания вообще как условия всякой предметности, ее форм и правил, уже совершается трансцендирование по ту сторону всего предметного, то мышление абсолютного сознания еще раз трансцендирует это сознание всеобщего и безвременного как всеобщее и безвременное сознание, для которого индивидуальное сознание есть лишь произвольное место его появления, к исторично являющемуся во времени индивиду, поскольку он существует из себя самого безусловным и все же не всеобщим образом, незаменим и все же как сугубо эмпирическое существование вполне безразличен. Если сознания вообще я достигаю путем трансцендирования по ту сторону всего предметного, то абсолютного сознания я достигаю путем обратного трансцендирования от этого всеобщего во временность, которая тем самым, не переставая быть эмпирической, получает в то же время в своей безусловности некий новый характер, присущий ей не непосредственно, но только в этом двойном трансцендировании (Erreiche ich das Bewußtsein überhaupt durch ein Transzendieren über alles Gegenständliche, so das absolute bewußt-sein durch ein Transzendieren dieses Allgemeinen zurück in die Zeitlichkeit, die damit, ohne aufzuhören empirisch zu sein, zugleich in ihrer Unbedingtheit einen neuen Charakter gewonnen hat, der ihr nicht unmittelbar, sondern erst in jenem doppelten Transzendieren eignet). От всякой непосредственности моего существования она внятно отделена как порожденная этим, меня мне же самому открывающим, трансцендированием. Что такое абсолютное сознание, - это я узнаю активно, если удостоверяюсь в себе самом как исполненная свобода, никогда при этом не имея пред собою данным свое абсолютное сознание как то, что оно есть.
    
Мы называем сознанием то, что обретает наибольшую ясность в мышлении рассудка, в котором имеет свою внятно артикулированную форму двоякое раздвоение - между Я и предметом и между самими этими предметами. Мы называем бессознательным поток душевной жизни, несущий на себе это сознание, словно ярко освещенные солнцем гребни волн. Абсолютное сознание не есть ни то, ни другое; оно недостижимо ни в величайшей светлости мышления, ни в глубине бессознательного. Для абсолютного сознания эти раздвоения становятся средой его собственного просветления, а вся бессознательная жизнь становится для него материалом.
    
В слове «сознание» заключена двусмысленность: как будто бы сознание может быть порождено как психический статус (Zuständigkeit), - тогда как абсолютное сознание именно знает, что оно не есть статусоподобное переживание (zuständliches Erlebnis). Далее, двусмысленность состоит в том, как будто бы абсолютное сознание могло быть знанием о чем-то как абсолютном бытии; между тем как всякое знание об объекте есть лишь путь самопросветления и сообщения. Я могу, например, в качестве эмпирически исследующего наблюдателя задавать религиозным и философским учениям (в которых проявляет себя наибольшая светлость достоверности абсолютного сознания) вопрос о том, какие психические состояния (Zuständigkeit) составляют в них фактическую цель стремлений, скрытую за обсуждениями смыслов и догматическим символизмом. И я так же точно могу задавать вопрос о тех объектах, в которых они знают свою истину как абсолютную истину. Но в психическом состоянии (уверенности в спасении, растворяющего акосмистского жизнечувствия, экстаза и т.д.) и в объекте (богах, абсолютном духе, троичности, закономерности культовых действий, ритуалов и пр.) я постигаю лишь нечто внешнее, знание чего может быть осмысленно лишь затем, чтобы найти то подлинное прикосновение, в котором я из своего возможного абсолютного сознания вступаю в коммуникацию с другим, не понимая, не постигая, но переживая исток в своем самостановлении (um die eigentliche Berührung zu finden, in der ich aus meinem möglichen absoluten Bewußtsein mit dem ändern in Kommunikation komme, nicht verstehend, nicht begreifend, sondern Ursprung erfahrend im Selbstwerden).
   
   
    
     
2. Абсолютное сознание и экзистенция. 
    
    
- Абсолютное сознание не существует как всеобщая форма; форму и содержание в нем невозможно отделить друг от друга. Само содержание, в его изначальном явлении, есть абсолютное сознание как достоверность экзистенции, а не как знание экзистенции о себе. Как сознание есть не предмет, но знание предмета, так и абсолютное сознание есть не бытие экзистенции, но ее достоверность, не подлинная действительность, но отсвет (Widerschein) ее. Экзистенция удостоверяется в себе, исполняя некоторое словно бы ожидающее ее сознание, которое есть возможность осознания бытия в существовании.
    
Абсолютное сознание не есть «форма жизни», не есть «установка», не есть «духовная позиция» (Geisteshaltung). Форма жизни -это объективное правило поведения (objektive Regel des Sichverhaltens), как нрав, сознательная дисциплина, как указуемый словесно смысл (angebbarer Sinn). Установка - это поддающаяся определению путем объективирующего анализа возможность отношения (Haltung) субъекта к объектам и к себе самому на указуемых словесно точках зрения. Духовная позиция - это становящаяся активной увлеченность идеями (die aktiv werdende Betroffenheit von ideen), которую можно наглядно представить себе как типическую, хотя и невозможно определить. Экзистенциальная же позиция, или абсолютное сознание, есть действенная основа этих объективируемых позиций, как отсвет экзистенции в ее безусловности. Эта установка есть та граница, на которой сходятся всякий раз форма жизни, установка и духовная позиция, в которых как производных (Ableitungen) действует абсолютное сознание как то, что наделяет содержанием (das Gehaltgebende).
    
«Абсолютное сознание» должно быть сводящим воедино знаком (Signum) для сознания экзистенции. В нем как сознании подлинного бытия из безусловного истока я, поскольку как эмпирическое существование я безосновен и искателен, нахожу опору и удовлетворение; поскольку я беспокоен, - нахожу покой; поскольку пребываю в раздоре и напряжении, - нахожу примирение; поскольку подлинно вопрошаю, - нахожу решение вопроса.
    
Просветление абсолютного сознания приводит к неизбежной кажимости, будто в этом просветлении я все-таки постигаю во всеобщих и потому доступных знанию (wißbaren) формах, и различаю как совесть, любовь, вера и т.д. Однако все они как формы не суть то, на что направлены они в просветлении (Jedoch diese als Formen sind nicht das, was mit ihnen in der Erhellung intendiert wird). Они не являются, подобно категориям, адекватными своему предмету, а подобны только стрелкам, указывающим на нечто непредметное, целиком присутствующее, сущее как свобода, которому не присуще никакое иное бытие, кроме бытия в его собственном действовании (nur wie Zeiger auf ein Ungegenständliches, ganz Gegenwärtiges, als Freiheit Seiendes, dem kein anderes Sein als das in seinem eigenen Tun zukommt).
    
Недоступность знанию (Nichtwißbarkeit) движущего в абсолютном сознании истока означает: я возникаю, но не могу обратиться вспять; я происхожу, но не могу вступить на почву (ich entspringe, aber kann mich nicht umwenden; ich komme her, aber kann den Grund nicht betreten). Если я не могу знать ни его бытия, ни его небытия, то все же как возможная экзистенция, стоящая в отношении к самой себе и к другой экзистенции, могу чувствовать (spüren) его. Его небытие ощутимо во мне самом по той пустоте, в которой я хочу бежать от свободы и цепляться за объективности; ощутимо в другом, если у меня не оказывается возможности обратить к нему слово, и он словно ускользает от меня, как будто бы его самого вовсе не было, если я, как самость, пытаюсь установить отношение с ним как самостью, и снова и снова оказываюсь принужден сделать его для себя объектом (wenn die Ansprechbarkeit ausbleibt, er mir gleichsam entrinnt, als ob er gar nicht selber da wäre, wenn ich als ich selbst die beziehung mit ihm selbst suche und immer wieder gezwungen bin, ihn zum Objekt zu machen.) То, что присутствует как абсолютное сознание в удавшейся коммуникации с другим, но никогда не становится в ней осязаемо как некое передо-мной, то в просветляющем слове о нем в то же время и скрывается.
    
Тем не менее, философствуя, я не довольствуюсь молчанием.
   
   
    
     
3. Достоверность бытия в абсолютном сознании и в философствовании. 
    
    
- Если в философствовании, несмотря на невозможность знания и несмотря на обусловленную этим же неверность всякой формы высказывания, всегда все-таки ищут достоверности бытия, то ищут ее вследствие незавершенности всякой экзистенции. Экзистенция, исполненная для ясного осуществления, не стала бы философствовать; побуждение к философствованию возникает из напряжения между абсолютным сознанием и сознанием себя как простого существования, между истиной, которая должна стать, однако не есть, и наличной убедительной правильностью.
    
Изначальная достоверность бытия экзистенции желает удостовериться, потому что экзистенция в существовании, овладевая им и уже в этом самом отрываясь от него, остается колеблющейся и двусмысленной. Эта достоверность не уверена в самой себе, если себя не мыслит. Кажется, будто достоверность ускользает от нее.
    
В философствовании сознание бытия становится ясной конструкцией. Бытие или мыслят как абсолютное бытие трансценденции и развивают все, что есть, из этого бытия, в котором оно в то же время остается снято; само бытие кажется при этом предметом мысли. Или же бытие конструируют как существование из сознания вообще, в котором должно встречаться нам как предмет все, что только может обладать бытием для нас; оно становится доступно нам в формах своего эмпирического явления в ориентировании в мире, на пути проницательного исследования. В обеих этих взаимно вызывающих друг друга к жизни формах философского мышления я знаю о бытии, за которым извне наблюдаю (wird vom Sein, dem ich zusehe, gewußt). Я взошел в это знание (in dieses Wissen hineingekommen), правда, лишь по форме своего бытия субъектом, но не в качестве этой определенной историчной действительности, которая есмь я сам, - и знание это как онтологическое сознание есть не конец философии, но закрепляющая артикуляция ее начала, от которого она отталкивается, отправляясь в свой путь.
    
Из онтологического сознания философствование возвращается обратно к удостоверению в бытии, которое верифицирует себя как действительность просветляющего себя присутствия этого историчного самобытия. Онтологическое сознание при этом сохраняется: если оно мнило уловить абсолютное бытие, то - как возможность чтения шифрописи, - если же оно обращалось к существованию, то - как безграничная воля к знанию о всяком мировом бытии в его всякий раз особенной определенности. Но подлинно философское сознание делает и то, и другое своей средой, в качестве которой они утрачивают прочность окончательного знания о бытии. Ибо удостоверение изначальной достоверности бытия экзистенции не может удовольствоваться объективностями абсолютного бытия трансценденции и мирового бытия. Поскольку эта достоверность бытия может быть истинной не как одно только знание о бытии, но только в единстве с конкретной историчной действительностью самобытия, - не как знание, но как знание, которое есть и действие (ein Wissen, das ein Tun ist), - высказывающее философствование должно иметь такую форму, в которой оно снимает все прочное и устойчивое, лишь обращается к возможной экзистенции, лишь взывает к бытию трансценденции (muß das aussagende Philosophieren die Form haben, das Feste aufzuheben, mögliche Existenz nur anzusprechen, das Sein der Transzendenz nur zu rufen); оно должно сохранить за собою ту позволяющую форму (ermöglichende Form), в которой заключена как ступень или как артикуляция всякая осуществленная сущность. Экзистенциальная достоверность бытия, которая хотела бы удостовериться в себе посредством мышления, сама есть уже изначально философское дело (ein philosophisches Tun), есть мышление, которое в философствовании мыслит вслед себе и вперед себя самого (nachdenkt und vordenkt), чтобы оно могло быть еще решительнее в своей действительности.
    
Сделать абсолютное сознание, - эту достоверность бытия, которая, в силу присущего ей напряжения к недостоверному, бывает истоком всякого философствования, - темой философствования, вместо того чтобы только философствовать из этого сознания, кажется подобным срыву, в котором нет больше ничего. Кажется, как будто бы я все-таки хотел обернуться и взглянуть туда, куда не проникает никакой взгляд, - как будто бы все-таки здесь хотели вступить на ту основу, из которой я прихожу, если подлинно бываю сам собою. Абсолютное сознание, не мыслимое предметно, неисследимое как существование, непредставимое как переживание, есть как бы ничто.
    
Однако так же как сознание вообще есть условие всякой предметности в мире, так абсолютное сознание есть отсвет истока для постижения того или другого существования в мире в его необъективной историчной глубине, для безусловных поступков экзистенции, для откровения (Offenbarwerden) трансценденции. Это - сознание моей сущности. Если просветление экзистенции есть для нас ось философствования (Achse des Philosophierens), то абсолютное сознание ловит сокровенную глубину самой экзистенции (trifft das absolute Bewußtsein das Innerste der Existenz selbst).
    
Следует попытаться найти стрелки, которые укажут на этот исток. Парадокс философствования в сказанном и несказанном (im Sagen und! Nichtsagen), в круге и в исчезновении подразумеваемого, служит выражением неисполнимости самой задачи.
    
Мы представляем здесь образ абсолютного сознания в три хода: в его движении из истока, - как незнание, головокружение, страх, совесть; в его исполнении, - как любовь, вера, фантазия; в его обеспечении в существовании, - как ирония, игра, стыд, хладнокровие.
   
   
    
     
Движение в истоке
    
    
     
Поскольку я не могу знать абсолютное сознание как эмпирическое существование и поскольку оно вообще ни в каком знании о нем не становится для меня обладанием (Besitz), то оно может существовать только в достижении себя (Sicherringen). Абсолютное сознание, владеющее собой только в движении, осуществляется поэтому со знанием опасности: обрести себя или потерять, стать собой - или исчезнуть.
     
Эти движения можно обсуждать, однако не как правила, согласно которым их можно было бы осуществлять. Ибо, будучи в каждом случае историчными в своем истинном содержании, они пребывают совершенно по ту сторону всякой передаваемости и технического руководства, они не могут быть в тождественном виде повторены другими. Но в их мыслимости индивид может, преобразуя это мыслимое, согласоваться со своим собственным истоком.
     
Это движение позволяет из отрицательного, силою самого отрицательного как возможности, явиться положительному: в незнании, в приступе головокружения (Schwindligwerden), в страхе; из погружения на дно, именно через сам опыт такового, оно увлекает меня к восхождению. В противоположность возникающему в этом Движении, оно придает полноту звучания различающему масштабу и требованию решения в совести.
    
    
     
      
1. Незнание. 
     
     
      
       
а) Незнание как поворотный пункт в истоке. 
      
      
Незнание только как отрицательное высказывание само было бы ничтожно. Оно есть движение абсолютного сознания не как всеобщее знание о моем незнании, еще прежде чем я буду знать, но как приобретенное незнание, приходящее к себе в снятии того или иного предметного знания. Оно существует не как пустое отрицание знания прежде попытки знать, не как воздержание для того, чтобы устраниться от всякой определенной действительности; но в каждом случае оно бывает содержательно благодаря той мере знания, в которой находит себя как незнание. Поскольку незнание, высказанное в простоте, есть ничто, то и дело повторяющиеся обороты речи: «этого нельзя познать, нельзя постичь в понятиях, нельзя высказать», - пусты, поскольку дело ограничивается только ими. Поскольку они получают вес только во взаимосвязи со знанием, которое было преодолено в них, становясь незнанием, незнание обладает содержанием только как специфическое, порожденное на содержательном пути незнание. Только незнание, приобретенное на основе самого всеобъемлющего знания, есть настоящее незнание.
      
Но приобретенное незнание не есть покоящийся пункт, но есть поворотный пункт в движении, из которого при самом его достижении сразу же происходит возврат. В нем невозможно оставаться, но он влечет к знанию и к достоверности, которые именно из него получают исток своего движения.
      
Поэтому оказывается недостаточно после многих неудачных попыток воли к знанию в конце концов оставить эти попытки и знать только то, что я не знаю. Это незнание осталось бы без всякого отношения к знанию, неподвижным и недвижущим. Оно ничего не могло бы поделать с собою, потому что оно есть только прекращение. Нужно также и действительно знать то, что мы можем знать, чтобы достичь истинного незнания. Это истинное незнание не разрушает определенного знания, но преодолевает его, переходя его границу, потому что оно не дает удовлетворения. Оно не есть тогда безразличное незнание, оставленное познающим пребывать на границе, и не пустое незнание, избранное отрекающимся как остаток его бытия, но подвижное незнание, которое в то же время влечет нас назад.
      
Это незнание не есть также незнание неуверенности применительно к конечным вещам, которое может быть снято при помощи определенного знания; но это - неотменимое незнание, которое переживается нами опытом тем решительнее, чем более ясным становится наше подлинное знание. Это - глубина, в которую не вступают иначе как только в поворотном пункте движения, находящем исполнение отнюдь не в этом пункте, но только в том, куда оно возвращается.
     
     
      
       
б) Воля к знанию в незнании.
      
      
 - Если глубина абсолютного сознания как незнания не достигается путем отречения, потому что я ведь, мол, все-таки не могу знать, то достигается она, скорее, именно через волю к знанию, лишь с тем большей силой стремящуюся вперед, как только достигает поворотного пункта. Я не могу перестать желать знания даже там, где я уже не могу знать, я в самом незнании еще хотел бы знать, и выношу незнание, только если иду вперед, подгоняемый изначальной волей к знанию.
      
Пафос воли к знанию в ориентировании в мире состоит в критическом ограничении смысла знания и его возможностей. Воля к знанию вообще не имеет границ; она переходит любую границу; она не хочет терпеть неудач, но принуждена терпеть неудачи.
      
Мужество истины (Mut zur Wahrheit) заключается поэтому не в слепоте утверждения некоторого знания о бытии в себе. Оно заключается, скорее, в открытости неограниченной воли к знанию, которая видит, как сама необходимо терпит неудачу. Эта воля к знанию не может утомиться ни в каком незнании. Она ослабевает, превращаясь в «не хочу больше знать», только если ослабевает и сама экзистенция. Поэтому незнание как движение экзистенции не вносит неуверенности в изучение возможного для меня знаемого, но только обостряет во мне всякий решительный способ знания.
     
     
      
       
в) Достоверность в незнании. 
      
      
- Абсолютная совесть становится достоверностью в незнании не как знание о чем-то, но как решительность своего собственного внутреннего делания и внешней деятельности.
      
Эта достоверность возгорается от присущего воле к знанию незнания, если в суверенную волю к знанию привходит новая страсть -стремление достичь незнания, в котором вместо возможности возврата к знанию воздействует исток экзистенциальной достоверности (zu dem Nichtwissen zu gelangen, an dem, statt der Möglichkeit der Rückkehr zum Wissen, ursprung existentieller Gewißheit wirksam ist). Это страсть, в которой невозможность знать бытие (das Nichtwissenkönnen des Seins) уже не просто терпят, но свободно принимают как цену за достоверность подлинного самобытия в отнесенности к своей трансценденции. Я и здесь принимаю незнание не ради его самого, поскольку в нем, как в пустоте, я мог бы только пойти ко дну, но потому что это есть дарованная мне ситуация поворота, в которой я должен находить себя, несмотря на незнание и вопреки ему.
      
В этом незнании я удостоверяюсь в себе самом, если остается недоступным .ни для какого обоснования то, что я люблю и верю, что в пограничных ситуациях я все же могу жить, и что там, где уже невозможно мышление, становится ощутимо бытие трансценденции. Как знание в мире терпит крах от непроницаемого сопротивления другого, мыслимого мною по ту сторону всего мною мыслимого, словно бы посредством немышления, как материя, так и всегда, пока я мыслю, я безмолвно мыслю при этом немыслимое, божество как недоступное пониманию, скрывающееся от меня как в самом ясном свете, так и в самой темной основе (Wie das Wissen in der Welt scheitert an dem undurchdringlichen Widerstand des Ändern, das ich jenseits des von mir Gedachten als Materie gleichsam durch Nichtdenken denke, so denke ich überall, solange ich denke, schweigend das Undenkbare, die Gottheit, als das Unverstehbare, das sowohl im hellsten Licht wie im dunkelsten Grunde sich mir verbirgt).
      
В незнании экзистенция как свобода отсылается к самой себе. Если бы абсолютное знание имелось налицо в предметно-фиксированной форме, будь то как положение для познавания или как цель для деятельности, то абсолютное сознание экзистенции было бы уничтожено; и оставалось бы только сознание вообще, в которое вступало бы - отныне объективное - абсолютное, и существование превратилось бы в театр марионеток, где кукол дергают за нити эти самые объективности.
      
Поскольку экзистенция еще только должна исполнить своей достоверностью то незнание, на котором она узнает опытом себя самое, знание незнания хотя и есть всеобщая формула для выражения абсолютного сознания, однако же это сознание как действительная достоверность незнания исторично и незаменимо. То, что действительность как достоверность сознания и как его незнание каждый раз вызывают друг друга к жизни в конкретной неповторимости, - это исконный факт, без которого выражающая это философская мысль остается лишь бессодержательной игрой.
     
    
    
     
      
2. Головокружение и ужас. 
     
     
- В поворотном пункте незнания движение обращается вспять через подвергающую все сомнению неизвестность (Ungewißheit). Проход сознания через этот поворотный пункт можно охарактеризовать психическими явлениями. Чувственное состояние приступа головокружения и состояние ужаса -это аллегория движения абсолютного сознания, которое, прикасаясь к истоку в исчезновении всего, вновь всплывает из истока (des absoluten Bewußtseins, das im Vergehen von allem den Ursprung berührend aus ihm emportaucht). В головокружении я теряю объективную опору, я падаю; в ужасе я отшатываюсь от чего-то такого, за что потом сам могу все-таки приняться. Как движение к безусловному, я испытываю головокружение в мышлении о пограничных ситуациях и содрогаюсь в ужасе перед тем решением, которое перед лицом этих пограничных ситуаций мне самому предстоит принять активным избранием.
     
Головокружение как вращательное движение, не двигающееся с места и, однако, лишающее нас устойчивости положения, - это аллегория теоретических мыслей метафизики, в которых я трансцендирую все мыслимое. В приступе головокружения делается ощутимой отрицательно - феноменальность (Erscheinungshaftigkeit) существования, а положительно - достоверность бытия трансценденции. Головокружение во всяком случае есть разрушение объективности; там, где оно наступает, знание прекращается. Поэтому при допущении, что все в принципе доступно объективному знанию, головокружение само становится аргументом: где оно наступает, там, видимо, мыслили неверно. Если же, однако, мыслимость есть только форма явления как существование, тогда головокружение, напротив, становится возможным истоком для вступления в глубину бытия (möglicher Ursprung für den Eintritt in die Tiefe des Seins).
     
Поэтому приступ головокружения - это один из истоков философствования (Daher ist das Schwindligwerden ein Ursprung des Philosophierens). Правда, головокружение, в котором все просто в кружении вихря вновь погружается в хаос, есть только ничто. Оно становится философским как вдумчивое кружение головы при мышлении, в котором мне хотя и кажется, что все кружится колесом, но это кружение остается словно бы в моих руках, так что благодаря головокружению я понимаю в самом непонимании (so daß ich durch den Schwindel im Nichtverstehen verstehe). Правда, в нем я подошел к границе, на которой человек желает невозможного - желает перескочить через свою собственную тень, - но в движении мне стало видно то, что раскрывается для меня только в нем и без него раскрыться не может, и что теперь в возвратном движении направляет определенное философское мышление.
     
Головокружение над крутым обрывом в бездну, когда меня тянет броситься вниз и я в ужасе отшатываюсь от края, - это аллегория воли к разрушению, встречающейся нам в движении абсолютного сознания, когда как бы искушающий голос говорит: все нужно разрушить (alles muß ruiniert werden). В этом разрушении воздействует на нас притягательность темноты, стремления утонуть в ней, в воле к разрушению - бесцельный риск не от избытка сил, но от отчаяния. Конечный порядок существования в безосновной и потому поверхностной регуляции жизни так же противоположен этой воле, как и подлинный энтузиазм верующей любви. Содрогающийся от ужаса в головокружении порыв движется между этими возможностями, только бы прочь от иллюзий поверхности, только бы ближе к истинному бытию или истинному ничто; тогда он внезапно оказывается поставленным перед выбором и решением. Если первому опыту стала зримой возможность, то во втором совершится знающее избрание: или экзистенция, удостоверившись в некоем бытии, возвратится к себе, или же начнется бегство в умножающейся вине, и это бегство знает лишь один конец - ничто (Wenn einem ersten Erfahren die Möglichkeit sichtbar geworden ist, wird im zweiten wissend gewählt: entweder kehrt Existenz zu sich zurück, eines Seins gewiß, oder es beginnt die Flucht in sich mehrender Schuld, die ein Ende nur in Nichts kennt).
     
Еще в самом падении головокружения возможно обратиться к бытию. Сознание того, что это необратимо, хотя и может быть выражением нежелания; в таком случае фатализм окончательности стал пассивностью неотрывающегося от себя пустого делания. Но то, что и в самом деле чего-то невозможно вернуть назад, потому что оно означает вечное решение, - это - мерило бытия во времени, в силу которого это бытие влечется в свою глубину. Самая крайность возможности перед лицом бездны становится истоком действительности экзистирования в непостижимом возвращении к самому себе (Zusichselberkommen).
    
    
     
      
3. Страх. 
     
     
- Движение содрогания в головокружении и ужасе становится в страхе поворотным пунктом как сознание возможности быть уничтоженным (Bewußtsein des Vertilgtwerdenkönnens). Страх есть приступ головокружения и ужас свободы, стоящей перед выбором. Только через страх, в преодолении страха можно достичь решительности абсолютного сознания.
     
В отношении к существованию всякий страх возникает из стоящего за ним страха смерти. Избавление от страха смерти разрушило бы и всякий другой страх. Слепой страх животного и зрячий страх мыслящего человека необходимо принадлежат к составу существования, потому что существование желает сохранить себя. В ответ на угрозы оно заботится о себе, инстинктивно или с предусмотрительностью и расчетом на то, как уменьшить эти угрозы. Даже нечто малое еще может быть предметом страха, поскольку оно указывает на возможную надвигающуюся действительность угрожающего характера или даже только напоминает нам о ней; и страх остается беспредметным как всепроникающее сознание гибнущей конечности (alles durchdringende Bewußtsein der versinkenden Endlichkeit).
     
Чем полнее мое здоровье, тем с большей вероятностью я живу в наивном бесстрашии (Angstlosigkeit), однако во всецелой зависимости от этой своей витальности. Это не преодоление страха, а забвение о нем, и он сразу же дает о себе знать при болезни, при умножении возможностей угрозы, при безработице, при удалении моих витальных привычек. Без страха остается необходимая как условие самого существования деятельность заботливости (Vorsorge); слишком сильный страх, опять-таки, препятствует ей. Забота о сохранении жизни в предвосхищающих расчетах мысли уменьшают страх за существование; мы хотели бы получить объективную безопасность. Но как бы ни было осмысленно стремление к такой безопасности, достичь ее, тем не менее, невозможно. Заботящийся труд обо всякого рода гарантиях бывает подлинным только в соединении со знанием о недостоверности на той или иной границе. Напротив, нежелание активно стремиться к возможным гарантиям -это неистинная пассивность (Umgekehrt ist es unwahrhaftige Passivität, die möglichen Sicherheiten nicht aktiv zu erstreben). Но пребывать в витании между заботливостью и знанием о ненадежности возможно только при преодолении страха, растущего из другого корня:
     
От страха за существование сущностно отличен экзистенциальный страх перед возможностью ничто. Я стою перед бездной, не только потому что скоро вовсе перестану существовать, но потому что в подлинном смысле вовсе не существую. Я более не забочусь о своем существовании, не испытываю более чувственного страха смерти, но уничтожающий страх виновно потерять себя самого (die vernichtende Angst, schuldig mich selbst zu verlieren). Я осознаю пустоту бытия и пустоту моего бытия. Витальное отчаяние в ситуации, когда я должен умереть, - это только аллегория экзистенциального отчаяния в ситуации отсутствия достоверности моего самобытия. Я не знаю, чего мне желать, потому что я хотел бы избрать все возможности, не хотел бы упустить ни одной из них, и все же ни об одной из них не знаю, решает ли она дело для меня. Я уже не могу совершать выбора, но пассивно предаюсь на волю становления событий. В сознании своего экзистенциального небытия я спасаюсь бегством от этого сознания в слепое делание произвольного, просто как функцию (Betrieb).
     
Страх за подлинное бытие как экзистенцию не знает заботливой предусмотрительности и расчета и не знает внешней угрозы. Здесь нужно видеть возможность небытия, хотя и не может быть никакой заботливой техники для ее уменьшения. Только в самостановлении через историчную коммуникацию от экзистенции к экзистенции просветляет себя абсолютное сознание, из которого становится возможно и это витание в конечном существовании как позиция покоя (Schweben im endlichen Dasein als Haltung der Ruhe).
     
Автоматический процесс никогда не выведет меня из страха.
     
Страх за существование невозможно было преодолеть при помощи объективной безопасности; никакую заботу нельзя опровергнуть рационально убедительными доводами; любое бедствие всегда остается возможным, а самое страшное для существования, в конце концов, - достоверно предстоящим. Меланхолия отчаяния, в своей направленности на возможности страха всегда бывает права. Преодолевают ее, только релятивируя во владении способами знания из достоверности бытия, которая может возникнуть в экзистенциальном страхе. Тогда для меня возможно хладнокровие, не отменяющее страха, но властвующее над ним.
     
Экзистенциальный страх еще менее возможно преодолеть при помощи объективной безопасности. Правда, этой безопасности растерянно ищут в объективных гарантиях земных авторитетов. Однако тому, кто побывал однажды в свободе с собою самим, эти авторитеты могут дать только судорожную безопасность (krampfhafte Sicherheit). Скорее, абсолютное сознание непрестанно должно изначально повторять себя само, и оно остается зависимым в своем удостоверении от фактического страха. Поэтому преодоление не означает отмены. Возможно прямо-таки желать страха из состояния пустого безразличия, с тем чтобы вновь прийти к себе самому. Мужество страшиться и мужество преодолевать страх составляет условие для истинного вопрошания о подлинном бытии и для побуждения к безусловному. То, что может быть уничтожением для нас, есть в то же время путь к экзистенции. Нет свободы там, где нет угрозы возможного отчаяния (Der Mut zur Angst und ihrer Überwindung ist Bedingung für das echte Fragen nach dem eigentlichen Sein und für den Antrieb zum Unbedingten. Was Vernichtung sein kann, ist zugleich der Weg zur Existenz. Ohne die Drohung möglicher Verzweiflung ist keine Freiheit).
     
В пограничной ситуации страх может остаться как уничтожающее головокружение. Никакой рациональный довод не может подвигнуть индивида, если он без веры пребывает в отчаянии. Даже и его отрицательная вера, если он чувствует себя виноватым за свое безверие, не вынудит в нем веры. Для человека, изолирующегося от собственного истока, исполнение остается недоступно; кажется, будто его добрая воля не в силах ничего произвести. Вместо того чтобы совершать движение через поворотный пункт, человеку вменяется в обязанность выносить страшную пустоту, расторжение которой представляется ему невозможным, пока не достанется ему на долю, словно дар.
     
Преодоление страха в абсолютном сознании - это необъективный, но переживаемый в глубине души критерий философской жизни. Тот, кто из собственного истока ищет пути к абсолютному сознанию, без объективных гарантий против страха, тот живет философски, и сообщения рациональных просветлений с этого пути суть для него философия. Тот, кому достоверны объективные гарантии, живет религиозно; рациональные просветления с этого пути суть для него богословие. (Wer den Weg zum absoluten Bewußtsein aus eigenem Usrprung sucht, ohne objektive Garantien gegen die Angst, lebt philosophisch, und die Mitteilungen rationaler Erhellungen von diesem Wege sind ihm die Philosophie. Wem objektive Garantien gewiß sind, lebt religiös', die rationalen Erhellungen von diesem Wege her sind ihm Theologie). И в том, и в другом индивид как душа ведет борьбу за бытие в отсвете своего абсолютного сознания, которое он должен обрести в движениях из поворотного пункта.
    
    
     
      
4. Совесть. 
     
     
      
- Если незнание есть поворотный пункт, из которого воздействует на нас исток всякой возможности, если головокружение и ужас понуждают к движению, если страх как сознание возможности быть уничтоженным в смешавшейся свободе (das bewußtsein möglichen Vertilgtwerdenkönnens in verwirrter Freiheit) изводит из себя мою самость как дарованную мне же, то совесть есть голос в поворотном пункте, требующий от меня различать и решать в этом движении (die Stimme am Wendepunkt, die in der Bewegung zu unterscheiden und zu entscheiden fordert).
     
     
      
       
а) Движение через совесть. 
      
      
- В совести со мною говорит некий голос, который есмь я сам. Этот голос не просто присутствует во всякое мгновение; мне должно быть возможно слышать, чтобы воспринять его негромкую побудку; мне должно быть возможно ожидать в неопределенности, если этот голос молчит; а потом его требование может вновь неотклонимо предстать мне; я слышу его вполне громко и стараюсь заглушить его, если желаю поступить вопреки ему. Это - моя коммуникация со мною самим, как бы в расколотости моего бытия. Обращение истока моей самости к моему эмпирическому существованию. Никто не призывает меня; я сам говорю с собою. Я могу убежать от себя, а могу остаться верным себе (zu mir halten). Но эта самость, которая я подлинно есмь потому, что могу быть ею, еще не предстоит действительно (ist nicht schon da), но говорит из истока, чтобы направлять меня в движении; она молчит, если я двигаюсь верно (in der rechten Bewegung bin) или если я совершенно потерял себя.
      
В совести я отстранен от себя (Im Gewissen habe ich Distanz zu mir). Я не отдан во власть себе как существованию, которое дано и только разыгрывается. Я вмешиваюсь в себя самого и, насколько это в моих силах, порождаю в существовании то, что я есмь. Между моим существованием и моим еще не раскрытым подлинным самобытием вступает совесть как действительность, исходя из которой я должен признавать или отвергать то, что будет отныне для меня бытием.
      
Совесть - это то требующее (das Fordernde), что позволяет в восхождении приступать к бытию с сознанием истины. Это - то возбраняющее, что встает у меня на пути, когда я могу утратить бытие. Все то, чего я не вправе делать, истинно все же только благодаря тому, что я делаю положительно. Совесть, говорящая «нет», в силу которой я воспрещаю себе, есть рука положительной совести. Но в возбраняющей позиции совесть ощутительнее для нас, поскольку здесь она в раздоре со мною, тогда как в качестве положительной совести она делается одним со мною. Поэтому совесть как голос совести в удерживаемом раздвоении есть существенным образом именно «нет». Демонион Сократа мог только отговаривать его от поступков53. Даже положительные поступки, совершаемые мною в силу обращенного ко мне как бы извне требования совести, остаются пустыми до тех пор, пока в них не исполнится абсолютное сознание достигшего единства с собою самобытия; они сохраняют до того характер отрицательности. Если, однако, голос совести, пришедший в единство со мною в существовании, уже не находит более нужным что-то говорить, но молчит, потому что я есмь моя самость, - то свобода есть здесь необходимость, а воление есть долженствование (Wenn jedoch die Stimme des Gewissens, eins mit mir im Dasein geworden, nicht mehr zu sprechen braucht, sondern schweigt, weil ich ich selbst bin, ist die Freiheit Notwendigkeit, das Wollen Müssen).
     
     
      
       
б) Мерка совести. 
      
      
- Совесть требует различать между добром и злом. Но она есть лишь инстанция, а не порождающий исток. Ее мерка поэтому содержательна только исходя из абсолютного сознания, из любви и веры; но как различающая инстанция эта мерка может быть высказана формально:
      
То, что я делаю, обязано быть таким, чтобы я мог желать мира вообще таким, в каком это должно было бы происходить повсюду. В совести мне показывает себя бытие, которому как сущему всеобщим образом я раз навсегда могу сказать «да». (Was ich tue, soll so sein, daß ich wollen kann, die Welt überhaupt sei so, daß es überall geschehen müsse. Im Gewissen zeigt sich mir das Sein, zu dem ich als allgemein seiendem für immer ja sagen kann).
      
Поскольку в совести, взирая на такой мир вообще, я хотя и отвлекаюсь от своей историчной данности, на мгновение подвергая ее сомнению, но все же могу произвести не мир вообще, а только собственное бытие в историчном мире, то вопрос совести к самой себе гласит: насколько она желает осуществлять из безначальной свободы, а насколько из исторично обязывающей себя свободы. Меркой для решения совести становится содержание историчной основы в принятии на себя.
      
В безвременном идеале, ограничиваемом и определяемом в овремененной историчности, меркой совести служит то, что я желаю вечно быть тем, что я есмь в своем делании (daß ich das, was ich in meinem Tun bin, ewig sein will); все равно - высказываю ли я эту мерку как готовность к повторению в вечном возвращении; или же я согласен принять на себя долю ответственности за все возможные последствия; или же, наконец, в этом делании как явлении я читаю выражение открывающегося в нем подлинного бытия.
     
     
      
       
в) Решительность в силу совести. 
      
      
- Я не могу оставаться в непосредственности своего существования и поведения. Если совесть привела меня к различению, то она требует от меня решиться: не просто существовать таким, каков я есть, но избрать то, в качестве чего я желаю быть (nicht da zu sein, wie ich einmal bin, sondern zu ergreifen, als was ich sein will). Из возможности многого я возникаю в решимости (Entschluß) как самость.
      
Решимость есть ответ на призыв совести в светлости различающего мышления (Entschluß ist die Antwort auf das Gewissen in der Helligkeit des unterscheidenden Denkens). Она есть не правильное решение партикулярной проблемы практической растерянности для сознания вообще, но экзистенциальное решение, как абсолютное сознание. Всего лишь конечная решимость на основе всестороннего размышления и всех имеющихся сведений принимает решение о том, что вероятно правильно, и успех этого решения показывает, было ли оно правильным; оно условно и не есть ответ самобытия на зов его совести. Экзистенциальная же решимость как подлинный ответ совести избирает безусловно, любой ценой избирая при этом себя (wählt unbedingt im Sichergreifen um jeden Preis); успех как случайный исход последствий в удаче или неудаче в мире не служит доказательством ни за, ни против. Однако и экзистенциальная решимость существует не непосредственно, как чувство и побуждение, но есть лишь выдержавшая проверку бесконечной рефлексии, но в конечном счете безосновная непосредственность, которая безгранично использует для своего осуществления всякое знание, мышление, опыт.
      
Решимость есть зрелость как действительность после сугубо возможного, однако такая зрелость, которая есть не завершение, но начало движения, в качестве которого она проявляется во времени. Доказательный успех есть уже не случайный исход счастливых обстоятельств, но верность, которая проходит испытание делом как крепкая приверженность решимости, происхождению и решению во всех ситуациях существования. Это движение есть энтузиазм, который все еще продолжает находить и подобен вечной юности решимости; она есть страсть, желающая также и осуществить то, что возможно.
      
Я и моя решимость - не две разные вещи; как лишенное решимости существо, я разорван в самом своем абсолютном сознании. Но если я решился, то только весь я. Мгновение решимости, как решение есть зачаток, разворачивающийся затем как целая жизнь, есть самобытие в его целом, каким оно, подтверждая себя, повторяется в последовательности своих историчных обликов.
      
В решимости есть неистребимость как упорство во всех переменах ее явления. Но эта сила решительности существует не просто как витальная сила и беззаботная храбрость, как говорят обыкновенно, например, о «решительных людях»; но, из волевого решения она есть сохраняющаяся при всей мягкости слушания и реагирования решительность сокровеннейшего самобытия, которое может рискнуть всем.
     
     
      
       
г) Ступени совести. 
      
      
- Формы образованности этической истины, которые исторически принимала совесть и которые позволяют ей принимать решения согласно всеобщим правилам, имеют, однако, свой источник и основание проверяемости всегда лишь в изначальной совести, которая перед лицом границ выносит свое решение исторично, не признавая над собою ничьего приговора и лишь сама изрекая истину. Совесть неосязаема (ungreifbar), но там, где она сохраняется в чистоте и без маскировки, ее приговор не ведает ошибок.
      
У совести есть ступени ее явления. Хотя она бывает безусловной и изначальной только там, где стоит у границы, во временном существовании ей нужны закрепы (Verfestigungen), нисходящие даже вплоть до правил подобающего, но которые она допускает лишь до тех пор, пока они не противоречат ей в ее истоке. Но я не могу успокоиться ни в одной из этих форм. Совесть не удовлетворяется ни абсолютным велением извне, ни всеобщим законом, который может быть усмотрен в сознании вообще; ни непосредственным чувством на одно мгновение, ни произволом, говорящим «я так хочу (ich will nun einmal so)»; ни сознанием целостности моего эмпирического существа, но требованием объективной ситуации для достижения известной цели существования. Все это существует как относительные формы, в которые совесть переводит себя как в существование.
      
Совесть убаюкивают всякого рода объективностями, конвенциями и нравственными законами, учреждениями и порядками общества. Масса не допускает совести, всякий объективный порядок, объявляющий себя безусловным, отвергает ее. Утверждающаяся на самой себе совесть обречена поэтому, скорее всего, - там, где она дает о себе знать другим, - сделаться для них ненавистной. Толпа признает ее только как общую совесть, т е. не признает совсем. Поэтому подлинно изначальная совесть не должна показываться в мире, а должна скорее молчанием оберегать себя в то же время от ложных притязаний, к которым она может соблазнить человека. Ибо действия в мире должны оправдывать себя имеющими здесь силу аргументами. Апелляция к совести была бы здесь столь же ничтожна, как апелляция к чувству. В качестве оправдания она есть только разрыв ищущих соглашения переговоров. Ссылка на свою совесть имеет здесь смысл как выражение вызова к безусловной борьбе. Открытой и потому не объективно зафиксированной инстанцией совесть бывает только в экзистенциальной коммуникации от индивида к индивиду, в которой она высказывается сполна и ставит под сомнение, чтобы прийти к своей истине вместе с другим.
     
     
      
       
д) Спокойная совесть.
      
      
 - Спокойная совесть возможна как исток и как мгновение, но без иллюзий невозможна как налично пребывающее (Bestand). Ибо совесть, поскольку она постигает себя в чистоте только у границ, нельзя ввести в заблуждение относительно вины. Спокойная совесть в партикулярных вопросах есть рационалистический самообман (rationalistische Selbsttäuschung), который довольствуется тем, чтобы в каждом случае исполнить то, что представляется рассудку правильным; при этом все смутное, но действительное игнорируется. Спокойная совесть в целом невозможна, поскольку целое никогда не предстает нам в чистом виде. Проистекающая из совести деятельность не преодолевает вины; скорее, эта вина как некий пребывающий непорядок (ein bleibendes Nichtstimmen) в явлении бытия есть вечно беспокойное жало совести (der nie aufhörende Stachel des Gewissens).
     
     
      
       
е) Голос совести и голос Божий.
      
      
 - Даже если в своей совести я предстою трансценденции (angesichts der Transzendenz stehe), то предстою все же так, что не слышу ее и не могу повиноваться ей, как голосу из иного мира. Голос совести не есть голос Божий. В слове совести слышим как раз молчание божества. Божество остается здесь, как и повсюду, потаенным (Im Sprechen des Gewissens ist grade das Schweigen der Gottheit. Sie bleibt hier wie überall verborgen). В совести я вижу для себя указание на трансценденцию, но остаюсь утвержденным на себе самом. Божество не лишает меня свободы, а значит, и ответственности тем, что оно показывается мне само.
      
Отождествление «голоса совести» с «голосом Божиим» запутывает для меня и меня самого, и божество, если оно приводит меня на такую позицию, как если бы Бог, противопоставляя мне себя как некое Ты, обращал ко мне слово. В таком случае самокоммуникация совести объективно оформлялась бы как мнимо непосредственная коммуникация с Богом.
      
А это впоследствии отменило бы, прежде всего, фактическую коммуникацию от экзистенции к экзистенции. Как может, - для того, кто напрямую общается с Богом, - иметь еще абсолютное значение другой человеческий индивид! Бог как Ты, с которым я состою в общении (Verkehr), становится средством самозамыкания закрытой нетерпимости к чужой совести. Всякое отношение к Богу, которое не осуществляется сразу же как экзистенциальная коммуникация, благодаря которой это отношение только и может быть истинным, -не только сомнительно само по себе, но оно есть предательство экзистенции.
      
Но это значит, что с отождествлением голоса совести и голоса Божия для меня утрачивается и сама совесть, и божество. Божество было бы сковано в совести, как в тесноте; а совесть уже не была бы той свободной исконностью, которая находит себя лишь в движении.
      
Наконец, совесть в ее историчном облике всегда есть совесть человека. Совесть противостоит совести; единой универсальной совести не существует. Так что же, значит, Бог стоит против Бога, когда истина совести одного человека борется против истины совести другого? Было бы саморазрушительным высокомерием притязать на обладание божеством только для себя одного и не соглашаться признавать его же для другого.
      
Если Бог не является объективной действительностью в мире, не показывает себя, и если даже в совести он не говорит с нами сам, то он мог бы все-таки косвенно обнаруживать себя в совести, причем решительнее всего там, где совесть становится борьбой с божеством: Я есмь в совести, как самость, у истока моей вновь и вновь подвергающей себя сомнению безусловной воли; благодаря совести я в темноте существования возвращаюсь в пограничных ситуациях к себе самому; в ней я словно вопрошаю божество, не получая ответа, и либо склоняюсь, доверяя ему, но не понимая, перед действительным, либо же, стоя в вопрошании перед божеством, вступаю в разногласие с действительным. Поэтому в совести бытие-к-Богу (das zu Gott Sein) означает одновременно возможность восстать против Бога по мотивам совести (aus dem Gewissen gegen Gott sich aufzulehnen). Искать Бога в совести есть одновременно возможность, высказываемая в величайшем своенравии ищущего как отрицание Бога.
     
     
      
       
ж) Совесть и религиозный авторитет. 
      
      
- Из мнимо непосредственной коммуникации с Богом следует претензия на то, чтобы отстаивать услышанное от Бога как значимое для всех и требовать повиновения тому, что было сказано Богом. В самом деле, если бы можно было слышать голос Божий, никто не мог бы противиться ему. Но претензия, выдвигаемая в мире людьми и человеческими институтами, не есть утверждаемый в этих людях и институтах голос Божий. Всякий утвержденный на себе, пусть бедный, но все же свободный и смелый человек должен отвергнуть эту претензию. Его право - в силу своей свободы, которой косвенно, своей потаенностью, требует божество, призывать слушать голос самого Бога, или, если не услышим прямо его голоса, признавать для себя в мире только присутствие экзистенции, движение в коммуникации и этическую действительность, которая в мире никогда не может получить окончательной завершенности как образец для возможного подражания. Поэтому подлинные люди так часто отказывались собирать вокруг себя приверженцев; они хотели свободы вокруг себя и хотели обрести свободу для возможной коммуникации. Претензия человека, который говорил бы нам, как передает традиция об Иисусе: «Я - путь, истина и жизнь»54, должна была бы окончательно удалить говорящего так от того, чье абсолютное сознание коренится в его совести.
      
Человек, говорящий так, как говорит Иисус, - если он говорил бы правду, - уже не был бы человек, был бы бесконечно удален от человека, - он был бы - Бог. Его голос был бы непосредственно голосом божества; следовать ему было бы неизбежно. Но к нашей совести обращается слово, в котором Иисус требует различения и решения. Если он говорит: «Не мир пришел Я принести, но - меч»55, и если он осуществляет собою в мире образ (Gestalt) истины, полагающей себя самое абсолютной, то нам остается только решительно последовать ему (что это означает, - с захватывающей душу наглядностью явлено всем в тех людях, которые в продолжение тысячелетий принимали всерьез мысль о последовании Христу; в его парадоксальности и последовательности этому последованию нужно научиться у Киркегора56) - или решительно не следовать ему. Все среднее было бы в действительности более против него, чем самая решительная вражда с ним. Тот, кто живет философски, не оговаривая этому условий в религиозной гарантии, тому приходится всю жизнь внутренне бороться с этой возможностью.
      
Совесть отступает перед другой силой, если она идет ко дну в молитвенной жизни, из которой непосредственно говорит с нами божество. Кромвель всю ночь молился перед принятием тех решений, которые были для него, по совести, невозможны. Он находил в молитве согласие и черпал отсюда достоверность, с которой позволял себе делать то, что было политически необходимо57. Кто переживает таким образом в молитве объективное предначертание, должен сделаться для нас сомнителен. Для кого совесть и молитва становятся тождественны в своих результатах, вследствие чего отсюда становится возможно выводить притязания, - того целая бездна отделяет от раскрывающего себя человека, пытающегося в безграничной коммуникации в мире прийти к истоку совести, и только на границе этого истока в глубочайшем одиночестве без всяких объективных притязаний предстоять своей трансценденции, которую он называет Богом.
      
Совесть, таким образом, или сама есть исток, и не имеет более судей над собою, или же она становится обманчивым словом. Если мы обратим внимание того, кто верует в авторитет и, принимая решения, вопрошает этот авторитет наряду со своей совестью, на то, что он ведь не мог бы признавать в себе свободной совести, если бы отдавал первенство авторитету, - то он ответит нам, например, так: здесь выбирать не приходится, и для него-де совесть тоже важнее: ибо, если в душе его говорит голос Божий, он последует этому голосу, а не слову церкви. Это утверждение, которое было бы готовым определением еретика, к тому же и само по себе обманчиво. Если голос совести как таковой уже понимается как голос Божий, то мне позволительно не запутывать Бога в этот вопрос; но если голос Божий есть то самое сверхъестественное предначертание, получаемое через молитву, то в таком случае я, собственно говоря, оставляю в стороне совесть, и тогда оказывается вполне осмысленно, если об истине утверждающих себя как объективные божественных велений будет принимать решение опять-таки объективный институт, церковь. Кто знает голос Божий как непосредственный голос тот уже тем самым исповедует одновременно веру в неоспоримый авторитет. Противоречие в собственном смысле здесь невозможно, возможно только, что две объективности, по несчастью, могут противоречить друг другу. В этом разноречии лично услышанный голос в его субъективности непременно будет релятивирован объективным распоряжением церкви, хранящей в себе опыт тысячелетий.
      
Но непосредственное слышание голоса Божия, который как таковой должен был бы только сокрушить меня, не было бы слышанием голоса совести. От истины некоторого переживания, которое при ретроспективной проверке можно было бы понять просто как галлюцинаторное переживание, я еще вправе отказаться ради другого голоса, требующего от меня повиновения,- но не могу отказываться ради него от истины голоса совести. Скорее, напротив: содержание объективного, непосредственного предписания само подлежит проверке моей совести. Положение, гласящее: мы хотим следовать голосу Божию даже вопреки слову нашей церкви, отнюдь нельзя, таким образом, принимать за выражение свободы самобытной экзистенции; ибо к объективной церкви надлежало бы отнестись с куда большим доверием, чем к подобному субъективному опыту, никакого доверия не заслуживающему. Если мы думаем, что этим положением мы, несмотря на повиновение авторитету, спасаем свободу в нашей совести, то мы заблуждаемся. Совесть, - как раз потому, что не есть голос Божий, - есть подвижный и движущий исток истины моего бытия, которая может ввести меня в безграничную коммуникацию с ближайшим ко мне, но не может привести к повиновению, разве что в партикулярных и относительных делах и в порядках мира.
      
Ибо, если бы мы захотели сказать, что по совести отрекаемся от собственной совести, потому что эта наша совесть подчинена обманчивой субъективности, - это был бы только словесный трюк. Истинно лишь то, что в детстве и потом в течение всей жизни мы в обширных сферах жизни следуем авторитетам как формам нашей историчной субстанции; но при всяком конфликте, затрагивающем то, что для меня существенно, именно совесть, а не требование авторитета, оказывается решающе значимой для самобытия. В этой форме признания авторитета сам авторитет, как абсолютно значимый, уже оказывается снятым.
     
    
   
   
    
     
Исполненное абсолютное сознание
    
    
     
Наше мышление бывает естественно и бывает самим собою там, где в поле его зрения - отдельные определенные предметы, и где оно мыслит свои собственные формы. Но там, где оно отворачивается от всякой предметности и увлекает к истокам, иными словами, становится философским мышлением, - там оно или становится догматически неистинным в ложной предметности, или делается тем более напряженным, косвенным, тем менее воспроизводимым по образцу, чем более оно приближается к истоку, из которого я могу быть, но которого я не могу знать. Здесь все без исключения становится поводом для недоразумений, здесь для чистого рассудка остаются только пустые имена: они называют то, что для него не есть. Кто высказывает, мысля, исполнение абсолютного сознания, тот ближе всего подводит к истоку; поэтому и трудность становится здесь наибольшей. Она обнаружится в том, что вместо сообща совершаемого движения является непосредственное, накапливающееся речение (Die Erfüllung des absoluten Bewußtseins denkend auszusprechen, würde dem Ursprung am nächsten führen; daher wird hier die Schwierigkeit am größten. Sie wird sich darin kundgeben, daß statt einer mitzuvollziehenden Bewegung ein unmittelbares, sich häufendes Sagen auftritt).
     
Рассмотренное нами до сих пор движение, потрясающее в незнании, головокружении, страхе, определяющее в совести через различение и решение, окончилось бы ничем, и совесть замерла бы перед пустотой, если бы из истока не приходило то, что подхватывает это движение. Поскольку совесть в поворотном пункте есть хотя высшая инстанция, но не исполнение, и зависит от другого истока, она не может сделаться самовластной в своей независимости, утверждаясь как бытие вообще (Sein schlechthin).
     
Это изначальное, разбуженное движением и подчиненное им высшей инстанции, есть исполненное абсолютное сознание.
     
Исполненное абсолютное сознание было бы вне мира в некоммуникабельном unio mystica58 с трансценденцией, в котором утопает Я, отрекающееся от себя самого и от всякой предметности. Оно есть для экзистенции явление в мире, в котором оно объективируется для себя самого посредством деятельности и предметного мышления.
     
Абсолютное сознание может быть просветлено как любовь, которая, будучи активной, есть вера и достигает безусловной деятельности; будучи же созерцательной, есть фантазия и становится метафизическим заклинанием. То, что вырастает из нее, состоит одно с другим в неразделимой корреляции.
     
Различать в самом себе абсолютное сознание - значит допустить в нем два срыва подряд: оно срывается в беспредметное движение, а затем еще раз - в неадекватную предметность, так что об абсолютном сознании говорят так, словно речь идет о психических явлениях. Поэтому, по отношению к исполнению абсолютного сознания, словоохотливость сильнее всего сдерживает себя: дистанция между словом и действительностью, несмыкаемо значительная во всяком просветлении экзистенции, выглядит здесь как оскорбление. Но философия как воля к величайшей непосредственности, знающая о ее невозможности, умеет утвердить, вопреки давлению молчания, и в самом деле требующегося в конкретной действительности жизни, - свое слово в стихии всеобщего.
    
    
     
      
1. Любовь. 
     
     
- Любовь есть самая непостижимая, потому что самая безосновная и самоочевидная, действительность абсолютного сознания. Здесь - исток всякого содержания, только здесь - исполнение всякого искания.
     
Совесть остается растерянно беспомощной без любви: без нее она оказывается во власти тесноты пустого и формального. Отчаяние пограничных ситуаций развеивается любовью. Незнание становится в восхождении любви исполненной смысла действительностью; любовь - его опора, как и оно, на нее опираясь, бывает ее выражением. Любовь же есть и возврат из приступа головокружения и содрогания ужаса к достоверности бытия.
     
Глубокое довольство бытия в существовании действительно лишь как присутствие любви, боль существования есть то, что мне приходится ненавидеть, пустота небытия, - это когда я в плоском безразличии не люблю и не ненавижу, восхождение вверх - в любви, падение - в ненависти и безлюбовности.
     
Любящий живет не в потустороннем мире за пределами чувственного, но его любовь есть бесспорное присутствие трансценденции в имманентности, чудесное здесь и теперь; он полагает, что созерцает сверхчувственное. Экзистенция нигде больше не обладает достоверностью своего трансцендентно обоснованного бытия, как только в любви; никакой акт истинной любви не может быть потерян бесследно.
     
Любовь бесконечна; она не знает предметным образом, что и почему она любит, и не может натолкнуться на какое-либо основание в самой себе. Лишь из нее получает обоснование существенное; она же сама уже себя не обосновывает.
     
Любовь ясновидит. Пред ее взглядом желает быть явным то, что есть. Она не замыкается, но может являть неумолимое желание знать; ибо она терпит боль отрицательного, как момент собственной своей сущности. Она не копит слепо всякое благо и не творит себе в утешение тусклого совершенства. Но тот, кто любит, видит бытие другого, которое как бытие из истока он безосновно и безусловно утверждает: он хочет, чтобы оно было.
     
В любви есть восхождение и удовлетворение в настоящем, движение и покой, усовершенствование и бытие-добрым. Энтузиазм стремления, казалось бы никогда не достигающего цели, сам есть настоящее, которое в этой форме как явление во времени всегда находится у цели.
     
Любовь, будучи как исполненное настоящее только вершиной и .мгновением, словно окружена ностальгической тоской. Ее утрачивает только любовь, достигшая завершенности присутствия.
     
Любовь есть повторение как верность. Но всякое объективное чувственное присутствие и я сам, каким я был, повториться не могут. Повторение - это вечно единый исток любви, облекающийся в ту или иную возможную в настоящем времени форму.
     
Любовь - это становление собою и предание себя. Там, где я подлинно отдаю себя всего, без оговорок, там я нахожу себя самого. Где я оглядываюсь на самого себя и удерживаю что-то про запас, там я впадаю в безлюбье и теряю себя.
     
Любовь достигает своей глубины в отношении экзистенции к экзистенции. Тогда всякое существование становится для нее как бы личностью. Любящему созерцанию природы открываются душа ландшафта, духи стихий, гений каждого места.
     
В любви есть уникальность. Я люблю не всеобщее, а то, что незаменимо присутствует в настоящем. Все любящее и любимое связано с частными условиями и лишь постольку как единственность неотъемлемо нужно другому.
     
В любви есть абсолютное доверие. Исполненное настоящее (erfüllte Gegenwart) не может обмануть. Любящее доверие основано не на расчете и не на гарантиях. То, что я люблю, это - как дар, и все же это - моя сущность. В любви я обладаю такой достоверностью, которая не может обманываться, и становлюсь виновен в истоке своего существа, если принимаю одно за другое. Ясновидение истинной любви не может допустить смешения. Несмотря на это, безобманность есть для меня как чудо, которого я не вменяю себе в заслугу. Только оставаясь правдивым и честно действуя в повседневной жизни, я могу подготовить возможность того, что в подобающее мгновение меня охватит любовь, для которой все эти предпосылки будут уже вполне ничтожны.
     
Любовь существует в борющейся коммуникации, но уклоняется в лишенную всякой борьбы общность обладания (kampflose Gemeinschaft des Besitzes) или в безлюбовные ссоры (liebloser Zank). Она живет в исполненном почтения взгляде, но уклоняется в зависимость, исполняющую культ авторитетов. Она существует в помогающей caritas, но уклоняется в самоудовлетворение избирательного сострадания (Selbstgenuß wählenden Mitleids). Она живет в созерцании прекрасного, но уклоняется в эстетическую необязательность. Она, еще не имея предмета, существует в безграничной возможности своей готовности, но уклоняется в упоение (Rausch). Она есть чувственное вожделение (sinnliches Begehren), но уклоняется в наслаждающуюся эротику (genießende Erotik). Она существует в изначальной воле к знанию, ищущей открытости (Offenbarkeit), но уклоняется в пустое мышление или в любопытство (Neugier). Неисчислимое множество форм составляют как бы плоть любви. Если эта плоть обретает самобытное существование, то любовь уже умерла. Она может присутствовать повсюду, и без нее все гибнет в ничтожности. Ей свойственна чарующая сила, и она может оставаться истинной даже там, где разжижается, обращаясь в человеколюбие или любовь к природе, на основании которых ее пламя возгорится впоследствии снова.
    
    
     
      
2. Вера. 
     
     
      
- Вера есть присущая любви достоверность бытия как внятно осознанная достоверность (Glaube ist die Seinsgewißheit der Liebe als ausdrücklich bewußte). Вера, обретшая самостоятельность, одушевляет из собственной достоверности породившую ее любовь.
      
Вера есть, далее, достоверность бытия, становящаяся активной в безусловной деятельности. В то время как знание своими последствиями с необходимостью сделало бы жизнь невозможной, вера есть умение жить в знании (das Lebenkönnen im Wissen).
      
Вера как исток также не допускает обоснования. Я не могу желать веры, но желаю из веры. Веру не доказывают, но она понимает себя каждый раз в специфической предметности мыслей или образов; просветляя себя, она находится в пути к некоторому всеобщему.
      
Веру нам следует спросить о том, как что она верит и во что она верит. Субъективно вера есть тот способ, каким душа обладает, не имея достаточных понятий, достоверностью своего бытия, истока и цели. Объективно вера высказывается как содержание, которое как таковое остается в себе самом непонятным и, более того, как сугубо предметное содержание вновь исчезает (Glaube ist zu befragen, als was er glaubt, und an was er glaubt. Subjektiv ist Glaube die Weise, in der die Seele ihres Seins, Ursprungs und Ziels ohne ausreichende Begriffe gewiß ist. Objektiv wird der Glaube als Inhalt ausgesprochen, der als solcher in sich selbst unverständlich bleibt, vielmehr als nur gegenständlich wieder verschwindet).
     
     
      
       
а) Во что верят. 
      
      
- Вера в своем явлении верит не чему-то, но во что-то. Она не обладает неуверенным знанием о некоем предмете, например, как мнением, что нечто невидимое существует; скорее, вера есть достоверность бытия в настоящем существовании, в которое как в явление некоторой экзистенции и идеи она верит. Вместо того чтобы в неуверенном знании оставить этот мир ради чего-то потустороннего, вера остается в мире, в котором восприемлет то, во что она может верить в отношении к трансценденции. Так я верю в какого-нибудь человека, и верю в объективности, которые для меня представляют явление идеи, к которой я причастен,- в отечество, брак, науку, профессию. Вера в исполняющей меня идее - это единство с объективировавшимся общим делом (Der Glaube in der mich erfüllenden Idee ist die Einheit mit einer objektiv gewordenen gemeinsamen Sache). Но вера в человека как экзистенцию есть предварительное условие, без которого вера в идеи теряет почву под собою и быстро становится промыслом (Betrieb) не более чем объективного существования в принудительных порядках, в терпимых и по привычке исполняемых правилах. Только там, где идея действительна в людях как экзистенциях, в отдельной действительности каждого из которых в эту идею верят, идея бывает истинна и действенна. Там, где уничтожаются экзистенции и остаются одни только индивидуумы,- любые идеи прекращаются. Но где терпят крушение идеи, там остается все же вера в экзистенцию как возможность в каждом индивидуальном человеке. В гибнущем мире любовь экзистенции к экзистенции, нищая, потому что лишенная пространства объективного существования, остается могущественной, потому что по-прежнему остается истоком достоверности бытия. Из этой экзистенции могут рождаться новые идеи в данном нам мире, который мы проникаем деянием и знанием и который мы вновь преобразуем затем силою этих идей.
      
На основе веры в идею и экзистенцию растет вера в трансценденцию. Возможная экзистенция прежде всякого опредмечивания имеет сознание трансценденции. Прежде всякого выдумывания определенной трансценденции она чувствует себя защищенной в ней или в напряжении к ней. Защищенность или угроза экзистенции каждый раз облекается в историчную форму ее предметного самопросветления, которое, в сознательно конструируемой систематике, есть метафизика и богословие.
      
Если предметное содержание фиксируется как таковое, то происходит подмена, в которой просветление веры превращают в налично данный объект. На место веры вступает суеверное знание (abergläubisches Wissen). Вера застывает: она получает теперь пищу из некоторого знаемого, а не из достоверности бытия, из суживающего фанатизма, а не из любви; вместе со своим истоком в любви вера утратила и свое содержание.
      
Если вера оставляет мир, то она и прекращается; она теряет себя в unió mystica с бытием. Там, где я соединяюсь с божеством, оставляя себя самого и мир, становясь Богом сам, там я больше не верю. Вера чужда unio mystica, который не верит, а имеет. Вера есть достоверность бытия в явлении, вера в божество, которое столь совершенно утаивает себя, что при приросте знания становится все менее вероятным. Это достоверность при одновременной отдаленности (Es ist Gewißheit bei gleichzeitiger Ferne).
     
     
      
       
б) Как что существует вера. 
      
      
- Вера ускользает от меня, если становится рационально-убедительно достоверной. Где я обоснованно знаю, там я не верю. Для того чтобы признавать объективно значимое, не требуется бытие экзистенции. Если поэтому вера выдает себя за объективно достоверную, то это - неправда веры (Unwharheit des Glaubens). Вера - это риск. Совершенная объективная недостоверность - субстрат подлинной веры. Если бы божество было зримо или доказуемо, мне не было бы надобности верить в него. Скорее, когда я вижу, как иссякают все объективные источники веры, - то именно в этом опыте свобода экзистенции осознает свой исток в отношении к трансценденции.
      
Знание обращено на конечное в мире, вера же - на подлинное бытие. Знание при всей надежности подвержено критическому сомнению в бесконечном процессе; вера совершается, когда выдержит испытание как сила экзистенции.
      
То, во что я верю, когда оно обретает для меня дар слова в предметном мире, - то я есмь сам силою своего самобытия, - не пассивно, не объективно, не как просто приемлющий, но как мое существо, за которое, как я сам знаю, я ответствен, хотя волей и рассудком я и не могу принудить себя верить.
      
Истину моей веры в ее объективации проверяет моя совесть в свете моей историчной ситуации. Всякая же рациональная проверка веры есть только обнаружение (Freilegung) ее как не поддающегося обоснованию истока.
      
Вера есть доверие как нерушимая надежда. В ней как доверии основе бытия получает разрешение сознание недостоверности всего, что есть в явлении. Совершившаяся в ней достоверность бытия знает, что предстоит перед лицом трансценденции, хотя никакое чувственно-реальное отношение к ней и не могло бы придать себе обманчивой видимости истины.
     
     
      
       
в) Активная вера. 
      
      
- Вера как достоверность бытия лежит в истоке абсолютной деятельности; она существует как историчность.
      
В деятельности, поскольку эта деятельность не совершается случайно ради сугубо мгновенных целей, но покоится в глубине некоторой основы, обязывающей и ведущей без всякой цели, вера есть готовность вынести все. В вере направленная на цели деятельность способна бывает соединиться с достоверностью о том, что делает истинное, даже если все будет тщетно. Неисследимость божества дает покой и стимул делать то, что я могу, пока это возможно (Im Handeln, sofern dieses nicht zufällig für bloß augenblickliche Zwecke geschieht, sondern auf der Tiefe eines Grundes ruht, der zweckfrei bindet und führt, ist Glaube die Bereitschaft, alles zu ertragen. In ihm vermag sich die auf Zwecke gerichtete Tätigkeit zu vereinen mit der Gewißheit, das Wahre zu tun, auch wenn alles scheitert. Die Unerforschlichkeit der Gottheit gibt Ruhe und Antrieb zu tun, was ich kann, solange es möglich ist):
      
В существовании не бывает надежных прогнозов; все находится в пределах между очень значительной вероятностью и невероятностью. Как существующая жизнь (daseiendes Leben) мы ищем надежности', невозможность повергает нас в отчаяние. Но вера способна отказаться от надежности в явлении. Во всех опасностях она твердо держится за возможность; она не знает в мире ни надежного, ни невозможного.
      
Эта активная вера находит себе высшее оправдание, если деятельное осуществление ее историчной уникальности встречается с противоречащим ему на первый взгляд сознанием предстоящей в конце концов гибели всего - гибели моего ближайшего, моей собственной, моего народа, гибели всякой объективации и реализации. Если это сознание сохраняет себя в чистоте, не допуская зафиксировать его в чем-то потустороннем (как налично сущем царстве) или в чем-то посюстороннем (как длительно сохраняющейся жизни его народа, или как в нескончаемом прогрессе осуществления идей), - то становится возможна вера трансцендирующей достоверности бытия в незамутненном отныне никакими интересами соединении с божеством.
     
    
    
     
      
3. Фантазия.
     
     
 - Фантазия как абсолютное сознание - это любовь, которая становится просветлением достоверности бытия в созерцании вещей, в образах и мыслях.
     
Если изъять меня из тех интересов, которые приковывают меня как эмпирического индивида к вещам или отталкивают от них, я живу как действительность существования в действительности бытия (lebe ich daseinswirklich in der Seinswirklichkeit). Существование становится как бы просвечивающим. Силою фантазии я постигаю бытие в шифре всего предметного как нечто такое, что не может стать предметным, хотя и присутствует непосредственно.
     
Фантазия есть положительное условие для осуществления экзистенции. Без фантазии как пространства возможного она остается прикованной к тесноте одной лишь действительности существования, ей недостает действительности бытия, которая ощутима в раздвоении на субъект и объект лишь благодаря тому, что вещи становятся шифром. Благодаря фантазии освобождается глаз, который видит бытие. Без нее существование нескончаемого множества действительностей есть лишь плоское царство мертвых. Но она может постичь более глубокую истину, чем всякое отвлеченное знание об эмпирической действительности.
     
Содержания фантазии предстоят нашему взгляду с изначальной достоверностью, имеющей свой масштаб оценки в самой себе. Здесь не может быть проверки на основе доводов или целей.
     
Превращая фантазию в средство, ее лишают самой ее сущности. В ней пребывает то бытие, из которого получает для меня оправдание существование, - а не наоборот.
     
В фантазии я удостоверяюсь в сверхчувственном происхождении своего существования, поскольку ее содержания получают действительность для меня в сопряжении с исторично определенной любовью и действием в мире. Абсолютное сознание как фантазия проникает в основу бытия повсюду, где я бываю действителен, в мгновение решения, в непрерывности деятельности, в образе жизни (Lebensführung), в мировом существовании; она присуща в воспоминании и в тишине погружения (Stille des Sichversenkens).
     
Фантазия позволяет мне пережить опытом завершенное, покоящееся в себе. В пограничной ситуации все кажется мне разорванным, невозможным или нечистым. В фантазии я переживаю совершенство бытия как красоту и узнаю, - в своем, быть может, дерзостном риске, - красоту даже и того, что пугает или разрушено. Правда, красота эта недействительна, в смысле существования, но она не иллюзорна, если смотреть на нее в свете любви абсолютного сознания. Что действительно как идея, как экзистенция и трансценденция, то словно бы становится доступно восприятию фантазии как красота (Was als Idee, Existenz und Transzendenz wirklich ist, das wird als Schönheit gleichsam wahrnehmbar für Phantasie).
     
Фантазия действует наглядно (образуя формы) или мыслительно (спекулятивно). В обоих случаях объективная формация есть не законченное содержание фантазии, а только ее язык. Я не узнаю образов искусства, если буду только созерцать; я должен сам преобразиться в них, в самом созерцании выходить одновременно за его пределы, однако так, чтобы ничто не оставалось лишенным созерцания, которое надлежит привести к живой насущности настоящего. Я не овладею никакой философией, если буду только мыслить; это возможно лишь в усвоении, где мышление становится сообщением для немыслимого, которое, однако, в каждом из его моментов как бы замещено неким помысленным (Durch Anschauen allein erfahre ich nicht Gestalten der Kunst; ich muß mich darin verwandeln, in der Anschauung zugleich über sie hinaus sein, aber so daß nichts ohne die zur Gegenwart bringende Anschauung ist. Durch Denken allein bemächtige ich mich keiner Philosophie, sondern nur in der Aneignung, in der das Denken Mitteilung wird für Undenkbares, das aber in jedem seiner Momente durch ein Gedachtes gleichsam vertreten ist). Формообразующая фантазия (Bildende Phantasie) - это жизнь в образах как символах бытия, спекулятивная фантазия - это жизнь в мыслях как удостоверениях бытия.
     
Ввиду опасности ее изоляции в необязательности фантазия как абсолютное сознание двусмысленна; она может быть и глубочайшим откровением, и разрушительной иллюзией.
     
Фантазия видит только в смысле возможного и по-прежнему всеобщего, пока не обращается к историчному присутствию экзистенции. Без этого сопряжения фантазия видит только возможное пространство экзистенции; она еще остается тогда игрой, предаваясь которой она отыскивает следы бытия в предметном существовании, не запечатлевая своего собственного бытия на этой действительности существования. Поэтому как созерцательное исполнение в возможном фантазия есть также опасность отвлечения в сторону, покров на суровой действительности существования. Она соблазняет нас жить в мире образов и мыслей как некотором самодовлеющем бытии.
     
Ибо всегда сохраняется различие между ни к чему не обязывающим миром возможности и погружением в экзистенциальную действительность. Восторженный энтузиазм душевного созвучия с образами фантазии в поэзии, искусстве и философии, в истории человеческого величия, - это нечто совершенно иное, чем самостный акт трансцендирования в насущно решающей экзистенции (Selbstvollziehen des Transzendierens in gegenwärtig entscheidender Existenz). Там я могу забыть себя; здесь - действительность самости. Если я поддамся соблазну, то могу зафиксировать для себя как сосуществующие два мира: мнимый мир, в котором я восхожу к красоте, и действительный мир, в котором я себя презираю. Тогда я меряю все вещи абстрактным абсолютом и разрушаю для себя действительное ради некоторого воображаемого возможного, вместо того чтобы исполнить это возможное и в его насущной действительности видеть истинное величие.
     
Между верой и фантазией невозможен какой-либо выбор. Вера без фантазии остается неразвитой (unentfaltet), фантазия без веры - недействительной, но обе они неистинны без любви. При объяснении абсолютного сознания его лишь неадекватным образом удается разлагать на моменты; эти моменты никак нельзя изолировать один от другого или действовать одним против другого.
    
   
   
    
     
Охранение абсолютного сознания в существовании
    
    
     
Любовь, вера, фантазия, как исполненное абсолютное сознание, составляют, правда, чистое присутствие этого сознания, но в эмпирическом существовании все мыслимое и образуемое в них конечно, и явление абсолютного сознания встречает препятствия.
     
Опасность заключается в том, что начинают цепляться за мыслимое и образуемое, хотя оно и конечно, как за абсолютную истину. В то время как оно есть истина лишь для экзистенции, узнающей себя в его объективности, его фиксируют объективно. - Если эмпирическое, составляющее лишь плоть экзистенции в ее абсолютном сознании, принимают как существование за абсолютное, то глубина его исчезает; остается лишенное фона (hintergrundloses) сугубое существование.
     
Другая опасность состоит в том, что все в существовании видят только как конечное и исчезающее и теряются в беспочвенности субъективного беспокойства (Bodenlosigkeit subjektiver Unruhe).
     
Против фиксированное ирония и игра удерживают все лишь объективное в непрочном витании. Смешению объективности и экзистенции противится стыд. Беспокойству на основе абсолютного сознания, - в те времена, когда оно не имеет сил восходить как исполненное сознание, - противодействует, обнаруживая достоверность его возможности, хладнокровие.
    
    
     
      
1. Ирония. 
     
     
- Универсальное становление и исчезновение, исчезновение эмпирического, как всякий раз индивидуального сущего во времени - это как бы ирония действительности: существующее, как если бы оно само существовало, есть кажимость; существует лишь то, что исчезает (Das allgemeine Werden und Vergehen, das Verschwinden des Empirischen als des jeweils Einzelnen in der Zeit ist gleichsam die Ironie der Wirklichkeit: das Daseiende, als ob es selbst sei, ist ein Schein; da ist, was verschwindet).
     
В силу относительности всех объективных значимостей для некоторой, всякий раз особенной, точки зрения, оказывается невозможно считать нечто чисто объективное абсолютным. Желание экзистенции быть всецело собою в сугубой объективности некоторого поступка, чего-то знаемого, сказуемого, образуемого (Wißbaren, Sagbaren, Bildbaren) терпит неудачу из-за неадекватности всякой объективности в качестве всеобщей объективности. Объективность есть функция в присутствии бытия для экзистенции (Funktion in der Seinsgegenwart für Existenz), но как таковая она всегда ограничена и косна. В вершинных точках исполненной экзистенции ее сознание бытия объемлет и превосходит все объективное, которое, будучи схвачено в его наибольшем распространении, остается все же как бы вплавлено в этом объемлющем. Если существование, уже не пронизанное более экзистенцией, выступает как таковое, если объективности появляются перед нами как самобытные, то ирония в отношении к ним становится формой охранения абсолютного сознания, будь то в слабости этого сознания, чтобы оно могло сохраниться в возможности, будь то в еще неясной его зачаточности, чтобы оставить свободным простор для той экзистенции, что должна пробиться в будущем.
     
Поскольку все, что становится объективным в мире существования, как таковое отличается конечностью, обнаружение конечности даже самого великого ясно показывает, что именно оно ставит под вопрос. Ирония - это всеуничтожающий взгляд мышления из возможной экзистенции, перед которым не может устоять ничто желающее зафиксировать себя как значимость.
     
Ирония может быть насмешкой; в таком случае она полемически хочет только уничтожать и становится искусственным выражением презрения, служащим для того, чтобы скрыть от глаз нашу собственную слабость. В издевке есть смех, за которым таится эта воля к разрушению. Но в содержательной иронии смех есть выражение боли любви, вызываемой достоверностью узренного бытия (Ausdruck des Schmerzes der Liebe aus der Gewißheit gesehenen Seins). Абсолютное сознание живет не в той пустой и произвольной иронии, которая желает только, чтобы все исчезло, но в иронии, исполненной тем, что открывается в самом исчезновении. В проблематичности всего находит себе удостоверение уверенность в подлинном (In der Fragwürdigkeit von allem vergewissert sich die Sicherheit im Eigentlichen).
     
Полемическая ирония знает, что смешное убивает, но любящая ирония знает, что она не может повредить. В иронии, зная об ограниченности, я люблю с тем большей решительностью. Как полемика увлекает к иронии как средству уничтожения, так влечет к ней и любовь, чтобы показать себя в ней как безусловную достоверность.
     
У иронии нет твердой точки опоры, откуда бы она совершала свое релятивирование; она существует в некой тотальности, которая включает в себя и ее самое. Только как полемическая ирония она бывает партикулярна и не ставит на карту, вместе с другим, себя. Но как любящая ирония она ставит себя на тот же уровень, на котором подвергает сомнению и себя самое, как и все остальное. В совершенном витании всякой объективности для нее остается достоверным бытие, перед которым исчезает для нее все - и она сама.
     
В иронии есть зоркое чувство действительности. Но полемическая ирония видит действительность словно одним глазом, в частностях и потому неистинно, любящая ирония видит ее целой. Но в то время как единство подлинного видения действительного и все проникающей любви живет только в избытке жизни экзистенции (im Überschwang der Existenz), раздор повседневности нуждается в иронии, которая любит не притворяясь, но еще не умеет пережить опытом восхождения к единству.
     
Как позиция души из целокупности экзистенции ирония есть юмор (Ironie ist als Haltung des Gemüts aus dem Ganzen der Existenz Humor). Эта позиция оберегает абсолютное в недостаточном. Лишенному действительности идеализму не нужен юмор для возгонки его ничтожных утешительных сентенций. Моралист и рационалист может совершенно без юмора строить свои насильственные конструкции существования, и все-таки оно с необходимостью исчезает у него на глазах, лишенное экзистенции, до тех пор пока в пограничных ситуациях он сам не разобьет неправду своей пленной серьезности.
     
Ирония выступает в виде шутки, и все же она серьезна. Она не допускает никакой серьезности, которая бы сама не подчинилась также шутке. Она означает опасность уклониться и упасть до необязательного разрушения в насмешках. Она же - и гарантия от уклонения в неистинное освящение объективностей.
    
    
     
      
2. Игра. 
     
     
- Игра существует как наивное удовольствие витальной силы, свободное от всякого бремени действительности (Spiel ist als naive Lust der Vitalität ohne alle Last der Wirklichkeit). Как освобождение от принуждений действительности она есть путь к необязательности. Смех сопровождает удовольствие игры, как и иронию.
     
В игре есть просветленность (Hellwerden) как момент абсолютного сознания. Игра набрасывается (wird entworfen) на основе серьезности в некотором пространстве возможного. Поэтому игра обретает содержание. Она - не забава (Spielerei).
     
Философствование как высказывающее вымышление (aussagendes Erdenken) есть в этом смысле игра. Философствуя, сознавать этот момент игры, - это хранительное средство, позволяющее предотвратить всякую объективную фиксацию высказываний в виде считающихся неоспоримыми (unbefragbar) истин. Ничто сказанное как объективно установленное непозволительно принимать за столь весомую истину, чтобы она становилась неприкосновенной. Каждая философская мысль в свою очередь подлежит релятивированию. В торжественном обладании истиной как объективно высказываемой забывают об игре; в глазах иронии эта торжественность делается смешной. Меня обязывают не объективные перечни, а ответственность за то, что я их составил. Я не отставляю их с легким сердцем в сторону, но остаюсь их господином, вместо того чтобы подчиняться им. Неистинная серьезность, забывающая о моменте игры в философских объективностях, оказывается в самих корнях своих недоступной для проверки. Она не остается свободной, потому что уже неспособна слышать и понимать. Только в среде игры возможна в то же время подлинная серьезность. Таким способом мы должны сохранять присущую философствованию напряженность: оно всегда есть язык предельной серьезности, но одновременно как язык оно не есть сама эта серьезность. Между необязательностью спонтанного мышления и оцепенением в окончательной объективности движется истинное философствование как свобода этой ответственной игры. Истина есть там, где серьезность историчной действительности усиливается благодаря сознанию игры в философских мыслях. Если в философствовании я ожидаю призыва к основе и истоку, то бываю разочарован, когда мне говорят мнимо объективные правильные мысли об абсолютном, которые мне надлежит просто принять как данность. Но философствование истинно, как игра, в которой я учусь видеть возможности.
    
    
     
      
3. Стыд. 
     
     
      
       
 а) Психологический и экзистенциальный стыд. 
      
      
- Там, где моя недостаточность привлекает к себе внимание, я стыжусь, - или же я стыжусь возможных недостаточностей всякий раз, где вообще бросаюсь в глаза другим. Нагота вызывает стыд там, где видна другим как таковая, она перестает быть стыдливой там, где мы обнажены среди нагих. Того, что делают все, мы не стыдимся.
      
В то время как потерял стыд тот, кто исчезает во всеобщем и уже не чувствует и не мыслит более как Я, для того, кто знает себя обязанным перед собою как возможной экзистенцией, сохраняется неистребимый корень стыда в его самобытии. Однако этот экзистенциальный стыд - иной, чем стыд психологический. Оба они возникают из самосознания, но психологический стыд - из сознания значимости отдельного существования в зеркале других, экзистенциальный же - из заботы о неправде и возможности неверного разумения перед другой экзистенцией. Психологический стыд как конечный мотивирован и понятен из вовлеченности эмпирического индивидуума; экзистенциальный стыд, будучи как безусловный непостижим в общих понятиях, есть функция предохраняющей позиции, исходящей из подлинной самости. Например, покраснение ввиду возможного презрения ко мне со стороны других, или из страха быть обнаруженным, или страха, что на меня могут по ошибке сложить ответственность за что-то, - совершенно отлично от покраснения, вызываемого потаенным самобытием, которое бы другие могли заметить, отстоять, спросить. Первое сопряжено с внутренней слабостью самосознания, второе же, при внутренней силе, есть боязнь быть неадекватно понятым как самость в мире объективностей, где имеет значение одно всеобщее. Этот отстраняющий стыд защищает нашу самость от путаницы, вследствие которой она в искажающем понимании других могла бы, как самость (als es selbst), показаться предъявляющей противоестественные требования в сфере всеобщего.
      
Экзистенция стыдится по аналогии с сознанием недостаточности в психологическом стыде, потому что экзистенция в своей объективности как таковой всегда обладает также сознанием своей слабости. Ибо она становится неистинной, если ее объективацию принимают за саму экзистенцию, а не только за явление ее, всегда также и сомнительное в своей объективности; она не может ни выступать как утверждение своего бытия-экзистенцией, ни выдвигать притязания на признание (Anspruch auf Anerkanntwerden) в качестве экзистенции, и не может, как воля к экзистенции, трактовать экзистенцию как некоторую цель. Повсюду, где она говорит и где возникает хотя бы даже только возможность подобного толкования, экзистенция стыдится своей слабости. Она не имеет права становиться объективной, разве только косвенно. Поэтому молчание экзистенции перед самой собою и перед другими есть самое сокровенное в ее действенном явлении, несвоевременному расцветанию которого противится ее стыд.
      
Экзистенциальный стыд появляется уже там, где в сфере объективного сосуществования людей внимание индивида обращается на него самого как экзистенцию вообще. Там, где затронут я сам, хотя при этом и не совершается на том же уровне, коммуникация от экзистенции к экзистенции с обоюдной откровенностью, - я должен стыдиться (Wo ich selbst berührt werde, ohne daß auf gleichem Niveau eine Kommunikation von Existenz zu Existenz in gegenseitiger Rückhaltlosigkeit sich vollzieht, muß ich mich schämen).
      
Экзистенциальный стыд производит отстранение, в котором как таковом еще не осуществляется никакой исток; но он бережет возможность, чтобы она не растаяла.
     
     
      
       
б) Стыд как предохранение от специфической для философствования опасности. 
      
      
- В экзистенциальном стыде совершается защита тайны, которую высказать, однако, мы не могли бы, если бы даже захотели; любые слова здесь только сбивают с толку. Поэтому слово (das Sagen) в просветлении экзистенции как философии хотя и есть попытка найти в сфере всеобщего путь к просветлению самости; но это просветление еще не совершается в доступном слову, и доступное слову остается, скорее, только путем.
      
Поэтому специфическая опасность возникает из самого философствования, которое как формация помысленного или следует по пятам за экзистированием как просветление, или же опережает его как призывающее указание возможностей. Философствование не покоится в себе самом, и его можно спутать с действительностью экзистирования, в котором только оно и получает смысл и проверку делом. Я могу, уклоняясь, принять высказывающее философствование за саму экзистенцию. Если хотят, чтобы философия как таковая давала удовлетворение, вместо того чтобы быть функцией в экзистенции, из которой и для которой она и мыслит, то философию лишают ее подлинного содержания. Вместо того чтобы быть ясностью мысли, она становится предметом мечтательности, видимость которой лишает нас действительной экзистенции. Кто в самоутешении застревает на одной лишь мысли об истоке, тот как раз и может потерять сам исток; ибо просветление истока совершается лишь в том, что из него исходит. Поэтому пути просветления экзистенции - не пути к познанию, на котором бы следовало остановиться, но пути к той точке, что призывает нас обратиться, чтобы теперь с большей уверенностью и ясновидением возвратиться в существование (Darum sind Wege der Existenzerhellung nicht Wege zu einer Einsicht, bei der zu verweilen wäre, sondern Wege zu einem Punkt, der zur Umkehr auffordert, um nun gewisser und hellsehender ins Dasein zurückzukehren).
      
Опасности быть неверно понятым, опасности недоразумения о самом себе и опасности неистинного пребывания на месте противодействует в философствовании некий стыд, который оно всякий раз должно осмелиться разбить, чтобы через него позволить принудить себя к возвращению в самые решительные формы объективности как непосредственности, но непосредственности лишь возможного. В последовательном ряду методов выражения - от логических методов к психологическим и далее к метафизическим -этот стыд усиливается. Он неотступно держится слабости мыслимого, оказывающейся явной для всех уже в самом по себе недоразумении нашей мысли. В логических выражениях для просветления экзистенции поводом к стыду является рассудочная ничтожность логического круга, парадокса и чистого отрицания. В выкладках понимающей психологии стыд пробуждает назойливая близость к эмпирически-действительному, которое вовсе не имеют в виду как таковое. В метафизических мыслях и образах стыд вызывает в нас возможность принять их за очевидные содержания догматической веры или видеть, как их унижают до простых аллегорий. И каждый раз стыд может исчезнуть в том идеальном случае, когда говорящий с уверенностью знает, что находит понимание (Verständnis), исключающее все эти смешения и делающее вполне невозможным упрямую приверженность логически отрицательному, психологически конкретному, метафизическому предмету. Но и в этом случае стыд исчезнет лишь постольку, поскольку мысль и выражение достигнут такой чистоты, мерилом для которой обладает только философствующая совесть. Да ведь каждый философствующий то и дело впадает в уклонения, грешит нечистыми формами выражения, излишними откровенностями, рациональными схематизмами. Он должен постоянно, направляемый этим стыдом, работать ради одной цели: достигать предельно возможного, без робости вопрошать и формулировать поверх всех границ, и все же сохранять при этом максимальную личную деликатность. Это возможно только при таком витании выражения и мысли, которое не задерживается и не склоняет задержаться нигде, и все-таки может просветлять и даже будить. Как в научных изысканиях логическая совесть становится регулирующим началом для порыва мысли, рождающегося из содержания идеи, так в философском просветлении экзистенции стыд становится регулирующим началом для мыслей и образов, что обретают формулировки, возникая из страсти нашего сознания экзистенции.
     
     
      
       
в) Предохраняющий и разрушающий стыд. 
      
      
- Самый глубокий стыд существует как бесконечное молчание, являющееся из экзистенции, которая достоверна о себе, но знать себя не может. Она не хотела бы привлекать к себе внимание, потому что хочет уберечь себя, чтобы не потерять себя перед самой собою в нескончаемом вихре неистинного понимания. Все должно оставаться как бы само собой разумеющимся, естественным, неприметным; задачи в мире надо исполнять со скромностью, без притязаний молчащей экзистенции, - не потому чтобы этой экзистенции не было, но для того, чтобы она сохранила себя в чистоте в мгновения исчезающей действительности и стала поистине зрима для экзистенции ближайшего. Если она неустанно трудится в мире над тем, чтобы проникнуть то, что она может проникнуть, потому что только тогда оно обретает содержание для нее самой, - то делает это все же, не высказывая требований; ибо это высказанное требование превратило бы в цель то, что, если только пожелать его прямо как цели, без следа пропадет.
      
Поэтому оберегающий стыд вполне может спросить: зачем вообще говорить там, где уместная речь невозможна? почему не хранить молчание? зачем нарушать стыд и делаться непосредственно откровенным? Слова и в самом деле были бы не нужны, если бы мы с уверенностью и надежно жили, поступали и действовали из истока в непрерывном течении целой жизни, а не только в отдельные забытые мгновения. Поскольку же нас сбивает с толку не только неверное понимание слова, но и само существование. возможной экзистенции нужно вспоминающее мышление.
      
Противление стыда мысли как таковой становится поэтому двусмысленным. Как подлинный стыд он охранительно действует там, где хотят не ко времени говорить в неподходящем месте, в неверном смысле, где речь (das Reden) неподлинна, где эту речь трактуют как знание; это защищает от опасности уклонения в философствовании.
      
Однако противление, выдающее себя за стыд, может, наоборот, защищаться от истока как от требования свободы, о которой, как о нашей собственной возможности, мы не хотели бы слышать напоминаний; это отречение хотело бы избавить себя от лишних затруднений, отказавшись даже от слова; если о возможности вовсе не говорят, она сама может исчезнуть. Это неистинное противление существования против экзистенции есть опасность не-философствования (Dies unwahre Sichsträuben des Daseins gegen Existenz ist die Gefahr des Nichtphilosophierens).
      
Если противление есть подлинный стыд, то оно пребывает в тишине и умолчании: это нереагирование как возможность все же отреагировать. Это спокойное сокрытие, там, где неподлинные речи выбиваются на первый план.
      
Но если противление есть защита от возможности стать собой, то оно обыкновенно внушает подозрения своей яростью и шумной полемикой. Именно это противление в подчеркнутом стыде вполне совместимо с потерей всякого стыда.
     
    
    
     
      
4. Невозмутимость. 
     
     
- Есть невозмутимость как спокойствие нервов, как детская бестревожность (Unstörbarkeit) еще незрячей наивной души, как жизнь в счастливых ситуациях. Невозмутимость как момент абсолютного сознания стоит в пограничных ситуациях. Она есть спокойствие достоверности бытия как обретенный фон и как будущая возможность. Она - не исполнение, как высота бытия в существовании, но тишина достоверности без решения в настоящем. Это сознание защищенности - возможная позиция повседневной жизни, не мерило, но средство защиты. Разбивается оно не ударами конечности, которые оно умеет выдержать, но страстью экзистенции в ее решениях. Молчащая тишина нарушается откровениями бытия в пограничных ситуациях, которые в конце концов снова обретают покой для себя в невозмутимости.
     
Невозмутимость - не то же, что свобода от аффектов в дисциплинированном стоицизме, удобное недопущение-до-себя ситуаций, но она - охранное средство с высоты на отдалении (Sicherung im Fernsein von der Höhe); она может принять меня в себя, когда бытие лишается блеска и мне недостает меня самого. Но сама по себе она не довлеет себе, а потому пребывает в готовности и из самой себя увлекает в движение и исполнение.
    
   
  
  
   
    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Безусловные действия
   
   
    
    
1. Обусловленные и безусловные действия. - 2. Существование и безусловность. - 3. Безусловная деятельность как разбивание существования. - 4. Направления безусловной деятельности.
    
 I. Безусловные действия, превосходящие существование 
    
    
Самоубийство
   
   
    
    
1. Самоубийство как фактум. - 2. Вопрос о безусловном. -3. Почему мы остаемся жить? - 4. Невыносимость жизни. -5. Стечение обстоятельств (Verstrickung). - 6. Экзистенциальное отношение к самоубийству в помощи и оценке.
    
    
Религиозная деятельность
    
    
I. Возможность реального отношения к божеству. -2. Специфически религиозные действия. - 3. Религиозное мироотрицание.
    
II. Безусловная деятельность в существовании
    
Внутренняя деятельность
    
1. Психотехника и безусловность. - 2. Философствование. - 3. Безусловность в нежелании.
    
Деятельность в мире
    
1. Закон и историчная определенность. - 2. Рассеяние и Единое
    
   
   
    
     
 1. Обусловленные и безусловные действия. 
    
    
- От перемены положения небесных светил и до изменений на земной поверхности - всё это только события (Geschehen). Растение и животное живут в неосознанной целесообразной отнесённости их замкнутого в себе существования. Действует только человек. Действуя, он знает, чего он хочет. Деятельность - это активность, которая, зная о себе, сама определяет себя (Handeln ist die Aktivität, die sich wissend selbst bestimmt).
    
Инстинктивная деятельность, ещё лишённая рефлексии в собственном смысле слова, совершается силой уверенности инстинкта и в наивной бесспорности просто вступающей в дело воли. Эта деятельность становится целесообразной деятельностью (Zweckhandeln), если влечение не только приходит к сознанию собственной цели, но между влечением и его удовлетворением помещают себя рассчитывающие меры, как ряд целесредственных соотношений. Если удовлетворение влечения не просто тормозят и откладывают, но в конце концов и забывают о нем, то открывается нескончаемое множество целесообразного. Ибо всякой цели предлагается вопрос: зачем? Цель становится относительной, и вопросы задают снова; рефлексия как расчет не может отыскать конечной цели; если только эта цель не дана извне. Если же она сохраняется, исходя из инстинктивной сферы, как наивное удовлетворение, не задающее вопросов, то целокупность влечения и рефлексии есть наполняющая и проявляющая наше сознательное существование витальная деятельность, побуждаемая интересами и целями.
    
Есть ли деятельность непосредственная инстинктивная деятельность, или же отделяющаяся от инстинкта рассудочно-целесообразная деятельность, или же исполненная влечения в рефлексии витальная деятельность, - она в сущности своей есть обусловленные дела существования (bedingtes Tun des Daseins). Влечение к расширению существования, к чувственному наслаждению, к авторитету и влиятельности, все то, что философы исстари соединяли в названиях удовольствия, богатства и власти, обусловливает деятельность, в которой ищет себе удовлетворения. Пожелание предвосхищает исполнение, страх - недостижение желаемого; и то и другое действует расслабляюще. Надежда и забота подхлестывают активность.
    
Но эта деятельность может найти мнимый покой лишь на мгновение. Насыщение и усталость, пресыщение полученным и желание нового влекут ее все вперед, без малейшей возможности достичь когда-нибудь окончательной цели. Бессмысленная понужденная гонка влечений, без всякой конечной цели, подобна самообману человека, в котором влечение к жизни коварно обещает ему то, чего он никогда не сможет найти; это - мука жажды жизни, снова и снова слепо рождающей сама себя, пока наконец жизнь не оборвется.
    
Однако в деятельности человека может живо присутствовать также и другое, силою которого он изъят тогда из нескончаемости во времени назад - в некоторое деятельно удостоверяющееся в себе самобытие. Оно присуще положительно как сознание бытия даже в крахе, отрицательно же - как беспокойство потери себя даже в самом полном богатстве существования. Мы называем это безусловной деятельностью. Если деятельность обусловлена удовольствием от удовлетворения влечений, целью и интересами существования, то безусловная деятельность хотя и не может быть действительной без этой плоти существования воли к жизни, но в обусловленных действиях она существует не только в них, но в то же время и свыше их (Ist das Handeln bedingt durch Lust der Triebbefriedigung, durch Zweck und durch Daseinsinteressen, so kann unbedingtes Handeln zwar ohne diesen Daseinsleib des Lebenswillens nicht wirklich sein, ist aber in den bedingten Handlungen nicht nur in ihnen, sondern zugleich über sie hinaus).
    
Инстинктивная деятельность есть наша животная природа, схваченная в человеческом сознании; как присутствие существования она лишена трансценденции. Безусловная же деятельность есть выражение самосознательной экзистенции, совершающей в явлении существования в отнесенности к своей трансценденции то, что для нее вечно существенно. - Целесообразная деятельность обусловлена показуемой (aufzeigbaren) целью и сама есть лишь средство. Безусловной же деятельности желают в ней самой как таковой; поскольку она имеет цели как деятельность в мире, она все же не бывает достаточно обоснована из этих целей. В то время как целесообразная деятельность хотела бы знать конечную цель, которой, однако, найти никогда не может, безусловная деятельность не нуждается в какой-либо конечной цели, потому что пребывает в самой себе как выражение некоторого бытия. - Витальная деятельность как целое, состоящее из влечения и рассчитывающей целесообразности (das Ganze aus Trieb und berechnender Zweckhaftigkeit), несмотря на всю светлость в партикулярном, слепа в своеволии своего существования. Безусловная же деятельность просвечивает (durchleuchtet) влечение и рефлексию достоверностью бытия, которая как таковая не заключается ни во влечении и его удовлетворении, ни в рассчитанной цели, и больше того - остается, когда и то и другое переживает крах, потому что самая деятельность исходит из экзистенции, релятивировавшей своеволие.
   
   
    
     
2. Существование и безусловность. 
    
    
- Деятельность привязана к ситуациям в мире. Как безусловная деятельность она совершается в то же время в пограничной ситуации. Безусловность как экзистенция в пограничной ситуации не может быть видима объективно. Для психологического исследования она неотличима от беззаботной витальности, которая не задает вопросов о том, чего она, собственно, хочет.
    
Поэтому невозможно дать достаточно исчерпывающее определение безусловных действий. Как мыслимые они суть только призывающий знак (das appellierende signum), который делается постижимым для нас только через воплощение его в нашем собственном существе.
    
Мышление о них описывает их как возможности по контрасту с действиями, совершаемыми в абсолютизации существования. Действия, совершаемые из одного существования, подобны безродному блужданию в мире, словно бы им не полагается иметь ни цели, ни смысла за пределами партикулярного; ибо они уже - не только природные события, они уже вышли за рамки неосознанной целесоотнесенности биологического существования.
    
Тогда знак безусловных действий, в отождествлении их с деятельностью из историчности экзистенции, обозначает взаимопроницание существования и безусловности: будучи связана со всяким существованием, безусловность отличается от него в том отношении, что она в своей историчности снова усваивает его себе вплоть до полного с ним единства. Поэтому безусловная деятельность всецело предана осуществлению или же, напротив, обращает существованию радикальное «нет». Осуществляя, она употребляет все силы в неустанном движении планирования и расчета и укоренена в конкретности своей ситуации во времени.
    
Деятельность, однако, перестает быть безусловной там, где человек теряет себя ради мира (Handeln hört aber auf, unbedingt zu sein, wo der Mensch sich an die Welt verliert). Поскольку цели в мире принадлежат для рефлексии к нескончаемости других целей, в которой никакой конечной цели не видно, то полагать цели в мире как таковые абсолютными - означает утратить безусловность. Совершая абсолютизацию внутримирового, я падаю в ничто, где ожидают меня незамыкаемость целесообразного, заведомый конец и гибель всякого существования, и наконец - утрата моей собственной жизни. Если все есть не более чем только существование, то нескончаемость тающих в ничто осуществлений не знает остановок. Что одно, что другое - все ничтожно, потому что исчезает; мнимая безусловность в мире сохраняется только как жажда любой ценой держаться за свою жизнь.
    
Безусловность деятельности в мире возможна поэтому, только если я словно бы оставил мир и только теперь вновь в него вступаю. Деятельность в мире получила в этом случае, вместе со всем существованием, символический характер, который не лишает мир его действительности, но являет его пронизанным лучами из его глубины (Unbedingtheit des Handelns in der Welt ist daher nur möglich, wenn ich die Welt gleichsam verlassen habe und nun erst in sie zurücktrete. Das Handeln in der Welt hat dann mit dem ganzen Dasein den Symbolcharakter gewonnen, der die Welt nicht unwirklich macht, sondern von ihrer Tiefe durchstrahlt sein läßt). Тогда становится возможным, что все лишь действительное релятивируется для нас, и все же мы каждый раз с полной отдачей вновь принимаемся за него; что релятивирование не делает это действительное безразличным, но сохраняет для нас его весомость и важность. Напряженность в существовании, заключающаяся в том, что я действую так, как если бы сама существующая действительность была абсолютной, -и в то же самое время сознаю, что, как лишь действительное, все одинаково ничтожно, - эта напряженность есть истина безусловной деятельности в мире.
    
Если безусловность невозможно понять, исходя из целей в мире (nicht aus den Zwecken in der Welt verstehbar), то нам все-таки хотелось бы понять ее в той рассудочной форме, которая логически выводит из целей. Тогда безусловность подвергают метафизической интерпретации, исходя из некоторой трансцендентной цели: Безусловной деятельностью, - говорят тогда, - мы приобретаем себе сокровище в потустороннем царстве; деятельность в этом мире - это средство для того, чтобы обрести жизнь в потустороннем мире. Или же безусловность выражают в виде цели прославления Бога в мире. Подобные метафизические формулировки как чувственное представление (Versinnlichung) и опредмечивание трансценденции представляют собою беспомощное рассудочное выражение для того отношения к ней, которое в этой безусловности сообъемлется (mitergriffen), но никогда не познается.
    
Только эта безусловность делает постижимым рискованную затею жизни (macht das Wagnis des Lebens begreiflich). В этом риске мы принимаем как абсолютно важную некоторую цель в мире, и все-таки, без всякого противоречия с мнимой абсолютизацией мирового существования, обретает действительность воля пожертвовать своей жизнью ради того, что само обречено безвозвратно исчезнуть. То и другое вместе оказывается возможным только потому, что это существование одновременно релятивируется и проникается смыслом, по которому оно есть явление бытия. Если бы все было только существованием, то не имело бы смысла умирать за что бы то ни было, потому что в подобном случае жизнь не только была бы предварительным условием всякого существования, но ничто не могло бы стоять выше этого существования.
    
Только эта же безусловность является, далее, истоком для возможности радикального отказа от отдельных возможностей жизни в мире. Абсолютизация существования как такового старается воспользоваться всякой возможностью, не пропустить ничего, желать многообразия как такового. Безусловность стремится к бытию, которое Едино (Die Verabsolutierung des Daseins als solchen sucht alle Möglichkeiten zu ergreifen, sich nichts entgehen zu lassen, die Mannigfaltigkeit als solche zu wollen. Die Unbedingtheit geht auf das Sein, das Eines ist).
   
   
    
     
3. Безусловная деятельность как разбивание существования. 
    
    
- Без возможности безусловности деятельность лишена почвы (Handeln ist bodenlos ohne Möglichkeit der Unbedingtheit). Благодаря своей возможности быть безусловной деятельность ставит под сомнение абсолютность событий, подчиненных законам природы, в познании которых только сознание вообще в достаточной мере подтверждает имманентный смысл этих событий; правда, безусловная деятельность в мгновение своей действительности не разрушает неизбежности законов природы для событий в существовании, - это остается невозможным, - но она не только делает заметной непрозрачность этих законов (läßt... ihre Transparenzlosigkeit durchscheinend werden), но в своем прорыве делом доказывает, что то, что только казалось законом, законом не было; она действительностью показывает возможное. Безусловность не знает спокойного отношения к существованию; скорее, только в разрыве (Bruch) существования она есть движение своего осуществления.
    
Человек, единственное действующее существо, в самом деле находится в разрыве (im Bruch) со своим существованием. В то время как неосознанные цели биологического сняты в целокупности бесспорно самодовлеющей во всякое мгновение жизни, все цели существования человека лишены той целости, в которой они были бы окончательно обеспечены и безопасны. Человек со своими действиями никогда не исчерпывается без остатка в какой-либо тотальности; тотальность эта не обретает действительности в существовании, разве что отдельными фрагментами; человек нигде не становится целым (wird kein Ganzes)', он должен непрестанно искать это целое. Он может переформовать себя ради особенных функциональных способностей (Leistungsfähigkeiten). Он может образовать свое тело, сделав его спортсменом-специалистом, он может, преувеличивая одну из последовательных духовных возможностей собственной жизни, изолировать эту возможность; целым он никогда не становится. Он может в соразмерной гармонии образовывать свое тело и душу, и бывает тогда всего менее естественным, как естественно животное, но существует подобно второй, им самим созданной, природе, как одна из его собственных возможностей, в которой он, опять-таки, не целостен.
    
Разрыв человека с его существованием не может поэтому ни заставить его без остатка принять свое существование, ни позволить человеку от него ускользнуть. Если он действует только инстинктивно и целесообразно, то приходит в конечный упадок как возможное самобытие и страдает от сознания своего небытия; если он возносится к безусловному, то остается все-таки связанным в чувственной действительности своего существования, составляющей единственную плоть и для осуществления безусловного.
    
Сравнительно с не ведающим надлома существованием животного человек может на мгновение показаться нам как бы неполноценным (mangelhaft). Если у животного плоть и душа, как природа, образуют биологическое единство, покоящееся в себе без всякого внутреннего напряжения, то у человека это уже не так. Животное может из поколения в поколение повторять одно и то же существование; но человек - не может. У животного есть предначертанное ему жизненное пространство, которое оно в удачном случае заполняет, или сталкиваясь с которым, оно в неудачном случае гибнет; человек располагает необозримыми возможностями. Но то, что может стать действительным благодаря ему, не заключено изначальное в естественном законе его жизни. Человек как предмет психологии, социологии и истории не может быть исчерпан в своей действительности этими дисциплинами. В сфере этого объективирующего познавания мы можем, правда, выражая нашу резиньяцию как познания, сказать с психологом: только тот, кто желает невозможного, может достичь возможного (nur wer das Unmögliche will, kann das Mögliche erreichen). Но для самого человека невозможное не является невозможным. Он выходит на арену своего существования с насильственными, созданными им самим для себя же механизмами торможения, механизмами не автоматическими, но исторично изменяющимися. Он разрывает с природой, чтобы или снова свободно соединиться с нею, или подпасть ее власти в состоянии грубости, которая есть не возвращение к природе, а искажение человека, ибо он не может перестать быть человеком (Er bricht mit der Natur, um entweder aus Freiheit wieder eins zu werden mit ihr, oder um an sie zu verfallen in Roheit, die keine Rückkehr zur Natur, sondern Verkehrung des Menschen ist, der nicht aufhören kann, Mensch zu sein).
    
Поэтому образы человека, противоречащие некоторой норме, не становятся животными, - ни запечатленный преступник, по собственной решимости становящийся тем, что он есть, ни душевнобольной, над которым получает полноту власти некая чуждая ему сила. Эта норма не только не является строгой и однозначной, но сама она, скорее, тоже оказывается сомнительной. Искажение бывает ничтожно отнюдь не во всяком смысле слова:
    
Преступник никогда не имеет замкнутости существования, свойственной хищному зверю, которого он может напоминать нам только из рассматривающего отдаления. Хотя и подчиненный публичной власти, он остается в то же время вопросом о порядке человеческого существования и сохраняется как собственная человеческая возможность.
    
Душевнобольной становится, заболевая, не животным существом, но схождением возможностей (Verrückung der Möglichkeiten). Его недоступность нашему пониманию - не только непонятность природного процесса, но как бы возможность другого. Между тем как обезумевшее животное всего лишь ведет себя вопреки нашему ожиданию и переживает распад, душевнобольной человек может сверх того создать еще свой собственный мир, предстоящий здоровому человеческому существованию как огромный вопросительный знак. Кроме того, человек в болезни может стать существенно значимым для себя и других именно тем, что порождено в нем этой болезнью.
    
Утрата замкнутости животного существования, преступление, душевная болезнь, неотделимость существенного воплощения возможностей от насильственно-одностороннего оформления самости не означают еще как таковые явления безусловности. Однако они характеризуют существование человека в его надломленности (Gebrochenheit), из которой становится возможной безусловность, потому что существование уже не совершается более с уверенной, однозначной необходимостью, и из которой исходит требование безусловности, потому что, где утрачена замкнутая целость, там только силою одной безусловности может совершиться прорыв бытия в сомнительном существовании. По сравнению с порядками этого существования (выступающими как природа, жизнь, душа, как общество и государство) безусловное, из своего высшего закона, может стать безмерным, абсурдным (sinnwidrig), разрушительным (ruinös), чтобы сотворить новое осуществление из своего истока. Но никакая рискованная решимость жить, никакая объективно доказуемая нерушимая верность, никакое самоубийство сами по себе как внешние факты еще не доказывают безусловности.
    
В разрыве с существованием человек по своему явлению никогда уже не будет более природной действительностью: только тоска может силой своих чар обманчиво представлять его в подобном образе собственному его взору. В своем сознании он пребывает в раздвоении с самим собой, потому что утратил природную уверенность (Er ist in seinem Bewußtsein gespalten in sich selbst, weil er die Sicherheit der Natur verloren hat). Если мерило естественности делают высшим, то человека придется признать болезнью существования. То, что отделяет его от бесспорно действующей силы всякого природного существования, как бы его исконная рана, есть также исток его наивысшей возможности. То, что он может быть безусловным, предполагает, что он уже вышел из круговоротов только-живого. Так он может осознать в себе бытие и возможность небытия, которые - и бытие, и небытие, - в жизни как таковой никогда не приходят к себе. Его существование приковывает его, и все же только оно дает ему возможность для бытия. Человек, чтобы удостовериться в себе, должен, по меркам существования, требовать от себя больше, нежели он может осуществить. Он, будучи превыше себя самого, есть промежуточное существо, которое будет вовсе потеряно, если не обретет себя в безусловном (Der Mensch muß nach Daseinsmaßen mehr von sich fordern, als er verwirklichen kann, um seiner gewiß zu werden. Er ist, indem er über sich hinaus ist, das Zwischenwesen, das verloren ist, wenn es sich nicht im Unbedingten gewinnt).
   
   
    
     
4. Направления безусловной деятельности. 
    
    
- Просветление безусловной деятельности делает ее зримой, в разрыве существования, в трех измерениях, которые не пересекаются ни в какой определенно фиксируемой точке, но сливаются воедино, на первый взгляд, взаимно уничтожая друг друга.
    
Безусловная деятельность как идейная (ideenhaftes) деятельность, желает вместо утраченной целости существования осуществить духовное целое в объективности человеческих порядков жизни, через которые она становится единством с переформированным (umgeformt) существованием. Из субстанции идеи осуществляется положительность жизни в мире человеческой общности. Подобная идея есть, например, справедливость. Справедливость как мерило оценки, в отличие от правил утилитарной целесообразной деятельности и юридического порядка, не может сделаться в достаточной степени рационально прозрачной. Она действует в тех или иных рациональных объективациях, она всегда аргументирует, прибегая к этим объективациям, но она как целое живет объемлюще (übergreifend) из истоков, которые направляют всякую рациональную форму и впервые придают ей весомость содержания.
    
Как экзистенциальная деятельность безусловность тождественна с идейной деятельностью, насколько простирается ее область, однако может разбить идею. Например, справедливость подвергается сомнению, но не из витального эгоизма, а из более глубокого постижения того, чего требует душа, которая, предстоя безднам, уже не признает более закон злобы дня (Gesetz des Tages) единственным законом.
    
Как трансцендентная деятельность безусловность непосредственно входит в отношение со своим другим, которое она хотела бы вовлечь в действительность (bezieht sich... auf ihr Anderes, das sie in die Wirklichkeit ziehen möchte). Всякое нецелесообразное (zweckwidrige), разрушительное или безразличное для мира, потому что по эффекту исчезающее, действие может иметь этот смысл, уничтожающий экзистенцию и идею в их явлении.
    
Идея направляет в существовании к осуществлению, душа экзистирует пред своей трансценденцией в мире и вне мира, трансценденция увлекает их обе в бездну своего бытия, как того, что недоступно знанию и не имеет существования (Die Idee lenkt im Dasein zur Verwirklichung, die Seele existiert vor ihrer Transzendenz in der Welt und außer der Welt, die Transzendenz zieht beide in den Abgrund ihres Seins als eines weder Wißbaren noch Daseienden).
    
Три эти измерения присутствуют как возможности во всякой безусловной деятельности. Эта деятельность причастна идеям, утверждается на экзистенции и соотносится с трансценденцией. Однако это тройство исключает возможность сделать безусловное прозрачно понятным для нас в недвусмысленных формулах. Кажется, будто это тройство может стать единством, если экзистенция несет в себе идею, в которой она направлена к трансценденции, исполняя мировое существование из единого изначального бытия. Но затем кажется, будто она раздваивается в себе самой и борется с собою, не в силах достичь завершенности как действительность в мировом существовании, так чтобы тут же не отказаться от себя, - будь то в стабилизации ставшего неким целым порядка человеческого существования, будь то в экстравагантной экзистенции изолированного индивида, будь то в уничтожении существования [ради] бесплотной трансценденции.
    
Безусловная деятельность разбивает целость существования, без которого она, однако, ни на одно мгновение не может обойтись. Хотя безусловная деятельность как таковая существует в мире, но свыше мира (in der Welt über die Welt hinaus ist), она, кажется, теряется для нас там, где совершенно отрекается от мира.
    
Однако невозможно осуждать в знании то, что мы можем знать только в действии самости (Jedoch ist es unmöglich, wissend zu verurteilen, was nur im Selbsttun gekannt sein kann). Оставление мира как возможность, - это постоянный большой знак вопроса над всяким осуществлением в мире.
   
   
    
     I. Безусловные действия, превосходящие существование
    
    
     
Пограничные ситуации я могу скрывать от себя, оконечивая их и забывая. Я могу выдерживать их, если перед лицом их я безусловно делаю в мире то, что возможно. Я могу превосходить их или тем, что оставляю существование одним абсолютным шагом, самоубийством, или тем, что оставляю его в непосредственном отношении к божеству.
     
Религия дает возможность остаться в мире, вместо того чтобы лишать себя жизни, но в своем последовательном виде, т.е. если ею самой не злоупотребляют для сокрытия пограничных ситуаций, принуждает к тому, чтобы оставить мир, оставаясь в мире: аскеза, бегство от мира (Weltflucht), жизнь вне мира в терпении существования или в деятельности, не знающей удовольствия от существования (das Leben außerhalb der Welt im Erleiden des Daseins oder im Handeln ohne Daseinslust).
    
    
     
      
Самоубийство
     
     
      
Психиатры говорят «суицид» и, называя известную рубрику явлений, помещают это действие в сферу чистой объективности, скрывающей от взгляда бездну. Литераторы говорят «добровольная смерть» и, наивным предположением высшей человеческой возможности, во всяком случае помещают это действие на бледный розово-красный фон, который опять-таки скрывает. Только слово «самоубийство» неотклонимо требует удержать в уме то страшное, что есть в этом вопросе, одновременно с объективностью фактума: «само-» выражает свободу, уничтожающую существование этой свободы (тогда как «добровольная» говорит слишком мало, если в этом выражении подразумевается, что отношение к самости здесь преодолено), «убийство» же выражает активность, насильственную по отношению к чему-то, что в отношении к самости решено как неотделимое (тогда как «смерть» выражает нечто аналогичное пассивному угасанию).
      
Человек не может желать ни пассивно жить, ни пассивно умереть. Он живет в активности, и только посредством активности он может лишить себя жизни. Наше существование, каково оно есть, делает невозможным пассивное угасание, если бы нам его и хотелось. Чистая пассивность есть только в естественной смерти, смерти от болезни и внешних властей. Такова наша ситуация.
      
Самоубийство - это единственное действие, освобождающее от всякой дальнейшей деятельности. Смерть - решающая пограничная ситуация для экзистенции, это событие, которое приходит и которое мы не зовем. Только человек, после того как он знает о смерти, стоит перед возможностью самоубийства. Он может не только сознательно рискнуть своей жизнью, но может решать, хочет ли он жить или нет. Смерть вступает в сферу моей свободы.
     
     
      
       
1. Самоубийство как фактум. 
      
      
- Это действие как таковое, отнюдь не обязательно бывающее безусловным действием, с точки зрения психологии никогда нельзя распознать как безусловное действие. Только на границе эмпирически исследующего предметного познавания самоубийство возникает как философская проблема.
      
Статистика говорит нам о его частоте: говорит, что в Европе наибольшую наклонность к самоубийству имеют германские племена, что Дания - страна с наибольшим числом самоубийств, что внутри Германии самоубийств отмечается больше в северных провинциях, нежели в южных; что у старших возрастов частота самоубийств нарастает, достигает наибольших величин между 60 и 70 годами, а затем снова убывает; что сезонный пик частоты самоубийств приходится на май-июнь; что в протестантских землях самоубийства случаются чаще, чем в католических.
      
Подобные и иные частотные соотношения - точные цифры можно найти в книгах по моральной статистике - не дают никакого представления об индивидуальной душе; они не сообщают нам никакого закона, которому подчинялся бы отдельный человек. Это количественно регулярные соотношения только там, где дело касается больших чисел, содержащих в себе известное указание на совокупную физиономию народов, возрастов и полов; а также на каузальные факторы, которые содействуют в процессе, не будучи в отдельно взятом случае решающими.
      
Статистика допускающих словесное указание мотивов самоубийства только на первый взгляд проникает глубже в психологическом отношении. Эта статистика дает известную закономерность процентных показателей для самоубийств от пресыщения жизнью, от физических страданий, от страстей, от пороков (в том числе от морфинизма, алкоголизма), от траура и печали, от раскаяния и боязни наказания, от досады и споров. Однако в этой закономерности выражается более типология оценок, даваемых близкими покойного и органами полиции, чем психологическая действительность самих самоубийц. Кто столкнется однажды в своем близком окружении со случаем самоубийства, тот, если только он гуманен и одарен хотя немного психологическим ясновидением, узнает, что это событие делается понятным отнюдь не из одного-единственного мотива.
      
В конечном счете, всегда остается некая тайна. Но из-за этого не следует ставить пределов стараниям постичь то, что может быть эмпирически констатировано и что мы можем знать.
      
Проще всего кажется предположить в этом случае душевную болезнь: иные доходили даже до того, что объявляли каждого самоубийцу душевнобольным. Тогда вопрос о мотивах отпадает; проблема самоубийства как исчерпанная находится тогда за пределами мира здоровых людей. И все же это не так.
      
Есть душевные болезни в собственном смысле слова, начинающиеся в определенный момент времени, имеющие закономерное течение, или прогрессирующее, или приводящее к выздоровлению, предстающие здоровой личности как нечто чуждое для наблюдателя, а в случае выздоровления - и для понимающего свою болезнь пациента. Подобные, замечаемые по специфической симптоматике, душевные болезни критически мыслящий эксперт может диагностировать достаточно уверенно. На основе статистических данных можно предположить, что только около трети всех самоубийц в Германии в наше время являются душевнобольными. Но вопрос о доступных для понимания мотивах, также и для этой трети, тем самым отнюдь не снимается. Самоубийство не является следствием душевной болезни в таком же смысле, в каком лихорадка является следствием инфекции. Правда, в жизнь человека входит совершенно неподдающийся пониманию биологический фактор болезни, но только вследствие психических взаимосвязей, возникших на почве болезни, у некоторых (не у всех) больных происходит самоубийство. Часто невыносимое состояние страха со стихийной силой увлекает к самоубийству, которое при этом человек может подготовить с большой осмотрительностью, при дементивных процессах (Verblödungsprozessen) обращает на себя внимание инстинктивная наклонность к самоубийству, особенно применение необычных средств для этого. Если в одном случае здесь может показаться достаточной психотическая каузальность, то в другом случае душевнобольной оказывается в состоянии отреагировать на свое заболевание своим, сохраняющимся в самоубийстве, подлинным самобытием.
      
Среди двух третей самоубийц, не относящихся к числу душевнобольных, имеется, в свою очередь, необычно много аномальных (abnorme) людей. Но это не означает, что самоубийство можно непосредственно постичь как следствие аномальности. Отнюдь: нервные и психические аномалии отмечаются столь часто, что невозможно провести какую-либо границу между ними и индивидуальной вариацией в пределах нормы. Эти аномалии еще менее, чем душевные болезни, могут помешать анализу доступных пониманию мотивов самоубийства.
      
Ни душевная болезнь, ни психопатия не означают совершенной исключенности смысла. Они представляют собою только особые каузальные условия для экзистенции в действительном существовании, так же точно, как во всякое мгновение мы существуем (Dasein haben) единственно лишь благодаря подобным же, нормальным, но столь же непонятным условиям (витальная телесность, воздух, пища). Правда, психопатологические диагнозы дают нам эмпирические сведения о каузальных факторах, действующих по большей части, в конечном счете, недоступным для определения образом. Однако эти констатации как анализ патологического случая никогда не исчерпывают собою человека как экзистенцию. Скорее, экзистенция, до тех пор пока она вообще является в существовании, в этом своем явлении хотя и обусловлена, но отнюдь не исключительно определена реальными факторами. Всякое эмпирическое знание о человеке, подходя к своей границе, требует задать вопрос экзистенции, в возможной или действительной коммуникации.
     
     
      
       
2. Вопрос о безусловном. 
      
      
- Если мы, не обращая внимания на казуистику, ставим вопрос о доступных пониманию мотивах самоубийства, то вступаем уже в некоторую другую сферу. Понятное как мыслимое есть лишь проект возможности, но никогда не есть целая действительность (Das Verstehbare ist als gedacht nur der Entwurf einer Möglichkeit, aber nie die ganze Wirklichkeit). Оно во всякое мгновение действительно только вместе с непонятным: недоступны же для понимания не только каузальные условия психического существования, но также и безусловность экзистенции, выражающейся в доступном пониманию, но образующей тот свободный исток, который как таковой остается тайной для всякого понимания. Отдельное самоубийство как безусловное действие невозможно в достаточной мере постичь по некоторому всеобщему каузальному закону или по доступному для нашего понимания типу, но оно есть абсолютная уникальность исполняющейся в нем экзистенции.
      
Следовательно, действие самоубийства нельзя познать как безусловное действие, но только в его обусловленности из его оснований. Поскольку, однако, оно может быть свободным действием экзистенции в пограничной ситуации, оно открыто для возможной экзистенции, ее вопроса, ее любви, ее ужаса. Поэтому оно составляет предмет этической и религиозной оценки, поэтому его осуждают, или дозволяют, или даже требуют.
      
Безусловный исток самоубийства остается некоммуникабельной тайной одинокого (Der unbedingte Ursprung des Selbstmords bleibt das inkommunikable Geheimnis des Einsamen). Если самоубийцы оставляют признания о мотивах, то остается вопрос: понимал ли самоубийца сам себя. Нигде в этих признаниях невозможно расслышать безусловной решимости. Можно попытаться лишь сконструировать возможности самоубийства, с целью - не постичь, но все же просветлить безусловность в ее истоке сверх всякой возможности объективного усмотрения.
      
Эта конструкция, казалось бы, делает для нас самоубийство на мгновение понятным, чтобы с тем большей определенностью потерпеть крушение от непостижимого: экзистенция в пограничной ситуации отчаивается в смысле и содержании своего и всякого вообще существования. Она говорит себе: все преходяще; к чему радость жизни, если все погибнет! Вина неизбежна. Существование повсюду, если мы будем смотреть на его конец, состоит из бед и горя. Всякая гармония есть иллюзия. Ничего существенного мы не знаем, мир не дает ответа на то, что мне я должен был бы знать, для того чтобы я мог жить. Я не давал согласия на то, чтобы желать этой жизни, и не в силах увидеть ничего такого, что бы могло побудить меня сказать жизни «да». Удивляюсь только, что большинство, в плену иллюзий, живут себе в своем счастье, подобно курам в саду, которых завтра зарежут. - Для того, кто говорит так, остается один-единственный смысл: с полной рассудительностью, не поддаваясь случайности мгновения или аффекта, перевести это свое отрицание жизни из области мысли в действие. Определенная конечная ситуация становится всего лишь поводом, а не истоком решения. Отрицающая свобода этого решения хотя и не может строить что-то в мире; но, уничтожая себя самое, она совершает точечный остаток своей субстанции. Она есть дпя себя нечто большее, чем ничтожность существования. Свою суверенную самобытность она спасает, говоря «нет», для своего экзистенциального самосознания.
      
Здесь, однако, конструкция срывается: отсутствие во всем прочной субстанции было основанием самоубийства. Но акт свободы, избранный с наивысшей степенью ясности, должен был бы привести в момент начинающего свершения к сознанию субстанции. Свобода коснулась края бездны и вдруг снова утверждает существование как пространство осуществления только что начатого опыта. Правда, тот, кто обрел решимость в тайне безусловности, не может вернуться назад; иначе ему пришлось бы сказать: «поскольку я решился, я остановлюсь», ибо решительность - это смысл для жизни (der Sinn, zu leben). Но то, что я пережил возможность этой решимости как границу и в этой решимости не сомневался в том, что найду в себе довольно силы, чтобы лишить себя жизни, - удостоверяет меня в субстанции существования; поскольку для нас только мир есть место экзистенции в ее действительности, субстанция в то мгновение, когда она пришла к себе, должна желать развернуться в мире. Таким образом, наша конструкция, будучи доведена до конца, как раз не дает осуществиться самоубийству. Если самоубийство, несмотря на это, совершают, то понимание на пути этой конструкции прекращается. Если я останусь на этом пути, то для того чтобы постичь фактическое самоубийство, мне придется допустить неясность в известном приведшем к самоубийству конфликте интересов, хотя само оно и не оставалось бы при этом безусловным действием. Или же мне пришлось бы уйти с путей этой конструкции: положительную близость к ничто в его трансцендентном исполнении как исток безусловности, хотя и невозможно было бы понять, но приходилось бы признавать. С судьбой вовлеченности меня связывает сострадание и боль, оттого что я, быть может, упустил возможность решения. Но перед лицом этого трансцендентного исполнения в ничто мной овладевает ужас; вопрос: истина ли оно? не оставляет покоя в упорядоченном мире.
      
Никто не может указать ни одного случая, который бы доказывал верность этой конструкции. Ибо эмпирически действительным всегда бывает лишь внешнее, которое, в свою очередь, должно иметь основание вне его самого. Поскольку экзистенцию можно воспринять только из возможной экзистенции, эту конструкцию свободы как негативности и эту возможность трансцендентного исполнения в ничто лишь по недоразумению можно принять за знание. Как таковое оно сделалось бы опасным для фактических ситуаций конфликтов, где подобная философия по совершенно иным мотивам могла бы послужить неясному в себе самоубийце обманчивым фасадом его сознания перед самим собою.
      
Свобода отрицательного как возможность принимает в этой конструкции множество форм: При бедности субстанции самобытия и исключительной одаренности человек бывает способен к такому богатству переживания, понимания, опыта, что он как самость чувствует себя в своей многозначности как бы ничтожным под тяжестью этой полноты переживания. Все представляется ему скорлупой в скорлупе, а есть ли ядро - неизвестно (Alles ist ihm Schale über Schale eines fraglichen Kerns). Если он вопрошает о самом себе, то кажется, будто он тает в ничто. Тогда он ищет себя, или без конца преображаясь все в новые, на мгновение увлекательные переживания, не будучи, однако, способен удержать ни одного, потому что каждое, как подлинное бытие его самости, исчезает перед ним вновь и сбивает с толку; или же в последовательности отрицательных актов, в которых желает обрести себя, в аскезе, в формальном следовании данным извне или созданным им же самим законам, или на пути иного рода причастности как подобного сознания самобытия в акте отрицания (Bewußtsein des Selbstseins im Verneinen). Как последний акт и вершину этого отрицания он избирает самоубийство, в котором мнит окончательно удостовериться в собственной субстанции. Кажется, будто в это мгновение он близок к обращению (Umschlag). А потому совершаемое самоубийство должно опять-таки почерпать свою безусловность из иного корня: если, например, в страстном влечении к ночи смерть давно уже казалась родной нам и стала сама положительностью, то преданность некоммуникабельной трансценденции мешает нам совершить поворот, ведущий обратно к жизни.
      
В другой конструкции самоубийство становится возможным, например, в том случае, если в повседневной жизни мы не можем нести бремя правильных обязанностей с тем неизменным сознанием внутреннего признания, которое знает, что они не ничтожны, хотя и не существенны, но перерабатывает и оформляет заботы порядка нашей повседневности (wenn im Alltag die Last der regelmäßigen Pflichten nicht getragen wird mit dem konstanten Bewußtsein innerlicher Anerkennung, die sie weder als nichtig noch als wesentlich weiß, sondern die Sorgen der Alltagsordnung verarbeitet und gestaltet). Тогда этому существованию противопоставляет себя неясная мысль о более истинной жизни и возникают неплодотворные трения. Самосознание, вместо того чтобы возрастать в историчности непрерывного действия, все более уничтожается. Человек чувствует себя как бы лишним (überflüssig); будто он только мешает другим; он страдает без всякого смысла. Может быть, его со страстью увлекает восхождение, на вершине которого он прощается с жизнью, видя, как надвигается на него опасность вновь отпасть в прежде бывшую опустошенность. Он желает отречься не в нищете, но в торжестве; жизнь должна быть богатой, исконной, - или же ее вовсе не должно быть. В минуту счастья, после многих дней приготовления, проведенных в светлом веселье, он уходит из жизни без единого слова -и говорит в конце только об удивительном покое, охватившем его, -симулирует несчастный случай. Это было бы самоубийство в ясности упоения, в рассудительности ума, единой с собою и с ничто как своей трансценденцией, но разрывающей всякую коммуникацию в мире и не оставляющей никому ни единого знака. Как весна, когда случается большинство самоубийств, подобно природе неустанно творит и разрушает, - так здесь перед нами было бы согласие на разрушение всего - из утверждения жизни.
      
Аргументы, которые приводит самоубийца в нашем представлении (чего, однако, в безусловности он как раз делать уже не станет), кажутся выражением изначального отсутствия веры (ursprünglicher Nichtglaube), - оттого ли, что он не обретает достоверности своей самости в абсолютном сознании, или что он объявляет ничтожным всякое существование в его пограничных ситуациях, или что он переживает чистое отрицание существования как свою единственную свободу, или же что он в радостном торжестве жизни избирает как истину жизни смерть. То, что подобным образом мыслит, а затем осуществляет самоубийца на основании неизбежных фактов, опровергнуто быть не может. Если мы последуем за такими мыслями, то, скорее, наоборот, представим самоубийство как самый логически понятный исход, тем более что упомянутый уже поворот обратно к жизни в мгновение готовности, мотивированной возникающим в этой решимости сознанием субстанции жизни, сам по себе не заключает в себе нисколько логической доказательности, но сам как мысль есть лишь выражение некоторой возможной веры. Вопрос: зачем самоубийство? - обращается в вопрос:
     
     
      
       
3. Почему мы остаемся жить? 
      
      
- Во-первых, из ни о чем не спрашивающего удовольствия жить. Даже если мы задали свой вопрос, если всякая трансценденция исчезает для нас, если все становится для нас бессмысленным, мы все-таки продолжаем жить изо дня в день в силу нашей витальности, быть может, презирая самих себя, в смутной неясности. Поскольку в немалые отрезки нашей жизни мы фактически совершаем только это витальное существование, мы испытываем уважение к самоубийце, который свободно оказывает сопротивление абсолютности витального существования. Правда, в силу нашей витальности мы испытываем жуткий страх перед самоубийцей, говорим, что опасно следовать подобным душевным движениям и мыслям, что нужно держаться нормальных и здоровых. Но это оттеснение становится маскировкой, если с его помощью мы не позволяем подвергать сомнению нашу слепую витальность; нам бы хотелось избежать пограничных ситуаций, и, однако, мы не находим себе покоя, потому что жизнь по-прежнему отдана во власть той витальности, которая однажды покинет нас.
      
Или же мы живем не только витально, но также и экзистируя. Существованию присущ символический характер в силу самодостоверности актов нашей свободы. Нас удерживает в жизни не какой-либо знаемый смысл в мире как конечная цель, но присутствие трансценденции в тех жизненных целях, которые мы исполняем (Nicht ein gewußter Sinn in der Welt als Endzweck hält uns am Leben, sondern in den Lebenszwecken, die wir erfüllen, die Gegenwart der Transzendenz). Эта воля к жизни действительна как концентрация в том, что сейчас действительно. Нескончаемость возможного и абсолютные мерила, имеющие всеобщий характер, побудили бы нас к отрицанию существования, если бы уничтожили в нас сознание историчности. Если поэтому перед лицом возможного самоубийства при всей серьезности ситуации человек не только витально, но и экзистируя избирает жизнь, то этот выбор жизни есть одновременно ограничение в себе самом. Поскольку это ограничение означает исключение возможностей, акт отрицания, вместо того чтобы распространиться на все существование, восприемлется в существование. Когда мы в чем-то отказываем себе, соглашаемся с потерей возможностей, переносим неудачу, умеем выдержать взгляд прямо в лицо всеуничтожающим пограничным ситуациям, - само существование становится иным. Оно теряет ту абсолютность, которая присуща ему для нашей витальности. Если бы мир был целым, и был всем, то экзистенциально нам осталось бы лишь самоубийство. Только символический характер существования позволяет, не обманывая гармонией, говорить в относительности: «какова бы ни была она, жизнь, - она хороша». Хотя по-настоящему истинным это слово может быть только в припоминающем взгляде на свое прошлое, но его возможности достаточно для того, чтобы выбрать жизнь. (Sollte die Welt ganz und alles sein, so bliebe existentiell nur der Selbstmord. Erst der Symbolcharakter des Daseins erlaubt, ohne durch Harmonie zu täuschen, in der Relativität zu sagen: „wie es auch sei, das Leben, es ist gut“. Zwar eigentlich wahr kann dieses Wort nur im erinnernden Rückblick sein, seine Möglichkeit aber genügt, das Leben zu ergreifen).
      
На вопрос: «почему мы остаемся жить?» - следует в конечном счете ответить: решимость жить существенно отлична от решимости лишить себя жизни. В то время как самоубийство как активное действие затрагивает целое жизни, всякая активность в жизни есть партикулярная активность, и оставаться жить в свете возможности самоубийства есть недеяние (Unterlassen). Поскольку я не сам дал себе жизнь, я решаю только оставить существовать то, что уже есть. Не существует соответствующего тотального действия, которым бы я давал себе жизнь, как существует действие, которым я себя жизни лишаю. Поэтому есть только одна-единственная боязнь самоубийства, переступающего границу, за которую не проникает уже никакое знание.
     
     
      
       
4. Невыносимость жизни. 
      
      
- Положение, гласящее, что «жизнь хороша», не имеет абсолютной значимости, или же оно должно было бы включать и самоубийство как благо. Жизнь в частных ситуациях и вследствие собственных витальных перемен может сделаться для экзистенции невыносимой. В этих условиях самоубийство могло бы стать безусловным действием не как направленное в абсолютном умонастроении на существование вообще, но как личная судьба, которую надлежит принять в специфических обстоятельствах. Возможно дать следующую дальнейшую конструкцию:
      
В полной покинутости, в сознании ничто, добровольный уход из жизни подобен для одинокого возвращению к себе самому. В мире его преследуют терзания, он не в силах продолжать борьбу с миром и с собою, в болезни или в старости - беззащитен перед возможностью впасть в нищету, и грозит опасность сорваться и оказаться ниже собственной сущности, так что возможность лишить себя жизни предстает утешительной мыслью, ибо смерть кажется ему спасением. Там, где сходятся вместе неизлечимая физическая болезнь, недостаток всех средств к жизни и полная изоляция человека в мире, - там с полнейшей ясностью собственное наше существование может быть без всякого нигилизма подвергнуто отрицанию, - не вообще, но то, что теперь еще могло бы в нем оставаться. Это граница, на которой сохранение жизни уже не может быть более долгом: если процесс становления самости уже более невозможен, физическое страдание и требования мира становятся до такой степени уничтожающими, что я уже не могу оставаться тем, кто я есть; если хотя не отказывает смелость, но исчезают силы, а с ними и физическая возможность; и если в мире нет никого, кто мог бы любя поддержать мое существование. Глубочайшей глубине страдания можно положить конец, хотя - и потому что - готовность к жизни и к коммуникации бывает здесь всего полнее.
      
Совершенно одинокий, кому те, кто ближе всего ему в существовании, ясно дают понять, что они живут в других мирах, - кому закрыт путь к любому осуществлению, - кто уже не способен более обрести в самом себе чистоту сознания бытия, - кто видит, как уклоняется, - если он, без упрямства, в спокойствии и зрелой решимости, и после того как приведены в порядок все земные дела, лишит себя жизни, - он, может быть, может сделать это, как будто бы он приносил себя в жертву; самоубийство становится тогда последней в жизни свободой. В нем есть доверие, в нем он спасает чистоту, и вера, не причиняет вреда ни одному живому человеку, не разрывает никакую коммуникацию, не совершает предательства. Он стоит тогда на границе невозможности осуществлений, и никто ничего не теряет.
      
Эта конструкция самоубийства в невыносимой ситуации так же точно не означает настоящего познания. Однако только на ее основе нам может проясниться терпение глубочайших бедствий жизни в силу неисследимости для нас трансценденции, требующей нашей жизни - и тех опытов жизни, которые во всяком случае еще возможны в ней:
      
ГЛОСТЕР: И сносить я горе буду,
      
Пока само не крикнет мне: «довольно»,
      
Тогда умру...
      
О всеблагие боги, жизнь примите,
      
Не дайте скверной мысли вновь склонить К досрочной смерти...
      
ЭДГАР: Должен каждый Терпеть, являясь в мир и удаляясь;
      
На все свой срок59.
     
     
      
       
5. Стечение обстоятельств (Verstrickung). 
      
      
- Наконец, следует сконструировать возможность самоубийства, которое не есть безусловное действие из пограничной ситуации, но совершается в стечении обстоятельств. По конечным мотивам, без экзистенциального сознания, человек отбрасывает свою жизнь прочь из аффектов упрямства, страха или мести, в неопределенном, не доведенном до полной ясности бегстве. От экономического банкротства, - узнав о совершенном преступлении, - от обиды, нанесенной бессильному человеку оскорблением, - будучи глубоко задет мелочами жизни. Самоубийство становится психологически понятно, если мы предположим стечения обстоятельств, которые не проясняются и не разрешаются для нашего самосознания; человек в действительности не знает, что творит. Психологическое понимании означает здесь одновременно и оценку, потому что оно видит путь стечения обстоятельств (ein Weg der Verstrickung sieht).
      
Примеры: Самоубийство - один из соблазнов в отчаянии сознания своей ничтожности при ненависти к самому себе и другим. Как есть стихийная ярость при физическом повреждении, так есть стихийное упрямство, отвергающее требования другой стороны. В этом случае гордость, которая обычно была бы наклонна высказывать упреки другому, может тут же, преувеличивая, начать отыскивать всю полноту вины в себе самом, и в замешательстве поначалу ступить на путь разрыва коммуникации. Но тогда нам грозит опасность растратить себя впустую в безэкзистенциальном самоубийстве и решить этим актом то, что было бы возможно решить и в самом существовании. Или другое: при нас говорят о самоубийстве; мысль о нем приучает к его возможности (Es wird vom Selbstmord gesprochen; der Gedanke gewöhnt an die Möglichkeit). Этой мыслью пользуются в борьбе как угрозой или по отношению к себе самому -как утешением при ощущении сосбственной ничтожности. Мы делаем приготовления к нему, - они ведь ни к чему не обязывают. Ситуации развиваются, так что в конце концов нам кажется, что обратного пути уже нет. Хотя воля к самоубийству в нас уже не имеет более действительности, самоубийство совершается в отчаянии, из сознания стыда и неясной неизбежности.
     
     
      
       
6. Экзистенциальное отношение к самоубийству в помощи и оценке. 
      
      
- Если кажется, что кому-то грозит опасность самоубийства, то вероятное спасение может быть достигнуто на следующих путях: При психозах единственное средство - обеспечить охрану пациента на время опасности. При доступных пониманию стечениях конечных обстоятельств задача состоит в том, чтобы разрешить конкретную ситуацию. Где опасность исходит от мнимого знания человека о своей безнадежной болезни или о других угрозах, там мы находим путь к отсрочке кризиса, убедительно раскрывая перед ним благоприятные возможности. Эти средства помощи обращаются к самоубийству как каузально или как-либо понятным образом обусловленному действию. Действие же из безусловности недосягаемо ни для какой помощи; решительность, которая превосходит силу всякого аффекта и как таковая уже перешагнула за грань существования, окружена совершенным молчанием.
      
В неясности сознания бытия помощь, имеющая целью развить в человеке ясность пограничной ситуации, есть пробуждающий собственно к жизни, однако опасный путь. Как пробуждающий, он освобождает нас из конечного стечения обстоятельств, но как опасный путь он может привести в полную ясность в воле самоубийцы именно безусловность ничто. Если затем непонятная безусловность как возможность абсолютного отрицания становится действительной, тогда, казалось бы, спасения нет. Самоубийца из безусловности ни с кем предварительно о нем не разговаривает и скрывает свой конец неким покровом от остающихся жить. Это - абсолютное одиночество, в котором ни кто помочь не может.
      
Все действия, совершаемые в пограничных ситуациях, по самому смыслу столь непосредственно затрагивают нашу самость, что в принятии решения никто другой участвовать не может, - разве только там, где двое, в одной и той же пограничной ситуации находят себя для одинакового движения в коммуникации, будучи всегда недостаточно сказуемы (stets unzureichend sagbar) даже для самих себя, - как при самоубийстве двух любящих. Невозможно советовать кому бы то ни было - или уговаривать его - совершить безусловное. Никто не может спрашивать других, там где речь идет о безусловных действиях, должен ли он совершить их или нет. В среде соображений, весомых для сознания вообще, прекращается всякая безусловность.
      
Абсолютное одиночество недоступно для помощи; безусловное отрицание как исток самоубийства означает изоляцию; спасение поэтому возможно, если удастся коммуникация. Откровенное высказывание человека, планирующего самоубийство, - это уже искание, если оно служит выражением любви к тому, кто имеет на него права. Это шанс спасения, потому что от тайны здесь отказались. Решающе значительно поэтому, ответит ли тому, кто стоит в пограничной ситуации, чья-нибудь экзистенция. Ответ ее должен так же глубоко проникать в душу, как прежде сознание никчемности, своей и существования. Решающе значительно, однако, не то, что именно мы будем излагать, аргументируя из рассудочных оснований, не приветливые лица и не уговоры, - но в уговорах, и в аргументах, важна только та любовь, что не обдумывает заранее своих действий, не направляет по верному плану, хотя всегда безусловно настаивает на рациональной ясности. Эта любовь в своем наибольшем послаблении и величайшем ясновидении дозволяет, казалось бы, все, но и требует всего. И все же энтузиазм восторженной любви возможен не ко всякому, не ко всякому ближайшему. Этой любви мы не можем сознательно желать. Эта любовь - не человеколюбие духовника и невропатолога, не мудрость философа, а та всякий раз неповторимая любовь, в которой сам человек отдает сполна свою экзистенцию, не держит резервов и задних мыслей на почтительном отстранении. Только она поэтому вступает вместе с любимым, которому грозит опасность, в пограничную ситуацию. В конечном счете, помощь дается ему только потому, что его любят; эта помощь не знает повторений, воспроизведена быть не может и ни к какому правилу не сводима.
      
Если человек в опасности говорил о самоубийстве, то он мог честно искать помощи. Эту ситуацию не следует путать с объективно неотличимо похожей на нее ситуацией, когда намерение совершить самоубийство высказывают для того, чтобы произвести эффект на другого и завоевать у него авторитет. Если безусловные действия высказывают как преднамеренные, это лишает их безусловности. Они превращаются в предмет для «за» и «против», становятся средством для чего-то другого. В безусловном умонастроении я не могу говорить: я лишу себя жизни. Это слово неправдиво, как и вообще неправдивы все расширения наших суждений на «все», как например: «все - один обман», «всем этим я только обманывал себя», «мне все безразлично». С этими суждениями я впадаю в самообман, обманывая другого. В них из условных аффектов высказывается нечто безусловное; высказывание пусто, ибо неисполнимо. Ибо фактическое самоубийство в подобной взаимосвязи только усиливает самообман; самоубийство не есть тогда уже более безусловное действие, а делается условным в неясном стечении обстоятельств. Действительно совершенное действие не есть еще, как действительное, экзистенциальное действие. Говорят: человека ослепили душевные движения, такие как отчаяние и ярость. Тем не менее, эти слова в смутных смещениях смысла могут быть неясным выражением истины, а именно - инстинктивной надежды найти таким образом помощь и возвратиться к себе самому. Однако понимающая психология должна знать свою меру. То, что истинно в отдельном человеке, видит только любящий (Was im einzelnen Menschen wahr ist, sieht nur der Liebende).
      
Отношение к мертвому самоубийце в мгновение ока изменяется. Правда, возможная экзистенция ужасается самоубийцы: отсутствия веры, разрыва всякой коммуникации, одиночества. Что казалось возможным лишь как граница, то здесь действительно. Но суверенное своевластие свободы невольно вызывает не только уважение. Через все пропасти безверия, которое он выразил в пограничной ситуации, уничтожив себя, в раздваивающейся трансценденции (sich zerspaltende Transzendenz) любящего соединяет с ним сама трансценденция. В его поступке сквозь безусловное отрицание еще говорит с нами некое бытие. Если даже все упреки нигилиста-самоубийцы кажутся справедливыми, своим действием и собственной экзистенцией в нем он доказывает противоположное тому.
      
В отношении к мертвецу оценка поторопилась с выводами. Его называли трусом и подобным затемнением пропасти хотели защитить себя самих. Так ни один путь не приведет нас к нему.
      
Если скажут, что он оскорбляет Бога, то следует ответить: это касается индивида и его Бога, мы здесь не судьи.
      
Если скажут, что он нарушает обязанности перед живыми, то следует ответить: это касается только оставленных им близких. Правда, самоубийство означает разрыв коммуникации. Действительная коммуникация существует лишь в той мере, в какой я доверяю другому в том, что он не сбежит от меня (Wirkliche Kommunikation ist nur in dem Maße, als ich das Vertrauen zu dem Anderen habe, daß er mir nicht davonläuft). Если он грозит самоубийством, то тем самым он ограничивает коммуникацию известными условиями, т.е. он намеревается прервать ее в корне. Самоубийство становится тогда как бы из ряда вон выходящим обманом другого, с которым, однако, лишь в связанности наших судеб могла быть подлинной солидарная жизнь в коммуникации: я занял позицию существующего вместе с другим и вступившего с ним в коммуникацию, а теперь словно убегаю прочь; при условии осуществленной коммуникации самоубийство подобно предательству. И, несмотря на все это, скажем: если ближайшие сознают это предательство, чувствуют себя брошенными на произвол судьбы, то должны спросить себя: насколько сами они были совиновны в том, как не готовые к коммуникации и нищие любовью. Но если они любят, то тогда смотрят, может быть, в бездну некой трансценденции, в некоммуникабельности которой умолкает всякое суждение.
      
Если скажут, наконец, что самоубийца нарушает обязанность перед самим собою, предписывающую ему осуществлять себя в существовании, то на это, опять-таки, следует ответить: как и в каком смысле индивид поистине «есть»- это тайна индивида с самим собою.
      
Некий ответ во всеобщей форме на вопрос: «позволительно ли лишать себя жизни?» - был бы небезразличен для возможности стечения обстоятельств. Когда в этих ситуациях человек не знает, что, собственно, он делает, то, в случае если самоубийство подлежит проклятию, это знание отпугнуло бы его от самоубийства, но прославление самоубийства и виды на посмертную славу только еще сильнее бы запутали его. Однако подобный ответ был бы совершенно безразличен для того, кто в полной изоляции совершает свой поступок в отрицательной свободе действием безусловности.
      
История самоубийства и оценки самоубийства являет нам борьбу страстей «за» и «против». Как осуждение самоубийства, так равно и восхищение им характеризуют экзистенцию судящего так человека. Самоубийство может быть актом высшего своевластия совершенной утвержденности на самом себе (der Akt höchster Eigenmacht des völligen Aufsichselbststehens). Где в мире есть воля к господству над другими, там самоубийство есть акт, с помощь которого человек может избежать этого господства. Это единственное оружие, еще остающееся у побежденных, чтобы утвердиться в глазах победителей непокоренными; так поступил Катон перед Цезарем60. Поэтому самоубийство осуждает тот, кто знает господство, исходящее из глубины души. Кто господствует над людьми в силу того, что они сознают в нем духовную опору и помощь для себя, тот теряет свое господство, если индивид в своей самобытной свободе не нуждается ни в ком (Daher verurteilt den Selbstmord, wer seine Herrschaft vom Innern der Seele her hat. Wer Menschen dadurch beherrscht, daß sie in ihm geistigen Halt und Hilfe erfahren, der verliert die Herrschaft, wenn der Einzelne in eigenständiger Freiheit niemanden braucht).
      
Самоубийство, как обвинение и нападение на превосходящую силу и как исход из уничтожающей ситуации, может быть выражением самой решительной самостоятельности (Eigenständigkeit). Поэтому там, где имело силу сознание свободной ответственности самости, философы не только позволяли, но при определенных условиях и восхваляли самоубийство. Невозможно оспаривать, что человек, который с ясной рассудительностью лишает себя жизни, представляется нашему взору как совершенно независимый, всецело утвержденный на самом себе, презирающий всякое мировое существование, поскольку оно желает полагать себя абсолютным или выдавать за то, что дает абсолютное, и отравляет своему врагу и победителю сладость его победы. Но экзистенциальный ужас в нас при этом остается.
     
    
    
     
      
Религиозная деятельность
     
     
      
       
1. Возможность реального отношения к божеству. -
      
      
В мире я нахожусь в реальном отношении к вещам и людям. Бог - сокровенен. Размышление о нем, с тем чтобы затем догматически разворачивать это размышление в познание Бога, не ведет меня к нему. Скорее наоборот, от размышлений о Боге бытие Божие только становится все более и более сомнительным.
      
Только из реального отношения человека к Богу может произойти научение (Belehrung) как весть о Боге (Kunde von Gott); но никакое научение не может этого отношения осуществить. В этом реальном отношении возникала бы безусловность деятельности, которая не была бы ни доступной исчерпывающему описанию как психическое переживание, ни всеобщезначимой в своем праве. Религиозную деятельность невозможно было бы обосновать исходя из целей в мире, и она не была бы также порождающим себя самобытием.
      
Философствуя, можно говорить о религиозной деятельности только как о возможности, а не из фактического опыта ее совершения?
      
Будучи как деятельность все еще действительностью в мире, она без цели в мире являет в себе присутствие трансценденции (Als Handeln noch eine Wirklichkeit in der Welt, bringt es ohne Zweck in der Welt in sich die Transzendenz zur Gegenwart). Она удовлетворена в самой себе и ничего не желает кроме самой себя, ничего, кроме божества, которое для нее существует (da ist). Она совершается, не считаясь со своими действиями в мире, которые она непреднамеренно может иметь, но не обязательно должна иметь. Поэтому ее труды или остаются, для целесообразного мирского смысла, без всяких последствий. Или же она учреждает общности как действительность Бога в существовании, которые хотя и производят в мире величайшие действия, но задуманы не ради этих действий; скорее, сами действия чаще всего наступают с утратой изначального отношения к Богу в творящих эту действительность людях.
     
     
      
       
2. Специфически религиозные действия. 
      
      
- Религиозные действия - это или такие действия, которые как безразличные по мерке возможных целей в мире пребывают поэтому без конфликтов со свободной безусловностью мирской экзистенции, каковы молитва, культ, таинства; или же они становятся этически значимыми в своем воплощении: для оргиастического разрушения как губительной активности, уничтожающей, в укрепленной сознанием божественного присутствия достоверности самости, целесообразное в мире и всякую безусловность мирской деятельности; для войн, покоряющих мир; для упорядочения социального существования; то есть - повсюду, где безусловность религиозной деятельности требует определять мир исключительно только собою.
      
Поэтому первая группа религиозных действий выступает лишь наряду с мирской деятельностью. Она есть как бы анклав, отделенный от светских дел.
      
Молитва есть общение индивидуальной души с Богом (Verkehr der Einzelseele mit Gott). Ее недопустимо смешивать с активным, направленным на трансценденцию философским созерцанием (Kontemplation). Признак молитвы - реальное отношение к Богу, который как личный Бог представляется как присущий, слышащий и действующий. В своем самом чистом виде, как благодарение и хвала, она есть все же молитва только единственно от сознания того, что Бог слышит и принимает меня. В молитве мы переживаем, в каких бы то ни было формах внутренней жизни, ответ Бога. Молитва есть деятельность, парадокс воздействия на трансценденцию, имеющего целью испытать действия от нее. Она ищет спасения души действием Божиим ко благоволению Божию (Es sucht das heil der Seele durch Gottes Wirkung zu Gottes Wohlgefallen). Объективность сведена здесь к минимуму; Бог является во внутренности души и является непредсказуемо; он не приходит - или показывается. Граница между молитвой и активным созерцанием экзистенции в отношении к неведомому Богу едва заметна, и однако она предельно строга.
      
Чистая молитва есть поздний и редкий результат историчного прихождения человека к себе (Zusichkommen des Menschen). Молитва почти всегда бывает нечиста; в прошениях о земных целях она сохраняет связи с магией, разрушающей ее смысл. Ибо молитва действительна в позиции подчинения личному Богу без всяких целей, магия же есть безличное понуждение божества человеком при помощи слов, формул, ритуалов с целью добиться желаемых событий в мире. Магия как волшебство есть мнимая техника, которая неэмпирическими средствами силою сведущих в ней людей неожиданно, превосходя пространство и время, производит желаемое в пространстве и времени. Магия распространена по всему миру, в скрытых формах она остается элементом даже и великих мировых религий; полностью исключена она была, исторично-уникальным образом, в древнем иудействе эпохи пророков и, на основе этого последнего, в некоторых частях протестантского мира. Исключение магии произошло действием безусловности религиозной веры, тогда как сама магия уже не заключает в себе никакой безусловности.
      
Молитва индивида своему Богу есть особый случай того, что обладает исторической действительностью в религиозной общности и есть ее культ. Как бы исключительно многообразны ни были эти религиозные общности: от дружеских кружков до объективности церкви, хранящей божественные таинства, от исключительных союзов избранных людей до массовых учреждений, в которых каждый состоит с самого рождения, от религиозной государственности до небесного царства, отмежевывающегося в этом мире от всего мирского,- в каждом случае безусловность религиозной деятельности укоренена в некоторой общности, внутренне связанной присущей в культе объективностью трансценденции.
      
Здесь человек, освобожденный от своей возможной свободы, уже не принужден более заключаться в самом себе, но находит подтверждение своего бытия в объективности, надежно сохраняющейся в течение времени и всякое мгновение готовой протянуть ему руку. Культ, возможный как устойчивая данность лишь благодаря религиозной общности в традиции, позволяет совершать безусловную деятельность без собственного самобытия; реальное присутствие Бога дает не заменимое ничем исполнение и покой. Безусловность исключает всякое обоснование и оправдание. Однако тот, кто не пребывает в этой безусловности, мог бы говорить о культе, к примеру, так:
      
Человек не есть чисто духовное существо. Все, что для него действительно, должно стать для него предметом и чувственным. Его потребность в плотской осязаемости (Leibhaftigkeit) находит себе по отношению к трансценденции оправданное удовлетворение в культе. Без культа трансценденция для человека, собственно, не существует вовсе. Необходимость обретать абсолютное сознание только в реальной любви к тому или другому отдельному человеку, в безусловной деятельности, в активном созерцании, исключает его из действительности трансценденции. В его фантазии и в необязательной игре его спекулятивной мысли остаются нищета, бледность и ненадежность достигаемой таким путем трансценденции. Он остается зависим от подходящего момента (gute Stunde), и даже в самый лучший момент он все так же оставлен, за отсутствием реального отношения к Богу. Культ же дает ему, чувственным присутствием Бога в настоящем под гарантией достопочтенного откровения и предания, глубочайшее удовлетворение - чистое отношение к Богу, без всякой игры, фактически, силой самой трансценденции. Глубина этой действительности обнаруживается исторически в том, что почти всякое искусство - архитектура, пластика, живопись, драма, музыка и танец - имеет свои корни здесь, в культе, и создало на службе культа несомненные шедевры. В нем же, очевидно, заключено и средоточие истинно метафизической жизни. Даже субстанция свободных творений искусства еще заметно происходит из этого же источника; искусство, отделившись от культа, некоторое время всего лишь продолжает нести в себе его субстанцию в секуляризированной форме. Если же человек в своей мнимой свободе отказывается от культа и впадает в беспочвенность, то создает себе обманчивую замену тому, что он утратил. Мы видим, как современные визионерские процессы, стимулируемые психоанализом, порождают под именем «образов» не что иное, как чувственнонасущное переживание неистинной трансценденции. Позитивизм этого суеверия науки готов признать кровью и плотью существования только сексуальность и власть; итак, вместо подлинной трансценденции, человек переживает в качестве эрзаца мифологическое усиление этих темных сил существования, вместо того чтобы, как то бывает в истинном присутствии трансценденции, они осуществлялись в мире как возможный символ сверхчувственного, и тем самым преображались бы (Man sehe, wie die modernen psychoanalytisch angeregten visionären Prozesse unter dem Namen der Bilder nichts anderes hervorbrächten als ein sinnlich-gegenständliches Erleben unwahrer Transzendenz. Der Positivismus dieses Wissenschaftsaberglaubens lasse als das Blut des Daseins nur Sexualität und Macht gelten; so werde an Stelle echter Transzendenz eine mythische Steigerung dieser dunklen Daseinsmächte als Ersatz erlebt, statt daß sie, wie in wahrer Gegenwart der Transzendenz, als ein mögliches Symbol des Übersinnlichen in der Welt verwirklicht und damit verwandelt werden).
      
Если, однако, из подобных рассуждений делают вывод о необходимости возвращения к культу, то свобода с философской неумолимостью обращается против такого вывода:
      
Сказанного недостаточно. Культ - это путь, дающий избежать тяжести свободы. Лишь в той мере, в какой человек находит себя самого, к нему приближается трансценденция, никогда, однако, не разоблачаясь перед ним. То, что свобода требует от себя самой служения Богу без культа в правдивости, верности, открытости, в любящей борьбе и в восприятии прозрачности существования, подтверждается в своей правомерности тем, что сама религиозная вера снова и снова совершала очищение культа, направленное к этому смыслу. Борьба пророков против магии и культа, - очищение языческого богатства культа, сводящее его к ограниченной определенности христианской литургии, - осуждение этого модернизированного язычества в протестантизме, оставляющее только благовестие Слова, - это шаги, с каждым из которых культ становился все беднее, объективность божества в нем все более скудной. Остается, впрочем, некий минимум объективности, от которого, как от реальности Бога в мире, возгорается религиозное сознание каждого индивида. Поэтому, разумеется, решающе значимо здесь то, чтобы и очищенный культ был все еще отделен как бы широким рвом от философски активного созерцания того или другого индивида в отношении к потаенной трансценденции.
      
Культ становится повседневной формой благочестия. Объективность культа облегчает помышление о себе (Sichbesinnen), потому что оно приведено в типическую форму. Это аналог философского раздумья (philosophische Besinnung): исход из мира и приход к себе в трансценденции, в котором мы черпаем силу для текущего дня, живо сознаем достоинство и содержание. Философское же разумье остается в опасности, потому что не имеет для себя правила. Форма его исторично переменчива в каждом индивиде, всякий раз ее нужно обретать заново, без какой-либо зримой объективности, за которую бы мы могли держаться в пору слабости и пустоты. Если, однако, этого помышления, этого активного исхода из мира не происходит, то повседневность культового благочестия представляется и философии свободы более истинной, чем отсутствие какой бы то ни было трансценденции.
      
Молитва и культ, все равно - как безусловные действия или как сделавшиеся привычкой, в качестве анклава специфической практики не обязательно служат поводом для конфликта, поскольку их как действий не требуют от всех людей, или не запрещают и не преследуют совершение других, самих по себе безусловных действий, т.е. поскольку не начинают желать порядка для мира вообще исходя из некоторой требуемой силою авторитета внутренней позиции. Даже безусловности религиозной деятельности в культе, молитве, таинствах, может быть знакома терпимость (Toleranz), если эта безусловность достоверно знает свою собственную истину как истину историчной формы бытия, и хотя исключает другие его формы для себя, но никак не для других.
     
     
      
       
3. Религиозное мироотрицание. 
      
      
- Несмотря на то, что религии, казалось бы, фактически упорядочивали мир человека, сообщали человеку мирское благочестие (weltfromm gemacht), последовательный вывод всякой безусловной религиозной деятельности таков, что единственно лишь в ней можно найти подлинное бытие. Если она абсолютна, то ничто не в силах устоять перед ней. Ничто иное не может иметь существенной важности. Если поэтому она не остается анклавом - как бы неким вторым бытием наряду с прочим, не проникнутым ею существованием, - то необходимо должна признавать ничтожным все то, что не есть она сама.
      
Если магию, суеверие, мифологию народов мы не станем считать религией, то позволительно утверждать самую тесную связь между религией и мироотрицанием. Если там жертвоприношения, аскетические действия понимались как отдельные усилия для того, чтобы принудить божество к осуществлению целей в мире, то лишь в религиях обретает действительность явление тотальной аскезы -монашества. Осуществленное в монашестве религиозное блаженство обращает к нам волнующую речь из многих столетий истории индийского, китайского, древневосточного мира.
      
В своей решающей сути, - то есть если удалить все покровы мирского благочестия, вновь проникающего сюда все же другим путем, и отвергнуть намеренное культивирование мистических состояний сознания, - отрицание мира есть отрицательная решимость. Я не отождествляю себя ни с какой объективностью мирового существования и ни с какой субъективностью своего собственного существования; я не вступаю ни в какую безусловную коммуникацию. Лишенный мира и коммуникации (Weltlos und kommunikationsios), я, относясь только к трансценденции, хочу отрицать все для трансценденции, даже если подобная позиция в мире всегда имеет для меня и для других некоторый двойственный, никогда вполне не удостоверяемый смысл, поскольку недостает специфической безусловности религиозного действия как насущной исполненности реальным отношением к божеству. Ибо оставить мир, пребывая в мире, - совершить подобное объективно невозможно (Denn in der Welt die Welt verlassen, das ist objektiv unmöglich zu vollziehen). Изнурительное отрицательное существование экзистенции как потерянное одиночество с божеством, которое, однако, не говорит с экзистенцией непосредственно, совершается наряду с миром, в котором, однако же, должно оставаться. Это существование пробуждает остроту видения проблематичного во всяком существовании, хотя всегда бывает также, как никакое другое, возможностью обмана; оно становится блуждающим огнем, если его само объективируют как истину, и бывает истиной, если нарушает спокойствие гармонии мирового существования вообще, как если бы в этом существовании все было в полном порядке. То, что во все времена люди искали безмирности и, кажется, находили ее для себя, - это непрекращающееся memento, произносимое над существованием экзистенции в мире, когда это существование в своем счастье желает утвердиться раз навсегда в собственной правоте.
      
Ориентирование экзистенции вселяет самое сильное беспокойство именно тем, что человек при всем намерении не может осуществить своей цели в мире, что его отрицательная решимость возникает из непостижимой безусловности, силою которой он, не живя, живет экзистенциально (Es ist das Beunruhigendste in der Orientierung der Existenz, daß ein Mensch in der Welt willentlich nicht verwirklichen kann, sein negativer Entschluß einer unbegreiflichen Unbedingtheit entspringt, aus der er existentiell lebt, ohne zu leben). Способность стать собой без образцов, если встречается, бывает исключением и остается соблазном к уклонениям в стечениях обстоятельств. Киркегор высказал это с неумолимой строгостью: положительная решимость направлена в существование, обретает свой мир, отрицательная непрестанно держит нас на весу. Положительная решимость дает жизни уверенность, тем что приносит счастье от удовлетворения и разочарование от осуществлений, она может благодаря непрерывности историчного становления изо дня в день все далее углубляться в изначальную основу избранного ею; отрицательная решимость остается неуверенной без становления и двусмысленной в борьбе с существованием, ареной которой, собственно, не является существование; она не делает ни шагу вперед и не создает ничего. Положительная решимость дает опору; отрицательная решимость, лишенная содержания какого-нибудь мирового существования, сама нуждается в опоре. Положительной решимости грозит только одна опасность - нарушить верность самой себе; отрицательная не получает за верность как приверженность своему отрицательному никакого положительного исполнения. Вошедший в отрицательную решимость видит жизнь вокруг себя как пустыню. Он желает только вечного и все же не в силах вывести это вечное из его потаенности. Он не может прочно основаться в мире, не осваиваясь при этом и в некоем ином мире.
      
Негативная решимость похожа на некий аналог самоубийства. Ни одна возможная экзистенция не решилась бы признать то и другое абсолютно неистинным; это было бы все равно, как если бы она, из положительности своего счастья, захотела стать самозваным судьей этого отрицательного, которое, напротив, становится само вопросом, адресованным счастью. На границе возможного для человека стоят эти герои отрицательного и приносят себя в жертву. В своем пугающем одиночестве они показывают то, что, увиденное однажды означает некую неотъемлемо присущую действительность в мире, которая разрушает в самом зачатке всякий самодовольный покой.
     
    
   
   
    
     II. Безусловная деятельность в существовании
    
    
     
Если действия, превосходящие мир тем, что оставляют его, могли в своей специфической фактичности носить название безусловных действий в собственном смысле слова, то в действиях, которые превосходят существование лишь тем, что приступают к нему и исполняют его, может быть просветлена лишь объективность в ее уже неспецифически постижимом способе проявления. Разнообразие обнаружений этой безусловности в богатстве мировых целей и возможностей существования поистине необозримо.
     
Безусловность как внутренняя деятельность есть абсолютное сознание, она есть свобода, она существует в среде саморефлексии; как деятельность в мире, она есть экзистенция в полярности субъективности и объективности.
     
Если деятельность этой безусловности мы назовем этической деятельностью, то в ней присутствует нечто аналогичное религиозной деятельности. Радикальное «нет» бегства от мира (Weltflucht) и безразличия воспринято здесь в безусловность, осуществляющую себя в мире, - и как нежелание (Nichtwollen), без которого не бывает подлинного воления, и как проблематизация через другое возможное (Infragestellung durch das andere Mögliche). Аналог молитвы - активное созерцание философствования. Этическая деятельность совершается в напряженности с деятельностью религиозной.
     
Величие совершенно лишенного цели - свойство безусловности религиозной деятельности, тогда как соотнесенная с трансценденцией деятельность в мире и внутренняя деятельность действительны только в целях действительности существования как своей среде.
     
Но безусловность религиозной деятельности не может удержать своей чистоты. С каждым шагом чувственного истолкования реального отношения к Богу в мире деятельность во времени оказывается также и эмпирически определенной целями; в открытой или скрытой магии она становится средством для достижения трезво-желательных земных целей, и утрачивает всякую безусловность. С другой стороны, этическая безусловность деятельности в мире и внутренней деятельности не остается лишенной трансценденции. Она пробивается к потаенному Богу.
     
Обе эти безусловности ищут возможности соединиться. Но они могут сделать это, лишь если одна релятивирует другую. Специфическая религиозная этика представляет законы своей деятельности как данные непосредственно Богом; соблюдение этих законов контролируется бытием Божиим в мире, в форме некоторого чувственно действительного авторитета; этическая безусловность деятельности в мире и внутренней деятельности исчезает; остается чуждая закономерность, не имеющая поэтому основы в самой себе. Напротив, безусловность этической деятельности допускает религиозную деятельность как нечто пусть избыточное, но дозволенное, как некую прибавку (ein Plus), зависимую от этической основы, существующую не собственной своей силой, но разве только дающую привходящее извне освящение; эта религиозная деятельность утратила здесь свою безусловность и живет только благодаря действительности свободы, но со своей стороны не дает этой свободе никаких законов и побуждений, но, самое большее, лишь подтверждает ее.
     
То, что никакая цель в существовании не признается предельной целью, но что поэтому всякое действие как таковое может быть самоцелью в трансцендентной соотнесенности, - это убеждение, общее обеим безусловностям. Обе они усматривают свой исток в трансценденции, стоят каждая за свое божество. Но различие между ними состоит в том, что в одном случае Бог сокровенен и именно этой своей сокровенностью требует свободы экзистенции как условия всякой истины во времени. Экзистенция обретает себя в темноте трансценденции без объективно-достоверного требования и ответа от нее.
     
Безусловная религиозная деятельность совершает реальное отношение к Богу и исполняет из этого отношения сообщенные в откровении требования Бога. В ней экзистенция поступается своей личной свободой, словно бы простираясь перед преобладающей силой Бога. Исполнение присутствием преобладающе сильного не оставляет места для собственного бытия. Я нахожу помощь во всякой беде, потому что совершенно исчезаю в Боге, существую лишь как его орудие и что он всецело направляет меня как свое творение. Я предаю себя Богу с полным послушанием.
     
Это возможно только вследствие того, что я принимаю некоторую чувственную действительность как трансценденцию. В какой бы то ни было форме, пусть даже в сколь угодно спиритуалистически утонченной, я материализую трансценденцию, превращая ее в нечто объективное в мире, - будь то как мое внутреннее зрение (inneres Gesicht), в котором является мне Бог и говорит со мной, -будь то как авторитет пророка, церкви, священника, как обязывающую силу писаных законов и священных книг.
     
Если безусловность деятельности, на исторично предшествующей основе религиозной действительности, самобытно осуществляется как этическая деятельность, эта последняя существует как внутренняя деятельность и как деятельность в мире. Внутренняя деятельность, вместе с просветляющейся для нее безусловностью самобытия, позволяет возникнуть безусловности деятельности в мире; деятельность в мире, по своему содержанию, постижима исходя из целей, даже если из этих целей ни в каком случае нельзя понять ее безусловность. Внутренняя деятельность есть деятельность, предшествующая внешней и определяющая ее (Das innere Handeln läßt mit der sich ihm erhellenden Unbedingtheit des Selbstseins die Unbedingtheit des Welthandelns entspringen; das Handeln in der Welt ist in seinem Inhalt aus seinen Zwecken begreiflich, wenn auch seine Unbedingtheit niemals aus diesen Zwecken zu verstehen ist. Das innere Handeln ist das dem äußeren voraufgehende und es bestimmende).
    
    
     
      
Внутренняя деятельность
     
     
      
Я не могу действовать, не воздействуя на себя самого. Я не только набрасываю возможности деятельности в мире во внутренних пробах и планах, но, наблюдая за ними, замечаю свои побуждения, отношусь к ним, утверждая и усиливая или отвергая и тормозя. Масштабами, показывающими мне, чем я собственно должен быть и что делать, я воздействую на первые начатки своих чувств, способов видения, оценок. Я вмешиваюсь в ход своего внутреннего существования и вижу, как непрерывно становлюсь собою через себя самого; или вмешиваюсь с порывистой мгновенностью, мешаю и создаю хаос настроений и волевых побуждений, не оказывающих действия.
      
В этом действовании (Tun) я сознаю собственный исток для себя, каков я есмь сейчас. Остановись я на простом наблюдении,- это была бы моя вина. Основа того, чем я буду, в каждое мгновение закладывается моим действованием в себе. Обращенный в своей внутренней позиции к себе самому, я несу ответственность за свое бытие как результат внутреннего действования.
      
Внутренняя деятельность многообразна, если это техническая деятельность, и едина, если она безусловна; она становится самосознательной в философствовании; она не получает действительности без активности нежелания.
     
     
      
       
1. Психотехника и безусловность.
      
      
 - Через всю историю, во множестве форм, проходит техника внутренней деятельности: с помощью образов действия, зафиксированных в виде предписаний, человек как индивид принимается обрабатывать себя самого (nimmt sich in Behandlung). Он работает над состоянием своего сознания, своими привычками, способами реакции. Примеры этой техники-техники мистического погружения, аскетические упражнения, ежедневное самоиспытание человека, ведущего дневник, исторические примеры - практика йоги61, «упражнения» Игнатия Лойолы62, стоические правила регулирования жизни, предписания современных невропатологов.
      
Эти техники и их эффекты являются предметом эмпирического исследования. У некоторых из них замечают исключительную эффективность, обнаруживающуюся в характерных людях, у других же - бездейственность, словно бы один агрегат существования превращается в другой, а в сущности своей остается неизменным. Решающее различие состоит в том, остается ли самообработка только деятельностью в мире, предмет которой - действительность нашего собственного существования, или же в ней возникает внутренняя деятельность как безусловность верующего самобытия, одновременно отмеченного печатью и налагающего свою печать.
      
Там, где внутренняя деятельность может быть намеренно реализована согласно предписаниям, а значит, где воля может совершить нечто определимое, не желая его как самобытие, там эта деятельность может оставаться внешней и механической (Wo ein inneres Handeln nach Vorschriften willentlich realisierbar ist, also der Wille etwas Bestimmbares tun kann, ohne es als Selbstsein zu wollen, da kann das Handeln äußerlich und mechanisch bleiben). Как вообще только та деятельность в мире бывает безусловна, которая исполнена самобытием, так не составляет исключения и деятельность, обращающаяся на наше собственное существование как часть мира. Обусловленным становится действование в технике внутренней деятельности, например как простых мероприятиях для поддержания здоровья или как культура технической пригодности (Brauchbarkeitszüchtung).
      
Там, где сама воля желает в своей безусловности, где она тождественна со своим действованием, там невозможно разделить техническую операцию и самобытие-в-ней (Selbstdarinsein). Внутренняя деятельность как исток есть эта неразделимость. Это творчество самости (Selbsschöpfung), а из него исходит подлинное вопрошание о себе (Fragen nach mir), в котором подтверждает себя самым делом безусловность, не делаясь, однако, при этом сама доступной вопросу; она есть решимость, из относительности находящая обратный путь к корням, просветление абсолютного сознания, экзистенция, которой я добиваюсь своим целостным участием (ganzer Einsatz), выходя навстречу себе самому.
      
Безусловность существует как бы в круге через себя самое. Ее круг может потеряться или сделаться шире. Он отвечает за свое собственное осуществление, если только пробилось к свету первое начинание.
      
Только тот, кто внутренне уже действует с безусловностью, обладает готовностью и возможностью для того, чтобы и во внешнем мире не принимать решений случайно, как игралище влияний, в некотором промысле (Betrieb), в котором он участвует не самобытием, но слепым порывом чувствовать свою жизненную индивидуальность, как функцию чуждых сил. Подобно тому как внутренняя деятельность, как проба в пространстве возможного, есть приготовление путей для внешней деятельности, так безусловная внутренняя деятельность есть корень всякой подлинной решимости во внешнем поступке.
      
В то время как намеренное культивирование состояний сознания становится мутной в своих источниках и целях психагогикой, и утрачивает самобытие, безусловность внутренней деятельности может, правда, овладеть некоторой техникой, но отнюдь не может подпасть ее власти. Только при утрате безусловности деятельность может запутаться как в конечных обстояниях существования в мире, так и в конечных обстояниях самодисциплины. Техника как средство подвижна, и сама она не есть истина; она не создает самобытия, но может быть использована самобытием в направлении противоположных друг другу возможностей. Поэтому навыки и умения в частностях образа жизни, в обхождении с самим собою, в порядках повседневности не следует осуждать; самобытие - их господин, а не подданный. Если поэтому не может быть никаких технических приемов для создания безусловности внутренней деятельности, но, напротив, эта внутренняя деятельность сама определяется из безусловности, то приемы, исполняемые согласно правилам, могут означать повод для решительности безусловного, ободрение и напоминание. Хотя правила самоконтроля в рефлексии повседневной жизни (в разных формах, со времен пифагорейцев) и упражнения для внутренней активности уже приближаются к опасной границе, за которой они обращаются в опустошающий душу педантизм с его эгоцентрическим самодовольством и самоистязанием. Но дисциплинированный режим дня и правила для работы - это такие меры, которые, пусть сами никогда и не бывают безусловными, направлены на безусловное, если возникают из него. Регулярное чтение философских текстов, составляющих основу для нашего сознания бытия, углубление их через повторение, насматривание (das Schauen) в искусстве и поэзии - как напоминания, суть средства, дающие в повседневности все-таки держаться существенного, на которое я могу опираться, что бы я ни делал. Ежедневное размышление в мгновения покоя - это явление в нашем существовании, без которого самобытие стало бы рассеянным, а направление - непостоянным (Die tägliche Besinnung in Augenblicken der Ruhe ist im Dasein die Erscheinung, ohne welche Selbstsein zerstreut und die Richtung schwankend würde).
      
Это размышление есть философствование как безусловность внутренней деятельности.
     
     
      
       
2. Философствование. 
      
      
- Философия экзистенции - это, на основе усвоенной традиции, живо присущее всякий раз измышление возможностей трансцендентно соотнесенного человеческого бытия (Existenzphilosophie ist auf Grund angeeigneter Überlieferung das jeweils gegenwärtige Erdenken der Möglichkeiten des transzendent bezogenen Menschseins). Но конечный смысл всякого человеческого мышления есть философская жизнь как действование индивида во внутренней деятельности, посредством которого он становится самостью (Tun des Einzelnen im inneren Handeln, durch das er selbst wird). Высказанные в слове, упрочивающиеся в произведениях как учение мысли являются следствием и становятся пробуждением для этого внутреннего действования. Поскольку подлинно философское мышление есть самое близкое к жизни действование, рождающее в истоке бытие в самобытии, оно возможно как величайший обман и становится в таком случае самым далеким от жизни, самым неистинным умственным промыслом (Denkbetrieb).
      
Если, стало быть, я хочу прийти к себе, то не могу сделать этого ни путем размышления о себе с целью получить предметное знание о себе, ни при помощи техники как дисциплинирующей позиции сознания изолирующего во мне самом культивирования. Я был бы в этих случаях только неким существованием как объектом, который я рассматриваю и обрабатываю как налично сущее бытие. Я не могу также прийти к себе путем передумывания (Wiederdenken) созданных философами понятийных форм. Философствование, только как мышление и совместное мышление помысленного еще не находится у себя. Самое главное, чтобы философское мышление стало безусловной деятельностью. Исполнение мысли, ее истина и очевидность, существуют лишь в единстве с этим внутренним, рождающим себя самое действованием.
      
Мышление о себе как психология, техника, как порядок образа жизни, передумывание философски помысленных мыслей - это приготовление и следствие подлинного философствования. Это философствование бывает безусловным только в самопросветлении как одновременном избрании и знании абсолютного сознания; это - исток того, что есть уже не средство, но исполнение сознания бытия.
      
Самопросветление образцовым образом совершают великие философы. От их самопросветления загорается и наше, если факел передается из рук в руки. Но прикосновение к экзистенции философа получает конкретность (Konkretion) только в мгновение слияния смысла мысли с самобытием или в ее воплощении в действительность настоящего.
      
Философствование действительно как ежедневное самоиспытание. Мысль - это шпоры; она, в своей откровенности, действует как призыв; уклоняясь, она становится опорой; она, заклиная, являет нам присутствие трансцеденции. Но все это живет только в действительности самобытия, которое должно быть, чтобы мысль была мыслима по-настоящему: это мышление невозможно осуществить через простое восприятие и простую данность, но только так, что я есмь так, каким я сейчас становлюсь, мысля.
      
Кажется, будто гораздо легче этого испытания себя на деле в непрерывности существования будет - испытать однажды сильные боли, судьбу, нечто решающее; это поднимает меня даже в самом разрушении, ибо вырывает меня из повседневности. Но только в повседневности возможно постоянное испытание бытия. Исключительные потрясения создают предельно возможное, то, что закладывает основы для сколь угодно далекого будущего. Созданное в них будет подлинно действительным, только если в продолжение многих лет, в повторении воспоминания, в неизбежных последствиях этого потрясения мы избираем то же самое, что и тогда.
      
Философствование обращается поэтому как к великим потрясениям, так и к повседневности. Безусловность первых - это отголосок второй, и одно без другого одинаково сомнительно.
      
В конце концов философствование терпит кораблекрушение от того, с чем мы не можем совладать в существовании, если оно, подобно стоическому, учит терпеть: терпеть трения с людьми, с которыми мы не состоим в подлинном и устойчивом отношении, и от которых, однако, во всем зависим; содрогание ужаса от физиогномической действительности человеческой массы; мучения повседневности; не дающую трезво опомниться спешку; физические состояния дурного настроения, болей и упадка; несостоятельность нашей самости. Сохранять во всех этих ситуациях самообладание без равнодушия и способность различать существенное удается только на фоне целостного философствования, а в полной мере - не удается никогда.
      
Я знаю, что резиньяция терпения - это недостаток. Там, где внутренняя деятельность философствования не может стать истоком действования в мире, порождением во взаимности коммуникации, там она удаляется в изолированность собственного своего существования и принуждена здесь сократиться в пустую точку, если принимает такую форму окончательно, а не только затем, чтобы в ситуациях, которые сильнее ее, сохранить в себе готовность для новой положительности.
      
В философствовании возможно как специфическое исполнение активное созерцание (aktive Kontemplation), как внутренняя деятельность в мышлении трансценденции. Оно есть аналог религиозной деятельности, не имеет целесообразной действенности в мире. Как безусловное созерцание оно отличается от ни к чему не обязывающего созерцания (Anschauen), размышления и предметного изучения: в нем возникает прояснение и очищение самобытия через сознание трансценденции. Если даже в нем и нет реального отношения к Богу, если в нем не слышится слово Бога в его чувственном присутствии, то все же в этом созерцании свободно находят некий путь в отношении к потаенной трансценденции. Экзистенция косвенно узнает о божестве только то, что становится для нее действительным силой ее собственной свободы. Созерцание совершается в формальных трансцендирующих мыслях, в избрании экзистенциальных отношений к трансценденции и в неопределимом чтении шифров существования. Это созерцание как вершина философствования есть удостоверение абсолютного сознания через нахождение самого себя в трансценденции (Vergewisserung des absoluten Bewußtseins durch Sichselbstfinden in der Transzendenz). Сила, которая в чувственном присутствии божества дается религиозной объективностью, должна корениться здесь в свободе личной экзистенции. В этой вынужденной опоре на себя самого явление экзистенции будет более шатко, двусмысленно и бессильно, чем явление экзистенции, обеспеченной и утверждаемой в объективных связанностях; ибо, при слабости нашего существа, в свободе для него будет больше опасности от сомнений и отчаяния; свобода всегда остается риском (Freiheit bleibt ein Wagnis). Она может смотреть растерянными глазами, тогда как преданность реально присутствующей трансценденции может усвоить себе пустой взгляд того, кто уже не есть вовсе самобытие (des gar nicht mehr selbst Seins). Свободу исконного бытия, а с нею и отношение к трансценденции, нужно каждый день заново обретать с иной решительностью, она не есть ни индивидуальное обладание, и не передается в объективной традиции (ist weder individueller Besitz noch objektiv tradierbar). В своей слабости я не могу держаться из этой свободы ни за какую наличную объективность, разве только относительную и лишь пробуждающую объективность.
      
Как реальное отношение к Богу есть недоступная философскими средствами безусловность религиозной деятельности, так активное созерцание составляет содержание в безусловности внутренней деятельности и деятельности в мире. Действительность бытия лишь в той мере живо присутствует для самосознания во внутренней жизни и в целесообразности, насколько деятельность благодаря созерцательному ее исполнению достоверно знает шифровый характер существования. Поэтому и этической безусловности также знакома некая деятельность без цели, в которой она через чтение шифров приближается к сокровенности трансценденции, не будучи в состоянии в этом чтении что-либо знать или видеть без покрова. В смысле моих действий, так же точно как и в противоречащем и чуждом смыслу, говорит трансцендентная действительность, не говоря, однако, по-настоящему, ибо она в своей неизменной сокровенности вновь и вновь сваливает все на индивидуально экзистирующего, даже если этот экзистирующий индивид мгновениями и полагает, впрочем сказуемо этого не зная, что она как бы ведет его в жизни.
     
     
      
       
3. Безусловность в нежелании. 
      
      
- Безусловное воление во временном существовании тесно связано с нежеланием. Только на пути, ведущем через торможение и исключение, экзистенциально возможно явление существования. В конечном счете не что иное, как надлом в существовании, делает возможным нежелание (Nichtwollen) как волю к уничтожению.
      
В области биологического структура рефлексов становится объективно возможна только благодаря включению торможений как взаимно подходящих реакций некоторого целого. Психологически одно влечение ограничивает другое: страх дает силу отказаться; торможение есть функция в имманентной игре взаимно обусловливающих друг друга душевных сил. В существовании человека с самого начала играют существенную роль запреты, истоки которых изучают биология, психология и социология, коль скоро в этих эмпирических взаимосвязях они имеют доступные для наблюдения эффекты и применение. Табу, боязнь мыслимого или переживаемого нечувственного, избежание, аскеза - это активность, обращенная против своего собственного существования. Человек приносит жертвы, которые отчасти бывают понятны как обусловленные: как магические средства понуждения богов, как пути к удалению зла, как социологическая функция; однако эти жертвы не могут быть исчерпывающе поняты из этих условий.
      
Безусловность в нежелании, в конечном счете, обоснованию не поддается. Как формальная воля к свободе безусловность есть возможное отрицание всего существования, как путь обретения точки опоры вне мира - и, как такой путь, становится пустой. Как воля к порядку она есть воля к мере и ограничению, не к отстранению, но к построению существования в единстве некоторого целого, а потому дисциплина и оформленность - и как таковая она скоро перестает быть безусловной, в пользу всесторонних обусловливающих соотношений в некотором принятом на веру универсальном целом. Она, как исключение в обязанности целому (Auschließung in der Bindung an das Eine) есть явление экзистенции в ее историчности. Она как воля к уничтожению есть направление к трансценденции: в мировом существовании как совершившемся отпадении есть некая ошибка; нечто должно абсолютно не быть; безоговорочная аскеза, универсальное отрицание становится открытостью для безмирной трансценденции (weltlose Transzendenz).
      
Безусловность такого «нет» вопреки существованию обращается к трансценденции или через существование как принадлежащее к ней существование, - в исключении возможностей, - или же без существования, - в абсолютном уничтожении. В безусловном нежелании есть глубина отрицания, на недосягаемом дне которого и самое избрание существования только и может стать явлением экзистенции, соотнесенной со своей трансценденцией, витающим бытием, находящим себе опору там, где никогда не может быть приведено к чувственной или мысленной достоверности для сознания вообще то, что подлинно есть.
     
    
    
     
      
Деятельность в мире
     
     
      
Мир как порожденный людьми мир есть равным образом и хаос беспорядочно кружащегося движения индивидов, и слаженность человеческого порядка. Мировое существование, пребывающее в совершенном разладе с собой, в котором разве только герой способен был бы создать всецело из себя самого некий автономный порядок для себя и своих, - вот крайнее представление об этом мире. Отдельному человеку не дано сверхчеловеческого величия; вынужденный обходиться только своими силами, он мог бы стать не более чем зачатком нового мира.
      
Однако человек не удовлетворяется миром как упорядоченным существованием, в жизни которого содействует и он. Его деятельность в обусловленности и относительности всех предметов пожеланий (Wünschbarkeiten) и целей хотя и способна поддержать и распространить существование, но не в силах доставить действительность возможной экзистенции в существовании. Только безусловно действуя в мире, человек обращен к таким мировым целям, в которых он, превыше их самих, осознает смысл.
      
Просветление этой безусловности приводит к антиномиям, в напряжении которых безусловность приходит к себе:
      
Безусловность постигает себя как деятельность по всеобщему закону, - и все же на пути, что лежит через этот закон, она становится истинной только в историчной конкретности.
      
Она схватывает рассеяние многого в мире и на пути через рассеяние - историчное Единое.
     
     
      
       
1. Закон и историчная определенность. 
      
      
- При всем мастерстве работы в мире остается произвольность цели. Пользуясь техническими средствами, я одинаково могу и разрушать, и строить. Но я спрашиваю - ибо мое существо противится чистой случайности, - что делать будет правильно. Мое действование есть для меня долженствующее бытие (ein Sein, das gesollt ist). Оно есть, постигая себя в рефлексии, как долженствующее.
      
Однако, подобно тому как мы еще не поймем бытие вообще, если постигнем его как существование, подчиненное нерушимым законам природы, так бытие не будет вполне постигнуто и как возможность действия, подчиненного всеобщезначимому долженствованию. Больше того: бытие долженствования есть бытие, которое находит в долженствовании себя самого. Рационально выводимое долженствование - как'всеобщезначимые требования, требующие повиновения потому, что они очевидны для разумного мышления сознания вообще как правое в том или ином случае - имеет лишь некоторое всегда относительное значение, как техническое средство для известной без спора предполагаемой цели. Бытие же, которое есть свое собственное долженствование, - это экзистенция, которая понимает как долженствующее то, что она делает безусловно. То, что я нахожусь в таких ситуациях, в которых не могу следовать фиксированному законом долженствованию, потому что я сам не желаю, в достоверности истины, в своей подлинной воле, - этого, правда, никоим образом невозможно сделать объективным, но с точки зрения объективности это только дурное своеволие. Если, однако, самость того или иного человека в общности историчного настоящего есть нечто большее, чем частный случай чего-то всеобщего или заменимая функция в некотором целом, - тогда более глубокое долженствование может обратиться против долженствования, застывшего во всеобщей формуле. Только из этого источника возникает безусловность, лежащая в основе разумно постижимого, и как таковое не более чем относительного долженствования.
      
Долженствование есть форма достоверности безусловного. В деятельности из этой достоверности состоит подлинное восхождение экзистенции. Если я преодолеваю себя в сознании самостоятельно познанного долженствования, - это подобно спасению из хаоса и ничтожной случайности. Только тогда я по-настоящему удостоверяюсь в своем самобытии, которое без внутреннего противоречия переживаю как службу некоторому объемлющему порядку. Послушание себе самому тождественно послушанию чему-то объемлющему, которое, однако же, я никаким иным путем, кроме как через собственное свое самобытие, не могу узнать на опыте как источник безусловной деятельности в мире.
      
Истина безусловного совершается только в напряжении: принимать в настоящем однажды познанные нами, уже данные законы содержательно определенной деятельности как обязательные, -и все же сознательно считать возможным их релятивирование, -однако же с полным желанием признать как имеющее силу вновь совершенное безусловное, только если оно будет понято в форме закона. Но нам приходится действовать прежде, чем рационально-объективирующее понимание сможет прийти к какому-то возможному итогу. В безусловности остается глубокая темнота, пусть даже эта безусловность истинна только как основание светлости обретенной закономерности; всеобщим остается только закон закономерности вообще как требование: понимать всякую свою безусловность как закон.