1 2 3 4 5 
     
Но философия, желающая стать простой и прозрачной при помощи сугубо интеллектуального мышления в форме специальной науки, именующей себя этим гордым именем, оказывается фатальным образом принужденной снова и снова уничтожать в себе именно эту философскую простоту. В то время как простота философствования сосредоточивается в таких неисчерпаемых первословах, как идея, дух, душа, субстанция, экзистенция, мир, - научная философия ведет постоянную борьбу против первослов, чтобы оставить себе в итоге только допускающие простые дефиниции рациональные знаки фиксированных и конечных понятий.
     
В силу особенностей ситуации философствования, простота его необходимо имеет тот характер, что в непрерывности его насущной действительности эта простота все же никогда не может прийти к совершенству законченности. В каждом отдельном случае она через перемены вступает в живое исполнение. Философствование существует уже в зачатке и становится действительным только в целой жизни; оно есть раскрытие этой жизни, а не предстоит уже как простота (Simplizität) мгновения. Оно, как вопрос и первый ответ, доступно уже для ребенка, и еще сохраняет свою глубину для старца. Во всякое время уже целое в себе, оно не остается неизменным как знание о себе, но, пока длится жизнь во времени, вступает во все новые кризисы силою не знающего успокоенности вопрошания. Казалось бы, скромная простота философской истины и неутолимая воля к безграничному постижению бытия в существовании взаимно исключают друг друга; но то и другое составляют единство в осуществлении индивидуальной жизни. Поэтому в произведениях философа имеет свое значение и самое раннее, и самое позднее, - имеет значение, правда, не затем, чтобы мы могли видеть, как это произведение возникло, но как истина этой экзистенции, которая получает свое выражение только в последовательности целой жизни, хотя это и не значит, что самое позднее есть в ней единственно истинное. И все же философская простота никогда не бывает чем-то законченно готовым, которое мы могли бы предъявить другому или чем могли бы владеть в знании. Даже в творениях самых подлинных философов она присутствует далеко не везде.
     
Трудность достижения истины в простоте философствования состоит не в том только, что нам нужно знать столь многое, и что теперь уже никто не в состоянии совладать со всем множеством знаемого в его запутанных сочетаниях. Трудность заключается в том, что простота философствования действительна не только в мышлении, но и в самом мышлении достигается только на основе простоты поведения и фактической духовной жизни. Никакому существованию не только невозможно охватить весь доступный исторический опыт, но невозможно и вступить в коммуникацию со всем множеством действительных в настоящем экзистенций. Эмпирически окружающее нас есть исчезающе маленький фрагмент возможного. Находящаяся в нашем распоряжении, в тесноте существования, мера личных сил может быть растрачена впустую; тогда мы по произвольному усмотрению занимаемся случайными содержаниями, общаемся со всеми людьми, которых мы только встречаем. К простоте ведет интуитивный выбор; безусловное избрать настоящее, действительно принадлежащее к моей личности, столь же возможно, как и пройти мимо него; умение ждать так же реально, как и мгновенная решительность. Этого не даст никакой рассудочный план, однако рассудок создает ту среду, в которой возможность экзистенции получает свои решения, завоевания или упущения. Какие люди войдут в мою жизнь, - это бывает определяюще важно для меня, как глубина простоты существования, когда из бесчисленного множества людей лишь очень немногие в течение всей жизни знают, что взаимно и тесно связаны. Какие книги я продолжу читать, а какие читать не стану, какого рода деятельности стану искать для себя под воздействием тех минутных впечатлений, которые в своей нескончаемости и случайности проходят через жизнь каждого из нас; и наконец, какого философа я изберу, чтобы углубиться, прежде всех прочих, именно в его труды, - все это вместе есть путь простоты экзистирования, который мы не вправе рассеивать в произвольных избраниях. Простота, в научном и философском мышлении, - это принцип руководства, в отличие от слепой мыслительной работы, которой все предметы и проблемы представляются объектами изучения, находящимися на одном уровне, как будто бы их следовало просто переработать, тогда как ведь на самом деле работа может иметь разумный смысл только там, где она направляется целеполаганием обретающей простоту философской жизни.
    
    
     
      
3. Философия, как промежуточное бытие. 
     
     
- Философствование, пусть оно и осуществляется в одной жизни, никогда не может, оставаясь истинным, обрести целость как мыслительная формация. Ибо философия, как высказанное в слове мышление, существует между прошедшей действительностью, просветляющей себя в ней, и будущей действительностью, становящейся возможною благодаря ей. Она не самодостаточна, как творение, в котором человек может предаться покою и отдыху в блаженной вневременности, она есть, напротив, лишь функция, как призыв или удостоверение. Как таковая, она приходит впоследствии, чтобы дать уже не существующей действительности знание о себе и посредством воспоминания сберечь в бытии эту действительность. Гегель говорит, что она - сова Минервы, начинающая свой полет в сумерках, когда эпоха приходит к концу59, - или же она предшествует, чтобы прорицающим указанием пути сделать возможной новую действительность, - Ницше называет ее молнией, от которой загорается новое пламя60. Но это - не две существенно различные философии; философствование есть и то, и другое в одном; через просветление прошедшего и существующего оно ведет к избранию действительного среди возможного; причем не в области конечного как такового, где эту функцию промежуточного бытия выполняет забота о существовании, но в экзистировании перед своей трансценденцией в явлении временного, которое, будь оно прошлым или будущим, снимается в этом экзистировании, становясь вечностью подлинного бытия.
     
Такое снятие совершается, следовательно, не в самой по себе философии уже как мыслительной формации, но только в ее воплощении. То, что философия есть некое «между», означает в то же время, что она может обладать истиной только в целокупности отдельного человеческого существования, и не вправе ожидать ее в выходящем за рамки этого существования будущем. Философствование, будучи изначально неким мышлением как экзистирующей жизнью, хотя и отвлекается совершенно необходимо от своей ситуации и безусловной деятельности в этой ситуации, чтобы в качестве мышления задуматься о самом себе, сравнивать, отличать себя, тем самым проверять себя и безгранично распространяться. Но с этим отвлечением оно теряет в силе экзистенциального исполнения то, что что выигрывает в широте возможного и необязательного. Оно сохраняет в себе сознание того недостатка, что становится подлинно истинным только будучи обратно переведено в деятельность в настоящем. Ибо, будучи как дело одного лишь мышления незаверешенным, философствование, как высказанная в слове мыслительная формация, имеет некоторую площадь разрыва (Bruchfläche), которая замыкается только в единении с жизнью личности, будь то в воспоминании или в осуществлении, однако же так, что само по себе воспоминание есть не окончание, но основа для нового осуществления, а осуществление - не начало из пустоты ничто, но исторически вспоминающее избрание будущего.
     
Воплощение в осуществлении объективно направлено к некоторому самоотношению, исследованию, созиданию, действию, субъективно же - к некоторой внутренней установке, некоторому знанию о бытии, покою в беспокойстве. Как действительность оно каждый раз есть нечто определенное, которое, однако, как конечное существование в своей основе непостижимо. В науке, например, предметно изученное хотя и является ясным, но то, почему его изучали, сознание смысла, первый набросок известной мысли, - это исток, а в нем наука становится философствованием. Это философствование воплотилось здесь в исследовании, посредством которого оно осветило некоторое существование в мире, так что то, что является в нем научным познанием, имеет в подобном случае самостоятельную ценность независимо от его истока в самобытии исследователя.
    
    
     
      
4. Философия, как попечение о самом себе (Kümmern um sich selbst). 
     
     
- Действительность, в которую воплощается философствование, есть самобытие индивидуальной личности. Философствуя, я пребываю у себя самого, а никогда не просто при некоторой вещи. То, что философствование есть попечение о себе самом, следует из ситуации существования. В этой ситуации я не становлюсь для себя предметом, как именно я сам, но, стремясь пробиться к истоку, не могу отвлечься от себя самого, но всегда, как только пытаюсь совершить это, словно попадаюсь самому себе на дороге. Если я встречаю себя подобным образом, то уже не существую как я сам, но только хочу стать, философствуя, тем, что я есмь как возможность. Ибо в существовании как таковом я еще не имею подлинного бытия, как некоторой данности, но только пробиваюсь к нему в самобытии своей свободы, в принятии решений о том, что я делаю и что я в силу этого есмь.
     
Самобытие существует в жизненной ситуации только в коммуникации, от самых легких соприкосновений, разгорающихся огнем действительности только один-единственный раз, вплоть до такой общности, в которой становление самости возможно только благодаря другой самости во взаимности общей жизни (in welcher Selbst nur durch das andere Selbst in Gegenseitigkeit eines Lebens wird). Поэтому философия, высказанная в известное время, может быть лишь результатом коммуникации беспокоящегося о себе самобытия (Resultat der Kommunikation um sich bekümmerten Selbstseins), в необозримом множестве людей, здесь и там находящих язык для выражения, находясь в подобной же ситуации. Поэтому философия, как формация, в своем истоке принадлежит многим, и отдельный человек, высказывающий ее, просто приводит в связно-отчетливую форму то, что уже существует в анонимности; быть может, он и усиливает его, придавая резкость и широту его выражению. Немногие великие философы создали мыслительные построения, которые означают невероятный скачок в движении мысли, но и они также сделали это потому лишь, что были представителями своего времени, которое прежде них могло в лице своих лучших людей узнать себя или себя отвергнуть. Существует эта общность, не отменяющая самобытия личностей, но впервые позволяющая ему прийти к себе. То, что бывает в каждом случае единым, и что, однако, никогда не существует в целости, но выступает в явлении лишь косвенно и учреждает общность, остается в то же самое время скрыто от нее. Философ высказывает от своего лица то, что думают многие. Однако всякий слышащий это вновь мыслит от своего лица в некотором исполнении бытия, которое не есть всеобщее исполнение, однако есть то, что существенно для истины.
     
Поскольку философствование есть попечение о самом себе, становится возможен упрек, гласящий, что тот, кто философствует, всегда говорит только о себе. Это в самом деле верно, но, вопреки тому, что желает сказать в своем недоразумении дела подобный упрек, это верно не о той эмпирической самости, которая могла бы быть предметом психологического и психиатрического анализа, но о самости как возможной экзистенции, - этом истоке всякой мысли, которую желает услышать тот, кто ищет философии. Ибо, философствуя, я преодолеваю себя как лишь эмпирическое существование и как возможная экзистенция ищу другой экзистенции, чтобы вступить в коммуникацию с нею. Правда, здесь есть опасность подмен в срыве к дурной персональности коммуникации, увлекаемой инстинкгоподобным любопытством, чтобы словно проглотить другого как психологический предмет, к привязанности к другому при отрицании себя самого, к сенсации, ищущей мнимого сознания себя самого в утверждении авторитета для других, и т.д. Но философскую мысль невозможно мыслить безучастно, как научную, если только мы не превращаем ее в пустой материал мышления, который лишь внешне продолжает мыслиться тогда как составная часть учения. Философская мысль затрагивает и возвышает нашу самость, даже если эта мысль нашла для себя спокойную деловитость языкового выражения, без которой она не может сделаться ясной. Вместо упрека в том, что философы всегда говорят о себе, нужно сказать так: тот, кто философствует, говорит о самобытии; кто о нем не говорит, тот и не философствует; он вводит в обман, потому что он вовсе не присутствует в мысли сам, но замыкается от нас (wer philosophiert, redet vom Selbstsein; wer das nicht tut, philosophiert auch nicht; er täuscht, weil er gar nicht dabei ist, sondern sich verschließt).
    
   
   
    
     
Философия и система
    
    
     
Мышление уже от природы систематично: оно не застревает в самом начале на одной мысли, и не просто ставит мысли одну рядом с другой, но направлено на их отношение между собою и не успокаивается, пока не будут исчерпаны в обозримом порядке все возможности сочетаний мыслимого. Философствование, как объемлющее мышление в одном-единственном смысле, направлено на целое как таковое, которым оно хотя и не обладает как предметом, но в котором оно хотело бы удостовериться при посредстве формы целого, как системы.
     
Однако философствование не может без остатка исчезнуть ни в какой системе; оно становится системой, лишь поскольку знает, что система есть принадлежащая ему сторона всеобщего. Смешать себя с системой означало бы смерть философствования, поэтому оно изымает себя обратно из всякой системы (nimmt sich wieder aus dem System zurück). Оно остается в борьбе с системой, в качестве которой оно порождает себя в мысли. Разрушение всякой системы есть принадлежащая ему сторона действительности присущего в настоящем мышления некоторой самости.
     
Если философствование - это путь, благодаря которому я освобождаюсь от оков, делаю возможной и избираю свою свободу, то мыслимому в нем можно задавать вопрос о том, окрыляет ли оно или ослабляет меня в моем искании. Существование как действительность изолированного самобытия в своем мире подобно тюрьме, но вдохновенный взлет мыслящего из этого существования может привести его в систему мыслимого как в новую тюрьму. Для конструкции бытия, которая выдает себя за абсолютную истину, не осталось бы никакой свободы: в ней меня неизбежно должна одолеть угнетающая теснота. Свобода же требует осмотрительной сдержанности по отношению ко всему, что мы мыслим, и чем она может владеть, в самом деле, только силою тех или иных определенных методов, не исчерпываясь без остатка в одном-единственном таком методе. Она, мысля, пребывает при них, но не абсолютно в них. В системе, к которой философствование, как мышление, все же постоянно должно стремиться, оно обмелело бы, если бы пришло к завершенности. Истинное философствование хочет идти по путям, на которых в конце видит крах своей воли к знанию; оно желает не давать исполнение уже через познание, но создавать пространство для свободы; в конце концов, в любой систематике оно, как система, будучи в истоке целым, остается все-таки фрагментом. Таким образом открывается возможность удовлетворить наивысшему притязанию свободы: двигаться вперед в открытости миру, найти себя самое в овнутренении экзистенции, искать основы в своей трансцендентной глубине. Это притязание, неотменимо истинное как явление в незавершенном овремененном существовании, похоронило бы нас, став знаемой истиной в системе.
    
    
     
      
1. Система в науке и в философствовании. 
     
     
- Система в науке есть, формально, целое внутренне связного познания, становящееся предметом знания. Для этого требуются предпосылки, из которых исходит система: способ выведения одного из другого и тотальность всех возможностей материала, так чтобы вывод мог достигнуть некоторого конца; система по своей форме должна быть замкнутой благодаря тому, что в ней уже приготовлено место для всякого вновь привходящего элемента ее материала.
     
Система есть во всех науках. Принципов может быть много или немного, вывод может сократиться до всего лишь упорядочивающей группировки, замкнутость системы может свестись к весьма всеобщей, незаконченной схеме.
     
Система может быть системой предметов знания, или системой методов, при помощи которых познание овладевает своими предметами. Ученые ищут естественную систематику, заключенную в самих вещах: систему законов природы из одного принципа, систему форм действительных вещей, систему психических и общественных сил и т.д. Истинная система означала бы достигнутое окончательное познание соответствующей предметной области. Поскольку такой системы не находят нигде, но она всегда остается бесконечной задачей, науки находят всякий раз только относительную систему, которая между произвольным наружным порядком вещей и утопически мыслимой предельной системой предмета представляет собою приближение по пути к этой последней. Но если с появлением системы легко может возникнуть обманчивая уверенность в том, что мы овладели окончательным познанием, то все-таки научное познание во всякой своей системе имеет дело лишь с некоторым опытом, который оказывается у него в руках как его полезное средство. Вместо того, чтобы подчинять себя системе, познание науки посредством не знающей эмпирического завершения проверки этой системы до бесконечности видоизменяет ее.
     
Правда, и система в философствовании, поскольку она есть форма мыслимого как всеобщего, также не есть что-либо иное. Однако она имеет радикально новый смысл, поскольку она желала бы овладеть самим бытием, по ту сторону всякой предметности, но при этом не может устоять в качестве науки. Система философствования становится функцией свободы. В науках интеллектуальная свобода сознания вообще противостоит системе как попытке, которой она пользуется как своим орудием. В философствовании же, как работе просветления себя самого, свобода не настолько отделена от своего мыслимого, чтобы она могла использовать свою собственную систематику сугубо технически. Так же, как систематика в науках означает приближение к естественной истинной системе самой вещи, так систематика в философствовании, чем она подлиннее, тем менее укоренена в предметной дельности, но тем решительнее опирается на исконное сознание бытия. В силу этого оно, на взгляд извне, имеет значение выражения и оказывается в своих результатах стилем мышления некоторой самости. На взгляд же изнутри оно заключает в себе единственную в своем роде истину; мыслящий хотя и позволяет систематике стать в качестве объективной формации технической возможностью, и тем самым отступить на известную дистанцию от него самого; но таким образом она утрачивает для него то содержание, которое было для него несомненно как истина. Однако мыслящий отстраняется только от продуктов этой систематики в их высказанной в слове понятийности, но не от самой системы, с которой, напротив, он как исток тождественен. Таким образом, система в философствовании уже не есть более только схема некоторой объективной формации, и не есть также лишь истинная систематика некоторого предметного познания, но есть сама свобода, которая приходит в ней в сознание. Система в ее объективации становится ясностью самобытия самого по себе, но становясь отвлеченной как сугубо объективная система, она опускается до полезного и заучиваемого.
    
    
     
      
2. Многозначность смысла системы в философствовании. 
     
     
- Система играет в философствовании неодинаковую роль. Будучи словно бы возможна на различных уровнях, она всякий раз имеет особенный смысл. Философия, как мыслительная формация, подразделяется на части и имеет в своем составе системы, которые она объемлет как целое, так же как и сама она, как целое, становится систематической в силу избрания известного принципа. Если рассматривать отдельные философии, как произведения, то можно представить типологию их систематической формы:
     
а) Философская система - это объективная конструкция бытия, как мироздания (АН), в его основании. Как таковая, она изначально есть метафизическое чтение шифра существования, а ее предмет - трансцендентное бытие; тогда, утрачивая исток, она может обрести значимость как гипотеза в партикулярном, научном познании существования, которое, однако же, всякий раз описывает только некое особенное бытие;
     
б) Философская система становится формой всестороннего ориентирования в мире и в категориях и методах познания. Как таковая, она есть всеобщая форма преподавания (des Lehrens), ни к чему не обязывающее, не то чтобы неистинное, но еще не положительно истинное, а потому неудовлетворительное и все же непременно необходимое упорядочивание унаследованного и возможного. Это - подобающая, научная систематика в логике и психологии, а не в самом философствовании, которому она должна служить;
     
в) Философская система желает быть в мышлении формой явления веры исторической экзистенции. Как таковая, она есть всякий раз неповторимо своеобразная форма, объективное обрамление которой хотя и встречается нам, как правило, во втором типе, но подлинное содержание которой, находящееся в непрерывном ряду коммуникативного становления собою, есть некоторый незаменимо уникальный язык. Таковы великие формы философствования, таковы же, если они истинны, и малые его проявления, таково всякое подлинное, не просто играющее, философствование, даже если оно не находит для себя исторически действенного выражения и, не создавая новых мыслительных построений, только сама говорит в существовании со встречающимся ей, как экзистенция к экзистенции.
     
Из этих форм системы только вторая является в своей бесконечной подвижности и универсальности логически отчетливой для всякого рассудка. Первая же и третья таковы, что в них, как всеобщих, получает слово нечто иное, абсолютно историческое; в первой форме это - шифр бытия трансценденции (Chiffre des Seins der Transzendenz), а в третьей - призыв возможности экзистенции (Appell der Möglichkeit der Existenz).
     
Систематика, которая высказывает экзистенциальное сознание бытия и в то же время творит его, является для нас самой изначальной систематикой: она исходя из жизненной ситуации принимает решение о пути возможной экзистенции, который есть одновременно мышление и внутренняя деятельность (sie entscheidet aus der Daseinssituation für mögliche Existenz deren Weg, welcher Denken und inneres Handeln in einem ist). Если бы бытие в его вечности могло быть предметом и исходом для нашего философствования, то его систематика была бы единственно истинной систематикой. Эта система привела бы философию к окончательному завершению, так что философия перестала бы тем самым быть философствованием, как стремлением к знанию подлинного бытия, чтобы стать мудростью, как обладанием таким знанием. В подобной системе философствование предвосхищает в своем существовании во времени то, чем оно могло бы овладеть в конце времен, но что теперь пытается лишь читать одно мгновение как шифр, в хрупкой, историчной его форме.
    
    
     
      
3. Система в ситуации существования во времени. 
     
     
- Поэтому систему в философствовании следует понимать по объему ее возможностей только в ситуации существования во времени, в которой единственно и встречается и может иметь смысл философствование. Ибо экзистенция всегда пребывает только в пути; она потеряла себя, если воображает, что достигла цели. Не существует вневременного бытия, которое бы нужно было только постичь в мысли, чтобы избегнуть беспокойства возможностей решения; не существует раз навсегда правильного образа жизни (die richtige Lebensführung für immer), которому мне достаточно лишь следовать, чтобы принимать правильные решения, или абсолютной истины, как такого знаемого, под которое мне достаточно просто подвести то, что я есмь и что я делаю. Мы существуем в мире, мы сами суть мир и никогда не бываем абсолютно противопоставлены миру. Мы становимся в нем тем, что мы есть, в том историческом положении, которое - наше собственное положение, никогда не бывает одним для всех, и никогда - просто во всякое время таким же. Абсолют действителен для нас во времени, а потому в исчезновении, все лишь невременное относительно, как просто правильное, просто всеобщее, просто имеющее силу. То, что абсолютно для нас, всегда еще не решено; ему, как явлению во времени, всегда еще только угрожает опасность (noch gefährdet). Поэтому философствование - это мышление, которое не может окончить все в завершенной системе, но может при помощи систематики ориентировать, просветлять, и, может быть, обнаруживать истину, чтобы приготовлять к осуществлению, создаваемому из экзистенциальной возможности, но отнюдь не предвосхищаемому. Философствование в опасности экзистирования есть всякий раз удостоверение акта преодоления (Vergewisserung des Überwindens), но никогда не преодоленность (das Überwundenhaben), в качестве которого философия предстала бы в завершенной системе.
     
Из этой ситуации делается понятной исконность систематики, которая разрывает бытие, не будучи в состоянии вновь связать его в единое. Эта систематика есть светлость сознания бытия, которое, как являющееся себе в существовании, признает то, что в нем неизбежно:
     
Нет никакой системы существования, ибо мир уже сам по себе разорван и незамкнут, и становится единством лишь в отдельных перспективах.
     
Нет, далее, и никакой системы экзистенции, ибо экзистенция есть только с другой экзистенцией, при том что экзистенции нельзя охватить единым взглядом с некоторой внеположной точки зрения; но историчность экзистенции заключает в себе неисчерпаемые возможности, бесконечна и необозрима.
     
Наконец, нет и никакой системы трансценденции, потому что трансценденция доступна только для экзистенции в существовании, в форме, которая и сама, в свою очередь, исторична, в которой она, как Единая, может быть экзистенциально постигнута из свободы, при том что все отнюдь не может быть постигнуто нами во времени из этого Единого.
     
Эта разорванность сама служит истоком некоторой систематики, хотя она всегда и отменяет систему. Эта систематика не есть такая система, которая бы различала только отдельные области объективно фиксированного бытия, с тем чтобы затем возделывать саму по себе каждую область, но систематика трансцендирования. Эта последняя не есть чистая форма порядка, получаемая при помощи партикулярных методов, но изначальная форма; в ней находит себе осуществление принцип, который, как таковой, не является логическим. Этот исток заключается в сознании бытия; поэтому исконная форма систематического философствования есть трансцендирование бытия в существовании.
     
Там, где речь идет о подлинном бытии, там повсюду этот исток вновь и вновь встречается нам в вопрошании. Все, что встречается мне, все, что я есмь и что делаю, необходимо, поскольку я мыслю это, опрашивать на предмет того, что я мыслю в нем, и куда я в нем трансцендирую или же не трансцендирую. Во всем есть существование, свобода, трансценденция. Так исток в сознании бытия, как мыслимый исток, становится методическим принципом философствования и его систематики, но отнюдь не таким принципом, из которого бы возможно было вывести содержание существования и бытия. Ибо исток как экзистенциальное сознание бытия не есть исток самого бытия. Попытка мыслить исток бытия вообще есть метафизическое трансцендирование на почве возможной экзистенции. Если бы оно могло удаться нам всеобщезначимым, а не только историческим образом, то философия основывалась бы единственно на бытии в себе; тем самым она достигла бы своей цели; свобода была бы отменена; наступил бы конец времени. Но так же точно и исток экзистенциального сознания бытия не есть начало философствования, как единственное его начало, с которого в становящейся впоследствии мыслительной формации философствование могло бы начать как с прочного исхода. Но этот исток экзистенциального сознания бытия есть та неопределимая основа, а затем и то непространственное место, к которому философствование возвращается во всякой решительной своей верификации. Из этой основы удостоверение в бытии ведет к способам трансцендирования, к ней же приводит обратно исполнение в трансцендировании как насущной действительности настоящего в ситуации существования. Истоком бытия может быть только сам, и только один, этот исток; будь этот исток известен, начало философствования имело бы много возможностей лишь как почин для изложения, но не само по себе. Напротив, исток сознания бытия историчен, а потому подвижен и никогда не окончателен. Начало философствования в движении к мыслительным формациям, имеющим в этом истоке свою основу и конец, заключает бесконечные и необозримые возможности. Ни одна мыслительная формация не становится единственной системой для него, он сам каждый раз меняется вновь в осуществлении философствования.
    
    
     
      
4. Вопрос об истине в систематике собственного философствования. 
     
     
- Если этот исток становится основанием объемлющей систематики в подразделении трансцендирования соответственно философскому ориентированию в мире, просветлению экзистенции и метафизике, то следует задать вопрос: претендует ли эта систематика, пусть даже только в своей форме, на то, чтобы быть убедительно значимой систематикой. На этот вопрос нужно ответить так: убедительным является только трансцендирование в ориентировании в мире, хотя и она - лишь поскольку ориентирование проводит границы отрицательным образом. Никакое положительное трансцендирование не может претендовать на какую-либо убедительную значимость, ибо всякое такое трансцендирование превосходит пределы того рассудка, который обращается к этому трансцендированию и мыслит исходя из него, подготовляет его, но сам никогда его не вызывает (es vorbereitet, aber nie herbeiführt). Однако способы трансцендирования представляются в философском отношении как истинное, потому что в них сознание бытия во временном существовании ясно овладевает собою в своих отдельных измерениях.
     
Разорванность бытия, в котором оно является возможной экзистенции во временном существовании, не позволяет найти какого-либо объемлющего бытия, которое бы замыкало в себя разорванность для всеобщезначимого познания, так что эта разорванность становилась бы постижимой из такого бытия. Скорее, напротив: всякое бытие становится понятно для меня в существовании, только если оно в своей разорванности, несмотря на нее и через нее, находит себе место, оправдание или же осуждение. Сознание разорванного бытия, а не какой-либо принцип порядка сам по себе, служит исходом для трансцендирующего искания и историчного обретения. Но, как высказанное, это сознание сразу же становится принципом порядка, причем самым фундаментальным принципом для философствования; перед этим принципом философские вопросы и ответы разделяются по своему подлинному смыслу, так что становится ясно, что может подразумеваться в них и чего в них можно желать. В качестве принципа порядка этот принцип показывает нам методы, а именно, по исключении методов познавания в мире, - пути трансцендирования.
     
Выражение бытия, как разорванное на мир, свободу и трансценденцию, служит в ситуации существования формулой для чего-то неразрешимого; разнородность этого бытия не замыкается ни в чем, разве только в трансценденции, в которой все, в конце концов, может пребыть в едином, не как непосредственное обладание, не как бездна, чтобы слепо бросаться в нее, но как непередаваемое в коммуникации исполнение некоторого пути, по которому экзистенция идет с другой экзистенцией, однако ни в коем случае не как некая знаемая вершина в философской мыслительной формации. Но из-за этого исконная систематика сознания бытия, разорванного на мир, экзистенцию и трансценденцию, как выражение, отнюдь не становится абсолютной. Придерживаться этой систематики в ее опредмеченном виде и формул ее экспликации, как бы некоторого знания, невозможно в силу самой разорванности. Истина заключается в том, для чего рушащимся выражением служит сама эта систематика и к чему она должна побудить каждого мыслящего. Несмотря на это, самопросветление сознания бытия в способах трансцендирования представляется столь самоочевидным, что всякий раз бывает трудно и как бы противоестественно отказаться от его убедительной всеобщезначимости. И все же даже тот, кто не сомневается, не вправе ошибиться в понимании смысла истинности своего мышления. «Смелость признания истины (Mut zur Wahrheit)» - установка двусмысленная: смелостью она оказывается в действительности, в которой я действую так, что не сомневаюсь в истине. В акте утверждения никакой смелости нет. Здесь, напротив, все дело только в том, чтобы отличать действительно убедительное от риска собственной необходимой вовлеченности (Wagnis des Sichselbsteinsetzenmüssens).
     
Если систематика, возникающая из разорванности сознания бытия, и представляется для нас как объемлющая, то она все же не есть единственный корень, из которого произрастает все то, что имеет сказать нам философия. В противоположность ей (ihr entgegen) содержательное философствование исходит в своем настоящем из некоторого дела, историчной ситуации, избранного решения и из пережитого в опыте трансцендентного исполнения. Если это философствование высказывается словесно, то опять-таки высказывается в виде систематик. Но даже если я, исходя из этого философствования, ищу в многообразии опыта соединения с объемлющей систематикой мысли, отсюда не возникает никакой системы, как одной-единственной всеобъемлющей философской мыслительной формации.
     
То, что не удается достичь единства, могло бы объясняться только слабостью мысли. Кажется, однако же, что свобода отказывает себе в этом единстве, потому что оно невозможно без иллюзий и обмана. Ибо из этого единства снова и снова возникала бы система, которая по своей сущности была бы возможна только в конце времен, но именно тогда была бы также и не нужна. До тех пор, пока остается неизбежной необходимость основания систематики философствования на экзистенциальном сознании бытия во временном существовании, не может быть получена и замкнутость этого философствования в такой, например, форме, в которой бы все еще становящееся в истории нашло себе готовое место в схеме системы мышления.
     
Отсюда для нас следует, относительно всех изложений философствования, что систематика некоторого целого, возникающая из объемлющего сознания бытия разорванности, должна соединиться с содержательной систематикой, возникающей из всякого изначального философского мышления, и, наконец, также и с тем упорядочением, которое располагает, компонирует, конструирует средствами одного лишь рассудка по аналогии с научными классификациями. Это последнее упорядочивание, как не обязывающая ни к чему систематика, в философском смысле ничего нам сказать не может, оно лишь дает нам обозреть совокупность мыслительных возможностей и служит тем прибежищем, где систематическое мышление могло бы продолжаться только ценой неистинно конструирующей насильственности. Обязательная систематика - это содержание в философствовании, но систематика не может властвовать над философствованием вплоть до каждого отдельного положения в некоторой мыслительной формации. Наша объемлющая систематика, представленная в способах трансцендирования, сама может быть понята как особенная; так, метафизическая систематика, которая бы подлинно выражала само бытие, по смыслу своего содержания, в свою очередь, охватывала бы собою методы трансцендирования, потому что эти последние необходимо возникали бы из такой систематики. Философия, закосневшая как мыслительная формация лишь в одной-единственной форме, сама по себе как философствование бесконечно подвижна. Объемлющее может стать особенным, особенное - всеобъемлющим. Это обоюдное смещение не обязательно видоизменяет содержание философии. Поэтому наружное, еще бессодержательное упорядочивание содержаний составляет необходимую судьбу, а в меру его выполнения - подлинную установку того философствования, которое знает себя находящимся на пути экзистенциального становления. Философию, как творение, невозможно смешивать с философствованием, как светлостью личного экзистирования; даже содержательная система в качестве мыслительной формации может быть не более чем только функцией.
     
А потому наша систематика остается навсегда неспособной сделаться системой. Она пребывает во внутреннем раздвоении, избирает существенные для нее систематические истоки и делает просветляющееся в трансцендировании сознание бытия разорванности корнем и основой некоторой объемлющей систематики. Однако она не может заставить целое принять одну-единственную форму, но оставляет себя в наследие также и сугубо смышляющему упорядочению (überliefert sich auch dem bloß verständigen Ordnen). Этого рода систематика, остающаяся как бы на трех уровнях, есть для нас необходимое следствие жизненной ситуации философствования, а потому форма его, которая представляется нам наиболее честной его формой; она позволяет ему рисковать разве что самым минимумом возможных недоразумений смысла и собственной соблазнительности, и дает зато возможность мыслящему в нем достигнуть наибольшей возможной широты сознания.
     
Если бы мы показали чертеж, конструкцию и порядок строительства некоторого здания, то представили бы тем самым аллегорию объективной системы. Если бы мы водили слушателя вокруг здания, помещали его в ситуации, показывали ему аспекты и перспективы, все это было бы аллегорией простой систематики. Вполне очевидно, насколько глубже вводила бы нас система в самую сущность постройки, если бы бытие было постройкой и могло сделаться доступным для нашего понимания только в постепенности его возведения. Но оно недоступно нам в своей ставшей форме ни по какому прозрачному в своей конечности плану, но доступно лишь, поскольку мы сами есмы в нем. Возможная экзистенция, если она есть исток философствования, сама, как осуществление, возводит словно бы собственное свое строение, не по рассчитанному заранее плану, но, объемля все свои особенные планы, как процесс своих собственных предельных решений.
    
   
   
    
     
Философия и ее история
    
    
     
В каждое вновь настающее время, как в настоящем, философия, на взгляд извне, существует в иной форме, но, если взять ее изнутри, то она всегда направлена на одно и то же. Однако преобразование ее формы в последовательности времени не есть лишь внешний процесс, но философия, сознательно зная и принимая себя такой, как она была, имеет свою жизнь, как свою историю.
    
    
     
      
1. Присутствие прошедшего в настоящем. 
     
     
Существенен здесь тот смысл, в котором прошедшее действительно в настоящем. В науках прошедшее можно понимать как некоторое приобретение, на основе которого мы строим дальше; науки, поскольку социологическая ситуация оставляет для этого место, передают свои открытия из поколения в поколение, умножая их при этом. Но что по-настоящему познано, для того не имеет значения, когда и где именно оно познано. Там, где знание обращается на вневременно правильное, там мы находимся в процессе движения вперед, там мы всегда владеем большим, чем те, кто был прежде нас, стоим у них на плечах. История в этом смысле есть лишь временная форма приобретения истины, сама по себе чуждая истины, и не представляющая для нее настоящего интереса. Исследователь думает о самой вещи, и о том, как ему овладеть ею, а не о прошедшем.
     
Но если материал наук, их методы и результаты включены в этот прогрессивный процесс, в него, однако же, уже не входит смысл самих наук, не входят также картины мира и не входит философия, которую науки несут в себе, даже если в своем чистом познании вещей они мнят, будто совершенно отделились от нее. В философствовании же хотя и есть логика и психология, как набор инструментов ремесленника (Handwerkszeug), знающий прирост и убыль, допускающий научение и приумножение, но это заучиваемое в них как раз и не есть философия, и заучивание - не философствование. Ибо в философствовании субстанциально присутствует его история, не будучи при этом в достаточной мере доступной знанию как результат.
     
В то время, стало быть, как науки всякий раз впереди своего прошедшего, в философствовании может превратиться в основную установку положение, что истина уже была окончательно охвачена в прошедшем, и что мы только потеряли ее; что все дело только в том, чтобы возвратиться к ней. Если, однако, философствование рассматривают подобным образом как уже завершенное в прошедшем, то история, как собственно история, прекращается; ибо теперь истиной во времени становится не преобразование из нового истока, но восстановление (Wiederherstellung).
     
В самом деле, в философии есть то, что говорит с нами из истории как завершенное. Мы твердо знаем, что не сумеем сделать этого лучше. Наблюдая осуществление философствования во временной форме одного из великих философов, вполне противоестественно говорить, что в тех или иных контекстах, которые мы можем указать конкретно, он должен был-де мыслить иначе, и тогда он-де был бы прав. Там, где в отдельных деталях случаются погрешности против правильности мышления, там именно для подлинной философии они несущественны. Такие вопросы и такие ответы возможны только по отношению к истории наук, в которых происходит прогрессирующее исправление содержаний. Но завершенное в философии, именно потому, что оно завершено, не подлежит ни исправлению, ни повторению в однообразной тождественности. Оно есть именно то, что есть лишь оно само. Поэтому наибольшую силу оно являет, не передавая по наследству тождественное, но пробуждая и созидая новый исток.
     
Этот вновь и вновь повторяющийся процесс пробуждения есть явление истории философии. Философствование привязано к своему прошедшему и в то же время оно изначально есть оно само, потому что оно по собственному основанию вступает из своего времени во вневременное. Это - историчность философствования. Оно не может начинать сначала; ибо для нас оно есть неповторимое внутренне связное сбывание человеческого бытия, начавшееся у греков, и исходя из которого мы понимаем чужое, например, индийское, китайское философствование, как отчасти чужое для нас. Философы, которые решительнее всего полагали, что начинают заново, и что только в них совершается подлинное начало, и которые при этом понимали сами себя существенно неисторически -Декарт и Кант, - насквозь пронизаны преобразованной традицией. Те, кто действительно полагал начало, не зная традиции, делал это на основании смутно и раздробленно поступавших к ним сведений из традиции и не мог прийти к сколько-нибудь существенной ясности. Но само это преобразование в пробуждении, как временная форма философствования, уже не поддается какому-либо объяснению, но представляет собою, скорее, загадку историчности всего нашего существования, в котором и заключается для нас исток.
     
Как совершается то пробуждение, из которого в преобразовании возникает повторение, которое, несмотря на то, есть все же подлинное философствование, - постичь это мыслью невозможно. Дело обстоит так, словно бы в некоторой невидимой точке бытие соприкоснулось с бытием. Но то, что это пробуждение необходимо должно совершаться в существовании, - это, кажется, возможно понять, даже смотря на дело еще как бы извне:
     
Поскольку экзистенция имеет во временном существовании, как жизнь, только одну жизнь, она в явлении ограничена. Чем она станет и что сможет сказать в этом явлении, - это происходит от некоторого изначального подхода, который индивид не может получать сколь угодно часто, и не может также в своем роде желать и создавать его сам. Я - не только растущее и умирающее живое существо, но я также есмь то, что я есмь, в силу того, что исконно сочетался союзом (aus ursprünglicher Vermählung) с тем, что исторически пробуждает меня. Я в истоке неповторим, и развертываюсь из некоторого почина, активно перерабатывая подступающий ко мне материал мира и приводящие меня ко мне самому движения. Чем больше число моих новых починов, тем менее подлинным является мне обыкновенно мое бытие. Чем более я есмь я сам, тем решительнее и определеннее я привязан к своему истоку и пути. Правда, то, что я нахожу, я избираю как ограниченное в этом своем существовании; ибо я - существо конечное. Но, как таковое, я в одно и то же время постигаю свою конечность и мысль о тотальности и в отождествлении себя с ними обеими обретаю свою истину как историческое явление. Если же истинное бытие есть единое, однако так, что в знании об этом едином бытие уже постигается неистинно, то оно должно привести само себя в явление в качестве временного существования, пробуждая себя само от одного ограниченного индивида к другому ограниченному индивиду. Хотя в каждом явлении некоторой экзистенции в существовании оно имеет себя само, но только как явление среди других явлений. Тем, что оно само позволяет обратиться к себе из прошедшего существования в ныне возникающем существовании, через возможное в зачатке новой жизни исконное смыкание (ursprünglicher Zusammenschluß) с его прошлой основой, явление бытия раскрывается для нас таким образом, каково оно не могло быть в своем первом почине. Даже если жизнь индивида будет и очень продолжительна, все-таки живущая в зачатке сила почина будет в нем однажды израсходована; в философствовании она будет разве что длиться все далее и разлагать все обширнее нечто уже существующее. Новая же самобытная жизнь может расслышать в явлении философской истины то, чего еще не могло услышать ее прежнее явление в труде первого порождения. Дело не в том, что наша жизнь слишком коротка, и что мы не можем продолжать без конца наши исследования, а должны передать их начинающему, которому теперь, в свою очередь, нужно самому изучить приемы ремесла, - дело в субстанциальном объеме жизни, которая, ничего не поделаешь, бывает сама собою только благодаря своему, неповторимо ей присущему, истоку. Так же, как человек может только однажды любить подлинно и всецело, и если предает свою любовь, бывает сломлен в собственном своем бытии, так он может осуществить в себе лишь одну форму явления, если только в этой форме он будет подлинен, а не просто гримасой, если он должен быть и говорить в ней от своего лица, а не исчезать, скрываясь за масками.
     
Поэтому мы вправе сказать, что в течение тысячелетий западной мысли мы живем в стихии одной-единственной философии, philosophia perennis61, если мы понимаем под этой единой философией знание истинного бытия о самом себе, - но что никто не обладает ею, а, скорее, эта философия есть только при условии, если во всяком следующем поколении она получает в индивидах новую жизнь в преобразившейся форме, если каждый, несмотря на все свое знание прошлых мыслей, обладает истиной из своего настоящего и своей основы в этой своей, не знаемой никем извне, историчности.
     
Отсюда, поэтому, следовало бы заключить, что даже и исконно творческие философские учения раскрывают свою истину только в преобразовании ее другими учениями, и что в этом преобразованном виде они остаются как некая новая самость, которой не было бы вовсе без этой исторической предпосылки и которая благодаря ей обладает такими возможностями, которых в таком виде не было у первых творцов. Здесь не просто еще раз проживают и проделывают в мысли то же самое; скорее, поскольку оно говорит с нами из прошедшего как прожитое и проделанное, самое его бытие еще отнюдь не завершено. Преобразование прошлой философии в истину настоящего - вот смысл философской истории философии, в отличие от историографии, которая хочет только знать, что было (was war): знать, как положение учения, как проблему, как систему.
     
В сознании этой историчности мы могли бы представить себе идею некоторой философии, которая бы столь основательно освещала всю прошедшую философию, что эта последняя, ясная, как день, становилась бы насущной действительностью жизни. Эта философия была бы истинной философией, в которой истина не только являлась бы себе в историчной особенности, но в которой истина постигала бы себя во всякой истории как единая истина. Бытие и явление были бы в ней поэтому тождественны. Но и такая философия была бы возможна лишь по завершении истории. Это означает, что с подобной философией у нас уже не было бы больше философствования, как явления возможной экзистенции в конечном существовании, но было бы только единое истинное бытие, которое не существует для нас как именно оно само.
     
Никакая современность уже не может выдумать новой философии, не проходя пути, ведущего через ее историю. Первая трудность всегда остается для современности та, чтобы понять и усвоить себе прежнюю философию. Хотя она знакома нам в ее отдельных учениях, мы знаем, что она говорила, мы видим ее в ее научных элементах и в различных аспектах ее социологической обусловленности; но важнее всего, чтобы это знание стало тем, чем всегда бывает философствование: самобытием, просветляющим себя в своей трансценденции.
    
    
     
      
2. Усвоение. 
     
     
- В ходе деловито понимающего осознания в любой традиции что-то неприметно переходит в меня. Я становлюсь тем, что я учу, хотя и не знаю этого в таком виде с ясной определенностью. Возникают привычки мышления, потому что другие возможности вовсе никак не представлялись мне. В меня вступают содержания, которым я не адресую никаких вопросов; я становлюсь ими еще прежде того, как задам себе вопрос, чем я хочу быть. Но то, что было, не может быть еще раз. Я есмь то, чем я стал из унаследованного мною, благодаря преобразованию (Umwandlung). То, что некоторое время продолжает, тождественное себе, жить во мне, есть лишь овнешненная и механизированная форма бывшего.
     
Эта незамеченная и непроверяемая ассимиляция еще не есть усвоение, - это последнее возникает из различения. Так же, как я противопоставляю себя другому, которого я понимаю, чтобы только после такого отстранения вступить в подлинную общность с ним, так же я отделяю себя от всякой традиции, под власть которой я вначале уже незаметно для себя подпал, чтобы только теперь, совершая выбор с ясным сознании, или отвергнуть эту традицию, или же избрать ее, как то, что касается меня самого, и, становясь при этом самим собою, усвоить ее. В то время как непосредственное бытие-единым не есть ни прошлое, ни настоящее самобытие, но или остается невнятной возможностью перед пробуждением, или же становится уклонившимся закреплением овнешненного, только указанное отделение делает возможным самобытие, но оно же делает возможной и потерянность в ничто. Это отличающее себя самобытие должно усваивать, потому что из одного лишь собственного истока оно еще не придет к себе. Изолированное, отстраняющееся от всего, как не являющегося им самим, самобытие тонет в беспочвенности (sinkt ins Bodenlose). Но усвоение должно начинаться из активности нашего собственного истока, без которого никакое самобытие возрасти не может.
     
Усвоение придерживается прошедшего, в котором возможная экзистенция пытается выйти навстречу самобытию других экзистенций. Не будучи отныне просто подчиненным потоку традиции, самобытие нашло точку опоры в этом потоке, чтобы уловить золото, которое поток несет с собою. Самые тихие слова из прошедшего могут пробудить его, самая массивно весомая традиция - остаться чужой в контрасте с ним. От него одного зависит, что он услышит в ней, и чье обращение из традиции он почувствует как экзистенциально затрагивающее его самого.
     
Усвоение существенно отличается от внешнего вступления во владение (von äußerem Übernehmen). То, что как мыслимое и сказанное, остается кажимостью, ибо ни к чему не обязывает экзистенцию, -просто пересказывают (ist nur nachgesprochen). Только принятие (Nehmen), которое посредством перерождения (Anverwandeln) включает приобретенное нами в наше собственное дело, не окажется воровством.
     
Усвоение есть то абсолютно исконное, которому уже невозможно задавать вопросов, слияние в одно в различении, влечение ввысь в свободной самоотдаче (das Hinangezogenwerden im freien Daraufzugehen). Оно подобно задушевной дружбе, но с дистанцией, присущей отношению, обращенному в прошедшее. Здесь, как и во всякой коммуникации, есть та загадка, что я есмь лишь через другого, и все же есмь я сам; что я так же теряю себя там, где просто всеприемлюще и без сопротивления расплываюсь мыслью по тому, что досталось мне в наследство, как и там, где я эгоистично изолируюсь от него.
     
Усвоение есть и в отталкивании, если я, будучи в непосредственной близости к чужому, прихожу из него к самому себе. Тот, кто действительно живет в своем собственном, замечает то, что существенно для действительности чужого, чтобы благодаря тому еще более решительно стать самим собою. Я отвергаю свою собственную возможность, если оказываюсь неспособен к такого рода усвоению, пугаюсь силы чужого, или если я, без каких-либо внутренних обязательств, набрасываю на себя со всех сторон все, что найду, как видимость собственного бытия.
     
Усвоение прошедшего философствования совершается через понимание текстов. Оно требует прежде всего воспроизвести подразумеваемый в положениях текстов смысл. Чем более слова текста приближаются к тому, чтобы стать просто знаками для допускающих строгое определение понятий фиксируемого в тождественном виде смысла, тем увереннее делается такое понимание. Поскольку в философствовании слова всегда имеют также некоторый парящий, неопределенный на своих границах смысл, этот смысл можно почерпнуть только во всей целокупности словоупотребления автора. Но поскольку решающее в философском отношении всегда есть нечто большее, чем определенный в словесном закреплении смысл, то процесс понимания, исходящего из определимого словоупотребления философа, не достигает конца, никакое понимание не бывает соответственным. Понимающий словно бы ставит самого себя рядом с автором; он насколько возможно конкретно входит в мир этого автора. Только таким путем становится возможно усвоение, которое не есть уже более заучивание, но проникновение в историческое философствование из своей собственной историчности. Дело выглядит так, как если бы возможна была некая общность в основании,в которой существует единое, и в которой всякое самобытие соприкасается с себе подобным.
     
Если процесс преобразования есть присвоение, то в нем мыслится истина, которой невозможно прочитать непосредственно в известном тексте, но которая возможна только потому, что существует этот автор. Мы не прилагаем к нему некую найденную с тех пор истину, но извлекаем действительную для него тогда истину так, что она выглядит как насущная в настоящем. Исконность философствования совершает мгновенное соединение. Поскольку усвоение исключает претензию «знать лучше другого», оно с пренебрежением отвергает также всякого рода произвольные опыты интеллектуального видоизменении и выправления. Анализ данных в языковых формах мыслительных содержаний, постановка их элементов в новые взаимные отношения, попытки конструкции их, - это лишь прояснения, позволяющие нам подобраться к источнику. Благодаря знанию зафиксированной в слове мысли мы должны повторить однажды совершенное в философских учениях трансцендирование как насущно настоящее. Поэтому единственно важное различие во всех наших способах обращения с полученной нами в традиции философией только одно: есть ли это обращение просто интеллектуальная работа с доктринами, не имеющая собственной основы, исключительно в видах упорядочения материала, работа, которая хочет сделать более доступным пониманию в парафразах то, что по ошибке принимает за содержания одного лишь знания, - или это подлинное философствование, мотивированное собственным живым восхождением из современной ситуации.
    
    
     
      
3. Учение и школа. 
     
     
- Философствование живет, в сущности, благодаря усилиям тех немногих философов, которые, будучи в одно и то же время вершиной и истоком, и каждый из которых в своей единственности есть только сам масштаб для своей мысли, явились в его истории в продолжение двух с половиной тысячелетий. Другие обязаны этим философам своим происхождением. Но они не делаются причастными к этому истоку, если не идут навстречу ему из собственного истока. Унаследованная в традиции истина воспламеняет лишь того, кто уже несет в себе искру огня. Но он не становится подлинным творцом, хотя он истинен и самобытен.
     
Тождество подлинного философствования с изначальным делает невозможным научение философии, простое пассивное восприятие ее истины (Die Identität des wahrhaftigen mit dem ursprünglichen Philosophieren macht es unmöglich, daß die Philosophie gelernt, ihre Wahrheit bloß rezipiert würde). Усвоение, не будучи поначалу ни преуспеянием, ни вырождением, есть действительность пробуждающе передающегося дальше в истории философствования.
     
Если наша собственная самобытность ищет истока у великих философов, проникает через их учения к тому, что является через них, то такое философствование, которое, хотя и интерпретируя, живо в то же время из себя самого, может, в свою очередь, само высказать себя и развить систематическую философию, которая никогда не вправе желать вступить в пространство великих, как пусть самая малая мыслительная формация; она есть лишь органон для не становящегося самобытно творческим и все-таки оригинального философствования, которое удерживает открытым путь доступа к великим. Во всяком историческом положении философия должна будет заново искать соответственную себе форму. Тот, кто ищет своей формы философствования в усвоении и традиции, тот в своем безусловном почтении к тем великим светским философам, которые живут не во всякой эпохе, не станет смешивать самого себя с ними.
     
Коль скоро усвоение предполагает, чтобы философствование достигало меня в некоторой объективной форме, и коль скоро для понимания требуется набор приемов ремесла (Verstehen eines Handwerks bedarf), философия неизбежно становится учением (Lehre), в качестве которого, однако, философствование подвержено возможности уничтожающих его недоразумений. Учение и школа, хотя таят в себе опасность для подлинного философствования, превращаются в такую задачу, от исполнения которой не может уклониться никакое философствование, которое, как сообщение, само становится некоторым существованием в мире.
     
Университеты, как сосуществование всех наук во всестороннем осуществлении возможностей знания на пути исследования и понимания, охватывающих все обстояния и конструкты, которые только могут встречаться познанию в мире, получают единство и внутреннюю жизнь благодаря философствованию, живо присущему в каждом отдельном исследователе и ученом. Это «больше чем только наука», которое может воплощаться только в науках и благодаря им, и которое впервые придает им смысл и исконную взаимную соотнесенность, становится в учении философии эксплицитной осознанностью и душою целого. Университеты процветают в той мере, в какой эта душа всецело проникает их.
     
Поэтому философское учение становится учебным процессом в университетах, которые сегодня составляют условие поддержания научной и философской традиции. Школа служит для передачи сокровища понятий, различений и определений, методов мышления, техники интерпретации и доступного для усвоения исторического знания. Помимо этой передачи предпосылок философствования она выполняет ту функцию, что обращает наше внимание и поддерживает в нас чуткость слуха, чтобы прислушиваться к истоку прошедшего философствования. Она еще не есть философская истина, она дает лишь, благодаря интеллектуальной дисциплине, условия для обретения этой истины; здесь необходимо учить, с основательностью и точностью высказывать то, что было однажды постигнуто как истинное; здесь необходимо поддерживать ту атмосферу, в которой индивидуальный мыслящий услышит это обращенное к себе требование.
     
Учение, хотя и составляет форму передачи философствования, как форма всегда оказывается преходящим. Возникая в силу исторической необходимости, неизменно порождающей коммуникации, оно содержит истину как функцию; в качестве кристаллизованного запаса знаний оно делается обманчивым; ибо философия, если ее принимают как объективно-знаемое содержание, уже движется к тому, чтобы потеряться совершенно. В философствовании есть эта проходная точка (Durchgangspunkt), в которой оно каждый раз, становясь объективным, бывает одно мгновение вполне у себя, чтобы затем, утратив исток, уничтожить себя самое в опустошенной объективности.
     
Школа тем сильнее впадает вследствие подобного рода стабилизации философии в уклонение утраты подлинного философствования, чем более принадлежащие к ней люди настаивают на том, что обладают уже в некотором учении тем прочным, что освобождает их от обязанности самобытия; опасность превратиться в этом своем вырождении в некое промысловое заведение (Betrieb), в котором можно добиться личного авторитета, возрастает для философии там, где необходимая для ее передачи в традиции специальность в социологических институтах (в античности и в современных университетах) соблазняет непризванных людей создавать себе таким образом общественное положение. Тогда тот, кто не философствовал сам на свой страх и риск в контакте с миром и людьми и исторической традицией, испытывает искушение трактовать философию как налично существующую науку, как академическую специальность, которую можно выучить, приумножать при помощи интеллектуальных процедур, а затем преподавать.
     
Как традиция исторических учений, как сохранение знания о capita mortua прежнего философствования, это заведение школы составляет, - если только ясно отдают себе отчет в его существе, -не искажающее подлинности условие непрерывности знания, а потому необходимо и имеет свои заслуги. Подделка начинается только там, где именем определенных философов конституируются школы, которые в качестве мнимой науки притязают на обладание истиной. Подобное основание школы дает основателю особый престиж, положение ученика позволяет улучшить свои шансы. Тогда мы обращаемся с подлинными философами так, словно они там или здесь нашли правильную формулировку или близко подошли к тому, что правильно. Мы цитируем их наряду со своими собратьями по цеху, ищем для себя гарантий безопасности в скромности своего жеста, как если бы наша философская работа могла быть бессвязным отрывком и как будто бы разделение труда могло сколько-нибудь существенно благоприятствовать ее успеху. Во взаимной солидарности подобного рода школ, в которых на началах обоюдности все признают важным то, что они пишут, свое промысловое заведение выдают даже за духовное движение.
     
Но тот, кто философствует в намерении учредить школу, должен быть неистинен в самом корне своей мысли. Он не только трактует философию как науку, но прикидывается (täuscht vor), будто он один по-настоящему обладает ею и привел ее в качестве науки на путь истинный. Он, например, отличает философию от миросозерцания; ибо философия, по его мнению, содержит всеобщезначимые констатации, миросозерцание же, как он полагает, есть лишь одно среди многих; философия должна, думает он, стать возможной без миросозерцания. Он требует своему учению признания и о том, что делают другие, говорит, что это вовсе не философия. Он действует полемически; ибо он, изначально не имея самобытия, которое бы поддерживало его в его философствовании, живет за счет отрицания других и надежных гарантий для собственных построений. То, что он утверждает положительно, есть для него вещь; оно должно остаться без всякого содержания или сделаться частной наукой о вещах в мире.
     
Тот, кто как ученик перенимает учение и метод другого как учителя, делает их чем-то внешним, даже если его учитель в изначальном философствовании выражал некоторое живое содержание. История философии показывает нам способы превращения философии в пустое обращение (Umgehen) с понятиями и в манерность некоторого метода. Натура ученика может иметь ту историческую функцию, что она сохраняет труды великого философа, оставляет сообщение о нем; она может, видоизменяя его мыслительные построения, пролить тем самым свет на самого философа; она может распространить его в техническом отношении, может через контраст своего существа с существом самого философа впервые выяснить с определенностью это последнее; но философствовать эта натура не может; ибо философствование было бы специфическим выражением исконно свободного самобытия.
     
Школа, растворяющая подобным образом философию в специальной науке того же имени, порождает у учащих философии установку, которая постоянно обещает, но уклоняется от всякого исполнения, ибо она ведь не может дать познания истины безусловного, как объективного знания. У учащихся она рождает страстную жажду шаг за шагом приобретать себе философию, как имущество, заучивая наизусть положения философов и удовлетворяясь этим. И в то время как учащий и учащийся судорожно хватаются таким образом за что-то предметное, философия в обоих умирает и прекращается, не становясь, однако же, наукой, поскольку на самом деле у обоих в руках - нет ничего.
     
В истинном философствовании есть только исконно самосущие люди, которые, философствуя, встречаются и соединяются друг с другом (Es gibt im wahren Philosophieren nur die ursprünglich selbst seienden Menschen, die im Philosophieren sich begegnen und verbinden). Мы с большим правом скажем о себе, что несем знамя философии, если, двигаясь в пустоту и беспомощно избирая подлинное в целом формации, потерпим неудачу в экзистенциальном риске, чем если похороним философствование в упорядочивающих условностях суеверно преданной науке установки на достоинство ученой специальности. Если поэтому действительность философии необходимо сопровождается целым потоком школьных заведений, то это происходит все-таки лишь затем, чтобы одновременно с гарантией традиции для ремесленных приемов мышления вводить каждого, кто учится, в искушение, чтобы он уже с почином своего собственного философствования отделился и решился делать это всецело от себя самого. Философия осуществляется в изъятии себя из вновь и вновь наступающей потерянности (Philosophie verwirklicht sich im Sichzurückholen aus dem Verlorensein, das immer wieder eintritt). Философия совершенно не может обращаться, как это делает наука, к коллегам по специальности как таковым, но может только обращаться к философской жизни в человеке, как человеке, во всяком ученом, исследователе и образованном человеке. Изначально философствующие силою свободы позволяют себе в мышлении перескакивать через мышление (Ursprünglich Philosophierende nehmen sich ihre Freiheit, im Denken das Denken zu überspringen). Они не ищут убедительного знания там, где дело идет обо всем, а именно о самом бытии.
     
Поэтому истинная школа, однако в неопределенном смысле слова, т.е. не связанная единством учения, есть взаимосвязь передающейся в традиции философской жизни (der Zusammenhang des tradierenden philosophischen Lebens). Отдельные люди, из которых каждый незаменим, уже в самом исходе своего философствования избирают то, что близко, и то, что отдаленно от них. Эта школа не получает себе средоточия в имени одного учителя. Принадлежащие к ней встречаются как подлинно самостоятельные люди. В то время как неистинные философы заносчиво уверяют, будто эта солидарность принадлежности к их избранному кругу представляет какую-то ценность, этих подлинных членов школы объединяет солидарность свободы. Свобода чувствует, где есть место свободе, и с энтузиазмом замечает ее даже и там, где эта свобода ей враждебна. Члены этой подлинной школы могут оказаться в подлинной философской вражде между собою, вражде столь же радикальной, сколь и рыцарственной, потому что эта вражда хочет сделать своих противников в мире друзьями. Ибо и в отношении между противниками остается глубинная общность в силу возможного свободного бытия (in der Gegnerschaft bleibt die tiefere Gemeinschaft durch mögliches Freisein). Эта школа есть атмосфера начавшегося у греков философствования Запада, как не имеющее имени царство, проходящее через все времена (ein anonymes Reich durch die Zeit).
     
В этой неопределенной связи единой школы институционально обеспеченная традиция остается все же свободной: она дисциплинирует участников только в предпосылках, не проявляя желания сама, в виде единожды обретенного учения, передаваться из поколения в поколение, а только в надежде пробудить самость другого. Здесь становится признаком упадка терпеть ученические натуры, удовлетворяющиеся одной приверженностью учению; ибо любовь к другому, из собственного основания свободному существу знает только коммуникацию на равных, как действительность, или отстраненную даль, как сбережение возможности таковой.
    
   
  
  
   
    
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Философия в самоотличении
   
   
    
    
Философия и религия
    
    
1. Внешняя характеристика религии; 2. Философия в самоотличении от религии; 3. Реальные конфликты: а) Конфликт в отношении к знанию; б) Конфликт в отношении к авторитету; 4. Резюме о направлениях борьбы; 5. Философия и богословие; 6. Безусловность религии и философии в противоположность множественности автономных сфер.
    
    
Философия и наука
    
    
1. Самоотличение философии от науки; 2. Полярности философствования в движении воли к знанию; 3. Борьба философии за науку.
    
    
Философия и искусство
    
    
1. В каком смысле искусство самостоятельно; 2. Философия и искусство в усвоении; 3. Философия и искусство в порождении; 4. Философия и искусство в произведении; 5. Эстетическая необязательность; 6. Философия в борьбе и в союзе с искусством.
    
    
Исключительное рассмотрение существования философии в ориентировании в мире не может постичь ее сущности, поскольку не существует никакой внеположной точки зрения, с которой бы она позволяла ориентированию обозревать себя в целом, сопоставлять с другим, давать себе определения. Философия, как предельная точка зрения, радикальна и не есть уже точка зрения. Она не может еще один раз выйти за свои собственные пределы. Поэтому и попытка объективного рассмотрения философии уже, в свою очередь, бывает обусловлена философией или нефилософией.
    
Однако в рамках рассмотрения возможно косвенно обозначить сущность философии через наблюдение за ее образом действия. Философия являет себя в самоотличении от того, что она не есть, но что в то же время она хотела бы воспринять в свой состав, отличая себя от него. Поскольку она видит, что ее иное желает отрицать или обезвредить ее, она в борьбе с ним необходимо приходит к сознанию себя самой, как светлости некоторого бытия, имеющего вне себя иное. Она отличает себя от религии, науки и искусства; с их стороны она слышит суждения, оспаривающие у нее возможности веры:
    
говорят: истинное - это религия, философия же - лишь ее преддверие, или зависит от нее;
    
говорят: существует только наука, как овладение истиной, философия же, после того как все сделалось предметом изучения в особенных науках, является излишней;
    
говорят: философия есть ничто, только в искусстве человек избирает истину; истину можно зреть и чувствовать, но не мыслить или знать. 
    
Философия воспринимает в свой состав эти опыты отстранения, однако для того, чтобы в новой форме усвоить себе то, что она от себя отличила. Часто не умея устоять перед опасностью подчинения другому, в отличении она вновь восставала, как она сама.
    
Философия, в качестве философской религии невнятно скрывая ужасную трещину экзистенции в существовании (als philosophische Religion den furchtbaren Riß der Existenz im Dasein unklar verdeckend), хотела прекратить свою борьбу; но только как свободная безусловность она по-настоящему нашла себя, отличая себя от основанной на откровении и авторитете безусловности религиозной веры.
    
Она отождествляла себя с наукой и пыталась придать себе престижа в качестве научной философии; философия могла утвердиться, только безоговорочно принимая в себя любую науку, родственную ей как мыслящая жизнь; но она оставалась отделенной от нее вследствие того, что ее собственное мышление обретает общезначимое содержание отнюдь не как результат знания.
    
Она могла поставить приравнять себя к искусству и, в недоразумении о самой себе, истолковать свое мышление как поэзию понятий в форме произведения искусства; в самом деле, она, как и искусство, есть всякий раз исполняющая насущность (erfüllende Gegenwart), но это свое исполнение она имеет не в завершенности как форме, потому что ее закон разбивает любую форму.
    
Смысл отличения, таким образом, в каждом из случаев иной. Философия должна находиться в борьбе с религией; она признает в ней нечто абсолютно иное, которое не есть она сама, однако оттого и не безразлично для нее; это иное стоит не рядом с ней, ибо не существует такой точки зрения, с которой бы можно было окинуть взглядом их обеих; но это иное есть для нее такое иное, попытка коммуникации с которым ведет к самому решительному отталкиванию и сразу же притягивает вновь, которое не оставляет ее в покое и в отношении к которому она мыслит. - Она может соединяться (sich einigen) с наукой; раздор с ней прекращается сам собою, потому что он не является необходимым, скорее напротив - свобода науки есть собственное дело философии. - Она вправе любить искусство как формотворчество (Gestaltung), в котором она может быть сама собой.
    
Хотя философия становится самой собою, только отличая себя от религии, науки и искусства, она, однако, живо присутствует во всех них, и никогда не бывает без них. Общее между всеми ними то, что человек обретает в них подлинное сознание бытия, в религии - через отнесенность к Богу, в науке - через предметное знание, в искусстве -через символическое созерцание. Философия, теряясь в разлуке с ними, не может и стать с ними единым целым. Напряжение между ней и религией - абсолютно; подлинно религиозный человек может стать богословом, но не может без некоторого перелома стать философом, философ же, как таковой, не может без перелома сделаться религиозным человеком. Напряжение по отношению к науке - диалектически подвижное и допускает снятие: исследователь становится философом, философ - исследователем. Напряжение же по отношению к искусству есть включающее исключение; я могу быть или вполне философом, или вполне художником, и не могу быть чем-то средним между ними; но - в отличие от противоположности, существующей между философией и религией, - философ и художник существуют словно бы друг в друге, в одном из них скрывается другой.
   
   
    
     
Философия и религия
    
    
     
Религию и философию, как духовные формации, следует рассматривать в мире извне. Что же они такое сами по себе - это не составляет возможного предмета для знания и понимания. Можно констатировать и охарактеризовать то, в качестве чего они выступают, что и как исходя из каждой из них говорят и делают; можно узнать, где религиозная безусловность фактически прерывает коммуникацию. Но собственная основа каждой из них открыта в настоящем лишь тому, кто стоит в этой основе.
     
Действительность показывает нам, что религии спорят между собой и с философией. Познание того, на чьей стороне истина, никогда не удастся получить на пути объективного сравнительного испытания. Отдельный человек рождается в лоне некоторой религии, он приходит к себе, будучи воспитан ею: новообращенные -это обычно сомнительные, внутренне беспочвенные натуры. Религиозная традиция восходит ко временам немыслимой древности, философия же начинается в пределах сознаваемой нами истории.
     
Подобные эмпирические констатации, при всей неодинаковости их смысла и значимости, не отвечают на вопрос об истоке разделения между религией и философией и о смысле борьбы между ними. На этот вопрос вообще невозможно найти удовлетворительного объективного ответа; следует, скорее, попытаться лишь проникнуть со стороны философствования в достижимую для нас глубину, в которой прояснится для нас неизбежность этой борьбы.
     
Если бы уже экзистенциальную безусловность, знающую себя как соотнесенную со своей трансценденцией, мы захотели называть религией, то в таком случае философия тоже оказалась бы религией62. Самое главное, однако, не стирать границ ни религии, ни философии, обращая их в некую неопределенность. Религия имеет свой положительный характер, в сравнении с которым философия должна лишь признать свою недостаточность.
    
    
     
      
1. Внешняя характеристика религии. 
     
     
- Взгляду философа не может быть настоящим образом виден положительно определенный признак религии, но он может лишь обозревать это положительное в его отдельных элементах:
     
а) Молитва и культ - это изначальные действия в некотором общении с Божеством: по своему существенному смыслу они всегда соотнесены с ситуацией, историческим положением, целями и особенным поводом только как с преодолеваемой в них насущной действительностью жизни. Молитва и культ могут, правда, стать основанием для размышления, но к ним самим не приводит никакое мышление или жизненное устроение. Они не суть также нечто внешнее, ибо как внешнее их может рассматривать тот, кто безучастно смотрит на них со стороны, - не суть и вызываемые согласно правилам чувства, в виде которых хотел бы смутно оставить при себе тот, кто уже эти чувства утратил. Если освободить их от магических иллюзий, то молитва и культ останутся для того, кто пребывает в них, трансцендентными действительностями. В них равно создается самым делом, как и опытно переживается, реальное - а не сводящееся только к настроениям - отношение к Божеству, в них совершается и приемлется действительное, трансцендентно значительное событие. Благодаря им человек живет как дома в ином мире, не как в чуждом и далеком для него мире, но как в мире чувственно осязаемом, в котором даль близка, а чуждое насущно присутствует в настоящем;
     
б) Откровение есть изначальный источник для религиозной объективности, которая, как трансцендентная объективность, объемлется в ставшей культом молитве. Откровение имеется в виду не абсолютно как исторический момент явления трансценденции, в том виде как это историческое в свободной традиции достигает меня, будучи в одно и то же время всеобъемлюще и относительно, но как единое, исторически уникальное, исключительное откровение, характеризуемое как чудо. Это откровение обретает первоначальную кристаллизацию для знания в догматике, которая затем систематически разрабатывается мыслью в богословии;
     
в) Затем молитва, культ и откровение - конститутивные основания общности (Gemeinschaft), которая называется общиной и может стать церковью. В ней человек верит, что связан со всеми другими в единое тело; получая возможность ускользнуть от необходимости экзистенциальной коммуникации от индивида к индивиду (der Notwendigkeit existentieller Kommunikation vom Einzelnen zum Einzelnen entraten könnend), он получает субстанциальную уверенность, потому что принадлежит к некоторому целому, означающему для него присутствие Духа Божия в этом corpus mysticum63. В то время как независимо экзистирующий, подобно изгнаннику, может переживать во внутреннем опыте только коммуникацию от индивида к индивиду и ни в коем смысле не объективное царство этой коммуникации, в остальном же встречает в мире или целесообразные союзы, или даже одушевленные и безусловно значимые для него самого, но исторически относительные, а отнюдь не всеобъемлющие общности, в религии церковь со своим универсальным притязанием ко всему человечеству есть авторитетная зримость и достоверность единой, в ней одной истинной, трансценденции для каждого, кто верует, находясь в ней. Хотя она, как существование, есть также и социологическая общность и в своей особенной действительности состоит в доступных пониманию взаимосвязях. Но для верующего ее существо заключается не в этом; ее авторитет - сверхчувственный авторитет;
     
г) Наконец, церковь, догма и богословие совместно передают откровение во времени из одной эпохи в другую, как единственную, сверхвременную, а потому остающуюся тождественной себе объективность. Верующий послушен (ist gehorsam), он подчиняется, не задает вопросов, но принимает непостижимое спасение. Он повинуется мыслью в богословии, он повинуется действием заповедям церкви. Он должен подчинить все свое существование. Ничто не может всерьез считаться действительным, кроме откровенного в своей объективности Божества, Его слова и заповеди. Оно должно властвовать в мире (теократия64)* всякая значимость должна обосновать себя от Него (теономия ); всякая истинная предметность, как исходящая от Бога, созерцается в Нем (теоморфия ). Человек всецело заключен в божественном бытии, в котором ему находится место, если он соблюдает послушание.
     
Религия, которая с точки зрения философии выглядит как некое иное, которое философия не осуществляет и которого по-настоящему не понимает, существует лишь там, где молитва, культ и откровение учреждают общность и становятся источником авторитета, богословия и послушания.
    
    
     
      
2. Философия в самоотличении от религии. 
     
     
- Если человек философствует, то он не является некой исключительной возможностью философствования, как единственно истинного бытия, но взирает на религиозное содержание, как на насущно присутствующую для веры в него трансценденцию. В философствовании невозможно истока, подобного тому, от которого исходит религия: оно должно, сознавая этот свой недостаток, остаться при вопрошании. Поэтому возможность религии не дает покоя философствованию. Если взгляд обращается на целое религии, то присущая ей форма авторитета уже не есть более нечто насильственное. Она манит, она, кажется, раскрывает объятия, чтобы принять нас в достоверную, благодаря объективным гарантиям, трансценденцию. Всякий настоящий человек, достигший ясности в своем ориентировании в мире и в своем самосознании, должен сделать выбор. Он может уклониться от этого выбора, лишь прибегнув к сокрытию истины в неясном компромиссе, или же он может воспринять свое историческое основание в сообщенной ему с детства религии и сохранить его во вспоминающей себя философии, утверждать покинутое им как свой путь и как истину для других. Если же он откажется таким образом от сокрытия истин, то он уже не имеет права называть религией всякую веру, всякий героизм, не вправе называть религией и философствование. Он должен, философствуя, оставаться снаружи, и все же в отличие от теплохладных нерешительных его еще можно было бы в отрицательном смысле называть религиозным человеком: он - человек, который говорит «нет», потому что хотел бы сказать «да», и в этой возможности он религиозен. Философствование характеризуется поэтому как ответ религии (Philosophieren charakterisiert sich daher als Gegenwurf zur Religion).
     
а) Философская независимость признает объективность в эмпирическом и убедительном знании как всеобщезначимую объективность, а в форме исторического самопросветления возможной экзистенции - как истину, которая была бы потеряна, если бы сделалась всеобщезначимой.
     
Объективность откровения закрепляется в религии, как исторически уникальный факт, и становится чем-то конечно-постижимым, она не имеет уже символического характера как артикуляция исторического трансцендирования, но застывает в непосредственное слово Божие. Напротив, независимость экзистенции видит во всякой исторической объективности только возможный язык трансценденции, понимание которого как усвоение составляет ее задачу, и эту задачу она исполняет или отвергает на собственный страх и риск.
     
В то время как для религиозной веры послушание есть нечто само собою разумеющееся, даже послушание перед лицом того абсурдного утверждения, что некоторый конечный исторический факт должен быть условием блаженства для всех людей, для независимости вопрошание есть никогда не прекращающееся право. Если религиозная вера действительно признает откровенное Слово Божие основанием обязательства для себя, то она оказывается в конфликте с существованием, которое преднаходит и в котором соучаствует; Нагорная проповедь должна быть обязательным требованием, однако следование этому требованию поведет к гибели всех. Вызывающая невольное уважение последовательность в следовании заповедям веры зримо явлена нам в мучениках и святых как то, что не может быть в этом мире, разве что как его конец. Поэтому богословие превращается в труд по сочинению компромиссов, перетолкований, вывертов, чтобы прикрыть конфликт между признанными, данными в откровении требованиями и собственным поведением, даже и не приближающимся к этим требованиям, и чтобы сделать возможным существование, как длительность и мир. Независимое же философствование взывает к честности, чтобы или решительно последовать, или решительно не последовать заповеди;
     
б) Возможная экзистенция независимости не мыслит себе никакого трансцендентного осуществления, разве что в форме имманентного осуществления. Специфические действия культа и молитвы, остающиеся в имманентном понимании лишенными смысла, необходимо должны быть чужды ей. Ее собственная безусловность является лишь как смысл действительного существования в мире, даже если она и не может быть в достаточной мере обоснована этим смыслом. Она живет перед лицом такой трансценденции, которая, если на мгновение становится предметной, не имеет все же специфически присущей ей, обособленной (abgesonderte) предметности. Она не верит той любви к Богу, которая не выражается как любовь к отдельному человеку, не верит в погруженность в потусторонний мир, которая не находит себе исполнения как оформление (Gestaltung) своего собственного мира;
     
в) Поскольку философия не существует в виде имеющей силу объективности, но осуществляется только в индивиде, как его мыслящая жизнь, то, чему философия дает объективное выражение, есть для слышащих только язык другого; понимание этого языка приведет их к себе самим. Никакая философия не может быть передана другому в тождественном виде (Keine Philosophie ist identisch übertragbar), и однако каждая философия должна стремиться сообщить себя (zur Mitteilung drängen), ибо философия есть средство коммуникации между экзистирующими, составляющими подлинное бытие философствования. Имя философов носят самые самобытные среди независимых экзистенций, которым в то же время удалось самое решительное выражение в мысли. Но каждый философствующий неотменимо есть именно он сам, и не может просто выбрать себе философию другого. Он усваивает, преобразует в собственное свое бытие, пробуждается и просветляется словом того, кто говорит с ним в философском сочинении, но он всегда вопрошает и всегда проверяет.
     
Если философия обретает объективную форму, будь то как наука, будь то как авторитет веры, если образуются философские школы и культ основателя школы, то она уже выходит на путь, ведущий к религии; но это эрзац-образованность, под действием которой философия и религия равным образом помрачаются в своих истоке и сущности. Однако социологической власти церкви философия не противопоставляет никакой собственной социологической власти. Иначе ей пришлось бы уже самым первым шагом уничтожить себя самое, и она была бы побеждена еще до начала борьбы. И все же наша жизнь определяется не одними лишь социологическими силами. Человек, как индивид, обращается к философствованию, возможно, против существующей общности верующих, однако никогда не против коммуникации, ибо только из философствования может для него впервые утвердиться истинная общность, так же как и истинное философствование может произойти лишь из этой общности;
     
г) Религия может существовать и сама по себе; она не нуждается в дополнениях; философия известна ей только как опасность, с которой она борется, внедряя в свое собственное мышление философские категории, но искореняя исток этих последних. Философия же оставляет неприкрытыми свои фланги', она не замыкается подобно догматической религии, знающей только приверженцев -или язычников и еретиков. Уже само по себе совершаемое ею самоотличение означает, что она знает о своей незаконченности. Правда, истина философии хочет быть в своей безусловности всем, но она обнаруживает свои границы. Кажется, будто во вдохновенных взлетах мысли отдельных людей философия весьма близко подходит к религии, но и тогда до нее остается скачок, от которого философия отказывается, хотя и остается готовой к нему. В самой возбуждающей близости может открыться возможность для молитвы. Философия не смешивает благочестивое настроение, даже окрыляющее присутствие некоторого опыта чтения шифра -с молитвой, как реальным отношением к Божеству. Но даже если философствующий и испытает мгновениями эту последнюю реальность, реальность эта, как отдельная, еще не есть религия; она стала бы религией, лишь получив объективацию через обращение (Bekehrung). Этого скачка философствующий не делает. Он не позволяет себе того, что позволяет себе религиозный человек. Он стыдится участвовать в повседневности культового благочестия, которое может быть честным для верующего, потому что для него устойчиво налична объективность религии. Он знает то несообщимое (Inkommunikable), которое, высказанное и ставшее объективностью, теряет для него именно то, благодаря чему единственно оно могло бы заключать в себе истину.
     
Философствование, таким образом, взирает на религию, в отношении к которой оно действительно. Это - троякое отношение:
     
Философия борется с религией, но каждый раз - против определенной религии, а именно - против ее неправды (Unwahrheit), когда религия уклоняется в вещественную объективность вплоть до материализации трансценденции, и человек тем самым опускается (hinabsinkt): религия превращается в страх перед призраками, в фанатическую насильственность, лишенную всякой идеи, в суды над еретиками и в угрозу для всякого существования свободы в мире. Эта борьба против объективаций религии, полная страсти во все эпохи истории, идет за то, чтобы обрести пространство для свободы в индивидуальном риске, не позволить низвести в прах Божество. Так Ксенофан боролся против безнравственности мифологических богов, Эпикур - против «богобоязненности» (deisidaemonia), так Кант боролся против лжеслужения и поповства в статутарной религии, Фейербах - против иллюзий, Киркегор - против церкви65.
     
     
Эти уклонения религии на взгляд постороннего так резко выступают в ней на первый план, что нужно честно хотеть и настойчиво искать, чтобы суметь осуществить второе отношение к религии: уловить ее ядро, которое философия не только допускает как существующее, но глубоко чтит как возможную истину. Если бы при этом мы думали: что только благодаря религии как Церкви в ее социологической объективности сохраняется традиция веры; что только благодаря ей остается в силе соблазн для свободы, устоять перед которым составляет для нее условие всякой жизни; ибо без борьбы свободы вовсе не существует, поскольку как обеспеченная данность она не есть уже свобода (da sie als von selbst gegebene schon nicht mehr Freiheit sei), - это были бы хотя и действительные, но только внешние обоснования такого уважения к религии. Корень этого уважения скрыт, скорее, на большей глубине: в религиозной экзистенции есть истина, пусть даже она и не может быть усвоена мною; я - это еще не всё. В царстве возможных экзистенций следует признавать истину всякой подлинной возможности, даже если мы и не можем коммуникативно понять ее. Это истина, пусть даже это истина не для меня.
     
После борьбы и уважения философствование, как воля к правдивости (Wahrhaftigkeitswille), пытается, в-третьих, привести противоположность между религией и философией к возможно большей понятийной ясности. Экзистенцию обеих необходимо углубить, показав им обеим подлинную трудность стоящей перед ними задачи.
     
     
Истинная экзистенция, какова бы она ни была, неосуществима без того, чтобы подвергать сомнению себя самое. Для того, кто видит философию и религию в их неповторимом своеобразии, исключена возможность неопределенно колебаться между ними в легкомысленной беззаботности, нерешительно выдавая себя то за религиозного человека, то за философа. Просветление этого противоречия взывает к подлинному истоку как философии, так и религии. Оно настраивает человека против религии, поскольку последняя превращается в объективную достоверность, в привычку, магию и материализм. Оно же настраивает человека против философии, поскольку она желает существовать как объективная наука и удобное вступление во владение имеющим силу знанием. Ни философию, ни религию невозможно осуществить чисто и полно, если в осуществлении, так сказать, не уплатить за него постоянным сознанием угрозы, исходящей от другой истины.
     
Поскольку философия вынуждена ограничивать и релятивировать любые объективности, поскольку они желают сделаться всеобщезначимыми, - а потому остается в вопрошании и искании, человек видит себя в философии абсолютно угрожаемым и зависящим, в окончательной инстанции, только от своих собственных способностей. Если бы богослов возразил на это, что мы смешиваем человека и Бога, если видим истину в экзистенции; что мог сделать только один человек, Христос, как Сын Божий, того не смеет делать никакой другой человек; то это были бы слова, которых философствующий, как таковой, абсолютно не понимал бы.
     
Конфликт должен приходить к разрешению в каждом индивидуальном человеке: или в пользу послушания и отказа от независимости, или в пользу свободы и отказа от культа и откровения. От этого решения и выбора между религией и философией не может с чистой совестью уклониться ни один человек, если он не хочет пребыть в темноте неопределенности. Но, однако, философия и религия не становятся оттого двумя соположенными возможностями, между которыми мы совершаем выбор; но решение становится осознано мною, только когда я уже стою на одной из двух сторон. Религию с точки зрения философии, как и философию с точки зрения религии, нельзя ни окинуть единым знающим взглядом, ни вообще по-настоящему увидеть. Выбор между ними совершается, стало быть, так, что я либо уже философствую, либо же нет, и затем решительно принимаю на себя то, что я, так экзистируя, есмь.
     
Решение в пользу религии по своему смыслу окончательно; остается только опасность сомнения и неуверенности. Решение в пользу философии остается открытым, человек осужден на вечное искание. Но если он, философствуя, не отказывает религии в истине, то нужно спросить, почему он не приходит к ней. Ответ на это будет таков: ему пришлось бы тогда забыть то самое, что есть для него неотклонимая истина:
     
Поскольку экзистенция во временном существовании может являться себе самой лишь исторически, а потому всякая отвлеченная объективность есть лишь относительная объективность, объективность же, как конкретное откровенное присутствие трансценденции в существовании, всегда порождалась людьми в их ситуациях, -ничто в существовании нельзя, не впадая в неправду, закрепить как некую объективную безусловность, значимую для всех. Явление экзистенции для себя не вправе антиципировать конец. Иначе экзистенция утратила бы свою возможность и приобрела бы взамен иллюзию. Свобода в существовании означает для нее, что есть бытие, небытие которого еще возможно.
     
Философия, как сознание этой ситуации, есть готовность к исканию. В ней есть некий недостаток, как неудовлетворенность несмотря ни на какое осуществление. Начала и конца мы не знаем, ибо человек, как человек, не вправе знать как уже наличное то, что он должен найти и чего должен добиться только своими силами. Величайшая вина его - если он ради лживого знания лишает себя возможности обрести свою экзистенцию в процессе исторического принятия решений. Пока еще есть время, судный день еще не настал (Solange Zeit ist, ist nicht das Ende der Tage).
     
Человек, решившийся философствовать, хотел бы, правда, получить реальную непосредственную насущную действительность трансценденции, реальное отношение к Богу в молитве - но он не желает обманывать себя66. Он хотел бы склониться, но не пасть на колени перед делом рук человеческих, которое для него есть язык, открытый свободному истолкованию, но не исключительное бытие истины.
     
Поэтому, чем более философия с болью в сердце ощущала свой недостаток сравнительно с религией, тем яснее становилось для нее царство свободы. Божество ничего не говорит непосредственно, но кажется, что через эту возможность свободы оно говорит, а именно, требует, чтобы была исполнена его непостижимая для нас воля, в силу которой оно сделало человека независимым, чтобы он на собственную ответственность принимал решения о самом себе и обладал в том своим подлинным достоинством. С этой точки религия может показаться тюрьмой, в которой прикрывают ложным блеском потерянность самобытия в существовании и тем погрешают против Божества: кажется, будто сокровенное божество воспрещает философствующему человеку отступление в религию (verborgene Gottheit scheint dem philosophierenden Menschen zu verbieten, in die Religion zurückzutreten).
     
Божество остается в сокровенности. Но человек, предоставленный самому себе, - он сам протягивает руку человеку. Вступая из времени в вечность, он сам есть единственная антиципация в существовании.
     
Философствующий человек, отделенный от спасения, даваемого церковью, хотя и принужден отказаться от общности с миллионами людей во всех веках, но он способен веровать в corpus mysticum царства духов, нигде и никогда не бывающего объективным и не допускающего рассмотрения извне. В нем тот, кого отдельный человек встречает, с кем он навсегда связан, - это его современники в живой насущной обоюдности, умершие же - как требовательные предки (die fordernden Ahnen). Это царство есть для него царство подлинного бытия, хотя он и не знает ни того, что оно есть, ни того, что оно такое. Ибо ориентироваться он может только в мире, а не в этом царстве, ворота которого не открываются перед тем, кто хочет только видеть и знать. Но в этом царстве пребывает тот, кто находит себя в свободном деянии вместе с другим (In ihm aber ist, wer sich durch sein Tun in Freiheit mit dem Anderen findet).
    
    
     
      
3. Реальные конфликты. 
     
     
- Философия и религия - это возможности для индивида; когда он борется или уже поборолся с сами собой, он в то же время борется со своим внутренним противником в той форме, в какой встречает его в мире. Здесь конфликты становятся реальными во взаимоисключающих установках противостоящих друг другу людей.
     
Конфликты заключаются в отношении к знанию и в отношении к авторитету, однако они теряют чистоту выражения, если в качестве вопросов о власти превращаются в жизненные конфликты. Свойства, присущие людям в большинстве и в массе, и организационный порядок церквей представляют по большей части уплощенно в форме политических схваток то, что было изначально вопросом о самой экзистенции.
     
а) Конфликт в отношении к знанию: Когда знание овладевает объективным как всеобщезначимым, значимость которого налично существует как доказуемая для каждого, оно независимо от образа жизни и миросозерцания мыслящего.
     
Хотя содержание веры в своей объективности и принимает форму сознаваемого (die Gestalt eines Gewußten), но вместо того чтобы иметь силу для каждого, оно существует только благодаря вовлечению (Einsatz) собственного бытия. Несомненность веры решается жить в понимании того, что существенность не может быть доказана, но может найти себе никогда не достигающее объективной силы подтверждение только в опыте самозасвидетельствования (Selbstbewährung) верующего.
     
В то, что я могу доказать, мне нет надобности еще и веровать. Если я ищу некоторого содержания веры как объективной достоверности, то веру свою я уже утратил. Но если и не имеет смысла желание рационально доказывать веру, то все же вполне осмысленно намерение рационально развить ее в движениях мысли привести ее в светлости к полноте сознания. Эта рациональность подчинена всеобщим рациональным формам только в отдельных деталях, в себе и в своих следствиях. Мыслящий знает то, что составляет для него подлинную истину, как свою веру.
     
Если вера высказывается, становясь для себя предметной в мышлении и в действиях, то она вступает в мир явлений, знания и целей. Тогда высказанная в утвердительных суждениях вера необходимо подвергается также проверке при помощи суждений. Аргументам в ее пользу можно возразить, также аргументируя; поскольку она проявляет себя в специфических действиях, может быть поставлен вопрос о смысле действий, и этот смысл может быть отвергнут. Если вера находит себе выражение в абсолютной предметности и безусловной деятельности, то эта объективность веры распадается все же перед лицом рассудка, который хочет получить доказательство наличного существования абсолютных предметов, и обоснование безусловного.
     
Знание, в качестве которого высказывает себя вера, делая свои утверждения в виде суждений, понимает себя или на уровне возможного убедительно знаемого, и тогда оно вступает в конфликт с тем, что действительно можно знать с убедительностью, - или же оно знает в себе экспликацию верующей экзистенции, и именно как верующее знание не претендует быть убедительным. Как таковое, оно желает не подчинения, но призыва.
     
Вера не может подчинить себе знания; она хотела бы, чтобы то, что с убедительностью постигает рассудок, он тем не менее отверг; вера требует sacrificio deH’intelletto67. Только если вера осознала, что убедительно знаемое никогда не сможет совпасть для нее с тем, что есть она сама, а потому оно не может также и противоречить этому ее существу, конфликта между ними оказывается возможно избежать. Эта позиция, давно уже постигнутая в мысли, не была осуществлена по трем причинам:
     
Даже если вообще и кажется, что знание в смысле убедительной достоверности легко отделить от знания в вере, то осуществление этого замысла в частностях предполагает все же обладание методическим сознанием о способах знания во всех направлениях эмпирического и априорно-аргументативного исследования, а стало быть, предполагает знание о смысле и границах всякого знания и знание о том, что я могу и чего не могу знать. Поэтому в частностях, несмотря на признанное в общем виде разграничение, эти границы то и дело нарушаются; ошибочно претендуют на владение убедительным знанием там, где его нет, или насильственно действующий авторитет своевольно отрицает убедительное знание там, где оно в действительности существует.
     
Вторая причина того, что конфликта не сумели избежать, заключается в том, что человек настаивает на убедительной объективности, потому что хотел бы получить то, что для него существенно, как приходящее извне, достоверное без опасной необходимости рисковать собою. Итак, вера принимает эту форму логической убедительности только для массы. Она утверждает тогда доказуемость бытия Божия, или единственно правильной политической цели, или откровение как подтвержденное свидетелями и тем самым доказанное исторически.
     
Третья причина заключается в том, что форма, в которой содержание веры выступает перед человеком в традиции, должна быть поначалу объективно-предметной и всеобщезначимой формой, которая принимается как непосредственно существующая. Хотя объективацию содержаний веры в традиции и можно принимать как их приготовление для возможного усвоения: поскольку, однако, это приготовление становится насильственным удержанием объективного содержания веры, уже может, смотря по особенному характеру этого содержания, начаться борьба между верой и знанием. Эта борьба не вспыхнет открыто, пока не достигнет сознания отчетливое разграничение способов знания, но она уже началась, как только убедительное эмпирическое знание, постигая само себя в понятии, утверждается на самом себе.
     
В отношении веры к убедительному знанию нам нужно было различить, веруют ли люди вопреки убедительному знанию в конфликте с ним, или же без конфликта веруют в то, что средствами убедительного знания не может быть ни доказано, ни опровергнуто, потому что оно вовсе не находится в пределах его мира; то есть, потому что оно находится вне границ возможного опыта разумного чувственно воспринимаемого существа. Границу между опытом в мире и содержанием веры можно перейти только посредством скачка в иное измерение бытия. Если эту границу стирают, то могут начать ошибочно отрицать или утверждать именем знания там, где речь вовсе не идет о чем бы то ни было убедительно знаемом.
     
Если утверждают действительность чуда, иными словами, вмешательства Божества в эмпирический мир вопреки закону природы и ожиданию, то всякое подобное событие может быть все же проверено и объяснено во взаимосвязи эмпирических процессов. Всякое утверждение о чуде обрекает себя на такую проверку. Такой процесс, как вознесение или воскресение во плоти, согласно всему имеющемуся у нас знанию, исключен. Сообщение очевидцев здесь не помогает; ибо со слов превосходных, казалось бы, свидетелей мы знаем столь много невозможностей, что вопрос в таких случаях стоит, скорее, о том, как произошло это освидетельствование, и что фактически произошло; а это, в отсутствие удовлетворительных источников, совершенно безнадежное вопрошание.
     
Но проверка заканчивается там, где утверждение относится к чему-то такому, что никогда не бывает насущно действительным, например, к бытию потустороннего мира, не локализованного в астрономическом пространстве и в эмпирическом времени. Возможную границу проверки задает, кроме того, бесконечность числа сочетаний и элементов каждого индивидуального процесса. Отдельно взятый процесс во всей своей особенности отнюдь не поддается вполне убедительному объяснению (ist nicht ganz und gar zwingend erklärbar); если, например, в этот процесс включается действие судьбы и провидения, противоречия со знанием не возникает, пока мы избегаем давать какое-либо определенное объяснение. Убедительному знанию не противоречит опыт действительности абсолютно уникальных, а потому не допускающих адекватного о них высказывания, событий. Посвященность в судьбы значительных людей как таковых, догадывающееся о чем-то предведение (das ahnende Vorauswissen), мгновенно прозреваемая достоверность некоторого события в его потрясающей действительности - тот, кто экзистенциально, а не просто как переживание, испытает это, не нарушит тишины. В этом есть нечто такое, что, будучи высказано в общих выражениях, становится ложью, тем более если мы велим записывать высказывания об этом опыте и станем проверять его реальность. Озадаченное молчание означает более глубокую истину: мы ничего не знаем.
     
Хотя ситуация вполне ясна, и борьбе между верой и убедительным знанием не было в ней надобности начинаться, эта борьба, однако, выступает перед нами в социологической действительности, причем и как насильственное подавление знания приобретшей социологическую власть верой, и как прорыв свободы знания против этой веры. Религия и философия ведут себя обыкновенно радикально различным образом.
     
Религия принуждала к sacrificium intellectus68, не разрушая этим самого своего существа. Религия лишь изредка отчетливо выражала тот смысл, который эта борьба имела для нее: содержание веры истинно, потому что оно абсурдно (credo quia absurdum69). Тогда открыто требуют, чтобы приоритет имело объективно зафиксированное содержание веры, в его противоречии убедительно знаемому и эмпирическому исследованию; подчинение рассудка, как вера вопреки рассудку, составляет заслугу. С этой установкой люди с ясным сознанием веруют против рассудка, а не сверх рассудка (gegen den Verstand, nicht über den Verstand hinaus geglaubt). Но этот конфликт, затем порабощение и сопротивление ему возможны лишь там, где содержания веры высказывают в суждениях как утверждения. В большинстве случаев этой ситуации рационалистически избегают при помощи разных ухищрений. Вера не желает оказываться в конфликте с убедительным знанием; она хотела бы стать приемлемой также и для рассудка, без всякого ущерба для своей объективности. Ибо подобного самоуничтожения рассудка, как сознательного внутреннего акта, невозможно ожидать от массы людей, которая всегда живет в сокрытиях и компромиссах; эти люди не любят доводить дело до крайности. И однако же прежде не существовало - и сегодня не существует - ни одной социологически властной действительности религиозной веры, в которой бы не приходилось фактически прибегать к sacrificio dell’intelletto.
     
Но для человека-философа внутреннее обязательство в отношении к убедительной истине знания всякого рода есть вопрос о его собственном безусловном бытии. Любая форма sacrificio dell'intelletto означает разрушение его свободы, а тем самым и его достоинства. Он не позволяет ставить границы исследованию и вопрошанию. Для него не существует ничего, чего бы он не должен был искать или видеть из одной боязни. Он презирает умонастроение, которое бы ради некоторого мифа хотело помешать пролить яркий свет на всякую эмпирическую фактичность.
     
Это обязательство философствующего человека перед всяким знаемым означает в то же время ограничение убедительного знания своими собственными пределами. Оно остается только основанием, как просветление эмпирически действительного, оно удерживает в нас свободу от иллюзий, оно бросает на дорогу камни, о которые мы спотыкаемся, если в пограничных ситуациях перед нами открывается действительность. Убедительное знание никогда не проникает в существо вещей, имеет силу относительно и партикулярно, в самом себе оно непоколебимо; но оно и не дает ответа ни на один жизненный вопрос;
     
б) Конфликт в отношении к авторитету. В то время как конфликт между верой и убедительным знанием может быть, по своему смыслу, разрешен с духовно-дисциплинированной ясностью, -знание как самопонимание веры остается в плену антиномии; истина этого знания или становится всеобщезначимым достоянием силой авторитета, или же в изначальной независимости если не усваивается, то отвергается на собственный страх и риск.
     
Как религия, так и философия знают, что содержание их веры предоставляется становящемуся сознанию в объективной форме благодаря традиции. Однако каждый человек, пробуждаясь к сознанию в исторически созданной ситуации, во всяком поколении располагает новыми возможностями только потому, что уже имеет некоторое основание в переданной ему традицией жизненной субстанции. Если бы - что можно помыслить только в самом предельном случае - его ситуация повергала бы его в безмирность атомизированного уединения, ему пришлось бы экзистировать из ничтожества своего витального рассудочного существования; он жил бы в мучительном, но слепом отчаянии, не зная, чего, собственно, он хочет; он бессвязно избирал бы отдельные вещи, чуждый прозрачного понимания, или же напряженно застывал бы в пустой выносливости ничто. Правда, традиция, рассмотренная извне, есть только исторический контекст, благодаря которому каждое следующее поколение образуется как то, исходя из чего продолжает свою работу исторического образования; но, коль скоро традиция постигается изнутри, в ней есть ускользающая от рассмотрения действительность экзистенции. Кристаллизация традиции в прочные формы авторитета неизбежна', она социологически необходима для того, чтобы обеспечить передачу традиции от эпохи к эпохе, и экзистенциально необходима, потому что она представляет собою первую форму достоверности бытия для каждого вновь пробуждающегося существования.
     
Хотя философии и религии одинаково присуще сознание историчности подлинного содержания возможной экзистенции, как безусловности веры, они, однако же, вступают в конфликт между собой по поводу авторитета.
     
Правда, философская независимость только благодаря авторитетной традиции может получить свое содержание, и только в напряженном отношении к ней она может прийти к самой себе. Но так же, как подчиняться авторитету при ясном знании означало бы для нее утрат экзистенцию, а с ней и саму веру, так, в свою очередь, абсолютная независимость с отрицанием исторической субстанции лишилась бы всякого содержания. Поскольку авторитет и независимость не представляют собою координированных звеньев некоторого целого, скорее, все решает здесь то обстоятельство, что именно пробудившийся к сознанию человек в случае конфликта будет считать истиной, и поскольку тот, кто решился, уже не способен видеть противную сторону такой, какова она на самом деле, то это напряжение между философией и религией прорывается в том или в ином направлении. Тому, кто скован авторитетом, независимо мыслящий представляется находящимся во власти хаотической субъективности, заблуждающимся существом, ставящим себя самого на место Божества. Независимому пленник авторитета представляется предателем трансцендентно укорененной свободы человека (Dem Autoritätsgebundenen erscheint der Unabhängige als der chaotischen Subjektivität verfallen, als irrendes Wesen, das sich mit der Gottheit verwechselt. Dem Unabhängigen erscheint der Autoritätsgebundene als Verräter an der transzendent verankerten Freiheit des Menschen).
     
В философствовании безусловное подчинение авторитету понимается как иное и лишь извне, только чтобы отличить его от себя.
     
В самой по себе вере в авторитет философия, - пусть она и сознает, что действительность этой веры от нее ускользнула, - может видеть только сдвиг историчности в сторону абсурдного и всеобщего, из которого философия категорически хотела бы возродиться вновь, если она знает о себе, что она, как историчность, есть не вынужденный результат исторических условий, но существует в независимости выбора между свободным принятием или отрицанием. Как осуществляется воплощение объективного, - это решается существом вновь возникающей экзистенции. Правда, поначалу в ней есть подчинение авторитету, поскольку экзистенция есть лишь благодаря тому, что она получает в наследство (Existenz nur ist durch das, was sie überkommt). Но затем в экзистенции получает реальность независимость самобытия, поскольку для нее истинно не то, что объективно имеет силу, но то, что для нее истинно и в том одновременно объективно.
     
Философствование знает, что оно, как историчное (geschichtliches), находится в процессе историчного усвоения. Но ни историческое знание (das historische Wissen), ни подчинение известному историческому авторитету (historische Autorität) не является историчным или историческим усвоением:
     
Пытаться понять историчность экзистенции исторически - значит релятивировать ее. Ставшее самостью в историчности уже не есть более одна возможность среди других (каково для истории то, что просто было в прошлом (das nur Gewesene)). Хотя для экзистенции и соблазнительно считать свою историчную безусловность в ее отвлеченной безусловности единственной всеобщезначимой истиной; но это смешение сразу же ставит под вопрос и саму ее собственную безусловность. Если одна истина как исторически откровенная и потому знаемая истина фиксируется таким образом как имеющая силу для всех, то философствованию подобная истина кажется неприемлемым парадоксом.
     
Так же мало убеждают нас и те основания, какие можно привести в оправдание подчинения авторитету: что человек слишком слаб, чтобы он мог посметь утвердиться на самом себе; что авторитет, указывающий ему правый путь к истине - это благословение для него; что без прочной опоры на авторитет человек попадает в безраздельную власть случайной субъективности; что сознание своей ничтожности взывает к человеку, чтобы, подчинившись авторитету, он сознался в этом ничтожестве. Каждое из этих оснований есть отречение от свободы. Правда, если философствование представляется нам как то, что дает человеку его подлинное достоинство, не следует забывать о том, что большинство остается ни с чем; философствование видит все же, что оно есть лишь возможность во всех, действительность же - в немногих; оно вынуждено признать благодеянием то обстоятельство, что для людей, не владеющих своей свободой или не желающих ее, остаются в силе порядки церкви. Но хотя подобная оценка правильно выражала бы эмпирическое положение дел и могла бы служить указателем пути для политического поведения, она очевидно не улавливает настоящей субстанции действительности церкви.
     
А потому ни одно из вышеперечисленных обоснований не может выразить того, чем в самом деле является вера в авторитет. Будь она действительно только этим, авторитет был бы неправдой не только для философствующего человека, но и вообще. Авторитет был бы иллюзорен, если бы не имел своего истока в религии, как некоем недоступном для философствования истоке. Ни социологическое могущество церквей, ни значимость религии как стимула в движении философствования были бы невозможны, если бы речь шла только лишь о послушании налично действительному уставу. Авторитет, через находящее себе выражение в нем историчное сознание, обращается также и к философствующему. Он кажется его союзником против беспочвенности начинающего будто бы из ничто разума, который, однако, есть на деле только бессодержательный рассудок. Он дает ему чувствовать истину преданности самобытия перед лицом трансценденции - но все же он являет себя философствующему только как авторитет в мире, а не как трансценденция. Поэтому именно в этой своей близости авторитет остается подлинным врагом философствования.
     
Остается в силе вопрос о том, каким образом бывает изначально насущно действительным историчное: в зависимом ли отношении к объективности, которая выступает как авторитет и потому не подлежит проверке, или в независимом усвоении; в безопасном ли убежище объективного, в котором незаметно исчезает и растворяется самобытие, протягивающее нам в мире руку, или в этом самобытии и в неустранимой опасности. Философствуя, человек пытается из собственного истока ввести в насущно действительное осознание то, чем является он исторично; постичь в опыте самости то, что он выбирает; собственным усмотрением выяснить определенно то, что он решает; и напротив - отвергнуть авторитет, как последнюю инстанцию решения.
     
Эта позиция, однако, в своей абстрактности не более чем формальна. Пока она остается лишенной содержания, она лишена также и возможности. Я обретаю ее в мгновение проясняющегося самосознания; тогда она фактически поддерживается еще содержанием историчной субстанции, из которой я живу прежде, чем начну размышлять о ней. Только теперь начинается критика того, из чего я всегда уже есмь, прежде чем я желаю быть этим. Отныне мне грозят новые опасности: или обнищать в изоляции своей пустой независимости, которая тут же превращается в абсолютизацию моего эго (Eigenheit) как голой непосредственности существования в настоящем, или же отказаться от этой независимости в дешевом подчинении авторитетному содержанию традиции таким, каково оно есть.
     
Экзистенция, однако, изначальна только, если она исторична, и исторична - только если она изначальна.
     
И, чтобы не сорваться в беспочвенность, философски пробуждающийся человек как возможная экзистенция вверяет себя поэтому традиции, пока не возникает противоречия, которое уничтожило бы его самого; он послушен авторитету там, где еще невозможны или не нужны проверка и решение; он отказывается вставать в оппозицию к полученному от традиции, если оппозиция обращается против традиционного содержания как такового. Его самобытие даже настаивает на признании авторитета, там где самость еще не достигла ясности из собственного истока. Он благоговеет перед традицией, относится к ней - особенно в лице тех людей, от которых он получил ее - с неизменным почтением. Экзистенция принимает собственное решение, - которое, как возможность, никогда не подвергается сомнению, если только достигнута позиция независимости, - только если этого требует от нее в конкретной ситуации ответственность за ее самобытие. В противоположность чисто рациональному и софистическому отрицанию, мотивирующемуся пустотой самобытия и придающему себе таким способом кажимость самостоятельности, для того, кто действительно утвердился как он сам, отрицательное отношение к традиции, там, где оно оказывается необходимым для него, есть преодоление. Он не станет с легким сердцем свергать с себя оковы, ибо он хочет остаться верным в принятии наследства, а не забывать. Кто осознал свою полную независимость, тот осмелится избрать ее в тихой решимости, а не в слепоте ликования. Ему присуще самое решительно уверенное чувство традиции и авторитета, и он всегда намерен бывает сохранить максимально возможно многое из этой традиции.
    
    
     
      
4. Резюме о направлениях борьбы. 
     
     
- В философствовании ведется троякая борьба против религии, в которой противника, однако, не стремятся уничтожить, но неизменно признают: против специфически религиозной деятельности, против фиксированной объективности, против чуждой историчности.
     
а) Борьба против религиозной деятельности - это внутренняя борьба: я не могу молиться или потому, что не могу желать реального смысла молитвы, поскольку он есть для меня магия; или же потому, что вижу некий самообман; или же потому, что у меня отсутствует то, без чего молитва была бы самообманом; или же потому, что не смею называть молитвой созерцание абсолютного сознания как универсальный, всепроницающий взлет, за отсутствием в нем всякой специфичности, всякой позы, всякой локализуемости во времени, всякой формы, допускающей намеренное воспроизведение. Но молитва сама по себе есть некоторая возможная действительность, отсутствие которой я сознаю в себе не с торжеством, но со скорбью;
     
б) Борьба против фиксированной объективности хотела бы остаться внутренней. Правда, эта борьба неизбежна, как освобождение от того, во что мы не проникли сами, как условие возможности собственной судьбы, как предпосылка подлинного усвоения. Но я знаю, что без твердых объективностей невозможна никакая традиция, и что невозможна никакая свобода, если она не выдержит испытание этой объективностью. Я знаю, что объективность религии, как действительность существования в мире, есть единственная охранительная традиция трансцендентной отнесенности человека. Там, где была бы оставлена эта традиция, там вскоре ушла бы в небытие и философия (wäre bald auch Philosophie versunken). Если поэтому я, также и как философствующий человек, имею религиозную основу только благодаря тому, что я был рожден в этой традиции и пробудился к сознанию, будучи исполнен ее самоочевидными содержаниями, то я не могу рационально отрицать это содержание, не срываясь в беспочвенность. Как философствующий, я не хочу погрузиться в ничто, но решаюсь, может быть, - как выражались в старое время, - быть еретиком в церкви или иначе: протестантом по самому существу; мне нет нужды совершать полный разрыв, я не могу, поскольку это касается меня лично, сократить свои реальные отношения к церковной действительности до некоторого минимума социологической действительности; я не хочу лишить новое поколение того, что дало мне самому неотъемлемую основу существования, и сам не хочу утратить благоговения перед традицией.
     
Я не могу отвергнуть ту церковь, в которой я был рожден, потому что без нее я не обрел бы содержания своей свободы. Если же я не был рожден ни в какой церкви, мое отрицание не может означать того, что в мире вообще не должно быть церквей, поскольку косвенно я все еще обязан им тем, чем субстанциально я могу быть. Но церковь богословов, которая исключила бы меня из числа своих членов, не есть церковь некоторой истины, а то или иное заблудившееся собрание закаменевших опустошенностей (jeweils eine Verirrung entleerter Fixiertheiten);
     
в) Борьба против чуждой историчности возникает вследствие того факта, что существует не одна-единственная религиозная традиция, не одна универсальная истина, но взаимоисключающие убеждения, каждое из своего истока, идут здесь различными путями. Есть нечто - абсолютно недоступное, далекое Единое, - что понуждает меня искать коммуникации именно с тем, что для меня наиболее всего чуждо, - не для того, чтобы все помирить и уравнять, но чтобы дать самому чуждому возгореться и прийти в этой борьбе к полной решительности истины о самом себе, для взаимного признания без слияния воедино. На основе этого опыта я не могу отвергать чуждую себе историчность, хотя она и не становится моей историчностью, в смысле требования, чтобы ее не существовало в мире. Скорее, напротив, я необходимо утверждаю ее и должен желать ее существования в мире в том числе и для себя самого.
    
    
     
      
5. Философия и богословие. 
     
     
- Противоположность независимости и авторитета доводится до ясно выраженного напряжения в мышлении философии и богословия.
     
Поскольку ни та, ни другое, в их существенном содержании, как экспликация некоторой веры, не могут утверждать какого-либо убедительного знания, попадая в среду убедительной достоверности, оба необходимо и всегда терпели бы поражение. Если они желают доказывать свою истину, это доказательство становится для них катастрофой: ибо где есть доказательство, там есть и доказательство противного; некоторое познание делается убедительным только как партикулярное знание; если поэтому подлинная истина как самоудостоверение в бытии высказывается в виде положений, то на почве убедительного усмотрения всегда может быть получена равная возможная значимость для противоположных по смыслу положений. Поэтому никакая апологетика не помогает вере, если она только доказывает с логической убедительностью при помощи аргументов границы и трудности неверующего знания, поскольку это последнее догматически абсолютизирует себя как неверие; таким образом, апологетика ведет не к исторично определенной собственной вере, а ведет, скорее, к кризису, из которого может возникнуть некоторая вера. В этом кризисе есть две возможности: или броситься в объятия авторитета, который предлагает священнослужитель как спасение души, или решиться существовать на собственный страх и риск.
     
На пути священника ему, если он хочет знать, предлагает свои услуги богословие, на пути независимости - философия, которая есть не что иное, как обращение (ein Ansprechen) людей, которые решились на такое существование, но требуют от него не подчинения их знанию, но проверки. Философы могут быть только спутниками в дороге, но не авторитетом и не служителями такового. В то время как богословие мыслит в отношении к авторитету, который объективен в форме некоторой церкви, философия мыслит без оглядки (ohne Rücksicht); все может быть поставлено под вопрос, на всякий опыт можно решиться. Богословие связывает себя с определенной исторической формой религиозной общности и ее источниками, провозглашенными священными в качестве откровений; оно само становится одним из творящих истоков этой религиозной общности. Философия, напротив, не имеет социологической формы; она обязывает людей как индивидов, действительна существенным образом именно как эта коммуникация; но философия не желает поддаваться маскировке за невнятной декларацией общности, которая навязывает себя силой, не допускает никаких сомнений, и существенное качество которой может поддерживаться только при помощи идолов авторитарного характера.
     
Богословие может утратить свой исток, если оно принимает на себя вид философии и тем самым низводит церковь и с нею вместе ее авторитет, как некое внешнее облачение, на степень чего-то несущественного. Философия, со своей стороны, может предать себя самое, если в ней образуются школы, которые дают развиться неясным авторитетам и порождают аналоги сект, хотя и жалкие и не имеющие успеха в публике их аналоги.
     
Несмотря на существенное различие, философия и богословие родственны друг другу. И та, и другое выполняют рациональную работу просветления истока и удостоверения веры. Поэтому исторически они всегда находятся в отношении взаимного дарения и принятия и взаимной борьбы. При этом они обыкновенно бывают крайне неблагодарны друг к другу. Отношения между ними - следующие:
     
а) Философия фактически вырастает на почве некоторой религиозной субстанции, против сформулированного явления которой она в то же время и борется. Так обстоит дело в греческой философии от Ксенофана до Платона и Аристотеля, так же - в немецкой у Гегеля и Шеллинга. С этой точки зрения философия есть секуляризированная религия. Она отмирает и становится пустым мышлением, если истощается содержание традиции, из которого живет философия; но само это содержание составляет общую историчную почву богословия и философии;
     
б) Напротив, богословие самым всеобъемлющим образом усваивает себе все те понятия, какие создают философы. Христианская догматика сформировалась благодаря греческой философии, протестантское богословие XIX века - благодаря философии немецкого идеализма. Восприятие философии богословием уводит это последнее от его собственного истока, лишает его прочности и нередко делает его недобросовестным;
     
в) Существует, однако, исконное, творческое богословие и такая же философия. Несмотря на доказуемое влияние понятий и форм противоположной стороны, подобный самобытный исток зримо виден в богословии у Августина и Лютера, в философии - у греческих философов, у Бруно, Спинозы, Канта. Со стороны философии есть собственное содержание, которое может передаваться только от индивида индивиду. Этот философский исток неприемлем, и даже, собственно, невидим для богословия. Оно принимает его в свою систему только преобразованным, лишенным его собственной силы. Зато его ненависть, возбуждаемая неопределимым для него иным, которое в самой основе ставит под сомнение его самое, не знает пределов. Если оно только может, оно уничтожает. Бруно был сожжен, Спиноза изгнан из синагоги, а затем в течение столетий ославляем атеистом и предан забвению. Ни одного немецкого философа богословы не третировали так, как Канта. Именно их независимость делала их невыносимыми для богословов, но в то же время позволила им стать героями философски мыслящей жизни. - Богословский исток философы отрицали не так сурово, как производное от него богословие. Правда, этот исток абсолютно неприемлем для философствующей жизни. Однако его не только возможно уважать, но он остается как постоянная проблематизация. Попытку усвоить философии содержание богословия за исключением авторитета, но с сохранением ее историчности, и создать философскую религию, подлинное богословие точно так же должно отвергнуть, как и философствование, для которого существенна ясность различений, подлинная очевидность (Offenbarkeit) неизбежной в нашем существовании борьбы. Требование таково: или решительно прибегнуть к авторитету, или решительно вступить в свободу, но не идти на компромисс, в котором будет уничтожена сущность и того, и другого.
    
    
     
      
6. Безусловность религии и философии в противоположность множественности автономных сфер. 
     
     
- Самоотличение философствования от религии сделало осознанным его конфликт с религией, заключенный в самой вере как таковой. Ибо религия, как и философствование, сама есть вера, усвоить себе которую можно не иначе как через причастность ей. Обе - и религия, и философия, - указывали на свой собственный исток. Они вступают в множественность духовных сфер, как бы в плоть своего явления. Ибо действительность духовных сфер существует не только из себя самой, но и из некоторой веры, которая бывает или философской, или же религиозной верой. И религия, и философия каждая для себя самой универсальны, суть только они сами, и вся действительность представляется им существующей для них, одушевленной ими. Только между собою они находятся в конфликте, а потому ни одна из них не объемлет всего. Здесь, в вере, заключается та разорванность, с которой экзистенция сталкивается в существовании повсюду, где только ей хочется достигнуть самого бытия. С каждой из сторон предпринимаются, правда, попытки подчинить себе другую сторону. Религия превращала философию в свое собственное преддверие и делала вид (gab sich die Haltung), как если бы она вполне обозревала ее, шла по одной дороге с нею, но ограничивала и дополняла ее при этом. Философия разжаловала религию до некоей формы веры, пригодной для массы людей, до чувственного представления (sinnliche Repräsentation) самой философии для примитивного сознания, или же до социологической силы, в столкновении с которой как сопротивлением и искушением философия должна была доказать свое право. Однако при добросовестности убеждения невозможно сохранить в силе подобного релятивирующего подчинения одного другому.
     
Безусловность веры имеется с обеих сторон, однако не в качестве автономии особой духовной сферы. Если философия обладает лишь узкой областью собственной объективности, религия же имеет в своих творениях огромное богатство объективности, то обе они, каждая со своей объективностью, сразу же вступили в сферы духа, как среду их явления. Они нуждаются в этих сферах, - в рациональной экспликации, в форме долженствования, в оформлении (Gestaltung) средствами искусства, в реализации в общности. Попытки исходя из этих сфер определять специфические черты философии и религии оставались со своими характеристиками вне их обеих, все равно, описывали ли религию указанием на молитву и культ, откровение, авторитет, церковь, догматику и богословие, или философию, указывая на независимость, экзистенцию индивида на собственный риск, свободу самобытия. Откровение религиозной истины и вопрошание и искание, свойственное философствованию, встречают друг друга во всех сферах духа, как способах их удостоверения, будучи часто едины друг с другом в сугубой автономии сфер, и будучи коммуницирующими противниками единственно там, где каждая существует из истока. То, от чего впервые получают свою жизнь все сферы в своей автономии, само никак не может быть сферой.
     
В истории религии и философии наличествует в виде внешнего материала та объективность, которая охватывается в исследовании в своих психологических, социологических, логических аспектах, однако не исчерпываясь в них вполне. Эта история обращается тем самым в хаотическое скопление иллюзий, заблуждений, бессознательно реализуемых влечений. При помощи этого чуждого для обеих материала то, что называют религией и философией, должно быть, как предполагается, подчинено в научном сознании некоторому порядку, хотя их и не удается с решительной определенностью разграничить на сферы духа, и при том что сами они одинаково и постоянно ускользают от познания. Благодаря прояснению объективно познаваемых обстояний всего лишь уточняется то, что делается доступным, как религия и философия, лишь в скачке за пределы всякой объективности на пути экзистенциального усвоения.
     
Если религия и философия, несмотря на то, становятся сами по себе специфическими духовными сферами с упрочившейся особой объективностью, то они обе приходят в упадок, ибо в акте истинного самоотличения они не могут сделаться каждая особой сферой; не постигая друг друга взаимно как некое знаемое существование, но изначально объемля собою все, они раскалываются тогда в самих себе. Раздробление всякого истока на религиозную и философскую веру, и, в свою очередь, дальнейшее дробление их на множественность видов веры с каждой стороны - такова наша ситуация в существовании. Если Божество не показывается нам, то все же последнее для нас не есть человек вообще, который был бы познаваем в некоторой универсальной антропологии, в которой нашлось бы место для каждой возможности, но сосуществование и противостояние истоков веры в их отдельных осуществлениях (das Miteinander und Gegeneinander der Glubensursprünge in ihren Verwirklichungen).
     
Срыв, превращающий религию в духовную сферу, в которой она придает себе всеобщезначимость, вместо того чтобы быть безусловностью, становится для философии призывом:
     
Если бы для нас существовал выбор между Богом и человеком, невозможно было бы не выбрать Бога. Но так как Бог не встречается мне, как объект среди вещей, или как человек, который есть также Бог, как сфера существования наряду с другой сферой существования, и подобного выбора для меня осмысленно не могло бы состояться; я могу только имитировать такой выбор, если в некоторой религии, навязывающей себя всем в своей объективности, Бог обретает определенную форму. Религиозно фиксирующая мысль впадает в неприемлемую альтернативу, если она представляет Иисуса Христа требующим, чтобы люди оставили отца и мать, жену и детей, разорвали все связи народа и профессии и последовали Ему70; ибо Он есть истина и жизнь . Если поэтому следует делать выбор между Иисусом и самыми глубокими человеческими отношениями, то этот выбор необходим все же только потому, что Иисус уже - не только человек, но Бог и человек одновременно, и есть не только как экзистенция в смысле единственности всякой возможной экзистенции, но как единственная подлинная экзистенция, а именно, как Сын Божий, сравнительно с которым люди, как таковые, вовсе не суть даже и возможные экзистенции. Киркегор, постигший человека как экзистенцию так глубоко, как никто до него не постигал, сумел не отказаться, однако, при этом от веры в Иисуса как Богочеловека, превратив в вымученной вере Иисуса в абсурдный парадокс, а кроме того, оставив фактический христианский мир и церковь71.
     
Когда один фризский вождь во времена франкского завоевания, накануне крещения, спросил в последнюю минуту: встретит ли он в раю своего отца и своих предков, и получив на это ответ: нет, ибо они, как язычники, находятся в аду, отступил от купели со словами: «я хочу быть там, где отцы мои», - то этот выбор есть экзистенциальный выбор и, в исконной ее форме, философская установка, воплощающаяся в мире в определенных неотменимых отношениях верности, а потому в случаях конфликтов не подчиняется религиозно-специфическим объективностям, как созданным людьми: не отворачиваясь от Бога, а именно обращаясь к Божеству на единственно возможном пути к нему - пути подлинного экзистирования в своей историчности.
     
В этом аспекте философия отличается от религии, чтобы, в свою очередь, разделить последнюю в ней самой. Там, где религия является истинной в историчной безусловности, там философия солидарна с нею как истина, пусть даже религия есть истина не для нее. Но там, где религия обретает объективный состав, становится чем-то существующим в мире, а тем самым делается одним среди прочего, одной из духовных сфер среди прочих, там она становится неистинной для философии, и там философия избегает ее. Религия или философия объемлют всего человека, поскольку, не будучи сами по себе сферами духа, пронизывают собою все сферы его существования.
    
   
   
    
     
Философия и наука
    
    
     
Если наукой называется не только убедительно знание в мире, но также и рациональная форма методического сообщения, то философия ищет для себя подобной формы. Она может поэтому называться научной, не только потому, что науки представляют для нее самой путь ее к себе, но и потому, что она образует эти методические формы мышления и сообщения, даже если в этих формах абсолютно ничего не познается, в смысле некоторой полезной или имеющей силу находки в мире.
     
Но философия, во-первых, не наука, скорее, она достигает ясности, лишь поскольку отличает себя от нее; ибо она и больше, и меньше, чем наука. Во-вторых, она сама есть изначальная воля к знанию, для которой знание наук есть одно из направлений ее осуществления. В-третьих, она ведет борьбу за знание для науки против ложной науки.
    
    
     
      
1. Самоотличение философии от науки. 
     
     
- Всякая наука имеет свой предмет. Если философия ведет себя как наука, то она не может узаконить своего положения никаким предметом.
     
Она называет, правда, своим предметом «целое». Если она развивается, как строгая наука об этом целом, то в своих изысканиях она, как и всякая другая теоретическая деятельность, будучи отделена от своего предмета, познает его на расстоянии. Однако подобный способ познавания хотя и имеет смысл для познания вещей в ориентировании в мире, но не для философии. Целого таким образом уловить нельзя. Как бы я ни называл его, как предмет оно от меня ускользает. Теоретическая философия как чистая наука вынуждена искать некой неподвижно устойчивой точки, на которую опирается объективное здание его мнимого познания; она хотела бы предметно узнать, от чего как принципа зависит все, назовет ли она этот принцип материей, Я, духом, Богом. Но, что бы она ни мыслила на этом пути, перед ее взглядом всякий раз только относительные конструкции некоторого сущего в мире особенного.
     
Поэтому философствование в своем самоотличении осознает, что не имеет такого предмета, как науки, которые прекращаются как познания там, где нет никакого предмета. Предмет философии - не целое, как предмет, - он действителен, скорее, как основа всякой предметности и как «всякий предмет», поскольку он может быть соотнесен с этой основой. Философское мышление, если мерить его масштабом науки, остается словно витающим в воздухе. Намерение дать философии некий предмет в каком-либо ином смысле, кроме сугубо иносказательного, означает ложное перенесение на философию формы научного познания.
     
Но философствование, однако же, не может ступить ни шагу, не имея предмета. Если даже никакой предмет не является его специфически собственным предметом, то оно движется во всех возможных предметах, не подразумевая их при этом только как предметы. Предметы изменяются в философствовании, которое в них самих выходит за их пределы (Gegenstände verwandeln sich im Philosophieren, das in ihnen über sie hinausschreitet). Предмет не возникает в преобразующей конструкции (wird nicht verwandelnd konstruiert), как в методическом познании частной науки, но становится в философствовании прозрачным, потому что он есть явление: вместо того, чтобы становиться познанным, он становится языком (wird Sprache). Там, где я имею в виду его самого, я нахожусь в пределах науки, но я философствую там, где в нем самом я обращаю свой взгляд на бытие.
     
Если я отождествляю убедительное знание с наукой, то философия - меньше, чем наука, ибо она отличается от науки тем, что отказывается от притязания на убедительную значимость своей существенности. Она полагает, что улавливает безусловную истину, и в этом она - больше, чем наука. Философствование - это мышление, которое, обладая убедительным познанием, удостоверяется в неубедительном познании, составляющем экспликацию веры (Philosophieren ist Denken, das im Besitz zwingender Einsicht sich der nicht zwingenden Einsicht vergewissert, welche Explikation des Glaubens ist). Но без научного познания, как неприкосновенной для нее основы, философия не придет к свойственной для нее истине.
     
Философские мысли убедительны лишь там, где выражены в отрицательной форме, но эти отрицательные прозрения уже теряют логическую убедительность, становясь путем к трансцендированию, и только в этом качестве они суть подлинно философские истины.
     
В своих положительных речах (Sagen) философия высказывает мысли, имеющие характер возможности. Положительное в них истинно только как отторжение, призыв, заклинание. Они многозначны и необходимо подвержены недоразумениям. Как сами они возникли из свободы, будучи выражением безусловного, так и понимают их тоже только из свободы. Философия не может сказать то, что она имеет в виду, в форме прямого текста, которая имеет и дает. Поскольку философия никогда не бывает действительно наукой, она фактически и не получает всеобщего признания, как сами науки. Она погубит себя, если из-за этого станет рядиться в одежды экзистенциально необязательной, значимой для всех науки, которой, однако, она может быть лишь по видимости. -
     
Различие между философией и наукой становится решающе важным в характере присущей им коммуникации. Научные результаты и методы один человек сообщает другому как заменимое сознание вообще. В философствовании оно становится только средой, в которой уже не каждый с каждым вступает в произвольную коммуникацию, но индивид с другим индивидом вступает в ней в обязывающую, ибо историчную коммуникацию. Философия, как языковая формация, есть средство коммуникации с неизвестным возможным индивидом.
     
Поэтому научное исследование и философствование сущностно различаются по тому, как ведется дискуссия. В науках безлично спорят о самой вещи, которая есть нечто особенное и определенное, и которую неизменно подразумевают как именно ее саму. Здесь есть доводы и факты, обстояния дел и содержания опыта, которые спорящие приводят и выдвигают друг против друга, пока не удается принять объективно убедительного решения. В философствовании научная дискуссия хотя и остается почвой и средой обсуждения, но в ней подразумевают в то же самое время нечто иное. Философская речь не исчерпывается своим предметно выраженным содержанием.
     
Философствование в своем предмете не отделено от того, что в нем, собственно, находит выражение. В то время, как в науках познавание чего-либо не отождествляется с познанным, открытия о химических процессах сами не суть химические процессы, в философствовании в самом его предмете с обязательностью присутствует самобытие (wird verbindlich das Selbstsein gegenwärtig). Поэтому дискуссия в философствовании возможна лишь относительно, а именно, в коммуникации, которая в своем пути, проходящем от одной вещи к другой, является по своему смыслу также личной. В той мере, в которой философствование желает быть исключительно объективным, оно перестает быть философствованием. То, что может быть осмысленно возможным и плодотворным в науке - признание прав вещи самой по себе - то философски становится самообманом. Кто, философствуя, ищет только обоснований, но не рискует в деле мысли самим собою, тот оказывается в плену софистики, которая есть не что иное, как месть отвлеченного рассудка за измену философствованию. Как уже и в науке познание все заметнее убывает по мере того, как познающий теряет наглядность знания в пустых перестановках логических форм и нескончаемого множества эмпирических фактов, так же происходит и в философствовании, если в нем не говорит уже возможная экзистенция, и невозможно обращение к ней.
     
Но если самоотличение философии от науки все же предполагает науку как ее условие, а кроме того, если философия воспринимает в свой состав науку в смысле методической формы своего собственного сообщения, то философию мы можем, правда, назвать научным миросозерцанием: миросозерцанием на основе научного ориентирования в мире и в форме артикулированного мышления, - но все-таки не доказанным при помощи науки миросозерцанием. Философия отличает себя от науки не для того, чтобы предаваться мечте, но чтобы настоящим образом иметь в себе науку. Не случайно почти все великие философы были мастерами в одной из частных наук. Науки служат философии, а не она - наукам, поскольку она сама, как смысл всякого знания, больше, чем наука. Цель частной науки - предметное познание в ориентировании в мире; цель философствования - понимание экзистенцией самой себя как единичной экзистенции в явлении существования в мире.
     
Спрашивается, чем же остается еще философия в этом самоотличении, если она не может быть ни возвещением, в непосредственном сообщении, существенной истины, как истины единственной и объективной, ни рассмотрением возможных точек зрения и форм миросозерцания - предоставляющим их на выбор рассудку; ибо в первом случае она стала бы благовестием спасения (Heilsbotschaft), во втором же - наукой.
     
Обязательность философии необходимо должна представляться как требование. Если она говорит предложениями, выражающими то, что для нее есть и должно быть, то она становится пророческой философией (prophetische Philosophie). Если она набрасывает возможности, однако не как многие возможности на выбор, но как безусловные, истинные для нее возможности, которые касаются слушателя как именно его самого, то она - пробуждающая философия (erweckende Philosophie). Одно без другого не существует. В наивном сознании на первый план пробивается пророческая, в критическом сознании - призывающая сторона философствования, которая сама остается еще скрытым пророчеством. Ибо в философствовании свобода обращается к свободе, которая в своей безусловности хотела бы обязать себе эту безусловность в другом, но которая находит ее, лишь поскольку другой изначально выходит навстречу, побуждаемый собственным своим самобытием, а не там, где он следует объективности моей речи. Правда, философствующий ощущает побуждение говорить, увлекая, в бурном пафосе приступая к другому, однако для него будет потерей, если другой из-за этого последует за ним. Сдерживать себя и мыслить объективностями, как возможностями, - вот условие для того, чтобы другой рос навстречу нам (daß der Andere entgegenwächst), пока в конкретной историчной ситуации философское слово, как выражение решительности, не свяжет самость с другой самостью. То, что как распространенное философское мышление, обнаруживает себя в произведениях философов, хочет пробуждать к этой возможности, а не увлекать к подчинению и подражанию.
    
    
     
      
2. Полярности философствования в движении воли к знанию.
     
     
 - Поскольку философствование есть изначальная воля к знанию, оно, казалось бы, вынуждено принимать форму науки. Но в то время как знание в науках определяется специфичностью его метода и результата, философия, если мы хотим постичь ее в определении понятия, раскрывает себя, как воля к знанию, лишь неопределенно и в противоположных определениях. Она ищет знания о безусловном, как подлинном бытии, а встречает всегда только нечто единичное, в котором и принуждена ловить его. Она направлена к знанию как обладанию и превосходит всякое приобретенное ею обладание в радикальном вопрошании. Она направлена к предметности как объективности, и однако лишена всякого значения, если не содержит действительности экзистенции, проводниками (Wegleiter) которой по пути существования служат эти предметности. Если пытаются дать определение философии, акцентируя ту или другую сторону в этих противоположностях, то в односторонности определения остается мертвая философия, как догматика. Философия обладает своей истиной только как движение в этих полярностях.
     
а) Единичное и целое. Компетентность (Sachkunde) - это приобретенное в ориентировании в мире знание и умение в частностях (im Einzelnen). Однако знаемое не имеет конца (endlos ist das Wißbare); философия - не всезнание (Alleswissen); она уже при самом своем начале выступала против многознания. Только воля к знанию, направленная не на что-либо отдельное, но на целое, т.е. не на нескончаемое множество сущего, но на бытие само по себе, не на рассеянное, а на истоки, - есть философия. Но если философия, как знание, направлена на целое, то осуществляется она, однако, всякий раз только в одном единичном (in einem Einzelnen). Она не есть даже какая-либо наука среди всех наук. Всякую особенную предметность когда-нибудь начинает разрабатывать некоторая частная наука; нет такого предмета, который бы не был единичным и особенным предметом. Целость служит философским побуждением для частной науки и в совокупности всего знания только как идея. Владение знанием как всезнание при нескончаемом множестве научных познаний и методов невозможно, но возможно владение знанием в смысле функции мышления, через собственное присутствие (Dabeisein) во всякой существенной перспективе, через постижение принципов, через образованность (Bildung), позволяющую в каждом особенном случае принять и понять то, что было познано в этом отношении до сих пор. Целое все-таки еще действительно в философском смысле как воля к безграничному ориентированию в мире на всех возможных его путях, и оно есть готовность идти теми или иными частными путями ориентирования вместе с другими, не довольствуясь тем, чтобы просто верить в их результаты.
     
Если философствование оказывает свое действие из истока воли к знанию на работу конкретного познавания, то все же частные науки, стоявшие в исключительно тесном отношении к философии, от которого философия получала стимул к движению, со временем менялись: это были, например, богословие, математика и математическое естествознание, филология и история, психология, социология. Хотя объективно значимые познания - это всегда только познания частных наук, но как сами науки выигрывали от побуждений, исходивших от философии, так и они сохраняют свою важность и значение для философии и суть поэтому нечто большее, чем произвольное частное знание;
     
б) Обладание знанием и стремление к знанию. Философия обращается против претензий мнимого обладания ею, которое, как научаемое содержание в виде некоторой философской схоластики или желает энциклопедически объять в себе все знание вообще, или же выступает как особенное философское знание. Самое имя философии уже возникало из той мысли, что она есть стремление (Streben), а не имение (Haben). Человек, как философ, знает о своем незнании и стремится к знанию.
     
Но между тем как это стремление невозможно, если его уже не коснулось знание и если оно в каждой становящейся его достоянием понятийности не сообщает себе должной прозрачности, окончательное обладание знанием уничтожило бы само стремление. По этому Кант знал: можно научиться не философии, а только философствованию72. Как философия в качестве учения, так и отрицание возможности философии одинаково лишены подлинного знания Первая орудует понятиями, которые как таковые имеют ведь только искусственную значимость внутри одной школы, а второе не может сдвинуться с места в своем пустом отрицании.
     
Философию, которая не знает и все же побуждает себя к знанию, можно охарактеризовать как это самое стремление: поскольку философия направлена на целое, она стремится к самым крайним границам. Там, где она достигает границы, она не останавливается но находит вопрос, влекущий ее дальше. Она приступает к корням всего, что выдает себя за бытие (was als Sein sich gibt), называет саму себя радикальной. Нет ничего, чего бы она не могла еще раз поставить под сомнение; она делает ненадежным всякое обладание. Она ищет точки вне всякого бытия, чтобы постичь бытие мыс лью. Это искание она сознает как антиномию: понимать, что желаешь невозможного, и все-таки не сдаваться.
     
Эта исконная философская воля к знанию ищет на пути через всякое знание особенного той ясности сознания, которая достигает апогея в самосознании. Философ хочет не просто жить, но жить сознательно; для него стало подлинным бытием то, что было им сознано не во внешней рефлексии одного лишь рассудка, но в тех специфических мгновениях светлости, которые составляют возможный результат ежедневного занятия философствованием. Эту светлость невозможно сообщить так же, как познания о вещах, они могут быть только пробуждаемы сведущим (Kundige) в том, кто готов к этому. Философское достижение - это из темноты простых инстинктов в знании найти путь к себе самому. Поскольку, однако, знание как обладание есть достояние Божества, философ никогда не пребывает в окончательной ясности, но требует довериться темноте. Ибо ясность философа приходит не из ничего; она не бывает опорой сама себе; как ясность чистой воды она была бы безразличной ясностью. Поэтому понимание самого себя в искании философствования есть так же точно и откровение подлинно, ибо навсегда, непонятного. Знание в философствовании имеет ту самобытную особенность, что в решающих пунктах мы знаем благодаря тому, что не знаем (daß im Entscheidendem gewußt wird dadurch, daß nicht gewußt wird); 
     
в) Знание и экзистенция. Наука изучает существование, которое, независимо от бытия исследующего, есть то, что оно есть. Философствование вопрошает о бытии, которое я переживаю на опыте так, что я сам есмь; я могу знать о бытии лишь таким способом, каким я сам через себя самого есмь. Философское знание зависит поэтому от моего бытия, есть самоудостоверение этого бытия.
     
Философия не желает самозабвенно отождествить себя со знанием ориентирования в мире, как если бы в философствовании речь еще раз шла о том же самом, о чем идет речь в науках, или как если бы существовал такой предмет, о котором науки забыли. Там, где философия мнит, будто изучает и решает отдельные и частные проблемы, а затем получает результаты, там она делает вид, будто находится в непрерывном ряду научного исследования, будто в каждом таком решении она продвигается еще на шаг вперед по сравнению с традиционной философией и обещает в скором будущем дальнейшие научные результаты. На самом же деле она существует лишь как процесс усвоения бытийных возможностей, а не как усердие к одним лишь результатам знания.
     
Поскольку науки находят в философствовании свой смысл, который только и побуждает человека приступить к ним (sie zu ergreifen), они служат философии материалом. Но совокупность их содержания еще не исполняет всего бытия. Хотя в научном ориентировании в мире я как сознание вообще полагаю возможным сказать: что я знаю, то я и есмь; я есмь как знание, в котором соединяется все; бытие заключено в знаемом (was isch weiß, das bin ich; ich bin als Wissen, worin sich alles zusammenfaßt; das Sein ist im Gewußten beschlossen). Но только как возможная экзистенция, т.е. в скачке философствования, я могу сказать: то, что я знаю, есть лишь условие того, как я удостоверяюсь в своем бытии (was ich weiß, ist nur Bedingung, wie ich meines Seins gewiß werde).
     
Если, таким образом, мы удерживаем науку как единственный способ овладения истиной (die einzige Weise, Wahrheit zu ergreifen), и отвергаем все прочее, то мы осуждаем философствование. Однако невозможен никакой синтез науки и философии в том смысле, чтобы они вместе составили целокупность знания. Раздвоение и диалектическое напряжение между ними принадлежат к составу нашего явления как существования во времени, в котором мы можем трансцендировать, только если мы в науках познаем тот мир, который мы трансцендируем.
     
Философия также не есть учение, которым мы руководствуемся (Lehre, nach der man sich richtet), как в технической деятельности руководствуемся известным научным учением. Согласие между мышлением и жизнью отнюдь не означает, чтобы конкретного индивидуума можно было подводить под закон или под образ учения. То, что, уже как содержание мышления, не было функцией в жизни, то мыслили неверно (unwahrhaftig gedacht). Философия существует изначально как мышление каждого дня в его конкретности, как внутренняя деятельность мысли. Придумывание и изложение в философском произведении имеет поэтому за собой критерий укорененности мышления и жизни в Едином или просветления присущего в настоящем самобытия, и только вводит возникшее в этом просветлении сказуемое содержание в порядок и методическое воспроизведение (Das Erdenken und Darstellen in einem philosophischen Werk hat daher das Kriterium der Verwurzelung von Denken und Leben in Einem oder der Erhellung gegenwärtigen Selbstseins hinter sich und bringt nur das in ihm entsprungene Sagbare zu Ordnung und methodischer Wiedergabe). Поскольку я есмь лишь как мыслящий, а философствование есть мышление в существовании, поскольку возможная экзистенция постигает себя в нем в своей свободе как безусловное, философия, как высказанное некоего мгновения (das Ausgesprochene eines Augenblicks) хотя и есть учение, но в этом учении она есть все же не как чисто предметная понимаемость (bloß gegenständliches Verstandenwerden), но только как возможный перевод в самобытие (mögliche Übersetzung in Selbstsein).
     
Хотя, философствуя, мы не можем говорить без того или иного набора понятий (Begrifflichkeit), но все же эта понятийность не составляет существа философской мысли в том же смысле, в каком она составляет сущность научного познания. Исследующая понятийность, так же как и лепетание лишенного понятий языка, означает конец философствования. Как в философской понятийности оно становится неистинным там, где эти понятия суть не более чем терминология, так в лишенном понятий языке оно опускается и впадает в неясность.
     
Если философия есть объемлющее науки, но сама не есть наука, то все-таки она хочет в своей речи всегда оставаться также некоторым знанием. Вместо различия между философией и наукой следует проследить напряжение между знанием и экзистенцией в философствовании. Правда, знание есть то, что только в науках обретает методически ясную форму и развитие, но оно всегда присутствует также в какой-нибудь мере конкретности своих форм и материалов и в философствовании. Вследствие того, что знание имеет смысл и обязательность, которых оно, просто как знание, в себе еще не заключает, способ этого присутствия знания составляет философствование, в котором знание остается в специфическом напряжении, поскольку должно иметь сторону рассматривания (Betrachten) и сторону действия (Tun), из которых ни одна не существует без другой.
     
Философия как знание есть рассматривание. Г реки уподобляли жизнь празднику: одни приходят на праздник, чтобы показывать свои искусства, другие, чтобы извлечь прибыль от торговых сделок с посетителями праздника, третьи же, чтобы созерцать (schauen). Эти последние и есть философы. Но греки не признавали за философствование ни к чему не обязывающее созерцание, но в созерцании божественного желали стать подобными Богу. Философия для них есть не только знание, но и практика, изучение самой истинной жизни; она подвергается испытанию перед лицом смерти; философствовать - значит учиться умирать73.
     
Если бы противоположность между жизнью и знанием мы зафиксировали в таком виде, где чисто рассматривающее знание противостояло бы сугубо деятельному экзистированию, то каждая из сторон, утратив свою противоположность, потеряла бы и сама себя. Если мы ограничимся знанием, станем требовать дельности, в которой уже не участвует жизнью никакая самость, тогда мы видим величественную картину мира и мним, будто знаем, но не даем себя в обиду ни другому, ни нашим собственным мыслям. Если же мы презираем знание, называем его чем-то лишь безразличным и вместо того удаляемся в область чувства, инстинкта, интуиции, то мы прекращаем всякую коммуникацию как разумное существо; ибо, коль скоро мы ведь вновь рационализируем эту свою установку, мы полагаем, будто можем, в своем качестве навязчивых героев добродетели, представить доказательства ее истинности самой жизнью, которую мы ведем, переживаниями, которые мы обнаруживаем при этом. Противоположности, как психологические установки, взаимно переходят друг в друга; поскольку же обе сами по себе мертвы, каждая сама по себе необходимо рождает скуку и заставляет вновь попытаться прибегнуть к противоположному.
     
Философствование стоит между двумя этими полюсами, исполняя их оба. Философия есть осознание (Innewerden) истины на пути науки в самой собственной жизни. Она требует исследовать в мире; воля к знанию без науки осталась бы пуста; она хочет, чтобы все без границ было высвечено (durchleuchtet) рационально. Но она требует принять то, что мы знаем (das Gewußte), в экзистенцию, не оставлять его равнодушно стоять как сущую самоцель, но двигаться в нем как в пути к истинному сознанию бытия. Не теряться ни в нескончаемости предметного знания, ни в хаосе чувств, возможно только в движении между обоими, в котором осуществляет себя экзистенция как нечто третье, - никогда не только объективное и никогда не только субъективное, - подлежащее философскому просветлению.
     
Светлость сознания не может быть светлостью ничто. Философ, который действовал бы подобно математику: выдумывал бы себе особенный предмет, который можно иметь как предмет одного рассудка, безотносительно к судьбе собственной жизни, оставался бы в ясности формального, не достигая подлинного просветления. Влечение к светлости бывает философским, только если оно устремлено на исполненную содержаний темную основу явления экзистенции. Философ, готовый и открытый для своей судьбы, жаден до мира (hungrig nach Welt); он ищет узнать этот мир как природу и во всей широте исторической объективности, жаждет пережить его опытом в фактической, историчной конкретности своего собственного существования. Философия не может стоять в сторонке; одиноко заниматься ею для себя мог бы только тот, кто взял бы с собою в это свое одиночество ту жизнь и тот мир, которые он приобрел опытом.
     
Но экзистенция не дана готовой как некое бытие, которое бы затем можно было просветлить; всякую приобретенную светлость еще только предстоит осуществить. Философия не только вырастает из существования и наук, но, проникая собою существование и науки, рождает в них явление бытия. Изначально философствуя, я остаюсь в положении Мюнхгаузена, который тащит сам себя за волосы из болота.
     
Догматическая философия, притворяющаяся только лишь знающей, отличается поэтому, как небо от земли, от философии свободы, как совершающей свой взлет в знании. В первой философствующий обязывает себя перед содержательными высказываниями о бытии, во второй же - обязывается принятым экзистенциальным решением. В первой есть страсть борьбы за убедительную значимость, принятие ее как объективной истины и потребность в школе и в распространении этой истины; здесь страсть имеет своим содержанием чистоту души, открытость и коммуникацию, любовь историчной безусловности. Отсюда, во взаимном просветлении объективностями, которые как таковые всегда остаются подобными вопросам и возможностям, произрастает терпимость, угасающая лишь там, где сталкивается с нетерпимостью догматики, скрываясь за которой человек фактически прерывает всякую коммуникацию. Там философия становится закругленно законченным объективным целым. Здесь она - средство коммуникации на службе экзистенции. Там она существует как вера в некоторую объективность, имеющую всеобщий характер. Здесь - как самопроникновение индивида в его отношении к собственной трансценденции в бесконечном прогрессе.
     
Таким образом, философствование - это не только наука, но и не только экзистенция. Это - научно мыслящая, методическая работа просветления; его результат реален только в переводе на сознание экзистенции, становящееся возможным благодаря ему (sein Resultat ist allein im Umsatz in das durch sie ermöglichte Existenzbewußtsein).
     
Как ученый, я удаляюсь от жизни, беру объекты как объекты сами по себе, ищу всеобщезначимых критериев и верификаций; жизнь как таковая по природе своей приватна, в ней у меня иная установка, чем в исследовательской работе. Но как философствующий, я возвращаюсь к ним обеим. Правда, я имею дело с самим собой как возможной экзистенцией, мыслю исходя из этой жизни и верифицирую или разочаровываю в ней мыслимое мною; но теперь я уже не могу разделить жизнь, как приватное, и мышление, как объективное; ибо одно становится другим; если я не философствую каждый день в своем существовании, то я вообще не философствую (philosophiere ich nicht täglich in meinem Dasein, so philosophiere ich überhaupt nicht). Философия есть фактор жизни, которая со знанием творит себя как явление экзистенции и влечет за собственные пределы (Philosophie ist Faktor des Lebens, das als Erscheinung der Existenz sich wissend schafft und über sich hinausdrängt). Но она бывает отчетливой не просто в отношении к жизни, но через саму жизнь (durch es selbst). Философствующее мышление есть жизнь, как и сама эта жизнь есть только в качестве мыслящей.
    
    
     
      
3. Борьба философии за науку. 
     
     
- Философия и наука должны отделиться друг от друга, чтобы тем с большей достоверностью сознать свой союз (Verbundenheit). В качестве тотальности наук они составили бы смутное целое (ein trübes Ganzes). Но при ясном понимании своего смысла как философии или как науки они становятся неким целым, в котором ни одна не может обойтись без другой.
     
Поскольку философствование есть воля к знанию, которое, казалось бы, исполняется на мгновение уже и в науках, чтобы тут же возвратиться к своему истоку, и поскольку наука получает свой смысл благодаря стимулу, исходящему из философствования, поскольку, в особенности, суровость самокритики науки, ограничивающейся только областью знаемого, имеет своим истоком и надежной опорой силу философского самобытия, - науке и философии, в противоположность тупости неразделенного незнания, равно присущи вопрошание и методичность хода.
     
Поэтому не существует действительной борьбы между философией и наукой, есть только борьба за подлинную науку и за подлинную философию, - борьба, в которой они обе выступают союзницами. Эта борьба направлена против нарушения границ, которое случается, если наука, как убедительное знание о вещах в мире, хочет замкнуться, т.е. абсолютизироваться в некое знание о бытии; если знание, отрываясь от почвы своего добротного состава, желает как бы в антиципации распространиться на произвольно обширные пространства и в конечном счете на все; если форму знания принимают за содержания, служащие выражением некоторой веры.
     
Борьба эта направлена поэтому против некритической философии, если эта последняя изображает из себя самой науку. Против нее обращается, прежде всего, подлинная наука, разбивая ее мнимо-философские познания или включая их в свой состав как научно партикулярные результаты (поскольку эти познания вовсе не философского характера, но как предметное познание имеют вполне определенное место в ориентировании в мире), а затем и сама философия, противостоящая в них своей собственной ложной форме, поскольку знание философии существует не для сознания вообще, но действительно как абсолютное сознание, в качестве которого приходит к самому себе исторично-единственный индивид.
     
Борьба философии против философии как ложной науки идет, в сущности, против слабости, которая ищет себе опоры в этой ложной науке, вместо того чтобы быть самой собой и отвечать самостоятельно (statt selbst zu sein und selbst einzustehen). Действительность в пограничных ситуациях в таком случае маскируют. Орудуют и оперируют, чтобы обеспечить за собою нечто, что само по себе остается неясным и что в конце концов есть не что иное, как только существование. Под покровом мнимого философствования в формах строгой науки человек догматически запирается от внешнего мира в слепом стремлении скрыть от себя собственный страх за самого себя. На лице поочередно является то мрачное педантство, то напускное легкомыслие; однако только истине присуща подлинная боль и естественная веселость. Эта слабость не выносит витания и сомнительности, на которое в философствовании обрекается все, что лишь объективно, как и все, что не более чем субъективно.
     
Наконец, философия вынуждена бороться за науку, свобода которой есть и ее собственное существо, против социологических сил, которые, пользуясь путаницей из-за многозначности смысла «истинного», пытаются выдать за всеобщезначимое то, что им нужно в данную минуту. Они хотели бы гарантировать и решить при помощи зависимого авторитета, в форме общественного мнения или принудительным декретом власти, что должно быть истиной, и что в этих пределах можно утверждать как научный результат. В борьбе против всех сил отвлеченной веры, которые хотели бы заставить таким образом науку служить себе, философия выступает поэтому союзницей подлинной науки, как и всякой веры, предполагающей как свое необходимое условие свободу вопрошания и исследования.
    
   
   
    
     
Философия и искусство
    
    
     
      
1. В каком смысле искусство самостоятельно. 
     
     
- Поток художественного творчества тысячелетиями течет как бы. из собственного источника. Но в то время как философия в своем начале сразу же вопрошающе противопоставляет себя религиозной жизни, искусство в своем содержании и сознании долгое время остается тождественным с религиозной практикой; художник служит религии, он не только исторически анонимен, но как художник не имеет личного самостояния; он творит величайшие произведения, опираясь на всеобщее трансцендентное сознание. Искусство может уже достичь вершин там, где еще нет философии. Но в эпохи освобождения искусство выходит из смутной дремоты своего несамостояния, как именно оно само, как предельная мифотворческая практика на границе возносящей мифически-нетворческой светлости духа (wie ein letztes mythenschaffendes Tun an der Grenze einer heraufziehenden mythisch unschöpferischen Geisteshelle). Еще не вступая в явную борьбу с религией, и все же опираясь на внутреннюю независимость экзистенции великих художников, оно едва не занимает места религии, оно становится возможным выражением удостоверения в бытии для утверждающегося на самом себе, т.е. философствующего человека; ибо только с освобождением философствования и искусство также отрывается от религии. В художнике действует, силой избирательного сродства, дух философии: пока, наконец, не опустошится, похоже, и искусство там, где ослабевают религия и философия.
     
Однако вопрос о том, в чем состоит единая и единственная сущность искусства, приводит в недоумение. Склонность находить во всяком понимании формы и качества нечто тождественное по существу, принуждена держаться чего-то общего и равно значимого, которое как «прекрасное» соответствовало бы, скажем, логически правильному в области познания. Однако всеобщее, хотя именно благодаря ему и становится возможной сообщимость в искусстве и доступность его произведений, даже в течение целых тысячелетий составляет сущность не истока, но только среды.
     
Истока же следует искать прежде, чем среду, прежде способа предметности, и даже - прежде идеи. Если мы хотим увидеть, каково отличие искусства от философии, то не можем ориентироваться в этом на ставшие образы (Gewordenheit) определенного искусства, на идейно наполненное искусство классической и романтической формы, на вещественное (которое связано содержательно или же импрессионистически), на целесообразное (например, техническое, политически-тенденциозное или морализирующее), не можем ориентироваться на формалистическое искусство, как попытку автономной игры. Если, таким образом, минуя все это, мы вопросим экзистенцию, из которой происходит искусство, как и философия, то искусство, казалось бы, не позволяет дать однозначную адекватную формулировку его сущности.
     
В своем истоке искусство есть просветление экзистенции при помощи удостоверения, которое, созерцая, делает бытие насущно действительным в существовании (die Erhellung der Existenz durch eine Vergewisserung, welche das Sein im Dasein anschauend zur Gegenwart bringt). Если в философствовании бытие объемлется как мыслимость (Denkbarkeit), то в искусстве - как изобразимость (Darstellbarkeit); максимум непосредственности в сообщении философского высказывания возможен благодаря сознательности мышления (das Maximum an Direktheit in der Vermittlung philosophischer Aussage ist möglich durch die Bewußtheit des Denkens); в непосредственном сообщении искусства косвенность оказывается следствием его созерцания, которое как мысль остается абсолютно темным для себя.
     
Также и подобного рода формулы выражают собою опять-таки среду, но не исток. Хотя и кажется, что искусство во все эпохи было наиболее доступно, искусство, как сущность в его всякий раз особенном истоке, является всегда, как и философия, настолько историчным, что является только в своей среде, как единый и единственный, внутренне связанный мир.
     
Искусство, как и философия, существует в усвоении, в порождении, в наличном произведении.
    
    
     
      
2. Философия и искусство в усвоении. 
     
     
- Философствование есть мышление в жизни, которая в этом мышлении высвобождается из неправды (Philosophieren ist das Denken im Leben, das sich in diesem Denken der Unwahrheit entwindet); она ищет взойти в нем из слепоты к зрению, из рассеянности - к единству самости, из существования - к бытию. То, из чего она восходит, она еще сохраняет в себе, а с тем и возможность уклонения, которое цепляется за него, чтобы вернуть все, как было. Философствование, обладая истиной как направлением, а не как имуществом, есть движение из потерянности к обретению себя. Оно всегда еще стоит на границе между тем, что нужно преодолеть, и тем, чего предстоит добиться. Это промежуточное бытие фатально обречено на недостаточные достижения. Это философствование приходит к себе, усваивая мышление из традиции, которое есть не знание о некотором мыслимом, но воплощение подобного знания в собственное мыслящее деяние. Его нужно не просто принять к сведению, оно не бывает обретено окончательно, оно - не наличность существенности, не созерцающее усмотрение покоящейся в себе мыслительной формации.
     
Но искусство одним скачком достигает исполнения в форме завершенного в известном образе созерцания. Усвоение искусства в наслаждении его произведениями приносит нам потрясение, расслабление, развлечение, утешение. В этом абсолютно недоступном рационально, всецело присутствующем в насущном сознании как язык совершенстве нет уже никакого недостатка. Прерывая повседневность, забывая реальность существования, человек переживает такое освобождение, перед которым, кажется, исчезают на мгновение все заботы и цели, удовольствия и страдания. Но затем он вынужден вновь, без всякого перехода, вступить в существование, лишь вспоминая обманувшую его красоту. Созерцание искусства -не промежуточное бытие, но инобытие (Kunstschauen ist kein Zwischensein, sondern ein Anderssein). Чуждое жизни, но в своем совершенстве несущее в себе, казалось бы, всю полноту жизни, оно все же предоставляет ее самой себе, как только она вновь действительно выступает перед нами. Там, где искусство, освещая своим светильником все пропасти и страхи существования, тем не менее преображает (verklärt) его в светлом сознании, которое в нем уверено в бытии прозрачнее, чем в самой ясной мысли, там, казалось бы, и человек, отрешаясь от упоения и страсти, не только взирает в вечность, в которой все окончательно прекращается, но пребывает в ней сам.
     
А потому, в то время как цель философствования есть мышление в действительности самой жизни, смыслом усвоения искусства остается именно разделение между действительностью и погруженностью в созерцание (kontemplative Versenkung). То, что философствование не может дать никакого удовлетворения возможным, не теряя себя, как подлинное философствование, - это такое же неотъемлемое свойство философствования, как непременное отличие наслаждения искусством таково, что удовлетворение здесь есть самое существо, и не только дозволяется, но и составляет его цель.
     
Разделение между действительностью нашей жизни и тем глубоким удовлетворением, которое дает искусство, решительнее всего обнаруживается там, где искусство достигает наибольшей глубины. Трагический поэт способен в непостижимой антиципации представить нам крах и гибель как предельный шифр бытия в существовании. Он вводит слушателей в ситуации своих героев, которые, оставаясь неадекватными нашей действительной жизни, потрясают, но сами не становятся судьбой для нас. То, чего мы пугаемся и что претерпеваем, созерцая, и что в целом мы переживаем все же как освобождение (Erlösung), мы претерпеваем не из нашей собственной историчности, потому что не мы находимся в той пограничной ситуации, в которой, как представляется, находится герой. Трагическое - это не собственный крах. Действительна только экзистенция в пограничной ситуации, а не мы в акте созерцания трагического героя, и не сам этот герой, как нами созерцаемый. В действительности историчного пограничную ситуацию так же невозможно изобразить, как и оформить в идеальном типе.
     
Поэтому и мышление пограничной ситуации в философской возможности необычно пусто, всецело отсылая мыслящего к его собственному действительному бытию, видение же пограничной ситуации, изображенной художником как типическая, необычно наполняет наше существование, но при этом неизбежно грозит отвлечь видящего от него самого.
     
Нередко мне хочется последовать за поэтом в его богатый, все дающий или все обещающий мир, и все же мне приходится верить призыву философствующего во всей его скудости. Я опытом постигаю, что я всякий раз тем более открыт экзистенциальному истоку искусства, чем менее я теряю себя, и чем менее перестаю самостоятельно философствовать.
    
    
     
      
3. Философия и искусство в порождении. 
     
     
- То, что свойственно человеку как человеку: искать, мысля, восхождения своей самости в философствовании, наслаждаться, созерцая, удовлетворением от присутствия бытия в образе (denkend den Aufschwung seiner selbst im Philosophieren zu suchen, schauend die Befriedigung durch die Gegenwart des Seins im Bilde zu genießen), - становится сообщимым благодаря произведениям, создаваемым индивидами, которых называют философами или художниками.
     
Если содержание обоего рода возникает из экзистенции создателей, то возможность сообщения появляется благодаря творческой способности, которая у художника называется его гением: создаваемое им непроницаемо в своем бесконечном истоке и все же присутствует перед нами как созданное, служащее, как и сама действительность, исходной точкой все новых и новых пониманий. Позже художник сам стоит перед собственными произведениями, как перед загадками; философ знает только, что ему сделалось ясно (der Philosoph weiß nur, daß ihm licht wurde), но так внятно постижимо, что он скорее считал бы загадкой, если бы не нашел этих мыслей. Творческую способность философа неправильно будет называть гением: тот, кто понимает произведение какого-нибудь философа, тот, как философствующий человек вообще, непременно должен, по мере нарастающей в нем прозрачности мышления, востребовать у самого себя возможность понимаемых мыслей, как если бы только в его косности и несостоятельности была вся причина того, что он до сих пор не подумал этого сам.
     
Но творческая способность, как бы поразительна ни оставалась она для нас в своей бессодержательной игре, получает истину только там, где служит экзистенции, которая, рождая свое произведение, развертывается в полноту и сама. Правда, есть такая художественная гениальность, в которой экзистенция почти нечувствительна для нас. Это Бонапарты искусства, которые, подобно Рубенсу или Р. Вагнеру, одним переворотом изменяют ландкарту в своей области искусства. Их сущность - неслыханный и даже обескураживающий жест. Они творят совершенные произведения, однако в окончательности не обращаются к нам. Такое впечатление, будто то, что движет ими - в конце концов, просто избыток витальных сил, эротизм, мир в сублимированных формах. Чтобы в творчестве являть в насущной действительности язык трансценденции, недостаточно быть экзистенцией, и недостаточно быть гением. Как в личности художника то и другое в неповторимо уникальном виде служат опорой друг другу, - в этом заключается тайна его истока.
     
Художник и философ желают некоторого целого. Но в то время как для философа недостижимое единое целое служит целью и сознательностью в его всегда незавершенном пути, художник в каждом произведении завершает некоторое целое. Лишь бессознательно предстает ему в целокупности жизни, охватывающей все произведения, некоторое объемлющее целое. Есть поэтому свой смысл в том, что философ рождает лишь одно-единственное произведение, все же остальное - лишь как приготовление или интерпретации, а это одно - как произведение, представляющееся ему целым как системой, и однако никогда не достигающее готовой завершенности. И есть смысл в том, что для художника завершенная цельность отдельного произведения продолжается в ряде произведений, которые, как последствие, в свою очередь не образуют завершенного целого, но становятся, как и философия, грандиозным фрагментом. Произведения художника в его глазах обретают формы, как его дети, которых он оставляет, такими, каковы они есть, чтобы идти дальше. Философу пришлось бы попытаться достичь одним-единственным неповторимым броском того, что в этом виде никогда бы и не сделалось целью художника. Но художник достигает своей цели каждый раз, философ же - никогда не достигает.
     
Поскольку художник, как экзистенция, больше создаваемого им произведения искусства, отделение созданного произведения от его экзистенциальной основы хотя и превращается в радость творчества (Lust des Schaffens), но становится также болью оттого, что в самом совершении он все-таки всегда недоволен. Совершенство выпущенного в мир произведения становится для его творца истоком экзистенциального беспокойства, в котором только и может продолжаться процесс творчества.
    
    
     
      
4. Философия и искусство в произведении. 
     
     
- Философия в форме произведения не есть действительное философствование, в котором мыслимое таким образом есть только функция. Как философское мыслительное произведение (philosophische Gedankenwerk) имеет свои корни в философствовании, как мыслящей жизни, так в нем же заключается и его критерий.
     
Если поэтому философия как произведение имеет тенденцию отрываться от этого основания, чтобы существовать как наличное объективное целое, то это произведение получает черты родства с произведением искусства. Как и произведение искусства, философское учение закругленно замыкается в некий мир в конкретности отдельной, наглядно предстоящей нашим глазам формации, видении его творца, трудившегося над этим целым, как над произведением искусства. Наконец, оно противостояло ему как некое иное. У него возник план, он делал наброски, бросал одно, исполнял другое, части целого взаимно согласовывались одна с другой. В частностях он живо видел целое. Не только в исполнении, но и в самом строе мыслей, который в принципе мог бы проявиться в различных изложениях и будучи выражен теми или иными словами, есть нечто подобное произведению искусства. Философия настаивает, далее, на положительности и ясности, родственной созерцанию; напротив, решительность артикуляции в творении художника подобна своего рода языку категорий. Мышление философа может иметь наружность инстинктивного художественного выражения; поэтому философские учения переживались также воспринимающими их как своего рода произведения искусства, богатое многообразие которых мы можем найти в истории философии, как в музее.
     
Однако совершенное отвлечение философии и полная самостоятельность существования ее произведения означали бы в то же время смерть философии. А потому философствование в его произведении отличает себя от произведения искусства, чтобы спасти от погибели свою сущность. Философствование не может быть исполнено без остатка в своем произведении, произведение же искусства достигает осуществления как совершенное. Философская мысль до самого конца остается вопросом, как объективно ставшая, эта мысль есть лишь возможность; она обращается к тому, кто ее слышит, не для того, чтобы быть только воспринятой им, но для того, чтобы получить воплощение. В философском произведении человек не отдыхает, предаваясь представшему в настоящем бытию, но с этим произведением он осознает это бытие, которое в философствовании просветляется для него, но которое не дается ему, как в созерцании произведения искусства, из пределов которого погруженность в исполняющее жизнью мгновение уже не хочет выходить (Im philosophischen Werk ruht der Mensch nicht aus, hingegeben an die Gegenwart des Seins, sondern mit ihm wird er dieses Seins inne, das ihm durch Philosophieren erhellt, das ihm aber nicht gegeben wird wie im Anschauen des Kunstwerks, über das ein Versenktsein im erfüllenden Augenblick nicht mehr hinaus will). Мысль в самой сущности своей заключает беспокойство движения вперед, как созерцание - покой углубления.
     
А значит, именно то, что философствование, подобно формациям искусства, объективируется в формациях мысли, отчуждает его от него самого, прежде всего там, где предметом внимания при создании произведения делается для него то, что может оказаться ему присуще лишь непроизвольно.
     
Так, словесное выражение мысли (die Sprachlichkeit des Denkens), если этого выражения начинают искать сознательно, становится серьезным предметом философствования, которое хочет высказать некоторую веру. Словесное творчество некоторых философов (Гегель) вводит в недоразумения. Гегель не обращал сознательного внимания на язык, а в своих размышлениях о языке объявлял даже слова простыми знаками. Новые слова, как таковые, рождают озадаченность всего лишь неожиданным и отвлекают мысль философствующего читателя. Если мысль становится объектом как слово и предложение, то философствование становится искусством правильно говорить (die Kunst des Sprechens), которое распространяется как манера выражения (Sprechmanier). Как возможно уклонение философии в чистую науку, так здесь становится возможной игра в кубики языковых формаций (ein Basteln an Sprachgebilden). Держаться сути дела - в философствовании это значит не держаться какого-то предмета, а быть у себя самого (Bei der Sache sein, heißt im Philosophieren nicht bei einem Gegenstand sein, sondern bei sich selbst sein). Обособление словесной формы мысли - это своеобразный способ освободиться от требований (Anspruch), предъявляемых человеку философствованием; оно обнаруживается в разрыве (Diskontinuität) между языком этой области промысла и языком знающей обязательства жизни. Искусство требует этого разрыва, но подлинное философствование требует непрерывного единства, поскольку оно есть мышление, как сама мыслящая жизнь.
     
Поскольку форма произведения искусства не есть форма философии, то философствование становится по своему смыслу объемлющим (Übergreifende), потому что незавершимым (Unabschließbare) в качестве целого; ибо философия как целое есть подлинно бесформенное и со всех сторон открытое (Philosophie als Ganzes ist das eigentlich Formlose und nach allen Seiten Offene).
     
Хотя в философии, как и повсюду, мы можем искать одного лишь переживания, рассматривать мыслительное построение в его архитектуре, наслаждаться им как поэмой, испытывать от него необязательную радость или, при неудовлетворении этих наших мотивов, неудовольствие. Однако философия есть в своей истине путь к нашему бытию и смыслу; с помощью философии мы воспитываем себя (Philosophie ist jedoch in Wahrheit der Weg zu unserem Sein und Sinn; mit ihr erziehen wir uns). Ее сущность есть сама просветляющая себя в мышлении жизнь. Она не есть лишь средство, ибо она, как органон, решительно не может быть оторвана от своей функции. Она, как формация, действительна лишь вместе со своим исполнением. Она не видит себе конца как цели и совершенства; в насущном акте исполнения она есть в то же время свое удовлетворение, и как явление во времени никогда не бывает завершенно готовой.
    
    
     
      
5. Эстетическая необязательность. 
     
     
- Поскольку искусство получает обязательность своего содержания из религии или из философского самостояния художника (philosophische Eigenständigkeit des Künstlers), оно, как чистое искусство, форма которого, как и чистая, экзистенциально необязательная логическая значимость, обращается к сознанию вообще, необязательно (unverbindlich). Это чистое искусство воспринимает в себя все только ради его изобразимости (Darstellbarkeit). В принципе не существует ничего, что бы не могло стать его предметом; все решают здесь мастерство и форма. Поскольку это искусство, как чистая среда, не знает обязательств, не является ни религиозным, ни философским, оно не может быть ни против религии или философии, ни за них; ибо у него нет никакого собственного истока, кроме нескончаемой свободы возможного в игре.
     
Человек, как художник и как философ, оказывается уже неспособным по-настоящему обратиться к экзистенциально значимой пограничной ситуации, если он желает при этом другой рукой удержать отвлеченную форму или рациональную формулу. Абсолютизированные всерьез, они становятся упрямым педантством; если последней истиной оказывается комизм, он превращается в пустой балаган, как и ирония, как установка самоизоляции, становится бессодержательным истреблением. Желание изображать самый абсолют в таком искусстве, которое уже не является более религией, рождает кич, а в философии - экзистенциально безосновательные гипотезы; ибо искусство, равно как и философия, приостанавливают свой подступ к трансценденции: искусство - в необязательности формы и красоты, философия - в возможности систематически ясной мысли.
     
Освобождение в произведении искусства становится ни к чему не обязывающей кажимостью. Ибо в произведении есть только его собственный закон, но не закон действительной жизни. В поэзии творчество форм как бы освобождает меня от решений экзистирования, в мышлении возможностей - от овладения действительностью; вместо того, чтобы самому принимать решения, я могу давать набросок того, что могло бы быть; вместо того, чтобы обязательно быть, я могу находить удовлетворение уже в созерцании собственной фантазии. В своем рассматривающем наслаждении я могу распространяться в безграничность, испытывать все возможные для человека мотивы. Я восхищен, или в отчаянии; я вправе забыть самого себя в чистом вневременном присутствии настоящего без каких бы то ни было последствий. Из всех видов искусства музыка более всего становится таким соблазном. Платон, Августин, кальвинисты и Киркегор с пафосом осуждали музыку. В то мгновение, когда человек отдается музыке, она увлекает его, и он оказывается тем более беспомощным в существовании. Только философствование в человеке оправдывает его восхищение музыкой.
     
Если, обращаясь к вневременному совершенству в искусстве и, однако же, с необходимостью оставаясь фактически существованием во времени, я живу в двух мирах, то эти два мира противостоят друг другу как совершенно не связанные. Я разделяюсь на два существа: одно из них предается смутности существования, полного случайных мотивов повседневности, другое же предается радостному созерцанию далекой, блистающей ясности. Моя внутренняя деятельность уже не слышит более призыва к единству: в обоих образах своей жизни я позволяю себе расслабиться в непосредственность, я живу настроениями в повседневности и мечтателен в искусстве.
     
Если я отдаю предпочтение жизни в искусстве и не признаю более обязательств, имеющих силу для поступков в действительном существовании, то мы говорим, что здесь ведут эстетическую жизнь: эта жизнь распадается на частности прекрасных мгновений; в этой жизни я не только наслаждаюсь созданиями искусства, но стараюсь придать действительности моих собственных переживаний форму произведения искусства и сделать ее, как действительность, необязательной. Этой жизни знаком только закон формы особенного; она должна избирать всякий раз иное, чтобы наслаждаться его формой; новизна и перемена - ее непременное условие. В эстетической жизни человек не существует, как он сам; он не признает верности, постоянства, обязательства, разве что как однажды избранный жест и позу. Безусловное утрачено здесь; здесь являются попеременно нищета существования и освобождение силою искусства. Как в философствовании уклонение направляется к мнимому знанию, так в искусстве как эстетической жизни оно устремляется к обманам фантазии, которая в форме жеста и в игре чувств делает кажимостью обладания то, что как подлинное освобождение через чтение шифров в искусстве может быть обретено только на основании некоторого действительного содержания жизни, - того же самого содержания, которое ищет для себя ясности в философствовании.
     
Но необязательность искусства, без которого искусство было бы пророчеством, является для него, в отличие от философии, специфической чертой. В то время как возможность в философской мысли есть лишь призыв к воплощению в действительное самобытие, искусство позволяет вести наполненную жизнь в самой необязательности. Оно есть умышленная иллюзия внутренней взволнованности, в своем конкретном опыте, насущной действительностью самых далеких и самых глубоких бытийных возможностей.
    
    
     
      
6. Философия в борьбе и в союзе с искусством. 
     
     
- Кажется, будто присутствие подлинного бытия или обще постижению искусства и философствованию, или же они только ищут его. Философия может видеть в искусстве форму присутствия трансценденции, которая для нее самой становится одновременно источником и исполнением. От искусства, в особенности от поэзии, она получала мотивы и сама снабжала его мотивами. Она сама может казаться более вялой формой сознания трансценденции, в которой находит прибежище тот, кому было воспрещено художественное творчество. Напротив, философствование очаровывало поэтов и художников, так что поэты становились философами, а философы -поэтами.
     
В философствовании дело идет о мышлении, просветляющем обязательство в действительной жизни и дающем ему подняться. Это мышление погружено в жизнь как внутренняя, безусловная деятельность. Поскольку, однако, в установке в отношении к искусству необязательность становится жизненной позицией, истина искусства становится суррогатом истины безусловного, наслаждение искусством может повсюду заменить собою действительное экзистирование, философствование нередко боролось против искусства. Эта борьба проходит через историю философии, всего решительнее у тех философов, которым была в них самих знакома опасность подпасть под власть искусства. Борьба ведется против соблазна жить в сугубой непосредственности, вместо того чтобы принять свою судьбу только в самобытии в опосредовании через мышление; она идет не против возможности самого искусства, представляющего собою созерцательное удостоверение, которого ищут со стороны философствования, осознавшего свою нищету. Философия ведет к границам, у которых ее язык умолкает, но искусство, казалось бы, еще говорит все-таки и в отсутствие рационального языка, как подлинное искусство, возвещающее исконную истину бытия, а не как игривое искусство, которое только развлекает, не имея характера истины. Если философия хотела бы удостовериться рациональными средствами и в той истине, которой знать она не может, и все же всякий раз в своем мышлении срывается и остается пустой без воплощения в экзистенциальное действие индивида, то мир искусства раскрывается перед ней как превозмогающее откровение, которое философия понимает лучше, чем искусство понимало самого себя.
     
В той мере, в которой философское сознание осуществляет экзистенциальное усвоение произведения искусства, это сознание одобряет волю к истине в художнике, которая не протекает в фантазиях по ничтожностям, но дает известие о самом бытии, которое, как ему кажется, ему открылось, хотя он и не может сказать об этом иначе, как в наглядности своих образов. Но философ в самом художнике словно бы дает ему полномочие на его практику, которая может столь опасным образом вести его к ничтожности, и столь доверительно-откровенно - к истине, но все же и в этом последнем случае еще оставляет за собою ту необязательность, которая требует осуществления в явлении существования для того, чтобы быть по-настоящему истинным.
     
Философия ведет к усвоению искусства, в ложной форме - как моральной проверке произведения или как отнесенному к частным целям анализу воздействия исскусства, в истинном виде - как преданности в созерцательном исполнении возможностей, которые философия видит для того, чтобы приготовиться, но перед лицом которых она сама терпит неудачу. Философ может сознать свое поражение; с помощью искусства и как художник он хочет сделать то, чего он не может как философ. И все же решающий признак философского усвоения - это проходящее через всю рефлексию, проверяющее на экзистенциальном сознании, сознательное постижение истинностного содержания искусства, а тем самым разделение искусства в нем самом (die Scheidung der Kunst in sich). Философия воспринимает в себя истинное искусство и ставит его, как исполнение, превыше всего, что, мысля, способна дать она сама; неистинное для нее искусство она осуждает как абсолютную неправду. Пути уклонения в художественном творчестве знакомы ей, потому что она охвачена истиной трансценденции в подлинных произведениях творцов; эти произведения дают человеку язык, на котором для него становится доступно бытие, если он приносит его, как возможность, из самого себя. Философствование ищет взаимно обязывающей коммуникации с истоком в творящем художнике, перед произведением которого почувствовала себя глубоко затронутой наша собственная экзистенция.
     
Только в одном месте философия становится рядом с искусством. Метафизическая спекуляция, как попытка рационального чтения шифрописи, представляет собою аналог искусства. Если философствование вступает на границу знаемых содержаний и просветления экзистенции, в некоторое пространство, где все исчезает, то оно все-таки не прекращается в совершенном молчании. В абстрактных логических категориях и в истолковании действительных и мифических созерцаний философия в качестве метафизики говорит на некоем всегда многозначном языке, в котором должно быть выражено само бытие. Это - мир еле слышимой музыки. Она уклоняется, превращаясь в шум отвлеченных высказываний и рациональностей. Ее нельзя интуитивно услышать всю сразу в одном мгновении, как это в благоприятных случаях бывает в искусстве, но, чтобы слышать ее, нужна долгая тренировка в подобного рода мыслительных актах (eine lange Übung in solchen Gedankenvollzügen). Как уже и в искусстве необходимы метод, опыт, выучка, потому что в нем, как и во всей области духа, то, что возможно, не возникает непосредственно по самой природе, но только благодаря образованности, так же обстоит и в деле философской спекуляции. Но в то время как искусству даровано получить исполнение, спекулятивной мысли после долгой тренировки становится лишь тем более осознанно ясно, что оно все еще по-прежнему только лепечет.
     
Как раз в метафизике жажда закругленного завершения превращается в фатум философствования. Спекулятивное мышление всегда находится в процессе; вместо того, чтобы становиться искусством, философская метафизика открывает перед философствующим возможность видеть истину в формах искусства. Однако - не всегда. Спекулятивная мысль до такой степени полно аналогична искусству, что она может сделаться самодовлеющей. Выражение, что тот, кто подлинно музыкален, не станет философствовать, и наоборот, хотя не выражает общего закона, однако это - такое правило, которое знает не очень много исключений. У музыкально одаренных философов, таких, как Шопенгауэр и Ницше, решительно отсутствует та философская музыка в метафизических раздумьях, которая присуща Плотину, Канту, Шеллингу, Гегелю.
     
Искусство, и в качестве совершенства, будучи усвоено философским сознанием, не остается нетронутым: необязательность художественного наслаждения нарушена, освобождение в созерцании принимается лишь как антиципация и, в свою очередь, подвергается сомнению; музыка, прорываясь за пределы всего доступного словесному выражению, в конце снова влечется к слову, и всякое созерцание искусства - к мысли. Метафизическое спекулятивное мышление высказывает такие мысли, с которыми человек вновь из вневременности наслаждения созерцанием искусства вступает в овремененность своего существования, и которые он не может привести к завершению. Искусство само становится экзистенциальной функцией. Вместо того, чтобы замкнуться в особый мир наряду с существованием, оно становится фактором просветляющей себя безусловности в мире человеческой открытости.
     
    
   
  
  
   
    
Библиография русских переводов работ К. Ясперса  
   
   
   
1. Ясперс К. Куда движется ФРГ? Факты. Опасности. Шансы (пер. А. Гутермана и В. Иванова). Москва: Международные отношения, 1969. (220 с.)
   
2. Ясперс К. Введение в философию (пер. А.Шлегериса). Вильнюс: Минтис, 1989. (198 с.)
   
3. Ясперс К. Смысл и назначение истории. Москва: Политиздат, 1991. (527 с.) 2-е издание: Москва, Республика, 1994. (527 с.) (пер. М.И. Левиной; состав: Истоки истории и ее цель (с. 28-288; издано ранее: Москва: ИНИОН, 1991. Вып. 1-2 (215 с.)); Духовная ситуация времени (с. 288-420; издано ранее: Москва: ИНИОН, 1990. (214 с.)); Философская вера (с. 420-509)).
   
4. Ясперс К. Философская автобиография (гл. 1-4, 10, 14) (пер. А.А. Перцева) // Мы и культура сегодня, 1991, 3-4. (затем издано книгой: Екатеринбург: Деловая книга, 1997). (Издано также: М.: Изд. Независимой психиатрической ассоциации, 1995. (128 с.))
   
5. Ясперс К. Философская вера. Москва: ИНИОН, 1992. (150 с.)
   
6. Ясперс К. Шифры трансценденции (пер. А.В. Перцева) // Культуры в диалоге. Екатеринбург: Издательство УрГУ, 1992. С. 102-115.
   
7. Ясперс К. Ницше и христианство (пер. Т.Ю. Бородай). М.: Московский философский фонд; Медиум, 1994. (113 с.)
   
8. Ясперс К. Речь памяти Макса Вебера (пер. М.И. Левиной) // Вебер М. Избранное. М.: Юрист, 1994. С. 553-566.
   
9. Ясперс К. Будда (пер. A.B. Перцева) // Культуры в диалоге. Грани духовности. Ч. 1. Дух - пастырь человека. Екатеринбург: Издательство УрГУ, 1994.
   
10. Ясперс К. Собрание сочинений по психопатологии. 2 т. М. -Спб.: Издательский центр «Академия»; Белый кролик, 1996. (349 с.; 252 с.) (состав: Т.1: Ностальгия и преступления; Бред ревности; Методы проверки интеллекта и понятие деменции; К анализу ложных восприятий. Т. 2: Ложные восприятия; Феноменологическое исследование в психопатологии; Каузальные и понятийные связи между жизненной ситуацией и психозом).
   
11. Ясперс К. Общая психопатология (пер. Л.О. Акопяна). М.: Практика, 1997. (1053 с.)
   
12. Ясперс К. Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии (пер. С.К.Апта) (ранее напечатано: Знамя, 1994, 1, 146-168) (издание включает также интервью Ясперса Р. Аугштайну). М.: Прогресс, 1999.
   
13. Ясперс К. Стриндберг и Ван Гог. Опыт сравнительного патографического анализа с привлечением случаев Сведенборга и Гельдерлина (пер. Г. Ноткина). Спб.: Гуманитарное агентство Академический проект; Прогресс, 1999. (237 с.)
   
14. Ясперс К. Артур Шопенгауэр. К 100-летию со дня его смерти (пер. М.И. Беляева) // Шопенгауэр А. Собрание сочинений в 6 томах. Том 6. Москва: Книжный клуб «Терра», 1999. С. 322-325.
   
15. Ясперс К. Введение в философию (пер. Т.И. Щитцовой). Минск: Пропилеи, 2000.
   
16. Ясперс К. Всемирная история философии. Введение (пер. К.В. Лощевского). Спб.: Наука, 2000. (272 с.)
   
17. Хайдеггер М., Ясперс К. Переписка. 1920-1963 (пер. И. Михайлова). М.: Ас! тагдюет, 2001 (415 с.)
   
18. Ясперс К. Ницше. Введение в понимание его философствования (пер. Ю. Медведева под ред. А. Ермаковой). Спб.: Фонд Университет, Владимир Даль, 2004. (626 с.)
   
19. Ясперс К. Великие философы. Будда, Конфуций, Лао-Цзы, Нагарджуна (пер. Г.Б. Шаймухамбетовой). М.: Издательство Института философии РАН, 2007 (включает введение и главы о восточных философах).
   
  
  
   
    
Библиография работ К. Ясперса  
   
   
1. Heimweh und Verbrechen. Leipzig: F.C.W.Vogel, 1909.
   
2. Allgemeine Psychopathologie. Ein Leitfaden für Studierende, Ärzte und Psychologen. Heidelberg-Berlin: Springer, 1913. (переработанное издание: 1920; 1923; 1946; 1959).
   
3. Psychologie der Weltanschauungen. Berlin: Springer, 1919. 6-е издание: 1971.
   
4. Max Weber. Gedächtnisrede. Tübingen: Mohr, 1921. (2-е издание: 1926).
   
5. Strindberg und Van Gogh. Versuch einer pathographischen Analyse unter vergleichender Heranziehung von Swedenborg und Hölderlin. Bern: Bircher, 1922. Переиздания: Berlin: Springer, 1926; München: Piper, 1956.
   
6. Oie Idee der Universität. Berlin: Springer, 1923. Переиздание: 1946; новая редакция: Berlin-Göttingen-Heidelberg: Springer, 1961.
   
7. Die geistige Situation derzeit. Berlin: de Gruyter, 1931.
   
8. Philosophie. Berlin: Springer, 1932. Переиздания: 1948,1956,1973.
   
9. Max Weber. Deutsches Wesen im politischen Denken, im Forschen und Philosophieren. Oldenburg: Stalling, 1932. Переиздание под заглавием: Max Weber. Politiker, Forscher, Philosoph. Bremen: Storm, 1946; München: Piper, 1958.
   
10. Vernunft und Existenz. Fünf Vorlesungen. Groningen: J.B.Wolters, 1935. Переиздания: Bremen: Storm, 1947; München: Piper, 1949; 1973.
   
11. Nietzsche. Einführung in das Verständnis seines Philosophierens. Berlin: W. de Gruyter, 1936.4-е издание: 1974.
   
12. Descartes und die Philosophie. Berlin: W. de Gruyter, 1937. 4-е издание: 1966.
   
13. Existenzphilosophie. Drei Vorlesungen, gehalten an der Freien Deutschen Hochstift in Frankfurt/Main. Berlin: W. de Gruyter, 1938. 4-е издание: 1974.
   
14. Erneuerung der Universität// Die Wandlung, 1945-1946,1. S. 66-74.
   
15. Von der biblischen Religion// Die Wandlung, 1945-1946,1. S. 406-413.
   
16. Vom lebendigen Geist der Universität// Jaspers K., Emst F. Vom lebendigen Geist der Universität. Heidelberg: Schneider, 1946. S. 7-40.
   
17. Nietzsche und das Christentum. Hameln: Seifert, 1946. Переиздание: München: Piper, 1963.
   
18. Die Schuldfrage. Heidelberg: Schneider, 1946. Переиздание: Zürich: Artemis, 1946; München: Piper, 1965.
   
19. Vom europäischen Geist. München: Piper, 1946.
   
20. Philosophische Logik. Bd.1. Von der Wahrheit. München: Piper, 1947. 3-е издание: 1983.
   
21. Unsere Zukunft und Goethe// Die Wandlung, 1947, 1, 559-578. Отдельное издание: Zürich: Artemis, 1948; Bremen: Storm, 1949.
   
22. Der philosophische Glaube. Zürich: Artemis, 1948. Переиздание: München: Piper, 1948; 1974.
   
23. Vom Ursprung und Ziel der Geschichte. Zürich: Artemis, 1949. Переиздание: München: Piper, 1949; 1983.
   
24. Über Bedingungen und Möglichkeiten eines neuen Humanismus // Die Wandlung, 1949, 4, 710-744. Отдельное издание: Zürich: Artemis, 1949.
   
25. Vernunft und Widervemunft in unserer Zeit. München: Piper, 1950.
   
26. Einführung in die Philosophie. Zürich: Artemis, 1950. Переиздание: München: Piper, 1953.
   
27. Über Gefahren und Chancen der Freiheit// Der Monat, 1949-1950, 2, 22-23, 396-406.
   
28. Zu Nietzsches Bedeutung in der Geschichte der Philosophie // Die Neue Rundschau, 61,1950, S. 346-358.
   
29. Kierkegaard// Basler Nachrichten, 45,1951,11,41-44.
   
30. Rechenschaft und Ausblick. Reden und Aufsätze. München: Piper,
   
1951. (включает (14), (16), (21), (24), (27), (29)).
   
31. Was ist Existentialismus? // Schweizer Illustrierte Zeitung, 40, 1951, 2. Mai (18), 15-26.
   
32. Von den Grenzen pädagogischen Planens // Basler Schulblatt, 13,
   
1952, 4, 72-77.
   
33. Emst Mayer//Ärztliche Mitteilungen. Deutsches Ärzteblatt, 24,1952, 543-544.
   
34. Lionardo als Philosoph. Bern: Francke, 1953.
   
35. Die Idee des Arztes // Schweizerische Ärztezeitung, 34, 1953, 27.
   
S. 253-257.
   
36. Schellings Größe und sein Verhängnis // Studia Philosophica, 14, 1954, S. 12-38.
   
37. Die Frage der Entmythologisierung // Bultmann R., Jaspers K. Die Frage der Entmythologisierung. München: Piper, 1954.
   
38. Die Aufgabe der Philosophie in der Gegenwart II Nach 50 Jahren. München: Piper, 1954. S. 153-163.
   
39. Immanuel Kant // Der Monat, 6,1954,65, S. 451-455.
   
40. Schelling. Größe und sein Verhängnis. München: Piper, 1955.
   
41. Kierkegaard // Die Gegenwart, 10,1955, 759-762.
   
42. Wesen und Kritik der Psychoterapie. München: Piper, 1955 (фрагмент работы (2). S. 661-686, 695-699).
   
43. Die Atombombe und die Zukunft des Menschen // Die Gegenwart,
   
11,1956,665-670.
   
44. Das Kollektiv und der Einzelne // Mensch und Menschlichkeit. Stuttgart: Kröner, 1956. S. 65-76.
   
45. Die großen Philosophen. Bd.1. München: Piper, 1957. 3-е издание: 1981.
   
46. Philosophische Autobiographie // Karl Jaspers. Hg. V.P.A. Schilpp. Stuttgart: Kohlhammer, 1957. S. 1-80. Отдельное издание: München: Piper, 1977.
   
47. Unsterblichkeit//Unsterblichkeit. Basel: Reinhardt, 1957. S. 31-41.
   
48. Kants «Zum ewigen Frieden» // Wesen und Wirklichkeit des Menschen. Hg. v.K. Ziegler. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1957.
   
S. 131-152.
   
49. «Zum ewigen Frieden» // Gehört, 4, November 1957. 961-967.
   
50. Oie Atombombe und die Zukunft des Menschen. München: Piper, 1958. Переиздание: 1982.
   
51. Philosophie und Welt. Reden und Aufsätze. München: Piper, 1958. (включает (32), (35), (38), (44), (47), (48))
   
52. Der Arzt im technischen Zeitalter // Klinische Wochenschrift, 36, 1958. S.1037-1043.
   
53. Vernunft und Freiheit. Ausgewählte Schriften. Stuttgart-Zürich-Saizburg: Europäischer Buchklub, 1959.
   
54. Freiheit und Wiedervereinigung // Die Zeit, 15,1960, nn. 35-39.
   
55. Freiheit und Wiedervereinigung. Über Aufgaben deutscher Politik. München: Piper, 1960.
   
56. Wo stehen wir heute? // Wo stehen wir heute? Gütersloh: Bertelsmann, 1960. S. 36-46.
   
57. Das Doppelgesicht der Universitätsreform // Deutsche Universitätszeitung, 15,1960, 3, S. 3-8.
   
58. Der philosophische Glaube angesichts der christlichen Offenbarung // Philosophie und christliche Existenz. Festschrift für K.Barth. Hg.v.G. Huber. Basel-Stuttgart: Helbing & Lichtenhahn, 1960. S.1-92.
   
59. Wilhelm Dilthey 1833-1911 // Professoren der Universität Basel aus 5 Jahrhunderten. Hg.v.H.Staehelin. Basel: Reinhardt, 1960.
   
60. Epikur // Weltbewohner und Weimaraner. Hg.v.B. Reifenberg, E. Steiger. Zürich-Stuttgart: Artemis, 1960. S. 111-133.
   
61. Der philosophische Glaube angesichts der Offenbarung. München: Piper, 1962. 3-е издание: 1984.
   
62. Ober Beduingungen und Möglichkeiten eines neuen Humanismus. Stuttgart: Springer, 1962.
   
63. Bemerkungen zu Max Webers politischem Denken II Antidoron. Tübingen: Mohr, 1962. S.200-214.
   
64. Philosophie und Offenbarungsglaube. Ein Zwiegespräch mit Heinz Zähmt. Hamburg: Furche, 1963.
   
65. Gesammelte Schriften zur Psychopathologie. Berlin: Springer, 1963.
   
66. Lebensfragen der deutschen Politik. München: deutscher taschenbuch vertag, 1963. (вкл. (18), (43), (55) (частично), (63)).
   
67. Nikolaus Cusanus. München: Piper, 1964.
   
68. Kleine Schule des philosophischen Denkens. München: Piper, 1965. Переиздание: 1985.
   
69. Für Völkermord gibt es keine Verjährung // Der Spiegel, 10.3.1965.
   
21. Unsere Zukunft und Goethe// Die Wandlung, 1947, 1, 559-578. Отдельное издание: Zürich: Artemis, 1948; Bremen: Storm, 1949.
   
22. Der philosophische Glaube. Zürich: Artemis, 1948. Переиздание: München: Piper, 1948; 1974.
   
23. Vom Ursprung und Ziel der Geschichte. Zürich: Artemis, 1949. Переиздание: München: Piper, 1949; 1983.
   
24. Über Bedingungen und Möglichkeiten eines neuen Humanismus // Die Wandlung, 1949, 4, 710-744. Отдельное издание: Zürich: Artemis, 1949.
   
25. Vernunft und Widervernunft in unserer Zeit. München: Piper, 1950.
   
26. Einführung in die Philosophie. Zürich: Artemis, 1950. Переиздание: München: Piper, 1953.
   
27. Über Gefahren und Chancen der Freiheit// Der Monat, 1949-1950, 2, 22-23, 396-406.
   
28. Zu Nietzsches Bedeutung in der Geschichte der Philosophie // Die Neue Rundschau, 61,1950, S. 346-358.
   
29. Kierkegaard// Basler Nachrichten, 45,1951,11,41-44.
   
30. Rechenschaft und Ausblick. Reden und Aufsätze. München: Piper,
   
1951. (включает (14), (16), (21), (24), (27), (29)).
   
31. Was ist Existentialismus? // Schweizer Illustrierte Zeitung, 40, 1951,
   
2. Mai (18). 15-26.
   
32. Von den Grenzen pädagogischen Planens // Basler Schulblatt, 13,
   
1952, 4, 72-77.
   
33. Emst Mayer // Ärztliche Mitteilungen. Deutsches Ärzteblatt, 24,1952, 543-544.
   
34. Lionardo als Philosoph. Bern: Francke, 1953.
   
35. Die Idee des Arztes II Schweizerische Ärztezeitung, 34, 1953, 27.
   
S. 253-257.
   
36. Schellings Größe und sein Verhängnis II Studia Philosophica, 14, 1954, S. 12-38.
   
37. Die Frage der Entmythologisierung // Bultmann R., Jaspers K. Die Frage der Entmythologisierung. München: Piper, 1954.
   
38. Die Aufgabe der Philosophie in der Gegenwart II Nach 50 Jahren. München: Piper, 1954. S. 153-163.
   
39. Immanuel Kant II Der Monat, 6,1954,65, S. 451-455.
   
40. Schelling. Größe und sein Verhängnis. München: Piper, 1955.
   
41. Kierkegaard // Die Gegenwart, 10,1955, 759-762.
   
42. Wesen und Kritik der Psychoterapie. München: Piper, 1955 (фрагмент работы (2). S. 661-686,695-699).
   
43. Die Atombombe und die Zukunft des Menschen // Die Gegenwart,
   
11,1956,665-670.
   
44. Das Kollektiv und der Einzelne // Mensch und Menschlichkeit. Stuttgart: Kröner, 1956. S. 65-76.
   
45. Die großen Philosophen. Bd.1. München: Piper, 1957. 3-е издание: 1981.
   
46. Philosophische Autobiographie // Karl Jaspers. Hg. V.P.A. Schilpp. Stuttgart: Kohlhammer, 1957. S. 1-80. Отдельное издание: München: Piper, 1977.
   
47. Unsterblichkeit// Unsterblichkeit. Basel: Reinhardt, 1957. S. 31-41.
   
48. Kants «Zum ewigen Frieden» // Wesen und Wirklichkeit des Menschen. Hg. v.K. Ziegler. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1957.
   
S. 131-152.
   
49. «Zum ewigen Frieden» // Gehört, 4, November 1957. 961-967.
   
50. Die Atombombe und die Zukunft des Menschen. München: Piper, 1958. Переиздание: 1982.
   
51. Philosophie und Welt. Reden und Aufsätze. München: Piper, 1958. (включает (32), (35), (38), (44), (47), (48))
   
52. Der Arzt im technischen Zeitalter // Klinische Wochenschrift, 36, 1958. S. 1037-1043.
   
53. Vernunft und Freiheit. Ausgewählte Schriften. Stuttgart-Zürich-Salzburg: Europäischer Buchklub, 1959.
   
54. Freiheit und Wiedervereinigung // Die Zeit, 15,1960, nn. 35-39.
   
55. Freiheit und Wiedervereinigung. Ober Aufgaben deutscher Politik. München: Piper, 1960.
   
56. Wo stehen wir heute? // Wo stehen wir heute? Gütersloh: Bertelsmann, 1960. S. 36-46.
   
57. Das Doppelgesicht der Universitätsreform // Deutsche Universitätszeitung, 15,1960, 3, S. 3-8.
   
58. Der philosophische Glaube angesichts der christlichen Offenbarung // Philosophie und christliche Existenz. Festschrift für K.Barth. Hg.v.G. Huber. Basel-Stuttgart: Helbing & Lichtenhahn, 1960. S.1-92.
   
59. Wilhelm Dilthey 1833-1911 // Professoren der Universität Basel aus 5 Jahrhunderten. Hg.v.H.Staehelin. Basel: Reinhardt, 1960.