1 2 3 4 5 
– Как   ты узнал это слово? – спросил Сногден, бесясь, что его руки дрожат от   смущения.      

– Я   прочитал в книге, – сказал мальчик, осторожно осматривая Ван-Конета и,   видимо, стесняясь его. – Там написано: «Интри… ганы окружили короля Карла,   и рыцарь Альфред.. и рыцарь Альфред… – быстро заговорил Вилли в надежде, что с   разбега перескочит сопротивление памяти. – И ры… Альфред…» Я не   помню, – сокрушенно вздохнул он и начал толкать изнутри щеку   языком. – А «интри… ганы» – я не понимаю.      

– Сногдену   задача, – не удержался Ван-Конет, зло присматриваясь к внутренне потерявшемуся   приятелю.      

Прямой   взгляд мальчика помог Сногдену открыть заветный угол своей души. Нисколько не   задумываясь, он ответил воспитаннику:      

– Интриган,   Вилли, – это человек, который ради своей выгоды губит других людей. А подробнее   я тебе объясню потом. Ты понял?      

– О   да! – сказал Вилли. – Теперь я пойду снова читать.      

Он хмуро   взглянул на сапоги Ван-Конета, медленно направился к двери и вдруг убежал.      

– Однако…   – заметил Ван-Конет, потешаясь смущением Сногдена, лицо которого, утратив   острую собранность, прыгало каждым мускулом. – Однако у вас есть мужество»   или нахальство. Вы так всегда объясняете мальчику?      

– Всегда, –   нервно рассмеявшись, неохотно сказал Сногден.      

– А   зачем?      

– Так.   Это мое дело, – ответил тот, уже овладевая собой и сжимая двумя пальцами   нижнюю губу.      

– Магдалина…   – тихо процедил Ван-Конет.      

– Поэтому, –   начал Сногден, овладевая прежним тоном, уже начавшим звучать в быстрых,   внушительных словах его, – ваш отец подготовлен. Этим все будет кончено.      

Ван-Конет   встал и, презрительно напевая, удалился из квартиры.      

Он не   любил толчков чувств, издавна отброшенных им, как цветы носком сапога, между   тем Гравелот, Консуэло и Сногден толкнули его хорошими чувствами, каждый   по-своему. Он мог отдохнуть на объяснении со своим отцом. В этом он был уверен.      

Месть   губернатора выразилась замкнутой улыбкой и любопытным выражением бескровного   лица; его старые черные глаза смотрели так, как смотрит женщина с большим   опытом на девицу, утратившую без особой нужды первую букву своего алфавита.      

– Адский   день! – сказал молодой Ван-Конет, уныло наблюдая отца. – Вы уже все   знаете?      

– Меньше   всего я знаю вас, – ответил старик Ван-Конет. – Но бесполезно   говорить с вами, так как вы способны наделать еще худших дел накануне свадьбы.      

– Нет   гарантии от нападения сумасшедшего.      

– Не   то, милый. Вы вели себя, как пройдоха.      

– Счастье   ваше, что вы мой отец… – начал Ван-Конет, бледнея и делая движение, чтобы   встать.      

– Счастье? –   иронически перебил губернатор. – Думайте о своих словах.      

– Отлично.   Ругайтесь. Я буду сидеть и слушать.      

– Я   признаю трудность положения, – сказал отец с плохо скрываемым   раздражением, – и, черт возьми, приходится иногда стерпеть даже пощечину,   если она стоит того. Однако не надо было подсылать ко мне этого Сногдена. Вы   должны были немедленно прийти ко мне, – я в некотором роде значу не меньше   Сногдена.      

– Кто   подсылал Сногдена! – вскричал Георг. – Он явился к вам, ничего мне не   говоря. Я только недавно узнал это!      

– Так   или не так, я провел несколько приятных минут, слушая повесть о кабаке и ударе.      

– Дело   произошло…      

– Представьте,   Сногден был до умиления искренен, так что вам нет надобности ни в какой иной   версии. Ван-Конет покраснел.      

– Думайте   что хотите, – сказал он, нагло зевнув. – А также скорее выразите свое   презрение мне, и кончим, ради бога, сцену нравоучения.      

– Вы   должны знать, как наши враги страстно желают расстроить ваш брак, –   заговорил старый Ван-Конет. – Если Консуэло Хуарец ничего не говорит вам,   то я отлично знаю зато, какие средства пускались в ход, чтобы ее смутить.   Сплетни и анонимные письма – вещь обычная. Пытались подкупить вашу Лауру, чтобы   она явилась к часу подписания брачного контракта и афишировала, во французском   вкусе, ваше знакомство с ней. Но эта умная женщина была у меня и добилась более   положительных обещаний.      

– Хорошо,   что так, – усмехнулся жених.      

– Хорошо   и дорого, дорого и утомительно, – продолжал губернатор. – Вам нет   смысла напоминать ей об этом. Получив деньги, она уедет. Такое было условие.   Теперь выслушайте о другом. Умерьте, сократите вашу неистовую жажду разгула!   Какой-нибудь месяц приличной жизни – смотрите на эту необходимость, как на   жертву, если хотите, – и у вас будут в руках неограниченные возможности.   Дайте мне разделаться с правительственным контролем, разбросать взятки,   основать собственную газету, и вы тогда свободны делать, что вам   заблагорассудится. Но если ваша свадьба сорвется, – не миновать ни мне, ни   вам горьких минут! Берегите свадьбу, Георг! Вы своим нетерпением жить   напоминаете кошку в мясной лавке. Amen.      

– Все   ли улажено? – вставая, хмуро спросил Георг.      

– Все.   Я надеюсь, что до послезавтра вы не успеете получить еще одну пощечину, как по   малому времени. так и ради своего будущего.      

– Так   вы не сердитесь больше?      

– Нет.   Но чувства мне не подвластны. Несколько дней вы будете мне противны, затем это   пройдет.      

Ван-Конет   вышел от отца с окончательно дурным настроением и провел остальной день в   обществе Лауры Мульдвей, на ее квартире, куда вскоре явился Сногден, а через   день в одиннадцать утра подвел к двери торжественно убранной залы   губернаторского дома молодую девушку, которой обещал всю жизнь быть другом и   мужем. С глубокой верой в силу любви шла с ним Консуэло, улыбаясь всем взглядам   и поздравлениям. Она была так спокойна, как отражение зеленой травы в тихой   воде. И, искусно притворясь, что охвачен высоким чувством, серьезно, мягко   смотрел на нее Ван-Конет, выглядевший еще красивее и благороднее от близости к   нему великодушной девушки с белыми цветами на темной прическе.      

Улыбка   не покидала ее. Отвечая нотариусу, Консуэло произнесла «да» так важно и нежно,   что, поддавшись очарованию ее существа, приглашенные гости и свидетели на   несколько минут поверили в Георга Ван-Конета, хотя очень хорошо знали его.      

Гражданский   и церковный обряды прошли благополучно, без осложнений. Новобрачные провели три   дня в имении Хуареца, отца Консуэло, а затем уехали в По-кет, где Ван-Конету   предстояли дела по назначению его директором сельскохозяйственной акционерной   компании; он мог теперь приобрести необходимое количество акций.      

Через   неделю, по тайному уговору со своим любовником, туда же приехала Лаура Мульдвей,   а затем явился и Сногден, без которого Ван-Конету было бы трудно продолжать   жить согласно своим привычкам.      

 Глава VI      

       

Захватом   «Медведицы» таможня обязана была не Никльсу, как одно время думал Тергенс, имея   на то свои соображения, а контрабандисту, чьи подкуп и имя стали скоро   известны, так что он не успел выехать и был убит в одну из темных ночей под   видимостью пьяной драки.      

На   первом допросе Давенант назвался «Гантрей», не желая интересовать кого-нибудь   из старых знакомых ни именем «Тиррей Давенант», которое могло стать известно по   газетной статье, ни именем «Гравелот», опасным благодаря Ван-Конету. Однако на   «Медведице» Тергенс несколько раз случайно назвал его Гравелот, а потому в   официальных бумагах он именовался двояко – Гантрей-Гравелот; так что по связи   улик – бегства хозяина «Суши и моря», убийственной меткости человека,   оказавшегося почему-то среди контрабандистов «Медведицы», его наружности и ясно   начертанного, хотя и условного, имени Гравелот – Ван-Конет, зная от отца своего   все, тотчас позаботился принять меры. Ему помогал губернатор, а потому   дальнейший рассказ коснется этих предварительных замечаний подробнее – всем   развитием действия.      

Тюрьма   Покета стояла на окраине города, где за последние годы возникло начало улицы,   переходящее после нескольких зданий в холмистый пустырь с прилегающими к этому   началу улицы началами двух переулков, заканчивающихся: один – оврагом, второй –   шоссейной насыпью, так что на плане города все, взятое вместе, напоминало   отдельно торчащую ветку с боковыми прутиками. Ворота и передний фасад тюрьмы   были обращены к лежащему напротив нее длинному одноэтажному зданию, заселенному   тюремными служащими и конвойными; через дом от казармы ряд зданий замыкала   бакалейная лавка с двумя окнами и дверью меж ними, имевшая клиентурой почти   единственно узников и тюремщиков. Утром сторожа по особым спискам закупали в   лавке на деньги арестованных, хранящиеся в конторе тюрьмы, различные продукты,   дозволяемые тюремной инструкцией. Случалось, что в булке оказывался пакетик кокаина,   опия, в хлебе – колода карт, в дыне – флакон спирта, но сторожа, обдумывавшие   доставку этих запрещенных вещей, действовали согласно, а потому никто не тянул   в суд ни хозяина лавки, ни надзирателей. Две камеры, отведенные для   контрабандистов, были всегда полны. Эта публика, располагавшая приличными   средствами, не отказывала себе в удовольствиях. Кроме того, контрабандные   главари, составляющие нечто вроде несменяемого министерства, всегда имели среди   надзирателей преданного человека, педанта тюремного режима в отношении всех   заключенных, кроме своих. Если человек этот попадался при выносе писем или   устройстве побега, – его немедленно заменяли другим, действуя как   подкупом, так и шантажом или протекцией различных знакомств. Такая тайная жизнь   тюрьмы ничем на взгляд не отражалась на официальной стороне дела; смена   дежурств, караулов, часы прогулок, канцелярская отчетность и связь следственных   властей с тюремной администрацией текли с отчетливостью военной службы, и   арестант, лишенный полезных связей в тюрьме или вне ее, даже не подозревал, какие   дела может вести человек, сидящий с ним рядом, в соседней камере.      

Вид на   тюрьму сверху представлял квадрат стен, посредине которого стоял меньший квадрат.   Он был вдвое выше стены. Этот четырехэтажный корпус охватывал внутренний двор,   куда были обращены окна всех камер. Снаружи корпуса, кроме окон канцелярии в   нижнем этаже, не было по стенам здания ни окон и никаких отверстий. Тюрьма   напоминала более форт, чем дом. К наружной стороне, справа от ворот, примыкало   изнутри ограды одноэтажное здание лазарета; налево от ворот находился дом   начальника тюрьмы, окруженный газоном, клумбами и тенистыми деревьями; кроме   того, живая изгородь вьющихся роз украшала дом, делая его особым миром тихой   семейной жизни на территории ада.      

За то   время, что «Медведица» шла в Покет, нога Давенанта распухла, и его после несложных   формальностей заперли в лазарет. Остальных увели в корпус. Расставаясь с   Гравелотом, контрабандисты так выразительно кивнули ему, что он понял их мнение   о своей участи и желание его ободрить, – в их руках были возможности   устроить ему если не побег, то связь с внешним миром. Было уже утро – десять   часов. В амбулатории тюремный врач перевязал Давенанту ногу, простреленную   насквозь, с контузией сухожилий, и он был помещен в одиночную камеру, где   грубая больничная обстановка, бледно озаряемая закрашенным белой краской окном,   пахла лекарствами. Решетка, толщиной годная для тигра, закрывала окно.   Давенант, сбросив свою одежду, оделся в тюремный бушлат и лег; его мысли упали.   Он был в самом сердце остановки движения жизни, в мертвой точке оси бешено   вращающегося колеса бытия. Сторож принес молоко и хлеб. Курить было запрещено,   однако на вопрос Давенанта о курении надзиратель сказал:      

– Обождите   немного, потом переговорим. От этих пустых слов, значащих, быть может, не   больше, как разрешение курить, пуская дым в какую-нибудь отдушину, Давенант   немного развеселился и при появлении военного следователя, ведающего делами   контрабанды, уселся на койке, готовый бороться ответами против вопросов.      

Войдя в   камеру, следователь с любопытством взглянул на Давенанта, ожидая, согласно   предварительным сведениям, увидеть свирепого, каторжного типа бойца, и был   озадачен наружностью заключенного. Этот светло, задумчиво смотрящий на него   человек менее всего подходил к стенам печального места. Однако за его   располагающей внешностью стояло ночное дело, еще небывалое по количеству жертв.   И так как оставшиеся в живых солдаты были изумлены его меткостью, забыв, что   стрелял не он один, то главным образом обвиняли его. Следователь положил   портфель на больничный стол и, придвинув табурет, сел, приготовляя механическое   перо. Это был плотный, коренастый человек с ускользающим взглядом серых глаз,   иногда полуприкрытых, иногда раскрытых широко, ярко и устремленных с вызывающей   силой, рассчитанной на смущение. Таким приемом следователь как бы хотел   сказать: «Запирательство бесполезно. Смотреть так, прямо и строго, могу только   я, прозревающий всякое движение мысли». Среди утех, доставляемых себе   специалистами разного рода, немалую роль играет прием позы – забава, нужная им   как в целях самоуважения, так и из эстетических побуждений; все это большей частью   невинно, однако в обстановке допроса для умного заключенного путем токов,   излучаемых мелочами, дает часто указание, как надо себя вести.      

Напряженный   разговор звучит естественнее всего, если испытуемое лицо занято чем-либо   посторонним допросу. Давенант взял кружку с молоком, стал есть хлеб и пить   молоко, в то же время отвечая чиновнику.      

– Приступим   к допросу, – начал следователь, занося перо над бумагой и смотря на руку с   кружкой. – Отвечайте, ничего не скрывая, не старайтесь замять какое-нибудь   обстоятельство. Если виновны, немедленно сознайтесь во всем, этим вы облегчите   вашу участь. Как вас зовут?      

– Джемс   Гантрей.      

– Возраст?      

– Двадцать   шесть лет.      

– Ваша   профессия? Контрабандист?      

– Вы   ошибаетесь. Я не контрабандист. Следователь значительно посмотрел на Тиррея,   схватил пальцами подбородок, напрягся и, неожиданно встав, приблизился к двери   на носках. Затем он кивнул сам себе, успокоенно двинул рукой и вернулся с   улыбкой.      

– Никто   не подслушивает, – сказал следователь, усаживаясь и приветливо взглядывая   на удивленного Давенанта. – Не бойтесь меня. Я – член вашей организации.   Изложите самым подробным образом историю стычки, чтобы я имел возможность   взвесить улики, выдвигаемые таможней, и, вместе с вами, обсудить характер   защиты.      

– Откровенность   за откровенность, – сказал Давенант. – Вы – не следователь, а я – не   контрабандист; кроме того, у меня в руках даже не было оружия, когда   пограничники захватили «Медведицу».      

– Вы   не стреляли?      

– Конечно.   Я не умею стрелять.      

– Странно,   что вы не верите моим словам, – сказал следователь. – Время идет, и   Тергенс прямо поручил мне помочь вам.      

– Ладно, –   печально рассмеялся Давенант, – забудем о плохой игре. Прошу вас, продолжайте   допрос.      

Следователь   прищурился, усмехнувшись надменно и самолюбиво, как плохой артист, ставящий   свое мнение о себе выше толпы, и переменил тон.      

– Заключенный,   именующий себя «Джемс Гантрей», вы обвиняетесь в вооруженном сопротивлении   таможенному надзору, следствием чего было нанесение смертельных огнестрельных   ранений следующим должностным лицам…      

Он   перечислил убитых, приводя имя каждого, затем продолжал:      

– Кроме   того, вы обвиняетесь в провозе контрабанды и в попытке реализовать груз на территории   порта, состоящей под охраной и действием законов военного времени, что подлежит   компетенции и разбирательству военного суда в городе Покете. Признаете ли вы   себя виновным?      

При   упоминании о военном суде Давенант понял, что ему угрожает смертная казнь. Опасаясь   Ван-Конета, он решил утаить истину и раскрыть ее только на суде, что, по его   мнению, привело бы к пересмотру дела относительно него; теперь было   преждевременно говорить о происшествиях в «Суше и море». Несколько подумав,   Давенант ответил следователю так, чтобы заручиться расположением суда в свою   пользу:      

– Потребуется   немного арифметики. Я не отрицаю, что стрелял, не отрицаю, что был на судне   «Медведица», хотя по причинам, не относящимся к контрабанде. Я стрелял… У меня   было семь патронов в револьвере и девять винтовочных патронов; я знаю это   потому, что, взяв винтовку Утлендера, немедленно зарядил магазин, вмещающий,   как вам известно, девять патронов, – их мне дал сосед по лодке. Итак, я   помню, что бросил один оставшийся патрон в воду, – он мне мешал. Таким   образом, девять и семь – ровно шестнадцать. Я могу взять на свою ответственность   шестнадцать таможенников, но никак не двадцать четыре.      

– По-видимому,   вы хороший стрелок, – заметил следователь, оканчивая записывать показания. –   Что было причиной вашего участия в вооруженном столкновении?      

Давенант   ничего не ответил.      

– Теперь   объясните, – сказал следователь, весьма довольный точностью ответа о стрельбе, –   объясните, какие причины заставили вас присоединиться к контрабандистам?      

– Об   этом я скажу на суде.      

Следователь   попытался выведать причины отказа говорить, но Давенант решительно воспротивился   и только прибавил:      

– На   суде станет известно, почему я не могу сказать ничего об этом теперь.      

Чиновник   окончил допрос. Давенант подписал свои признания, и следователь удалился,   чрезвычайно заинтересованный личностью арестанта, так не похожего ни на   контрабандиста, ни на преступника.      

Надзиратель,   выпустивший следователя, запер камеру, но через несколько минут опять вставил в   замок ключ и, сунув Тиррею небольшой сверток, сказал:      

– Курите   в форточку.      

Он   поспешно вышел, отрицательно качая головой в знак, что некогда говорить. Тиррей   увидел пять фунтов денег, трубку и горсть табаку. Спрятав под подушку табак, он   отвинтил мундштук. В канале ствола была всунута записка от Тергенса: «Держитесь,   начал осматриваться, сделаем, что будет возможно. Торг.»      

 Глава VII      

       

С   наступлением ночи лавочник закрыл дверь изнутри на болт, после чего вышел   черным ходом через маленький двор, загроможденный пустыми ящиками и бочонками,   и повесил на дверь снаружи замок, но не повернул ключа. К лавочнику подошел   высокий человек в соломенной шляпе и накинутом на плечи коломянковом пиджаке.   Из-за кожаного пояса этого человека торчала медная рукоятка ножа. Человек был   худой, рябой, с суровым взглядом и в отличном расположении духа, так как выпил   уже две бутылки местного желтого вина у инфернальной женщины по имени Катрин   Рыжая, жившей неподалеку; теперь он хотел угостить Катрин на свой счет.      

– Дядюшка   Стомадор, – сказал контрабандист, нежно почесывая лавочника за ухом, а затем   бесцеремонно кладя локоть ему на плечо и подбоченясь, как делал это в сценах с   Катрин, – повремените считать кассу.      

– От   вас невыносимо пахнет луком, Ботредж. Отойдите без поцелуев.      

– Что?   А как мне быть, если я роковым образом люблю лук! – возразил Ботредж,   однако освободил плечо Стомадора. – У вас найдется для меня лук и две   бутылки перцовки? Луком я ее закусываю.      

– А   не пора ли спать? – в раздумье спросил лавочник. – Еще я думал   переварить варенье, которое засахарилось.      

– Нет,   старый отравитель, спать вредно. Войдем, я выпью с вами. Клянусь этим зданием,   что напротив вашей лавки, и душой бедняги Тергенса, – мне нравится ваше   таинственное, широкое лицо.      

Стомадор   взглянул на Ботреджа, трогательно улыбнулся, как улыбаются люди, любящие выпить   в компании, если подвернется случай, и решительно щелкнул ключом.      

– Зайдем   со двора, – сказал Стомадор. – Вас, верно, ждет Катрин?      

– Подождет, –   ответил Ботредж, следуя за Стома-дором через проход среди ящиков к светящейся   дверной щели. – У меня с Катрин прочные отношения. Приятно выпить с   мужчиной, особенно с таким умным человеком, как вы.      

Они   вошли под низкий потолок задней комнаты лавки, где Стомадор жил. В ногах   кровати стоял стол, накрытый клеенкой; несколько тяжелых стульев, ружье на   стене, мешки в углах, ящики с конфетами и макаронами у стены и старинная   картина, изображающая охоту на тигра, составляли обстановку этого полусарая,   неровно мощенного плитами желтого кирпича.      

– Но   только, – предупредил Стомадор, – луком закусывать я запрещаю: очень   воняет. Найдем что-нибудь получше.      

Лавочник   пошел в темную лавку и вернулся оттуда, ударившись головой о притолоку, с двумя   бутылками красной перцовки, коробкой сушеной рыбы и тминным хлебцем; затем, сложив   принесенное на стол, вынул из стенного шкафчика нож, два узких стакана с   толстым дном и сел против Ботреджа, дымя первосортной сигарой, каких много   покупал за небольшие деньги у своих приятелей контрабандистов.      

Красный   с голубыми кружочками платок, которым Стомадор имел привычку обвязывать дома   голову, одним утлом свешивался на ухо, придавая широкому, бледному от духоты   лицу старика розовый оттенок. Серые глаза, толстые, с лукавым выражением губы,   круглый, двойной подбородок и тупой нос составляли, в общем, внешность   дородного монаха, как на картинах, где монах сидит около бочки с кружкой пива.   Передник, завязанный под мышками, засученные рукава серой блузы, короткие   темные штаны и кожаные туфли – все было уместно на Стомадоре, все – кстати его   лицу. Единственно огромные кулаки этого человека казались отдельными голыми   существами, по причине своей величины. Стомадор говорил громко, чуть   хрипловато, договаривая фразу до конца, как заклятие, и не путал слов.      

Когда   первые два стаканчика пролились в разинутые белозубые рты, Стомадор пожевал   рыбку и заявил:      

– Если   бы вы знали, Ботредж, как я жалею, что не сделался контрабандистом! Такой промысел   мне по душе, клянусь ростбифом и подливкой из шампиньонов!      

– Да,   у нас бывают удачные дни, – ответил, старательно очищая рыбку,   Ботредж, – зато как пойдут несчастья, тогда дело дрянь. Вот хотя бы с   «Медведицей». Семь человек убито, остальные сидят против вашей лавки и   рассуждают сами с собой: родит в день суда жена военного прокурора или это дело   затянется. Говорят, всякий такой счастливый отец ходит на цыпочках – добрый и   всем шепчет: «Агу!» Я не знаю, я отцом не был.      

– Действительно,   с «Медведицей» у вас крах. Я слышал, что какой-то человек, который ехал на   «Медведице» из Гертона, перестрелял чуть ли не всю таможню.      

– Да,   также и сам он ранен, но не опасно. Это – знаете кто? Чужой. Содержатель   гостиницы на Тахенбакской дороге. Джемс Гравелот.      

Стомадор   от удивления повалился грудью на край стола. Стол двинулся и толкнул Ботреджа,   который удивленно отставил свой стул.      

– Как   это вы красиво скакнули! – произнес Ботредж, придерживая закачавшуюся   бутылку.      

– Джемс   Гравелот?! – вскричал Стомадор. – Бледный, лет семнадцати, похожий на   серьезную девочку? Клянусь громом и ромом, ваш ответ нужен мне раньше, чем вы   прожуете рыбку!      

– Если   бы я не знал Гравелота, – возразил опешивший Ботредж, – то я подумал   бы, что у Гравелота есть сын. С какой стороны он похож на девочку? Можете вы   мне сказать? Или не можете? Позвольте спросить: могут быть у девочки усы в   четыре дюйма длины, цвета сырой пеньки?      

– Вы   правы! – закричал Стомадор. – Я забыл, что прошло девять лет. «Суша и   море»?      

– Да,   ведь я в ней бывал.      

– Ботредж, –   сказал после напряженного раздумья взволнованный Стомадор, – хотя мы недавно   знакомы, но если у вас есть память на кой-какие одолжения с моей стороны, вашей   Катрин сегодня придется ждать вас дольше, чем всегда.      

Он   налил, в помощь соображению, по стакану перцовки себе и контрабандисту,   который, отхлебнув, спросил:      

– Вы   тревожитесь?      

– Я   отдам лавку, отдам доход, какой получил с тюрьмы, сам, наконец, готов сесть в   тюрьму, – сказал Стомадор, – если за эти мои жертвы Гравелот будет   спасен. Как впутался он в ваши дела?      

– Это   мне неизвестно, а впрочем, можно узнать. Что вас подхлестнуло, отец?      

– Я   всегда ожидаю всяких таких вещей, – таинственно сказал Стомадор. – Я   жду их. Я ждал их на Тахенбакской дороге и ждал здесь. Не думаете ли вы, что я   купил эту лавчонку ради одной наживы?      

– Как   я могу думать что-нибудь, – дипломатично возразил заинтересованный   Ботредж, – если всем давно известно, что вы Стомадор, – человек   бывалый и, так сказать, высшего ума человек?!      

– Вот   это я и говорю. Есть высшие цели, – серьезно ответил Стомадор. – Я   передал девять лет назад дрянную хижину юному бродяге. И он справился с этим   делом. Вы думаете, я не знал, что в скором времени откроются рудники? Но я   бросил гостиницу, так как имел другие планы.      

Говоря   так, Стомадор лгал: не только он, но и никто в окрестности не мог знать тогда,   какое открытие будет сделано в горах случайной разведкой. Но, одолеваемый   жаждой интриги, творящей чудаков и героев, лавочник часто обращался с фактами   по-дружески.      

– Этот   мальчик, – продолжал Стомадор, – ужасно тронул меня. Итак, начнем   действовать. Что вы предлагаете?      

– В   каком роде?      

– В   смысле установления связи.      

– Это   не трудно, – сказал, подумав, Ботредж. – Однако вы должны крепко   молчать о том, что узнаете от меня.      

– Наверное,   я побегу в тюремную канцелярию с подробным докладом.      

– Бросьте, –   нахмурился Ботредж, – дело серьезное. В таком случае я должен немедленно   отправиться к Катрин и…      

На этом   месте речь Ботреджа перебил тихий стук в дверь, закончившийся громким хлопком   ладони о доску.      

– Ясно,   это – она, – сказал Ботредж без особого восторга.      

Стомадор   отодвинул засов и увидел рыжую молодую женщину, в распахнутой белой кофте, с   яркими пятнами на щеках.      

– Так   что же это? Я все одна, – сказала Катрин, шагнув к Ботреджу длинной ногой   в стоптанном башмаке, – а ты тут расселся?!      

– Кэт,   дорогая, – примирительно заявил Ботредж, – я только что хотел идти к   тебе по важному делу. Надо передать записку в гостиницу. Факрегед… Он как?      

Катрин   взглянула на Стомадора тем диким взглядом, который считался неотразимым среди   сторожей тюрьмы и контрабандистов, но не с целью завлечь, а лишь чтобы   уразуметь: не вышучивают ли ее Стомадор и Ботредж.      

Значительно   посмотрев на нее в упор большими глазами, Стомадор прямо опустил ей в руку два   золотых, и красные пятна щек Катрин всползли до висков.      

– Ага! –   сказала она тотчас, деловито нахмурясь и закурив папироску, которая до того торчала   у нее за ухом. – Так вот что! Ну, что ж Факрегед! Он сегодня свободен. Это   не пойдет.      

– Так   думай! – вскричал Ботредж,      

– Который   час? – спросила Стомадора Катрин, сильно затягиваясь и пуская дым через   ноздри.      

– Без   десяти полночь, – ответил тот, вытащив из кармана большие золотые часы.      

– В   полночь у наружных ворот станет Кравар, – вслух размышляла Катрин, беря   невыпитый стакан Ботреджа. – У внутренних ворот станет Хуртэй. – Она   выпила стакан и села на стул к стене, кривя губы и кусая их, со всеми   признаками напряженных соображений. – Пишите записку.      

Тотчас   отстегнув фартук, Стомадор сбросил его, вытащил из кармана блузы записную   книжку, карандаш и, низко склонясь над столом, принялся строчить записку. Время   от времени Ботредж замечал:      

– Пишите   печатными буквами. Подпись не ставьте. Кому пишете, – то имя также не ставьте.   Чтобы было все понятно ему и никому другому.      

– Да,   остерегитесь, – подтвердила Катрин. – Адрес передадим на словах.      

Совместное   обсуждение записки, которую Стомадор читал вслух, удовлетворило всех. Скатав   записку в трубку, Катрин затолкала ее в волосы и направилась к двери.      

– В   лазарет, – медленно повторила она урок, – Джемс Гравелот. Не   перепутали?      

– Достоверно, –   успокоил ее Ботредж, – что знаю, то знаю.      

– Ждите, –   кинула она, стреляя белой кофтой в темную ночь.      

– Извилистая   женщина, – сказал Ботредж. – Если она не сделает, то никто сегодня не   сделает. Прошло девять дней, как они арестованы, через шесть дней дежурить по   лазарету будет тот самый Факрегед… так ему накануне мы… Поняли?      

Катрин   вышла на улицу и, все время осматриваясь, ходом заячьей петли приблизилась к   железной двери в сквозных железных воротах, ярко озаренных электрическим   фонарем. За ними стоял плотный, коренастый Кравар. Его багровое лицо с седыми   бровями показалось между железных прутьев. Узнав Катрин, сторож легонько   свистнул от удивления.      

– Как   вы поздно гуляете! – сказал Кравар нащупывающим тоном, а также в смутной   надежде, что Катрин обратится к нему с какой-нибудь просьбой: никогда он не   видел ее ночью перед тюрьмой.      

Катрин   остановилась в тени каменного столба тюремных ворот и приложила палец к губам.      

– Что   вы все вьетесь, что вьетесь? – нежно и глухо забормотал надзиратель,   протягивая сквозь прутья руку, – схватить Катрин выше локтя. – Со   мной не поговорили еще ни разу. Стар, да?      

Кравар   оглянулся на Хуртэя, стоявшего к нему спиной за внутренними воротами, и, дернув   фуражку за козырек, поправил блестящий, лакированный ремень, туго охватывавший   тучный живот.      

– Не   болтайте глупостей, – сказала Катрин, опираясь плечом о прут и улыбаясь   разгоревшимся лицом так натурально, что Кравар начал сопеть. – Для меня, я   вам скажу откровенно, все мужчины одинаковы.      

– Будто   бы? Так ли? – сказал Кравар, задумчиво прикладывая к губам бородку   ключа. – Так вы идете со свидания с «одинаковым»? Или на свидание?      

– Попробуйте   угадать.      

– Катрин,   я пришел бы к тебе завтра? Честное слово. Вы знаете, что я положительный человек.      

– А!   Вы давно мне это говорите. Однако Римма уже получила от вас юбку и туфли, а для   меня вам жалко пустого ореха.      

– Кэт! –   сказал надзиратель, схватив ее за обе руки выше локтей. – Так это потому,   что вы меня презираете. Я дорого бы дал… да, но вы увлекаетесь именно   преступным миром. Зачем пришли? Говорите!      

Катрин   высвободила руки и, отступив, достала из волос бумажную трубочку.      

– Слушайте,   Кравар, – шепнула искусительница, сжав горячей рукой потную кисть разволновавшегося   сторожа, – если передадите записку, можете тогда мне тоже купить туфли.      

– Так!   Два удовольствия сразу: записку любовнику и еще туфли за это! Вы… хитрая гусыня,   Кэт, ей-богу.      

– Вот   и видно, какой вы положительный человек. У меня нет любовника в тюрьме, клянусь   чем хотите! Просто один старый приятель хочет известить своего знакомого.      

– Ведь   вы надуете, Кэт?      

– В   таких случаях не надувают. Кравар знал, что Катрин не врет. В подобных случаях   правила игры соблюдаются очень строго.      

– Боюсь   я… – начал Кравар и умолк, всматриваясь в насторожившееся лицо женщины с   ласковой подозрительностью. Он молчал, думал, наконец сказал: – Можно ли   посмотреть, что написано?      

– Конечно!   Нате. Читайте, пожалуйста, ничего особенного там нет.      

Кравар   взял бумажку, оглянулся на внимательно смотрящего на него Хуртэя, кивнул ему и   прочел следующее:      

«Будь   здоров, старина Джемс, помнишь нашу встречу девять лет тому назад на Тахенбакской   дороге? Как здорово уничтожал ты пирог с репой и вино. Я слышал, что твои дела   пошли хорошо. Сидел ты тогда с Том Адором. Да, было дело. Он кланяется тебе.   Сообщи, не нужно ли тебе чего. Поправляйся. Твой Билль».      

– Ну   да, простая записка, – сказала Катрин, следя за выражением лица Кравара,   который, понюхав, не пахнет ли бумага луковым соком, заменяющим симпатические   чернила, еще, для верности, воспламенив спичку, погрел бумажку на огне, –   там ничего нет. Я знаю.      

Кравар   выпятил нижнюю губу, решительно повернулся и подошел к Хуртэю. Они вдвоем долго   рассматривали записку. Оставив ее у Хуртэя, Кравар повернулся к Катрин.      

– Кому   передать? – спросил Кравар.      

– Джемсу   Гравелоту, в лазарет. Пусть он сейчас пришлет мне ответ.      

– Катрин,   я тебя люблю, это верно, только сама понимаешь: если мы с Хуртэем… это одно, а   в лазарете не то. Деньги необходимы.      

– Так   возьмите, – она подала Кравару один золотой. – Деньги не мои, ясно.      

– Мы   тут все мудрецы, – ответил Кравар. – Я за шесть лет видел и знаю   немало. Жди. Лучше пройдись, только далеко не уходи. Я звякну ключом.      

В это   время Давенант спал и видел во сне темную воду, заливающую ночные поля. Его ноге   было ни лучше, ни хуже, колено не сгибалось, а потому болезненно было подходить   к форточке для курения, и он, сколько мог, воздерживался курить.      

Надзиратель,   дежурящий внутри лазарета при одиннадцати одиночных камерах, беззвучно открыл   дверь и, войдя, резко тряхнул арестованного за плечо. Давенант перестал дышать   и открыл глаза.      

К его   подбородку упала записка.      

– Пишите   ответ, – шепнул надзиратель, немедленно уходя и закрывая дверь с наружной   стороны.      

Замок   тихо щелкнул.      

Давенант   оперся на локоть и прочел записку, мгновенно поняв странный текст по ассоциациям   «девяти лет», «Том Адора» и «Тахенбакской дороги». Не зная, где Стомадор,   Давенант видел, что ему пишет именно этот человек, все хорошо зная о нем.      

Он   испытал покорное чувство заботы, как будто грубая рука хмуро подоткнула вокруг   него тюремное одеяло.      

Ему   стало жарко и весело. Утишив глубоким вздохом стук сердца, заливаемого   надеждой, Давенант вытащил из тюфяка маленький карандаш, присланный на днях   Тергенсом, и ответил Стомадору на обороте записки то существенное, о чем упорно   размышлял эти дни:      

«Мне   нужен Орт Галеран. Если он жив, о нем может сказать содержатель кафе Адам   Кишлот; я забыл номер дома, где жил Галеран. Кафе было тогда на углу Пыльной и   Проточной улиц. Надобно сказать Галерану, что его извещает о себе мальчик, с   которым он ездил на мыс Бай лет девять назад и который дал ему золотой для   игры».      

Давенант   не подписался из осторожности, но и без того эти строки едва вместились на обороте   записки. Не жалея, от возбуждения, больной ноги, он захромал к двери,   прислушался и легонько стукнул. Надзиратель был тут. Открыв дверь, он быстро   схватил записку и снова запер Давенанта, севшего на кровать думать. Через   несколько минут Кравар звякнул ключом о ворота, и Катрин вышла из тени.      

– Берите   скорей и уходите, Кэт, – сказал Кравар. – Начальник тюрьмы отправился   проверять посты. Ну и женщина… – прибавил он ей вслед. – Смотрите же, я   завтра приду!      

Не   обернувшись, Катрин молча кивнула и была в лавке, когда Стомадор и Ботредж уже изныли   от ожидания, начав тупо молчать.      

– Читайте! –   сказала, запыхавшись, Катрин. – Вся почта в Покете не стоит одной моей головы.      

Она   бросила записку на стол и, хвастливо подбоченясь, налила себе стакан перцовки,   которую выпила с жадностью.      

– Как   достигла? – спросил восхищенный Ботредж, хватая ее за талию и подвигая к   себе, пока Стомадор трудился над прочтением неразборчивого почерка   Давенанта. – Как ты достигла, я спрашиваю?      

– Женские   дела хитрее твоих, молодчик, – ответила Катрин. – Я дала золотой. Это   за вами долг, Стомадор.      

Продолжая   читать, Стомадор рассеянно взглянул на нее и так же рассеянно подал ей три   золотых.      

– Что   делать? Такая наша жизнь, – вздохнул Ботредж, ухмыляясь своим мыслям об   этом случае у ворот. – Так все удачно, дядюшка Стомадор?      

– Ах,   милая Кэт, – сказал Стомадор, – ты так услужила мне, что я открываю   тебе кредит на целый месяц и ты можешь брать, что захочешь. Поручено мне,   понимаете, найти одного человека, а так как вы теперь должны забрать еще две   бутылки перцовки и идти спать, я тут один буду составлять планы.      

 Глава VIII      

       

На   другой день, упросив Ботреджа торговать вместо себя, Стомадор отправился искать   Галерана по указаниям записки Тиррея и, надев городской костюм, явился прежде   всего по адресу Кишлота, который давно уже закрыл свое «Отвращение». На людном   месте Киш-лот держал магазин готовой обуви. Дела его шли так успешно, что он   собирался открыть еще два таких магазина. Не употребляя более ни   противоестественной, ни сколько-нибудь оригинальной рекламы, Кишлот попал на   «жилу», как обещал это в припадке зависти Давенанту; секрет обогащения Кишлота   заключался в покупке больших партий бракованного товара за полцены и продаже   его по стоимости нормальной обуви. Незначительный брак, очевидный специалисту,   сходил у простого покупателя, если он замечал его, за случайность; при жалобах   Кишлот охотно обменивал бракованное изделие на безупречное, но жалоб было мало,   а товару много.      

Кишлот   располнел, выучился играть на механическом пианино и сватался к одной веселой   вдове, имеющей собственный дом.      

– Орт   Галеран? – спросил Кишлот Стомадора, когда узнал о цели визита. – Его   адрес известен в кафе «Понч». Там я встретился с ним, но ко мне он уж давненько   не заходил.      

– Главное   было мне – найти вас, – сказал Стомадор. – Я провел на Пыльной улице   часа два, расспрашивая в домах и на углах, я устал, сел в пивной и взял газету.   Тут я увидел, как я глуп. Среди объявлений на видном месте означен ваш магазин:   «Лучший магазин готовой обуви „Крылья Меркурия“ – Адам Кишлот». Итак, я пойду в   «Понч».      

– Мы   помещаем объявления два раза в неделю, – добродушно сказал Кишлот. Он помолчал. –   Вы знаете Галерана?      

– Нет.   Но один человек, мой друг, знает его и хочет разыскать.      

Поблагодарив,   Стомадор оставил Кишлота и приказал шоферу таксомотора ехать в кафе «Понч».      

Вскоре вошел   он в прохладное помещение со столиками из малахита, отделанное красным деревом.   Среди газет и дамских шляп Стомадор пробрался к буфету, где первый же служащий   на его вопрос о Галеране, лишь чуть поискав глазами, указал высокого человека с   белой головой, который сидел около зеркала. Брови Галерана были еще черны, но   шея сделалась жилистой, волосы на голове поседели, а в глазах и складках рта   светилось терпеливое доживание жизни, свойственное одиноким под старость людям.   Галеран пил черный кофе и читал книгу. Возле его столика был свободный стул.      

Стомадор   отвесил медленный поклон и попросил разрешения занять стул. Галеран молча   кивнул ему. Стомадор сел и начал пристально смотреть на соседа по столику,   который, пожав плечами, возобновил чтение. Чувствуя взгляд, он поднял голову и,   заметив, что грузный незнакомец смотрит на него, таинственно и выжидательно   улыбаясь, спросил:      

– Вы   что-нибудь мне сказали?      

– Еще   нет, но скажу, – тихо заговорил Стомадор. – Вы ли – Орт Галеран?      

– Без   сомнения.      

– Так   слушайте: в здешней тюрьме сидит Джемс Гравелот, которому, когда он был еще   мальчиком, девять лет назад, я подарил гиблую, за худостью дел, гостиницу на   Тахенбакской дороге, милях в сорока от Гертона. Правильнее говоря, я бросил ее.   Гравелот удержался. Ему помогло открытие рудников. Не знаю, как и почему,   только он недавно плыл в Покет на шхуне контрабандистов и был захвачен после   драки со всеми, кто остался в живых. Сегодня ночью удалось достать от него   записку, которую извольте прочесть.      

Галеран   с сомнением поднес бумажку к глазам, но лишь прочел о золотой монете, взятой на   игру у Да-венанта, как страшно оживился, даже покраснел от волнения.      

– Боже   мой! Да ведь это Тиррей! – сказал он самому себе. – Кто вы, дорогой   друг?      

– Том   Стомадор, к вашим услугам. У меня лавка против тюрьмы.      

– Черт   возьми! Рассказывайте подробно! Когда-то я очень хорошо знал Дав… Гравелота.      

Стомадор   немного мог прибавить к первоначальному объяснению; он рассказал встречу с   юношей, описал его отрепанный вид, наружность, но было видно, что он навсегда   запомнил то соединение простоты, решительности и беззащитности, каким являлся   Тиррей, также памятный Галерану, в особенности после его исчезновения, причины   которого скоро выяснились, как только Франк Давенант явился к Кишлоту и стал   ораторствовать в циническом духе, жалуясь, что сын бросил его. Пока Давенант   мучился, пытаясь утолить жадность отца, Галеран в эти дни выиграл в Лиссе, при   никогда не бывалом, исключительном везении, пятнадцать тысяч фунтов, и   четвертая часть этой суммы приходилась на долю мальчика, ушедшего пешком от   нечистоты, так неожиданно замаравшей светлую дверь, уже приоткрывшуюся его   жадной душе.      

Разъяснив   Галерану, что подробные сведения о своих обстоятельствах Гравелот может дать   лишь через несколько дней, когда надзиратель Факрегед примет суточное дежурство   по лазарету, Стомадор отправился домой, записав адрес Галерана, который уже   семь лет владел белым одноэтажным домом в десяти милях от Покета. Дом начинал   собой ряд береговых дач, разбросанных по уступам скал среди пропастей и садов.   Эти гнезда солнечно-морской тишины имели сообщение с городом посредством дорог   – шоссейной и одноколейной железной. В доме Галерана жили, кроме него, шофер   Груббе и девушка Тирса, сестра шофера, исполняющая обязанности прислуги и   экономки.      

Галеран   жил в четырех комнатах, обставленных так просто, как это умеют делать любители   отчетливой линии в рисунке и мелодии в музыке. Тонкое белье, электрические   лампы с зелеными колпаками, фаянс с синим узором, гнутая мебель, прекрасное   собрание цветных гравюр, а также обилие многолетних цветущих растений и, общий   для всех комнат, тонкий французский ковер, голубой узор которого отражался в   стеклах книжных шкафов, – вот все, что, озаренное солнцем через большие   окна, тихо блестело в доме. Галерана никто не посещал. К пятидесяти годам его   натура выработала своеобразный антитоксин, мешающий приближаться к нему иначе,   как только в нейтральных местах, каковы – улица, кафе, клуб. Он не презирал, не   ненавидел людей, но любил их как людей в книгах. Тиррей был исключением. Тревожно   и горячо вспомнил о нем Галеран. В нем он узнавал свою молодость; но его спасал   холодок, подобный холодку мятой лепешки, нагоняющий размышление.      

Галеран   неделями сидел дома, разводя пчел, читая или занимаясь рыбной ловлей с парусной   лодки, и неделями жил в покетской гостинице «Роза и слива», играя поочередно то   на бильярде, то в карты.      

Выигрыш   Тиррея – три с половиной тысячи фунтов, положенные на текущий счет, образовали   сумму в шесть тысяч, и ни разу Галеран не коснулся этих денег.      

Он ждал,   что мальчик придет и поблагодарит его.      

Тиррей   пришел. Теперь следовало ему помочь.      

 Глава IX      

       

Меж тем   ноге Давенанта стало хуже; после временного облегчения коленный сустав распух,   нога отяжелела, и больной мог только садиться, хотя ему это было запрещено.   Если же он изредка вставал, чтобы курить, то сильно рискуя, против запрещений   врача. Врач Добль, которому безотчетно нравился Давенант, никак не был склонен   торопить суд и, устроив подходящий консилиум, дал условное заключение о   возможности предстать раненому перед лицом суда лишь через две недели, то есть,   считая день свидания Стомадора и Галерана отправным пунктом, – на   одиннадцатый после того день.      

За это   время губернатору Гертона было уже все известно о Гравелоте. Сын и отец, чрезвычайно   довольные оборотом дела, приняли путем старых связей нужные меры против   оглашения позорной истории, почему заранее было решено в отношении Давенанта –   вынести ему заочный приговор, в силу его прямого признания. Отсрочка судебного   разбирательства из-за болезни главного преступника была, таким образом, лишь   проявлением необходимой корректности. Если бы его ноге стало действительно   лучше, председатель военного суда, майор Стегельсон, после совещания с   прокурором решил в таком случае назначить суд, не ожидая выздоровления Гравелота.   Эти внутренние отношения чиновников и военных, среди худшей их части,   представляли закрытый ящик, хорошо знакомый каждому специалисту. При защите   общего тайного интереса все это возмутительно только со стороны, внутри же –   просто и почти мирно.      

Со своей   стороны, Давенант был совершенно уверен, что Георг Ван-Конет прекрасно осведомлен   о последствиях его бегства и не упустит случая заранее исказить факты или   замять их, если арестованный приступит к разоблачению. Не зная, что ожидать от   столь решительного поведения властных лиц в том случае, если он отправит   следователю письменное показание, в котором вдобавок было бы невозможно   доказать связь поступка Готлиба Вагнера с участием в этом преступлении   Ван-Конета, – Давенант ждал суда. Сомнения были и здесь, так как битва   «Медведицы» с таможенной стражей никак не относилась к безобразиям Ван-Конета   за столом «Суши и моря», но ничего другого Давенант придумать не мог, разве   лишь Галеран, если он жив, способен был ему помочь. Положение молодого хозяина   гостиницы ухудшалось еще страстным тоном местных газет, находивших случай с   «Медведицей» исключительным по дерзости и свирепости сопротивления   контрабандистов. Два репортера пытались выхлопотать интервью с Тергенсом и   Гравелотом, но им было отказано.      

Визит   следователя повторился. На этот раз чиновник пришел за подтверждением добытых   им сведений о настоящем, втором имени Давенанта и о бегстве его из своей   гостиницы, когда таможенный отряд обнаружил два ящика дорогих сигар. Давенант   не стал лгать: признавши, что все это так, он рассказал следователю о проделках   Готлиба Вагнера, вперед зная, что следователь ему не поверит. Но ни слова о   Ван-Конете, опасаясь неизвестных ходов злой силы, уже показавшей свое   могущество, он не проронил и, стерпев насмешливую критику следователя в отношении   таинственного Вагнера, подписал показание в том виде, в каком это оказание дал.   Хотя теперь у суда были основания считать его контрабандистом и   притонодержателем, он, как сказано, для всего главного решил ожидать суда.      

Существование   пленника омрачали жестокие боли, какие приходилось ему терпеть в часы   перевязок. Хотя после перевязки Давенант чувствовал некоторое облегчение, но   промывание раны и возня с ней были всегда очень мучительны. Врач появлялся в   сопровождении надзирателя, следившего за соблюдением правил одиночного   заключения. Морщась от болезненных ощущений, но и улыбаясь в то же время,   Давенант обыкновенно принимался шутить или рассказывал те смешные истории,   каких наслушался довольно за девять лет среди разных людей. Тюремные служащие   отлично видели, что Гравелот не контрабандист. Через Тергенса уже шли по тюрьме   слухи о ссоре Гравелота с каким-то очень важным лицом высшей администрации,   причем, разумеется, играла роль светская дама, но слухи эти, не принимая ни   окончательной, ни достоверной формы, породили к Гравелоту симпатию, и, лишь   боясь потерять место, врач не делал узнику тех существенных одолжений, одно из   которых пало на долю Катрин Рыжей.      

Несколько   раз в камеру Давенанта являлся начальник тюрьмы, мрачный седой человек с острым   лицом. Тщательно осмотрев камеру, окно, нехотя пробормотав:      

«Имеет   ли заключенный претензии?» – начальник продолжительно взглядывал последний раз   на замкнуто следящие за его движениями серые глаза Давенанта и уходил. Однажды,   с целью испытать этого человека, Давенант сказал ему, что желает вызвать   следователя для весьма существенных показаний. Беглое соображение, мелькнувшее   в глазах начальника тюрьмы, выразилось вопросом:      

– Какого   рода сведения?      

– Одно   лицо, – сказал Давенант, – лицо очень известное, получило от меня   удар в гостинице…      

– Относительно   всего, что прямо не относится к делу, – перебил, поворачиваясь, чтобы уйти,   начальник, – вы должны подать письменное объяснение.      

С этим   он ушел, но Давенант догадался, что хитрый администратор действует заодно с судом   и всякое письменное изложение причин мрачной истории отправит непосредственно   губернатору или же уничтожит.      

Жар и   томление раны вынуждали Давенанта с нетерпением ожидать ночи, когда сон уводил   его из тюрьмы в страну грез. Он старался спать днем, чтобы меньше хотелось   курить, так как за стояние у форточки приходилось ему платить возобновлением   острой боли в колене. Без других собеседников, кроме книг тюремной библиотеки,   в отвратительно светлой пустоте камеры, где отсутствовало хотя бы что-нибудь   лишнее, так необходимое зрению человека, Давенант отдавался воображению. Иногда   он видел Кишлота и красные зонтики девочек, смеющихся так, что все смеялось   вокруг. Он бродил с пьяным отцом, искал в темном саду ключ и шел по неизвестной   дороге, стремясь обогнуть гору, закрывающую ярко озаренный театр. Но меньше   всего он хотел, чтобы те девушки, от которых у него осталось странное   впечатление – нежности и любви к жизни, – узнали, где он находится. Тогда   они должны были вспомнить его отца. И в простоте сердечной Давенант надеялся,   что они уже давно забыли о нем.      

Через   несколько дней после того, как записка Сто-мадора была получена Давенантом,   начавшим с той ночи напряженно ожидать дальнейших событий, на исходе   двенадцатого часа полудня произошла обычная смена дежурств. Новый надзиратель   обошел по порядку все одиночные камеры лазарета и последней открыл дверь   Тиррея. Это был Факрегед, молодой человек лет тридцати, с нездоровым цветом   лица и черными усиками. Его черные небольшие глаза слегка улыбнулись и, тихо   прикрыв дверь, чтобы надзиратель общего отделения лазарета случайно не   подслушал беседу, он присел на кровать в ногах Давенанта, кивая ему в знак   соблюдения спокойствия и доверия. Чувствуя начало событий, но из осторожности   только молча и выжидательно улыбаясь, Давенант взял от Факрегеда записку   Тергенса, почерк которого ему был уже известен.      

Тергенс   писал:      

«Доверьтесь   подателю безусловно. Он не сможет достать только птичьего молока. Т.»      

– Давайте   ее обратно, – шепнул Факрегед и спрятал записку за подкладку фуражки, –   я ее потом уничтожу. Теперь слушайте: все, что нужно передать кому бы то ни   было, можете мне сказать на словах, так безопаснее, но, если необходимо писать,   тогда приготовьте письмо к вечеру и засуньте его в остаток хлеба, какой   получаете на ужин, хлеб можно бросить в миску. Хотя мне и доверяют, но   осторожность никогда не мешает. У вас карандаш есть? Так. Возьмите бумаги.      

Факрегед   вынул из своей записной книжки заранее приготовленные листки, а Давенант   спрятал их в прореху матраца.      

– Я   уже писал, – сказал он, так же торопясь все узнать, как Факрегед, видимо,   торопился выйти. – Дошло ли письмо? Где Том Стомадор?      

– Уже   разыскали Галерана, – поспешно ответил Факрегед, вставая, отходя к двери и   стоя к ней спиной. Его рука тянулась взяться за ручку двери. – Действовать   будут вовсю. Стомадор торгует напротив тюрьмы. У него лавка.      

Вне себя   от такого количества важных и поразительных сообщений, Давенант счастливо   расхохотался. Крайнее возбуждение выразилось тем, что на его левой щеке   проступило яркое красное пятно, захватившее угол глаза и висок; как бы мурашки   бегали в щеке, и он бессознательно потер ее.      

– Вся   щека у вас стала красная, – сказал Факрегед. – Что это такое?      

– Я   не знаю., нервен я стал в последние дни, – ответил удивленный   Давенант. – Что же еще? Как Тергенс?      

Факрегед   прислушался к неопределенному звуку в коридоре, махнул рукой и выскочил, тотчас   щелкнув ключом.      

Эти   известия отозвались на Давенанте почти как чувство внезапного   освобождения, – как если бы уже подан был к тюрьме экипаж увезти его прочь   от мрачной игры стен и ключей. «Стомадор против тюрьмы, – повторял   Давенант.      

– Галеран   знает обо мне!» Диковинность человеческих встреч веселила его. Он лежал, тихо   смеялся и прислушивался к изредка раздающимся звукам тюрьмы, напоминающим   металлические взрывы, голос железа, шаги каменных статуй. Немедленно захотелось   ему писать Галерану обо всем, подробно и точно. Воспоминания оживили образ   этого человека, к которому он чувствовал уважение и благодарность. Дыша всей   силой легких, теснящих оглушенное надеждами сердце, Давенант, презирая боль в   ноге, даже находя ее приятной, как незначительное обстоятельство, бессильное   повредить другим, более важным обстоятельствам, встал и долго курил у форточки.   Наконец нервы его утихли, он сел писать Галерану, стараясь поместить как можно   более слов на тех трех листиках, которые дал ему Факрегед. Кое о чем он не   писал. Так, он хотел на словах рассказать надзирателю о деньгах и серебряном   олене, запрятанных в трещине камня, также на словах передать все имена – от   Ван-Конета до Фирса.      

Пока он   писал, Факрегед методически ходил по коридору, иногда открывая железные форточки   дверей и осматривая камеры пытливым взглядом. Открыв форточку Давенанта,   Факрегед встретился с ним глазами и, не удержавшись, по-детски усмехнулся той   игре в сторожа и заключенного, которую они вели между собой.      

Зная,   что такой случай представится вновь не очень скоро, Давенант передал сжатыми выражениями,   сокращая слова и избегая прилагательных, все существенное своей истории за девять   лет, умолчав лишь о том, с какой целью ушел из Покета в Лисе. Не назвав по   имени ни одно действующее лицо истории, завязавшейся в «Суше и море», он   вечером осторожно постучал в дверь и передал Факрегеду нужные имена, тщательно   объяснив, какое отношение к нему имеет тот или другой человек, а также как   найти оленя и деньги. Когда Факрегед затвердил урок, что было не трудно для его   изощренной в этих делах памяти, они расстались и больше не говорили друг с   другом. Вечером Давенант затолкал свое письмо в недоеденный хлеб, и дежурный по   лазарету арестант, под наблюдением отдельно приставленного для этой цели   надзирателя, а также и Факрегеда, обошел камеры и забрал посуду. Эти посещения   происходили всегда быстро, в молчании, без лишних движений, но Факрегед легким   наклонением головы дал знать узнику, чтобы он о дальнейшем не беспокоился.   Действительно, на другой день письмо было у Стомадора, и он, прежде чем отнести   его Галерану, ожидавшему соумышленника в назначенной для того пивной, недалеко   от тюрьмы, старательно прочитал его, а затем на особой бумажке, чтобы не   перепутать, записал все, что сказал ему Факрегед отдельно от письма Давенанта.   Эти имена были: Георг Ван-Конет, Сногден, Вейс, Лаура Мульдвей, дочь и отец   Баркеты, Петрония и Фирс.      

Особенно   интересовал Стомадора камень, в трещину которого Гравелот опустил деньги и   серебряного оленя. Розыск этих вещей он брал на себя, зная. как много и без   того предстоит Галерану различных хлопот. Кроме того, Стомадор не мог упустить   редкий случай прямого участия, связанного воспоминанием о месте битвы с   интимной стороной характера лавочника. Никогда и никому не говорил он о ней,   мало думал о ней и сам, но эта сторона его характера единственно определяла   поступки странного толстяка.      

Есть род   любителей живописного действия, интриги и волнующего секрета. Точно такой   человек был Стомадор, неожиданный подарок которого Давенан-ту – в виде «Суши и   моря» – вытекал лишь из того, что трактирщику надоело ждать в малопосещаемой   местности появления кареты с персонажами пятого акта драмы: будь то похищение   женщины или таинственное наследство – это было для него безразлично, но он   тосковал о невозможности сражаться вместе с осаждаемым гостем против шпаг и   револьверов, громящих дверь, заваленную изнутри мебелью. Стомадор дельно   догадывался об особой роли в жизни людей таких осиных гнезд всяческих положений   и встреч, каковы гостиницы малолюдных мест, но желал он всего такого поспешно и   ярко, как драгоценных игрушек, забывая, что действительность большей частью   завязывает и развязывает узлы в длительном темпе, более работая карандашом и   пером, чем яркими красками. И, как это всегда бывает с осуществлением   представлений, мрачное несчастье Давенанта, вытекшее из естественной его   склонности сопротивляться нечистоте, казалось Стомадору происшествием   заурядным, а трещина в камне – осколком достодолжной интриги… Значит ли это,   что представление сильнее события? Сказать трудно: видимо, как и с кем.      

После   многих блужданий и неудач Том Стомадор удовлетворял теперь свою жажду зрителя и   участника живописного действия торговлей против тюрьмы, он вошел во вкус этого   дела, так как постоянно был в курсе тюремных драм и тайных сношений с   контрабандистами. Его увлекло ожидание редких или трагических случаев, а   информаторов было достаточно, начиная родственниками заключенных и кончая теми   же надзирателями, болтавшими иногда лишнее в задней комнате лавки, где,   случалось, они играли и пили.      

Накануне   этого дня, еще с вечера получив тюремную ведомость относительно продуктов,   какие надо было сегодня утром отпустить тюремным рассыльным, Стомадор приготовил   товар заранее, работая часть ночи, – все развесил, завернул и уложил в   корзины. Ботредж заменил его на остальную часть дня, а Катрин явилась помогать.   На вопросы жен надзирателей, куда девался старик, контрабандисты отвечали, что   Стомадор уехал проведать больную родственницу.      

Накануне   этого дня Галеран был у военного прокурора, полковника Херна, желая выяснить   дело и добиться разрешения на свидание с заключенным. Рассматривая военное   судопроизводство как лабораторную тайну, Херн весьма вежливо и выразительно дал   понять Галерану, что он осуждает ходатайства посторонних лиц, хотя бы и   симпатизирующих обвиняемому. Однако Херн не мог отказать себе в удовольствии   привести статьи закона, по которым четыре человека – Гравелот, Тергенс и еще   двое – должны были умереть на виселице. Поэтому разговор продолжался.      

– Я   не вижу причин, – сказал Херн, – почему обвинение должно быть   сдержаннее в отношении Гравелота. Он защищал груз «Медведицы» с яростью   собственника, его собственное признание говорит о шестнадцати жертвах, семьям   которых таможенное управление должно теперь исхлопотать пенсию. Следствие   установило, что мнимый Гантрей есть Джемс Гравелот, владелец гостиницы при   одном из береговых пунктов, отчаянно зараженных контрабандой. Гравелот скрылся   от обыска, давшего существенные доказательства его участия в контрабандных   делах. Нет фактов более убедительных, как хотите.      

– Вы   правы, – согласился Галеран, не желая раздражать Херна сомнениями. –   Мне остается узнать, не возник ли у следствия вопрос о душевной нормальности   Гравелота? Характер его ожесточенного сопротивления позволяет задуматься.   Хранение контрабанды, если даже это доказано, не есть повод к отчаянию. Или   Гравелот болезненна возбудим, или был вынужден почему-то сопротивляться до   последней возможности.      

Сказав   это, Галеран не подозревал, что он коснулся тайной стороны дела, и Херн внимательно   посмотрел на него. Губернатор мог сильно повредить прокурору, если бы Херн   отказался потворствовать просьбе отца оказать сыну дружескую услугу: выгородить   из принявшего неожиданный оборот дела имя Георга Ван-Конета. Эти слова Галерана   были причиной того, что Херн категорически отказал ему в свидании с Давенантом.   После окончания следствия навещать заключенных могли только ближайшие   родственники.      

Человек,   не имеющий положения в обществе, ничем и никому не известный, основательно   утомил Херна. Он встал.      

– Свидание   невозможно, – повторил Херн. – Относительно предполагаемой сложности   характера вашего протеже я должен заметить, что военный суд лишен права   углубляться в миросозерцание контрабандистов, как ни любопытен этот вопрос сам   по себе.      

На том   Галеран ушел. Письмо Тиррея просветило его. Но ясность, которой он ожидал, была   так сложна по смыслу предстоящего ему действия, что он только махнул рукой,   откидывая серьезное размышление на дорожные часы. Ехать прежде всего следовало   в Гертон.      

– Прочитав   письмо, – важно заявил Стомадор, – я понял, что эта история   охватывает три момента: семейный момент, личный момент и уголовный момент. Что   касается спрятанных в камне денег и других вещей, то, я думаю, лучше будет этим   заняться мне, я знаю окрестности. Остальное в ваших руках.      

– Да,   ступайте и разыщите деньги, – сказал Галеран, – мне же предстоит   видеться со всеми людьми, имена которых вы записали. Гравелот нажил безобидных   и ничтожных врагов: губернаторскую семью. Острота дела – в трудности доказать   связь между таинственным поступком Вагнера и действиями Ван-Конета. Даже   доказав это, мы создадим новое, отдельное дело, едва ли помогающее Гравелоту.      

– Чрезвычайные   затруднения! – озабоченно и торжественно провозгласил Стомадор. –   Только ваша голова может одолеть возникающие препятствия, но не моя.      

– Гравелот   ударил Ван-Конета за оскорбление женщины, – продолжал Галеран,      

– и   если я допускаю, что сигары были подброшены с намерением избегнуть компрометации,   возможной после того, как побитый уклонился от дуэли, то любой юрист вправе   толковать это как совпадение. Короче говоря, улик нет против Ван-Конета, и,   повторяю, если бы они нашлись, – новое дело против Ван-Конета не оправдает   Гравелота по делу «Медведицы». Однако ничего другого не остается, как   пригрозить сыну губернатора оглаской скандала, чтобы тот пустил в ход все свое   влияние ради смягчения участи Гравелота. А для этого я должен заручиться   показаниями Баркета, его дочери и Петронии; быть может, нелишне потолковать со   Сногденом и Лаурой Мульдвей. В отношении этих лиц нельзя заранее ничего   сказать.      

– Правильно! –   вскричал Стомадор. – Вы рассуждаете, как министр.      

– Увы!   Как шантажист. Я предпринимаю шантаж, это вам скажет простой судейский рассыльный.      

– Рискованная   вещь бить сына губернатора по лицу, да еще при свидетелях!      

– заметил   Стомадор, все еще озадаченный поступком Гравелота. – Никак не решусь сказать,   мог ли бы я сделать то же на его месте. Вопрос, как хотите, щекотливый!      

– Он   хорошо поступил, – сказал Галеран. – Это был скромный и добрый юноша.   Видимо, создалось положение, когда молчание равно пощечине самому себе.      

До этой   минуты Стомадор сомневался в разумности действий Гравелота, но искренний тон   Галерана отогнал тень условности, мешавшей лавочнику оценить столкновение по   существу.      

– Действительно, –   сказал Стомадор, – я с вами согласен. Это так, хотя и плохо, но так.   Признаюсь, когда я читал письмо, то подумал, что малый рехнулся. Он вскипел, а   мы вот сидим и ломаем головы, как его теперь выручить. Что заставляет о нем   думать? – разрешите задачу. Ведь Гравелот мне даже не родственник. Я вижу   его во сне каждую ночь.      

– Значит,   он нам нужен – мне и вам.      

Подумав,   Галеран решился добавить:      

– Я   был бы очень огорчен смертью Кунсгерри, хотя я никогда не видал его.      

– Ого!   Что же, вы хотите самостоятельно расправиться с ним?      

– Пустое! –   расхохотался Галеран. – Кунсгерри живет в Шотландии, где нам, верно, не   придется бывать. Я прочел в газете, что артист одного театра, Кунсгерри,   отказался играть главную роль в новой пьесе. Она ему не понравилась. Он ушел со   сцены в конце первого акта. Другой актер, по ходу действия, обернулся к двери,   воскликнув: «А! Вот, наконец, этот негодяй Гард! Он торопится! Я слышу его   шаги!» Но дверь стояла пустая, и Гард, то есть Кунсгерри, не приходил. Актер   повторил, что «Гард торопится». Никто не торопился. Представление оборвалось, и   Кунсгерри уплатил крупную неустойку. Так вот, – сказал Галеран, вставая и   тщательно пряча письмо Давенанта, – не знаю, понятно ли это вам, но   Давенант – как Кунсгерри; он не может уступить в главном, и поэтому я должен   его спасти.      

– Рассчитывайте   на меня, как хотите, – объявил Стомадор, восхищенный необычайным для него   оттенком, какой придал всему делу его образованный соучастник, – я в вашем   распоряжении. Возвратясь, зайдите ночью ко мне, буду я спать или нет, –   тихий тройной стук известит меня о вашем прибытии.      

На том   они расстались. Лавочник уехал в трамвае к Старому Форту, откуда пешком должен   был идти разыскивать камень, а Галеран на автомобиле, управляемом его шофером   Груббе, отправился в Тахенбак, прежде всего стремясь расспросить слуг   гостиницы, брошенной Давенантом. Кроме того, любопытно было ему увидеть, как   жил Тиррей, наружность которого через девять лет он представлял смутно. Галеран   все еще помнил его безусым. Эта внушительно и мрачно развивающаяся судьба   щемила сердце Галерана, как вид заброшенного красивого дома.      

Был   пятый час дня. Дорога – та самая, по которой мчался Давенант в Лисе,      

– даже   минуты не оставалось пустой; легкие и грузовые автомобили обгоняли путешественника,   виднеясь потом из-за холмов, на отдаленных участках шоссе, подобно пылящим,   черным шарам; лязгали, дребезжа, повозки, управляемые хмельными фермерами;   фрукты, мешки с орехами и маисом, тюки табаку, мебель и утварь переезжающих из   одного поселка в другой двигались все время навстречу Галерану. Знойное   безветрие при чистом небе сообщало пейзажу законченную чистоту линий. Бурая   трава, сожженная солнцем, переходила с холма на холм оттенками золы, усеянной   пятнами камней, глины и колючих кустов. Иным людям движение помогает   рассуждать; для Галерана движение было всегда рассеянным состоянием, подобием   насыщенного раствора, прикосновение к которому внешней силы образует кристаллы   самой разнообразной формы. Он увидел красивую птицу в голубых пятнах по белому   оперению, медленно перелетевшую холм, заинтересовался ею и спросил Груббе – не   знает ли он, как называется эта птица?      

Груббе   пожал плечами. Он никогда не думал о птицах.      

Галеран   видел оранжевые цветы на колючих стеблях, недоступных разящей силе лучей   солнца. В мире было много птиц и растений, им никогда не виденных. «Как   монотонно и как не любопытно я жил». – размышлял Галеран, испытывая   беспокойство, зависть к неузнанному, что бы оно ни было, сожаление о пороге   старости и несколько смешное желание жить вторую, ко всему жадную жизнь. Это   был для его возраста краткий психоз, но ему вдруг безумно захотелось увидеть   все вещи во всех домах мира и проплыть по всем рекам.      

К закату   солнца путешественники низверглись с плоскогорья, миновав тихие городки южного   берега. Было восемь часов вечера, когда экипаж остановился у ресторана «Марк   Татанер» в Лиссе. Наскоро пообедав здесь, Галеран продолжал путь.      

С   рассветом обозначился Тахенбак. Не останавливаясь более, Галеран проехал   рудничный городок, прибыв к «Суше и морю» без десяти минут десять часов утра.   Усталый, охрипший Груббе остановил машину у деревянной лестницы.      

Отсидевший   все члены тела за эти восемнадцать часов ускоренного движения, Галеран вышел и   осмотрелся, думая, что кто-нибудь появится из гостиницы. Но только теперь   заметил он, что на входной двери повешен замок, ставни закрыты изнутри, у   правого крыла дома разбита палатка и там стоит человек, вглядываясь в приезжих   с самонадеянностью торговца, лишенного конкуренции. Это был обросший черными   волосами человек с желтым лицом – итальянец смешанной крови. В своей палатке он   устроил прилавок, наставил табуреты, и дым от его жаровни, подрумянивающей   ломти свинины, разносил запах еды. Прилавок был уставлен бутылками и сифонами.      

– Есть   ли кто-нибудь в гостинице? – спросил Галеран, поднимаясь на откос к   палатке. – Я хочу видеть служащих Гравелота – Петронию и Фирса. Почему   дверь на замке?      

Торговец   прищурился и вытер о передник сальные руки.      

– Все   местные жители знают эту историю, – сказал он, – но вы, должно быть,   издалека?      

– Хотя   я издалека, – ответил Галеран, с удовольствием усаживаясь на табурет и   знаком приглашая подошедшего Груббе сесть рядом с ним, чтобы восстановить силы   вином и жареным мясом, – хотя я издалека, – я знаю, почему исчез   хозяин. Тут должны оставаться два человека.      

– Так   вот…. подождите, – начал объяснять торговец, не любивший   торопиться. – Хотите выпить виски? А! Хорошо, я вам все расскажу. Гравелот   скрылся от обыска, оставив хозяйство Фирсу. Фирс держал гостиницу открытой   четыре дня, после того он с женщиной тайно исчезли, да еще захватили белье,   лошадь, повозку и много других вещей, а потому полиция заперла гостиницу. Я   согласился ее сторожить. Место глухое.      

Конечно,   торговать я имею право. Ко мне заходят, потому что дело Гравелота погибло или   замерло на время; неизвестно, что будет с гостиницей, но пища и напитки всегда   найдутся в моей палатке. Меня зовут Арум Пакко – к вашим услугам. Котлеты, если   хотите, придется подождать, есть горячая свинина, колбаса, консервы.      

Действительно,   так это и было, как рассказал Пакко: деньги, оставленные Давенантом Фирсу, и   случайные деньги Петронии расположили этих людей друг к другу скорее, чем затяжное   ухаживание. Тяготясь тем, что на руках у них осталось исправное заведение, по   делам которого им, может быть, пришлось бы дать отчет Гравелоту, Петрония с   Фирсом, забрав вещи поценнее, скрылись и уехали на пароходе в Лисе, намереваясь   открыть там табачную лавку.      

Груббе   ничего не знал о планах Галерана, и это заурядное мошенничество рассмешило его,   но, взглянув на озадаченного хозяина, он понял, что тот отнесся к делу   серьезнее. Перестав смеяться, Груббе заметил:      

– Экие   прохвосты!      

– Да,   Груббе, это – прохвосты, но они были мне очень нужны, – сказал   Галеран, – искать их, разумеется бесполезно.      

Пакко,   слыша этот разговор, начал стараться выведать цели путешественников, но Галеран   уклонился от объяснений. Пока он с Груббе ел и пил, умолкший Пакко стоял к ним   спиной у входа палатки и, засунув руки в карманы, насвистывал, разглядывая   машину, как отвергнутый посторонний, имеющий право судить все, а о выводах   умолчать. Эти выводы свелись, впрочем, к импровизированной надбавке платы за   водку и кушанье.      

Отдохнув,   Галеран уехал, и Груббе через пятнадцать минут доставил его в Гертон, по адресу   Баркета. Хозяина мастерской не было дома. Тогда Галеран попросил приказчика   сообщить дочери Баркета, Марте, что приехавший из Покета Орт Галеран желает   говорить с ней по делу ее отца.      

– Если   у вас неотложное дело, – сказала Марта, появляясь в мастерской и   расположенная внешностью Галерана к обходительности, всегда руководящей   промышленниками, когда, по их мнению, посещение обещает выгоду, – я   проведу вас в нашу контору. Отец должен вернуться через двадцать минут, он   отправился принимать заказы на электрическую рекламу.      

Конторой   Марта называла в известных случаях часть прохода из мастерской в квартиру, где   находились телефон и письменный стол Баркета. Несколько медных, фаянсовых и   эмалевых досок были прибиты к стене, привлекая внимание выразительной бессмыслицей   случайного подбора этих образцов ремесла Баркета. Единственно удачно висели   рядом: «Родовспомогательная лечебница Грандиссона» и «Бюро похоронных процессий   Байера».      

Оглушенный   долгой ездой, не спав ночь, Галеран сел на предложенный ему стул и удержал   Марту, хотевшую выйти.      

– Пока   ваш отец не вернулся, – сказал он, заключая по внешности девушки, что   теперь будет положено начало борьбы за Давенанта, – мне хочется сказать о   цели моего визита вам.      

– Хорошо, –   ответила Марта, поспешно садясь и что-то предчувствуя, отчего ей стало неловко   дышать. Галеран назвал себя.      

– Ваша   помощь необходима, – заговорил он. – Я сразу объясню дело. Джемс   Гравелот заключен в тюрьму по обвинению в хранении контрабанды и сопротивлении   береговой охране. Нет сомнения, что ему был подкинут запрещенный товар –   сообразите сами – как раз вечером того дня, когда вы и отец ваш были   свидетелями скандала в гостинице Гравелота.      

Марта   вспыхнула, затем опустила голову. Ее руки дрожали. Подняв лицо, она глядела на   Галерана так беспомощно, что он отнес эти знаки волнения на счет ее сочувствия   пострадавшему.      

– Я.. –   сказала Марта.      

Галеран,   помедлив и видя, что она умолкла, продолжал:      

– Да,   ваши чувства я понимаю. Размышляя так и этак, я вывел заключение, что спасти Гравелота   можно лишь через Ван-Конетов, дав им выбирать или огласку пощечины, а также   всех безобразных выходок Георга Ван-Конета, или же деятельное участие этих   влиятельных лиц в спасении невинно запутавшегося Гравелота. Но, чтобы иметь   успех, нужны свидетели. Я уверен, что вы не откажетесь свидетельствовать против   негодяя. Гравелот, в сущности, заступался за вас. Я прошу о том вас и намерен   просить вашего отца.      

Марта   успела подавить замешательство. Взяв со стола линейку, она притронулась ее концом   к нижней губе и, не отнимая линейку, смотрела на Галерана круглыми, очень   светлыми глазами.      

– Вот   что… – сказала она. – Вы меня страшно удивили. Ни о каком скандале мы   ничего не знаем. Я, право, не знаю, что подумать. К тому же вы говорите, что   Гравелот арестован. Вот ужас! Мы знаем Гравелота. Уверяю вас, все это –   сплошное недоразумение.      

Опустив   взгляд, она прикусила конец линейки и с силой выдернула ее из зубов, затем, робко   взглянув на Галерана, медленно положила линейку и выпрямилась.      

– Вы   испугали меня, – сказала Марта. – Как понять? Галеран откинулся,   болезненно переведя замкнувшееся дыхание. Сердце его начало стучать и тяжело.      

– Вы   должны это сделать.      

– Но   я ничего не могу, я ничего, ничего не знаю! Вы, может быть, спутали! Идет   отец! – облегченно воскликнула девушка, стремясь удалиться.      

Толкнув   стеклянную дверь, вошел раскрасневшийся от жары Баркет с готовой любезной   улыбкой, обращенной к посетителю.      

Вид   дочери осадил его.      

– Ты   что? – быстро спросил он.      

– Отец,   вот.. – Марта взглянула на Галерана, – вот это к тебе, о   Гравелоте, – добавила она, запоздало пожав плечом и тотчас уходя в   комнаты.      

Баркет   медленно, думающим движением снял шляпу и посмотрел на Галерана светло раскрытым,   напряженным взглядом лжеца.      

– Да,   да, – забормотал он, – как же! Я Гравелота знаю очень хорошо. Должно   быть, месяц назад я заезжал к нему с Мартой последний раз.      

Галеран   вторично назвал себя и объяснил:      

– Я   – друг Гравелота. Баркет, вы были у него в тот день, когда он ударил Ван-Конета   за издевательство над вашей дочерью.      

Баркет   увел голову в плечи и вытаращил глаза.      

– Да   что вы! – вскричал он. – О чем вы говорите? Объясните, ради бога, я   страшно встревожился!      

– Гравелот   не будет лгать, – сказал Галеран. – Неужели это так трудно: сказать   правду ради хотя бы спасения человека, которому вы прямо обязаны?      

– Если   вы объясните, в чем дело… Поймите, что я поражен! Не однажды я останавливался в   «Суше и море», но я не могу понять, о чем речь!      

В   течение по крайней мере минуты оба они молчали. Баркет выдерживал красноречивый   взгляд Галерана с трудом и наконец опустил глаза.      

– Если   вы засвидетельствуете столкновение. Граве-лот будет спасен. Он арестован. Подробности   я уже рассказал вашей дочери. Она вам передаст их. Мне тяжко их повторять.      

– Уверяю   вас, что вы поддались какой-то сплетне., – заговорил Баркет, но Галеран   его перебил:      

– Так   вы настойчиво отрицаете?      

– Отрицаю.   Это мое последнее слово. Но я бы хотел все-таки…      

Галеран   не дослушал его. Покачав головой, он взял шляпу и вышел, бросив на ходу:      

– Стыдно,   Баркет.      

Он   уселся в автомобиль, нисколько не упрекая себя за так кратко и решительно   оборванный разговор. Бесполезно было далее убеждать этих что-то обдумавших и   решивших людей в низости их молчания. Галеран еще не отчаивался. У него   возникла мысль говорить с Лаурой Мульдвей и Сногденом. По характеру событий,   как они были кратко выражены Тирреем в его письме, Галеран отчасти представлял   этих людей, их роль около Ван-Конета; он знал, что даже человек резко порочный,   если к нему обращаются в надежде на проявление его лучших чувств, скорее может   проговориться или изменить себе, чем Баркеты. Однако точного плана не было.   Только случайность или минутное настроение – род благородной слабости – могли   помочь Галерану в его неблагодарном труде – вырвать из естественно развившегося   заговора клок шерсти таинственного животного, именуемого уликой. Отбросив   размышления относительно еще не создавшихся сцен, веря в наитие и надеясь лишь   на не оставлявшую его силу надежды, Галеран поехал в гостиницу, где занял   большой номер. Не зная, что будет дальше, он хотел иметь помещение для приема и   сна.      

– Будьте   наготове, – сказал Галеран Груббе, – я должен говорить в телефон и,   может быть, тотчас опять поеду. Если же этого не случится, вы займете номер   304-й, как я условился с управляющим гостиницей, а машину отведете в гараж. Я   вас извещу.      

Терпеливый,   безмерно усталый, но преданный Гале-рану человек, видя, что его хозяин расстроен,   молча кивнул и вытащил из ящика для инструментов бутылку виски. Выпив столько,   чтобы согнать болезненное отупение бессонной ночи, Груббе облокотился на дверцу   и стал рассматривать прохожих. Было жарко. Он ослабел, склонился и задремал.      

Как   сказано ранее, Лаура Мульдвей и Сногден отправились в Покет, продолжая давние отношения   с Ван-Конетом, и скоро Галеран узнал, что его хлопоты безрезультатно   оканчивались. По-видимому, ничего другого ему не оставалось, как возвратиться.   Он был отчасти рад, что эти лица в Покете, на месте действия; не поздно было   попытаться, так или этак, говорить с ними по возвращении. Внутренне остановясь,   Галеран сел в кресло и принялся курить, задерживая трубку в зубах, если   размышление бессодержательно повторялось, или вынимая ее, когда мелькали черты   возможного действия. Хотя самые важные свидетели отошли, он пересматривал   заново группу людей, чья память хранила драгоценные для него сведения, и ждал   намека, могущего образовать трещину в сопротивляющемся материале несчастия.   Решение задачи не приходило. Единственный человек, к которому мог еще   обратиться Галеран, не покидая Гертона, был Август Ван-Ко-нет. Ничего не зная   ни о нем, ни об отношении его к сыну, Галеран думал о его существовании как о   факте, и только. Однако эта мысль возвращалась. При умении представить дело   так, как если бы свидетели налицо и готовы развязать языки, попытка могла   кое-что дать. Галеран выколотил из трубки пепел и вызвал телефонную станцию –   соединить его с канцелярией Ван-Конета.      

Должно   быть, телефонные служащие работали усерднее, если им называли номера небольших   цифр, но только утомленный глухой голос очень скоро произнес в ухо Галерана:      

– Да.   Кто?      

Август   Ван-Конет был один, измучен ночным припадком подагры, в одном из тех рассеянных   и пустых состояний, когда старики чувствуют хрип тела, напоминающий о холоде   склепа. Ван-Конет осматривал минувшие десятилетия, спрашивая себя: «Ради чего?»   В таком состоянии упадка задумавшийся губернатор, не вызывая из соседней   комнаты секретаря, сам взял трубку телефона. Эта краткая прихоть выражала   смирение.      

Разговор   начался его словами: «Да. Кто?»      

– За   недостатком времени, – сказал Галеран, – имея на руках осень важное и   грустное дело, прошу сообщить, может ли губернатор сегодня меня принять? Я      

– Элиас   Фергюсон из Покета.      

– Губернатор   у телефона, – мягко сообщил Ван-Конет, все еще охваченный желанием простоты   и доступности. – Не можете ли вы коротко передать суть вашего обращения?      

– Милорд, –   сказал Галеран, поддавшись смутному чувству, вызванному терпеливым рокотом   печально звучащего голоса, – одному человеку в Покетской тюрьме угрожает   военный суд и смертная казнь. Ваше милостивое вмешательство могло бы облегчить   его участь.      

– Кто   он?      

– Джемс   Гравелот, хозяин гостиницы на Тахенбакской дороге.      

Ван-Конет   понял, что слух кинулся стороной, вызвав неожиданное вмешательство человека,   говорящего теперь с губернатором тем бесстрастно почтительным голосом, какой   подчеркивает боязнь случайных интонаций, могущих оскорбить слушающего. Но   состояние прострации еще не покинуло Ван-Конета, и ехидный смешок при мысли о   незавидной истории сына, вырвавшийся из желтых зубов старика, был в этот день   последней данью его подагрической философии.      

– Дело   «Медведицы», – сказал Ван-Конет. – Я хорошо знаю это дело, и может   быть…      

«Не все   ли равно?» – подумал он, одновременно решая, как закончить обнадеживающую   фразу, и дополняя мысль о «все равно» равнодушием к судьбе всех людей. «Не все   ли равно – умрет этот Гравелот теперь или лет через двадцать?» Легкая   ненормальность минуты тянула губернатора сделать что-нибудь для Фергюсона.   «Жизнь состоит из жилища, одежды, еды, женщин, лошадей и сигар. Это глупо».      

Он   повторил:      

– Может   быть, я… Но я хочу говорить с вами подробно. Итак…      

Внезапно   появившийся секретарь сказал:      

– Извините   мое проворство: акции Сахарной компании проданы по семьсот шесть и реализованная   сумма – двадцать семь тысяч фунтов – переведена банкам Рамона Барроха.      

Это   означало, что Август Ван-Конет мог сделать теперь выбор среди трех молодых женщин,   давно пленявших его, и дать годовой банкет без участия ростовщиков. Вискам   Вач-Конета стало тепло, упадок прошел, осмеянная жизнь приблизилась с пением и   тамбуринами, дело Гравелота сверкнуло угрозой, и губернатор отдал секретарю   трубку телефона, сказав обычным резким тоном:      

– Сообщите   просителю Фергюсону, что мотивы и существо его обращения он может заявить в   канцелярии по установленной форме.      

Секретарь   сказал Галерану:      

– За   отъездом господина губернатора в Сан-Фуэго я, личный секретарь, имею передать   вам, что ходатайства всякого рода, начиная с первого числа текущего месяца,   должны быть изложены письменно и переданы в личную канцелярию.      

– Хорошо, –   сказал Галеран, все поняв и не решаясь даже малейшим проявлением настойчивости   колебать шаткие обстоятельства Давенанта.      

Но   разговор этот внушил ему сознание необходимости торопиться.      

Галеран   сошел вниз, заплатил конторщику суточную цену номера и разыскал глазами автомобиль.      

Груббе   спал, потный и закостеневший в забвении. Его голова упиралась лбом о сгиб   локтя. Галеран, сев рядом, толкнул Груббе, но шофер помраченно спал. Тогда   Галеран сам вывел автомобиль из города на шоссе и покатил с быстротой ветра.   Вдруг Груббе проснулся.      

– Держи   вора! – закричал он, хватая Галерана, без всякого соображения о том, где и   почему неизвестный человек похищает автомобиль.      

– Груббе,   очнитесь, – сказал Галеран, – и быстро следуйте по этой дороге: она   ведет обратно, в Покет.      

 Глава Х      

       

Поздно   вечером следующего дня Стомадор ждал Галерана, играя сам с собой в «палочки» –   тюремную игру, род бирюлек.      

Весь   день Галеран спал. Очнувшись в тяжелом состоянии, он выпил несколько чашек   крепкого кофе и отправился на окраину города. Около тюрьмы он задержался,   всматриваясь в ее массив с сомнением и решимостью. Денег унего было довольно.   Оставалось придумать, как дать им наиболее разумное употребление.      

Спотыкаясь   о ящики в маленьком дворе лавки, Галеран разыскал заднюю дверь, постучав именно   три раза. Мелочам тайных дел он придавал значение дисциплины, отлично зная, что   пустяковая неосторожность начала может увести далеко от благополучного конца,   как расхождение линий угла.      

Стомадор   бросил игру и открыл дверь.      

– Вернувшись   на рассвете, – сказал Галеран, – я так устал, что сразу лег спать.   Ничего дельного не дала эта поездка. Нет даже скважины, которую можно было бы   расширить, все наглухо закрыто со всех сторон. Гостиница на замке, люди   Гравелота обокрали его и исчезли. Баркет с дочерью отказались – они твердят,   что не были в «Суше и море». Имеете ли вы сведения?      

– Никаких,   кроме того, что ноге Гравелота легче. Гравелот, Тергенс и другие ждут со дня на   день обвинительного акта. Я вынул из камня деньги. Бедный Джемс! Даже слуги   общипали его. Что касается меня, я обыскал все камни. Их было одиннадцать,   таких, которые подходили к описанию. Уже смеркалось, зловеще шумел прибой… И   вдруг моя рука нащупала в глубине боковой трещины самого большого камня нечто   острое! Я вытащил серебряного оленя. Буря и выстрел! Остальное было там же. Вот   оно, все тут, считайте.      

Внимательно   посмотрев на Стомадора, Галеран сдержал улыбку и рассмотрел находку лавочника.   Пересчитав деньги, он отдал половину их Стомадору, говоря:      

– В   дальнейшем у вас будут расходы. Они могут быть значительными, а потому спрячьте   деньги эти у себя.      

Серебряный   олень стоял возле руки Галерана. Взяв вещицу, Стомадор повертел ее:      

– Да,   это что такое, по вашему мнению? Я, признаюсь, долго ломал голову над вопросом   – зачем Джемс таскал эту штуку с собой? Стоит она немного.      

– Вероятно,   память о чем-то или подарок, – ответил Галеран, рассматривая оленя. –   Олень, видимо, дорог ему. Тогда сохраним его и мы. Спрячьте оленя, он, может   быть, стоит дороже денег.      

Лавочник   убрал деньги и фигурку в стенной шкаф, откуда, кстати, вытащил бутылку портвейна.      

– О   нет! – сказал Галеран, видя его гостеприимные движения с стаканчиками и   темной бутылкой.      

Забрав   счета Давенанта, квитанции и записную книжку в свой карман, Галеран продолжал:      

– Я   выпью с вами, но только по окончании важного разговора. Голова должна быть   свежа.      

– А!   Хорошо… Но бутылка может стоять на столе, я думаю, – осведомился   Стомадор. – Так как-то живописнее. Мы все-таки сидим «за бутылкой».      

– Безусловно.   Итак, сядьте, Стомадор. Может ли кто-нибудь нам помешать?      

– Нет,   я никого не жду и никому не назначил прийти в этот вечер. Я знаю, о чем хотите   вы говорить.      

– Если   так, ваша проницательность окажется вообще полезной.      

– Бегство?      

– Да.      

Достаточно   помолчав, чтобы ожидаемое мнение прозвучало авторитетно, Стомадор пожал плечами   и начал катать ладонью на столе круглые палочки.      

– Это   невозможно, – сказал он медленно и уныло, как человек вполне   убежденный. – Два года назад бежали через стену, обращенную к пустырю,   шесть воров. Они проломали стену нижнего этажа и вылезли из двора по веревочной   лестнице, которую закинули им снаружи их доброхоты. После этого – а это был   пятый случай в году, хотя все случаи разного рода, – гребень стены обведен   тройным рядом проволоки электрической сигнализации; вокруг тюрьмы, с трех ее   сторон, значит – по пустырю и двум переулкам, дежурит надзиратель, расхаживающий   от конца до конца своего маршрута. Что касается четвертой стены – там наблюдает   дежурный у ворот; ему хорошо видно влево и вправо. А так как стены освещены   электричеством, как это вы видели, пробираясь ко мне, то побег возможен двумя   способами: отбить арестанта у конвоиров автомобиля, когда увозят в суд, или   научить арестанта перелетать стену наподобие петуха. Но и петуху не взлететь,   потому что стена будет ему не по зубам: она шести метров высоты, как хотите,   так и думайте. А от вооруженного нападения нам, я думаю лучше воздержаться.      

– Да,   я тоже так думаю. Однако ваши слова меня не обескуражили.      

Стомадор,   наморщив лоб и выпятив губы, размышлял. Ничего дельного он придумать не мог.      

– Так   близко от нас Гравелот, – сказал Галеран, указывая рукой к тюрьме,      

– что,   если идти к нему по прямой линии, надо будет сделать не более тридцати шагов.      

– Да.   А между тем все равно, что от Земли до Луны.      

– Так   и не так, – ответил Галеран. – Скорее – не так, чем так. Вам очень   дорога ваша лавка?      

– Что   вы задумали? Моя лавка… – Стомадор прикинул в уме. – За передачу ее мне я   уплатил четыре месяца назад прежнему хозяину сто фунтов. Годовая прибыль   составила бы триста фунтов, а наличный товар оцениваю в сто пятьдесят фунтов.   Однако тюремная администрация хлопочет устроить собственную лавку, и, если это   случится, я брошу дело. Прибыль дает одна тюрьма. Сторонних покупателей мало.      

– Полторы   тысячи фунтов, – сказал Галеран. – Они ваши, лавка моя. Хотите?      

– Или   я поглупел, или вы сказали неясно, понять не могу.      

– Было   бы несправедливо, – объяснил Галеран, – требовать от вас такой   жертвы, как отдать лавку бесплатно для устройства подкопа. Подкоп –   единственный путь спасения. Я покупаю лавку и устраиваю подкоп. Ту же ночь, как   все будет сделано, вы уедете, чтобы не занять место Гравелота. Хотите ли вы   поступить так? Мои соображения…      

– Остановитесь,   дайте подумать! – закричал Сто-мадор, ухватив Гравелота за пальцы лежащей   на столе руки и крепко зажмуриваясь. – Не говорите ничего. Дайте   сосредоточиться. Один момент. Я, должно быть, сам хочу чего-нибудь в этом роде.   Лавка в вашем распоряжении. Берите ее. Также хороши полторы тысячи. Я говорю   это не из корысти. О них сказано к месту, -Увы! – Я – необразованный   человек, – заключил он, открывая глаза и колыхаясь на стуле от разгоревшейся   в нем страсти к подкопу. – Я не могу выразить… но то, как мы сидим… и о   чем говорим…, свет лампы, тени… и бутылка вина! Да, вы      

– министр!   Министр заговора!      

Уже рука   лавочника тянулась к бутылке, чему Галеран теперь не препятствовал. Возбужденные   замыслом, они должны были утишить его пленительный гул, обаяние первых его   минут действием и вином. За первой бутылкой скоро последовала другая, но вино   не опьянило ни Галерана, ни Стомадора, лишь увереннее стал их азарт, требующий   начать.      

– Вполне   возможное дело, – сказал Галеран, кончая курить. – Теперь выйдем,   осмотрим поле битвы; хотя вам давно известна топография этого участка города, я   должен согласовать свои впечатления с вашими и кое о чем столковаться.      

Они   вышли, но не в калитку лавочного двора, а в узкий проход между лавкой от ворот   тюрьмы стеной двора. Этот закоулок был почти доверху завален пустыми бочонками.   Встав на них так, что видна была мостовая, Стомадор указал Галерану часть   тюремной стены против себя.      

– Там   лазарет, – сказал Стомадор. – Однако его точное расположение мне   неизвестно. Пока это и не требуется, я думаю. Но он тут, за стеной, я знаю,   потому что однажды помогал надзирателю тащить корзины с провизией и видел   внутри двора, направо от ворот, узкий одноэтажный корпус. Ботредж сидел в   тюрьме, он знает, что это здание – лазарет. Теперь надо его расспросить   подробно.      

– Мы   расспросим Ботреджа.      

Галеран   переводил взгляд от ограды лавки к противоположной стене тюрьмы, определяя на   глаз длину подземного хода. Для этого он употребил прием некоторых охотников,   когда им сомнительно, достигнет ли заряд дроби определенную цель. Он представил   ширину улицы ощутительно большей действительности – двадцать метров, а затем   также ощутительно меньшей – десять метров; двадцать плюс десять, деленные   пополам, указали приблизительную длину подкопа от лавки до тюремной стены.   Следовало установить толщину этой стены, прикинув треть метра для выходного   отверстия, и толщину ограды лавки, за которой думал он начать рыть внутренний   ход к Давенанту.      

– Не   лучше ли, – возразил на его объяснения Стомадор, – снять часть   кирпичного пола в моей комнате и выйти к лазарету под лавкой?      

– При   такой нелегкой задаче четыре-пять лишних метров – страшное дело.      

– Жаль,   что вы правы моя комната – самое скрытое место для работы.      

– Чем   вы закроете вертикальную шахту? Не кирпичами, конечно, а деревянный щит может   быть замечен нежелательным посетителем. Тогда будут ходить справляться из   тюремной канцелярии, как двигается наша затея. Нет лучше этого закоулка. Ночью   безлюдно. Когда мы пройдем метра полтора-два горизонтального направления на   достаточной глубине, – сверху не будет ничего слышно. К утру над   вертикальной шахтой невинно лежат ящики и солома. Землю будем убирать в сарай.   Он пуст?      

– Там   есть товар, но его можно перетащить под брезент в угол двора. – Стомадор   прыгнул с бочонка и поддержал Галерана, оставившего наблюдательный   пункт. – Ну, я вам скажу, что если эта штука пройдет, начальник тюрьмы   сядет в яму и, как Иов древний какой-нибудь, высыплет себе на голову тонну золы   или песку, не знаю точно, что употребляется в таких случаях. Вы допустили   ошибку на треть метра. Нет нужды проходить за тюремную стену даже на дюйм –   рыть прямо под фундамент. Как упремся – чуть в строну, и ход сделан.      

– Это   верно, – согласился, подумав, Галеран. – И вот почему хорошо такие   вещи обсуждать вместе. Верно; однако при условии, что не ошибемся расстоянием,   когда начнем копать выход вверх.      

– Место,   где будем находиться, мы определим очень точно: просверлим свод катакомбы   длинным сверлом. Вышедший наружу конец укажет, надо ли двигаться еще дальше или   все уже сделано.      

Так они   совещались вполголоса перед дверью лавки и увидели длинную фигуру Ботреджа,   спотыкающегося в темноте об ящики.      

– Кстати,   кстати, Ботредж. За перцовой? Вы не уйдете, так как обсудите с нами одно важное   дело.      

– Стоит   сюда зайти, как задержишься, – сказал Ботредж простуженным голосом,   стараясь рассмотреть Галерана.      

– Надо   вам познакомиться, – обратился Стомадор к Галерану, который, со своей   стороны, наблюдал, – каков Ботредж и можно ли ему верить.      

Из осторожности   Галеран сказал вымышленное имя – Орт Сидней, – а Ботредж так и остался   Ботреджем.      

Заговорщики   вошли в комнату. Недоумевая, о каком важном деле предстоит разговор, и жалуясь,   что всю прошлую ночь дрожал от холода на шлюпке, далеко от берега, в ожидании   судна с кокаином, не явившегося по неизвестной причине, а потому простудился,   Ботредж сел против Галерана. Стомадор вытащил из шкафа литровую бутыль перцовки   и банку с консервами. После того лавочник сел на свое место за середину стола.      

– Не   бойтесь, Ботредж, – сказал Стомадор. – Господин Сидней не наш, но   свой», вот видите – вышел каламбур.      

– Я   не боюсь, – быстро ответил контрабандист, взглядывая на Галерана с   вежливой улыбкой, при этом в его лице сверкнула бессознательная смелая черта, и   Галеран поверил в него.      

– Что   же, будем пить? – осведомился Стомадор у Галерана, который утвердительно   кивнул, пояснив:      

– Теперь   можно пить, главное решено.      

– Ботредж, –   начал Стомадор, – если я появлюсь за тюремной стеной как раз против моей   лавки, что очутится передо мной? Какого рода картина?      

– Так   надо знать, куда вы гнете и к чему. Ясно, что можно попасть в несколько разных   мест.      

– Вы   правы, – сказал Галеран. – Дело в том, что предстоит рыть подкоп из   двора этой лавки к лазарету и освободить Гравелота. Иным образом ему спастись   невозможно. Надо знать, в каком месте за стеной тюрьмы выгоднее рыть выходное   отверстие.      

Ботредж   ничем не выдал своего изумления, но хитро поглядел на Стомадора.      

– Вы   уже пили перцовку? – спросил он, не зная – шутить или отвечать серьезно.      

– Когда   шутили в моем доме такими вещами?      

– Ну,   дядя Стомадор, это я так. Судите сами, а я расскажу устройство двора за той   стеной, которая против нас, с воротами. Налево от прохода между воротами   примыкают к нему квартиры начальника и его помощника, а направо, то есть в нашу   сторону, к проходу примыкает цейхгауз. Его продолжение вдоль стены есть тот   самый лазарет. На правом его крыле садик из кустов, куда днем водят больных,   если разрешает доктор. Только в этот садик вы и можете попасть. Я выпью, –   сказал Ботредж, помолчав, – и потом буду вместе с вами соображать. Дело   дерзкое, что говорить, однако возможное.      

– Почему   же это ты выпьешь? Мы тоже выпьем. – Стомадор наполнил стаканчики и подвинул   каждому вилку – брать из жестянки мясо. Сам он выпил последним и, голодный,   начал основательно есть.      

– Кто   стряпает вам? – захотел узнать Галеран.      

– Никто,   представьте. Я питаюсь своими товарами, так привык, от горячего я сонлив.      

– Вот   только как выйти из лазарета? – сказал Ботредж. – Дверь хотя и с   правого крыла на конце здания, но она расположена по фасаду, ее видит часовой   внутренних ворот. Он сидит там на скамье, у своей будки, или ходит взад-вперед.      

Все   призадумались.      

– Вот   видите, – сказал Стомадор Галерану, – обстоятельство это не   пустяковое.      

– Эта   дверь куда открывается? – Галеран пояснил свою мысль движением руки от   себя и к себе. – Иначе говоря, если человек выходит из лазарета, то дверь   распахивается налево, к воротам, или направо?      

– На…   лево, – сказал, подумав, с уверенностью Бот-редж. – Да, налево, так   как я работал в садике и видел ее. А мой глаз, как – положительно – фотография.      

– Это   очень важно, чтобы дверь, открываясь, закрывала собой идущего человека со стороны   часового. – Галеран снова принялся думать. – Ну, теперь скажите,   можете вы помочь рыть?      

– Пожалуйста,   я могу.      

– Он   силен, – сказал Стомадор, – только на вид костляв.      

Тогда   Ботредж поинтересовался общим составом плана, и Галеран рассказал ему все предположения,   какие были обсуждены уже с лавочником. Все это было только начало. Более важные   вопросы – о распределении дежурств в решительную ночь побега, о том, кто будет   работать, куда складывать выбранную из подкопа землю, – возникли сами   собой. Без Факрегеда ночью в лазарете не обойтись – таково было общее мнение,   переданное для разведки и разработки Ботреджу, при помощи Катрин Рыжей и   Кра-вара, начавшего под ее влиянием оказывать контрабандистам все более важные   услуги. Галеран хотел еще измерить емкость сарая, пустых ящиков и бочек,   загромождавших маленький двор лавки. Сделав бумажный метр из старой газеты, Галеран   удалился, сказав:      

– Чем   больше мы разузнаем за эту ночь, тем легче будет потом.      

Когда   Галеран вышел, Стомадор и Ботредж опорожнили по стакану перцовки. Увидев   навощенные палочки, Ботредж собрал их в кулак, поставил снопом и сразу разжал   руку. Палочки упали друг на друга, как горсть макарон.      

– Отец? –   спросил он, давая знак начинать игру.      

– Такой   же, как я.      

Стомадор   низко нагнулся над столом, высматривая свободно лежавшую палочку или упавшую   так, чтобы снять ее можно было, не шевельнув ни одной другой. Если палочка,   прикасающаяся к снимаемой, хотя чуть трогалась, игрок уступал очередь, а   выигравшим считался тот, кто больше снял палочек. Это была больная, воровская   игра, требующая совершенного расчета движений.      

Вначале   Стомадор убрал из кучки, где откатывая, где нажимая один конец, чтобы вскинулся   вверх другой, пять штук, затем ему предстала задача разделить две палочки,   прильнувшие параллельно одна к другой. Он потянул ближайшую к себе за середину   концом пальца, но не сумел резко отдернуть ее, и вторая палочка шевельнулась.      

– Играй   ты. Слушай, нам нужен третий, двое не могут рыть и поднимать грунт вверх. Переговори   с Даном Тергенсом.      

– Лучшего   работника не сыскать, – ответил, таща палочку, Ботредж. – Но только   Дану будет обидно, что его брата повесят.      

– Вы,   Ботредж, должны знать, – возразил Стомадор, для которого смена «ты» на   «вы» заменяла интонацию, – что, если Гравелот убежит, будет поднято   скандальное дело против Ван-Конета, и тогда всех пощадят. Сидней богат,   адвокаты и газетчики начнут ему помогать. Теперь же ничего сделать нельзя, ходы   заперты.      

– Я   поговорю, – Ботредж снял восьмую палочку, а на девятой ошибся. – Но   главное все-таки не в том, – вздохнул он. – Стоп, вы тронули!      

– Ничего   не двинулось, что ты врешь!      

– Я   не слепой.      

– Играйте,   если вы так упрямы, – сказал с досадой лавочник. – Это у вас глаза   качаются. На что мы играем?      

– На   пачку папирос, дядя Том. Главное, я говорю, заключается в Факрегеде.   Единственно, если он будет дежурным по лазарету.      

– Придется   подумать.      

– Думать   должен он, а вы хлопочите теперь, чтобы как-нибудь поспать днем. Днем рыть не   придется.      

Галеран   вернулся очень довольный исчислениями. Хотя это был расчет грубый, он все-таки   убедился, что сарай легко вместит двадцать кубических метров разрыхленного   грунта. Считая горизонтальные и вертикальные ходы подкопа общей длиной   девятнадцать, даже двадцать метров, при высоте один с четвертью метр на один   метр ширины, получалось около двадцати пяти кубических метров плотной массы;   разрыхленная, она увеличивалась в объеме. Эти тридцать пять – сорок кубических   метров отработанной почвы можно было уложить в сарай, а излишек разместить по   бочкам и ящикам.      

Таким   образом, план подкопа начал принимать реальные очертания, и его основные линии   проступили довольно явственно. Рассказав о своих вычислениях, Галеран поднял   вопрос о приобретении инструментов. Как только заговорили об инструментах,   Галерану и Ботреджу одновременно пришла весьма существенная мысль –   обстоятельство, о котором, странным образом, не подумали вначале, хотя, не   решив его, трудно было надеяться на успех: что представляет собою почва между   тюрьмой и лавкой?      

– Дядя   Стомадор, – воскликнул Ботредж, – мы собираемся долбить камень.   Неужели вы и я забыли об этом? Под нами известняк.      

– Быть   не может! – сказал Галеран, вопрос которого о свойствах почвы так   неожиданно предупредил Ботредж.      

Стомадор,   значительно поведя глазами, поднялся и вышел, захватив нож. Галеран, сцепив   пальцы, тревожно молчал. Ботредж, широко раскрыв глаза, смотрел на него и,   сильно затягиваясь, курил.      

Подрыв ножом   небольшое углубление, Стомадор возвратился и бросил на стол беловато-желтый   кусок.      

– Рыхлый   травертин, – облегченно заявил он, вытирая вспотевший лоб. – Можно   резать ножом.      

Галеран   внимательно осмотрел камень. Действительно, это был пористый раковинный известняк   мягкой формации, неправильно именуемый каменщиками «травертин», плотностью чуть   крепче штукатурки.      

Щели   ставен начали бледнеть; приближался рассвет первого дня упорной борьбы за жизнь   Тиррея. Ботредж ушел, а Галеран сел писать заключенному о надеждах и   затруднениях. Это была его первая записка узнику.      

Из   осторожности он подписался «Г», а все тайное просил Стомадора передать на   словах через Факрегеда, когда тому представится случай.      

 Глава XI      

       

Никогда   Давенант не думал, что его судьба обезобразится одним из самых тяжких мучений –   лишением свободы. Он старался, как мог, твердо переносить тройное свое   несчастье: заключение, болезнь и угрозу сурового наказания, совершенно   неизбежного, если не произойдет какого-нибудь внезапного спасительного события.   Даже его мысль не могла быть свободна, так как, о чем ни думал он, стены камеры   и порядок дня были неразлучно при нем, от них он не мог уйти, не мог забыть о   них. Сон, единственная отрада пленника, часто напоминал о тюрьме видениями   чудесного бегства; тогда пробуждение ночью при свете затененной электрической   лампы над дверью было еще мучительнее. Сон повторялся, бегство разнообразилось   и, счастливо оканчиваясь, уводило его в сады, соединяющие над водой прекрасные   острова, или Давенанта ловили. Он во сне видел себя в тюрьме, думая: «Это сон…»   – и просыпался в тюрьме.      

Однажды   снилось ему, что голос его обладает чудесными свойствами, – звук голоса заставляет   повиноваться. Давенант постучал в дверь. «Отоприте», – сказал он   надзирателю, и тот послушно открыл дверь. Давенант вышел из лазарета и подошел   к воротам, зная, что никто не осмелится сопротивляться голосу, звучащему как   тайное желание самого повинующегося этим его приказаниям. Ворота открылись, и   он вышел на солнечную улицу. Это была та улица, где жил Футроз. Вскоре Давенант   увидел знакомый дом, и сердце его забилось. Его отец, посмеиваясь, открыл ему   дверь, говоря: «Что, Тири, пришел все-таки?» Давенант побежал к гостиной. Она   была дивно освещена. Роэна и Элли сидели там нисколько не старше, чем девять лет   назад, о чем-то советуясь между собой; они рассеянно кивнули ему. Что-то   тяжелое, серое привязано было к спине каждой девочки. «Это я, – сказал им   Давенант, – будем стрелять в цель». – «Теперь нельзя», – сказала   Рой, и Элли тоже сказала: «Нельзя, мы должны носить камни, и, пока правильно не   уложим их, не будет у нас никакой игры». – «Бросьте камни, – сказал   Тиррей, – я – голос, и вы должны слушаться. Бросьте!» – крикнул он так   громко, что проснулся, и, ломая, калеча видение, проникла в него тюрьма.      

С первого   же дня этой погребенной в стенах жизни Давенант начал думать о побеге. Он был в   городе, где родился и вырос. Воспоминание знакомых мест, домов, улиц, которые   находились вблизи него, но оказывались недоступными, деятельно толкало его ум к   размышлению о возможности бежать.      

Едва ли   чья фантазия так изощряется в комбинациях и абсурдно-логических построениях,   как фантазия узника одиночной камеры. Одиночество еще более воспламеняет   фантазию. Заключенные общих камер имеют хотя бы возможность делиться своими соображениями:   один знает то, другой – это, взаимное обсуждение шансов делает даже   невыполнимый замысел предметом, доступным логическому исправлению, дополнению;   критика и оптимизм создают иллюзию действия; но одиночный арестант всегда   только сам с собой, его заблуждения и ошибки в расчетах исправлять некому.   Линия наименьшего сопротивления иногда представляется ему труднейшим способом,   а трудное – легким. Его материал – лишь то, что он видит перед собой, и смутные   представления обо всем остальном.      

В мечтах   о бегстве первым и далеко не всегда оправдывающим себя магнитом служит окно   камеры – естественный, казалось бы, выход, хотя и загражденный решеткой.   Квадратное окно камеры Давенанта, обращенное на двор, нижним краем приходилось   ему по плечи, так что, пользуясь разрешением тайно курить, за что платил, он   должен был приставлять к окну табурет и пускать дым в колпак форточки. Стекла,   вымазанные белой краской, скрывали двор; окно никогда не открывалось, а двойная   решетка требовала для побега стальной пилы; но, если бы Давенант даже имел   пилу, отверстие в двери, через которое днем и ночью посматривал в камеру   надзиратель, решительно отстраняло такой способ освобождения. Допуская, что   окно раскрылось само, узник мог выйти на двор, в лапы надзирателя, караулящего   внутренние ворота. По всему тому версии побега, измышляемые Тирреем, сводились   к устранению надзора и изготовлению веревки с якорем на конце, зацепив который   за гребень стены он мог бы подтянуться на руках и спрыгнуть на другую сторону.   Забывая о больной ноге, он устранял надзирателя разными способами – от   соглашения с ним до нападения на него, когда тот входил в камеру, осматривая   помещение после проверки числа арестантов в девять часов вечера. Он размышлял о   проломе той стены лазарета, которая была также частью наружной стены двора, о   бегстве через окно и крышу, но в какие хитроумно-сказочные формы ни облекались   эти витания среди материальных преград, неизменно его обессиленное воображение   слышало при конце усилий своих окрик больной ноги. Иногда ему было хуже, иногда   лучше; рана не закрывалась, и опухоль колена отзывалась болезненно при каждом   серьезном усилии. Давенант старался лежать на спине. Когда же мечты об   освобождении или живые чувства, непозволительные для арестанта, сильно волновали   его, – потребность курить становилась нервной жаждой. Пренебрегая ногой,   Давенант ковылял к окну и там курил трубку за трубкой. После таких движений его   нога делалась тяжелой, как железо, она горела и ныла; утром при перевязке врач   качал головой, твердя, что нужно не шевелиться, так как рана сустава требует   неподвижности.      

В шесть   часов утра дверь камеры открывалась, дежурный арестант под наблюдением   надзирателя ставил на стол у койки молоко, хлеб, яйцо всмятку или молочную   рисовую кашу, затем, быстро подметя бетонный пол щеткой, сгребал сор в ящик и   удалялся к другой камере, а дверь запиралась. Через день после того, как   Галеран ночью советовался с Ботреджем и лавочником, дежурный арестант с   проворством и точностью движений обезьяны бросил в кожаную туфлю Тиррея туго   свернутую бумажку; надзиратель не заметил его проделки. Когда оба они ушли,   Давенант раскрыл книгу, выданную из тюремной библиотеки, и под ее прикрытием   стал читать записку Галерана, утешившую и обрадовавшую его, как свидание.   Впервые писал ему Галеран, писал сжато и твердо. Самый тон записки должен был   ободрить заключенного.      

«Дорогой   Тиррей, – писал Галеран, оставивший слово „ты“ как напоминание   прошлого, – я принял меры к облегчению твоей участи. Гостиница закрыта и   заперта местной полицией, твои работники исчезли, захватив деньги, данные тобой   Фирсу. Моя поездка в Гертон оказалась безрезультатной. Баркеты изменили тебе.   Их не было у тебя в тот день. Существенные меры, какие я имею ввиду, могут все   изменить к лучшему. Будь спокоен и жди. Мне трудно представить тебя взрослым, а   потому я как бы видел тебя только вчера. Г.»      

Слезы   потрясли Давенанта, когда он кончил чтение, – столь чудесной казалась ему   эта верность отношения к нему чужого человека, различного с ним возрастом и   опытом, который, может быть, ставил мысленно себя на место Тиррея по какому-то   тайному сближению их судеб, по сочувствию к душевной линии, приведшей Тиррея в   мир и стены страдания. Давенант не понимал, что означает выражение   «существенные меры», но не стал размышлять о том до более спокойной минуты,   хотя непроизвольно ему мерещились уже светлые, свободные улицы города.      

В тот   день он испытал еще одно потрясение, повод к которому был как бы глухим смехом   в лицо смутных надежд: около десяти часов состоялось вручение обвинительного   акта, переданного Давенанту под расписку в получении начальником тюрьмы. Это   был лист отпечатанного на всех четырех страницах машинкой текста, сухо, но   подробно излагающего существо дела с преданием обвиняемого военному суду, и   означающий смерть.      

Весь   этот день Давенант курил, почти не отходя от окна, и разглядывал под уклоном железного   колпака вентилятора слои облаков, перерезанные чертой телеграфного провода.      

 Глава XII      

       

Не теряя   времени, четыре заговорщика – Галеран, Ботредж, Стомадор и Дан Тергенс, черноволосый,   с круглым лицом, спокойный, как сыр, человек, – взялись за трудную работу   соединения двора лавки с двором тюрьмы узкой траншеей. Галеран оставил свое   намерение – попытаться узнать что-нибудь от Сногдена и Лауры Мульдвей; наведя   справки, он убедился, что люди этого сорта не могут ничем помочь спасти   Давенанта.      

Вечером   следующего дня, когда погасли огни в домах окраины, Дан Тергенс с Ботреджем   принесли на двор Стомадора кирку, лом, мотыгу, бурав, пилу, стальные клинья,   два фонаря, четыре пары войлочных туфель, ленту-рулетку, четыре смены   парусиновой рабочей одежды коричневого цвета и сверток веревок. Тергенс и   Ботредж пришли теперь со стороны пустыря, где между сараем и стеной существовал   заложенный досками проход, чтобы надзиратель у ворот тюрьмы не задумался над их   грузом. Впоследствии работающие проникали на двор Стомадора тем же путем, так   что надзиратель не видел их; так же они и уходили.      

Вскоре   пришел Галеран. Он увидел, что закоулок между лавкой и оградой уже очищен от   бочек и другого хлама. Все собрались тут, разговаривая шепотом. Опаснейшей   частью дела было пробитие начальной отвесной шахты, – шум движения и удары   инструментов могли привлечь внимание случайного прохожего, и, вздумай тот   поглядеть через забор, увидел бы он, что почему-то ночью роют колодец. Различные   мнения относительно глубины этого колодца затянули начало действия, однако   Галерану удалось доказать необходимость двух с четвертью метров глубины, считая   метр на высоту горизонтального прохода, а остальное – на толщину свода во   избежание обвала при движении на мостовой тяжелых грузовиков, а также чтобы   заглушить опасные в тишине ночи звуки работы.      

– Переднюю   стенку колодца, обращенную к тюрьме, – сказал Дан Тергенс, уже не выпускающий   из рук кирки, – надо ровнять по отвесу, левую – тоже, от них придется   взять направление.      

– В   колодце должно быть просторно для начала рытья горизонтального хода,      

– прибавил   Ботредж, – нельзя, чтобы локти и спина мешали размаху.      

– Может   ли залить водой? – спросил Галеран.      

– Едва   ли, – сказал Стомадор, – место возвышенное. Сырость, может быть,   будет.      

– Уйдите   все, – решил Тергенс, – тут тесно. Я вас позову. Начинаю!      

Он сгреб   лопатой тонкий слой верхней земли и щебня, оставшегося от постройки, расчистив   квадрат метр на метр. Край лопаты стал белым от травертина, лопата скребла его   легко, как засохшую грязь, отскакивали даже небольшие куски. Но все   взволнованно ждали решительного проникновения кирки, чтобы убедиться в   исполнимости замысла. Ударив киркой раза три, Тергенс засунул в дыру лом и   легко выворотил пласт мягкого известняка величиной фута в два.      

– Пойдет, –   сказал он, тотчас закуривая трубку и смотря в углубление. – Терпеть и   долбить, более ничего. А теперь все уйдите. Стойте, – шепнул он, когда   другие собрались уходите – вот для начала. Говорят, это хорошая примета.      

Он   показал обломок подковы и спрятал его в карман.      

– Смотрите,   не ускачите, – сказал Стомадор, – вы теперь так подкованы…      

Оставив   Тергенса за его делом, немного ему знакомым, так как этот человек работал несколько   лет назад в угольной шахте, заговорщики уселись вокруг стола у Стомадора.   Ботредж начал играть с лавочником в «палочки», а Галеран налил себе вина и   погрузился в раздумье. Сегодня ему сказал Ботредж, что Факрегед будет дежурным   по лазарету завтра, но не знает, на какой день попадет его следующее дежурство   на том же посту. Кроме того, подкоп ничего не стоил, если второй надзиратель –   дежурный общего отделения лазарета – окажется неподатливым к соблазну крупной   суммы, которую решил дать, если она понадобится, Галеран. Кто будет этот   второй? В тюрьме служило тридцать надзирателей, а расписание дежурств   составляла канцелярия. Каждый из надзирателей мог заболеть, получить отпуск; их   посты менялись периодически, но неравномерно. Почти не поддавалась расчету   комбинация надзирателей, тем более важная, что оба они должны были бежать   вместе с Гравелотом. Однако Факрегед сообщил, что он примет все меры быть   дежурным по лазарету, если серьезные причины вынудят устроителей побега самим   назначить ночь освобождения узника. От Ботреджа Галеран узнал, как ловко ведет   свои дела Факрегед он считался одним из самых примерных служащих. Это   обстоятельство давало Галерану надежду.      

Прошел   час, прошло еще полчаса, но не видно и не слышно было Тергенса; казалось, он   ушел глубоко в землю и бродит там, рассматривая окаменелости. Вдруг дверь тихо   открылась. Довольный собой, задыхающийся Тергенс явился перед сидящими за   столом; его ноги были по колено в белой пыли, известью захватаны рукава   рубашки, а шея почернела от пота; он взял лежащую в углу парусину и начал   переодеваться.      

– Идите   смотреть, – сказал Тергенс, обхлопывая штаны. – Травертин – милый   друг и более ничего.      

Ободренные   его тоном, заговорщики поспешили к закоулку. У стены зияла квадратная яма   глубиной по грудь человеку. Высокая куча известняка громоздилась перед ней; грунт   был сух на ощупь и ломался в руках, как сухой хлеб.      

– Иди,   я тебя буду учить, – сказал Ботреджу Тергенс. – Тут надо   приноровиться. Если трудно брать киркой, действуй буравом, потом бурав выдерни,   засунь лом и раскачивай, толкай в одну сторону. Тогда кусок отойдет.      

Сказав   так, он умолк, потому что не любил лишних слов. Наступило время работы для   всех. Приспособив два ящика, заговорщики ссыпали в них лопатой куски известняка   я уносили в сарай. Между тем Ботредж, оказавшийся значительно сильнее Тергенса,   могуче хрустел в колодце вырываемой почвой. Заменив свою одежду купленной   парусиновой, не отдыхая, лишь уходя изредка курить в комнату, четыре человека к   пяти часам ночи убрали весь мусор, закончили вертикальный колодец и, завалив   его бочками, разошлись, усталые до головокружения. Галерану не дали рыть. Зная   сам, что не справится с этим, он не протестовал, но уносил грунт так же   энергично и бодро, как все. Хуже других пришлось Стомадору, страдавшему   короткорукостью и одышкой, но он не посрамил себя и только пыхтел.      

Итак,   они расстались, сойдясь снова вместе к полуночи. Работа была так тяжела, что   Галеран, Ботредж и Тергенс спали весь день; лишенный отдыха Стомадор бродил по   лавке, дремля на ходу, и его покупатели были довольны, так как он обвешивал и   обмеривал себя чуть ли не при каждой покупке. В полдень явилась Рыжая Катрин и   отчасти выручила его, взявшись торговать, а Стомадор проспал четыре часа. После   тяжелого пробуждения ему пришлось лечиться перцовкой; тем же способом   раскачались и остальные, каждый у себя дома. Галеран никуда не выходил; опустив   занавеси окон, сидел он у себя в номере, а вечером принял теплую ванну.      

Как   наступила полночь, ночная прохлада восстановила энергию заговорщиков, и они приступили   к пробиванию горизонтального хода, свод которого шел под углом, как односкатная   крыша, во избежание обвала. Чтобы определить направление – поперек шахты,   сверху, Галеран уложил деревянную рейку, направленную к тому месту тюремной   стены, где оканчивалось здание лазарета. У стены была пометка в виде камня,   оставленного там Ботреджем, причем он пользовался точными указаниями Факрегеда.   Направление глубины Тергенс установил другой, короткой рейкой, забитой в   дальнюю от тюрьмы стенку шахты на самом ее дне, и уровнял ватерпасом   параллельно верхней рейке. Этот несовершенный по методу, но достаточный при   небольшом расстоянии способ удовлетворил всех. Итак, убрав верхнюю направляющую   рейку, оставили до конца работы нижнюю, чтобы, натягивая от нее привязанный   шнур, уверенно копать дальше.      

Таким   образом, дело наладилось, причем главная работа досталась Тергенсу и Ботреджу.   Сменяясь каждый час, они шаг за шагом углублялись к тюрьме. Работать им   приходилось главным образом острым ломом, сидя на земле, по причине малой   высоты этой траншеи, или стоя на коленях. Привязав веревку к небольшому ящику,   Галеран и Стомадор вытаскивали его время от времени полный извести и относили в   сарай. Натоптано и засорено по дворику было ужасно. Кончив работу, они   прибирали двор, тщательно мыли руки, очищая пальцы от набивавшейся под ногти извести,   чтобы не вызвать вопросов у покупателей о причине странного вида пальцев. Ботредж   и Тергенс, вылезая наверх выпить стакан вина, вытряхивали из-за воротника   известковый мусор. Волосы и лица их стали белыми от пыли; мелкие осколки часто   попадали в глаза, и они мучительно возились с удалением из-под века   раздражающих микроскопических кусочков, опустив лицо в таз с водой и мигая там   со стиснутыми от рези глазного яблока зубами, пока не удаляли причину   страдания. Даже плотная парусина пропускала едкую пыль, зудевшую тело. Однако   увлечение работой и видимый уже ее успех держали работающих в состоянии чувства   головокружительно опасной игры. Фонарь теперь горел внутри шахты, за спиной   шахтера, освещая вертикальное поле борьбы, торчащее перед глазами неровным   изломом. Тесно и глухо было внутри; духота, пот, усиленное дыхание заставляли   часто пить воду; ведерко с водой было поставлено там, чтобы не выходить без   нужды; Тергенсу пришла удачная мысль поливать грунт водой. Как только это   начали делать, пыль исчезла и дышать стало легче. Галеран спустился заглянуть,   как идет дело, и ощутил своеобразный уют дико озаренной низкой и узкой пещеры,   где тень бутылки, стоявшей на земле, придавала всему видению характер плаката.   К наступлению утра Тергенс и Ботредж работали полуголые, сбросив блузы, в одних   штанах; их спины, скользкие от пота, блестели, распространяя запах горячего   тела и винных паров. Оба обвязали платками головы.      

Ничего   не зная о почвах, Стомадор тем временем ожидал открытия клада; заблудившийся   между романом и лавкой ум его созерцал железные сундуки, полные золотых монет   старинной чеканки. На худой конец он был бы рад черепу или заржавленному   кинжалу как доказательствам тайн, скрываемых недрами земли. Однако выносимая им   известковая порода мало развлекала его, лишь окаменевшие сучки, раковины и   небольшие булыжники попадались среди бело-желтой массы кусков. Все время   чувствовал он себя на границе чрезвычайных событий, забывая, что они уже   наступили. Такое скрытое возбуждение помогало ему бороться с одышкой и изнурением,   но он заметно похудел к рассвету второго дня работы, и Ботредж ощупал его с   сомнением, спрашивая, – хватит ли при такой быстрой утечке жира его жизни   на шесть-семь дней.      

– Теряя   в весе, – ответил лавочник, – я молодею и легче бегаю по двору. А тебе   что терять? Ты высох еще в чреве матери твоей, оттого что она мало пила.      

На трех   метрах работа была оставлена, двор прибран, и, съев окорок ветчины, залитый хорошим   вином, заговорщики разошлись, едва не падая от усталости. Галеран высчитал, что   через пять дней подкоп будет окончен, если не помешает какой-либо   непредвиденный случай. В эту ночь Тергенс и Ботредж получили от него по десять   фунтов. Умывшись, переодевшись, они несколько посвежели; тотчас отправясь   играть в один из притонов, оба, разумеется, спустили все деньги и там же   улеглись спать. Стомадор проспал три часа и проснулся от звона заведенного им   будильника. Катрин больше не помогала ему, так как он, что называется,   «обломался», вошел в темп. Следующей ночью заговорщики продвинулись вперед еще   на три метра. Желая узнать, слышны ли наверху удары лома, Стомадор вышел на   мостовую над тем местом, где внизу рыл Тергенс, но, как ни вслушивался, кроме   слабых звуков, не имеющих направления и напоминающих падение меховой шапки,   ничего не расслышал. Это очень важное обстоятельство позволило бы работать под   землей даже днем, если бы не необходимость тотчас относить прочь вырытый   известняк, который, в противном случае, забивал ход вертикальной шахты, таскать   же землю можно было только ночью.