1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
 Мат в три хода      

       

Случай   этот произошел в самом начале моей практики, когда я, еще никому не известный   доктор, проводил приемные часы в унылом одиночестве, расхаживая по своему   кабинету и двадцать раз перекладывая с места на место один и тот же предмет. В   течение целого месяца я имел только двух пациентов: дворника дома, в котором я   жил, и какого-то заезжего, страдавшего нервными тиками.      

В тот   вечер, о котором я рассказываю, произошло событие: явился новый, третий по   счету пациент. Еще и теперь, закрыв глаза, я вижу его перед собой как живого.   Это был человек среднего роста, лысый, с важным, слегка рассеянным взглядом, с   курчавой белокурой бородкой и острым носом. Сложение его выдавало наклонность к   полноте, что составляло некоторый контраст с резкими, порывистыми движениями.   Заметил я также две особенности, о которых не стоило бы упоминать, если бы они   не указывали на сильную степень нервного расстройства: конвульсивное подергивание   век и непрерывное шевеление пальцами. Сидел он или ходил, говорил или молчал,   пальцы его рук неудержимо сгибались и разгибались, как будто их спутывала невидимая   вязкая паутина.      

Я   притворился совершенно равнодушным к его визиту, сохраняя в лице холодную, внимательную   невозмутимость, которая, как мне казалось тогда, присуща всякой мало-мальски   серьезной профессии. Он смутился и сел, краснея, как девушка.      

– Чем   вы больны? – спросил я.      

– Я,   доктор…      

Он с   усилием взглянул на меня и нахмурился, рассматривая письменные принадлежности.   Через минуту я снова услышал его вялый, смущенный голос:      

– Вещь,   изволите видеть, такая… Очень странная… странная. Странная вещь… Можно сказать –   вещь… Впрочем, вы не поверите.      

Заинтересованный,   я пристально посмотрел на него; он дышал медленно, с трудом, опустив глаза и,   по-видимому, стараясь сосредоточиться на собственных ощущениях.      

– Почему   же я вам не поверю?      

– Так-с.   Трудно поверить, – с убеждением возразил он, вдруг подымая на меня   близорукие, растерянно улыбающиеся глаза.      

Я пожал   плечами. Он сконфузился и тихонько кашлянул, по-видимому, приготовляясь начать   свой рассказ. Левая рука его несколько раз поднималась к лицу, теребя бородку;   весь он, так сказать, внутренно суетился, что-то обдумывая. Это было особенно   заметно по напряженной игре лица, горевшего попеременно отчаянием и смущением.   Я не торопил его, зная по опыту, что в таких случаях лучше выждать, чем   понукать.      

Наконец,   человек этот заговорил и, заговорив, почти успокоился. Голос его звучал ровно и   тихо, лицо перестало подергиваться, и только пальцы левой руки по-прежнему   быстро и нервно шевелились, освобождаясь от невидимой паутины.      

– Удивлять,   так удивлять, – сказал он как будто с сожалением. – Вы меня только…   очень прошу-с… не перебивайте… Да-а…      

– Не   волнуйтесь, – мягко заметил я. – Удивление же – это удел профанов.      

Намекнув   ему таким образом на свою предполагаемую опытность в области психиатрии, я   принял непринужденную позу, то есть заложил ногу за ногу и стал постукивать   карандашом по кончикам пальцев. Он замялся, вздохнул и продолжал:      

– Пожалуйста,   не будете ли вы так добры… если можно… каждый раз, как я руку подыму… Прошу   извинить… Побеспокойтесь сказать, пожалуйста: «Лейпциг… Международный турнир-с…   Мат в три хода»? А? Пожалуйста.      

Не успел   я еще изобразить собой огромный вопросительный знак, как снова посыпались   страстные, убеждающие, тихие слова:      

– Не   могу-с… Верите ли? Не сплю, не ем, идиотом делаюсь… Для отвлечения от мыслей   это мне нужно, вот-с! Как скажете эти слова, так и успокоюсь… Говоришь, говоришь,   а она и выплывет, мысль эта самая… Боюсь я ее: вы вот извольте послушать…   Должно быть, дней назад этак восемь или девять… Конечно, все думаем об этом…   Тот помрет, другой… То есть – о смерти… И как оно все происходит, я вам доложу,   как одно за другое цепляется – уму непостижимо… Сидел я этак у окошка, книгу   читал, только читать у меня охоты большой не было, время к обеду подходило.   Сижу я и смотрю… Ведь вот настроение какое бывает, – в иной момент плюнул   бы, внимания не обратил… А тут мысли рассеянные, жарковато, тихий такой день,   летний… Идет это, вижу, женщина с грудным младенцем, платок на ней кумачовый,   красный… Потом девочка лет семи пробежала, худенькая девчонка, косичка рыжая   это у ней, как свиной хвостик торчит… Позвольте-с… Вот вижу, следом гимназистка   проходит, потом дама, и очень хорошо одетая, чинная дама, а за ней, изволите   видеть, – старушка… Вот… понимаете?      

Я с   любопытством посмотрел на его руки: они быстро, мелко дрожали, расстегивая и   застегивая пуговицу сюртука. В том, что он рассказывал мне, для него,   по-видимому, укладывалась целая цепь каких-то пугающих умозаключений.      

– Нет,   не понимаю, – сказал я, – но продолжайте.      

Он был   сильно бледен и смотрел куда-то в сторону, за портьеру. Я ободрительно улыбнулся,   он сморщился, подумал и продолжал:      

– Как   старушка прошла, мне и вступи в голову такая история: одной ведь теперь похоронной   процессии не хватает… Отошел от окна я, а все думаю: и ты, брат, помрешь… ну, и   все в этаком роде. А потом думаю: да кто мы все такие, живые, ходящие и   говорящие? Не только, что трупы созревающие, вроде как яблоки на сучке, а и   есть еще во всем этом какая-то страшная простота…      

Перед   двумя последними словами голос его пресекся от возбуждения. Я напряженно слушал.      

– Все   это, – продолжал он, – аппетита моего не испортило. Пообедав, с   наслаждением даже в гамаке лежал… А как подошла ночь, хоть караул кричи, –   схожу с ума, да и все тут!..      

Жалкая   улыбка застыла на его судорожно сосредоточенном, вспотевшем лице. Вытащив   носовой платок и сморкаясь, он продолжал смотреть мне в лицо тем же   пристальным, остолбеневшим взглядом.      

Я   невольно улыбнулся: эта маленькая деталь, носовой палаток, вдруг разрушила   немного жуткое впечатление, произведенное на меня странным, чего-то   испугавшимся человеком. Но он стал рассказывать дальше, и скоро я снова   почувствовал себя во власти острого, болезненного любопытства. Еще не зная в   чем дело, я, кажется, уже готов был поверить этому человеку, оставляя под   сомнением его ненормальность.      

Он   спрятал платок и продолжал:      

– До   вечера был я спокоен… Веселый даже ходил… ну, отправляясь спать, в садик вышел   по обыкновению, посмотреть, папироску выкурить. Тихо, звезды горят как-то   по-особенному, не мягко и ласково, а раздражают меня, тревожат…      

Сижу,   думаю… О чем? О вечности, смерти, тайне вселенной, пространстве… ну, обо всем,   что в голову после сытного ужина и крепкого чаю лезет… Философов вспоминаю,   теории разные, разговоры… И вспомнилась мне одна вещь, еще со времен детства…   Тогда я сильно гордился тем, что, так сказать, собственным умом дошел. Вот как   я рассуждал: бесконечное количество времени прошло, пока «я» не появился… Ну-с,   умираю я, и допустим, что меня совсем не было… И вот – почему в пределах   бесконечности я снова не могу появиться? Я немного сбивчиво, конечно… но   пример… такой… чистый лист бумаги, скажем, вот. Беру карандаш, пишу – 10. А вот   – взял и стираю совсем, начисто… И что же! Беру карандаш снова и снова «10»   пишу. Понимаете – 1 и 0.      

Он   замолчал, перевел дух и вытер рукавом капли пота, мирно блестевшие на его   измученном лысом черепе.      

– Продолжайте, –   сказал я, – и не останавливайтесь. В таких случаях лучше рассказать сразу,   это легче.      

– Да, –   подхватил он, – я… и… ну, не в этом дело… Так вот. Мысли мои вертелись безостановочно,   как будто вихрь их какой подхватил… И вот здесь, в первый раз, мне пришла в голову   ужасная мысль, что можно узнать все, если…      

– Если? –   подхватил я, видя, что он вдруг остановился.      

Он   ответил шепотом, торжественным и удрученным:      

– Если   думать об этом безостановочно, не боясь смерти.      

Я пожал   плечами, сохраняя в лице вежливую готовность слушать далее. Пациент мой судорожно   завертелся на стуле, очевидно, уколотый.      

– Невероятно? –   воскликнул он. – А что, если я вам такую перспективу покажу: вы, вот вы,   доктор, сразу, вдруг, сидя на этом кресле, вспомните, что есть бесконечное пространство?..   Хорошо-с… Но вы ведь мыслите о нем со стенками, вы ведь стенки этому   пространству мысленно ставите! И вдруг нет для вас ничего, стенок нет, вы   чувствуете всем холодом сердца вашего, что это за штука такая – пространство!   Ведь миг один, да-с, а этот самый миг вас насмерть уложить может, потому что вы   – не приспособлены!..      

– Возможно, –   сказал я. – Но я себе не могу даже и представить…      

– Вот   именно!.. – подхватил он с болезненным торжеством. – И я не   представил, но чувствую, – и он стукнул себя кулаком в грудь, – вот   здесь ношу чувство такое, что, как только подумаю об этом пристально, не   отрываясь, – пойму… А поняв – умру. Вот давеча я просил вас слова «мат в   три хода» крикнуть, если я руку подыму… Все это оттого, что вы мне этими самыми   словами в критический момент, когда оно начнет уже подступать, – другое   направление мыслям сразу дадите.      

А задачу   эту в три хода я выудил, когда еще журнальчик один выписывал. Я ее, голос ваш   услышав, – и начну с места в карьер решать… Так вот-с… сижу я, вдруг, слышу,   жена меня с крылечка зовет: «Миша!». А я слышу, что зовет, но отвечать ей,   представьте себе, не могу, – сковало мне язык, и все тут… Потом уж я   догадался, в чем тут штука была: настроение у меня было в момент этот, так   сказать, самое неземное, редкое даже настроение, а тут нужно о деле каком-нибудь   домашнем разговаривать, пустячки разные. Молчу я. Второй раз зовет: «Миша-а!   Уснул, что ли, ты?» Тут я разозлился и сказал ей, извините, вот эти самые   грубые слова: «Пошла к черту!» Хорошо-с. Ушла она. И так мне грустно стало   после этого, что и не расскажешь. Пойду, думаю, спать. Разделся, лег, а все не   спится мне, круги разные мелькают, мухи светящиеся бегают… А сердце, надо вам   сказать, у меня давно не в порядке… Вот и начало оно разные штуки выделывать… То   остановится, то барабанным боем ударит, да так сильно, что воздуха не хватает…   Страх меня взял, в жар бросило… Умираю, думаю себе… И как это подумал, поплыла   кровать подо мной, и сам я себя не чувствую… Ну, хорошо. Прошло это, опомнился…   однако спать уже не могу… Мысли разные бегут, бегут как собаки на улице, разные   образы мелькают, воспоминания… Потом, вижу, девочка идет утренняя, за ней   барышня, потом старуха… вся эта процессия, как живая, движется… И только,   знаете, мысль моя на этой старухе остановилась, как задрожал я и закричал во   весь голос: чувствую, один поворот мысли, и пойму, понимаете, – пойму и   разрешу всю загвоздку смерти и жизни, как дважды два – четыре… И чувствую, что,   как только пойму это, в тот же самый момент… умру… не выдержу.      

Он замолчал,   и показалось мне, что сама комната вздохнула, шумно и судорожно переводя   дыхание. Белый, как известь, сидел передо мной испуганный человек, не сводя с   моего лица стеклянных, вытаращенных глаз. И вдруг он поднял, вытянув вверх,   руку, старательным, неуклюжим движением, – знак подступающего ужаса, –   руку с крахмальной манжеткой и бронзированной запонкой.      

И было,   должно быть, в этот момент в комнате двое сумасшедших – он и я. Его паника заразила   меня, я растерялся, забыв и «мат в три хода», и то, что значила эта   беспомощная, выброшенная вверх рука с желтыми пальцами. Без мыслей, с одним   нестерпимо загоревшимся желанием вскочить и убежать, смотрел я в его медленно   уходящие в глубь орбит глаза, – маленькие, черные пропасти, потухающие   неудержимо и бесцельно…      

Рука   опускалась. Она лениво согнулась сначала в кисти, потом в локте, потом в предплечье,   всколыхнулась и тихо упала вниз, мягко хлопнув ладонью о сгиб колена.      

Испуг   возвратил мне память. Я вскочил и крикнул размеренным, твердым голосом, стараясь   не показаться смешным самому себе:      

– Лейпциг!   Международный турнир! Мат в три хода!      

Он не   пошевельнулся. Мертвый, с успокоившимся лицом, залитый электрическим светом, –   он продолжал неподвижно и строго смотреть в ту точку над спинкой моего кресла,   где за минуту перед этим блестели мои глаза.      

 Маленький заговор      

       

       I      

       

– Садитесь,   поговорим, – ласковым голосом сказал Геник, подвигая стул очень молодой   девушке, на вид не старше семнадцати лет. – Мне поручено объясниться с   вами и, что называется, – во всех деталях.      

Гостья   застенчиво улыбнулась, села, оправляя коричневую юбку тонкими, слегка задрожавшими   пальцами, и устремила на Геника пристальные большие глаза, темные, как вечернее   небо. Геник мысленно побарабанил пальцами, оседлал другой стул и спросил:      

– Как   меня нашли?      

– Я   вас отыскала скоро… Хотя вы живете в таком глухом углу… Я даже улицы такой   раньше не знала.      

– Улицу   эту выстроили специально для меня! – пошутил Геник. – Смею вас   уверить.      

– Еще   бы! – слабо улыбнулась она. – Для нас с вами другие места   приготовлены.      

– Каркайте,   каркайте… Что же – улицу через прохожих отыскали?      

Девушка   отрицательно покачала головой.      

– Нет, –   поспешно сказала она, – мне объяснил Чернецкий, что улица эта выходит в   числе прочих на Армянскую. Я ее всю и прошла, в самый конец.      

Геник   сделал серьезное лицо.      

– Это   хорошо! – заявил он, одобрительно кивая. – Всегда нужно стараться как   можно меньше расспрашивать прохожих. Особенно в деле особой важности.      

Девушка   с уважением окинула глазами небрежно оседлавшую стул, худую и коренастую фигуру   Геника. Даже и эту тонкость он считает важной – должно быть, замечательный   человек.      

– Ваше   имя – Люба? – спросил юноша.      

– Да.      

Наступило   короткое молчание. Девушка рассеянно оглядывала комнату, пустую и неуютную,   где, кроме пунцовой розы, алевшей на столе в дешевом запыленном стакане, не на   чем было остановиться и отдохнуть глазу. В широкое, настежь отворенное окно,   вместе с теплым ветром и шелестом цветущей черемухи, плыл солнечный свет, щедро   заливая грязные обои голых стен пыльно-золотистыми пятнами, на фоне которых,   беззвучно и неуловимо, как ночные бабочки в свете лампы, – трепетали   мелкие, пугливые тени ветвей и листьев, глядевших в окно.      

Стол был   пуст – ни книг, ни брошюр. Видимый печатный материал валялся на полу, в образе   скомканной газеты. В углу – чемодан, койка более чем холостого вида и тяжелая   дубовая трость. Зато пол был щедро усеян окурками и спичками.      

– Нам,   пожалуй, серьезно придется сейчас беседовать… – сказал Геник, рассматривая   девушку. – Вы, конечно, против этого ничего не имеете?      

Люба   расширила глаза и нервно повела плечами. Странно даже спрашивать об этом.      

– Что   же я могу иметь? – тихо и вопросительно проговорила она. – Чем   серьезнее, тем лучше.      

Последние   слова прозвучали просьбой и, отчасти, задором молодости. Лицо Геника стало   непроницаемым; казалось, оно потеряло всякое выражение. Он сильно затянулся   папиросой, окружая себя голубыми клубами дыма, и сказал уже совсем другим,   твердым и отчетливым голосом:      

– Хорошо.      

Люба   ждала, молча и неподвижно. Глаза ее прямо, с покорностью ожидания, смотрели на   Геника.      

– Хорошо! –   повторил он медленнее и как бы в раздумье. – Так вот что, Люба, для   удобства и большей продуктивности разговора, мы сделаем так: я буду спрашивать,   а вы отвечать… Идет?      

– Все   равно, – сказала девушка, напряженно улыбаясь. – Это как на допросе.      

– Ну,   да… Видите ли – это, по некоторым соображениям, важно для меня.      

Люба   молча кивнула головой.      

– Да.   Так вот: скажите, пожалуйста, – сколько вам лет?.. Это нескромно, но,   надеюсь, вам не более двадцати, так что, – мы, конечно, не рассоримся.      

– В   августе будет восемнадцать… – слегка покраснев, сказала девушка. – А   что?      

– Хм…      

Новые   клубы дыма и новый окурок на полу. Геник достал и зажег свежую, третью по счету,   папиросу.      

– Я   так боялась этого! – тихим, срывающимся голосом заговорила Люба, и ее лицо,   правильное и нежное, внезапно покрылось розовыми пятнами. – Того… что…   может быть… моя молодость… может там… помешать, что ли… но…      

Геник   досадливо махнул рукой.      

– Что   молодость? – с неудовольствием перебил он. – Не в молодости дело… А в   вас самих… Но, однако, мы уклонились… Скажите – сколько человек в вашем   семействе? И кто они?      

– Четверо, –   неохотно, удивляясь тому, что ее спрашивают о таких, совершенно посторонних   вещах, сказала девушка. – Мама… я… папа, потом сестры две…      

– Старше   вас?      

– Нет…   где же старше… Еще гимназистки…      

– И   вы ведь, Люба, учились в гимназии?      

– Я?   Училась…      

– Д-аа… –   Геник вздохнул и уставился через открытое окно в сад: – Все мы вкушали   когда-то от этой премудрости. У меня есть братишка, маленький глупый человек.   Так вот он пришел однажды из класса и начал с чрезвычайно сосредоточенным и   мрачным видом колотить ногами о дверь. Я его и спрашиваю: «Ты, Петька, что   делаешь?» А он скорчил свирепое лицо и говорит: «Прах от ног своих отрясаю».      

Люба   задумчиво улыбнулась, не сводя с Геника больших, наивно-серьезных глаз, и медленно   наклонила вперед голову, как бы приглашая говорить дальше. Геник обождал   несколько мгновений и перешел в деловой тон.      

– Ко   мне вас направил Чернецкий? – спросил он, сосредоточенно грызя ногти.      

– Да…      

– Он   рассказал мне о вас все! – заявил Геник, отрываясь взглядом от ровного,   чистого лба девушки. – По общему мнению… у нас, видите ли, было совещание…   вам решено не препятствовать и… помогать…      

Люба   заволновалась и нервно покраснела до корней волос. Краска быстро залила маленькие   уши, высокую, круглую шею и так же быстро отхлынула назад к сильно забившемуся   сердцу.      

Она так   боялась, что ее заветная мечта не исполнится. Но грозный момент, очевидно, придвигался   и теперь стал перед ней лицом к лицу в этой убогой, обыкновенной на вид и   жалкой комнате.      

Геник   встал, шумно отодвинул стул и зашагал от стола к двери. Люба механически   следила за его движениями, желая и не решаясь спросить: что дальше?      

– Не   связаны ли вы с кем-нибудь? – быстро и немного смущаясь, спросил   Геник. – Нет ли для вас чего-нибудь дорогого?.. Семья, например… – Он   не пожалел о своих словах, хотя мгновенная неловкость и боль, сверкнувшие в   глазах девушки, сделали молчание напряженным. Геник повторил, тихо и   настойчиво:      

– Так   как же?      

– Я,   право… не знаю… – с усилием, краснея и ежась, как от холода, заговорила   она. – Нужно ли это… спрашивать… Я же сама… пришла.      

– Вы   вправе, конечно, недоумевать, – сказал, помолчав, Геник, – но, уверяю   вас… Хотя, впрочем… Вам отчего-то трудно говорить об этом… хорошо, но скажите   мне, пожалуйста, только одно: у вас нет близкого человека, кроме… ваших родных?      

Он   остановился посредине комнаты, ожидая ответа с таким видом, как если бы от   этого зависело все дальнейшее течение дела. Люба подняла на него растерянный   взгляд, снова покраснела и смешалась. По дороге сюда мечталось о чем угодно,   кроме этого непонятного и мучительного вопроса.      

– Я   потому спрашиваю, – сказал Геник, желая вывести девушку из   затруднения, – что нам нужно знать, будет ли у вас кому ходить в тюрьму, в   случае… Если «да», то кивните, пожалуйста, головой.      

Кивок   этот, хотя Люба его и не сделала, он угадал по опущенным, неподвижно застывшим   ресницам. Через мгновение она снова подняла на него свои темные, с ясным   голубым отливом глаза.      

Ветер   мягко стукнул оконной рамой и шевельнул брошенную на пол газету. Геник подошел   к окну и сейчас же отошел прочь. Люба вздохнула, нервно стиснула хрустнувшие   пальцы и выпрямилась.      

– Так,   значит, вам не жалко жизни? – равнодушно, полуспрашивая, полуутверждая,   сказал Геник. – А?      

Люба   облегченно рассмеялась углами рта. Слава богу, – вопросы о домашних делах   покончены. Хотя странный, немного торжественный в своем равнодушии тон Геника   по-прежнему держал ее настороже… Она отбросила за ухо темные непокорные волосы   и сказала:      

– Как   жалко? Я не знаю… А вам разве не жалко?      

Девушка   нетерпеливо задвигалась на стуле, и меж тонких бровей ее мелькнула легкая, досадливая   складка. Если Геник желает болтать, может выбрать другое место и время. А ей   тяжело и совсем не до разговоров.      

Он же,   казалось, вовсе не спешил удовлетворить ее нетерпение. Широкая спина Геника   неподвижно чернела у окна, загораживая свет, и только дым шестой папиросы,   улетая в сад, показывал, что это стоит живой, задумавшийся человек.      

В   комнате напряженно бились две мысли, и маятник дешевых стенных часов, казалось,   равнодушно отбивал такт неясным, упорным словам, таинственно и быстро   мелькавшим в мозгу. Наконец Геник отошел в глубину комнаты, снова уселся верхом   на стул и спросил громким, неожиданно резким голосом:      

– Твердо   решаетесь?      

– Да! –   безразлично, с поспешностью утомления сказала девушка.      

Глаза ее   встрепенулись и загорелись. Казалось – новая волна внутреннего напряжения поднялась   в этот пристальный, ждущий взгляд и нервным толчком хлестнула в лицо Геника.      

– Теперь   вот что… – заговорил он, смотря в сторону. – Вы, значит, поедете за   сто верст отсюда в ***ск…      

Лицо   Любы отразило глубокое недоумение.      

– Простите,   я не понимаю… – нерешительно сказала она, понижая голос. – Ведь… Мне   Чернецкий сказал, что все здесь… что все готово и… завтра вечером… Также, что   от вас я узнаю все инструкции и получу…      

Геник с   досадой бросил папиросу.      

– Вы   слушайте меня! – резко, почти грубо перебил он и, заметив, что Люба   вспыхнула, добавил более мягко: – Положение изменилось. Фон-Бухель уехал   сегодня утром и приедет только через месяц.      

Девушка   молча, устало кивнула головой.      

– Этот   месяц вы проживете там и будете держать карантин. Что такое карантин – вы   знаете или нет?      

– Да,   я слышала что-то… изоляция, кажется?      

– Вот…   Жить будете по чужому паспорту… Я вам его сейчас дам. Никаких знакомств. Переписываться   нельзя…      

– А   если…      

– Постойте…   Вот вам адрес; запомните его и не записывайте ни в каком случае: Тверская, дом   14, квартира 15. Марья Петровна Кунцева.      

Она   подняла глаза к потолку и по гимназической привычке зашевелила губами, стараясь   запомнить. Потом слабо улыбнулась и сказала:      

– Ну,   вот. Готово…      

– Прекрасно,   Люба. Так вот, я даже не буду вас наставлять разным конспиративным тонкостям.   Там вам все расскажут, устроят и прочее. Приехав, вы скажете лично, самой   Кунцевой, следующее: «Я от Геника».      

– «Я   от Геника», – с уважением к человеку, имя которого отворяет двери,   прошептала девушка. – Только… ради бога… зачем я должна ехать?      

– Видите   ли, – с сожалением пожал плечами Геник, – так решено комитетом… Вы   здешняя, и всякие следы ваших с нами сношений должны быть уничтожены. Поняли?      

– Да. –   Люба весело кивнула головой. – Значит, все-таки выйдет. Я так счастлива…      

Геник   неопределенно крякнул и хотел сказать что-то, но раздумал. Глаза девушки, блестевшие   странным, тихим светом, удержали его.      

– Поезд   идет сегодня вечером в 10 часов, – сказал он, помолчав, усталым и   решительным голосом. – Видеться вам с кем-нибудь перед отъездом решительно   нет никакой необходимости…      

– Так   сегодня? – удивилась Люба. – Так скоро?..      

– Ну,   вот что! – рассердился Геник. – Если вы хотите, то знайте, что от   того, уедете ли вы сегодня или нет – зависит все… Я вам сказал.      

– Я   еду, еду! – поспешно, с растерянной улыбкой сказала девушка. –   Хорошо…      

Наступило   молчание. Портсигар Геника опустел. Он с треском захлопнул его и встал. Люба   тоже встала и сделала движение к столу, где лежала ее шляпа.      

– Постойте! –   вспомнил Геник. – А деньги? Вот, берите деньги.      

Он вынул   кошелек и протянул, не считая, несколько бумажек. Девушка спокойно спрятала их   в карман. Она брала их не для себя, а для «дела».      

– Вот   и паспорт…      

– Спасибо…   вам…      

Голос ее   слегка дрогнул, а затем Люба сделала маленькое усилие, сжала губы и спокойно   посмотрела на Геника.      

Нет, он   решительно не в состоянии выносить этот напряженный голубой взгляд. Стукнуть стулом,   что ли, или прогнать ее? Геник деланно зевнул и сказал, холодно улыбаясь:      

– Ну,   вот и все. Так идите теперь и… постарайтесь не опоздать на поезд.      

– Спасибо! –   повторила девушка и, схватив тяжелую руку Геника, слабо, но изо всех сил   стиснула ее маленькими, теплыми пальцами.      

– Ну,   что там! – пробормотал Геник, опуская глаза и чувствуя, что начинает   злиться. – Всего хорошего…      

Люба   направилась к двери, но у порога остановилась, провела рукой по лицу и   спросила:      

– А…   как вы думаете… удастся… или нет?      

– Удастся! –   резко крикнул Геник, толкнув ногою стул так, что он перевернулся и с треском   ударился в стену. – Удастся! Вас изобьют до полусмерти и повесят… Можете   быть спокойны.      

Он   поднял злые, заблестевшие глаза и встретился с грустным, сконфуженным взглядом.   Люба не выдержала и отвернулась.      

– Мне   не страшно, – услышал Геник ее слова, обращенные скорее к себе, чем к   нему. – А вы, кажется, в дурном настроении.      

Он стоял   молча, засунув руки в карманы брюк и разглядывая носки своих собственных   штиблет с упорством помешанного. Люба подошла к двери, отворила ее и, уходя,   бросила последний взгляд на мрачную фигуру.      

Теперь   глаза их снова встретились, но уже иначе. Геник улыбнулся так ласково и задушевно,   как только мог. Что-то ответное тепло и просто блеснуло в лице девушки. Она   тихо, молча поклонилась и ушла, небрежно встряхнув длинной, русой косой.      

       II      

       

Когда   стало темнеть, Чернецкий зажег лампу и посмотрел на часы. Было ровно десять. С   минуты на минуту должен придти Геник: он аккуратен, как аптечные весы, между   тем никого еще нет. Это довольно странно. Шустеру и другим следовало бы знать,   что дело касается всех.      

Он хотел   еще как-нибудь, сильнее выразить свое неудовольствие, но в этот момент пришел   Маслов. Скинув летнее пальто и шляпу, Маслов осторожно погладил свою черную,   иноческую бородку, прошелся по комнате, нервно потирая руки, и сел. Чернецкий   вопросительно посмотрел на него, удержал беспричинную, судорожную зевоту и   выругался.      

– Что   такое? – тихо спросил Маслов.      

Голос у   него был грудной, но слабый, и каждое слово, сказанное им, производило впечатление   замкнутого, трудного усилия.      

– Не   люблю опозданий! – ворчливо заговорил Чернецкий. – Это провинциализм   и, кроме всего, – неуважение к чужой личности.      

– Что   же, – меланхолично заметил Маслов, – ведь Геника еще нет. К тому же   публика стала осторожнее, избегает, например, подходить кучкой.      

– Все   равно… Чаю хотите?      

– Чаю! –   вздохнул Маслов, отрываясь от своих размышлений. – Что? чаю? Ах, нет… Сейчас   нет… Разве, когда все…      

– Вы   о чем, собственно, думаете-то? – громко спросил Чернецкий, вставая с   дивана и усаживаясь против товарища. – А?      

Маслов   сморщил лоб, отчего его бледное, цвета пожелтевшего гипса, лицо приняло старческое   выражение, и рассеянно улыбнулся глубокими, черными глазами.      

– Думаю-то?   Да вот, все об этом же…      

Он   пошевелил губами и прибавил:      

– Не   выйдет…      

– Что   – не выйдет? А ну вас, каркайте больше! – равнодушно сказал   Чернецкий. – Выйдет.      

– Не   выйдет! – с убеждением повторил Маслов, усмехаясь кротко и жалостно, как   будто неудача могла оскорбить Чернецкого. – Есть у меня такое   предчувствие. А впрочем…      

– Гадать   здесь нельзя, не поможет! – хмуро сказал Чернецкий. – Я вот верю в   противное.      

Вошел   Шустер, толстый, рябой и безусый, похожий на актера человек. Сел, тяжело отдуваясь,   погладил себя по колену и захрипел:      

– Областника   нет?      

– Геника   ждем с минуты на минуту! – сказал Чернецкий. – Что грустишь?      

Шустер   механически потрогал пальцами маленький, ярко-красный галстук и хрипнул, досадливо   дергая шеей, втиснутой в узкий монополь:      

– Дело   дрянь.      

Чернецкий   вздрогнул и насторожился.      

– Что   «дрянь»? – спросил он быстро, пристально глядя на Шустера.      

– Да…   там… – Толстяк махнул рукой и поднял брови. – Выходит путаница с   забастовкой… Уврие сами хотят… свой комитет и автономию…      

– Скверно   слышать такое, – сказал Чернецкий, – и как раз… Ну, что слышно   все-таки?      

– Ничего   не слышно! – прохрипел Шустер. – Вчера фон-Бухель кутил в загородном   саду. На эстраде пьянствовал с офицерами и женой.      

– Кутил? –   почему-то удивился Маслов, покусывая бороду.      

Никто не   ответил ему, и он снова впал в задумчивость. Чернецкий заходил по комнате, изредка   останавливаясь у окна и круто поворачиваясь. Шустер вздохнул, насторожился,   услышав быстрый скрип отворяемой двери, и сказал:      

– Вот   и Геник.      

Геник   вошел спокойными, отчетливыми шагами, как человек, вообще привыкший опаздывать   и заставлять себя дожидаться. Одет он был слегка торжественно и даже как будто   с ненужной излишней чопорностью в черный, щегольской костюм. Загорелое,   невыразительное лицо Геника от яркой белизны воротничка, стянутого черным   галстуком, сделалось задумчивее и строже. Впрочем, менялся он каждый день, и   нельзя было определить, отчего это. Но почему-то всегда казалось, что   сегодняшний Геник – только копия, и непохожая, с его наружности в прошлом.      

Все   оживились, как будто с приходом нового человека исчезла неопределенность и   пришла ясная, полная уверенность в успехе дела, о котором говорилось до сих пор   шепотом, с глазу на глаз, говорилось с огромным напряжением и подозрительной   пытливостью ко всем, даже к себе.      

Геник   встал, неопределенно и замкнуто улыбаясь, но, когда сел, улыбка исчезла с его   лица. Он вынул платок, без нужды высморкался и громко спросил:      

– Хозяин,   а чаю для благородного собрания дадите?      

– Дам, –   поспешно ответил Чернецкий, – но не лучше ли сперва, Геник, выяснить положение…   т. е., чтобы вы нам рассказали, – как и что… а потом уже все мы   занялись бы, так сказать, общими разговорами…      

– Ну,   все равно… Рассказ мой, хотя будет невелик… – Геник положил одну ногу на   другую и закурил. – Вот что, товарищи: дело, что называется, – в шляпе…      

Серые   глаза Шустера мельком остановились на слегка вздрагивающих пальцах Геника,   неуловимо прыгнули и перешли к сухим, полузакрытым губам, сдерживающим нервное,   частое дыхание. Он взял его, полушутя, полусерьезно, за руку, зажмурился и   сказал:      

– Какие   мы нервные, однако. Вроде салонной барышни. Что, Геник, конспирация – чугунная   вещь, а? Как ты думаешь?      

Шустер   был со всеми на «ты», даже с женщинами. Геник неохотно рассмеялся и отнял руку.      

– Ну,   это потом… – сказал он и прибавил другим, тихим, слегка сдержанным   голосом: – Так вот. Дело это представляется в таком виде…      

Тишина   сделалась полной и жадной. Казалось, что в трех головах сразу остановилась работа   мысли и вспыхнуло напряженное нетерпение услышать слова, фразы и бешено   поглотить эту новую, еще неизвестную пищу так же полно и ненасытно, как   пересохшая июльская глина впитывает неожиданную влагу дождя.      

Маслов   закрыл глаза ладонью и застыл так, слушая. Геник продолжал:      

– Мне   понравилась эта девушка, Люба. Я нашел, что она человек, подходящий во всех отношениях.      

Чернецкий   удовлетворенно наклонил голову.      

– Да! –   вздохнул Геник, потирая лоб. – По крайней мере – я так думаю. Это – из   потрясенных натур.      

– Она   верит! – убежденно сказал Чернецкий. – Когда я познакомился с ней, мы   долго беседовали… Даже странно и неожиданно было – такая глубокая, мучительная   жажда подвига, рыцарства… Но, впрочем, сейчас не в этом дело.      

– Вот   именно! – подтвердил Геник, рассматривая стену. – Глубокая и тихая   натура. Из тех, что переживают в себе. В ней много, вообще, полезных качеств и…      

– Пощади   уши нашего терпения! – захрипел Шустер, беспокойно ворочаясь на   стуле. – Ты расскажи нам, как вышло…      

– Пусть   уши твоего терпения подрастут немного! – сердито улыбаясь, перебил   Геник. – Я не нуждаюсь в понуканиях.      

Шустер   вопросительно посмотрел на Маслова и неловко замолчал. Геник побарабанил   пальцами по столу.      

– Да, –   сказал он, – так вот. Девица во всех отношениях подходящая. Во-первых,   послушна, как монета…      

Его   пристальный взгляд обошел товарищей и вернулся в глубину орбит. Никто не пошевелился;   напряженное молчание заражало Геника смутным, тяжелым беспокойством. Но, задерживая   объяснение и от этого раздражаясь еще больше, он продолжал:      

– Во-вторых   – у нее есть конспиративный инстинкт, что тоже очень выгодно…      

– Да,   это хорошо, – сказал Маслов.      

– В-третьих   – девушка с характером…      

Снова   молчание. За окном выросли пьяные голоса и затихли, шатаясь в отдалении унылыми,   скучными звуками.      

– В-четвертых, –   продолжал Геник, – она твердо и бесповоротно решила…      

– Да? –   спросил Чернецкий, и в голове его зазвучало радостное, нервное оживление. –   Вы сумели на нее подействовать, быть может? Хотя нет, я ее достаточно знаю… А   все-таки – решающий момент… это ведь… Многие отступали.      

Геник   внимательно выслушал его и, рассматривая кончики пальцев, сказал медленно, но   ясно:      

– Я   разговорил ее.      

Маслов   опустил руку и недоумевающе смигнул. Шустер задержал дыхание и насторожился,   думая, что ослышался. Но Чернецкий продолжал спокойно сидеть, и по лицу его   было видно, что он еще далек от всякого понимания.      

Геник   молчал. Глаза его сощурились, а левая бровь медленно приподнялась и опустилась.      

– Что   вы сказали? Я вас не понял, – сдержанно заговорил Чернецкий. – От   чего вы ее разговорили?      

– Я   отговорил ее от стрельбы в фон-Бухеля! – неохотно, с блуждающей улыбкой в   углах рта, повторил Геник. – Я, надеюсь, достаточно понятно сказал это.      

– Да   что вы! – вскрикнул Чернецкий с тонким, растерянным смехом. –   Проснитесь. Что вы сказали?      

– Ну,   Геник, ерундишь, брат! – захрипел Шустер, краснея и тяжело дыша. –   Какого черта, в самом деле!..      

Все трое   в упор, широко раскрытыми, готовыми улыбнуться шутке глазами смотрели на   Геника, и вдруг маленькая, хмурая складка между его бровей дала понять всем,   что это факт.      

Сразу   после тишины, нарушаемой только сдержанными, спокойными голосами, поднялся беспорядочный,   крикливый и возбужденный шум. Маслов махал руками и пытался что-то сказать, но   ему мешал Чернецкий, кричавший высоким, удивленным голосом:      

– Дикая   вещь!.. Вы в здравом рассудке или нет? Придти и говорить нам, да еще с каким-то   издевательством?! Это… Кто вас просил за это браться, скажите на милость?   Возмутительно! Что вы – диктатор?!      

– Господи!   Чернецкий! – вставил Маслов раздраженно зазвеневшим голосом, болезненно   морщась от крика и общего возбуждения. – Да дайте же Генику… да Геник… Это   что-нибудь не то, слушайте…      

– Да   послушайте вы меня! – Геник встал и сейчас же сел снова. – Слушайте,   и во-первых, и во-вторых, и в-третьих, и в-четвертых – я Аверкиеву отговорил.   Да. Я ее отговорил. Вот и все. Но что же из этого? А, впрочем, мне все равно… Это   ясно. Если хотите сердиться, – пожалуйста…      

– Да   что ясно? – вскипел Чернецкий, волнуясь и дергаясь всем телом. – Что   вам все равно? Действительно! Но каким образом? Зачем?      

– Постойте   же! – отмахнулся рукой Маслов и встал. – Почему вы, Геник, взяли на   себя труд за нас решить этот вопрос? И отговорили. Вот, объясните нам,   пожалуйста, это… – добавил он глухим, настойчивым голосом.      

Геник   молчал, и казалось, что он колеблется – говорить или нет. Странное,   беспорядочное молчание сделалось общим и напряженным, как будто каждый из трех   в упор смотревших на Геника людей ждал только первого его слова, чтобы   зашуметь, возразить и высказаться. Наружно Геник сохранил полное равнодушие и,   подумав, холодно сказал:      

– Я   объясню. Я объясню… Конечно… Странно было бы, если бы я не объяснил…      

Он   курил, подбирая слова, и, наконец, с хорошо сделанной небрежностью начал:      

– Эта   маленькая…      

Но   сбился, внутренне покраснел и умолк. Потом вздохнул, подавил мгновенное,   колючее ощущение неловкости, как если бы собирался раздеваться в присутствии   малознакомых людей, и заговорил чужим, негромким и неуклюжим голосом.      

И первые   же его слова, первые же мысли, высказанные им, наполнили трех революционеров   тем самым чувством неловкого, колючего недоумения, которое за минуту перед этим   родилось и угасло в душе Геника. Впечатление это было родственно и близко   ощущению человека, пришедшего гостем в хороший, фешенебельный дом и вдруг   увидевшего среди других гостей и знакомых уличную проститутку, приглашенную к   обеду, как равная к равным. То же смешливое, досадливое и бессильное сознание   неуместности и ненужности, любопытства и подозрительности. Чем дальше говорил   Геник, тем более росло недоумение и сарказм, глубоко запрятанный в сердцах   маской застывшей, холодной и деланно-внимательной полуулыбки. Каждый из трех,   слушая Геника, судорожно хватался за возражения и неясные, всполохнутые мысли,   вспыхивающие в мозгу, бережно держался за них и с нетерпением, доходящим до   зуда в теле, ожидал, когда кончит Геник, чтобы разом, рванувшись мыслью,   затопить и обезоружить его новую, странную и неуместную логику. Маслов слушал и   понимал Геника, – но не соглашался; Чернецкий понимал – но не верил;   Шустер просто недоумевал, бессознательно хватаясь за отдельные слова и фразы,   внутренно усмехаясь чему-то неясному и плоскому.      

–…Но ей   восемнадцать лет… Я не знаю, как вы смотрите на это… но молодость… то есть, я   хочу сказать, что она еще совсем не жила… Рассуждая хорошенько, жалко, потому   что ведь совсем еще юный человек… Ну… и как-то неловко… Конечно, она сама   просилась и все такое… Но я не согласен… Будь это человек постарше… взрослый,   даже пожилой. Определенно-закостенелых убеждений… Человек, который жил и жизнь   знает, – другое дело… Да будет его святая воля… А эти глаза, широко   раскрытые на пороге жизни, – как убить их? Я ведь думал… Я долго и сильно   думал… Я пришел к тому, что – грешно… Ей-богу. Ну хорошо, ее повесят, где же   логика? Посадят другого фон-Бухеля, более осторожного человека… А ее уже не   будет. Эта маленькая зеленая жизнь исчезнет, и никто не возвратит ее. Изобьют,   изувечат, изломают душу, наполнят ужасом… А потом на эту детскую шею веревку и –   фюить. А что, если в последнее мгновение она нас недобрым словом помянет?      

Геник   замолчал и поднял на товарищей блестящие, полузакрытые глаза. Он был взвинчен   до последней степени, но сдерживался, стараясь говорить ровно и медленно.   Оттого, что сказанное им скользило лишь на поверхности его собственного   сознания, не вскрывая настоящей, яркой и резкой сущности передуманного, в груди   Геника запылало глухое бешенство и хотелось сразу отбросить всякую   осторожность, сказать все.      

– Ну-ну!.. –   Чернецкий широко развел руками и насмешливо улыбнулся. – Ну,   батенька, – завинтили!.. Фу, черт, даже и не сообразишь всего, как   следует… Да вы кто такой? Позвольте узнать, кто вы такой, в самом деле? Ведь   я, – он повысил голос, – ведь я думал, представьте, что вы партийный   человек, революционер!.. Но тогда нам не о чем разговаривать! Да, наконец, не в   этом дело, черт возьми! Зачем вы сами, зачем вы выскочили с вашим   посредничеством? Кто вас просил, а? Вас совесть замучила, – так   предоставьте другим делать свое дело. Соломон Премудрый!.. А вы идите себе с   богом в монахи, что ли… или в толстовскую общину… да!..      

– Вы   сдерживайтесь, Чернецкий… – сказал Маслов. – Геник, ваши взгляды –   это ваше личное дело и нас не касается. Но почему все это сделано под сурдинку?   Почему это тайно, не по-товарищески, с какой-то заранее обдуманной задней   мыслью?      

Геник   упорно молчал, постукивая ногой. Все равно, если и объяснить, ничего не будет,   кроме нового взрыва неудовольствия. Шустер задумчиво улыбался и тер колено   рукой, исподлобья посматривая на Геника. Чернецкий подождал немного, но, видя,   что Маслов молчит, заговорил снова, резко и быстро:      

– Вы   думаете, что раз вы представитель областного комитета, так вам все позволено?   Нет! А по существу… смешно даже!.. Мы в осаде, мы на позиции, мы вечно должны   бороться с опасностью для жизни за наше собственное существование… За то, чтобы   напечатать и распространить какую-нибудь бумажку… Вы знаете, что сказал вчера   фон-Бухель? Нет? А он сказал вот что: что он нас задушит, как мышей, сгноит,   голодом уморит в тюрьме! Что же, ждать? А эти корреспонденции из деревень –   ведь их без ужаса, без слез читать нельзя! Боже мой! Все было начеку, были   люди… Вы говорите, что ее могут повесить… Да это естественный конец каждого из   нас! То, что вы здесь наговорили, – прямое оскорбление для всех погибших,   оскорбление их памяти и энтузиазма… Всех этих тысяч молодых людей, умиравших с   честью! А то – скажите пожалуйста!..      

Чернецкий   воодушевился и теперь, стоя во весь рост, гибкий и красивый, как молодое дерево,   трепетал от сдержанного напряжения и бессильной, удивительной злости. Он был   душою, инициатором этого маленького, провинциального заговора и говорил сейчас   первое, что приходило на язык, чтобы только дать выход неожиданно загоревшемуся   волнению.      

Геник   слушал, невинно улыбаясь. Чернецкий может говорить, что ему угодно. Нет, в   самом деле! Недоставало еще, чтобы грудные младенцы ходили начиненные   динамитом. Геник откинулся на спинку стула, стиснул зубы и решительно   усмехнулся.      

– Я   слушаю, Чернецкий, – холодно сказал он. – Или вы кончили?      

– Да,   я кончил! – отрезал юноша. – А вот вы, очевидно, продолжать еще   будете?      

– Нет,   я продолжать не буду, – спокойно возразил Геник, пропуская иронию товарища   мимо ушей. – Я буду молчать. А потом… может быть, скажу… когда-нибудь…      

– Жаль! –   захрипел Шустер, вдруг краснея и грузно ворочаясь. – А нам интересно бы сейчас   послушать тебя!      

– Маслов! –   удивленно и как-то обиженно воскликнул Чернецкий. – Вы что же? Что же вы   молчите?      

– Да   что ж сказать? – болезненно усмехнулся Маслов. – Теоретически – наш   товарищ Геник, конечно… прав. А практически – нет. Жизнь-то ведь,   господа, – жестокая, немилостивая штука… Как ты ни вертись, а она все   вопросы ставит ребром… Жалко; это верно, что жалко… Но почему же тогда каждого   человека не жалко? Играя на жалости, мы можем зайти очень далеко… И крестьян   жалко, и рабочих жалко, и невинно пострадавших тоже жалко… Почему же такое   предпочтение? Потому, что это женщина? Геник, скажите откровенно, – если   бы эта девушка была вам не симпатична, вы тоже так поступили бы?      

Шустер   неловко усмехнулся и сейчас же глаза его приняли деланно серьезное выражение.   Чернецкий взглянул на Геника, но тот равнодушно сидел, сохраняя каменную,   безразличную неподвижность лица и тела. Маслов продолжал:      

– На   молодости-то ведь и зиждется все. Именно молодые-то порывы тем и хороши, что   они безумны… Геник нелогичен. Ни для кого не секрет, что наше участие в   движении ведет ко многим разорениям, застоям в промышленности, к голоданию и   обнищанию целых семейств… Отчего же здесь нет у нас жалости? Да потому, что это   печальная необходимость… И как ни грустно, – приходится сказать, что одной   необходимостью больше, одной меньше – все равно…      

Маслов   разгорячился, и его истомленное, бледное лицо покрылось беглым, лихорадочным   румянцем, а глаза, пока он говорил, смотрели попеременно на всех   присутствующих, как бы приглашая их кивком головы выразить свое сочувствие.      

– А   играя на необходимости, – возразил Геник, – мы можем зайти еще дальше.   Там, где для вас «все равно», – должна прекратиться молодая, хорошая и   светлая жизнь… Одно дело, когда результаты необходимых действий находятся   где-то там… в тумане. И другое – когда сам присутствуешь при этом.      

Тоска   давила его. Он неожиданно шумно встал, надел шляпу и направился к выходу. Три   пары глаз холодно и с недоумением следили за его движениями. Шустер сказал:      

– Геник,   ну это же непорядочно, наконец, – уйти, ничего не объяснив… Расскажи хоть,   что она говорила, – Геник!..      

Геник   остановился, открыл рот, собираясь что-то сказать, но раздумал, толкнул дверь ногой   и вышел.      

Наступило   длинное, гнетущее молчание, и казалось, что на лица, движения и предметы   опустилась невидимая, вязкая паутина. В хорошо налаженную машину, в сцепления   ее колес, зубцов и ремней попало постороннее тело, и механизм, пущенный в ход,   остановился. Так чувствовалось всеми, сидевшими в этой комнате.      

Первый   нарушил молчание Чернецкий. То, что сказал он, было как будто и ненужно, и   слишком поспешно, но раздраженная мысль подозрительно и упорно хваталась за   все, что могло бы объяснить происшедшее не в пользу Геника. Чернецкий сказал:      

– Дело   это… сомнительное…      

Удивления   не последовало. Слишком каждый привык быть настороже и определять значение   факта по тому, ясны его источники или нет. Но в данном случае думать так было   неприятно. Маслов пожал плечами и заговорил, отвечая скорее на свои собственные   мысли, чем на слова Чернецкого:      

– Выходит,   что я еще совсем не знаю людей… А ведь он три недели здесь и все время в работе.   Кажется, уж можно было определить степень его уравновешенности. Одно из двух:   или крайняя впечатлительность, или… полное внутреннее неряшество… какой-то   вызов… Зачем? Тяжело все это…      

– Что   ж кукситься? – захрипел Шустер. – Нужно сходить к Любе Аверкиевой и   попросить ее сюда. Мы по крайней мере узнаем суть дела. А?      

– Да! –   сказал Чернецкий, бросаясь к вешалке. – Вы подождите… Я скоро…      

Он ушел   и пришел назад через полчаса, расстроенный и усталый. Люба уехала сегодня, не   объяснив, куда и зачем, на десятичасовом поезде.      

       III      

       

Шустер   открыл дверь и удивился: в комнате было темно. Едва уловимые контуры обстановки   выступали неровными, черными углами, а в глубине, против двери, синели квадраты   оконных стекол, слабо озаренные огнем уличного фонаря.      

Он   постоял некоторое время, держась за ручку отворенной двери, шагнул вперед и,   предварительно крякнув, спросил хриплым, неуверенным голосом:      

– Геник   здесь?      

Мгновение   тишины, и затем резко и коротко скрипнула невидимая кровать. Шустер насторожился,   подвигаясь ближе. Кровать заскрипела еще громче, и на еле заметном пятне   подушки приподнялась темная человеческая фигура.      

– Геник,   ты? – повторил Шустер, подходя на цыпочках с расставленными руками, чтобы   не задеть стул. – Темно у тебя…      

– Ты   зачем пришел? – раздался вдруг холодный грудной голос, и вошедший   вздрогнул. – Что тебе надо?      

Шустер   опешил: такого приема он не ожидал. Подавив мгновенное неудовольствие, он   сделал в темноте обиженное лицо и сказал:      

– Если   так, то я, конечно… уйду… Ты, конечно, вправе… но…      

– Не   болтай глупостей! – резко оборвал Геник, ворочаясь на кровати. –   Говори толком: что?      

– Как   – «что»? – сказал Шустер, помолчав. – Я пришел к тебе от всех… Будет   сердиться, Геник… Мы же товарищи и… и… Вообще…      

– Ступай! –   зевнул Геник, скрипя кроватью. – Ступай.      

– Да   погоди же ты, чудак. Ведь… Это оскорбительно.      

Он   замолчал, совершенно сбитый с толку. Геник тоже молчал, и тишина таилась только   вокруг напряженного молчания двух людей. Шустер ободрился немного и продолжал:      

– Ведь   нельзя так, совершенно… без объяснения…      

– Ты,   я вижу, не хочешь уйти… – медленно, как бы обдумывая что-то, сказал   Геник. – Значит, придется уйти мне.      

– Геник,   ради бога! – взволновался Шустер. – Ты пойми… Ну что же тут такого…   Ну, произошло недоразумение… конечно, мы отчасти… то есть… но ведь и ты сам   горячо принимаешь к сердцу… все это… эту историю… Конечно, мы были все немного   увлечены и…      

– Врешь! –   жестоко возразил Геник. – Ты, толстый Шустер, врешь. Вы не упустили случая   сделать мне неприятность, потому что я пошел против вас всех. Только это   мелочно, Шустер, мелочно и некрасиво.      

Шустер   внутренно съежился, но все же пробормотал:      

– Ну,   слушай, это простая случайность, что…      

– Извини,   пожалуйста! – рассердился Геник. – Письмо было адресовано именно мне   и никому другому. Чернецкий – грамотный человек. Он не имел права читать его   сам и показывать всем другим. Это не случайность, а нахальство.      

– Я   не знаю, видишь ли… – откашлялся Шустер. – Как сказать? Конечно,   неосторожно… но… тебя не было и… мы не могли… то есть он, вероятно, подумал,   что что-нибудь экстренное… да. И не нужно долго сердиться за это, Геник. Мало   ли чего бывает, ведь…      

– Не   вертись! – злобно отрезал Геник. – «Мы, вы, я, он» – как это на тебя   похоже. Каковы бы ни были личные отношения между нами, – читать чужие   письма все же недопустимо. Хотя бы вы, черт вас подери, потрудились заклеить   его! Или вложить в новый конверт. А теперь я это не могу рассматривать иначе,   как вызов мне, да! И после этого они еще посылают тебя, дипломата с медвежьими   ухватками! Даже смешно.      

– Да   ну же, – простонал Шустер, – плюнь ты на Чернецкого. Он знаешь… того…   человек самолюбивый… План этот весь принадлежал ему… Конечно, –   заторопился Шустер, услыхав новый, чрезвычайно громкий скрип кровати, – он   легкомысленно… это верно… но… так, все-таки… это было непонятно… отъезд Любы…   твое молчание… что он… так сказать… в порыве раздражения… гм…      

– Так   что же, – иронически спросил Геник, – ты извиняешься, что ли, предо   мной? И что вам вообще от меня угодно?      

– Мы   все, – важно сказал Шустер, – желаем сохранить товарищеские   отношения… Вопрос этот с твоей стороны странный… Я пришел, Геник, позвать тебя   к… туда, где сейчас все… нужно же, наконец, выяснить и прекратить это…   положение… Мы ведь не обыватели, которые… Иди, Геник! Право! Я уверен, что все   уладится…      

Геник   поднялся с кровати и зашагал по комнате. Темная фигура его мелькала, как ночная   птица, бесшумно и легко мимо Шустера, стоявшего у стены с тупым недовольством в   душе. Он усиленно напрягал зрение, но лица Геника не было видно, и Шустеру уже   показалось, что раздражение товарища улеглось, как вдруг тот остановился против   него и, наклонившись так близко к лицу гостя, что было слышно возбужденное,   усиленное дыхание двух людей, сказал тихим, сдавленным голосом:      

– Одно   письмо я простил бы. Но я, Шустер, видел вчера твой красный галстук на соборной   площади, когда ты шел за мной от рынка до завода.      

Шустер   вздрогнул и насильно засмеялся. Потом в замешательстве сунул руку в карман,   снова вытащил ее и погладил волосы. Но тут же сообразил, что в комнате темно и   что Геник не мог заметить внезапной краски, залившей шею и уши. Пожав плечами,   он спрятал руки за спину и сказал:      

– Я,   право, перестаю тебя понимать… Кто шел за тобой? Я? Что за чепуха? Да и зачем,   куда? Ты бредишь, что ли?      

– Шустер… –   протянул Геник, качая головой. – С твоей фигурой и опытностью в деле   шпионажа лучше бы не браться за такие дела. Эх ты, тюлень!      

– Ну,   ей-богу же! – возмутился Шустер, оправляясь от смущения. – Это черт   знает, что ты говоришь. Это свинство, наконец!      

– Ступай   вон! – вспыхнул Геник, и в голосе его дрогнула новая, резкая струна. –   Пошел отсюда!      

– Я! –   растерялся Шустер, отступая назад. – Что ты?      

– Убирайся   к черту, я тебе говорю! – закричал Геник. – Прочь!      

– Геник…      

– Вон!      

– Но   ты… послушай же, черт… Я…      

– Если   ты не уйдешь сию же минуту, я тебя вытолкаю! – дрожа от напряженного,   тоскливого бешенства, заговорил Геник. – Мы с тобой объяснились   достаточно, нам больше нечего говорить. Пошел!      

– Да   я же…      

– Слушай! –   вздохнул Геник, чувствуя, что теряет над собой всякую власть. – Если ты   сию же минуту не уйдешь, я всажу тебе в брюхо вот все эти шесть пуль.      

Он   вытащил из кармана револьвер и навел холодное, темное дуло прямо в грудь   Шустера. Курок торопливо, звонко щелкнул и замер. Жаркий туман стыда, испуга и   озлобления хлынул в голову Шустера, и через две-три секунды острого, тяжелодышащего   молчания, он сказал, чуть не плача:      

– Хорошо,   товарищ… хорошо… Я…      

– Раз! –   сказал Геник, нажимая собачку.      

– Ну… –   Шустер отворил дверь и снова повторил, растерянно улыбаясь: – Ну… я…      

– Два!..      

Темная   фигура бросилась в сторону, и через мгновение торопливый стук шагов затих в   глубине коридора. Геник слышал, как резко и быстро хлопнула, завизжав, выходная   дверь. Он вздохнул, вздрагивая, как от озноба, сунул револьвер под подушку,   подошел к столу, зажег свечку и сел на стул.      

Дрожащие,   зыбкие тени бросились прочь от вспыхнувшего огня и притаились в углах, неслышно   двигаясь под стульями и кроватью, как мыши. Желтый, неровный свет падал на опущенную   голову Геника и руки, вытянутые на столе. Так сидел он долго, попеременно   улыбаясь и хмурясь быстрым, назойливым мыслям, бегущим монотонно и ровно, как   шум поезда.      

Окно,   чернея, глядело на Геника темной пустотой ночной улицы. Неопределенные шорохи,   крадущиеся шаги ползли в тишине, мешаясь с отдаленным глухим стуком колес и   звуками мгновенного разговора, вспыхивающими и угасающими во тьме, как спичка,   задутая ветром. Геник отодвинул стул, открыл ящик стола и, пошарив среди бумаг,   вытащил небольшой узкий конверт. На нем стояло название города, улицы, дома и   надпись: – «Ю.Г. Чернецкому, для Геника». «Для Геника» было подчеркнуто   два раза и самые буквы этих слов выведены особенно старательно.      

Вытащив   письмо, Геник развернул его и в третий раз, самодовольно улыбаясь, прочел торопливые,   женские строки.      

Люба   писала:      

       

«Дорогой   товарищ Геник. Не знаю вашего адреса и пишу на Чернецкого. Скажите, пожалуйста,   зачем я сюда приехала? М.И. ничего не знает и очень удивлена, но говорит, что   если вы меня послали, то значит так надо. Объясните, пожалуйста, – что мне   делать дальше?      

Люба   А.»      

       

Даже   подпись поставлена. Неужели он ошибся относительно ее конспиративности? Впрочем,   теперь все равно, и это наивное письмо будет только лишним воспоминанием.   Делать ей там, разумеется, совершенно нечего, поэтому пусть едет обратно. Он ей   ответит и пошлет денег на обратный проезд.      

Неровные,   размашистые буквы так живо напоминают руку, писавшую их. Маленькая, гибкая   рука, скромно запрятанная до кисти в длинный рукав шерстяного коричневого   платья.      

Дальше –   узкие детские плечи, тонкая шея, коса, упавшая на грудь, и молодая, горячая голова   с ясным, пристальным взглядом. Брови сдвинуты досадливо и тревожно. Она пишет   ему это письмо. Сидела она, кажется, вот на этом стуле. Даже теперь, как будто,   в воздухе блестит улыбка, полная затаенного трепета молодости.      

Геник   напряженно думал, стараясь уловить что-то сложное, но бесспорное, мелькавшее вокруг   образа этой девушки, как неуловимые тени листвы, и вдруг прямая, стройная мысль   обожгла его мозг, расцветилась, вспыхнула и выпукло, простыми, отчетливыми   словами проникла в сознание. Геник беспокойно заерзал на стуле, улыбаясь тому,   что стало таким значительным и ясным. Сидеть теперь здесь, одному, было нельзя.   Шустера жаль, лучше бы потолковать с ним. Хотя, что ни говори, его следовало   проучить, человек он дельный, но глупый. А теперь Геник пойдет к ним, скажет самое   настоящее и объяснит все: это необходимо.      

Одно   мгновение ложный стыд шевельнулся в нем. Явилось опасение, что не поверят его   искренности, но, утвердившись на той мысли, что надо же это все когда-нибудь   кончить, смягчить отношения и ехать работать в другой город, – Геник   встал, оделся, погасил свечку и, сунув револьвер в карман пальто, вышел на   улицу.      

       IV      

       

Теплая,   весенняя ночь окутывала город душным, пыльным сумраком. За рекой небо еще   трепетало и вспыхивало последним румянцем, но выше зажглись звезды, сияя над   черными грудами крыш и в просветах темных деревьев, как маленькие небесные   светляки. Из окон выбегал широкий желтый свет, местами озаряя тротуары и   деревянные, покосившиеся тумбы. Пыль немощеных улиц, поднятая за день, еще не   улеглась и невидимо насыщала воздух, густая и душная. За темными, покосившимися   заборами, как живые, склонялись деревья, одетые сумраком, шумели и думали.      

Геник   шел спокойно, не торопясь, обдумывая возможные результаты предстоящего объяснения.   От недавнего столкновения с Шустером и жаркой истомы ночи кровь разволновалась,   тело требовало усиленного движения, но Геник намеренно сдерживал шаги, не желая   еще более возбуждать себя быстрой ходьбой. За ним прислали Шустера, уж,   конечно, не для одного примирения. Очевидно, там ожидают его объяснений по   поводу письма и отъезда Любы. Если будут приставать к нему с вопросами   относительно мотивов, – то он, конечно, скажет им все, хотя бы это повело   к форменному разрыву. Лучше об этом сейчас даже не думать. Ход разговоров покажет   сам, где и когда можно будет сказать то, что уже сложилось и окрепло в его душе   готовым убеждением.      

Он   вспомнил красный галстук Шустера, нахмурился и свистнул, а пройдя несколько   шагов, обернулся, не переставая подвигаться вперед. Та часть улицы, которую мог   охватить глаз, скованный темнотой, была совершенно пуста. Но, несмотря на   отсутствие прохожих, тишины не было. Неясные, темные звуки роились, замирали и   гасли вокруг, и казалось, что сам уснувший воздух в бреду родит их, грезя эхом   и напряженностью дневной суеты.      

Геник   перешел огромную пустую площадь, в конце которой, на фоне сумеречного неба,   рисовались черные колокольни собора, свернул влево и углубился в один из кривых   базарных переулков, вымазанный лужами и разным рыночным сором. Днем здесь стоял   несмолкаемый шум, звонко кричали бабы, торговки овощами и яйцами; шныряли   кухарки и повара, жулики в калошах на босую ногу, торговцы в синих картузах и   поддевках; пестрели огромные, пахнущие сырьем, кучи репы, моркови, капусты.   Теперь было тихо, темно; навесы лабазов, подобно огромным, продырявленным   зонтикам, закрывали переулок, а запертые полупудовыми замками лари, темнея   неправильными рядами, казались ненужными, большими ящиками, неизвестно почему   окованными ржавым железом.      

С угла,   навстречу Генику, поднялся задремавший сторож и быстро застучал колотушкой,   выбивая скудную, монотонную дробь. Геник прошел мимо него; колотушка трещала   еще некоторое время, потом стукнула один раз особенно громким, упрямым звуком и   умерла.      

Кажется,   в переулке раздавалось эхо, потому что шаги Геника стучали по дереву узких   дрянных досок тротуара двойным, разбросанным шумом. Он остановился, не решаясь   оглянуться, но эхо раздалось еще три раза и стихло. Сердце у Геника забилось   усиленным темпом, и он, не двигаясь вперед, стал топтаться на месте,   покачиваясь и размахивая руками, как быстро идущий человек.      

Эхо   приблизилось, замедлилось, как будто в нерешительности, и сгибло в темноте   переулка. Геник повернулся и быстро, бегом, бросился назад. Кто-то побежал   перед ним изо всех сил, метнулся в сторону, присел за ларь, выскочил снова, но   Геник уже держал его за ворот пальто, смеясь от бешенства и удивления.      

– Пусти!.. –   крикнул Шустер, задыхаясь от беготни и тяжелого, злого стыда. – Пусти… ну!      

Он   сильно барахтался, стараясь вырваться, но Геник коротким усилием повалил его на   землю и сел, крепко держа руки противника. Шляпа Шустера откатилась в сторону,   и оторопелые, налившиеся кровью глаза упирались в лицо Геника.      

– Так! –   гневно сказал Геник. – Так вот как, Шустер!.. Ну, хорошо. Я шел сейчас к   Чернецкому, и ты напрасно трудился. Впрочем, не советую приходить туда… Может   быть, ты мне объяснишь что-нибудь?      

– Нечего   объяснять… – сказал Шустер хриплым, дрожащим голосом. – Сам ты   виноват…      

Геник   встал, поставил товарища на ноги и, размахнувшись, ударил его в плечо. Шустер охнул   и отлетел в сторону, еле удержав равновесие.      

– Вот   так! – сказал, смеясь, Геник, хотя к горлу его подкатился тяжелый, нервный   комок обиды и отвращения. – Теперь мы квиты. Прощай.      

Он   повернулся и, прежде чем Шустер оправился, пошел прочь ровными, быстрыми шагами.   А вдогонку ему летела громкая, беспокойная дробь колотушки ночного сторожа.      

       V      

       

– Вот   и вы! – сказал Чернецкий вежливо-ироническим тоном, бегая глазами по   комнате. – Садитесь, пожалуйста.      

Геник   вошел, не снимая шляпы, быстро осмотрел комнату, не поклонившись Маслову, сидевшему   в тени лампы, и подошел к Чернецкому. Тот поднял глаза и встретился с бледным,   осунувшимся лицом.      

– Ну,   что же? – устало спросил Геник. – Вам угодно было меня видеть?      

– Да, –   сказал Маслов, предупреждая ответ Чернецкого. – Знаете, это тяжело,   наконец… Мне хочется лично, например, поговорить с вами… прямо и откровенно.   Садитесь, товарищ, – мягко добавил он, видя, что Геник стоит. –   Садитесь и снимите вашу шляпу.      

– Дело   не в шляпе! – вспыхнул Геник. – Я не устал и шляпы снимать не буду.      

Чернецкий   криво усмехнулся, шагая из угла в угол. Лицо Маслова стало неловким и   напряженным. Он покраснел, сделал над собою усилие и заговорил, не повышая   голоса:      

– Вы   хотите ссориться, Геник, но предупреждаю, что со мной это немыслимо. Отчего вы   такой? Мы работали вместе, дружно, целых три недели прошло уже, как вы   приехали… На юге встречались с вами, я помню… Да… А теперь что же? Какая-то   тяжелая туча спустилась над всеми… дело запущено, потеряны многие связи… Нас   ведь очень мало, и если так пойдет вперед, можно с уверенностью сказать, что мы   недолго протянем.      

– Маслов, –   сказал Геник и мгновенно побледнел, – может быть, Шустер хочет со мной   ссориться?      

– То   есть? – отозвался Чернецкий, и красивое лицо его насторожилось. –   Почему?      

– Видите   ли, – внутренно смеясь, объяснил Геник, – не далее как час тому назад   я поколотил его в одном из рыночных переулков. Он был очень неосторожен, но   все-таки убедился, что я в охранном отделении не служу.      

– Что-то   не понимаю вас… – жалко улыбаясь, сказал Маслов и вдруг тяжело   задышал. – Вы и Шустер подрались, что ли?      

Чернецкий   подошел к окну, растворил его и стал глядеть вниз на улицу. Геник не выдержал.   Звонкий туман хлынул в его голову, и через мгновенье, ударив кулаком по столу,   он закричал, вздрагивая от бешенства:      

– Еще   недостает, чтобы вы мне лгали в глаза!.. Он шпионил за мной, говорю я вам! Чьи   это шутки, а?..      

– Ну   знаете, Геник, – овладев собой, сказал Маслов ненатурально-возмущенным   голосом, – я на такие вещи отказываюсь отвечать… И говорить их   оскорбительно, прежде всего для вас самих…      

– Да, –   с холодным упрямством подхватил Чернецкий, – вы начинаете болтать   глупости!..      

– Хорошо! –   сказал, помолчав, Геник, стараясь удержать расходившееся волнение. – Я   молчу об этом. Доказать это трудно, и вы можете с ясными глазами отпираться   сколько вам угодно… Все-таки шел я сюда, к вам… не с враждой… А после того, как   поймал Шустера… Кстати, он побоится придти при мне, будьте спокойны…      

Все   молчали, и молчание это было тягостнее самых оскорбительных и злых слов. Улица   заинтересовала Чернецкого; он пристальнее, чем когда-либо, смотрел в нее.   Маслов напряженно теребил бороду, и его серьезные, черные глаза ушли внутрь, а   тонкие губы беззвучно шевелились под жидкими усами.      

– Кто   читал письмо? – спросил Геник.      

– Я… –   сказал Чернецкий развязно, но не отрываясь от окна. – Видите ли, это   все-таки случайно вышло… Письмо было адресовано ко мне и… могло быть деловым…   наконец, – какие секреты могут быть между нами… Относительно же вас, после   того разговора… Я не знал даже, придете ли вы еще хоть раз. Поэтому я, после   долгого колебания… решил его вскрыть… тем более, что оно могло быть очень   нужным… спешным…      

– Нет,   это великолепно! – расхохотался Геник. – Ну, ну, – что же   дальше?      

Чернецкий   пожал плечами, отошел от окна и, нахмурившись, сел. Как и все люди, он считал   себя правым, а Геника нет, и смех товарища оскорбил его. Готовилось разразиться   новое, ненужное и больное молчание, как вдруг Маслов спросил:      

– Ну,   хорошо!.. Там, как бы ни было прочитано, – оно прочитано. А теперь, по   существу этого письма, – вы могли бы нам объяснить что-нибудь или нет?      

Вопрос   этот, поставленный ребром, снова зажег в Генике улегшееся было раздражение и   наполнил его тоскливым острым желанием сразу высказать все и уйти.      

– Да, –   с расстановкой заговорил он, рассматривая потолок, – я могу объяснить вам…   Раньше я, признаться, не хотел этого, но теперь, когда вы прочли и все-таки не   понимаете, я из чувства человеколюбия должен прийти к вам на помощь…      

– Очень   польщены! – язвительно бросил Чернецкий, шумно вытягивая ноги. – С   благодарностью выслушаем.      

– Не   знаю, – медленно продолжал Геник, и тонкие складки легли между его   бровей, – не знаю, будете ли вы польщены и благодарны потом… но факт тот,   что я на этот раз договорю до конца… Да и пора, не так ли?      

– Именно! –   сказал Чернецкий, грызя ногти. – Давно пора.      

– Люба   уехала отсюда потому, – с наслаждением продолжал Геник, – что я   заставил ее уехать… Иначе она сделала бы то, от чего я ее удержал… правда,   обманом удержал, против ее желания… Но вы ведь не замедлили бы исправить мою   ошибку? Вот. А поступил я так потому, что человек, бросающий себя под ноги   смерти ради фон-Бухеля, не имеет настоящего представления о… жизни. И нужно   этому помешать… Теперь, когда этот самый фон уехал из нашего города,   разумеется, ничто не препятствует ей вернуться обратно…      

Геник   умолк и вытер вспотевший лоб. Да, вот сидят они все трое так же, как сиживали   раньше, чеканя различные мелочи партийной работы, но отчужденность вошла теперь   в глаза всех и светится там холодным, стальным блеском. Эти двое и он – враги.      

– Здорово! –   воскликнул Чернецкий, нервно потирая руки. – Однако вы, господин, не стесняетесь!   Да-да! Герой, вызволяющий невинную жертву из рук злодеев!.. Прямо хоть   мелодраму пиши, ха-ха!.. Стыдно вам, Геник! Какой же вы человек борьбы, вы –   жалкая, слезливо сентиментальная душа?! Есть бог мести, Геник, – великий,   страшный бог, и все мы служим ему!.. Но почему вы нам раньше не сказали того,   что сделали? Ваших взглядов не развили почему? Или боялись, что слабы они   окажутся?      

– Ваша   наивность равняется вашему росту, – усмехнулся Геник. – Оттого не   сказал, что с первого слова об этом очутился бы в стороне…      

– Бессовестный   вы человек! – перебил Чернецкий. – Вы…      

– Я   не кончил еще! – в свою очередь, повышая голос, перебил Геник. –   Теперь мне все равно, что вы думаете… Я только спрошу: отчего из вас никто не   вызвался на это, так нужное в ваших глазах дело? А? Мы жили, люди мы взрослые,   определенных убеждений… Почему свою жизнь вы цените дороже, чем чужую?      

Геник   встал. Последние слова, сказанные им, довели общее возбуждение до последней степени.   Маслов порывисто дышал, судорожно опершись руками о стол, и, когда. Геник   умолк, заторопился громким, страстным шепотом, вздрагивая всем своим тщедушным   больным телом:      

– Это   уже… это уже… Это обвинение… какое право… вы… Оскорбляете нас… хорошо. Но я не   говорю с вами больше… я не скажу… только… одно… вы и сами знаете это: каждый   делает то, что может…      

– О, –   холодно сказал Геник, – вы могли и не трудиться говорить это. Все эти   соображения о разделении труда в партии я знаю… но все-таки мы – мужчины, а она   – женщина и… моложе нас… Поэтому я еще раз спрошу: Чернецкий, – не желаете   ли умереть благородной смертью? Маслов не умеет стрелять, он слаб… А вы? Отчего   бы не попробовать? Это лучше, чем отряжать шпионов за мной.      

– Позер! –   крикнул Чернецкий, шагнув к Генику.      

Слово   это вылетело из его горла гулкое и звонкое, как упавшая пустая бочка. Геник пристально   посмотрел на юношу и обидно расхохотался, жалея уже о том, что пришел сюда.   Кроме дальнейшей брани и шума, ничего не получится. Нужно уйти.      

Чернецкий   сразу остыл и с тупым удивлением смотрел на Геника. Оттого, что презрительное   оскорбление повисло бессильно в воздухе, вдруг всем стало противно и скучно   смотреть друг на друга. Геник встал, подошел к двери, но, подумав, остановился   и сдержанно заговорил, обращаясь к Маслову:      

– Я   ухожу… а хотел бы все-таки, чтобы вы, вы именно, поняли меня… Есть люди, смерть   которых не проходит бесследно… Пока они живут – их не замечаешь… как воздух,   которым мы дышим… Эти маленькие, солнечные жизни похожи на цветы, что растут   при дороге… Они такие милые, что даже глядеть на них приятно… Все, что есть у   нас лучшего и хорошего, поддерживается благодаря им, когда душа наша, Маслов,   усталая и ожесточенная сутолокой и грязью борьбы, отдыхает на них, освежается и   крепнет… Я говорю о молодых существах, чистых и трепетных, как весенние листья…   Чем стала бы жизнь без них? Пока они среди нас – нужно дорожить этим… Помните   Пеньковского Илошу, Нину, с которыми мы познакомились на лимане? Вот тоже Люба.   Они нужны, бесконечно нужны, как нужна и дорога всякая поэзия, всякое тепло… И   не в этом ли главное молодости? Так нужно беречь их, говорю я… Пусть молодость,   сверкающая вокруг, певучая, ясная молодость помогает нам идти до тех пор, пока   лицо не покроют морщины и тоскливый холод усталости не затянет сердца   тоненькой, всего только очень тоненькой корочкой льда… Вот тогда… кто мешает   умереть… если хочется?      

Двое   людей, слушавших Геника, смотрели в сторону, и странные, блуждающие улыбки   сквозили на их лицах. Когда же Маслов поднял глаза, желая что-то сказать,   Геника в комнате уже не было.      

       

Снизу,   по лестнице, поднималась девушка и, увидя Геника, радостно остановилась.   Теперь-то, наконец, ей объяснят все.      

– Я   приехала… – сказала она. – Здравствуйте! Как я рада, ужасно рада,   право!      

Геник   вздрогнул и слегка растерялся. Потом поздоровался и молча посмотрел в   спокойные, ясные, ничего не знающие глаза. Но говорить было нечего, и он сказал   только:      

– А,   вот как!.. Приехали, значит?      

– Да.      

Люба   молча, вопросительно вздохнула, волнуясь и не зная, что делать. Наконец вопрос,   вертевшийся все время на ее языке, сорвался с губ, нерешительный и тоскливый:      

– Почему   это так… вышло? Скажите мне… Я думала… и ничего не могла… Почему это так?      

– Ей-богу, –   пробормотал Геник, чувствуя, как странный, мучительно-жгучий, но чистый стыд   заливает краской его щеки. – Это… вы к Чернецкому… Он все… он расскажет…   я, видите, тороплюсь и…      

– А   вы… разве не могли бы? – сконфузилась девушка. – Я думала…      

Она   умолкла, и Геник окончательно растерялся, не зная, что сказать. Не может же он   говорить то, что сказано там, наверху.      

– Я   тороплюсь… – вымолвил наконец он. – Вы простите меня – вот все, что я   могу вам сказать. Прощайте…      

Люба   молчала. Мучительные слезы непонимания и тревоги блеснули в ее глазах.      

– Простите, –   повторил Геник, спускаясь вниз.      

Он   торопился уйти. Люба постояла еще немного, печально смотря на быстро   удаляющуюся фигуру и, вздохнув, пошла выше.      

       VI      

       

Геник   пересек улицу, обернулся на освещенное окно конспиративной квартиры, остановился   и с глухим нетерпением стал рассматривать подвижные тени людей, скользившие за   стеклом. Кто-то ходил по комнате, потому что большой, заслоняющий все окно   силуэт регулярно придвигался к раме, поворачивался и снова пропадал в   глубине. – «Чернецкий! – подумал Геник. – Ходит и слушает… но   кого? – Самая легкая тень тронула часть стекла, и Геник, сквозь   мутно-желтый свет, различил женщину. – Ну, этой плохо! – вслух сказал   он. – Ей-богу, они снова уговорят ее». – Тень отодвинулась, пропала,   и вдруг показалось Генику, что всякая связь между ним и теми людьми исчезла.      

Это было   минутное настроение, но в нем, как и в каждом движении души человека, скрывалась   несознанная боль одиночества. Ночь, тишина и грусть замедляли шаги Геника. Он   шел по траве, сбоку от тротуара, опустив голову, шаркая ногами в бурьяне, и   мысленно представлял себе, что произойдет завтра. Комбинируя и усложняя факты,   он тщательно проверял их, вспоминал сегодняшний разговор и снова приходил к   выводу, что все случится именно так, как не хотел он.      

Решение   уже набегало, подсказанное тоскливой яростью неосуществленной правды, но тайный   инстинкт жизни отвлекал мысль, заставляя прислушиваться к сонной тишине города.   Над крышами шумели деревья; их волнообразный, тоскливый шум звучал хором   безжизненных голосов, песней оцепенения. Геник подошел к перекрестку. На досках   тротуара, обнажая засохшую грязь, желтел свет уличного фонаря. Мальчишески   улыбаясь, Геник вытащил из жилетного кармана монету и бросил ее вверх, стараясь   попасть на доску. Медный кружок, тяжело вертясь, брякнулся, перевернулся и лег.      

Мучительное   желание подразнить себя удержало Геника. Он не нагибался, стоял прямо и тупо   смотрел вниз, где лежала, обернувшись или орлом, или решкой, трехкопеечная   монета. – «Решка!» – уверенно сказал Геник, крепко, до боли прикусил губу   и вдруг, быстро нагнувшись, поднял медяк. Выпал орел.      

Прошла   минута, другая, но революционер все еще стоял, поглощенный натиском мыслей.   Надо было идти домой, обдумать и сообразить дальнейшее. – «Все будут   поражены! – сказал Геник. – Честное слово, они объяснят это моим   упрямством. А что, если бы выпала решка?»      

Он сунул   руку в карман, ощутив странное удовлетворение, когда сталь револьвера коснулась   вздрагивающей ладони, и подумал, что, в случае «решки», оставалось бы только   перевернуть монету орлом вверх.      

Он   широко размахнулся, решительно стиснул зубы и бросил монету в спокойную темноту   ночи.      

 Воздушный корабль      

       

Маленькое   общество сидело в сумеречном углу на креслах и пуфах. Разговаривать не хотелось.   Великий организатор – скука – собрала шесть разных людей, утомленных жизнью,   опротивевших самим себе, взвинченных кофе и спиртными напитками,   непредприимчивых и ленивых.      

Степанов   томился около пяти часов в этой компании; нервничал, бегло думал о сотне самых   разнообразных вещей, вставлял замечания, смотрел в глаза женщин отыскивающим,   откровенным взглядом и нехотя вспоминал о том, что скоро он, как и все, уйдет   отсюда, неудовлетворенный и вялый, с жгучей потребностью возбуждения, шума,   продолжения какого-то неначавшегося, вечного праздника. Нервы томительно   напряглись, в ушах звенело, и временами яркая, тяжелая роскошь старинной залы   казалась отчетливым до болезненности, тревожным и красочным полусном.      

Когда   закрыли буфет и Степанов, с тремя женщинами и двумя мужчинами, вошел сюда,   чувство досадного недоумения поднялось в нем ленивым, издевающимся вопросом   «зачем?». Зачем нужна ему эта ночная, воспламеняющая желания сутолока? Каждый   занят собой и ищет в другом только покладистого компаньона, предмет   развлечения, работу глаз и ушей. Не уйти ли? Чего ждет он и все эти люди,   спаянные бессонной, тоскливой скукой?      

Степанов   подошел к беллетристу, молча посмотрел в его тусклые, лишенные всякого выражения,   глаза и тихо спросил:      

– Что   же теперь делать?      

Беллетрист   прищурился и, скромно улыбаясь, сказал:      

– Да   ничего. Поскучаем. Этот момент красив. Разве вы не чувствуете? Красива эта холодная   скука, – красива зала, красивы женщины. Чего же еще вам?      

Лицо его   приняло выражение обычного довольства всем, что он говорит и делает. Степанов   хотел сказать, что этого мало, что этот красивый дом и женщины – не его, но,   подумав, сел в кресло и приготовился слушать.      

В   холодную тишину зала ударились звонкие, мягко повторяемые аккорды. Играла Лидия   Зауэр, томная блондинка, с холодным взглядом, резким голосом и удивительно   нежным, особенно в свете ламп, цветом волос.      

Лицо ее,   освещенное сверху вниз бронзовым канделябром, мерно колебалось в такт музыке,   совсем спокойное и чужое звукам рояля. Степанов закрыл глаза, долго вслушивался   и, уловив, наконец, мелодию, перестал думать. Музыка волновала его, оставляя   одно общее впечатление близости невозможной, плененной ласки, случайного   обещания, нежной злости к невидимому, но прекрасному существу. Открыв глаза,   Степанов понял, что Зауэр перестала играть.      

– Когда   музыка прекращается, – сказал он, присаживаясь поближе к черноволосой курсистке, –   мне кажется, что все ушли и я остался один.      

– Да, –   рассеянно согласилась девушка, как-то одновременно улыбаясь и Степанову и беллетристу,   сидевшему с другой стороны. Весь вечер она заметно кокетничала с обоими, и эта   бесцельная игра женщины ревниво раздражала Степанова. Временами ему хотелось   грубо подойти к ней и прямо спросить: «Чего ты хочешь?» Но вопрос гаснул,   напряженное равнодушие сменяло остроту мысли, и снова продолжалась игра глаз,   взглядов, улыбок и фраз.      

Когда   Зауэр, поднявшись из-за рояля, подошла к кучке умолкших, потускневших от бессонной   ночи людей, всем показалось, что она скажет что-то, засмеется или предложит   идти домой. Но женщина села молча, медленно улыбаясь глазами, и замерла.   Молчание становилось тягостным.      

– Чего   все ждут? – уронила маленькая артистка, сидевшая рядом с Лидией. –   Клуб закрывается… ехать сегодня, по-видимому, некуда. А все ждут чего-то. Чего,   а?      

– Ждут,   что женщины начнут целовать мужчин и признаются им в любви, – засмеялся студент. –   Мы слабы и нерешительны. Женщины! Освободитесь от предрассудков!      

Масляная,   осторожная улыбка приподняла его верхнюю губу, обнажив ряд белых зубов. Никто   не засмеялся. Артистка, размышляя о чем-то, поправила волосы, Лидия Зауэр   механически посмотрела на говорившего, и ее розовое, холодное лицо стало совсем   чужим. Студент продолжал:      

– Здесь   почти темно, настроение падает, и я предлагаю зажечь электричество. Зажгите,   господа, электричество!      

– Никакое   электричество не поможет вам увидеть себя, – съязвил Степанов, делая мистическое   лицо.      

Студент,   вспомнив свою некрасивую, отталкивающую наружность, понял и отпарировал:      

– Да   здравствует общество трезвости!      

От   шутки, фальшиво брошенной в унылую тишину душ, стало еще скучнее. Три женских   лица, слабо озаренные упавшими через тусклый паркет лучами зажженного   канделябра, три разных – как разные цветы – лица, настойчиво, безмолвно   требовали тонкого сверкающего разговора, непринужденного остроумия,   изысканности и силы удачно сказанных, уверенно верным тоном звучащих фраз.      

Но   мужчины, сидевшие с ними, бессильно стыли в мертвенном ожидании чего-то, не зависящего   от их усилий и воли, что властно стало бы в их сердцах и сделало их – не ими, а   новыми, с ясной, кипучей кровью, дерзостью мгновенных желаний и звонким словом,   выходящим легко, как утренний пар полей. Утомленные и оцепеневшие в   раздражающей, бесплодной смене все новых и новых впечатлений, они сидели,   перебрасываясь редкими фразами, тайно обнажающими ленивый сон мысли, усталость   и отчужденность.      

Беллетрист,   помолчав минут пять, пробасил:      

– В   данный момент где-нибудь на другой половине земного шара начался день. Тропическое   солнце стоит в зените и льет кипящую, золотую смолу. Пальмы, араукарии, бананы…   а здесь…      

– А   здесь? – Артистка перевела свои сосредоточенно-кроткие глаза с кончиков   туфель на беллетриста. – Продолжайте, вы так хорошо начали…      

– M-м…   здесь… – Беллетрист запнулся. – Здесь – мы – люди полуночной страны и   полуночных переживаний. Люди реальных снов, грез и мифов. Меня интересует,   собственно говоря, контраст. То, что здесь – стремление, т. е. краски,   стихийная сила жизни, бред знойной страсти – там, под волшебным кругом   экватора, и есть сама жизнь, действительность… Наоборот – желания тех смуглых   людей юга – наша смерть, духовное уничтожение и, может быть, – скотство.      

– Позвольте, –   сказал Степанов, – конечно, интеллект их ленив… но разве вы ни в грош не   ставите органическую цельность здоровой психики и красоту примитива?      

– «Двадцать   во-о-семь!» – донесся из угловой залы голос крупье, и тотчас же кто-то, поперхнувшись   от жадности, крикнул глухим вздохом: «Довольно!»      

– Да! –   ненатурально взвинчиваясь, продолжал беллетрист, – мы, северяне, люди   крыльев, крылатых слов и порывов, крылатого мозга и крылатых сердец. Мы –   прообраз грядущего. Мы бесконечно сильны, сильны сверхъестественной чуткостью   наших организаций, творческим, коллективным пожаром целой страны…      

Степанов   смотрел на студента и беллетриста и точно теперь только увидел их впалые лбы,   неврастенически сдавленные виски, испитые лица, провалившиеся глаза и редкие   волосы. Курсистка Антонова пристально смотрела на беллетриста, женским чутьем   угадывая льстящее ей желание мужчины понравиться недурной женщине. Артистка   невинно переводила глаза с одного лица на другое, делая вид, что все ей понятно   и что сама она тоже принадлежит к крылатой северной породе людей.      

И все   остальные, сознавая насильно, чужими словами проникшую в их голову мысль о величии   и ценности человека, задерживались на ней гордым утверждением, выраженным в   коротком, слепом звуке «я», безотчетно думая, что только их жизнь таит в себе   лучи будущих озарений, силы и мощи. Об этом говорили самодовольно застывшие   взгляды и упрямо чуть-чуть склоненные головы. И холодно, странно, чуждо   светилось между ними лицо Лидии Зауэр.      

Беллетрист,   поверив в свою искренность, говорил еще много и раздраженно о людях, потом   незаметно перешел на себя и окончательно заинтересовал курсистку Антонову.   Страстно, всю жизнь лелеемая ложь о себе давалась ему легко. Все слушали. И   каждому хотелось так же сказочно, похоже на правду, рассказать о себе.      

Потом   беллетрист смолк, закурил папиросу, рассчитано задумался и стал смотреть невидящим   взглядом на бронзовый узор двери. Прошла минута, и вдруг отчетливый, грудной женский   голос пропел мягким речитативом:      

       

По синим волнам океана,      

Чуть звезды блеснут в небесах,      

Корабль одинокий несется,      

Несется на всех парусах.      

Не гнутся высокие мачты,      

На них паруса не шумят…      

       

– Лидия, –   сказал Степанов, когда женщина осторожно остановилась. – Прекрасно! Дальше,   дальше! Мы ждем!      

– Это   не моя музыка, – сказала Зауэр, и ее маленькие, розовые уши чуть   покраснели, – но я буду дальше… если не скучно…      

– Браво,   браво, браво! – зачастил, словно залаял студент. – Ну же, дорогая   Лидия, не мучьте!      

Розовое,   холодное лицо вдумчиво напряглось, и снова в томительной тишине зала, усиливаясь   и звеня, поплыло великое о великом:      

       

…Но спят усачи-гренадеры –      

В равнине, где Эльба шумит,      

Под снегом холодной России,      

Под знойным песком пирамид.      

       

Тяжелый   холод чужой хлынувшей силы сдавил грудь Степанова. Он неподвижно сидел и думал,   как мало нужно для того, чтобы серая фигура в исторической треуголке, с руками,   скрещенными на груди, и пристальным огнем глаз ожила в столетней пропасти   времени… две-три строки, музыкальная фраза…      

       

И маршалы зова не слышат:      

Иные погибли в бою,      

Иные ему изменили      

И продали шпагу свою.      

       

Голос   Лидии вздрагивал почти незаметным, нежным волнением, но опущенные ресницы   скрывали взгляд, и Степанову хотелось сказать: «Не мучьте! Бросьте страшное   издевательство!»      

Через   мгновение он увлекся и, зараженный сам стихийной, трагической жизнью царственно   погибшего человека, почувствовал, как защекотала горло невысказанная, умиленная   благодарность живого к мертвому; смешное и трогательное волнение гуся, когда   из-за досок птичника слышит он падающее с высоты курлыканье перелетных бродяг,   бежит, хромая, и валится на распластанные, ожиревшие крылья в осеннюю, больную   траву.      

       

Стоит он и тяжко вздыхает,      

Пока озарится восток,      

И падают горькие слезы      

Из глаз на холодный песок…      

       

И, по   мере того, как стихотворение подходило к концу, лица становились натянутыми,   упрямыми, притворно скучающими. А Лидия Зауэр думала, по-видимому, не о них и   не о том, в чьем образе неразрывно сплетено золото императорских орлов с   грозной музыкой Марсельезы. Глаза ее оставались покойными, слегка влажными и   холодными: человека стихийной силы здесь не было. Но в голосе ее так же, как в   своей душе, Степанов чувствовал незримые руки мольбы, протянутые к плоской   равнине жизни и к вечно витающему, вспыхивая редкими воплощениями, призраку   человека.      

Розовое   лицо смолкло; тонкие, неторопливые пальцы стали поправлять волосы – обычное   движение женщины, думающей о мыслях других людей. Кто-то встал, зажег   электричество и сел на прежнее место.      

Но лучше   бы он не делал этого, потому что в безжалостном свете раскаленной проволоки еще   жалче и бессильнее было его лицо маленькой твари, сожженной бесплодной мечтой о   силе и красоте.      

 Остров Рено      

       

Внимай   только тому голосу, который говорит без звука.      

(Древнеиндусское   писание)      

       

       

       

I

   Одного нет      

       

Лейтенант   стоял у штирборта клипера и задумчиво смотрел на закат. Океан могущественно   дремал. Неясная черта горизонта дымилась в золотом огне красного полудиска.   Полудиск этот, казавшийся огромной каплей растопленного металла, быстро   всасывался океаном, протягивая от своей пылающей арки к корпусу клипера   широкую, блестящую золотой чешуей полосу отражения.      

Лучей   становилось все меньше, они гасли, касаясь воды, по мере того, как полудиск превращался   в узкий, красный сегмент. За спиной лейтенанта, упираясь в зенит, бесшумно   росли тени. Тянуло холодом. Мачтовые огни фонарей засветились в черной, как   тихая смола, воде рейда, и Южный Крест рассыпался на небесном бархате крупными,   светлыми брильянтами. Бледная даль горизонта суживалась, и лейтенанту казалось,   что он смотрит из черной коробки в едва приоткрытую ее щель. Последний луч   нерешительно заколебался на горизонте, вспыхнул судорожным усилием и погас.      

Лейтенант   закурил сигаретку, тщательно застегнул китель и повернулся к острову. Ночь   скрадывала расстояние; черная громада берега казалась совсем близкой; клипер   словно прильнул бортом к невидимым в темноте скалам, хотя судно находилось от   земли на расстоянии по крайней мере одного кабельтова. Ночной ветер тянул с   берега пряной духотой и сыростью береговой чащи; там было все тихо, и хотелось   верить, что остров населен тысячами неизвестных, хитрых врагов, следящих из   темноты за судном, чтобы, выбрав удобную минуту, напасть на него, перебить   экипаж и огласить воем радости тишину моря.      

Лейтенант   представил себе порядочную толпу дикарей, штук в двести, мысленно угостил их   двойным зарядом картечи и пожалел, что вместо пиратов остров населен таким   количеством обезьян, какого было бы вполне достаточно для всех европейских   зверинцев. Военное оружие по необходимости должно миновать их. Нет даже   захудалого разбойника, способного убить кого-нибудь из пятерых матросов,   посланных три часа тому назад за водой. И действительно, шлюпка долго не   возвращается. Кабаков здесь нет, а устье реки совсем близко у этого берега.      

– В   самом деле, – пробормотал лейтенант, – парни не торопятся.      

Океан   слабо вздыхал. Тяжелые, увесистые шаги приблизились к офицеру и замерли перед   ним сутулой, черной фигурой боцмана. Слабое мерцание фонаря осветило   морщинистое лицо с тонкими бритыми губами. Боцман глухо откашлялся и сказал:      

– Наши   не возвращаются.      

– Да;   и вам следовало бы знать об этом больше, чем мне, – сухо сказал   офицер. – Четыре часа; как вам это нравится, господин боцман?      

Боцман   рассеянно пожевал губами, сплюнул жвачку. Он был того мнения, что волноваться   раньше времени не следует никогда. Лейтенант нетерпеливо спросил:      

– Так   что же?      

– Приедут, –   сказал боцман, – ночевать на берегу они не останутся. Там нет женщин.      

– Нет   женщин, чудесно, но они могли утонуть.