1 2 3 4 5 6 
   
   
Природа игрива и ужасна. Некоторые видят игривую сторону, развлекаются с ней и дают ей блистать. Другие видят страх и покрывают голову и скорее мертвы, чем живы. Путь лежит не между одним и другим, но включает в себя и то, и другое. Это и радостная игра, и леденящий ужас.[88]
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
  
  
   
    
Глава 12 Ад
   
   
   
На вторую ночь[89] после сотворения моего Бога в видении мне стало известно, что я достиг подземного мира.
   
Я оказываюсь в мрачном склепе, пол которого покрыт влажными каменными плитами. Посредине стоит столб, с которого свисают веревки и топоры. У основания столба ужасное змееобразное переплетение человеческих тел. Сначала я замечаю фигуру юной девушки с прекрасными красно-золотыми волосами: человек дьявольской наружности наполовину скрыт под ней, голова его откинута назад, тонкая струйка крови стекает со лба, два похожих демона бросились к ногам девушки и телу на полу. На лицах у них нечеловеческое выражение — это живое зло — мускулы у них тугие и мощные, а тела лоснятся, как змеи. Они лежат без движения. Девушка держит руку над глазом человека, скрытого под ней — он могущественнейший из троих — рука ее крепко сжимает удочку, которую она направляет в глаз дьявола.
   
Я прерываюсь, обливаясь холодным потом. Они хотели замучить девушку до смерти, но она защитилась силой крайнего отчаяния и сумела проткнуть глаз дьявола маленьким крючком. Если он двинется, она вырвет его глаз последним рывком. Ужас парализует меня; что случится? Голос говорит:
   
«Злой не может принести жертву, он не может пожертвовать глазом, победа с тем, кто может пожертвовать»[90]
   
   
Видение исчезло. Я увидел, как душа пала во власть бездонного зла. Сила зла несомненна, и мы не без оснований его боимся. Здесь не помогут ни молитвы, ни благочестивые слова, ни магические речи. Когда грубая сила приходит за тобой, ничто не поможет. Как только зло безжалостно овладевает тобой, ни отец, ни мать, ни правда, ни стена, ни башня, ни броня, ни защитные силы не помогут тебе. Бессильно и безнадежно ты падаешь в руки высшей силы зла. В этой битве ты совершенно один. Поскольку я хотел родить моего Бога, я также хотел зла. Тот, кто хочет создать вечную полноту, также создает вечную пустоту.[91] Нельзя предпринять одного без другого. Но если ты хочешь спастись от зла, ты не создашь Бога, все, что ты делаешь, прохладно и серо. Я хотел моего Бога ради благодати и бесчестья. А значит, я хотел и моего зла. Но я хотел, чтобы мой Бог был могучим и превзошел пределы счастья и блеска. Только таким я люблю моего Бога. И блеск его красоты также заставил меня испробовать самое дно Ада.
   
Мой Бог восходил на Восточном небе, ярче владыки небес, и принес новый день всем людям. Вот почему я хотел в Ад. Не захочет ли мать отдать свою жизнь за ребенка? Насколько проще было бы отдать мою жизнь, чтобы только мой Бог смог преодолеть мучения последнего часа ночи и победоносно прорваться сквозь красный туман утра? Я не сомневаюсь: я также хотел зла ради моего Бога. Я вступаю в неравную битву, потому что она всегда неравная и без сомнения безнадежна. Насколько ужаснее и отчаяннее была бы эта битва иначе? Но все должно быть и будет именно так.
   
Нет ничего более важного для зла, чем его глаз, ибо только через его глаз пустота может завладеть блестящей полнотой. Из-за того, что пустоте не хватает полноты, она жаждет ее и ее сияющей силы. И она пьет ее при помощи своего глаза, который способен воспринять красоту и незапятнанное сияние полноты. Пустота бедна, и если у нее не будет глаза, ее положение безнадежно. Он видит прекраснейшее и хочет поглотить его, чтобы испортить. Дьявол знает, что прекрасно, и потому он — тень красоты и следует за ней повсюду, ожидая момента, когда прекрасное и благодатное пытается дать жизнь Богу.
   
Если твоя красота прибывает, ужасный червь также будет надвигаться на тебя, поджидая свою добычу. Для него нет ничего священного, кроме глаза, которым он видит прекраснейшее. Он никогда не откажется от своего глаза. Он неуязвим, но его глаз ничто не защищает; он чувствителен и ясен, знаток в питии вечного света. Ему нужен ты, яркий красный свет твоей жизни.
   
Я осознаю пугающую демоничность человеческой природы. Я прикрываю глаза перед ней. Я выставляю перед собой руку, если кто-то хочет приблизиться ко мне, ибо боюсь, что моя тень падет на него, или его тень падет на меня, ведь я вижу демоническое и в нем, безвредном спутнике своей тени.
   
Никто не притронется ко мне, смерть и преступление затаились в ожидании тебя и меня. Ты невинно улыбаешься, мой друг? Разве ты не знаешь, что мягкое мерцание твоего глаза выдает ужасающее, чьим посланником ты, сам того не подозревая, являешься? Твой жаждущий крови тигр мягко рычит, твоя ядовитая змея неслышно шипит, пока ты, зная только о своей доброте, протягиваешь свою человеческую руку ко мне в приветствии. Я зная твою тень и мою, что следует и ходит с нами, и лишь ждет часа сумерек, чтобы задушить тебя и меня всеми демонами ночи.
   
   
Какая бездна кровоточащей истории отделяет тебя от меня! Я взял твою руку и смотрел на тебя. Я положил свою голову тебе на колени и почувствовал живое тепло твоего тела на себе, будто это было мое собственное тело — и внезапно ощутил скользкую петлю вокруг шеи, которая безжалостно душила меня, и жестокий удар молота вонзил гвоздь в мой храм. Ноги несли меня по мостовой, и дикие гончие глодали мое тело в пустынной ночи.
   
   
Не следует изумляться тому, что люди так отделены друг от друга, что больше не могут друг друга понять, что они развязывают войны и убивают друг друга. Скорее следует поражаться тому, что люди верят, будто они близки, понимают и любят друг друга. Две вещи предстоит открыть. Первая — это бесконечный провал, который отделяет нас друг от друга. Вторая — тот мост, который может соединить нас. Представляешь ли ты, сколько неожиданной животности может принести с собой человеческая компания?
   
   
[92]Когда моя душа пала в руки зла, она была беззащитна, и могла воспользоваться только слабенькой удочкой, ее силой вытягивать рыбу из моря пустоты. Глаз злого высосал всю силу моей души; осталось только это, только этот маленький рыболовный крючок. Я желал зла, потому что знал, что не смогу его избегнуть. Тот, кто не хочет зла, не имеет ни единого шанса спасти свою душу от Ада: чем дольше он остается в свете высших миров, тем вернее становится тенью самого себя, и душа его зачахнет в подземельях демонов. Таково действие противовеса — вечного ограничителя. Высшие круги внутреннего мира останутся для него недостижимыми. Он остается там, где был; в действительности, он даже сдает назад. Ты знаешь таких людей, и ты знаешь, как расточительно природа рассеивает человеческую жизнь и силу по бесплодным пустыням. Не стоит стенать об этом, иначе ты станешь пророком, и будешь стремиться искупить то, что не может быть искуплено. Ты не знаешь, что природа удобряет свои поля и людьми? Прими ищущего, но не выходи искать тех, кто сбился с пути. Что ты знаешь об их ошибке? Возможно, она священна. Не следует тревожить священное. Не смотри назад и ни о чем не сожалей. Видишь, что многие рядом с тобой пали? Чувствуешь сострадание? Но ты должен жить своей жизнью, и тогда останется хотя бы один из тысячи. Ты не сможешь задержать умирание.
   
Но почему моя душа не вырывает глаз злого? У злого много глаз, и потерять один все равно, что не потерять ни одного. Но если она сделала это, она полностью падет под заклятьем злого. Злой не может лишь принести жертву. Не следует ранить его, и прежде всего его глаз, потому что прекраснейшего не будет, если злой не увидит его и не возжелает. Злой — свят.
   
   
Пустота не может принести в жертву ничего, потому что она всегда страдает от нехватки. Только полнота может жертвовать, потому что она полна. Пустота не может пожертвовать голодом полноты, ибо не может отвергнуть собственную сущность. Потому нам тоже нужно зло. Но я могу принести свою волю в жертву злу, потому что ранее получил полноту. Вся сила втекает обратно в меня, потому что злой уничтожил мой образ о творении Бога. Но образ творения Бога во мне все еще не уничтожен. Я боюсь этого уничтожения, потому что оно ужасно, это неслыханное осквернение храмов. Все во мне восстает против этой безмерной мерзости. Ибо я все еще не знал, что значит дать жизнь Богу.
   
   
   
  
  
   
    
Глава 13 Жертвенное убийство[93]
   
   
   
Но это было видение, которого я не хотел, такой ужас, что я не хотел жить: Отвратительное чувство тошноты подкралось ко мне, и омерзительные вероломные змеи, извиваясь, медленно ползут в похрустывающем опаленном подлеске; они лениво и отвратительно вяло свисают с ветвей, завязанные ужасающими узлами. Я неохотно вхожу в эту мрачную и безотрадную долину, где кусты растут в сухих каменистых теснинах. Долина выглядит такой обычной, воздух ее пахнет преступлением, глупостью, трусливыми поступками. Мною овладевают отвращение и ужас. Я неуверенно иду по валунам, избегая темных мест, опасаясь наступить на змею. Солнце слабо светит в сером и далеком небе, а все листья пожухли. Кукла с отломанной головой лежит передо мной среди камней, в нескольких шагах впереди — маленький фартук, а дальше, за кустами, тело маленькой девочки, покрытое ужасными ранами, вымазанное в крови. Одна нога прикрыта чулком и туфлей, другая — босая, кроваво раздавленная, голова — где голова? Голова — каша из крови с волосами и белыми кусочками костей — среди камней, вымазанных мозгами и кровью. Взгляд мой захвачен этим ужасным видом — скрытая фигура, вроде как женская, спокойно стоит за ребенком; лицо ее покрыто непроницаемой завесой. Она спрашивает меня:
   
О.: «Что ты скажешь на это?»
   
Я: «Что я должен сказать? Словами этого не скажешь».
   
О.: «Ты понимаешь это?»
   
Я: «Я отказываюсь понимать такие вещи. Я не могу говорить о них, не приходя в бешенство».
   
О.: «Зачем впадать в бешенство? Ты можешь точно так же бесится каждый день, ведь такие и похожие вещи происходят постоянно».
   
Я: «Но обычно мы их не видим».
   
О.: «То есть знания того, что они происходят, недостаточно для того, чтобы разозлить тебя?»
   
Я: «Если у меня есть только знание о чем-то, все легче и проще. Ужас менее реален, если все, что у меня есть — это знание».
   
О.: «Подойди ближе и увидишь, что тело ребенка было вскрыто; вынь печень».
   
Я: «Я не прикоснусь к этому трупу. Если кто-нибудь увидит это, он подумает, что я — убийца».
   
О.: «Ты трус; вынь печень».
   
Я: «Зачем мне делать это? Это абсурдно».
   
О.: «Я хочу, чтобы ты удалил печень. Ты должен сделать это».
   
Я: «Кто ты, чтобы отдавать мне такой приказ?»
   
О.: «Я душа этого ребенка. Ты должен это сделать ради меня».
   
Я.: «Я не понимаю, но верю тебе и сделаю эту ужасную и абсурдную вещь».
   
Я вхожу в полость тела ребенка — она все еще теплая — печень еще крепко держится — я беру нож и отрезаю ее от связок. Затем вынимаю и держу в окровавленных руках перед фигурой.
   
О.: «Спасибо».
   
Я: «Что мне делать?»
   
О.: «Тебе известно значение печени, и ты должен совершить с ее помощью акт исцеления».[94]
   
Я: «Что нужно делать?»
   
О.: «Возьми часть печени от целой, и съешь ее».
   
Я: «Чего ты требуешь? Это абсолютное безумие. Это осквернение, некрофилия. Ты делаешь меня соучастником этого омерзительнейшего из преступлений».
   
О.: «Ты выдумывал ужаснейшие наказания для убийцы, которые могут искупить его действия. Есть только одно искупление: усмири себя и ешь».
   
Я: «Я не могу — я отказываюсь — я не могу принять на себя эту ужасную вину».
   
О.: «Ты причастен к этой вине».
   
Я: «Я? Причастен?»
   
О.: «Ты мужчина, и это совершил тоже мужчина».
   
Я: «Да, я мужчина — я проклинаю того, кто совершил это, за то, что он мужчина, я проклинаю себя за то, что я мужчина».
   
О.: «Так прими участие в этом, усмири себя и ешь. Мне нужно искупление».
   
Я: «Так пусть это будет ради тебя, раз ты душа этого ребенка».
   
   
Я преклоняю колени на камень, отрезаю кусок печени и кладу в рот. Тошнота подкатывает к горлу — слезы брызгают из глаз — холодный пот покрывает лоб — сладковатый вкус крови — я глотаю с отчаянным усилием — не получается — снова и снова — я почти теряю сознание — свершилось. Ужасное достигнуто.[95]
   
О.: «Благодарю тебя».
   
Она отбрасывает вуаль — прекрасная девушка с рыжеватыми волосами.
   
О.: «Так ты узнаешь меня?»
   
Я: «Ты странно знакома! Кто ты?»
   
О.: «Я твоя душа».[96]
   
   
[2] Жертвоприношение свершилось: божественный ребенок, образ создания Бога, убит, и я ел от жертвенной плоти.[97] Ребенок, то есть образ творения Бога, не только нес в себе мои человеческие стремления, но также воплощал все изначальные и элементарные силы, которыми сыны солнца обладали как неотчуждаемым наследием. Богу для сотворения необходимо все это. Но когда он уже создан и торопится в бесконечное пространство, нам нужно золото солнца. Мы должны восстановить себя. Но как создание Бога является творческим актом высочайшей любви, восстановление нашей человеческой жизни означает Низшее. Это великое и темное таинство. Человек не может совершить это самостоятельно, ему помогает зло, которое делает все за него. Но человек должен осознавать свое соучастие в деле зла. Он должен засвидетельствовать это признание, вкусив кровавой жертвенной плоти. Так он свидетельствует, что он — человек, познавший как добро, так и зло, и что он уничтожает образ творения Бога, лишая его жизненной силы, так отделяя себя от Бога. Это свершается для спасения души, которая является настоящей матерью божественного ребенка.
   
Вынашивая и рожая Бога, моя душа владела всей полнотой человеческой природы; она обладала изначальными силами, которые дремали в ней с незапамятных времен. Они без моей помощи вылились в создание Бога. Но жертвенным убийством я вернул себе эти силы и соединил со своей душой. Став частью живого узора, они больше не были дремлющими, они пробудились, активизировались, осветили мою душу божественным сиянием. Так она приобщилась к божественности. И потому поедание жертвенной плоти помогло в ее исцелении. Древние тоже указывали нам на это, когда учили пить кровь и есть плоть спасителя. Древние верили, что это приносит исцеление душе.[98]
   
   
Истин не много, их всего несколько. Смысл слишком глубок, чтобы уловить его иначе, чем в символе.[99]
   
   
Бог, который сильнее человека — кто он? Вы все еще должны испробовать божественный ужас. Как вы можете быть достойны наслаждения вином и хлебом, если не прикоснулись к черному дну человеческой природы? Потому вы лишь вялые и бледные тени, гордые своим мелководьем и широкими проселочными дорогами. Но шлюзы откроются, есть неизбежные вещи, от которых может спасти только Бог.
   
   
Изначальная сила — это сияние солнца, которое сыны его несли в себе эонами и передавали своим детям. Но если душа погружается в это сияние, она становится такой же безжалостной, как и Бог, ведь жизнь божественного ребенка, которую вы вкусили, станет в вас пылающими углями. Она будет гореть внутри ужасным, неугасимым огнем. Но несмотря на все мучения, вы не сможете оставить все, как есть, ибо оно не оставит в покое вас. Так вы поймете, что ваш Бог жив, а душа ваша странствует по безжалостным путям. Вы чувствуете, что в вас прорвался огонь солнца. Нечто новое прибавилось к вам, священное обещание.
   
Иногда вы перестаете узнавать себя. Вы пытаетесь справиться с этим, но оно сильнее. Вы пытаетесь установить границы, но оно заставляет вас продолжать. Вы пытаетесь ускользнуть, но оно настигает вас. Вы пытаетесь этим овладеть, но инструмент — вы; вы пытаетесь об этом думать, но мысли вам не подчиняются. Наконец, вами овладевает страх неизбежности, подкрадывающийся медленно и незаметно.
   
Спасения нет. Так вы приходите к пониманию того, что такое настоящий Бог. Вы начинаете придумывать умные трюизмы, предупредительные меры, тайные обходные пути, предлоги, зелья забытья, но все это бесполезно. Огонь горит прямо в вас. Ведущий заставляет вас идти.
   
   
Но путь этот — моя самость, моя жизнь, основанная на самой себе. Богу нужна моя жизнь. Он хочет идти со мной, сидеть со мной за столом, работать со мной. Более того, он хочет быть вездесущим.[100] Но я стыжусь Бога моего. Я хочу быть не божественным, а разумным. Божественное кажется мне иррациональным безумием. Оно раздражает меня как абсурдная помеха моей осмысленной человеческой деятельности. Оно кажется неподобающей болезнью, которая нарушила привычный уклад жизни. Да, я даже нахожу божественное ненужным.
   
   
  
  
   
    
Глава 14 Божественный глупец[101]
   
   
   
[102]
   
Я стою в высоком зале. Передо мной зеленый занавес между двух колонн. Занавес легко раздвигается. Я смотрю в маленькую углубленную комнату с голыми стенами. Сверху есть маленькое окно с голубоватым стеклом. Я ставлю ногу на лестницу, ведущую между колонн в эту комнату, и вхожу. В задней стене я вижу двери справа и слева. Словно я должен выбрать между правой и левой.
   
Я выбираю правую. Дверь открывается, я вхожу. Я в читальне большой библиотеки. В глубине ее сидит маленький худой человек хилого сложения, по-видимому, библиотекарь. Атмосфера напряженная — исследовательские амбиции — ученая заносчивость — ущемленное ученое тщеславие. Кроме библиотекаря я никого не вижу. Я иду к нему. Он отрывает взгляд от книги и говорит: «Что вы хотите?»
   
Я несколько смущен, потому что не знаю, чего на самом деле хочу. На ум приходит Фома Кемпийский.
   
Я: «Мне бы хотелось «Подражание Христу» Фомы Кемпийского».[103]
   
Он смотрит на меня несколько изумленно, словно не ожидал от меня таких интересов; он дает мне карточку для заполнения. Мне тоже кажется удивительным просить Фому Кемпийского.
   
«Вы удивлены, что я прошу работу Фомы?»
   
«Ну, да, эту книгу редко спрашивают, и я не ожидал от вас подобного интереса.»
   
«Должен признаться, я и сам несколько удивлен этим вдохновением, но недавно я наткнулся на отрывок из Фомы, который произвел на меня особенное впечатление. Не знаю даже, почему. Если я правильно помню, он говорил о проблеме Подражания Христу».
   
«У вас особенные теологические или философские интересы, или…»
   
«Вы имеете в виду — не хочу ли я прочитать ее для молитвы?»
   
«Ну, едва ли»
   
«Если я читаю Фому Кемпийского, то ради молитвы, или чего-то похожего, а не из научного интереса»
   
«Вы столь религиозны? Я и представить не мог»
   
«Вы знаете, что я крайне высоко ценю науку. Но в жизни есть такие моменты, когда наука тоже оставляет нас пустыми и слабыми. В такие моменты книга вроде этой значит для меня гораздо больше, потому что написана она от души»
   
«Но она несколько старомодна. В наши дни мы не можем быть столь погружены в христианскую догматику»
   
«Мы не можем покончить с христианством, просто отставив его в сторону. Мне кажется, в нем есть много больше, чем мы видим»
   
«Что в нем может быть? Это просто религия» / 98/99
   
«По каким причинам и, более того, в каком возрасте люди отбрасывают его? Предпочтительно в студенческие годы или даже раньше. Вы бы назвали этот возраст особенно разборчивым? И вы когда-нибудь изучали основания, по которым люди отбрасывают позитивную религию? Основания эти чаще всего сомнительны, например, утверждение, что содержание веры противоречит естественной науке или философии»
   
«По моему мнению, такое возражение не стоит сразу отбрасывать, несмотря на тот факт, что есть и лучшие причины. Например, я считаю недостатком религии отсутствие подлинного и должного чувства действительности. Кстати говоря, существует множество альтернатив возможности молиться, которая была утрачена в результате краха религии. Ницше, например, написал самую настоящую книгу молитв,[104] не говоря уже о «Фаусте».»
   
«Я думаю, это верно в некотором смысле. Но истина именно Ницше кажется мне чересчур взволнованной и провокационной — она хороша для тех, кому еще предстоит освободиться. Потому его истина хороша только для них. Я считаю, что недавно обнаружил, что нам также нужна истина для тех, кто загнан в угол. Возможно, что им нужна подавляющая истина, которая делает человека меньше и более обращенным внутрь»
   
«Простите, но Ницше и так предельно обращен внутрь»
   
«Возможно, вы правы с вашей точки зрения, но я не могу отделаться от чувства, что Ницше говорит тем, кому нужно больше свободы, а не тем, кто вступил в серьезную схватку с жизнью, кто страдает от ран и твердо придерживается действительностей»
   
«Но Ницше наделяет прелестным чувством превосходства над такими людьми»
   
«С этим я не могу спорить, но я знаю тех, кому нужно принижение, а не превосходство»
   
«Вы выражаетесь парадоксально. Я вас не понимаю. Едва ли принижение может быть желанным»
   
«Возможно, вы поймете меня лучше, если вместо «принижения» я скажу «смирение», слово, которое часто слышат, но в жизни с ним редко сталкиваются»
   
«Это тоже звучит весьма по-христиански»
   
«Как я говорил, в христианстве есть очень многое, что следует сохранить. Ницше слишком оппозиционен. Как все здоровое и долго длящееся, истина, к несчастью, держится среднего пути, который мы несправедливо отвергаем»
   
«Я и вправду не подозревал, что вы займете столь промежуточную позицию»
   
«А я и не занимал — моя позиция еще не вполне ясна и для меня самого. Если я и промежуточен, то определенно крайне необычным образом»
   
В этот момент слуга принес книгу, и я покинул библиотекаря.
   
   
Божественное хочет жить со мной. Мои попытки сопротивляться пропали втуне. Я спросил мышление, и оно сказало: «Возьми за образец того, кто показывает тебе, как жить с божественным». Нашей естественной моделью является Христос. Мы следуем его закону со времен античности, сначала внешне, а затем внутренне. Сначала мы это знали, а потом перестали знать. Мы сражались против Христа, мы низложили его, мы казались победителями. Но он остался в нас и управлял нами.
   
Лучше быть закованным в зримые цепи, чем в невидимые. Можно покинуть христианство, но оно тебя не покинет. Твое освобождение от него — заблуждение. Христос — это путь. Ты, конечно, можешь убежать, но тогда ты уже больше не будешь на пути. Путь Христа кончается на кресте. Потому мы сораспяты с ним в нас. С ним мы ждем смерти, чтобы воскреснуть.[105] С Христом нет живущему воскрешения, кроме как после смерти.[106]
   
Если я подражаю Христу, он всегда впереди меня, и мне не достигнуть цели иначе, как достигнуть ее в нем. Но так я превосхожу себя и время, в котором и через которое я тот, кто я есть. Так я наталкиваюсь на Христа и его время, которое создало его таким и никаким иным. И так я оказываюсь вне моего времени, несмотря на то, что жизнь моя протекает в нем, и я разделен между жизнью Христа и собственной, которая все еще принадлежит настоящему. Но если я подлинно постигаю Христа, я должен осознать, что Христос на самом деле жил своей собственной жизнь, не подражая никому. Он не следовал никакому образцу.[107]
   
Но если я так подлинно подражаю Христу, я не подражаю никому, я не повторяю ни за кем, а лишь иду своим путем, и больше не называю себя христианином. Сначала я хотел повторять за Христом и подражать ему, живя своей жизнью, но изучая его заповеди. Голос во мне возразил против этого и пожелал напомнить, что и мое время имеет своих пророков, которые сражаются против ноши, которой нас нагрузило прошлое. С пророками этого времени мне не удалось объединиться с Христом. Один требует нести, другой — отвергнуть; один требует подчинения, другой — воли.[108] Как мне думать об этих противоречиях в одном, не преступив в другом? То, что я не смог объединить внутри своего разума, скорее всего удастся прожить одно за другим.
   
И так я решил обратиться к низшей и повседневной жизни, моей жизни, и начать там, где стою.
   
Когда мышление ведет к немыслимому, время вернуться к простой жизни. Что не может решить мышление, решит жизнь, а что не решает действие, то остается мышлению. Если я возношусь к высшему и труднейшему с одной стороны и пытаюсь прибавить искупление, которое возносится еще выше, тогда истинный путь ведет не вверх, а в бездну, ведь только другое во мне выводит меня за мои пределы. Но принятие другого означает спуск к противоположному, от серьезности к смешному, от страдания к радости, от прекрасного к уродливому, от чистого к нечистому.[109]
   
  
  
   
    
Глава 15 Nox secunda[110]
   
   
   
Покинув библиотеку, я снова стою в вестибюле.[111] На этот раз я смотрю на дверь слева. Я кладу маленькую книгу в карман и прохожу в дверь; она открыта и ведет на кухню с большим очагом над печью. Посреди комнаты стоят два длинных стола, окруженных скамьями. Бронзовые кувшины, медные сковородки и другие сосуды расставлены на полках вдоль стен. У печи стоит большая толстая женщина — по-видимому, повариха, одетая в клетчатый фартук. Я приветствую ее немного изумленно, она тоже выглядит смущенной. Я спрашиваю: «Могу я здесь немного посидеть? Снаружи холодно, а мне нужно кое-чего дождаться».
   
«Пожалуйста, присаживайтесь»
   
Она вытирает стол передо мной. Не зная, чем заняться, я достаю Фому и начинаю читать. Поварихе любопытно, она тайком на меня поглядывает. Она частенько проходит рядом со мной.
   
«Простите, а вы не священник?»
   
«Нет, почему вы так решили?»
   
«О, я так подумала, потому что вы читаете маленькую черную книжку. Моя мать, упокой Господь ее душу, оставила такую же»
   
«Понимаю, а что это была за книга?»
   
«Она называется «Подражание Христу». Это прекрасная книга. Я часто молюсь с ней вечерами»
   
«Вы верно угадали, я тоже читаю «Подражание Христу»
   
«Не подумала бы, что человек вроде вас будет читать такую книгу, не будучи пастором»
   
«А почему бы и нет? Чтение соответствующих книг и мне пойдет на благо»
   
«Моя мать, благослови ее Господь, держала ее с собой на смертном ложе, и отдала ее мне перед тем, как умерла»
   
Пока она говорит, я рассеянно листаю книгу. Мои глаза падают на отрывок из девятнадцатой главы: «Праведные основывают свои намерения на милости Божьей, которой они во всем предпринимаемом доверяют больше, чем собственной мудрости».[112]
   
Мне приходит на ум, что Фома рекомендует интуитивный метод.[113] Я поворачиваюсь к поварихе: «Ваша мать была умной женщиной, и она правильно поступила, отдав вам эту книгу».
   
«Да, действительно, на часто утешала меня в трудные часы и всегда предоставляла добрый совет»
   
Я вновь погружаюсь в свои мысли: я считаю, что каждый может действовать по своему разумению. Это тоже может быть интуитивный метод.[114] Но то, каким прекрасный образом это делает Христос, в любом случае имеет особое значение. Я хотел бы подражать Христу — внутреннее беспокойство овладевает мной — что должно случиться? Я слышу странный шелест и жужжание — внезапно ревущий звук наполняет комнату как стая огромных птиц, бешено хлопающих крыльями — я вижу мечущиеся сумрачные человеческие формы и слышу бормотание множества голосов, повторяющих слова: «Дай нам молиться в храме!»
   
Я кричу: «Куда вы несетесь?» Бородатый мужчина с взъерошенными волосами и темными сверкающими глазами останавливается и поворачивается ко мне: «Мы странствуем в Иерусалим, чтобы помолиться в святейшей гробнице».
   
«Возьмите меня с собой»
   
[115]«Ты не можешь присоединиться к нам, у тебя есть тело. А мы мертвы»
   
«Кто вы?»
   
«Я — Иезекииль, и я анабаптист»[116]
   
«Кто эти люди, идущие с тобой?»
   
«Это мои братья по вере»
   
«Почему вы странствуете?»
   
«Мы не можем остановиться, мы должны совершить паломничество по всем святым местам»
   
«Что толкает вас на это?»
   
«Я не знаю. Но похоже, что мы не нашли покоя, хотя умерли в истинной вере»
   
«Почему же вам нет покоя, если вы умерли в истинной вере?»
   
«Мне всегда кажется, что мы, видимо, закончили жизнь не должным образом.»
   
«Интересно — почему так?»
   
«Мне кажется, что мы забыли нечто важное, что тоже было живым.»
   
«И что это было?»
   
«Ты хотел бы знать?»
   
С этими словами он приближается ко мне пугающе и страстно, глаза его сияют будто бы внутренним жаром.
   
«Освободись, демон, ты не прожил свое животное.»[117]
   
Повариха стоит передо мной с напуганным лицом; она взяла меня за руку и крепко сжала ее. «Ради Бога», — кричит она. — «Что с тобой такое? Ты на дурном пути?»
   
Я изумленно смотрю на нее и пытаюсь понять, где же я на самом деле. Но тут вламываются странные люди — и среди них библиотекарь — поначалу бесконечно изумленный и пораженный, а затем, злорадно смеющийся: «О, мне следовало догадаться! Скорей, зовите полицию!»
   
Прежде, чем я успеваю сообразить, меня сквозь толпу людей заталкивают в грузовик. Я все еще сжимаю в руках томик Фомы и спрашиваю себя: «Что бы он сказал по поводу этой ситуации?» Я открываю книгу, и мой взгляд падает на тринадцатую главу, где говорится: «Пока мы живем на земле, нам не избежать искушения. Нет совершенных среди людей, и нет таких святых, кто не подвергался искусу. Да, едва ли мы можем быть без искушения».[118]
   
Мудрый Фома, у тебя всегда наготове правильный ответ. Тот безумный анабаптист точно не владел таким знанием, иначе обрел бы покой в конце. Он также мог прочитать это у Цицерона: rerum omnium satietas vitae focit satietatem-satietas vitae tempus maturum mortis affert [пресыщение всем вызывает пресыщение жизнью — человек пресыщается жизнью, и подходит время смерти].[119] Это знание, очевидно, привело меня к конфликту с обществом. И справа, и слева от меня были полицейские. «Что ж», — сказал я им, — «теперь вы можете меня отпустить». «Да, это мы знаем», — сказал один, смеясь. «Сидите смирно», — сурово сказал другой. Так, мы, похоже, направляемся в сумасшедший дом. Это высокая цена. Но похоже, можно пройти и этим путем. Это не так уж странно, ведь тысячи наших ближних прошли этим путем.
   
   
Мы прибыли — большие ворота, холл — дружелюбно суетящийся управляющий — а еще два врача. Один из них невысокий толстый профессор.
   
Пр.: «Что за книгу вы взяли с собой?»
   
«Это Фома Кемпийский, «Подражание Христу»
   
Пр.: «Значит, форма религиозного безумия, совершенно ясная, религиозная паранойя.[120] — Видите ли, дорогой мой, в наши дни подражание Христу ведет в сумасшедший дом».
   
«В этом нет сомнения, профессор.»
   
Пр.: «У человека есть ум — у него определенно маникальное обострение. Вы слышите голоса?»
   
«А то! Сегодня целая толпа анабаптистов кишела на кухне.»
   
Пр.: «Ну вот и оно. Голоса следуют за вами?»
   
«О нет, боже упаси, я призвал их.»
   
Пр.: «А, это немного иной случай, который ясно показывает, что галлюцинации напрямую вызывают голоса. Это в истории болезни. Вы не запишите это немедленно, доктор?»
   
«Со всем уважением, профессор, могу ли я сказать, что это ни в коем случае не является ненормальным, а скорее интуитивным методом.»
   
Пр.: «Прекрасно. Он еще и неологизмы использует. Что ж — я думаю, у нас есть достаточно ясный диагноз. В любом случае, желаю вам поскорее выздороветь, и уверен, что вы будете вести себя тихо.»
   
«Но профессор, я вовсе не болен, я чувствую себя вполне здоровым.»
   
Пр.: «Видите ли, дорогой мой, вы просто пока не осознаете своей болезни. Прогноз определенно плохой, в лучшем случае с ограниченным улучшением.»
   
Управляющий: «Профессор, может ли он оставить с собой книгу?»
   
Пр.: «Думаю, да, ведь это, кажется, безвредный молитвенник.»
   
Моя одежда инвентаризируется — затем ванна — наконец меня отводят в палату. Я вхожу в большую палату, где мне сказано лечь на кровать. Человек слева от меня лежит недвижно с пронзительным взглядом, а у человека справа, похоже, разум сильно уменьшился в охвате и весе. Я наслаждаюсь совершенной тишиной. Проблема безумия глубока. Во всяком случае, божественное безумие — высшая форма иррациональности жизни, текущей сквозь нас — никак не может быть интегрировано в современное общество — но как? Что, если общественная форма была интегрирована в безумие? Здесь начинается мрак, в котором не разглядеть конца.[121]
   
   
Растение испускает направо росток, и когда он окончательно сформируется, естественное стремление к росту не продвинется дальше последней почки, по вернется обратно к стволу, к матери веточки, прокладывая неясный путь во тьме и по стволу, наконец найдя верное положение слева, где распустится новый росток. Но это новое направление роста полностью противоположно предыдущему. И тем не менее растение продолжает последовательно двигаться таким образом, без перенапряжения и не теряя равновесия.
   
Справа мое мышление, слева мое чувство. Я вхожу в пространство чувства, которое раньше мне было неизвестно, и с изумлением вижу разницу между двумя моими комнатами. Я не могу удержаться от смеха — смеха вместо слез. Я переступил с правой ноги на левую и вздрогнул от внутренней боли. Разница между горячим и холодным слишком велика. Я оставляю дух этого мира, который мыслил Христом до самого конца и вступаю в иной, радостно-пугающий мир, в котором смогу найти Христа снова.
   
«Подражание Христу» привело меня к самому учителю и его поразительному царству. Я не знаю, чего ищу здесь; я могу лишь следовать за учителем, который правит этим иным миром во мне. В этом мире верны не принципы мудрости, а иные законы. Здесь «милосердие Бога», на которое я никогда не полагался из практических соображений, является высшим законом действия. «Милосердие Бога» означает особое состояние души, в котором я вверяю себя ближним с трепетом и неуверенностью, но с великой надеждой, что все выйдет хорошо.
   
Я не могу больше сказать, что нужно достичь той или этой цели или что следует применить тот или этот довод, поскольку он хорош; вместо этого я иду наощупь во мраке и ночи. Не видно никаких путей, не появляется никакой закон; все глубоко и основательно случайно, в действительности даже пугающе случайно. Но одна вещь остается ужасающе ясной, а именно то, что это противоположно моему прежнему пути и всем его прозрениям и намерениям, а потому все ошибочно. Становится все яснее, что ничто более не направляет, как пыталась меня убедить надежда, на самом деле все сбивает с пути.
   
И до пронзающего ужаса становится ясно, что ты пал в безграничное, бездну, пустоту вечного хаоса. Он обрушивается перед тобой, будто подгоняемый ревущими крыльями урагана, сталкивающимися волнами моря.
   
У каждого есть тихое место в душе, где все самоочевидно и легко объяснимо, место, куда мы любим удаляться от сбивающих с толку возможностей жизни, потому что здесь все просто и ясно, обладает четким и ограниченным назначением. О чем еще в мире человек может сказать с такой убежденностью, как не об этом месте: «Ты ничто иное, как…» и он действительно говорит это.
   
Хотя это место лишь сглаженная поверхность, повседневная стена, не более, чем уютно укрепленная и регулярно полируемая оболочка над тайной хаоса. Если прорваться сквозь эту обыденнейшую из стен, ворвется переполняющий поток хаоса. Хаос не единичен, это нескончаемая множественность. Он не бесформен, иначе он мог бы быть единичен, он наполнен образами, которые приводят в смятение и сокрушают своей полнотой.[122]
   
Эти образы — мертвецы, не только твои мертвецы, а вообще все образы форм, которые ты принимал в прошлом, которые течение жизни оставило позади, но также и скопление мертвецов человеческой истории, призрачная процессия прошлого, океан по сравнению с каплями твоего жизненного отрезка. Я вижу по ту сторону тебя, по ту сторону зеркала твоих глаз, прорыв опасных теней, мертвых, жадно глядящих сквозь твои пустые глазницы, стонущих и надеющихся собрать через тебя воедино все упущенное в веках, которые вздыхают в них. Твоя неосведомленность ничего не доказывает. Приложи ухо к этой стене и услышишь шелест их процессий.
   
Теперь ясно, почему ты разместил простейшие и легко объяснимые вопросы именно в этом месте, почему восхвалял это умиротворенное местечко как самое безопасное: чтобы никто, а менее всего ты сам, смог обнаружить там тайну. Ведь это место, где мучительно сливаются ночь и день. То, что ты исключил из своей жизни, что осудил и проклял, все что пошло и могло пойти не так, ожидает тебя по ту сторону стены, перед которой ты тихо сидишь.
   
Если ты прочитаешь книги по истории, то найдешь людей, которые искали странное и невероятное, кто попадался или был заточен другими в волчьем логове; людей, искавших высшее и низшее, которые не до конца были стерты судьбой из списков живых. Мало кто из живущих сегодня знает их, и эти немногие ничто в них не ценят, лишь качая головой над такими заблуждениями.
   
Если ты дразнишь их, перед тобой появляется один из них, задыхаясь от ярости и отчаяния, что ты в оцепенении не уделяешь ему внимания. Он осаждает тебя бессонными ночами, иногда заботится о тебе в болезни, иногда действует поперек твоих намерений. Он делает тебя властолюбивым и гордым, он мучает тебя жаждой всего, что не приносит тебе никакой пользы, он поглощает твой успех в раздорах. Он сопутствует тебе как злой дух, которому ты не можешь дать освобождение.
   
Слышал ли ты о тех темных, кто инкогнито странствуют неподалеку от тех, кто правит днем, исподтишка вызывая волнения? Кто выдумывает жуткие вещи и не побрезгует никаким преступлением, чтобы прославить их Бога?
   
Поставь среди них Христа, величайшего среди них. Ему мало было разрушить мир, так что он разрушил себя. И потому был величайшим среди всех, и власти этого мира не дотянулись до него. Но я говорю о мертвых, павших жертвой власти, разрушенных силой, а не ими самими. Их орды населяют земли души. Если ты примешь их, они наполнят тебя обманами и восстанием против того, что правит миром. Из глубочайшего и высочайшего они придумывают опаснейшие вещи. Они были не обычными, они как прекрасные клинки из прочнейшей стали. Они не имеют ничего общего с ничтожными жизнями людей. Они жили на своих высотах и достигли низшего. Они забыли только об одном: они не прожили свое животное.
   
Животное не восстает против своего вида. Подумай о животных: насколько они справедливы, как хорошо выдрессированы, как держатся освященного веками, как почтительны к земле, которая носит их, как держатся привычных маршрутов, как заботятся о младших, как вместе идут на пастбище и как тянут друг друга к весне. Среди них нет того, кто скрывает изобилие добычи и оставляет брата умирать от голода. Нет того, кто пытается распространить свою волю на весь свой вид. Нет того, кто делает из мухи слона. Животное живет, соответствуя жизни своих особей, ни превосходя, ни отставая от них.
   
Тот, кто не прожил свое животное, будет относится к своему брату как к животному. Смири себя, проживи свое животное, чтобы правильно относиться к своему брату. Так ты спасешь всех странствующих мертвецов, что жаждут насытиться живыми. И чтобы ты ни делал, не превращай это в закон, ведь это высокомерие власти.[123]
   
Когда пришло время, и ты открыл дверь мертвым, ужасы твои заденут также и брата, ведь выражение твоего лица свидетельствует о катастрофе. Потому удались и выбери одиночество, ведь никто не сможет дать тебе совет, если ты схватился с мертвецами. Не кричи о помощи, если мертвые окружат тебя, ибо иначе живые убегут, а ведь они теперь твой единственный мост. Живи дневной жизнью и не говори о таинствах, но посвяти ночь принесению спасения мертвым.
   
Ведь кто бы с добрыми намерениями не избавил тебя от мертвецов, он оказал тебе худшую услугу, ведь он оторвал ветвь твоей жизни от дерева божественности. Он также грешит против восстановления того, что было создано, а позже порабощено и утрачено.[124] «Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, — потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего (ее), — в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне».
   
Каждая ступенька вверх восстановит также ступеньку вниз, и так мертвые будут приведены к свободе. Сотворение нового бежит света дня, ведь суть его в тайне. Оно готовит разрушение именно этого дня в надежде привести его к новому творению. Нечто злое присоединилось к сотворению нового, что ты не можешь назвать вслух. Животное, ищущее новых охотничьих угодий, крадется, фыркая и принюхиваясь, по темным путям и не хочет неожиданностей.
   
Учтите, что страдание творения и есть то нечто злое в них, проказа души, отделяющая их от этой опасности. Они могут прославлять свою проказу как добродетель и действительно могут делать это крайне изобретательно. Ибо это то, что делал Христос, и это подражание ему. Ибо только один был Христом, и только один может нарушить законы, как он. На его пути невозможно совершить большего нарушения. Исполни то, что приходит к тебе. Сломай Христа в себе, чтобы добраться до самого себя и, наконец, до твоего животного, которое выдрессировано в своем стаде и не хочет нарушать законы. Да будет этой трансгрессии, как преступления, достаточно, ибо ты не подражаешь Христу, но делаешь шаг назад от христианства и по ту сторону его. Христос принес спасение тем,
   
что был сведущ, а тебя спасет непригодность.
   
Ты подсчитывал мертвецов, которых почитал учитель жертвоприношений? Спрашивал ли ты их, по чьей вине, как они считают, настигла их смерть? Познал ли ты красоту их мыслей и чистоту их намерений? «И будут выходить и увидят трупы людей, отступивших от Меня; ибо червь их не умрет, и огонь их не угаснет».[125]
   
Так отдайся наказанию, пойми, что пало жертвой ради христианства, положи перед собой и заставь себя принять это. Ведь мертвым нужно спасение. Неискупленных мертвецов стало больше, чем живых христиан; так что пришло время нам принять мертвых.[126]
   
Не бросайся на то, что стало, в ярости или в жажде разрушения. Что ты дашь взамен? Знаешь ли ты, что если уничтожишь то, что стало, ты обратишь волю к разрушению против самого себя? Каждый, сделавший разрушение своей целью, погибнет от саморазрушения. Лучше уважай то, что стало, ибо почтение — это благословение.
   
Затем обратись к мертвецам,[127] прислушайся к их стенаниям и прими с любовью. Не будь их слепым представителем,[128] есть пророки, которые в конце концов сами побили себя камнями. Но мы ищем спасения и потому должны почитать то, что стало и принимать мертвых, которые порхали в воздухе и жили как летучие мыши под нашими крышами с незапамятных времен. Новое будет построено на старом и смысл того, что стало, будет множественным. Твоя бедность в том, что стало тобой, приведет к богатству в будущем.
   
   
Что ведет тебя к отдалению от христианства и его святого правила любви, так это мертвецы, которые не могут найти покой в Господе, ведь незаконченные дела последовали за ними. Новое спасение — это всегда восстановление того, что было некогда утрачено. Разве не восстановил Христос кровавое человеческое жертвоприношение, обычай которого был исключен из священных практик с древних времен? Разве он не восстановил священную практику поедания человеческого жертвоприношения? В твоей священной практике то, что прежние законы осуждали, однажды будет включено в будущем снова.
   
Однако, как Христос вернул человеческое жертвоприношение и поедание жертвенного, все это случилось с ним, а не с его братом, ведь Христос поставил над этим высший закон любви, чтобы ни один брат не пострадал, но чтобы все смогли возрадоваться в восстановлении. Подобное случалось в древности, но теперь это случилось под законом любви.[129] Так что если у тебя нет почтения к тому, что стало, ты уничтожишь закон любви.[130] И что станет с тобой потом? Ты будешь принужден к восстановлению того, что было раньше, а именно жестоких деяний, убийства, греха и презрения к своему брату. И один станет чужим другому, и воцарится смятение.
   
Потому ты должен иметь почтение к тому, что стало, чтобы закон любви стал искупительным через восстановление низшего и прошлого, а не погибелью через безграничную власть мертвых. Но духи тех, кто умер до срока, будут жить ради нашего нынешнего несовершенства, темными стаями меж потолочных балок в наших домах, осаждая слух настойчивыми стенаниями, пока мы не дадим им искупления через восстановление того, что существовало с древних времен под законом любви.
   
То, что мы зовем искушением — это просьбы мертвых, ушедших несовершенными, преждевременно из-за вины добра и закона. Ведь нет добра столь совершенного, чтобы оно было не способно на несправедливость и порчу того, что не должно быть испорчено.
   
   
Мы ослепленная раса. Мы живем лишь на поверхности, только в настоящем, и думаем только о завтрашнем дне. Мы грубо обращаемся с прошлым, не принимая мертвецов. Мы хотим иметь дело только с видимым успехом. Больше всего мы хотим платы. Мы посчитаем безумным совершать скрытую работу, которая не служит людям явным образом. Без сомнения, необходимость жизни заставила нас предпочитать только те фрукты, которые мы можем попробовать. Но кто страдает больше от искушающего и сбивающего с пути влияния мертвых, чем те, кто полностью исчезли с поверхности земли?
   
Есть одна необходимая, но скрытая и странная работа — главная работа — которую должно исполнять в тайне, ради мертвых. Тот, кто не может достичь своего зримого поля и виноградника, держится впроголодь мертвыми, требующими от него работы по искуплению. И пока он ее не исполнит, ему не заняться внешней работой, ведь мертвые ему не позволят. Он должен будет искать свою душу и действовать недвижимо по их воле и совершить таинство, так что мертвые ему не позволят. Не засматривайся вперед, смотри назад и в себя, и тогда обязательно услышишь мертвых.
   
Таков путь Христа, взошедшего с немногими из живых, но со многими мертвыми. Его делом было спасение презренных и потерянных, ради которых он был распят меж двух преступников.
   
Я мучаюсь в агонии между двух безумцев. Я достигну истины, если спущусь. Приучи себя оставаться наедине с мертвыми. Это трудно, но только так ты сможешь открыть ценность своих живых спутников.
   
Что древние делали для своих мертвецов! Ты, кажется, считаешь, что можешь избежать заботы о мертвых и работы, которую они так настоятельно требуют, ведь то, что умерло, уже в прошлом. Ты оправдываешь себя неверием в бессмертие души. Ты думаешь, что мертвые не существуют, потому что ты придумал невозможность бессмертия? Ты веришь в своих идолов слов. Мертвые воздействуют, этого достаточно. Во внутреннем мире нет оправданий, так же ты не можешь оправдать море во внешнем мире. Ты должен наконец понять причину своих оправданий, а именно поиск защиты.[131]
   
Я принял хаос, и на следующую ночь моя душа приблизилась ко мне.
  
  
   
    
Глава 17 Nox tertia[132]
   
   
[133]
   
Душа шептала мне, требовательно и тревожно: «Слова, слова, не говори слишком много слов. Замолчи и слушай: распознал ли ты свое безумие и признал ли его? Заметил ли, что все твои устои полностью увязли в безумии? Хочешь ли ты признать свое безумие и дружески приветствовать его? Ты хотел принять все. Так прими и безумие. Да воссияет свет твоего безумия, и неожиданно снизойдет на тебя. Безумие не следует презирать и бояться, напротив, ты должен дать ему жизнь».
   
Я: «Слова твои звучат жестоко и задача, которую ты на меня накладываешь, тяжела».
   
Д.: «Если ты хочешь найти пути, не следует и презирать безумие, ведь оно является столь важной частью твоей натуры».
   
Я: «Я не знал об этом».
   
Д.: «Радуйся, что можешь его распознать, ведь только так ты не станешь его жертвой. Безумие есть особая форма духа, цепляющаяся ко всем учениям и философиям, но в особенности — к повседневной жизни, ведь жизнь сама полна сумасшествия и, в сущности, совершенно нелогична. Человек стремится к смыслу лишь потому, что на его основе может создать для себя правила. В самой жизни правил нет — это ее тайна и неведомый закон. То, что ты называешь знанием, лишь попытка приложить к жизни нечто понятное»
   
Я: «Все это звучит весьма уныло, и тем не менее подталкивает меня не согласиться».
   
Д.: «Тебе не с чем не соглашаться — ты в сумасшедшем доме».
   
Здесь толстый маленький профессор — это он так говорил? Я принял его за свою душу?
   
Проф.: «Да, дорогой мой, вы запутались. Ваша речь совершенно бессвязна».
   
Я: «Я тоже думаю, что совершенно затерялся. Я действительно безумен? Все это ужасно запутано».
   
Проф.: «Запаситесь терпением, все пройдет. В любом случае, доброго сна».
   
Я: «Спасибо, но я боюсь».
   
   
Все во мне в полном беспорядке. Проблемы становятся серьезными, а хаос приближается. Это полное дно? Хаос — это тоже основание? Если бы только не было этих ужасных волн. Все разбивается на части, как черные волны. Да, я вижу и понимаю: это океан, всемогущий ночной прилив — движется корабль — большой пароход — я у входа в задымленную кают-компанию — много людей — прекрасные одежды — все они смотрят на меня в изумлении — кто-то подходит ко мне и говорит: «В чем дело? На вас лица нет! Что случилось?»
   
Я: «Ничего — то есть — думаю, я сошел с ума — пол качается — все движется — »
   
Кто-то: «Море что-то бурное этим вечером, вот и все — выпейте пунша — у вас морская болезнь».
   
Я: «Вы правы, у меня морская болезнь, но особенная — я действительно в сумасшедшем доме».
   
Кто-то: «Ну вот, вы уже шутите, значит, приходите в себя».
   
Я: «Это, по-вашему, остроумие? Только что профессор объявил меня подлинно и совершенно безумным».
   
Невысокий толстый профессор действительно сидит за зеленым столом, играя в карты. Он поворачивается ко мне, услышав мои слова, и смеется: «Ну, куда же вы пропали? Идите сюда. Не хотите выпить? Ну вы и фрукт, скажу я вам. Вы взбудоражили этим вечером всех дам».
   
Я: «Профессор, для меня это больше не шутка. Только что я был вашим пациентом — »
   
Кают-компания заходится неудержимым хохотом.
   
Проф.: «Надеюсь, я вам не очень досадил».
   
Я: «Ну, попасть в сумасшедший дом — дело не пустяковое».
   
Человек, с которым я говорил до этого, неожиданно подходит и заглядывает мне в лицо. У него черная борода, взъерошенные волосы и темные сияющие глаза. Он страстно говорит мне: «Со мной случилось кое-что похуже, пять лет я провел здесь».
   
Я осознаю, что это мой сосед, по-видимому, очнувшийся от своей апатии и теперь сидящий на моей кровати. Он продолжает говорить яростно и настойчиво: «Но я Ницше, лишь перекрещенный, я также Христос, Спаситель, и я помазан спасти мир, но они мне не дали».
   
Я: «Кто не дал?»
   
Дурак: «Дьявол. Мы в Аду. Но конечно, вы этого пока не заметили. Я до второго года здесь не замечал, что управляющий — дьявол».
   
Я: «Вы имеете в виду профессора? Звучит невероятно».
   
Дурак: «Вы невежда. Я должен был обручиться с матерью Бога очень давно.[134] Но профессор, этот дьявол, овладел ею. Каждый вечер, когда садится солнце, он зачинает с ней ребенка. Утром до рассвета она рождает его. Тогда все дьяволы собираются и убивают ребенка ужасным [135] / образом. Я отдаленно слышу его крики».
   
Я: «Но то, что вы говорите — чистой воды мифология».
   
Дурак: «Вы сумасшедший и ничего не понимаете. Вы заключены в сумасшедший дом. Боже мой, почему семья постоянно запирает меня с сумасшедшими? Я должен спасти мир. Я Спаситель!»
   
Он снова ложится, погрузившись обратно в апатию. Я хватаюсь за края кровати, чтобы защититься от ужасных волн. Я смотрю в стену, чтобы хоть за что-то удержаться глазами. По стене бежит горизонтальная линия, ниже она покрашена темнее. Перед ней батарея отопления — это ограждение, а за ним я вижу море. Линия — это горизонт. И сейчас в красном сиянии встает солнце, одинокое и величественное — в нем крест, с которого свисает змея — или это бык, вскрытый, как на бойне, или это осел? Полагаю, на самом деле это баран с короной из шипов — или это распятый, я сам? Солнце мученичества встало и разливает кровавые лучи над морем. Это зрелище длится долгое время, солнце встает выше, его лучи становятся светлее[136] и жарче, и солнце раскаляется добела над голубым морем. Зыбь утихла. Щедрый и тихий летний рассвет встает над пенистым морем. Поднимается соленый запах воды. Слабая широкая волна разбивается о песок с глухим шумом, и постоянно возвращается, двенадцать раз, удары мировых часов[137] — двенадцатый час пробил. И приходит тишина. Ни шума, ни дуновения. Все замерло в мертвой недвижимости. Я жду, втайне тревожась. Я вижу дерево, поднимающееся из моря. Его макушка достигает Небес, а корни тянутся в Ад. Я совершенно один, в унынии, наблюдаю издалека. Словно вся жизнь истекла из меня и полностью перешла в непостижимое и пугающее. Я совершенно обессилен и ни на что не способен. «Спасение», — шепчу я. Странный голос произносит: «Здесь нет спасения,[138] ты должен оставаться спокойным, или потревожишь других. Сейчас ночь, и другие люди хотят спать». Я вижу, что это служитель. Комната смутно освещена слабой лампой и наполнена печалью.
   
Я: «Я не смог найти дороги».
   
Он говорит: «Тебе не нужно сейчас искать дорогу».
   
Он говорит правду. Путь, или что бы то ни было, по которому идут люди — это наш путь, верный путь. В будущее нет мощеных дорог. Мы говорим, что это тот путь, и это действительно так. Мы строим дороги, идя по ним. Наша жизнь — это истина, которую мы ищем. Только моя жизнь — истина, наивысшая из всех. Мы создаем истину, живя ее.
   
   
[2] Это ночь, в которую прорываются все запруды, ночь, в которой все, бывшее неподвижным, смещается, камни обращаются в змей, а все живое замирает. Это паутина слов? Если да, то это адская паутина для пойманных в нее.
   
Адские паутины слов, одних лишь слов, но что есть слова? Будь осторожен со словами, правильно их оценивай, подбирай безопасные слова, слова без ловушек, не сплетай их с другими, чтобы не вышла паутина, ибо ты первый попадешься в нее.[139] Ибо у слов есть смысл. Словами ты поднимаешь преисподнюю. Словами — ничтожнейшими и могущественнейшими. В словах пустота и полнота сливаются вместе, поэтому слово — образ Бога. Слово — это величайшее и мельчайшее, что создал человек, как то, что создано через человека было величайшим и мельчайшим.
   
Так что если я паду жертвой паутины слов, я паду жертвой величайшего и мельчайшего. Я предан милости моря, зарождающихся волн, что вечно перемещаются. Суть их в движении, и движение — их устройство. Тот, кто борется с волнами, предан воле случая. Труд людей основателен, но он плавает в хаосе. Стремления людей кажутся безумствами тому, кто приходит с моря. Но люди считают безумцем его.[140] Тот, кто приходит из моря, болен. Он с трудом выносит взгляд людей. Ведь для него все они кажутся пьяными и одурманенными снотворными зельями. Они хотят придти к тебе на помощь, а что до принятия помощи, ты скорее захочешь обманным путем пробраться в их компанию, притворившись тем, кто никогда не видел хаос, и лишь говорит о нем.
   
Но для того, кто видел хаос, укрытия больше нет, ведь он знает, что основы шатаются и знает, что означает эта качка. Он видел порядок и беспорядок бесконечного, он знает беззаконные законы. Он знает море и не может забыть его. Хаос ужасен: дни полны свинца, ночи полны ужаса.
   
Но как Христос знал, что он путь и истина и жизнь, в том, что новое мучение и новое спасение приходит через него в мир,[141]
   
Как последователи Христа признали, что Бог стал плотью и жил среди них как человек, помазанником этого времени стал Бог, который не появился во плоти; он не человек и тем не менее сын человека, но в духе и не во плоти; потому он может быть рожден лишь духом человека как порождающим лоном Бога.[142] Что сделано для этого Бога, ты делаешь для низшего в себе, по закону любви, в соответствии с которым ничто не отвергается. Ибо как иначе низшее в тебе может быть спасено от порочности?[143] / Кому принять твое низшее, как не тебе? Но тот, кто делает это не из любви, а из гордости, самолюбия и жадности, проклят. Ни одно из проклятий тоже не изгоняется.[144]
   
Если ты принимаешь низшее в себе, страдание неизбежно, ведь ты делаешь основное и отстраиваешь то, что лежит в руинах. Есть много могил и трупов в них, злой смрад гниения.[145] Как Христос муками освящения покорил плоть, так Бог этого времени мукой освящения покорит дух. Как Христос мучал плоть духом, так Бог этого времени будет мучать дух плотью. Ибо наш дух стал дерзкой шлюхой, рабом слов, созданных человеком, а вовсе не самим божественным словом.[146]
   
Низшее в тебе — источник милости. Мы принимаем эту болезнь на себя, неспособность найти мир, низость и презренность, чтобы Бог смог исцелиться и в сиянии вознестись, очищенный от тления смерти и праха преисподней. Презренный узник вознесется к спасению сияющим и совершенно исцеленным.[147]
   
Есть ли страдание слишком большое, чтобы его можно было вынести ради нашего Бога? Ты видишь только одно и не замечаешь другого. Но где есть одно, есть и другое, и это низшее в тебе. Но низшее в тебе — это также глаз зла, что направлен на тебя и смотрит холодно, засасывая твой свет в темную бездну. Благослови руку, что удерживает тебя здесь, мельчайшую человечность, нижайшую живую вещь. Очень немногие предпочтут смерть. Поскольку Христос наложил на человечество кровавое жертвоприношение, обновленный Бог тоже не обойдется без кровопролития.
   
   
Отчего же одеяние твое красно, и ризы у тебя, как у топтавшего в точиле? Я топтал точило один, и никого не было со мною; и я топтал себя в гневе моем и попирал себя в ярости моей. Кровь моя брызгала на ризы мои, и я запятнал все одеяние свое. Ибо день мщения в сердце моем, и год моего искупления настал. Я смотрел, и не было помощника; дивился, что не было поддерживающего: но помогла мне мышца моя, и ярость моя — она поддерживала меня. И попрал я себя в гневе моем, и опьянился от ярости, и пролил на землю кровь свою.[148] Ибо принял я злодеяния свои на себя, чтобы Бог мог исцелиться.
   
Как Христос сказал, что не мир он пришел принести, но меч,[149] так и тот, в ком Христос становится совершен, не принесет себе мир, но меч. Он восстанет против себя, и одно обратится в нем против другого. Он также возненавидит то, что любит больше всего. Он будет подвергнут в себе избиению, осмеянию и отправлен на муку распятия, и никто не поможет и не облегчит мучения.
   
Как Христос был распят меж двух разбойников, низшее лежит по обе стороны нашего пути. И как один разбойник отправился в Ад, а другой вознесся на Небеса, низшее в нас разделится на две половины в наш судный день. Одно будет обречено на проклятие и смерть, другое вознесется.[150] Но много времени пройдет, пока ты увидишь, что обречено на смерть, а чему предназначено жить, ибо низшее в тебе все еще не разделено и пребывает едино, в глубоком сне.
   
Если я принимаю низшее во мне, я сажаю зерно в почву Ада. Это зерно неразличимо мало, но древо моей жизни растет из него и соединяет то, что Внизу с тем, что Вверху. На обоих концах огонь и пылающие уголья. Верх веет огнем, как и Низ. Меж невыносимых огней прорастает твоя жизнь. Ты повешен меж двух полюсов. Неизмеримо пугающим движением натянутая подвеска качается вверх и вниз.[151]
   
Потому мы боимся наше низшее, ибо то, чем человек не обладает, навеки едино с хаосом и совокупно с его загадочными приливами и отливами. По мере того, как я принимаю низшее во мне — а именно то красное раскаленное солнце глубин — и, таким образом, становлюсь жертвой путаницы хаоса, высшее сияющее солнце тоже поднимается. Потому тот, кто стремится к высшему, находит глубочайшее.
   
Чтобы избавить людей своего времени от повешения, Христос в сущности принял эту муку на себя и учил их: «Будьте хитры, как змеи и простодушны, как голуби».[152] Ибо хитрость даст совет против хаоса, а простодушие скроет его ужасный аспект. Так человек может выйти на безопасный срединный путь, ограниченный и сверху, и снизу.
   
Но мертвецы Вверху и Внизу возвышаются, и их требования становятся все громче. И благородные, и бесчестные восстают вновь и, неосторожные, нарушают закон примирения. Они распахивают двери и вверх, и вниз. Они увлекают за собой многих к высшему или низшему безумию, так сея смятение и уготовляя путь тому, что грядет.
   
Но тот, кто идет к одному и это же время не идет к другому, принимая то, что предстает перед ним, попросту учит и живет одним и обращает его в реальность. Ибо он будет его жертвой. Если вы идете к одному и потому считаете иное, приближающееся, врагом, вы будете бороться с иным. Вы будете это делать, потому что не смогли распознать, что иное тоже в вас. Напротив, вы считаете, что иное каким-то образом приходит снаружи и думаете, что усмотрели его во взглядах и действиях ближнего, которые противоречат вашим. Так вы сражаетесь с другим и совершенно ослеплены.
   
Но тот, кто принимает приближающееся к нему, потому что оно тоже в нем, больше не спорит и не пререкается, но смотрит в себя и хранит молчание. / [Image 113][153] /
   
   
Он видит древо жизни, корни которого достигают Ада, а макушка касается Небес. Он также больше не знает различий:[154] кто прав? Что свято? Что высшее? Что доброе? Что верно? Он знает только одно различие: различие между низом и верхом. Ибо он видит, что древо жизни растет снизу вверх, и макушка его вверху, ясно отличающаяся от корней. Для него это неоспоримо. Потому он знает путь к спасению.
   
Отучиться от всех различений, которые касаются направления — часть твоего спасения. Так ты освобождаешь себя от древнего проклятия знания добра и зла. Из-за того, что ты отделял добро от зла в соответствии со своими оценками, жаждал только добра и отвергал зло, которое все равно совершал и не принял, корни твои больше не вскормлены темным питанием глубин, и древо твое стало больным и вянущим.
   
Потому древние сказали, что после того, как Адам сьел яблоко, райское древо засохло.[155] Жизни твоей нужно темное. Но если ты знаешь, что это зло, ты больше не можешь его принять, испытываешь страдания и не знаешь, почему. И не можешь принять его как зло, ведь иначе добро отвергнет тебя. И не можешь отвергнуть, потому что знаешь добро и зло. Из-за этого знание добра и зла было неодолимым проклятием.
   
Но если ты вернешься к изначальному хаосу и признаешь то, что вешает растянутым меж двух полюсов огня, ты заметишь, что больше не разделяешь добро и зло окончательно, ни через чувство, ни через знание, но различаешь лишь направление роста снизу вверх. Так ты забываешь различие меж добром и злом, и больше не знаешь, пока твое древо растет снизу вверх. Но как только рост прекращается, то, что было едино в росте, распадается и ты снова различаешь добро и зло.
   
Ты никогда не сможешь отбросить знание добра и зла, предав свое добро, чтобы жить злом. Ибо как только ты разделяешь добро и зло, ты различаешь их. Они едины только в росте. Но ты растешь, если замер в величайшем сомнении, и потому непреклонность в величайшем сомнении — подлинный цветок жизни.
   
Тот, кто не выносит сомнения, не выносит самого себя. Такой сомнителен; он не растет и потому не живет. Сомнение — признак сильнейших и слабейших. Сильные имеют сомнение, но сомнение владеет слабыми. Потому слабейшие близки сильнейшим, и если он может сказать сомнению: «Я владею тобой», тогда он сильнейший.[156] Но никто не может сказать «да» своему сомнению, не предавшись распахнутому хаосу. Потому так много среди нас тех, кто может говорить о чем угодно, обращая внимание на то, чем они живут. То, что говорится, может быть слишком много или слишком мало. Так исследуй его жизнь.
   
Речь моя ни светла, ни темна, ибо это речь того, кто растет.
  
  
   
    
Глава 17 Nox quarta
   
   
   
[158]
   
Я слышу рев утреннего ветра, что пришел с гор. Ночь была преодолена, когда вся моя жизнь была предана вечному смятению и растянута меж двух полюсов огня.
   
Душа говорит со мной радостным голосом: «Дверь должна быть снята с петель, чтобы дать свободный проход отсюда туда, между да и нет, между левым и правым. Между всеми противоположными вещами следует проложить широкий проход, от одного полюса к другому должны вести светлые ровные улицы. Следует установить весы, стрелка которых мягко качается. Следует разжечь пламя, которое не задует ветер. Поток должен течь к своей глубочайшей цели. Стада диких животных должны двигаться на пастбища по своим старым охотничьим тропам. Жизнь должна продолжаться, от рождения до смерти, от смерти к рождению, нерушимая, как путь солнца. Все должно идти своим путем».
   
Так говорит моя душа. Но я неумышленно и ужасно заигрываю с самим собой. Это день или ночь? Я сплю или проснулся? Я жив или уже мертв?
   
Слепая тьма окружает меня — великая стена — серый сумеречный червь ползет по ней. У него круглое лицо, он смеется. Смех конвульсивен и на самом деле приносит облегчение. Я открываю глаза: толстая повариха стоит передо мной: «Вы знатный соня, должна сказать. Вы проспали больше часа».
   
Я: «Правда? Я спал? Мне, должно быть, снилось, что за ужасная игра! Я уснул в кухне? Это действительно мир матерей?»[159]
   
«Выпейте воды, вы все еще сонный»
   
Я: «Да, этот сон может опьянить. Где мой Фома? Вот он, открытый на двадцать первой главе: «Моя душа, во всем и тем не менее за пределами всего, ты должна найти покой в Господе, ибо он — вечный покой для святых».[160]
   
Я читаю это предложение вслух. Разве за каждым словом не следует знак вопроса?
   
«Если вы уснули за этим предложением, сон у вас был действительно прекрасным».
   
Я: «Я определенно видел сон, и я о нем подумаю. Кстати, вы не скажете, чья вы повариха?»
   
«Библиотекаря. Он любит хорошо поесть, и я с ним уже много лет» [161]
   
Я: «О, я не знал, что у библиотекаря такая повариха».
   
«Да, он, знаете ли, гурман».
   
Я: «Прощайте, мадам повариха, и спасибо за уделенное место».
   
«Всегда пожалуйста и с превеликим удовольствием».
   
Теперь я снаружи. Так это была повариха библиотекаря. Знает ли он, что за еда приготовлена внутри? Он определенно никогда не заходил для храмового сна.[162] Думаю, я верну ему Фому Кемпийского. Я вхожу в библиотеку.
   
Б.: «Добрый вечер, это снова вы».
   
Я: «Добрый вечер. Сэр, я пришел вернуть Фому. Я немного посидел в вашей кухне рядом, почитал, не зная даже, что это ваша кухня».
   
Б.: «Никаких проблем. Надеюсь, моя повариха хорошо вас приняла».
   
Я: «Не могу жаловаться на прием. Я даже вздремнул над Фомой».
   
Б.: «Это и неудивительно. Эти молитвенники ужасно скучны».
   
Я: «Да, для таких, как мы. Но ваша повариха находит эту книгу весьма поучительной».
   
Б.: «Ну да, для поварихи».
   
Я: «Позвольте невежливый вопрос: вы когда-нибудь предавались погружению в сон на кухне?»
   
Б.: «Нет, мне такая странная идея никогда не приходила».
   
Я: «Позвольте отметить, что так вы многое узнаете о природе своей кухни. Доброй ночи, сэр!»
   
После этой беседы я покинул библиотеку и вышел прихожую, где подошел к зеленым занавескам. Я раздвинул их, и что же увидел? Я увидел перед собой зал с высоким потолком — с предположительно величественным садом на фоне — магический сад Клингзора, сразу стало мне ясно. Я вошел в театр; те двое часть постановки: Амфортас и Кундри или, скорее, на что же я смотрю? Это библиотекарь и его повариха. Он нездоров и бледен, с больным желудком, она разочарована и взбешена. Клингзор стоит слева, держа перо, которое библиотекарь засовывал за ухо. Как сильно Клингзор напоминает меня! Какая омерзительная пьеса! Но смотрите, слева входит Парсифаль. Странно, он тоже похож на меня. Клингзор злобно швыряет в Парсифаля перо. Но он спокойно ловит его.
   
Сцена меняется: похоже, аудитория, в данном случае я, присоединяется к последнему акту. Следует встать на колени с началом службы Страстной Пятницы: входит Парсифаль — медленно, его голова покрыта черным шлемом. Львиная шкура Геркулеса украшает его плечи и он держит в руке дубину; на нем также современные черные брюки в честь церковного праздника. Я свирепею и предупреждающе выставляю руку, но представление продолжается. Парсифаль снимает шлем. Хотя здесь нет Гурнеманца, чтобы усмирить и благословить его. Кундри стоит поодаль, покрыв голову и смеясь. Публика восхищена и узнает себя в Парсифале. Он — это я. Я снимаю мои доспехи, покрытые историей и мои химерические украшения и иду к ручью, облаченный в белую покаянную рубаху, где мою ноги и руки без чьей-либо помощи. Затем я также снимаю и рубаху и одеваю гражданскую одежду. Я схожу со сцены и приближаюсь к себе — к тому, который все еще стоит на коленях в молитве как зритель. Я поднимаюсь и становлюсь единым с собой.[163]
   
   
Чем было бы осмеяние, если это не подлинное осмеяние? Чем было бы сомнение, если это не подлинное сомнение? Чем была бы противоположность, если это не настоящая противоположность? Тот, кто хочет принять себя, должен также по-настоящему принять своего другого. Но в «да» не каждое «нет» истинно, и в «нет» каждое «да» — ложь. Но поскольку я могу быть «да» сегодня и «нет» завтра, да и нет одновременно и истинны, и неистинны. Поскольку да и нет не могут уступать, раз они существуют, наши представления об истине и ошибке могут.
   
Я полагаю, ты хотел бы определенность относительно истины и заблуждения? Уверенность в одном или другом не только возможна, но и необходима, хотя уверенность в одном — защита и сопротивление против другого. Если ты в одном, твоя уверенность об одном исключает другое. Как же тебе тогда достичь другого? И почему одного не может быть достаточно для нас? Одного нам не может быть достаточно, потому что другое в нас. И если мы удовлетворимся одним, другое будет испытывать великую нужду и беспокоить нас своим голодом. Но мы неправильно понимаем этот голод и все еще верим, что жаждем одного, и стремимся к нему еще неколебимей.
   
Так мы заставляем другое выдвигать свои требования еще настойчивей. Если тогда мы готовы признать требование другого в нас, то можем перейти к нему, чтобы удовлетворить его. Но тогда можем и перейти обратно, ведь другое стало сознательным для нас. Но если наше ослепление одним сильно, мы еще более отдаляемся от другого, и меж одним и другим в нас разверзается ужасающая пропасть. Одно становится избыточным, другое — слишком голодным. Насыщенное становится ленивым, а голодное — слабеет. И мы задыхаемся в жиру, поглощаемые нехваткой.
   
Это болезнь, и ты много такого видел. Так и должно быть, но не дОлжно. Для этого есть достаточные основания и причины, но еще мы не хотим, чтобы это было так. Ибо человеку предназначена свобода преодолеть причину, ибо он может творить в себе и творить себя. Если ты достиг свободы через страдания твоего духа в принятии другого, несмотря на сильнейшую убежденность в одном, ибо и другое в тебе, начинается рост.
   
Другие осмеивают меня, они в любом случае делают это, и я могу приписать им вину за это, забыв осмеять себя. Но тот, кто не может осмеять себя, будет осмеян другими. Так прими же само-осмеяние, чтобы все божественное и героическое отпало, и ты стал полностью человеком. Божественное и героическое в тебе — осмеяние для другого в тебе. Ради другого в тебе оставь излюбленную роль, которую ты исполняешь, и стань тем, кто ты есть.
   
Тот, у его есть успехи и провалы в некоем таланте, падает жертвой веры в то, что он — дар. Потому он так часто оказывается дураком. Особый дар — нечто вне меня. Я не то же, что он. Природа дара никак не связана с природой человека, несущего его. Он часто живет за счет характера своего носителя. Его характер отмечен недостатками дара, востину, даже через его противоположность. Следовательно, он вечно не на высоте своего дара, а под ним. Если он примет своего другого, то сможет нести дар без недостатков. Но если он хочет лишь жить своим даром и, следовательно, отвергает другого, он переступает черту, ведь по сути его дар внечеловеческое и природное явление, чем сам он не является. Весь мир видит его ошибку, и он становится жертвой его насмешек. И он говорит, что другие осмеивают его, а ведь лишь пренебрежение другим делает его нелепым.
   
Когда Бог входит в мою жизнь, я возвращаюсь к своей нищете ради Бога. Я принимаю ношу нищеты и ношу все свое уродство и нелепость, а также все предосудительное во мне. Так я избавляю Бога от всякого смятения и абсурда, которые могут случиться с ним, если я не приму это. Так я уготовляю путь делам Бога. Что должно случиться? Была ли темнейшая бездна опустошена и истощена? Или что стоит и ждет здесь, неминуемое и раскаленное докрасна? [Image 117][164]
   
Какой огонь не был затушен и какие уголья еще пылают? Мы принесли неисчислимые жертвы темным глубинам, и они требуют еще. Что за безумное желание моления об удовлетворении? Чьи это безумные крики? Кто среди мертвых так страдает? Идите сюда и испейте крови, чтобы вы могли говорить.[165] Почему ты отвергаешь кровь? Ты хочешь молока? Или красный сок винограда? Может, ты бы предпочел любовь? Любовь к мертвому? Полюбить мертвого? Возможно, тебе нужны семена жизни для увядшего тысячелетнего тела преисподней? Непристойное инцестуозное вожделение мертвых? Нечто, от чего леденеет кровь. Тебе требуется похотливое смешение с трупами? Я говорю о «принятии» — но ты требуешь «овладеть, объять, сочетаться»? Тебе нужно осквернение мертвых? Тот пророк, говоришь ты, лег над ребенком, приложил свои уста к его устам, и свои глаза к его глазам, и свои ладони к его ладоням, и простерся на нем, и согрелось тело ребенка. И встал и прошел по горнице взад и вперед; потом опять поднялся и простерся на нем. И чихнул ребенок раз семь, и открыл ребенок глаза свои. Таким должно быть твое принятие, так должен ты принимать, не прохладно, без снисхождения, не бездумно, не раболепно, без самоистязания, но с удовольствием, именно с этим сомнительным нечистым удовольствием, чья сомнительность позволяет ему соединиться с высшим, с тем свято-проклятым удовольствием, о котором ты не знаешь, благодетель это или порок, с тем удовольствием, что похотливо отталкивающе, полно распутного страха, сексуальной незрелости. Мертвых пробуждают этим удовольствием.
   
Твое низшее пребывает во сне, похожем на смерть, и ему нужно тепло жизни, что содержит неразделимые и неразличимые добро и зло. Таков путь жизни; тебе не назвать ее ни доброй, ни злой, ни чистой, ни нечистой. Ибо это и не цель, а путь и переход. Это также болезнь и начало восстановления. Это мать всех омерзительных деяний и исцеляющих символов. Это самая изначальная форма творения, самое первое темное стремление, что проходит по всем тайным скрытым местами, темным проходам, с бесцельной правомерностью воды и из неожиданных мест в рыхлых песках, набухает в прекрасных провалах, чтобы оплодотворить сухую землю. Это самый первый, тайный учитель природы, учащий растения и животных самым поразительным и в высшей степени хитрым навыкам и трюкам, которые нам едва ли понять. Это великий мудрец, обладающий сверхчеловеческим знанием, владеющий величайшей из наук, приводящий рассеяние к порядку, предсказывающий будущее из неуловимой полноты. Он змееподобный, бренный и благотворный, чудовищно и абсурдно демонический. Это стрела, что вечно попадает в слабейшее место, вырвавшийся корень, что открывает запечатанные сокровищницы.
   
Тебе не назвать его ни умным, ни глупым, ни злым, ни добрым, ведь природа его совершенно нечеловеческая. Это сын земли, темный, которого ты должен пробудить.[166] Это и мужчина, и женщина в одно и то же время и незрелый пол, богатый в толковании и неверном толковании, столь бедный на смысл и все равно столь богатый. Это мертвый, что кричал громче всех, что стоял в самом низу и ждал, и сильнее всего страдал. Он жаждал ни крови, ни молока, ни вина для жертвоприношения мертвых, но готовности нашей плоти. Его стремление не обращало внимания на мучение нашего духа, что боролся и мучал себя, чтобы выдумать то, чего не выдумать, и который так разорвал себя и принес в жертву. Пока дух наш не лег расчлененным на алтарь, не услышал я голос сына земли, и тогда увидел, что он был величайшим страдальцем, нуждавшимся в спасении. Он избранный, ведь был самым отверженным. Дурно говорить так, но, возможно, я плохо слышу, или неправильно понял, что сказали бездны. Непросительно говорить так много, и тем не менее я должен сказать.
   
Бездны молчат. Он поднялся и ныне узрел свет солнца и находится среди живых. Беспокойство и противоречие росли вместе с ним, сомнение и полнота жизни.
   
Аминь, все кончено. Что было нереальным, теперь реально, что было реальным — нереально. Однако, мне нельзя, я не хочу, не могу… О, презренность человеческая! О, наша неготовность! О, сомнение и отчаяние. Это воистину Страстная Пятница, на которую умер Господь и спустился в Ад и совершил таинства.[167] Это Страстная Пятница, когда мы делаем совершенным Христа в нас и сами спускаемся в Ад. Это Страстная Пятница, когда мы стонем и молим о совершенстве Христа, ибо после совершенствования пойдем в Ад. Христос был столь могуч, что его царство покрыло весь мир, и только Ад лежит вне его.
   
Кто преуспел в пересечении границ этого царства с хорошими основаниями, чистым осознанием и повиновением закону любви? Кто среди живых Христос и отправляется в Ад в живой плоти? Кто это, расширяющий царство Христа и в Ад? Кто полон опьянения, будучи трезв? Кто это, нисхождением ставший из одного двумя? Кто разорвал свое сердце, чтобы соединить то, что было разрозненно?
   
Я — это он, безымянный, незнающий себя, чье имя сокрыто даже от него самого. У меня нет имени, ибо я еще не существовал, но только становлюсь. Для себя я Анабаптист и чужак. Я, кто есть я, не он. Но, кто будет мной передо мной и после меня, он. Унизив себя, я вознесся как другой. Приняв себя, я разделился на два, и соединив себя с собой же, я стал меньшей частью себя. Я — оно в моем сознании. Однако, так я в своем сознании, как если бы был отделен от него. Я / [Image 119][168] / не во втором и большем состоянии, как если бы я был этим вторым и большим собой, но я всегда в обычном сознании, но столь отделенный и отдаленный от него, как если бы я был вторым и большим состоянием, но не осознавая этого. Я даже стал меньше и беднее, но именно из-за малости я могу осознавать близость великого.
   
   
Я был крещен нечистыми водами для перерождения. Пламя огня Ада ожидало меня над крестильной купелью. Я омыл себя нечистотами и очистил себя грязью. Я обрел его, я принял его, божественного брата, сына земли, обоеполого и нечистого, и внезапно он стал человеком. Оба его клыка сломались, и свет покрыл его подбородок. Я поймал его, я преодолел его, я объял его. Он требовал многого от меня и тем не менее принес все с собой. Ибо он богат; земля принадлежит ему. Но его черная лошадь удалилась от него.
   
   
Воистину, я сразил гордого врага, я заставил того, кто больше и сильнее меня, стать моим другом. Ничто не должно отделять меня от него, темного. Если я захочу покинуть его, он последует за мной, как тень. Если я не думаю о нем, он необъяснимым образом рядом. Он обратится в страх, если я отвергну его. Я должен обильно почитать его память, я должен готовить для него жертвенную пищу. Я наполняю для него за столом тарелку. Многое, что раньше я сделал бы для людей, теперь я должен делать для него. Потому они сочтут меня самовлюбленным, ибо они не знают, что я иду с другом, и многие дни посвящены ему.[169] Но шевельнулось беспокойство, тихое подземное землетрясение, отдаленное сильный гул. Пути открылись в изначальное и в будущее. Чудеса и ужасные тайны рядом. Я чувствую вещи, что были и те, что будут. За обыденным разверзается вечная бездна. Земля возвращает мне то, что она скрывала.[170][171][172][173][174][175]
   
  
  
   
    
Глава 18 Три пророчества
   
   
   
   
[176]
   
Чудесные вещи приблизились. Я звал свою душу и просил ее окунуться в потоки, чей отдаленный шум я слышу. Это случилось 22 января в год 1914, как записано в моей черной книге. И так она погрузилась во тьму, как пуля, и из глубин воззвала: «Примешь ли ты то, что я принесу?»
   
Я: «Я приму то, что ты дашь. Я не имею права судить или отвергать».
   
Д.: «Так слушай. Здесь есть древние доспехи и ржавые механизмы наших отцов со свисающими убийственными кожаными ловушками, поеденные червями древка копий, расщепленные наконечники копий, сломанные стрелы, сгнившие щиты, черепа, кости человека и лошади, древние пушки, катапульты, раскрошенные головешки, раздавленные наступательные машины, каменные острия копий, каменные дубины, острые кости, расколотые наконечники стрел — все, чем былые битвы усеяли землю. Примешь ты все это?»
   
Я: «Я приму это. Ты знаешь лучше, душа моя».
   
Д.: «Я нахожу раскрашенные камни, резные кости с магическими знаками, талисманы с высказываними на кожаных шнурках и небольших свинцовых пластинках, грязные мешки, заполненные зубами, человеческими волосами и ногтями, доски, связанные вместе, черные шары, заплесневелые звериные шкуры — все суеверия, выведенные в темные доисторические времена. Примешь ли ты все это?»
   
Я: «Я приму все это, как я могу что-то отвергнуть?»
   
Д.: «Но я нахожу кое-что похуже: братоубийство, коварные смертельные удары, пытки, жертвоприношения детей, уничтожение целых народов, поджог, предательство, войну, восстание — ты примешь и это?»
   
Я: «И это, если должно. Как я могу судить?»
   
Д.: «Я нахожу эпидемии, природные катастрофы, затонувшие корабли, разоренные города, пугающую дикость, человеческую жестокость и страх, целые горы страха».
   
Я: «Да будет так, раз ты даешь это».
   
Д.: «Я нахожу сокровища всех прошлых культур, великолепные изображения Богов, просторные храмы, картины, свитки папируса, листы пергамента с символами ушедших языков, книги, полные утраченной мудрости, гимны и заклинания древних жрецов, истории, рассказанные в веках тысячами поколений».
   
Я: «Это целый мир — чей объем я не могу охватить. Как я могу принять его?»
   
Д.: «Но ты хотел принять все? Ты не знаешь своих пределов. Ты можешь не ограничивать себя?»
   
Я: «Я должен ограничивать себя. Кто смог бы охватить такое богатство?»
   
Д.: «Будь вместительным и ухаживай за своим садом со скромностью».[177]
   
Я: «Я буду. Я вижу, что не стоит завоевывать огромный кусок неизмеримого, лучше взять малый. Ухоженный маленький сад лучше запущенного большого. Оба сада одинаково малы по сравнению с неизмеримым, но за ними неодинаково ухаживали».
   
Д.: «Возьми ножницы и подрезай свои деревья».
   
   
Из затопляющей темноты явился сын земли, моя душа дала мне древние вещи, что указывали в будущее. Она дала мне три вещи: несчастье войны, тьму магии и дар религии.
   
Если ты умен, ты поймешь, что эти три вещи связаны друг с другом. Эти три вещи означают высвобождение хаоса и его силы, но они также означают и его связывание. Война обыденна и каждый ее видит. Магия темна, и никто ее не видит. Религия еще грядет, но она станет очевидной. Ты думал, что ужасы этих военных зверств придут за нами? Ты думал, что магия существует? Ты думал о новой религии? Я сидел долгими ночами и всматривался в то, что грядет, и я вздрагивал. Ты веришь мне? Я не очень озабочен. Чему мне верить? Во что не верить? Я видел, и я вздрагивал.
   
Но мой дух не мог охватить чудовищное, и не мог постигнуть объем того, что грядет. Сила моего стремления чахла, и бессильной тонула в урожайных землях. Я чувствовал тяжесть ужаснейшей работы грядущих времен. Я видел, где и как, но ни одно слово этого не выразит, никому этого не победить. Я не могу иначе, я дал этому утонуть в глубинах.
   
Я не могу дать это тебе, и могу говорить только о пути того, что грядет. Немного доброго придет к тебе снаружи. То, что придет к тебе, лежит внутри. Но что там лежит! Хотел бы я отвести взор, заткнуть уши и отвергнуть все чувства; я хотел бы быть кем-то среди вас, не знающих ничего и ничего никогда не видевших. Это слишком много и слишком неожиданно. Но я видел это, и моя память меня не оставит.[178] Но я урезаю свое стремление, которое хотело бы растянуться в будущее, и возвращаюсь к своему маленькому саду, который сейчас цветет, и чей объем я могу измерить. За ним следует хорошо ухаживать.
   
Будущее следует оставить тем, кто в будущем. Я возвращаюсь к малому и реальному, ибо это великий путь, путь того, что грядет. Я возвращаюсь к моей простой реальности, моему несомненному и очень маленькому бытию. И я беру нож и выношу суд всему, что растет без меры и цели. Леса выросли вокруг, извивающиеся растения поднимаются по мне, и я полностью покрыт бесконечным размножением. Глубины неистощимы, они дают все. Все так же хорошо, как и ничто. Храни мало, и получишь немного. Признать и знать и свои амбиции, и свою жадность, собрать[179] свои мольбы, ухаживать за ними, охватить их, сделать их полезными, влиять на них, повелевать ими, упорядочить их, дать им толкование и смысл — это необычно.
   
Это безумие, как и все, что превосходит свои границы. Как тебе удержать то, чем ты не являешься? Ты действительно хочешь заставить все, чем ты не являешься, подчинить твоему жалкому знанию и пониманию? Помни, что ты можешь знать себя, и этого знания достаточно. Но ты не можешь узнать остальных и остальное. Берегись знать то, что лежит вне тебя, или же твое предполагаемое знание будет удушать жизнь тех, кто знает себя. Знающий может знать себя. Это его предел.
   
Болезненным надрезом я отрезаю от себя то, что я притворялся, будто знаю о том, что вне меня. Я удаляю от себя все хитроумные петли толкований, что я дал тому, что вне меня. И мой нож режет даже глубже и отделяет меня от значений, что я придал самому себе. Я режу костный мозг, пока все значимое не отпадает от меня, пока я больше не являюсь тем, кого видел в себе, пока я наконец не знаю только то, что не знаю, кто я.
   
Я хочу быть нищим и голым, хочу стоять обнаженным перед неумолимым. Я хочу быть моим телом и его нищетой. Я хочу быть из земли и жить ее законом. Я хочу быть моим человеческим животным и принять все угрозы и желания. Я хочу пройти сквозь стенания и благословенность того, кто стоит с беззащитным телом на залитой солнцем земле, жертвой своих устремлений и затаившихся диких зверей, кто боится призраков и мечтает об отдаленных Богах, кто принадлежит тому, что близко и был врагом всего далекого, кто высекал огонь из камней и чьи стада были украдены неведомыми силами, которые также уничтожили урожай на его полях, тем, кто не знал и не распознавал, но жил лишь тем, что под рукой, и по милости получал то, что лежало вдали.
   
Он был ребенком, неуверенным, но полным уверенности, слабым, но одаренным чудовищной силой. Когда его Бог не помог, он принял другого. А когда не помог и этот, он подверг его наказанию. И узри: Боги помогли еще раз. Так я отверг все, что было нагружено смыслом, все божественное и дьявольское, чем хаос нагрузил меня. Воистину, не мне доказывать Богов и дьяволов и монстров хаоса, осторожно их кормить, осторожно носить их с собой, считать и именовать их, и защищать их верой от неверия и сомнения.
   
Свободный человек знает только свободных Богов и дьяволов, что самодостаточны и воздействуют только на основании собственной силы. Если они не могут подействовать, это их дело, и я могу снять с себя эту ношу. Но если они эффективны, им не нужны ни моя защита, ни моя забота, ни моя вера. Так что ты можешь спокойно ждать, следя, работают ли они. Но если они работают, действуй умно, ибо тигр сильнее тебя. Ты должен суметь отбросить все от себя, иначе ты раб, даже если ты раб Бога. Жизнь свободна и выбирает свой путь. Она достаточно ограниченна, так что не нагромождай еще ограничений. Потому я отрезаю все ограничивающее. Я стою здесь, и вот лежит загадочное многообразие мира.
   
   
И ужас вполз в меня. Разве я не тесно связан? Мир здесь не ограничен? И я осознал свою слабость. Чем нищета, обнаженность и неготовность будут без осознания слабости и без ужаса бессилия? Потому я стоял и был в ужасе. И тогда моя душа шептала мне:
   
  
  
   
    
Глава 19 Дар Магии
   
   
   
   
[180]
   
«Ты ничего не слышишь?»
   
Я: «Я ничего не ощущаю, что я должен услышать?»
   
Д.: «Звон»
   
Я: «Звон? Чего? Я ничего не слышу».
   
Д.: «Слушай внимательнее».
   
Я: «Кажется, что-то в левом ухе. Что это может значить?»
   
Д.: «Неудачу».
   
Я: «Я принимаю то, что ты говоришь. Я хочу и удачи, и неудачи».
   
Д.: «Что ж, тогда подними руки и прими то, что идет к тебе».
   
Я: «Что это? Жезл? Черная змея? Черный жезл в форме змеи — две жемчужины, как глаза — золотой браслет вокруг ее шеи. Это магический жезл?»
   
Д.: «Это магический жезл».
   
Я: «А что мне делать с магией? Это магический жезл неудачи? Магия — это неудача?»
   
Д.: «Да, для тех, кто обладает ею».
   
Я: «Звучит, как высказывания древних — какая ты странная, душа моя! Что мне делать с магией?»
   
Д.: «Магия многое для тебя сделает».
   
Я: «Боюсь, ты разжигаешь мое желание и непонимание. Ты знаешь, что человек никогда не остановится в жажде черного искусства и вещей, что не требуют усилий».
   
Д.: «Магия не легка, и она требует жертвы».
   
Я: «Она требует жертвы любви? Или человечности? Если требует, забери жезл обратно».
   
Д.: «Не спеши. Магия не требует таких жертв. Она требует другой жертвы».
   
Я: «Что это за жертва?»
   
Д.: «Жертва, которую требует магия — это утешение».
   
Я: «Утешение? Я правильно понял? Понимать тебя невыразимо трудно. Скажи мне, что это значит?»
   
Д.: «Утешение следует принести в жертву».
   
Я: «Что ты имеешь в виду? Следует принести в жертву утешение, что я даю или утешение, которое я получаю?»
   
Д.: «И то, и другое».
   
Я: «Я запутался. Это слишком неясно».
   
Д.: «Ты должен принести в жертву утешение ради черного жезла, утешение, которое ты даешь и которое получаешь».
   
Я: «Ты говоришь, что мне непозволительно получать утешение от тех, кого я люблю? И нельзя давать утешение тем, кого люблю? Это значит утрату части человечности, и ее место занимает то, что называют жестокостью к себе и другим».[181]
   
Д.: «Так оно и есть».
   
Я: «Жезл требует этой жертвы?»
   
Д.: «Он требует этой жертвы».
   
Я: «Могу ли я, позволено ли мне принести жертву ради жезла? Должен ли я принять жезл?»
   
Д.: «Тебе он нужен или нет?»
   
Я: «Не могу сказать. Что я знаю о черном жезле? Кто дает его мне?»
   
Д.: «Темнота, что лежит перед тобой. Это следующее, что приходит к тебе. Ты примешь его и принесешь жертву?»
   
Я: «Трудно принести жертву темному, слепой темноте — и что за жертву!»
   
Д.: «Природа — разве природа дает утешение? Она принимает утешение?»
   
Я: «Ты рискнула употребить тяжелое слово. О каком одиночестве ты просишь?»
   
Д.: «Это твоя неудача, и — сила черного жезла».
   
Я: «Как мрачно и пророчески ты говоришь! Ты незаметно заточаешь меня в доспехи [182] ледяной жестокости? Ты облачаешь мое сердце в бронзовый панцирь? Я счастлив теплотой жизни. Должен ли я упускать ее? Ради магии? Что есть магия?»
   
Д.: «Ты не знаешь магии. Так что не суди. На что разозлился?»
   
Я: «Магия! Что мне делать с магией? Я не верю в нее, я не могу в нее поверить. Мое сердце тонет — и я должен принести в жертву большую часть своей человечности магии?»
   
Д.: «Я советую тебе не бороться с этим, и, самое главное, не действовать столь просветленным, будто глубоко внутри ты не веришь в магию».
   
Я: «Ты неумолима. Но я не могу поверить в магию, или же у меня совершенно ложная идея о ней».
   
Д.: «Да, я поняла это из твоих слов. Отбрось свои слепые суждения и критические жесты, или ты никогда не поймешь. Ты все еще хочешь потратить годы на ожидание?»
   
Я: «Будь терпелива, я еще не преодолел свою науку».
   
Д.: «Самое время преодолеть!»
   
Я: «Ты требуешь многого, почти всего. В конце концов — разве наука необходима для жизни? Наука — это жизнь? Есть люди, которые живут без науки. Но преодолеть науку ради магии? Это опрометчиво и опасно».
   
Д.: «Ты боишься? Ты не хочешь рисковать жизнью? Разве не жизнь приносит тебе эту проблему?»
   
Я: «Все это приводит меня в оцепенение и смятение. Не скажешь ли ты свое слово?»
   
Д.: «А, так ты жаждешь утешения? Ты хочешь жезл или нет?»
   
Я: «Ты разрываешь мое сердце на части. Я хочу предаться жизни. Но как это трудно! Я хочу черный жезл, потому что это первая вещь, которой меня одарила тьма. Я не знаю, что он означает, не знаю, что он дает — я лишь чувствую, что он забирает. Я хочу преклонить колени и принять этого посланца тьмы. Я принял черный жезл, и теперь держу его, загадочный, в руке; он холоден и тяжел, как железо. Жемчужные глаза змей уставились на меня слепо и ослепляюще. Чего ты хочешь, загадочный дар? Вся тьма всех давних миров сгущается в тебе, ты крепок, черный кусок стали! Ты время и судьба? Сущность природы, тяжкая и вечно безутешная, и тем не менее сумма всей загадочной творящей силы? Изначальные магические слова, кажется, исходят от тебя, загадочные влияния веют вокруг тебя — и какие могущественные искусства дремлют в тебе? Ты пронзаешь меня невыносимым напряжением — какие ужимки ты скорчишь? Какую ужасную тайну создашь? Ты принесешь дурную погоду, штормы, холод, громы и молнии, или сделаешь поля плодовитыми и благословишь тела беременных женщин? Какова мета твоего бытия? Или тебе это не нужно, сын темного лона? Ты наполняешься неясной тьмы, который ты сгущение и кристалл? Где мне разместить тебя в своей душе? В сердце? Станет мое сердце твоим святилищем, твоей святая святых? Так выбери себе место. Я принял тебя. Какое сокрушительное напряжение ты принес с собой! Не ломается ли натянутый лук моих нервов? Я принял посланца ночи».
   
Д.: «Могущественнейшая магия живет в нем».
   
Я: «Я чувствую это и все равно не могу выразить в словах кошмарнейшую силу, данную ему. Я хотел смеяться, ведь так многое меняется в смехе и разрешается только в нем. Но смех умирает во мне. Магия этого жезла крепка, как железо и холодна, как смерть. Прости меня, моя душа, я не хочу быть нетерпеливым, но мне кажется, что нечто должно прорваться сквозь это невыносимое напряжение, что пришло с жезлом».
   
Д.: «Жди, держи глаза и уши открытыми».
   
Я: «Я дрожу и не знаю, почему».
   
Д.: «Иногда должно дрожать — перед величайшим».
   
Я: «Я преклоняюсь, моя душа, перед неизвестными силами — я бы хотел освятить алтарь каждому неведомому Богу. Я должен сдаться. Черное железо в моем сердце придает мне тайную силу. Она вроде неповиновения и презрения к людям».[183]
   
О темное деяние, преступление, убийство! Бездна, породи неискупленное. Кто наш искупитель? Что наш лидер? Гле пути через черные пустоши? Боже, не оставляй нас! Что ты призываешь, Боже? Воздень руки во тьму над тобой, молись, отчаивайся, заламывай руки, становись на колени, падай лбом в грязь, кричи, но не называй Его, не смотри на Него. Оставь Его без имени и формы. Что должно оформить бесформенное? Назвать безымянное? Ступи на великий путь и ухватись за ближайшее. Не высматривай, не желай, а подними руки. Дары тьмы полны загадок. Путь открыт тому, кто может продолжать, несмотря на загадки. Отдайся загадкам и совершенно непостижимому. Есть головокружительные мосты над вечно глубокой бездной. Но следуй загадкам.
   
Вынеси их, ужасные. Все еще темно, и ужасное продолжает нарастать. Потерянные и поглощенные потоками порождающей жизни мы приближаемся к преодолевающим нечеловеческим силам, которые заняты созданием того, что грядет. Сколь много будущего несут глубины! Не сплетаются ли нити здесь тысячелетиями?[184] Защищай загадки, неси их в своем сердце, согревай их, будь беремен ими. Так ты носишь будущее.
   
Напряжение будущего невыносимо для нас. Оно должно прорваться сквозь узкие разломы, проложить новые пути. Ты хочешь сбросить груз, ты хочешь избежать неизбежного. Бегство — обман и обходной путь. Закрой глаза, чтобы не видеть многократное, внешне множественное, вырывающее и искушающее. Есть только один путь, и это твой путь; есть только одно спасение, и это твое спасение. Почему ты оглядываешься в поисках помощи? Ты веришь, что помощь придет снаружи? То, что грядет, создано в тебе и из тебя. Потому смотри внутрь. Не сравнивай, не измеряй. Нет таких путей, как твой. Все другие пути обманывают и искушают тебя. Ты должен исполнить тот путь, что в тебе.
   
О, все эти люди и их пути становятся для тебя чужими! Так ты можешь снова найти их в себе и признать их пути. Но какая слабость! Какое сомнение! Какой страх! Ты не вынесешь своего пути. Ты всегда хочешь одной ногой бы не на своем пути, чтобы избежать великого одиночества! Так что тот материнский комфорт всегда с тобой! Так что кто-то узнает тебя, признает тебя, доверится тебе, утешит тебя, вдохновит тебя. Так что кто-то вытянет тебя на свой путь, где ты удаляешься от себя и где тебе проще отбросить себя. Как будто ты перестал быть собой! Кому закончить твои дела? Кому нести твои добродетели и пороки? Ты не закончил свою жизнь, и мертвые будут ужасно осаждать тебя, чтобы прожить твою непрожитую жизнь. Все должно быть исполнено. Суть во времени, так зачем тебе нагромождать жившее и давать непрожитому гнить?
   
   
Велика сила пути.[185] В нем Небеса и Ад растут вместе и в нем сила Низа и сила Верха соединяются. Природа пути магическая, как мольба и призывание;[186] проклятие и действие магические, если они свершаются на великом пути. Магия — это работа людей над людьми, но твое магическое действие не затрагивает ближнего; оно затрагивает в первую очередь тебя, и только если ты выдержишь, невидимый эффект переходит с тебя на ближнего. Потому ее больше в воздухе, чем я мог подумать. Однако, ее не ухватить. Слушай:
   
   
Верх могуч,
   
Низ могуч,
   
Двойственная сила Едина.
   
Север, приди сюда,
   
Запад, приютись,
   
Восток, вознесись,
   
Юг, разлейся.
   
   
Посреди ветры связывают
   
крест. Поперечины соединены
   
срединными поперечинами.
   
Ступени ведут сверху вниз.
   
Кипящая вода булькает
   
в котлах. Огненно-красный пепел обволакивает
   
круглый пол.
   
Ночь погружается в синеву глубины
   
верха, земля чернеет внизу. / [Image 131] /
   
   
Одиночка готовит исцеляющие зелья.
   
Он делает подношения всем четырем ветрам.
   
Он приветствует звезды и касается земли.
   
Он держит нечто сверкающее в своей руке.
   
Цветы всходят вокруг него и благословение новой весны целует все его члены.
   
Птицы порхают вокруг него и пугливые животные смотрят на него из леса.
   
Он далеко от людей, но нити их судеб проходят через его руки.
   
Да будет твое прошение важным для него, чтобы лекарство дозрело и стало сильным и принесло исцеление глубочайшим ранам.
   
Ради тебя он одинок и ждет в одиночестве между Небесами и землей, чтобы земля поднялась до него, а Небеса спустились к нему.
   
Все люди все еще далеко и стоят перед стеной тьмы.
   
Но я слышу его слова, которые достигают меня издалека.
   
Он выбрал бедного писца, которого трудно обучить, который запинается, когда пишет.
   
Я не узнаю его, одиночку. Что он говорит? Он говорит: «Я мучаюсь страхом и несчастьями ради людей».
   
Я раскопал древние руны и магические изречения, ибо слова никогда не доходят до людей. Слова стали тенями.
   
Потому я взял древние магические аппараты и приготовил горячие зелья и смешал с тайными и древними силами, вещами, о которых не догадается даже хитрейший.
   
Я сварил корни всех человеческих мыслей и деяний.
   
Я следил за котлом долгие звездные ночи. Варево бурлит вечно. Мне нужно твое заступничество, твое преклонение, твое отчаяние и твое терпение. Мне нужно твое окончательное и высшее стремление, твоя чистейшая воля, твоя скромнейшая покорность.
   
Одиночка, кого ты ждешь? Чья помощь тебе нужна? Никто не поспешит к тебе на помощь, ведь все смотрят на тебя и ждут твоего целительного искусства.
   
Мы все совершенно неспособны и нуждаемся в помощи больше, чем ты. Даруй нам помощь, чтобы мы могли в ответ помочь тебе.
   
Одиночка говорит: «Никто не встанет рядом в моей нужде? Мне оставить мою работу по помощи вам, чтобы вы снова помогли мне? Но как мне помочь вам, если мое варево не дозрело и не укрепилось? Оно должно было помочь вам. Чего вы от меня ждете?»
   
Приди к нам! Почему ты стоишь там, готовя чудеса? Что твое исцеление и магические зелье может для нас сделать? Ты веришь в исцеляющие зелья? Посмотри на жизнь, смотри, как она нуждается в тебе!
   
Одиночка говорит: «Глупцы, не могли вы один час бодрствовать со мною, пока трудное и долго длящееся не достигнет завершения и напиток не созреет?
   
Еще немного, и варево было бы готово. Почему вы не можете подождать? Почему ваше нетерпение разрушает величайшее деяние?»
   
Какое величайшее деяние? Мы не живы; холод и оцепенение охватили нас. Твое деяние, одиночка, не закончится и через эоны, даже если будет продолжаться день за днем.
   
Работа по спасению бесконечна. Почему ты хочешь ждать до конца этой работы? Даже если твое ожидание обратило тебя в камень на бесконечные эпохи, ты не выдержишь до конца. И если твое спасение подойдет к концу, ты должен будешь спастись от своего спасения еще раз.
   
Одиночка говорит: «Какие красноречивые стенания достигают моих ушей! Какой скулеж! Какие же вы глупые скептики! Непослушные дети! Терпение, все будет закончено после этой ночи!»
   
Мы не вытерпим еще одной ночи; мы ждали слишком долго. Ты, наверное, Бог, что тысяча ночей как одна для тебя? Для нас одна ночь будет как тысяча ночей. Оставь работу по спасению, и мы будем спасены. На сколько веков ты нас спасаешь?
   
Одиночка говорит: «Вы, смущенное человеческое болото, вы, глупые ублюдки Бога и скота, мне еще нужен кусок вашей драгоценной плоти для смеси. Я действительно ваш самый ценный кусок мяса? Стоит ли это моих усилий — закипеть для вас? Некто дал прибить себя к кресту ради вас. Он достаточно истинен. Он стоит на моем пути. Потому я не пойду по его пути, но и не сделаю для вас исцеляющего варева или бессмертного кровавого зелья, вместо этого я брошу зелье и котел и оккультные труды ради вас, раз вы не можете ждать и не выносите завершения. Я отброшу ваши прошения, коленопреклонения, призывания. Вы можете спастись и от недостатка спасения и от спасения! Вы выросли достаточно высоко, раз тот умер за вас. Так докажите, что вы стоите того, живя каждый за себя. Боже мой, как трудно оставлять работу незаконченной ради людей! Но ради людей я воздержусь от роли спасителя. Вот! Теперь мое зелье доварилось. Я смешал себя с питьем, но я нарезал туда человечности, и смотри, она осветлила мрачно пенящееся зелье.
   
   
    
Какое оно сладкое, какое горькое!
    
Низ слаб.
    
Верх слаб.
    
    
Форма Единого
    
становится двойной.
    
Север, восстань и уйди,
    
Запад, удались в свое место.
    
    
Восток, распространись,
    
Юг, умри.
    
Ветра меж ними
    
освободили распятого