1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
    
— Да, наше будущее трудно вообразить! Но оно уже рядом. А вы что, знакомы с Натальей Павловной?
    
— Н-нет…
    
— Но мне показалось… — Аркадий Петрович напряг свои мускулистые щеки и пытливо посмотрел Кокотову в глаза.
    
— Нет, не знаком.
    
— Как вы себя чувствуете?
    
— А что?
    
— Да выглядите что-то неважно!
    
— Вы полагаете?
    
— А вот мы сейчас про вас все узнаем. Минуточку! — Огуревич нахмурился и уставился на дверь, замаскированную портьерами.
    
Буквально через минуту в кабинете появился сын директора с черной повязкой на лице, при этом шел он вполне уверенно.
    
— Папа, у нас эндшпиль! — укоризненно произнес мальчик, приближаясь к столику.
    
— Прости, сын! Я на минутку отвлек. Прошенька, посмотри, пожалуйста, Андрея Львовича!
    
— Общее сканирование или на клеточном уровне?
    
— Общее, конечно, общее, сынок!
    
Прохор выставил вперед руки и начал производить такие движения, словно его ладони скользили по стеклянному саркофагу, в который было заключено обследуемое тело. При этом мальчик хмурил не закрытый повязкой лобик и тихо приговаривал:
    
— Тэк-с, тэк-с, тэк-с…
    
Это продолжалось минуты две. Наконец подросток взмахнул кистями, будто стряхивая с них мыльную пену, тяжело вздохнул, вытер пот, и констатировал, ткнув пальцем последовательно в лицо, грудь и живот писателя:
    
— Там, там и там, но хуже всего — там… — мальчик показал на голову. — Ну и конечно энергетические глисты, — юный экстрасенс печально улыбнулся.
    
— Ага, что я говорил! Спасибо, Проша, ступай! — похвалил Огуревич.
    
— А что — «там, там и там»? — уточнил Кокотов, мнительно щупая уплотнение в носу.
    
— Для конкретной диагностики вас надо сканировать на клеточном уровне. А это уже совсем другие энергетические и прочие затраты. Ступай, сынок, ступай!
    
Мальчик пожал плечами, повернулся и, не снимая повязки, вышел из кабинета походкой вполне зрячего, но утомленного человека.
    
— Вот видите! — посочувствовал Аркадий Петрович. — Вам надо собой срочно заняться! Проша недавно у нашего Жемчужина-Чавелова диагностировал тромб. Еле довезли. Сейчас снова поет…
    
Распахнулась дверь. Вошел Жарынин, бодрый и подтянутый, как школьный физрук.
    
— Ну, — строго спросил он, присаживаясь к столу, — как вы тут? В корпускулярно-волновое состояние еще не перешли?
    
— Как видите, — отозвался Огуревич, задетый насмешливым тоном.
    
— Тогда есть мотив выпить! — Дмитрий Антонович кивнул на коньяк.
    
Директор покорно налил Жарынину и Кокотову по полной.
    
— А ты как всегда?
    
— Угу…
    
— Тогда с Новым годом!
    
— В каком смысле? — удивился Андрей Львович.
    
— Сегодня — Энкутаташ.
    
— Что-о?
    
— 11 сентября — эфиопский Новый год.
    
Соавторы чокнулись, а торсионный полевод снова набряк и обмяк.
    
К алкогольному цветку, уже начавшему увядать в организме Кокотова, добавились новые, свежие бутоны.
    
— Да, кстати, коллега, — отнесся Жарынин к соавтору. — У вас, конечно, обнаружились энергетические глисты?
    
— К сожалению… — кивнул безутешный писатель.
    
— Я так и думал, — покачал головой режиссер и повернулся к Огуревичу. — Ну, хомо люциферус, рассказывай, как ты докатился до этого! Что происходит в «Ипокренине»? Только честно и без разных там ваших блаватских штучек! — Он грозно кивнул на базедовый портрет. — Иначе помощи от меня не жди!
    
Аркадий Петрович вздохнул, расслабил щеки, и его лицо стало скорбно-эпическим.
   
   
    
     
Глава 18
     
Насельники кущ
    
    
Рассказ Огуревича был долог, многословен, витиеват и туманен. Несколько раз он, отклоняясь от темы, пытался уплутать в мутные проблемы трансморфизма, объяснял, что и лучевая форма жизни — не окончательная фаза эволюции, что в далеком будущем вполне возможно превращение человека в чистую мысль… Но Жарынин каждый раз жестко возвращал его к реальности, которая оказалась грустна и темна, как брачная ночь пенсионеров. Из всего того, что Кокотов сумел понять, складывалась вот такая странная картина.
    
Оказывается, чтобы попасть на жительство в «Ипокренино», пожилому деятелю нужно было обладать, во-первых, как минимум званием «Заслуженный работник культуры» (сокращенно — «Засрак»), а во-вторых — собственной жилплощадью. Только безвозмездно отдав ее, ветеран мог получить однокомнатное пристанище в ДВК, пансион, медицинское обслуживание и, наконец, гарантированное погребение в случае смерти. В советские времена в сданные стариками квартиры тут же въезжали очередные деятели культуры, страдавшие жилищной недостаточностью, а творческие союзы взамен перечисляли в «Ипокренино» деньги, необходимые для содержания ветеранов. Но когда в Отечестве завелся капитализм, ситуация изменилась. Теперь квартиры передавались в специальный фонд «Сострадание», который их выгодно продавал, а средства под хорошие проценты помещал в банки. Последние пятнадцать лет несменяемым президентом «Сострадания» был Гелий Захарович Меделянский — создатель незабвенного Змеюрика. Таким образом удавалось все эти непростые годы окормлять ветеранов и содержать ипокренинское хозяйство.
    
— Вы знаете, сколько теперь стоит электричество? — трагически спросил Огуревич.
    
— Догадываемся! — сурово ответствовал Жарынин и ехидно интересовался: — А сколько стоит курс в вашей школе Сверхразума?
    
— Знание — бесценно… — вздыхал директор.
    
Впрочем, с самого начала, еще при советской власти, возникло одно деликатное преткновение. Так уж исторически сложилось, что при коммунистах видным деятелям культуры жилье давали очень приличное. Считалось, заслуженный артист или, скажем, крупный архитектор, не говоря уже о знаменитом писателе, меряя в художественной задумчивости квартиру шагами, не должен ощущать стеснения своим замыслам.
    
Так вот, еще тогда выдающиеся старички довольно быстро сообразили, что отдавать почти даром роскошные площади весьма неразумно. Ведь согласно подлой социалистической уравниловке, независимо от того, отдал ты хоромы или каморку в коммуналке, тебе выделяли в ДВК все ту же комнатку гостиничного типа и все тот же однообразный приютский стол. И тогда, борясь с несправедливостью, многие ветераны перед тем, как заселиться в «Ипокренино», стали злонамеренно хитрить. Одни менялись с детьми или родственниками, и сдавали в распоряжение творческих союзов жалкие «хрущобы». Другие, бессемейные и жестокосердые, чудовищно ухудшали свои жилищные обстоятельства, въезжая в совершеннейшие халупы, а полученную денежную компенсацию клали в сберкассу. Ну, Господь-то их разом и наказал за хитромудрие в девяносто первом…
    
С наступлением новых времен мало что изменилось: элитные деятели культуры норовили перед вселением в ДВК загнать квартиры риэлторам, денежки по-скорому засунуть в коммерческий банк, вложить в валюту, «мавродики» или «чемадурики», а фонду «Сострадание» впарить какую-нибудь убитую квартирешку в промзоне, купленную по дешевке. Напрасно Меделянский взывал к совести, создавал следственные комиссии, отказывал дряхлым ловкачам в приюте. Ну как, в самом деле, откажешь трижды лауреату Государственной премии? Зато сколько потом было инфарктов и инсультов, когда скороспелые банки лопались, точно воздушные шарики, прижженные сигаретой финансового беспредела. А крушение «МММ» и «Плютей-лимитед» вообще смертоносной косой прошлось по ветеранским рядам. Секция колумбария, специально отведенная для заслуженного праха насельников ипокренинских кущ, заполнилась буквально в считанные дни. Пришлось срочно покупать дополнительные ячейки. Уцелевшие вклады сожрал дефолт девяносто восьмого, устроенный молодым плешивым очкариком, прозванным в народе «Киндер-сюрпризом».
    
Лишь немногие, и прежде всего Ласунская, честно и благородно сдали в фонд свою подлинную жилплощадь. Сама Вера Витольдовна, не дрогнув, отписала «Состраданию» пятикомнатные хоромы на Тверской, выходящие окнами прямо на памятник Юрию Долгорукому. В квартире поначалу обещали создать музей-квартиру, но в конечном счете там поселился продюсер Тенгиз Малакия, прославившийся тем, что создал и раскрутил группу «Голубой boy», объединявшую четверку способных, но безнадежно испорченных юношей. Узнав про это, Ласунская равнодушно пожала плечами и заметила: «Мне всегда не нравились люди, пытающиеся проникнуть в искусство с заднего хода!»
    
— Небожительница! — с оттенком благоговейного недоумения вздохнул Аркадий Петрович.
    
— Святая! — не сразу подтвердил Жарынин: видимо, прикидывал в уме, сколько стоят такие апартаменты и сколько от этой гигантской суммы отломили себе Огуревич с Меделянским.
    
Поначалу денег, поступавших из фонда «Сострадание», худо-бедно хватало. Потом все стремительно подорожало: аренда земли, электричество, газ, бензин… Теплицу, бодрившую ветеранов свежими овощными витаминами, пришлось забросить. Как память о тех временах остался только Агдамыч — последний русский крестьянин. Подорожали хлеб и сопутствующие продукты, и если раньше того, что оставляли на столах престарельцы, хватало на откормку дюжины кабанчиков, то теперь угасающие светила отечественной культуры подъедали все крошки, не давая никаких шансов даже мышам, не говоря уж о свиньях. Грызуны, поколебавшись, эмигрировали в элитный дачный поселок Трансгаза. Его в течение года выстроили неподалеку от ДВК, на знаменитом просторе, который когда-то то ли Раневская, то ли Бабанова, то ли обе одновременно назвали «Небежиным лугом»…
    
Ветераны с ипокренинского холма каждый вечер наблюдали, как в строго охраняемый поселок после трудового дня возвращается вереница ослепительных иномарок. А председатель совета директоров Трансгаза некто Паша Химич, некоторое время назад выгнанный из Принстона за кражу в спортивной раздевалке и тут же взятый Гайдаром в правительство молодых реформаторов, приезжал на дачу под охраной БМП, усиленного отделением мотострелков. Мало того, его сопровождал на бреющем полете боевой вертолет с ракетами типа «воздух — земля». И было невозможно объяснить старикам, этим зажившимся на свете осколкам старого мира, почему общенародный газ вдруг ни с того ни с сего стал собственностью Паши Химича. Комсомольский поэт Верлен Бездынько разразился по этому поводу эпиграммой:
    
     
      
Давайте сознаемся сразу:
      
Россия такая страна,
      
Где можно при помощи газа
      
И муху раздуть до слона!
     
    
    
А вскоре, замученный безденежьем, забастовал обслуживавший персонал «Ипокренина», к нему тут же присоединились и медики — все они требовали повышения заработной платы. Напрасно Огуревич взывал к совести и припоминал им клятву Гиппократа. Они отвечали, что даром никто никогда не работал, даже Гиппократ с Авиценной.
    
— Я им говорил, стыдил: как вы можете наживаться на беспомощной старости?! — с болью произнес директор, и его мускулистые щеки при этом печально опали. — Э-эх!
    
— У вас-то у самого какая зарплата? — уточнил Жарынин.
    
Огуревич лишь улыбнулся с той воспитанной беспомощностью, какая появляется на интеллигентных лицах, когда речь заходит о чем-то, недостойном внимания культурного человека. Вместо ответа он снова налил соавторам коньяка, а сам приложил пальцы к вискам и напружился, багровея… Выпили. Каждый по-своему. Кокотов с удивлением отметил, что Аркадий Петрович захмелел: речь его стала сбивчива, движения хаотичны, в интонациях появился опереточный трагизм.
    
Жалованье сотрудникам пришлось поднять, и это легло тяжким бременем на ипокренинский бюджет. Но самым страшным ударом по экономике ДВК стал, как это ни странно, резкий рост цен на жилплощадь. Теперь, продав квартиру в центре Москвы, заслуженные долгожители не спешили в «Ипокренино», они могли устроиться в пансион где-нибудь в уютной Чехии или до конца жизни круизить по морям и океанам, пересаживаясь с лайнера на лайнер. И в конце концов умереть, скажем, на цветущем Гоа, в теплом бассейне с морской водой, лениво дожидаясь, пока эбонитовая официантка в бикини подгонит к тебе плавучий подносик с коктейлем «Танец леопарда». Иные вдовые старички, вдруг разбогатев, немедленно женились на молодых дамах и, написав завещание, вскоре погибали в требовательных объятьях.
    
Приток постояльцев резко сократился. Во-первых, как было сказано, желающих сдать квартиру в фонд «Сострадание» и поселиться в ДВК становилось все меньше, а во-вторых, смерть посещала этот дом все чаще. Дирекция экономила на лекарствах, покупая их оптом у каких-то невнятных фирм. Одна из них, «Фармозон», вскоре была разоблачена, и оказалось, что все препараты она изготовляет из толченого мела, закатанного в цветную глазурь. Руководил фирмой некто Игорь Тюленев, служивший прежде санитаром в морге. Врачи из опаски вообще перестали выдавать насельникам препараты, а все больше рекомендовали пить воду из знаменитого ипокренинского источника. Эта простая методика серьезно снизила смертность и оздоровила пожилое сообщество.
    
И все же суровая реальность дома престарелых была такова, что ветеран, еще за ужином сыпавший анекдотами времен Утесова, к обеду следующего дня мог уже загадочно смотреть на живых с фотографии, приклеенной к ватману, который на стареньком мольберте выставлялся у входа в столовую. Под снимком тщательным плакатным шрифтом Чернов-Квадратов (с тех пор, как из экономии уволили штатного оформителя) выводил окончательные даты, перечисляя под ними заслуги, звания, награды и должности покойного. Затем Регина Федоровна и Валентина Никифоровна, тяжко вздохнув, выписывали деньги на погребение и помин души. А это значило, что на ужин перед каждым обитателем дома ветеранов появится порция алкоголя: мужчинам — рюмка дешевой водки, а дамам — полбокала белого вина, кислого, как аскорбинка.
    
В результате всех этих печальных обстоятельств в «Ипокренине» оказалось немало свободных комнат, и предприимчивый Огуревич стал сдавать помещения под временные творческие мастерские (именно так здесь оказались наши соавторы), поселять в них изгнанных из семьи мастеров, чей род занятий невозможен без вдохновляющей супружеской измены. Находили тут приют и прочие бездомные, но кредитоспособные персонажи вроде Жукова-Хаита. Да что там Федор Абрамович! Комнаты порой предоставлялись на ночь или даже на час под скоротечные сексуальные процедуры. Ходили упорные слухи, будто однажды в «Ипокренине» переночевали чеченские боевики, направлявшиеся в столицу для совершения террористического злодеяния. Кто-то из ветеранов, вспомнив старые добрые тридцатые годы, тиснул, конечно же, весточку в органы. Приезжали, разбирались и выяснили: то были отнюдь не «злые чечены», а добрые ингуши, возившие в Москву паленый спирт, от которого наутро в голове вместо мозгов образовывалось что-то вроде застывшей монтажной пены. После этого скандала Огуревич в своих коммерческих порывах уже не шел дальше сдачи номеров фирмам средней руки под выездные вечеринки, заканчивавшиеся обычно испражнениями в гроте, пьяными купаниями в прудах и буйным корпоративным сексом. А еще завел он школу Сверхразума.
    
— Никогда не думал, что доживу до такого позора! — всхлипнул Аркадий Петрович.
    
— Девчонки-то хоть хорошие залетают? — поинтересовался Жарынин.
    
— А-а-а! — махнул рукой директор и с испугом покосился на дверь, за которой в это время творилось чудо грядущего трансморфизма.
    
— А Наталья Павловна тут откуда? — Писатель задал вопрос, томившийся в его сердце, как пойманный соловей в боковом кармане.
    
— Она с мужем разводится… — еле слышно ответил директор, продолжая с тревогой смотреть на дверь.
    
— В кредит, наверное, живет? — усмехнулся Дмитрий Антонович.
    
— Ну не надо, не надо об этом! — с ужасом отмахнулся Огуревич.
    
— Ну тогда расскажите, как вы разорили «Ипокренино»! — посуровел режиссер.
    
— Это не я…
    
…В общем, средств на содержание «Ипокренина» все равно не хватало, и было решено изъять деньги из фонда «Сострадание» и вложить в «чемадурики».
    
— Что-о?! — взревел Жарынин. — Вы… Как же вы могли?!
    
— Ну, это уж… знаете… совсем! — молвил с укором Кокотов, сам потерявший на «чемадуриках» весь гонорар за роман «Кентавр желаний».
    
— Да что там я, — залепетал, оправдываясь, Огуревич. — Такие люди попали! Такие люди!
    
— А как Меделянский это допустил? — продолжил допрос Жарынин.
    
— Он… он… имел свой интерес…
    
— Какой?
    
— Юридические услуги стоят дорого, — опустил глаза долу Аркадий Петрович.
    
— Ах, вот оно в чем дело!
    
— Но Меделянский мне твердо обещал…
    
— Лучше уж молчите, лохнесское вы чудовище!
    
— Почему лохнесское? — оторопел Огуревич.
    
— От слова «лох». Рассказывайте!
   
   
    
     
Глава 19
     
Гриб олений — для всех поколений
    
    
Дабы Аркадий Петрович не выглядел в глазах читателей окончательным простофилей и лохом, надо объясниться. Чемадуров был выдающимся прохиндеем, выстроившим если не самую высокую, то самую оригинальную финансовую пирамиду за всю недолгую историю свободной России. По профессии логопед, начал он с того, что разместил в журнале «Будь здоров!» проплаченную статью об открытии века. Называлась она «Панацея под ногами». Оказалось, ученые обнаружили, наконец, универсальное лекарство почти от всех болезней, включая сахарный диабет, псориаз, молочницу, ипохондрию, простатит, люмбаго, церебральный паралич, аноргазмию, импотенцию, холецистит и даже синдром приобретенного иммунодефицита человека. А вырабатывался чудо-препарат из обыкновенного гриба, называющегося олений плютей. Кто любит бродить по лесу, наверное, не раз замечал на гнилом валежнике довольно большие грибы с темно-коричневыми шляпками, но вряд ли брал их в лукошко, принимая за поганки. И напрасно! Олений плютей не только вполне употребим в пищу, напоминая по вкусу бурый гигрофор, а по питательности — энтолому садовую, но и, как уже сказано, обладает редкими целебными свойствами.
    
Правда, на производство одной ампулы препарата «Плютвитал» уходит до двух килограммов грибов, поэтому, чтобы наладить выпуск лекарства, надо было прежде всего создать сырьевую базу. Проведя агрессивную рекламную кампанию под слоганом «ГРИБ ОЛЕНИЙ — ДЛЯ ВСЕХ ПОКОЛЕНИЙ!», Чемадуров объявил, что на открытых им заготовительных пунктах специальные уполномоченные будут принимать грибное сырье по цене 20 долларов за килограмм. Народ, разумеется, ринулся в леса. Но не тут-то было! Плютей даже в лучшие, дождливые годы встречается не часто, и чтобы собрать два-три килограмма, нужно исходить километры лесов и перелесков. Кроме того, не все разбираются в грибах — и на приемные пункты поволокли корзины с сыроежками, рядовками, опятами, зонтиками, свинушками, мухоморами и даже, страшно вымолвить, бледными поганками… Придирчивые эксперты выбирали лучшее и выплачивали собирателям скудное вознаграждение, никак не соответствовавшее понесенным физическим и материальным затратам (тот же билет на электричку). Про водочку, выкушанную для согрева и поискового вдохновения, даже и говорить не приходится. Народ, разочаровавшись, начал сурово охладевать к целительному проекту. Но хитрый Чемадуров, как Ленин в Октябре, выбросил новый слоган:
    
     К СЧАСТЬЮ ПУТЬ ПРОСТ —
     ВОЗЬМИ ГРИБЫ В РОСТ!
    
    
Оказывается, пока люди слонялись по лесам, специалисты научились разводить мицелию плютея оленьего в особых древесно-торфяных брикетах. На пунктах приема стали предлагать всем желающим за 10 у. е. пакет с заветной грибницей, из которой при надлежащем поливе даже в условиях городской квартиры произрастал как раз один килограмм целебного сырья. Для верности, чтобы никто не усомнился, вместо товарного чека выдавался особый номерной сертификат, похожий на большую дореволюционную банкноту. На лицевой стороне стояли номинал — 20 у. е. и трепетный пятнистый олень с ветвистыми рогами, а на обратной красовался портрет самого Бориса Чемадурова, составленный на манер художника Арчимбольдо из разнообразнейших видов грибов. Кроме того, на сертификате в особой рамочке подтверждались обязательства фирмы «Плютвиталлимитед» принять у предъявителя сей ценной бумаги выращенный продукт по указанной цене, а также напоминалось, что вегетативный период составляет два месяца и что в присутствии мицелии нельзя ни в коем случае курить! Потребление табачных изделий в стране тут же упало в два раза, что косвенно доказывает широчайший размах плютеемании, охватившей Россию. Впоследствии выяснилось, что таким иезуитско-византийским способом Чемадуров отомстил отечественным табакоторговцам, некогда беспощадно поглотившим его первый бизнес — уютный магазинчик «Сигарный рай», что на углу проспекта Мира и Садового кольца.
    
Народ, окрестивший заветные сертификаты «чемадуриками», озверел от счастья, ведь, как известно, нет такой глупости, которую не совершит человек за прибыль в 100 процентов. Фуры не успевали подвозить брикеты, запечатанные в полиэтилен. Квартиры, избы и даже коттеджи превратились, как бы это поточнее выразиться, в импровизированные «гриборастильни».
    
Вот тут-то Огуревич и попался. Имея в «Ипокренине» тепличные сооружения, в последние годы пустовавшие, он забрал деньги из банка и закупил гриб-пакеты в стратегических количествах, потратив на это значительную часть стариковских средств. Агдамыч с утра до вечера поливал из шланга многоярусные и многометровые ряды бесценных брикетов. Обитатели ДВК, посвященные в затею предприимчивого директора, каждое утро после завтрака ходили смотреть, не проклюнулись ли первые коричневые шляпки, и строили хрустальные замки грядущего превращения «Ипокренина» в VIP-богадельню. Однако пока мицелии напитывались влагой и микроэлементами, чтобы выбросить полноценные плодовые тела, события повернулись самым неожиданным образом. Как это часто случается на рынке ценных бумаг, «чемадурики» из обычных гарантийных квитанций буквально за несколько недель превратились сначала вроде как в акции, а потом в самостоятельное платежное средство, кое-где даже потеснив не только рубли, но проклятую заокеанскую зелень. И это понятно: в депрессивных регионах страны с денежными знаками вообще было скудно, и на «чемадурики» стали попросту отовариваться в магазинах, расплачиваться ими за услуги. Кроме того, рыночная стоимость сертификатов оторвалась от заявленного номинала и быстро росла, что объяснялось вполне объективными причинами. Во-первых, публикации в журнале «Будь здоров!» продолжали множить число недугов, исцеляемых «Плютвиталом», сюда уже вошли: подагра, бесплодие, грыжа, рецидивирующий герпес, туберкулез, язва (как желудочная, так и сибирская), артрит, артроз, геморрой, шанкр (как твердый, так и мягкий), красная волчанка, целлюлит, болезни Паркинсона и Боткина, склероз… Во-вторых, был разрекламирован и разыгран первый тираж лотереи «Чудо-гриб»: среди счастливчиков, выигравших «золотую тонну» заветной грибницы, оказались продюсер Малакия и его знаменитая группа «Голубой boy», которая тут же запела:
    
     
      
Плютей, плютей, плютей,
      
Гриб, гриб, гриб!
      
Спаси, спаси, людей!
      
Чтоб мир наш не погиб!
     
    
    
Тут уж народ фактически обезумел, и начался ураганный рост котировок. «Чемадурики» скупали друг у друга и перепродавали по баснословным ценам. Типография «Красный пролетарий» не успевала печатать тонны сертификатов. Во все концы России катили фуры, груженые теперь уже не брикетами с мицелиями, а свежими пачками «чемадуриков». Началось ажиотажное снятие средств со счетов в Сбербанке. Опустели заводы и закрылись конторы, труженики ушли в бессрочные отпуска, чтобы без помех перепродавать друг другу заветные бумажки с пятнистым оленем и гриболиким Чемадуровым. Это было, конечно, гораздо выгоднее, чем вкалывать у станка или сидеть в офисе. Даже про гриб-пакеты многие подзабыли, перестав их поливать, но процесс плодоношения пошел. В новостных программах, подстегивая ажиотаж, каждый день появлялись сюжеты про счастливцев, которые, вложив в грибной бизнес тысячу рублей, через месяц покупали автомобиль…
    
Сообщество экономических экспертов разделилось на два враждующих лагеря. Первые, «натуралы», утверждали, что спекуляция «чемадуриками» губительна, что только выращивание и сбыт натурального грибного продукта, превращение России в мирового производителя оленьего плютея поможет нам выйти из системного кризиса и догнать экономически развитые страны. Вторые, «талонники», уверяли, что в спекуляции «чемадуриками» нет ничего дурного, что активизация рынка ценных бумаг неизбежно повлечет за собой и оздоровление реальной экономики. При этом они постоянно ссылались на блестящий опыт Соединенных Штатов, давно уже ничего не производящих, кроме «цветных революций» и долларовых купюр.
    
И тут Огуревич совершил вторую роковую ошибку: на все оставшиеся казенные деньги он купил «чемадуриков». Возле столовой на мольберте вместо некрологов стали вывешивать ежедневные котировки. Старческая общественность, идя на завтрак, прикидывала в уме, насколько за ночь выросло их совместное благосостояние. Впрочем, Аркадий Петрович решил не хранить золотые яйца в одной корзине. Вняв доводам «натуралов», директор пристально следил за тем, чтобы Агдамыч исправно поливал гриб-пакеты, томившиеся в теплицах. На них к тому времени проклюнулись глянцевые коричневые шишечки. Конечно, в любой момент можно было отвезти «чемадурики» в центральный офис «Плютвиталлимитед», расположенный на Волхонке, в здании бывшего Института марксизма-ленинизма, и, получив реальные деньги, вернуть их в банк — под хороший процент. Огуревич непременно собирался это сделать, тем более что ангел благоразумия, сидящий у каждого нормального человека на правом плече, по утрам сурово говорил директору:
    
— Аркадий, пора бы уж! Прибыль составила четыреста восемдесят пять процентов! Хватит!
    
Кстати, то же самое говорила ему по утрам и супруга Зинаида Афанасьевна, — в недальнем прошлом милиционер, — чующая аферистов за версту.
    
— Аркадий! Ты — идиот? Это жульничество не может длиться вечно! Тебя осудят!
    
Но бес наживы, сидящий у любого нормального человека на левом плече, каждое утро шептал в директорское ухо:
    
— Петрович, не будь козлом! Еще денек! А? Растут ведь, собаки!
    
Между тем держава стремительно катилась к национальной катастрофе: заводы стояли, сейфы национального банка пустели, спецслужбы занимались в основном «крышеванием» пунктов продажи «чемадуриков» и их транспортировкой. Рубежи страны оказались беззащитны, так как пограничники открыто специализировались на контрабанде фальшивых польских «чемадуриков» и поддельных китайских брикетов, из которых росли не плютеи, а маленькие и желтые грибки. Сразу после того как лимузин начальника Генштаба был замечен у заднего подъезда центрального офиса «Плютвиталлимитед», заснят на пленку и показан в «Вестях», солдаты и офицеры толпами покинули расположение своих частей и включились во всенародный бизнес. Парламент с той же целью в полном составе ушел на бессрочные каникулы…
    
Чемадуров, в течение нескольких месяцев превратившийся в самого влиятельного и богатого гражданина России, каждый день выступал по телевидению и бодрил нацию. Он предложил придать «Плютвиталлимитед» статус государственной корпорации, наподобие Газпрома, а «чемадурики» объявить национальной валютой, что немедленно обеспечит стране желанную независимость от США, ведь рубль-то намертво привязан к доллару, а «грибной талон» совершенно независим, подобно самому плютею, растущему на той гнилушке, какая ему понравится…
    
И тогда взволнованный президент собрал Совет безопасности и кабинет министров.
    
— Надо что-то делать! — сказал он, играя желваками.
    
— Надо! — согласились министры и советчики по безопасности.
    
— Может, ввести военное положение? — засомневался министр обороны.
    
— Не надо! — возразили другие министры и советчики, попросив неделю на выработку Программы национального спасения.
    
— Даю вам три дня! — отрезал президент и вперил в них тот особенно страшный аппаратный взгляд, от которого подчиненные цепенеют, потеют и начинают судорожно прикидывать, сколько у них заначено в западных банках и на какой из яхт лучше пожить после отставки.
    
Трех дней министрам и советчикам вполне хватило на то, чтобы срочно обналичить свои «чемадурики». Очевидцы рассказывали, как черные представительские лимузины подъезжали к центральному офису «Плютвиталлимитед» бесконечной чередой, и казалось, что в помещении бывшего Института марксизма-ленинизма затеян прием на самом высоком уровне. По-настоящему из правительства пострадали только вице-премьер, неосторожно улетевший посафарить в глухие джунгли, да, как обычно, министр культуры, открывавший в те дни на Огненной Земле мемориальную доску путешественнику Миклухо-Маклаю.
    
Через три дня все пункты «Плютвиталлимитед» были опечатаны, так как пожарная инспекция обнаружила в них огнетушители устаревшей модели. Народ заволновался, и курс слегка упал. К тому же по телевизору перестали показывать Чемадурова и всенародно известных счастливцев, выигравших в грибную лотерею «золотую тонну». Наоборот, в эфире выступил знаменитый ученый, можно сказать, светило фармацевтики, вице-президент Российской академии медицинских наук Гарри Вахтангович Климактеридзе. Он объявил, что, по новейшим данным, олений плютей не только не излечивает от всех болезней, а напротив, при упорном приеме может привести к снижению потенции у мужчин и постельной холодности у женщин. Да и вообще панацеи в природе не существует, за исключением, пожалуй, старого доброго «боржоми», бьющего из благословенных недр его родной независимой Грузии.
    
Едва открылись оборудованные новейшими средствами пожаротушения пункты «Плютвиталлимитед», народ ринулся менять «чемадурики» на рубли. Наличность, конечно, быстро закончилась, и курс обрушился. Тогда пункты снова закрылись, якобы до подвоза рублевой массы. Работал лишь центральный офис на Волхонке, к которому выстроилась очередь, дважды опоясывавшая храм Христа Спасителя и тянувшаяся по набережной аж до самых Котельников. Вдоль очереди дежурили милицейские наряды — стражи разнимали многочисленные драки, возникавшие в основном из-за того, что некоторые предприимчивые нахалы нагло утверждали, будто они тут уже стояли, но ненадолго отошли, а теперь вот вернулись. Сам же вход в контору напоминал врата рая в день открытых для грешников дверей… Кареты «скорой помощи» постоянно увозили задавленных в толчее граждан, а также инфарктников, вложивших в «чемадурики» последнее.
    
Огуревич тоже, конечно, запаниковал, пытаясь вернуть хоть что-то. Он призвал на помощь насельников «Ипокренина», заставил их надеть все ордена, медали, лауреатские значки, сложил стремительно дешевевшие «чемадурики» в три огромные дорожные сумки и повез свою престарелую гвардию в Москву — на штурм Института марксизма-ленинизма. Однако не тут-то было: отдельная, льготная очередь из ветеранов и инвалидов, чьи услуги пользовались в те дни ажиотажным спросом и стоили очень дорого, протянулась почти до Охотного Ряда. И вот тогда кто-то догадался уговорить Ласунскую помочь общему делу. Она долго отказывалась ехать на «это торжище алчбы», но потом, разжалобленная слезами и мольбами, все-таки нехотя согласилась. Вера Витольдовна надела перламутровое платье, сшитое к спектаклю «Веер леди Уиндермер» специально для нее Ивом Сен-Лораном, в те годы еще начинающим кутюрье. И случилось чудо: один пожилой профессор медицины, живший поблизости, и потому оказавшийся в самом начале очереди, узнал великую актрису, заплакал и признался, что тайно был влюблен в нее всю жизнь, со школьной скамьи, когда впервые увидел фильм «Норма жизни». Мало того, он даже жену свою Катерину в пароксизме страсти звал иногда Верой, и что удивительно — та откликалась. В общем, старичок уступил ипокренинцам свой номер в очереди за щадящее вознаграждение, каковое Огуревич ему тут же и выплатил. Но к тому моменту, когда злосчастный директор, наконец, избавился от залежей «чемадуриков», аккуратно пересчитанных и перевязанных Валентиной Никифоровной и Региной Федоровной, котировка «грибных акций» упала настолько низко, что вернуть удалось едва ли четверть суммы, вложенной в это, казалось, безошибочное дело.
    
И то, можно сказать, повезло: буквально через несколько часов Чемадуров объявился в эфире радиостанции «Эго Москвы» и трагически сообщил, что под давлением Кремля вынужден прекратить скупку, но если его выберут президентом, он вернет все с лихвой. Не надо было ему этого говорить. Ох, не надо! В России у человека, вознамерившегося стать президентом, два пути: его сажают либо в Кремль, что маловероятно, либо — в тюрьму, что гораздо типичнее для отечественной истории. На Волхонку нагрянул спецназ, произвел выемку документов, и уже через час обнаружились такие чудовищные финансовые злоупотребления и такая недоплата налогов, в результате которой, как выразился по телевизору глава МВД, грудные дети России недополучили столько бесплатного молока, что можно было бы заполнить высохшее Аральское море. Сравнение понравилось, передавалось из уст в уста. Спичрайтера, сочинившего для министра это выступление, в тот же день пригласили на работу в администрацию президента.
    
Но арестовать самого преступника не удалось — он ушел в бега. Народ же, не внемля наветам, вывалил на улицы с требованием: «Чемадурова — в президенты!» Тогда по телевизору была показана оперативная запись: мужчина, очень похожий на владельца «Плютвиталлимитед», в чем мать родила развлекается с девушками легкого поведения в бассейне, бормоча при этом что-то невнятное — видимо, микрофон был установлен неудачно. Но и эта голая правда только прибавила ему популярности. Тогда запись показали еще раз, но уже с хорошим звуком, напоминавшим профессиональный дубляж импортного фильма. Оказалось, разговаривая с искусницами коммерческого соития, Чемадуров откровенно глумился над доверчивым русским народом, любовно перечислял своих отдаленных еврейских предков (хотя ни в каких иудейских древностях прежде замечен не был) и обещал в скором времени обобрать Россию до нитки…
    
А тут еще выступил действующий президент. Он объявил, что власть ни за что не бросит свой народ в трудную минуту и готова принимать выращенные россиянами грибы по пять долларов за килограмм. Кроме того, «чемадурики» ни в коем случае не надо нести на помойку, напротив, их следует бережно хранить, как некогда пресловутые советские облигации. Минует трудная година, и если не ныне живущие, то их дети смогут обменять «грибные талоны» на полновесные рубли. «Обратим поражение в победу! Будем считать, соотечественники, „чемадурики“ золотым фондом будущих поколений!» — закончил выступление президент.
    
Народ обнадежился. Тем более что очнувшиеся грибы перли из брикетов со страшной силой. Организацию скупки плютея у населения поручили МЧС и районным отделениям правящей партии «Неделимая Россия», были изысканы огромные средства, которые тут же начали разворовываться. Приемщики вступали в преступный сговор со сдатчиками, и вместо пяти долларов за кило выплачивали два. В противном случае — как обычно: «Тары нет» или «Ушла на базу». Но еще серьезнее оказалась другая проблема: скупили, а что дальше? Куда девать такую прорву грибов? Понятно, никакой панацеи изготовить из них невозможно. Министр финансов, сам из «гарвардских мальчиков», выдвинул смелый бизнес-план: скормить грибы свиньям! Срочно вызвали министра сельского хозяйства, в прошлом юриста, и тут выяснилось, что после шоковых реформ свиней в стране почти не осталось. Через несколько дней вся Москва, другие города и веси России оказались погребены под тысячами тонн гниющего плютея. Медики предупредили о возможности эпидемии холеры. Над мегаполисом летали тучи грибных мушек, потом полезли черви… На борьбу с опасностью бросили МЧС и армейские части, едва приведенные к повиновению с помощью жилищных сертификатов…
    
Аркадий Петрович, который благодаря стараниям Агдамыча вырастил хороший урожай грибов, умудрился одним из первых сдать их софринскому районному отделению «Неделимой России» и вернул примерно треть от вложенного, что в той критической обстановке следует расценивать как безусловную коммерческую победу. Правда, за это ему пришлось не только самому вступить в партию, но и записать туда всех обитателей «Ипокренина», включая Агдамыча и ветеранов, умерших за последние несколько лет…
    
Чемадурова поймали через год: он отсиживался в погребе у своей бывшей жены, которую бросил, будучи в славе и богатстве. И она, мстя за измену в бассейне с наемными обольстительницами, кормила его раз в день — вареными плютеями без соли. В тюрьме он наконец отъелся и объявил, что на суде скажет страшную правду обо всех сильных мира сего, заработавших миллионы на его пирамиде. Понятно, до суда бедняга не дожил и был сражен на пороге Генеральной прокуратуры, куда его привезли для дачи показаний. На чердаке дома, откуда стреляли, нашли новенькую оптическую винтовку и наволочку, набитую «чемадуриками», из чего сделали единственно правильный вывод: мошенник убит из мести человеком, разорившимся на его махинациях…
   
   
    
     
Глава 20
     
Пасынок мирового разума
    
    
— Вот так и случилось… — вздохнул Огуревич. — Хотел обеспечить ветеранам безбедную старость, а вышло…
    
— Ладно врать-то! — усмехнулся Жарынин.
    
— Послушайте, — вмешался Кокотов, чтобы сгладить неловкость. — Во всем этом есть одна нестыковочка!
    
— Какая же? — насторожился режиссер.
    
— Аркадий Петрович, вы человек, вхожий, так сказать, в торсионные поля и другие высшие сферы, где наперед и назад все уже давно известно. Ведь так?
    
— Так, — подтвердил директор, посмотрев на писателя глазами усталого мага.
    
— Почему же тогда вы, прежде чем вкладывать казенные деньги в рискованное предприятие, не заглянули в ваш этот самый… как его?
    
— В биокомпьютер, — подсказал Огуревич.
    
— Вот именно. И все бы разъяснилось…
    
— Нельзя! — сокрушенно вздохнул он.
    
— Почему же? — иронически поинтересовался Жарынин.
    
— Видите ли, большинство людей наивно полагают, что этика — явление чисто социальное. На самом же деле этика — один из важнейших принципов мироздания. Высший разум изначально этичен. Интуитивно люди это всегда чувствовали, говоря, например: «Не в силе Бог, а в правде».
    
— Вы-то тут при чем? — обозлился режиссер.
    
— А при том! Использование для личных нужд информации, хранящейся в торсионных полях, может навсегда отрезать меня от Сверхзнания.
    
— Другими словами, Мировой разум за недозволенное любопытство поставит вас в угол? — съязвил Дмитрий Антонович.
    
— Ну конечно! Как вы все правильно поняли! Ведь и у Адама поначалу имелся персональный биокомпьютер…
    
— Вкупе с внутренним спиртовым заводиком?
    
— Вы, Дмитрий Антонович, все пытаетесь свести к шутке, но дело ведь серьезное. Что такое «древо познания добра и зла»? Это и есть мировое информационное пространство. А яблоко, съеденное вопреки запрету, не что иное, как информация, полученная некорректным способом… Результат вам известен?
    
— М-да… Результат известен, — кивнул Жарынин. — «Ипокренино» захватят, а стариков выгонят на улицу. Но если вы такой щепетильный, попросили бы Прошу. Мальчик — лицо незаинтересованное…
    
— Неужели вы полагаете, Дмитрий Антонович, что такими жалкими уловками можно обмануть Мировой разум? Он не допустит!
    
— Почему же?
    
— Потому что в подобных ситуациях возможна некорректная деформация исторического тренда. Понимаете?
    
— Не совсем, — признался Кокотов.
    
— Видите ли, — с готовностью принялся разъяснять директор. — Возьмем, скажем, Куликовскую битву…
    
— Почему именно битву и непременно Куликовскую? — насторожился режиссер.
    
— На примере ключевых исторических событий удобнее объяснять, что такое некорректная деформация исторического тренда…
    
— Ну-ну!
    
— Вы, разумеется, помните, с чего началась битва?
    
— С поединка Пересвета с Челубеем, — вспомнил автор «Кентавра желаний».
    
— А кто победил?
    
— Никто. Оба упали замертво.
    
— Верно, — кивнул Огуревич с видом удовлетворенного педагога. — А теперь представьте себе, что кто-то из чародеев, которых, по свидетельству очевидцев, было при ставке Мамая во множестве, заранее вышел бы в мировое информационное пространство, выяснил, куда именно ударит копье Пересвета, и рассказал Челубею. И батыр подложил бы под кольчугу в это самое место, допустим, железную пластину. В результате татарин побеждает. Это сразу деморализует войско Дмитрия Донского. И битву, поскольку силы были примерно равны, он проигрывает вчистую. Вместо Рюриковичей на Руси воцаряются Мамаичи, ислам становится в Евразии правящей религией, и мировая история кардинально меняет свое направление. И все это из-за какой-то железки. Но ведь Мировой разум ничего такого не допустил…
    
— А как же он допускает, что заслуженные старики могут остаться без крова? Это разве не деформация тренда?! — возмутился Жарынин.
    
— Кто знает, кто знает… — вздохнул Аркадий Петрович. — Возможно, Мировой разум именно сейчас сгущает в социуме негативные явления, чтобы мы наконец осознали абсурдность нынешнего жизнеустройства… — Говоря это, директор наливался значительностью, а щеки его становились все мускулистее. — Я вот что вам скажу…
    
— Лучше скажите мне, пасынок Мирового разума, как вы договорились с Меделянским, — грубо перебил режиссер. — Он председатель фонда и был обязан запретить вам прикасаться к стариковским деньгам! А тем более покупать «чемадурики»!
    
— Я его убедил.
    
— Меделянского? Это невозможно.
    
— Он проникся…
    
— Меделянский? Чушь!
    
— Ну хорошо… — Директор распустил щеки и потупился. — Часть средств я отдал ему на судебные расходы…
    
— Ага, значит, он судится на стариковские деньги?
    
— Да… Но Гелий Захарович обещал в случае победы двадцать процентов всех доходов от Змеюрика перечислять в фонд «Сострадание». А это — гигантские деньги!
    
— И вы поверили?
    
— А что мне оставалось делать? — окончательно сник Огуревич.
    
— Сколько он уже судится?
    
— Лет семь-восемь… А может, и больше.
    
— М-да… Прав был старый ворчун Сен-Жон Перс, когда говорил: суд — это такое место, где у закона можно купить столько справедливости, на сколько тебе хватит денег!
    
— Он и в самом деле так говорил? — встрепенулся растратчик.
    
— Разумеется. В «Анабазисе».
    
— Надо будет почитать.
    
— Я вам привезу книжку. И когда же закончится тяжба?
    
— Буквально на днях. Я получил от Меделянского оптимистичный емейл. Если он выиграет, мы спасены!
    
— А если не выиграет?
    
— Тогда вся надежда на вас…
    
Некоторое время сидели молча и для осмысления ситуации снова выпили — каждый по-своему.
    
— А кто такой Ибрагимбыков? — морщась от лимона, спросил Жарынин.
    
— Понимаете, мне нечем было кормить стариков… Я не знал, что делать. Сначала Кеша, внук Болтянского, обещал, что фирма «Дохман и Грохман», он там служит, арендует у нас землю за старой беседкой… Но сделка не прошла экспертизу. И тогда я попросил взаймы…
    
— У Ибрагимбыкова?
    
— Да…
    
— Откуда он взялся? Кто такой?
    
— Не знаю. Сам ко мне пришел. Хотел разводить в наших прудах зеркальных карпов. Мы разговорились, он тоже интересуется торсионными полями. Я был в отчаянье…
    
— Значит, он появился в тот момент, когда вы были в отчаянье?
    
— Именно.
    
— И вы, конечно, подумали, что его к вам на выручку прислал Мировой разум?
    
— В некоторой степени… — уныло сознался Огуревич. — Но пруды ему не подошли. И тогда он предложил мне кредит…
    
— Подо что?
    
— Ах, какая разница!
    
— Большая.
    
— Под землю.
    
— Но ведь тут заповедник. Впрочем, «Небежин луг» вы все-таки умудрились продать. Интересно — как?
    
— Трансгаз все оформление взял на себя.
    
— Ну, Трансгаз, если очень захочет, может и Красную площадь под гольф-клуб продать.
    
— Да… Но Ибрагимбыков гарантировал… Мне и в голову не могло прийти, что человек, разбирающийся в антропогенезе…
    
— Что ж эта сволочь, Мировой разум, вам не шепнул, что Ибрагимбыков — просто бандит и с ним вообще нельзя связываться?
    
— Не шепнул… — мертвым голосом отозвался директор, закрыл лицо руками и набряк в одиночку.
    
Соавторы дождались, когда он отнимет ладони от лица, уже совершенно пьяного.
    
— И что теперь?
    
— Теперь через суд он требует признать «Ипокренино» его собственностью.
    
— А вы?
    
— А мы подали встречный иск…
    
— Предсудейка была?
    
— Была.
    
— Ну и что?
    
— Ничего хорошего.
    
— Прессе жаловались?
    
— Конечно. Верлен целую поэму сочинил.
    
— Ну и что?
    
— Не печатают бесплатно…
    
— В инстанции писали?
    
— Конечно. Даже президенту.
    
— Ну и что?
    
— Ничего. Ответили, что такие вопросы решаются через суд. У нас правовое государство.
    
— И когда же суд?
    
— Скоро.
    
— Точнее!
    
— Двадцать первого сентября.
    
— Не ходите. Заседание отложат. А я пока что-нибудь соображу…
    
— Уже два раза не ходили. Если не придем в третий — решат без нас…
    
— Какие еще возможны варианты?
    
— Мы советовались с Кешей, он хороший юрист. Если суд учтет социальное значение и историческую ценность нашего учреждения, он может отказать истцу…
    
— Но деньги-то все равно придется вернуть!
    
— Я рассчитываю на Гелия Захаровича. Он очень привязан к «Ипокренину». Его супруга здесь любит бывать…
    
— Говорят, он снова женился? — встрепенулся Кокотов.
    
— Да, премилая дама! Молоденькая! — по безутешному лицу директора прошла светлая судорога мужской зависти.
    
— А если суд не учтет?
    
— Тогда «Ипокренино» перейдет к Ибрагимбыкову.
    
— А старики?
    
— Их развезут по разным домам престарелых. Но вы же знаете, что это такое. Ужас! Мы не можем проиграть суд! Помогите, Дмитрий Антонович! Я знаю ваши связи, ваши возможности!
    
— Двинуть бы вам, Аркадий Петрович, хорошенько в ваш биокомпьютер сначала с левой, а потом с правой, как в ВДВ учили!
    
— Я понимаю… Стыжусь… Не о себе прошу!
    
— Не о себе? Да если это произойдет, вам останется только в лучевое состояние перейти. Ладно, я подумаю!
    
— Спасибо, спасибо!
    
— Ну, по последней! — примирительно предложил Жарынин и разлил остатки коньяка в две рюмки.
    
На этот раз Огуревич дольше прежнего тер виски и напруживался. А когда соавторы встали и направились к двери, он лишь вяло махнул им рукой и медленно завалился на диванчик. Со стороны могло показаться, будто гости, уходя, случайно задели ногой шнур и отключили директора от электросети.
    
Некоторое время они шли молча по министерской дорожке.
    
— Ну и что вы будете делать? — спросил Кокотов.
    
— Поднимать общественность! Прежде всего, конечно, телевидение! Телемопу, как вы удачно выразились. Надо надавить на суд общественным мнением! А там, глядишь, действительно Меделянский со своим Змеюриком подтянется. Чего не бывает! Он ведь тот еще сутяжник.
    
— Это точно!
   
   
    
     
Глава 21
     
Талоны счастья
    
    
За разговором соавторы вышли на воздух — к балюстраде. На «Ипокренино» опустился сентябрьский вечер. Темный осенний ветерок холодил кожу, но тело изнутри согревалось медленным коньячным теплом. В небе мерцали, покачиваясь, нетрезвые звезды. На длинной фиолетово-зеленой туче прилегла луна, примятая с левого бока и похожая на желтую дыньку. Из окна жилого корпуса доносились звуки, кажется, домбры — кто-то неутомимой рукой бил по незвонким восточным струнам.
    
— Акын Агогоев наяривает, — объяснил Жарынин.
    
— Он-то здесь откуда? — удивился Кокотов.
    
— Напомню, коллега, что нам с вами довелось жить… хоть и не у моря, но в Империи… Акын Агогоев — неверный сын дружбы народов, был поднят из кишлачного ничтожества к свету искусства. Его переводили по подстрочникам, конечно, самые лучшие советские поэты. Роберт Преображенский, например:
    
     
      
У любви печальный взгляд верблюда.
      
Заглянул ей в очи — и кирдык.
      
Знаю я: не повторится чудо:
      
Дважды не войти в один арык.
     
    
    
Когда Агогоеву пришла пора получать Госпремию за книгу «Песни барханов», у него, как положено, запросили первоисточники — стихотворения на родном языке. Он долго тянул волынку, отнекивался, пока не позвонила из Москвы с последним предупреждением секретарь комиссии по Ленинским и государственным премиям Зоя Богуславская, жена Андрея Вознесенского. Акын обещал прислать оригиналы с первым самолетом, приложив к стихам свежую конскую колбасу. Но, увы, ночью его дом сгорел дотла со всеми архивами. Премию погорельцу, конечно, дали — из сострадания. Более того, ему выделили за казенный счет комнату здесь, в «Ипокренине» — и он перебрался в Подмосковье. Вот какая у нас была Империя! Второй такой не будет… Когда начались урюковые революции, Агогоев воспрянул, рванул на родину, чтобы возглавить освободительное движение против русских колониалистов. Но там уже подросли новые борцы за свободу, у которых «Песни барханов» в переводе угнетателей не вызывали ничего, кроме суровой усмешки. Отвергнутый акын вернулся сюда, в Россию, со своей домброй — коротать старость…
    
Сквозь костяной рокот струн пробился дребезжащий старческий тенорок, полный бескрайней пустынной тоски.
    
— Вы что теперь собираетесь делать? — игривым тоном вдруг поинтересовался режиссер.
    
— Ну не знаю, может, почитаю перед сном…
    
— Понимаете, Андрей Львович, чтобы написать приличный сценарий, нам надо сойтись поближе…
    
— Я не против.
    
— Не уверен! Какой-то вы весь застегнутый. Хорошо бы нам вместе пару раз напиться. Знаете, до чертиков, до полной самоутраты! Утром, когда ничего не помнишь, невольно начинаешь доверять собутыльнику…
    
— Вы же знаете, Дмитрий Антонович, я много не пью.
    
— А вот и плохо! Аристотель говорил: философия — дочь изумления. А Сен-Жон Перс добавлял, что искусство — дочь потрясения. Нам с вами надо потрястись. Вместе. И кроме пьянства, есть еще способ — радикальный. Я как-то с одним сценаристом его опробовал — работали после этого душа в душу, как родные. Сочиняли как сумасшедшие…
    
— И что же вы сочиняли? — ревниво насторожился автор «Гипсового трубача».
    
— Сценарий для «Мосфильма».
    
— Вы же были под запретом!
    
— Был. Но когда началась перестройка, мне позвонил руководитель Седьмого объединения Уманов и предложил экранизировать новый роман Тундрякова «Плотина».
    
— Того самого?
    
— Того самого. Они хотели загладить свою вину за смытые «Плавни». Это ведь тоже была экранизация Тундрякова. Но «Плотина» вышла у него явно слабее. Да и сюжетец конъюнктурный: рабочие большой сибирской стройки восстали против начальника-ретрограда, боявшегося новых способов организации производства. Они заперли его в несгораемом шкафу, потом взяли власть в свои руки, ввели хозрасчет и сразу перевыполнили все мыслимые и немыслимые планы. В общем, соцреализм на службе ускорения. Но я увидел в этом нечто большее, загорелся, возмечтал, подхватил Тундрякова и притащил сюда, в «Ипокренино». Мы пили, озорничали с девушками, спорили, фантазировали, фонтанировали, все дальше и дальше удаляясь от первоначального сюжета. В конце концов у нас вышла вот такая история.
    
Сибирь. Могучая река несет свои тесные воды сквозь тайгу. Гигантский силуэт недостроенной плотины. Тысячи людей копошатся у ее подножья. И у каждого своя судьба. …За одинокой красавицей-крановщицей Дарьей, матерью молодого монтажника Ярослава, ухаживает снабженец Шматков, которого строгий директор-ретроград Бережной хочет за новое мышление выгнать с работы.
    
— Его же в шкафу заперли! — напомнил Кокотов.
    
— Не перебивайте! Пока еще не заперли. Позже запрут. У самого Ярослава разворачивается яркий производственный роман с юной табельщицей Изольдой: она ждет ребенка, прислушиваясь к своему приподнявшемуся чреву. По вечерам все четверо собираются за общим столом. Во время долгих чаепитий (как раз началась борьба с пьянством) Шматков, томясь нездоровым влечением к манкой крупнотелой Дарье, ведет с ее сыном-монтажником подстрекательные разговоры о непорядках на стройке, произволе самодура Бережного и явных преимуществах рыночной экономики. Ярослав ему верит. Использовав социальный гнев работяг, возмущенных сухим законом, он поднимает восстание. Мятежники запирают директора в шкафу, выбросив оттуда всю строительную документацию. Новым начальником на собрании трудового коллектива выбирают буйного Ярослава, а Шматкова делают его заместителем. Мстительный снабженец сразу требует выдать Бережного на скорую расправу пролетариату, разъяренному трезвостью, и новый директор с молодым легкомыслием готов согласиться, но Дарья открывает сыну свою девичью тайну: он внебрачный ребенок ретрограда, которого она страстно любила в молодости и даже была его невестой. Но тот предпочел ради карьеры жениться на дочери секретаря обкома Алисе — нахальной журналистке. Та приехала на стройку делать фоторепортаж и втюрилась в молодого, статного инженера Бережного. Потрясенный Ярослав сохраняет низложенному директору жизнь, но мстя за мать, из шкафа не выпускает.
    
Отец и сын бурно выясняют отношения через стальную дверь: оказывается, в жизни все было сложнее: Бережной бросил невесту, увидев снимок, сделанный Алисой: Дарья в кабине крана чалится с бригадиром Рустамом. Ярослав прощает отца и, охладев к матери, рассказывает об этом позорном факте Изольде. Но умная табельщица не спешит верить в непостоянство будущей свекрови. Она, превозмогая беременность, едет в областной центр и находит Алису — несчастную, пьющую, рано состарившуюся женщину. После того как ее бросил муж, а папашу сняли с высокого поста, журналистка совсем опустилась. Изольда ставит ей бутылку и вопрос ребром: «Как было на самом деле?» Похмелившись и усовестившись, та сознается, что подсунула ревнивому Бережному наглый фотомонтаж, подло скомпрометировав непорочную Дарью. С радостной вестью Изольда едет к Ярославу.
    
Тем временем на стройке, охваченной мятежом, дела идут все хуже: рабочие бездельничают, Ярослав со своим неоконченным высшим еще не способен руководить возведением крупного гидросооружения, а Шматков умеет только воровать и прятать концы в двойную бухгалтерию. Именно за это, а не за новое мышление хотел его выгнать директор. Он узнал, что снабженец вместо дорогого высококачественного цемента закупил дешевый раствор, разницу положив себе в карман.
    
В отчаянье Ярослав идет за советом к отцу и обретает поддержку. По ночам он тайком выпускает его из шкафа, и они до рассвета сидят над «синьками», спорят, пьют чай и за неспешной беседой Бережной делится с сыном тайнами управления производством. Молодой задор и руководящий опыт, соединясь, творят чудеса: работа налаживается, огромные самосвалы скидывают глыбы, перекрывая русло непокорной реки. Укрощенная вода, упав с высокой плотины, покорно устремляется к лопастям турбин — и вот уже свежее электричество из генераторов весело бежит по гудящим проводам, чтобы напитать энергией ускорения советскую экономику. Тем временем Дарья, узнав от Изольды правду, прощает Бережного — их ждет долгожданная ночь любви на ворохе строительной документации. Сколько невысказанных нежных слов и невыказанной ласки накопили они за эти потерянные годы!
    
Но и Шматков не дремлет. Боясь разоблачения, он решает захватить власть и поквитаться с врагами, включая Дарью, не оправдавшую его вожделений. С этой гнусной целью мерзавец выпускает «талоны счастья», якобы дающие каждому право получить в частную собственность кусочек плотины. Работяги, но особенно инженеры и конторские, в восторге, они выбирают новым директором Шматкова. Он приказывает запереть Бережного, Ярослава, Дарью и Изольду, у которой уже отходят воды, в несгораемый шкаф. А вечером на стройку въезжают грузовики с ящиками водки и рефрижераторы с закуской. И победивший пролетариат охотно меняет свои «талоны счастья» на дармовую выпивку со жратвой. Начинается циклопическая оргия, мало чем отличающаяся от нравов Содома и Гоморры…
    
— Я хотел дать эту сцену панорамно, с вертолета, как Бондарчук битву при Ватерлоо, — мечтательно сообщил Жарынин. — Ах, как бы я это снял…
    
— А что же случилось?
    
— Наберитесь терпения. Итак, работяги добровольно отдают «талоны счастья» за водку…
    
— Как ваучеры?
    
— Какие ваучеры, Кокотов! Это — восемьдесят шестой год. Чубайс еще в Питере тюльпанами торгует, а Гайдар служит в журнале «Коммунист».
    
— А как же вы тогда…
    
— Стихотворение «Пророк» в школе учили?
    
— Учил.
    
— Тогда не задавайте глупых вопросов… А из тех, кто понимал что к чему и не хотел расставаться со своей частной собственностью, «талоны счастья» выбивали нанятые уголовники и купленная на корню милиция, которую Шматков сразу переименовал в полицию. Сам он расположился в директорском кабинете за широким столом и алчно следил за тем, как растет перед ним гора мешков, набитых «талонами счастья». В несгораемом шкафу подлец приказал просверлить несколько отверстий, чтобы узники могли дышать и наблюдать его жизненный триумф. Еще немного, и он, Шматков, мелкий расхититель социалистической собственности, станет первым олигархом, владельцем крупнейшей гидроэлектростанции.
    
Но тут случилось страшное: плохонький жульнический бетон не выдержал напора талых сибирских вод, плотина дала трещину, раскололась, страшные апокалиптические воды обрушились на землю, смывая все на своем пути: и полицию, и уголовников, и погрязших в пьяном разврате пролетариев вкупе с инженерно-техническими кадрами. Сам же новый хозяин жизни Шматков, отвратительно булькая, утонул в трясине размокших «талонов счастья».
    
А несгораемый шкаф, оказавшийся к тому же еще и непотопляемым, плыл себе, подобно библейскому ковчегу, рассекая мутные мусорные волны. Наконец, достигнув чистой заводи, он прибился к отлогому сосновому берегу, изрытому оживленными ласточкиными норками. Откинулась железная створка — и наружу вышли живые-невредимые Бережной, Дарья, Ярослав и Изольда с кричащим младенцем на руках. Им предстояло жить, любить и обустраивать новый, очищенный потопом мир… Ну как?
    
— Неужели вы придумали это в восемдесят шестом? — неподдельно изумился Кокотов.
    
— Именно! Если бы фильм вышел на экраны, история могла пойти другим путем!
    
— А почему не вышел?
    
— Почему-почему… — проворчал Жарынин. — Сначала Тундряков по-черному запил, а потом испугались в Кремле…
    
— А после?
    
— А после начался бардак. Сценаристы решили, что могут быть режиссерами, а режиссеры вообразили себя сценаристами. И погибло великое советское кино…
    
Из кармана замшевой куртки донесся «Полет валькирий».
    
— Да, Ритонька! — ласково ответил он, откинув черепаховую крышечку. — Конечно работаем! Конечно выпили. А как же! Андрей Львович оказался очень милым! Очень! — Жарынин подмигнул соавтору. — Но ему чуть-чуть не хватает внутренней свободы. Конечно я ему помогу! Как там наш мистер Шмакс? Не вредничает? Пусть делает что хочет, только не спит в моей постели! Ну и замечательно! Целую тебя, дорогая!
    
Слушая все это, автор «Полыньи счастья» тихо удивлялся тому, каким странным нравственно-бытовым сооружением иной раз оказывается обыкновенный моногамный брак! За разговором дошли до номеров. Режиссер спрятал телефон и поманил Андрея Львовича:
    
— Ну как, зайдете ко мне?
    
— Не знаю даже…
    
— Не чурайтесь нового, коллега! — Он взял соавтора под локоть и повлек в свою комнату.
    
Проходя мимо ванной, обеспокоенный этим мягким насилием Кокотов услышал шум воды и с удивлением заметил в приоткрытую дверь женский силуэт, просвечивающий сквозь географическую шторку. Но главное потрясение ожидало его впереди: посреди комнаты стояла голая Регина Федоровна. Ее обширные бедра, измученные целлюлитом, напоминали мятые солдатские галифе, а иссиня-черная курчавость внизу живота странно противоречила соломенной желтизне прически.
    
— Ну что так долго, Дима? — капризно спросила она, но, увидев писателя, ойкнула, кинулась, размахивая грудями, к кровати, нырнула под одеяло и накрылась с головой.
    
— Не бойся, Региночка, он добрый!
    
— Предупреждать надо! — обидчиво сказала женщина, выглянула из постельного укрытия и с интересом посмотрела на Андрея Львовича.
    
— Я… вы… я… — растерялся он и метнулся из номера, чуть не сбив с ног вымытую Валентину Никифоровну, которая как раз выходила из ванной в радикально обнаженном облике.
    
Телом она, кстати, показалась ему гораздо умеренней и привлекательней подруги, а сокровенная выпушка была сведена у нее до узенькой полосочки наподобие муравьиной тропки. Впрочем, это все, что успел рассмотреть на скаку ошарашенный Кокотов. От волнения он даже сначала не мог попасть к себе в номер — ключ в замочную скважину никак не вставлялся. Наконец, взволнованный писатель сумел-таки открыть дверь, ввалился в комнату, заперся изнутри и без сил упал на кровать. Когда грохот сердца немного стих и до сознания стали доходить иные звуки, за стеной раздался смех: там явно потешались над его нелепым, постыдным бегством. Автор «Кентавра желаний» старательно законопатил уши специальными гуттаперчевыми заглушками, прихваченными с какого-то авиарейса, и постарался уснуть. Но долго еще ворочался, невольно воображая, что бы произошло, останься он у Жарынина с этими двумя бухгалтершами…
    
Наконец Андрей Львович затих, и ему приснилось, как он, совершенно голый и готовый к немедленной любви, стоит почему-то в зале Третьяковской галереи. Однако никто из посетителей, увлеченных великими полотнами, не замечает кокотовской наготы. Только одна княжна Тараканова, рассмотрев его крайне возбужденную плоть, таращит глаза и в ужасе прижимается к стене каземата…
   
   
    
     
Глава 22
     
Ошибка Пат Сэлендж
    
    
Кокотов проснулся от грохота. Прямо перед ним, на стуле, лежали его ручные часы, похожие на уползающую садовую улитку, которая вместо обычной витой раковины тащит на себе зачем-то римский циферблат.
    
«Бог ты мой! Начало одиннадцатого!» — изумился он и тут же услышал доносившиеся из прихожей мощные удары: бум, бум, бум!
    
Обжигаясь пятками о холодный пол, он вскочил с постели, рванул в прихожую и отпер дверь. На пороге стоял Жарынин, омерзительно бодрый и отвратительно довольный жизнью. В его насмешливых глазах не было даже и тени смущения по поводу давешнего декаданса. Напротив, он смотрел на писателя строго, так, словно тот бежал вечор не от фривольных бухгалтерш, не от свального греха, а от выполнения своих непосредственных соавторских обязанностей.
    
— Мы проспали завтрак, сэр! — сурово сообщил он и приказал: — Одевайтесь! Может, что-то еще и осталось.
    
— Сейчас, — отозвался Кокотов и метнулся, конфузясь, в комнату.
    
После вчерашнего ему было неловко стоять перед режиссером в длинных полосатых трусах и застиранной майке с трудно читаемой надписью: «VIII региональная научно-практическая конференция учителей-методистов».
    
— Экий вы, однако! — с досадой молвил тот и отвернулся, словно поняв трепетную душу Андрея Львовича. — Жду вас в «зимнем саду».
    
…Пищеблок был пуст, лишь официантки, гулко стуча тарелками и противно скрежеща вилками-ложками, собирали со столов грязную посуду и тележками свозили ее на мойку. Из насельников оставался только академик архитектуры Пустохин, неподвижно уткнувшийся лицом в стол. Жарынин со скорбной вопросительностью посмотрел на монументальную Евгению Ивановну, стоявшую в дверях своей стеклянной кабинки.
    
— Мы тоже сначала подумали! — добродушно сообщила она. — Слава богу, просто уснул. Старенький… Идите — там накрыто.
    
— Спасибо!
    
— Это даже хорошо, что вы опоздали, — вдогонку добавила она. — Жуков-то-Хаит совсем озверел. Наверное, скоро перекоробится…
    
Припозднившимся соавторам оставили две тарелки отвердевшей каши и два располовиненных яйца, облагороженных каплями майонеза. Яйца были такие мелкие, словно снесла их не курица, а голубица. Зато Ян Казимирович сердечно позаботился о младших коллегах, гостеприимно оставив открытой банку с морской капустой.
    
— Смотрите! — удивился Кокотов.
    
На том месте, где обычно сидел Жуков-Хаит, обнаружились слова, написанные, точнее сказать насыпанные, хлебными крошками:
    
     РОССИЯ, РУСЬ, ХРАНИ СЕБЯ, ХРА
    
    
Видимо, для окончания замысла не хватило расходных материалов. И точно: хлебница оказалась пуста.
    
— Татьяна! — гаркнул режиссер.
    
Официантки мгновенно оглянулись на него, словно их тоже звали Татьянами, но потом, спохватившись, вновь занялись грязной посудой. Вскоре появилась Татьяна, неся на подносе хлеб и две порции бигоса: в тушеной капусте едва различались несколько кусочков колбасы воспаленно-красного цвета.
    
— Видели, что вытворяет? — Она кивнула на артефакт. — Специально не убирала, чтоб вы убедились!
    
— Обострение? — скорбно спросил Жарынин.
    
— Жуть! Скоро перекоробится… — кивнула Татьяна, смахнула крошки полотенцем в передничек и ушла.
    
— Что значит «перекоробится»? — глядя ей вслед, поинтересовался Кокотов.
    
— Сами увидите.
    
— Вы мне обещали рассказать про Жукова-Хаита!
    
— Это грустная история. Стоит ли начинать с нее день? — Он в задумчивости проделал ложкой отверстие в затвердевшей каше.
    
— Стоит.
    
— Нет. Это выбьет вас из рабочего состояния.
    
— Ах, значит, вы заботитесь о моем рабочем состоянии! — воскликнул писатель, растратив недельный запас сарказма.
    
— Конечно забочусь! — ответил режиссер так, словно вчера ничего не случилось. — Давайте-ка я лучше дорасскажу вам про Пат Сэлендж!
    
— Ну, дорасскажите! — неохотно согласился Кокотов.
    
— Вы помните, на чем я остановился?
    
— Конечно. Пат выбирала знаменитую женщину, чей чувственный опыт…
    
— Коллега, будьте проще! Она выбирала оргазм. Ей предложили на вкус: Клеопатру, Маргариту Наваррскую, мадам Помпадур, Екатерину Великую, леди Гамильтон, Сару Бернар, Мерилин Монро, Любовь Орлову, принцессу Диану, Лилю Брик… Но она выбрала… Кого?
    
— Не знаю.
    
— Думайте!
    
— Монику Левински?
    
— Вы бы еще Хилари Клинтон назвали! Выбрала она, конечно же, Мерилин Монро!
    
— Да, действительно, как же я не догадался! И что?
    
— А вот что! Наша Пат, расплатившись, благоговейно приняла из рук топ-менеджера маленькую бархатную коробочку, в каких дарят невестам бриллиантовое кольцо, принесла ее домой и, открыв, поставила рядом с фотографией покойной мамы, так и не нашедшей женского счастья ни с одним из своих четырех мужей. В мягком углублении лежал драгоценный чип, изготовленный затейниками из фирмы «Лавдриминтернешнл» в виде золотого сердечка. «Вот, мама…» — вымолвила Пат и заплакала от счастья.
    
— А знаете, что я подумал? — перебил соавтора Кокотов.
    
— Что?
    
— Если наука сумеет восстановить все ощущения, пережитые нами, тогда, скажем, дочь сможет испытать то, что чувствовала мать, зачиная ее… Или даже… отец, — после некоторой паузы добавил писатель и смутился.
    
— Сен-Жон Перс считал безграничность фантазии явным признаком ограниченности ума, — наставительно заметил режиссер и продолжил: — …Итак, всю субботу Пат готовилась к долгожданному счастью: в парикмахерской сделала себе модную прическу под названием «Космическое либидо», посетила знаменитые марсианские термы, где ее в четыре руки массировали и холили, втирая в кожу безумно дорогой крем «Купидерм», который изготавливается из семенных пузырьков млекопитающих стрекоз, обитающих только в труднодоступных районах Венеры. Вечером освеженная девушка приготовила себе торжественный ужин: артишоки, тушенные с имбирем, и варенный в ароматных травах лобстер, живьем доставленный с Земли, где деликатесных членистоногих осталось так мало, что на клешне был оттиснут номер, как на бутылке коллекционного вина. Алкоголь Пат тоже выбрала особый и очень модный: шампанское из крыжовника. Разумеется, то была лишь нелицензионная подделка знаменитого «Вологодского шипучего», производившегося только в северной области России и стоившего сумасшедших денег. На всю эту роскошь вкупе с услугами фирмы «Лавдриминтернешнл» у нее ушли без остатка пятилетние сбережения. Но Пат не жалела. Нет! Разве можно было прикоснуться к сексуальной тайне великой Мерилин, съев обычную галету из прессованных водорослей и выпив стакан дистиллированной воды, выпаренной из коллективной урины? Нет, и еще раз нет! С аппетитом поужинав, Пат приняла освежающий душ, который надо было заказывать за неделю, и легла на ложе, застеленное новыми шелковыми простынями, алыми, как паруса дурочки Ассоль, про которую Пат когда-то прочла в «Энциклопедии женских чудачеств». И вот, в сладкой истоме закрыв глаза, она затаила дыхание и вставила заветный чип…
    
— Куда вставила? — машинально спросил автор «Полыньи счастья», внимательно слушавший и живо воображавший описываемые события.
    
— Какая разница, куда! — вскипел Жарынин.
    
— Ну а все-таки?
    
— Если бы вы вчера не удрали из моего номера, как кастрированный марал, то не задавали бы сейчас этот дурацкий вопрос!
    
— Я не удрал, а не пожелал участвовать в вашем животном мероприятии! — отчетливо и сурово произнес Андрей Львович, но голос его при этом дрогнул, как у диктора, объявляющего начало войны. — Вы обязаны были меня предупредить!
    
— Господи, да откуда же я знал, что у Аннабель Ли, настучавшей десяток эротических романов, банальная вагинофобия!
    
— Нет у меня никакой вагинофобии! — вскочил, заорав, возмущенный Кокотов, чем вызвал неподдельный интерес тружениц пищеблока.
    
— Тише, тише! Сядьте! Допустим, нет. Но сексуальные проблемы явно есть! Я же хотел помочь! А внезапность, как сказал Сен-Жон Перс, — это скальпель психотерапевта.
    
— Нет у меня никаких проблем! И не надо мне помогать! Вы не врач! Идите к черту с вашим скальпелем! — прошипел, садясь, писатель. — Я согласился сочинять сценарий, а не развратничать!
    
— Андрей Львович, помилуйте! Ночь с двумя одинокими бухгалтершами — это не разврат, это акт благотворительности!
    
— Вот и благотворите один! Я вам соавтор, а не… а не… не соактор!
    
— Как вы сказали? — Режиссер даже замер от неожиданности. — Соактор? Неплохо! Я в вас не ошибся. Человек вы способный, но характер у вас, знаете ли…
    
— Нормальный у меня характер…
    
Некоторое время соавторы сидели молча, звонко размешивая сахар в граненых стаканах, наполненных жидкостью, напоминающей по цвету чай.
    
— …Ну — вставила. И что же? — первым не выдержал Кокотов, у которого от удачно придуманного словца улучшилось настроение.
    
— Продолжать? — деланно удивился Жарынин.
    
— Продолжайте… — полуразрешил-полупопросил писатель.
    
— Продолжаю. Пат проснулась наутро разбитая, обманутая, несчастная. От поддельной шипучки у нее разыгралась изжога, а от глубокого женского разочарования ломило все тело. Мерзавка Мерилин оказалась абсолютно, непробиваемо, фантастически фригидной — холодной, как лед для коктейля. Кроме того, она страдала хроническим хламидиозом, который в ее пору не умели диагностировать и который дает мучительные, тягучие боли в паху и суставах, а также рези в уретре. Пат вынула с отвращением подлый чип, в бешенстве спустила его в унитаз и выпила из горлышка полбутылки виски, чтобы, отключившись хоть на миг, забыть об этом дорогостоящем разочаровании. В понедельник она, злая как собака, пришла на работу, в хлам поссорилась со своим бойфрендом и в ярости сломала кульман…
    
— Какой кульман?
    
— Ах, да… Ну какая, в сущности, разница, что ломать, если сломана мечта! Пат решила, что через пять лет, когда снова накопит денег, она закажет себе оргазм знаменитого чикагского маньяка Билла Бронса, убивавшего пышногрудых блондинок, похожих на Мерилин, и казненного на электрическом стуле незадолго до воссоединения южных американских штатов с Мексикой и замены смертной казни кастрацией…
    
— И это все?
    
— Все.
    
— Простоватая концовка, — ехидно вздохнул Кокотов.
    
— И вы ее, конечно, предвидели?
    
— Разумеется! — соврал автор «Кентавра желаний».
    
— Тогда предложите другую, коллега! — с некоторой обидой отозвался Жарынин.
    
— Пожалуйста: через несколько дней в Интерспейснете появился восторженный блог нашей обманутой, но коварной Пат. Она взахлеб делилась своими совершенно космическими ощущениями, которые пережила благодаря Мерилин Монро — великой актрисе и вулканической женщине. И утверждала, что если бы деньги на это счастье надо было копить не пять, а десять лет, она бы не задумалась ни на минуту!
    
— Неплохо! — благосклонно кивнул режиссер. — Я вижу, вы в форме. Немного прогуляемся после завтрака — и за работу. Доедайте скорее!
    
В холле они столкнулись с Валентиной Никифоровной. Одетая в строгий брючный костюм, она шла, неся под мышкой скоросшиватель, той надменной деловой походкой, которая особенно украшает стройных женщин средних лет. Увидав соавторов, бухгалтерша улыбнулась с доброжелательной неопределенностью — так улыбаются, если встречают кого-то, с кем ты вроде бы и знаком, но полной уверенности в этом нет. Жарынин уступил даме дорогу, почтительно поклонился, незаметно подмигнув при этом писателю, а Кокотов, ненавидя себя и томясь, вообразил влажное после душа тело Валентины Никифоровны и ее муравьиную тропку.
   
   
    
     
Глава 23
     
Последний русский крестьянин
    
    
…День стоял ясный и прохладный. Ослепительно белые березовые стволы напоминали солнечные щели в зелено-желтом заборе. На дорожках, точно разноцветные заплатки, лежали, пристав к влажному после ночного холода асфальту, опавшие листья. На газоне, под елочкой, гордо и одиноко стоял большой мухомор с оранжевой, как у спасателя МЧС, шляпкой. Кучевые облака на эмалево-синем небе выглядели необыкновенно контрастно, можно было различить любую впадинку, выпуклость, завитушку, каждую отставшую туманность. В воздухе остро пахло грустной осенней свежестью…
    
Некоторое время соавторы молча бродили по дорожкам, глубоко дыша и раскланиваясь со встречными ветеранами. Лица у стариков и старушек были светлые, безмятежные, словно впереди их ожидала еще долгая-долгая, красивая, загадочная жизнь…
    
— А плютей здесь растет? — спросил вдруг Кокотов.
    
— Не встречал.
    
— А что вы решили с Ибрагимбыковым?
    
— Надо с ним заканчивать.
    
— Как?
    
— Я позвонил приятелю, мы во ВГИКе вместе учились. Теперь он работает на телевидении. Обещал сегодня прислать съемочную группу. Прежде всего к ситуации надо привлечь внимание! Общество должно содрогнуться оттого, что заслуженные старики могут остаться без крова над головой. Давайте сядем!
    
Режиссер и писатель направились к скамейке — такие раньше стояли во всех городских скверах. Длинные, трехметровые, глубокие, они были сбиты из прочных, хорошо подогнанных под седалищный изгиб брусков, упирающихся концами в фигурные чугунные боковины. Сколько нежных объяснений слышали эти скамейки, сколько первых поцелуев помнят, счастливых содроганий хранят и сколько роковых разрывов не могут забыть! Но таких скамеек в парках и скверах теперь уж не сыщешь, их наша ненадежная эпоха променяла на короткие хлипкие лавчонки, готовые обрушиться под одной-единственной страстно целующейся парой.
    
— А почему Огуревич сам к общественности не обратится? — спросил Кокотов, усаживаясь.
    
— Да, тут что-то не так! — согласился Жарынин. — Но сейчас это не важно. Сейчас главное — начать, как говаривал лучший немец всех времен и народов!
    
— Кто это?
    
— Горби, коллега!
    
— Я вон про того спрашиваю! — уточнил писатель, показывая на странного человека, привинчивавшего что-то к отдаленной скамейке.
    
— А-а… Это Агдамыч. Последний русский крестьянин. Вы уже про него спрашивали!
    
— Да, действительно… Агдамыч… Странное прозвище!
    
— На самом деле его зовут Матвей Илларионович Адамов. «Агдам» же, если помните, — популярный и недорогой портвейн великой советской эпохи!
    
— Обижаете! Конечно помню!
    
— А прозвали Илларионыча Агдамычем потому, что он, производя качественный самогон, сам предпочитал ему «Агдам».
    
— А почему он «последний крестьянин»?
    
— Говорят, впервые так его назвал Бондарчук (не лысый Федя, а сам великий Сергей Федорович!) после настоящей русской баньки, которую ему истопил Агдамыч. У него тут неподалеку, в лесу, своя усадьба была: изба, двор, постройки — вроде хутора. Еще от родителей досталась. Хозяйничали всерьез: коровка, кабанчики, овцы, гуси, кролики, куры. Ну, огород, конечно, и теплица. Держалось все, разумеется, на хозяйке — Анне Кузьминичне. Могучая была женщина! Сложите вместе двух Евгений Ивановн и прибавьте вашего покорного слугу — получите незабвенную Анну Кузьминичну. Какие пироги пекла, какие пироги! Агдамыч боялся ее страшно и был в ту пору таким работягой — залюбуешься! С утра у себя вкалывает, потом бежит сюда — плотничать и слесарничать: ему за это кухонные недоедки для свинок полагались. Творческая интеллигенция, в «Ипокренино» наезжавшая — славных стариков проведать или в свободных номерах отдохнуть, — часто к нему захаживала: за самогоном, сальцем, солеными огурчиками, парным мясом и молочком, или просто — чтобы первозданным сельским видом насладиться, детство вспомнить! Тогда ведь многие мэтры из крестьянского народа происходили. Это теперь у нас все заслуженные артисты из семей народных артистов…
    
Колодец у него, кстати, был великолепный — с настоящим «журавлем»! Помню, я еще во ВГИКе учился, засиделись мы как-то с другом и однокурсницей в ресторане Дома кино до самого закрытия, а душа продолжения просит. Э-эх! Поймали «левака», десятку в зубы — и к Агдамычу! Он нас, несмотря на поздний час, как родных принял, самогоном с сальцем наделил и на сеновал отправил. Просыпаюсь утром в сене. Аромат! Куры по двору бродят. На груди у меня полуголая однокурсница дремлет с той трогательной доверчивостью, какую может позволить себе только женщина, которой скрывать от тебя уже нечего. Значит, припоминаю: было! Нежно бужу девушку… О, это утреннее, краткое и острое, подтверждение вчерашней новизны! Ну не важно… Вам, коллега, об этом лучше не слушать. Тем более что моя бывшая однокурсница — теперь мать-игуменья! Так-то! А вот с другом — беда, никак не можем растолкать: самогону с ночи обпился и закусывал плохо. Тогда мы с Илларионычем парня к «журавлю» привязали и в колодец опустили — по шею. Сразу очнулся!
    
В общем, был Агдамыч в творческих кругах фигурой известной. Шолохов, как-то с ним выпивавший, утверждал потом, что людей с такими выдающимися умственными способностями он встречал всего несколько раз в жизни! Но наши русские Ломоносовы, как сперматозоиды: из миллионов один до цели добирается, остальные гибнут невостребованные. М-да… Простите, Андрей Львович, опять я вас тревожу рискованными параллелями! Ну да ладно! И как-то так само собой получилось, что если какому-нибудь режиссеру срочно нужна для съемок деревенская натура, никто даже не задумывался: вперед, к последнему русскому крестьянину! Колорит, самогон и от Москвы недалеко! А в скольких эпизодах Агдамыч сам снялся — не сосчитаешь! «Отец, далеко ли до Лихачевки?» — «Да, почитай, милок, версты две станет!» Тогда ведь без деревенской темы ни один фильм не обходился, даже если кино про физиков-ядерщиков. Лохматит, лохматит себе ученый волосы в логарифмическом отчаянье, потом махнет рукой — и в деревню, на утреннюю речку, босиком по росе. Помните знаменитых лошадей под дождем у Тарковского в «Солярисе»?
    
— Еще бы! — воскликнул Кокотов.
    
— У Агдамыча снимали. Коней, правда, в колхозе взяли. И за эпизодические роли, и за аренду живописной натуры в те годы, между прочим, неплохие деньги платили. Со всего этого имели Адамовы хороший доход — даже «волгу» с прицепом приобрели: на рынок в Сергиев Посад (а по-старому — Загорск) продукты натуральные возить. Кстати, купить в ту пору ГАЗ-24 простому человеку было практически невозможно, эта машина предназначалась космонавтам, академикам, генералам, артистам, ну и торгашам, разумеется. Однако тогдашний повелитель Союза кинематографистов СССР Лев Кулиджанов чрезвычайно ценил Агдамыча за меткое народное слово и включил его в список лауреатов Государственной премии, которым по статусу полагалась «Волга». Но и это еще не все! Иные чересчур разгулявшиеся и не рассчитавшие свои финансовые возможности творцы расплачивались за самогон, сало, сеновал и баньку шмотками, привезенными из загранкомандировок. И на праздники одевался последний русский крестьянин, доложу я вам, не хуже, чем преуспевающий кинооператор: кожаный пиджак, вельветовые брюки, тисненые мокасины и так далее. Цветных шейных платков а-ля Болтянский, конечно, не носил: близость к земле не позволяла…
    
Но прав, прав старый пессимист Сен-Жон Перс: счастье — это всего лишь предбанник горя. Первый страшный удар по благоденствию Адамовых нанес капитализм с нечеловеческим лицом. Ну кому, кому, скажите, срочно понадобится ночью ехать в лес за самогоном, если круглосуточные ларьки ломятся от алкогольной отравы? Кто в нищей стране будет задорого покупать на рынке натуральный творог или парную свинину? Ножки Буша и дармовые молочные продукты из Белоруссии погубили процветавший семейный бизнес! Про доходы от кино я даже не говорю! Экраны захватили бандиты, проститутки, менты, олигархи и извращенцы. События разворачиваются теперь исключительно или в дорогих казино, или на помойках. Зачем, зачем им Агдамыч? Но семья Адамовых сопротивлялась, боролась, не сдавалась — они научились из первача с помощью желудевого отвара готовить виски и развозили напиток в окрестные палатки на реализацию. Достаток, конечно, из семьи ушел, но на еду хватало. Да только беда, как говорится, не ходит одна: Анну Кузьминичну положили в районную больницу на операцию — пустяковую. И черт дернул Агдамыча вместо аванса вручить врачам канистру желудевого скотча! Ну какой, скажите, русский человек, даже если он в белом халате, удержится от того, чтобы не выпить за успех начатого дела? В общем, зарезали спьяну бедную Анну Кузьминичну прямо на операционном столе как овечку. Этого второго удара Агдамыч не выдержал. Сначала спалил по неосторожности дом и поселился в бане, потом разбил спьяну ржавую «Волгу», пропил вещи — свои и покойницы — и превратился в то, что вы теперь видите перед собой! — Жарынин театрально указал рукой на последнего крестьянина и вытер лысину, вспотевшую от эмоционального повествования.
    
Потрясенный рассказом, Кокотов совсем другими глазами взглянул на страдальца. Агдамыч был одет в старую засаленную «олимпийку», зеленую брезентовую куртку с капюшоном и обут в кроссовки, такие грязные и истрепанные, словно в них, не снимая, совершен пеший переход от Карпат до Гималаев. На голове красовалась желтая лыжная шапочка с помпоном. В руке он держал плотницкий ящик-дощаник, оттуда торчали инструменты: молоток, топор, ножовка и гвоздодер, похожий на черную гадючку, поднявшую сплющенную головку. По всем признакам последний крестьянин пребывал в состоянии бодрого работящего похмелья.
    
Подойдя к соседней скамейке, умелец извлек из дощаника небольшую латунную табличку, заигравшую на солнце, точно карась чешуей, приложил ее к брускам, полюбовался, потом вынул изо рта шуруп и начал прикручивать.
    
— Что он делает? — удивился Кокотов.
    
— Превращает с помощью этих табличек обычный парковый инвентарь в артефакт мирового значения. Огуревич придумал. Редкий жучила! Он, кстати, эти устаревшие скамейки в городе задешево скупает и сюда везет.
    
— Скупает! Зачем?
    
— Скамейки идут на экспорт.
    
— Бросьте! Кому они за границей нужны?! — вскричал писатель, решив, что его нагло разыгрывают.
    
— Э, не скажите! В «Ипокренине» кто только не жил. Многие знаменитости наведывались. Мог, допустим, Лев Толстой сидеть здесь на скамейке?
    
— Не мог.
    
— Правильно. Соображаете! А Пастернак?
    
— Мог, вероятно…
    
— Ответ правильный. И Булгаков мог, и Станиславский, и Шостакович, и Шолохов… А «Ипокренино» как раз по пути в Сергиев Посад. Туристы иной раз заезжают. Среди них попадаются любители и даже знатоки. Две скамейки, на которых любил сидеть Пастернак, ушли в Америку. В Германию взяли скамейку имени Мейерхольда. А сколько скамеек Михоэлса ушло в Израиль! Не счесть… В последние годы в связи с обострением украинской государственности в Киев забрали четыре любимые скамейки Довженко…
    
— Минуточку! Но на них же не написано, кто на какой именно любил сидеть!
    
— Ошибаетесь! Написано. Сейчас убедитесь сами…
    
Последний русский крестьянин между тем, ввинтив четвертый шуруп и проверив, хорошо ли держится табличка, направился к соавторам. Когда он опасно приблизился, на них пахнуло особым тяжким духом, такой могла бы, наверное, издавать выхлопная труба испорченного автомобиля, если бы двигатель работал не на бензине, а на табачно-алкогольной смеси.
    
— Здоров, Агдамыч! — воскликнул Жарынин с той лейб-гвардейской развязностью, каковую отечественная творческая интеллигенция обычно напускает на себя, общаясь с народом.
    
— И вам не хворать! — степенно ответил мастер.
    
— Знакомься — мой соавтор Кокотов! — представил режиссер.
    
— С приездом! Сочиняете, стало быть? — кивнул Агдамыч, вынул из дощаника начищенную табличку с отверстиями по углам и стал, щурясь, присматриваться к крашеным брусьям скамейки. — Где-то тут дырочки были… Ну, ничего, новые провертим.
    
— А кто едет-то? — спросил Жарынин.
    
— Вроде как америкосы опять…
    
— А кого привинчиваешь?
    
— Тама, — он махнул на соседнюю скамейку, — этот… как его… — Агдамыч изобразил прокуренными мозолистыми пальцами тюремную решетку.
    
— Солженицын? — подсказал Жарынин.
    
— Не-а. Хуже.
    
— Варлам Шаламов?
    
— Не-а Лучше.
    
— Мандельштам?
    
— Он самый.
    
— А сюда кого привинтишь?
    
— Этого… — Агдамыч показал руками большой квадрат.
    
— Малевича? — сразу догадался режиссер.
    
— Его. Ага, вот они — дырочки… — Мастер обтер рукавом табличку, на которой была выгравирована искусная, стилизованная под начало прошлого века надпись:
    
     На этой скамейке любил сидеть
     великий русский живописец,
     отец «Черного квадрата»
     Казимир Северинович Малевич (1878–1935)
    
    
— А он действительно любил тут сидеть? — усомнился Кокотов.
    
— А чего ж не любить: удобно и воздух, — ответил Агдамыч, отсчитывая четыре шурупа и вставляя их в рот.
    
— Это в источниках зафиксировано? — уточнил Андрей Львович.
    
— А как же! — вооружаясь отверткой, кивнул умелец. — У нас все досточки на учете.
    
— Мой наивный друг, — покачал головой Жарынин, — восточная мудрость гласит: невозможно обнаружить три вещи — след рыбы в реке, след змеи на камне и след мужчины в женщине. Я бы добавил четвертую: невозможно обнаружить след Малевича на лавке, на которой он никогда не сидел…
    
— Значит, обман?
    
— Почему сразу — обман? Если «Черный квадрат» не обман, то почему же скамейка, на которой мог сидеть, но не сидел Малевич, — обман? Это всего лишь несбывшаяся реальность.
    
— Правильно! — краем рта подтвердил Агдамыч, ввинчивая шуруп. — Вот к нам китаёзы приезжали. Галдят — где тут, мол, Островский сидел, который инвалид и про как закалялась сталь сочинял?! Оч-чень они его там у себя уважают. Просто трясутся. Так и сясякали: «Ососки элосы йоу и! Ососки шу хэн хао! Ососки до шао цянь?»[1] Две лавки увезли. Одну — в Пекин, другую — в Шанхай.
    
— Какая же у тебя память, Агдамыч! — похвалил Жарынин.
    
— Не жалуюсь. Память хорошая, а жизнь хуже…
    
— Ты же вроде увольняться собирался? Ругался: мало платят.
    
— Остался! — ответил мастер, заканчивая работу.
    
— Денег добавили?
    
— Не-а. Но Огурец обещал научить без водки похмеляться. У нас же, оказалось, внутри спирт имеется. Мы просто не знаем…
    
— Ну и как?
    
— Учусь. Дело-то серьезное.
    
— Значит, сам пока не можешь?
    
— Еще нет. Вкус водки уже могу на себя напустить, но крепости никакой нету. В магазин хожу.
    
— А самогон? Ты же такую прелесть гнал!
    
— Дорог ныне ингредиент, Дмитрий Антонович. Магазин дешевле выходит. Только вот сегодня не хватает мне…
    
— Помочь?
    
— Не побрезгую.
    
— А сколько у тебя есть?
    
— Вот! — Мастер вынул из дощаника пустую водочную бутылку.
    
— Ну, неплохо! — усмехнулся режиссер и протянул ему сотню.
    
Тот принял вспомоществование с благодарным достоинством и собрался уходить.
    
— А зачем вы таблички каждый раз отвинчиваете? — спросил Кокотов.
    
— Так цветнина ж! — опешил от такого непонимания Агдамыч. — Чуть не доглядел — отодрали и сдавать побежали…
    
— Кто?
    
— Есть кому! — Он сурово посмотрел на соавторов и зашаркал к дальней скамейке в конце аллеи.
    
— А там-то кто сидел? — вдогонку спросил Андрей Львович.
    
Последний русский крестьянин помахал над головой кулаком и ступенчато рубанул воздух.