1 2 3 4 5 6 7 8 9 
        все более лучшие способы коллективного самоубийства.
        
Ввиду лавинообразного роста мирового населения человек уже начал искать пути и средства
        удержания грозящего людского наводнения. Но природа может предвосхитить все наши попытки, 
        обратив против человека его же собственный созидательный разум. Водородная бомба, например, 
        могла бы с успехом приостановить перенаселение.
        
Несмотря на наше горделивое превосходство над природой мы все еще ее жертвы, ибо не 
        научились контролировать свое собственное естество. Медленно, с завидным упорством мы 
        кличем себе беду. Богов, к которым мы могли бы обратиться за помощью, больше нет. Великие
        религии мира страдают от растущей анемии, потому что боги—покровители бежали из лесов, рек,
        гор, животных, а богочеловеки скрылись под землей в бессознательном. Мы дурачим себя, считая, 
        что они ведут постыдное существование среди пережитков нашего прошлого. Нашей сегодняшней 
        жизнью владеет Богиня Разума, наша величайшая и самая трагическая иллюзия. Мы уверяем себя,
        что с помощью разума «завоевали природу». Но это лишь лозунг — так называемое завоевание 
        природы оборачивается перенаселенностью и добавляет к нашим бедам психологическую 
        неспособность к нужным политическим реакциям. И людям остается лишь ссориться и сражаться 
        за превосходство друг над другом.
        
Можно ли говорить после этого, что мы «завоевали природу»? Так как любое изменение должно
        где-то начинаться, то пережить и вынести его в себе должен отдельный человек. Реальное 
        изменение должно начаться внутри самого человека, и этим человеком может быть любой из нас.
        Никто не может озираться кругом в ожидании, что кто-то еще сделает то, что он не хочет 
        делать сам. Но поскольку, кажется, никто не знает, что делать, то, возможно, каждому из нас 
        стоит спросить себя: может быть, мое бессознательное знает, что может нам помочь? Ясно, что 
        сознательный разум не способен сделать что-либо полезное в этом отношении. Сегодня человек 
        с болью воспринимает тот факт, что ни его великие религии, ни многочисленные философии не 
        дают ему того мощного воодушевляющего идеала, обеспечивающего ту безопасность, в которой 
        он нуждается перед лицом нынешнего состояния мира.
        
Я знаю, что буддисты скажут: «Все было бы так, как надо, если бы люди только следовали 
        «благородному восьмеричному пути Дхармы» и имели бы правильное понимание Самости» [29]. Христианин скажет нам, что если бы только люди 
        имели веру в Бога, то мы имели бы лучший мир. Рационалист будет утверждать, что окажись люди 
        более понимающими и разумными, все наши проблемы были бы разрешаемы. Трудность заключается в 
        том, что ни один из них сам эти проблемы решить не может.
        
Христиане часто спрашивают, почему Бог ничего не говорит им, как — согласно вере — делал
        это в прежние времена. Когда я слышу подобные вопросы, то всегда вспоминаю о раввине, 
        которого спросили, как это может быть, что Бог часто являл себя людям в давние дни, а ныне
        его никто не видит. Рабби ответил: «Сегодня больше не осталось никого, кто мог бы поклониться
        достаточно низко». Этот ответ попадает в самую точку. Мы настолько привязаны и захвачены 
        своим субъективным сознанием, что забыли о стародавнем факте, о том, что Бог творит главным
        образом через сны и видения.
        
Буддист отвергает мир бессознательных фантазий как бесполезную иллюзию, христианин 
        помещает свою Церковь и Библию между собой и своим бессознательным, а рациональный 
        интеллектуал даже не знает, что его сознание — это еще не вся психика. Это невежество 
        торжествует даже сегодня, несмотря на то, что более 70 лет назад бессознательное уже было 
        основным научным понятием, необходимым в любом серьезном психологическом исследовании. 
        Мы не можем больше позволять себе выступать в роли Всемогущего Бога, восседающих судей, 
        рассуждающих о достоинствах и недостатках природных явлений. Мы уже не строим свою ботанику 
        на старомодном разделении растений на полезные и вредные, а зоологию по наивному делению
        животных на опасных и безвредных. Но мы все еще самодовольно считаем, что сознание имеет 
        смысл, а бессознательное — явная чепуха. В науке такое высокомерие вызвало бы смех в зале. 
        Имеют или не имеют смысл, скажем, микробы? Чем бы бессознательное ни было, оно является 
        естественным природным явлением, воспроизводящим осмысленные символы. Нельзя ожидать, что 
        тот, кто ни разу не заглянул в микроскоп, будет специалистом по микробам, но также и тот, 
        кто всерьез не изучал натуральные символы, не может считаться компетентным судьей в этом 
        деле.
        
Но общая недооценка человеческой души столь велика, что ни великие религии, ни философии,
        ни научный рационализм не изъявили желания взглянуть на нее дважды. Несмотря на то, что 
        католическая церковь допускает появление снов, посланных Богом (Somnia a Deo missa), 
        большинство духовных деятелей ее не делают серьезных попыток понять сны. Я сомневаюсь, что
        существует протестантский трактат или доктрина, опустившаяся до того, чтобы допустить 
        возможность услышать во сне глас Божий (vox Dei). Но если теолог действительно верит в Бога,
        то какие основания у него считать, что Бог не способен говорить посредством сновидений? 
        Я потратил более полувека на изучение натуральной символики и пришел к выводу, что сновидения
        и их символика не являются бессмысленными и бестолковыми. Наоборот, сны дают наиболее 
        интересную информацию как раз тем, кто прилагает усилия к тому, чтобы понять их символы. 
        Результаты, конечно, имеют мало общего с такими делами, как купля—продажа. Но смысл жизни 
        не определяется всецело лишь деловой жизнью, так же как глубина желаний человеческого сердца 
        не измеряется величиной счета в банке.
        
В тот период человеческой истории, когда энергия всех пытливых сил тратилась на изучение 
        природы, очень мало внимания обращалось на сущность человека, на то, что и составляет его 
        психическое начало, хотя много исследований функций сознания было проведено. Но самая сложная
        и неведомая часть разума, производящая символы, до сих пор почти не исследована. Это 
        может показаться почти невероятным, ведь мы получаем сигналы из бессознательного каждую ночь, 
        но расшифровка этих посланий представляется слишком утомительным занятием почти для всех,
        исключая немногих людей, которых это беспокоит. Величайший инструмент человека, его психика,
        привлекает мало внимания, зачастую ей попросту не доверяют и презирают ее. 
        Пренебрежительное: «Это всего лишь психология» часто означает пустоту, ничто.
        
Откуда пошли эти повсеместные предрассудки? Очевидно, мы настолько были заняты тем, о чем
        мы думали, что совершенно забыли спросить, а что же бессознательное психическое думает о 
        нас? Идеи Зигмунда Фрейда подтвердили существование презрения к психическому у большинства 
        людей. До него бессознательным просто пренебрегали и не замечали его, теперь же оно стало 
        свалкой всего морально отвергнутого.
        
Сегодняшняя точка зрения, конечно, односторонняя и несправедливая. Она не согласуется
        даже с известными фактами. Фактическое знание о бессознательном показывает, что это природное
        явление и — как и сама Природа — оно, по крайней мере, нейтрально. Бессознательное содержит
        все аспекты человеческой природы — свет и тьму, красоту и безобразие, добро и зло, мудрость
        и глупость. Изучение индивидуального и коллективного символизма — задача огромная и до 
        сих пор не решенная. Но начало уже положено. Первые результаты обнадеживают, и они указывают
        направление ответа на многие нерешенные вопросы сегодняшнего дня человечества.
      
    
    
      
        
Об архетипах коллективного бессознательного
      
      
        
Статья «Об архетипах коллективного бессознательного» впервые была опубликована в 1934 г. в 
        ежегоднике «Эранос». В переработанном виде она вошла в книгу «О корнях бессознательного» 
        (1954). Перевод осуществлен А.М.Руткевичем.
      
      
Гипотеза о существовании коллективного бессознательного принадлежит к числу тех научных 
      идей, которые поначалу остаются чуждыми публике, но затем быстро превращаются в хорошо ей 
      известные и даже популярные. Примерно то же самое произошло и с более емким и широким понятием 
      «бессознательного». После того как философская идея бессознательного, которую разрабатывали 
      преимущественно Г.Карус и Э. фон Гартман, не оставив заметного следа пошла ко дну, захлестнутая 
      волной моды на материализм и эмпиризм, эта идея по прошествии времени вновь стала появляться 
      на поверхности, и прежде всего в медицинской психологии с естественно—научной ориентацией. 
      При этом на первых порах понятие «бессознательного» использовалось для обозначения только 
      таких состояний, которые характеризуются наличием вытесненных или забытых содержаний. Хотя у 
      Фрейда бессознательное выступает — по крайней мере метафорически — в качестве действующего 
      субъекта, по сути оно остается не чем иным, как местом скопления именно вытесненных содержаний; 
      и только поэтому за ним признается практическое значение. Ясно, что с этой точки зрения 
      бессознательное имеет исключительно личностную природу [30], хотя, с другой стороны, уже Фрейд понимал архаико-мифологический 
      характер бессознательного способа мышления.
      
Конечно, поверхностный слой бессознательного является в известной степени личностным. Мы 
      называем его личностным бессознательным. Однако этот слой покоится на другом, более глубоком,
      ведущем свое происхождение и приобретаемом уже не из личного опыта. Этот врожденный более 
      глубокий слой и является так называемым коллективным бессознательным. Я выбрал термин 
      «коллективное», поскольку речь идет о бессознательном, имеющем не индивидуальную, а всеобщую 
      природу. Это означает, что оно включает в себя, в противоположность личностной душе, 
      содержания и образы поведения, которые cum grano salis являются повсюду и у всех индивидов
      одними и теми же. Другими словами, коллективное бессознательное идентично у всех людей и 
      образует тем самым всеобщее основание душевной жизни каждого, будучи по природе 
      сверхличным. Существование чего-либо в нашей душе признается только в том случае, если в ней 
      присутствуют так или иначе осознаваемые содержания. Мы можем говорить о бессознательном лишь
      в той мере, в какой способны удостовериться в наличии таких содержаний. В личном 
      бессознательном это по большей части так называемые эмоционально окрашенные комплексы,
      образующие интимную душевную жизнь личности.
      
Содержаниями коллективного бессознательного являются так называемые архетипы. Выражение 
      «архетип» встречается уже у Филона Иудея (Dе Орif. Mundi, § 69) по отношению к Imago Dei в 
      человеке. Также и у Иринея, где говорится: «Mundi fabricator non a semetipso fecit haec, 
      sed de aliens archetypis transtulit» («Творец мира не из самого себя создал это, он 
      перенес из посторонних ему архетипов»). Хотя у Августина слово «архетип» и не встречается, но 
      его заменяет «идея» — так в De Div. Quaest, 46: «Ideae, quae ispae formatae non sunt… quae in 
      divina intelligentia continentur» («Идеи, которые сами не созданы… которые содержатся в 
      божественном уме»). Понятие «архетип» является верным и полезным для наших целей, поскольку 
      оно значит, что, говоря о содержаниях коллективного бессознательного, мы имеем дело с 
      древнейшими, лучше сказать, изначальными типами, т.е. испокон веку наличными всеобщими 
      образами. Без особых трудностей применимо к бессознательным содержаниям и выражение 
      «representstions сollectives» (фр. «коллективные представления»), которое употреблялось 
      Леви-Брюлем для обозначения символических фигур в первобытном мировоззрении. Речь идет 
      практически все о том же самом: примитивные родоплеменные учения имеют дело с видоизмененными 
      архетипами. Правда, это уже не содержания бессознательного; они успели приобрести осознаваемые 
      формы, которые передаются с помощью традиционного обучения в основном в виде тайных учений, 
      являющихся вообще типичным способом передачи коллективных содержаний, берущих начало в 
      бессознательном.
      
Другим хорошо известным выражением архетипов являются мифы и сказки. Но и здесь речь идет о 
      специфических формах, передаваемых на протяжении долгого времени. Подобным образом 
      использовался «архетип» алхимиками, например, в Hermetis Тrismigisti tract.aur. (Theatr. Chem., 
      1613, IV, 718): «Ut Deus omnem divinitatis suae thesaurum… in se tanquam archetypo absconditun… 
      eodem modo Saturnus occulte corporum metalloricum simulacra in se circumferens» («Подобно 
      Богу, хранящему все свои божественные сокровища… в себе как в сокровенном архетипе… так же 
      Сатурн хранит в себе тайные подобия металлических тел»). У Вингеруса (Тract. De igne et 
      sale // Theatr. Chem., 1661, VI. 3) мир является «аd archetypi sui similitudinem factus» 
      («Созданным по подобию со своим архетипом»), а потому называется «mangus homo» («hоmо maximus» 
      у Сведенборга).
      
(пропущено)
      
… к representations collectives (фр. «коллективным представлениям»), в которых оно обозначает 
      только ту часть психического содержания, которая еще не прошла какой-либо сознательной 
      обработки и представляет собой еще только непосредственную психическую данность. Архетип как 
      таковой существенно отличается от исторически сформировавшихся или переработанных форм. На 
      высших уровнях тайных учений архетипы предстают в такой оправе, которая, как правило, 
      безошибочно указывает на влияние сознательной их переработки в суждениях и оценках. 
      Непосредственные проявления архетипов, с которыми мы встречаемся в сновидениях и видениях, 
      напротив, значительно более индивидуальны, непонятны или наивны, нежели, скажем, мифы. По 
      существу, архетип представляет то бессознательное содержание, которое изменяется, становясь 
      осознанным к воспринятым; оно претерпевает изменения под влиянием того индивидуального 
      сознания, на поверхности которого оно возникает [31].
      
То, что подразумевается под «архетипом», проясняется через его соотнесение с мифом, тайным 
      учением, сказкой. Более сложным оказывается положение, если мы попытаемся психологически 
      обосновать, что такое архетип. До сих пор при исследовании мифов удовлетворялись солярными, 
      лунарными, метеорологическими и другими вспомогательными представлениями. Практически не 
      обращалось внимания на то, что мифы — в первую очередь психические явления, выражающие 
      глубинную суть души. Дикарь не склонен к объективному объяснению самых очевидных вещей. 
      Напротив, он постоянно испытывает потребность или, лучше сказать, в его душе имеется 
      непреодолимое стремление приспосабливать весь внешний опыт к душевным событиям. Дикарю 
      недостаточно просто видеть, как встает и заходит Солнце, — эти наблюдения внешнего мира 
      должны одновременно быть психическими событиями, т.е. метаморфозы Солнца должны представлять 
      судьбу Бога или героя, обитающего, по сути дела, в самой человеческой душе.
      
Все мифологизированные естественные процессы, такие, как лето и зима, новолуние, дождливое 
      время года и т.д. не столько аллегория [32] самих 
      объективных явлений, сколько символические выражения внутренней и бессознательной драмы души. 
      Она улавливается человеческим сознанием через проекции, т.е. будучи отраженной в зеркале 
      природных событий. Такое проецирование лежит у самых оснований, а потому потребовалось 
      несколько тысячелетий истории культуры, чтобы хоть как-то отделить проекцию от внешнего 
      объекта. Например, в астрологии дело дошло до абсолютной дискредитации этой древнейшей 
      «scientia intutiva», поскольку психологическая характерология не была отделена от звезд. 
      Тот, кто еще верит сегодня — или уверовал заново — в астрологию, почти всегда возвращается к 
      древним предрассудкам о влиянии созвездий. Но каждому, кто способен исчислить гороскоп, должно 
      быть известно, что во времена Гиппарха Александрийского день весеннего равноденствия был 
      установлен в 0° Овна. Тем самым, любой гороскоп основывается на произвольно выбранном знаке 
      Зодиака, так как со времен Гиппарха весеннее равноденствие сместилось в силу прецессии по 
      меньшей мере к началу Рыб.
      
Субъективность первобытного человека столь удивительна, что самым первым предположением 
      должно было бы быть выведение мифов из его душевной жизни. Познание природы сводится для него, 
      по существу, к языку и внешним проявлениям бессознательных душевных процессов. Их 
      бессознательность представляет собой причину того, что при объяснении мифов обращались к чему 
      угодно, но только не к душе. Недоступным пониманию было то, что душа содержит в себе все те 
      образы, из которых ведут свое происхождение мифы, что наше бессознательное является действующим
      и претерпевающим действия субъектом, драму которого первобытный человек по аналогии 
      обнаруживал в больших и малых природных процессах [33]. 
      «В твоей груди звезды твоей судьбы», — говорит Зени Валленштейну; чем и довольствовалась вся 
      астрология, когда лишь немногие знали об этой тайне сердца. Не было достаточного ее понимания, 
      и я не решусь утверждать, что и сегодня что-либо принципиально изменилось в лучшую сторону.
      
Родоплеменные учения священно—опасны. Все тайные учения пытаются уловить невидимые душевные
      события и все они претендуют на высший авторитет. Это в еще большей мере верно по отношению к
      господствующим мировым религиям. Они содержат изначально тайное сокровенное знание и выражают 
      тайны души с помощью величественных образов. Их храмы и священные писания возвещают в образе и 
      слове освященные древностью учения, сочетающие в себе одновременно религиозное чувство, 
      созерцание и мысль. Необходимо отметить, что чем прекраснее, грандиознее, обширнее становится
      этот передаваемый традицией образ, тем дальше он от индивидуального опыта. Что-то еще 
      чувствуется, воспринимается нами, но изначальный опыт потерян. Почему психология является 
      самой молодой опытной наукой? Почему бессознательное не было уже давно открыто, а его 
      сокровища представали только в виде этих вечных образов? Именно потому, что для всего душевного 
      имеются религиозные формулы, причем намного более прекрасные и всеохватывающие, чем 
      непосредственный опыт.
      
Если для многих христианское миросозерцание поблекло, то сокровищницы символов Востока 
      все еще полны чудес. Любопытство и желание получить новые наряды уже приблизили нас к ним. 
      Причем эти образы — будь они христианскими, буддистскими или еще какими-нибудь, — являются
      прекрасными, таинственными, пророческими. Конечно, чем привычнее они для нас, чем более они 
      стерты повседневным употреблением, тем чаще от них остается только банальная внешняя сторона 
      и почти лишенная смысла парадоксальность. Таинство непорочного зачатия, единосушность Отца и 
      Сына или Троица, не являющаяся простой триадой, не окрыляют более философскую фантазию. Они
      стали просто предметом веры. Неудивительно поэтому, что религиозная потребность, стремление 
      к осмыслению веры, философская спекуляция влекут образованных европейцев к восточной символике, 
      к грандиозным истолкованиям божественного в Индии и к безднам философии даосов Китая. Подобным 
      образом чувство и дух античного человека были захвачены в свое время христианскими идеями. 
      И сейчас немало тех, кто поначалу поддается влиянию христианских символов — пока у них не 
      вырабатывается кьеркегоровский невроз. Или же их отношение к Богу вследствие нарастающего 
      обеднения символики сводится к обостренному до невыносимости отношению «Я» — «Ты», чтобы затем
      не устоять перед соблазном волшебной свежести необычайных восточных символов. Искушение 
      такого рода не обязательно оканчивается провалом, оно может привести к открытости и 
      жизненности религиозного восприятия. Мы наблюдаем нечто сходное у образованных представителей 
      Востока, которые нередко выказывают завидное понимание христианских символов и столь 
      неадекватной восточному духу европейской науки.
      
Тяга к вечным образам нормальна, для того они и существуют. Они должны привлекать, 
      убеждать, очаровывать, потрясать. Они созданы из материала откровения и отображают 
      первоначальный опыт божества. Они открывают человеку путь к пониманию божественного и 
      одновременно предохраняют от непосредственного с ним соприкосновения. Благодаря тысячелетним
      усилиям человеческого духа эти образы уложены во всеохватывающую систему мироупорядовающих 
      мыслей. Они предстают в то же самое время в виде могущественного, обширного, издревле 
      почитаемого института, каковым является церковь.
      
Лучше всего проиллюстрировать это на примере одного швейцарского мистика и затворника,
      недавно канонизированного брата Николая из Флюэ, важнейшим переживанием которого было так 
      называемое видение троичности. Оно настолько занимало его, что было изображено им, либо — по
      его просьбе — другими на стене кельи. В приходской церкви Заксельна сохранилось изображение 
      видения, созданное тогдашним художником. Это разделенная на шесть частей мандала, в центре 
      которой находится коронованный нерукотворный образ. Нам известно, что брат Николай пытался 
      исследовать сущность своего видения с помощью иллюстрированной книжки какого-то немецкого 
      мистика и неустанно трудился над тем, чтобы придать своему первопереживанию удобопонимаемую
      форму. На протяжении многих лет он занимался именно тем, что я называю «переработкой» 
      символа. На размышления брата Николая о сущности видения повлияли мистические диаграммы его
      духовных руководителей. Поэтому он пришел к выводу, что он, должно быть, увидел саму святую 
      Троицу, саму вечную любовь. Такому истолкованию соответствует и вышеуказанное изображение в
      Заксельне.
      
Первопереживание, однако, было совсем иным. Он был настолько «восхищен», что сам вид его 
      стал страшен окружающим, изменилось его лицо, да так, что от него стали отшатываться, его 
      стали бояться. Увиденное им обладало невероятной интенсивностью. Об этом пишет Вёльфлин: 
      «Все приходившие к нему с первого взгляда преисполнялись жуткого страха. О причине этого 
      страха он сам говорил, что видел пронизывающий свет, представленный человеческим ликом. 
      Видение было столь устрашающим, что он боялся, как бы сердце не разорвалось на мельчайшие 
      части. Поэтому-то у него, оглушенного ужасом и поверженного на землю, изменился и собственный 
      вид, и стал он для других страшен» [34].
      
Были все основания для установления связи между этим видениям и апокалиптическим образом 
      Христа (Апок.,1, 13), который по своей жуткой необычности превзойден лишь чудовищным семиглазым 
      агнцем с семью рогами (Апок.,V, 6). Трудно понять соотношение этой фигуры с евангельским 
      Христом. Видение брата Николая уже в его время стало истолковываться особым образом. В 1508 г. 
      гуманист Карл Бовиллус писал своему другу: «Я хотел бы исправить тот лик, который привиделся 
      ему на небе в звездную ночь, когда он предавался молитве и созерцанию. А именно, человеческий 
      лик с устрашающим видом, полным гнева и угрозы» и т.д. [35]. Это истолкование вполне соответствует современной амплификации (Апок., 
      I, 13) [36]. Не нужно забывать и о других видениях 
      брата Николая, например, Христа в медвежьей шкуре, Господа и его Жены — с братом Николаем как 
      сыном и т.п. В значительной своей части они выказывают столь же далекие от догматики черты.
      
С этим великим видением традиционно связывается образ Троицы в заксельнской церкви, а 
      также символ круга в так называемом «Трактате паломника»: брат Николай показал навестившему 
      его паломнику этот образ. Бланке полагает, вопреки традиции, что между видением и образом 
      Троицы нет никакой связи [37]. Мне кажется, что в 
      данном случае скептицизм заходит слишком далеко. Интерес брата к образу круга должен был иметь 
      основания. Подобные видения часто вызывают смятение и расстройство (сердце при этом 
      «разрывается на части»). Опыт учит, что «оберегающий круг», мандала, издавна является 
      средством против хаотических состояний духа. Вполне понятно поэтому, что брат был очарован 
      символом круга. Но истолкование ужасного видения как богооткровенного не должно было им
      отвергаться. Связь видения и образа Троицы в Заксельне с символом круга кажется мне весьма 
      вероятной, если исходить из внутренних, психологических оснований.
      
Видение было, несомненно, возбуждающим страх, вулканическим. Оно прорвалось в религиозное 
      миросозерцание брата Николая без догматического введения и без экзегетического комментария. 
      Естественно, оно потребовало длительной работы для ассимиляции, чтобы привести в порядок душу 
      и видение мира в целом, восстановить нарушенное равновесие. Это переживание истолковывалось на
      основе непоколебимой в то время догматики, которая доказала свою способность ассимиляции. 
      Страшная жизненность видения была преобразована в прекрасную наглядность идеи Троицы. Не будь
      этого догматического основания, последствия видения с его жуткой фактичностью могли бы быть 
      совсем иными. Вероятно, они привели бы к искажению христианских представлений о Боге и нанесли
      величайший вред самому брату Николаю, которого признали бы тогда не святым, а еретиком (если 
      не психически больным), и вся его жизнь, возможно, закончилась бы крушением.
      
Данный пример показывает полезность догматических символов. С их помощью поддаются
      формулировке столь же могущественные, сколь и опасные душевные переживания, которые из-за их 
      всевластности вполне можно назвать «богооткровенными». Символы дают пережитому форму и способ
      вхождения в мир человечески—ограниченного понимания, не искажая при этом его сущности, без 
      ущерба для его высшей значимости. Лик гнева Божьего (можно встретить его также у Якоба Бёме) 
      плохо сочетается с новозаветным Богом — любящим Отцом небесным.
      
Видение легко могло стать источником внутреннего конфликта. Нечто подобное присутствовало в 
      самом духе времени конца XV в., когда Николай Кузанский своей формулой соmlexio oppositorum 
      пытался предотвратить нараставшую угрозу церковного раскола. Вскоре после этого у многих 
      заново рождавшихся в протестантизме происходит столкновение с переживанием яхвистического 
      бога — божества, содержащиеся в котором противоположности еще не отделились друг от друга. 
      Брат Николай обладал определенными навыками и опытом медитации, он оставил дом и семью, долго 
      жил в одиночестве, глубоко заглянул в то темное зеркало, в котором отразился чудесный и 
      страшный свет изначального. Развивавшийся на протяжении многих тысячелетий догматический образ 
      божества в этой ситуации сработал как спасительное лекарство. Он помог ему ассимилировать 
      фатальный прорыв архетипического образа и тем самым избегнуть разрушения его собственной 
      души. Ангелус Силезиус был не настолько удачлив: его раздирали внутренние контрасты, ибо к его 
      времени гарантированная догматами крепость церкви была уже поколеблена.
      
Якобу Бёме бог был известен и как «пламя гнева», и как истинно сокровенный. Но ему удалось 
      соединить глубинные противоположности с помощью христианской формулы «Отец — Сын», включив в 
      нее свое гностическое (но в основных пунктах все же христианское) мировоззрение. Иначе он стал 
      бы дуалистом. Кроме того, ему на помощь пришла алхимия, в которой уже издавна подготавливалось 
      соединение противоположностей. Но все же не зря у него изображающая божество мандала (приведена 
      в «Сорока вопросах о душе») содержит отчетливые следы дуализма. Они состоят из темной и 
      светлой частей, причем соответствующие полусферы разделяются, вместо того чтобы сходиться 
      [38].
      
Формулируя коллективное бессознательное, догмат замещает его в сознании. Поэтому 
      католическая форма жизни в принципе не знает психологической проблематики. Жизнь коллективного
      бессознательного преднаходится в догматических архетипических представлениях, и безостановочно
      протекает в ритуалах и символике. Жизнь коллективного бессознательного открывается во 
      внутреннем мире католической души. Коллективное бессознательное, каким мы знаем его сегодня, 
      ранее вообще никогда не было психологическим. До христианской церкви существовали античные 
      мистерии, а они восходят к седой древности неолита. У человечества никогда не было недостатка 
      в могущественных образах, которые были магической защитной стеной против жуткой жизненности, 
      таящейся в глубинах души. Бессознательные формы всегда получали выражение в защитных и 
      целительных образах и тем самым выносились в лежащее за пределами души космическое 
      пространство.
      
Предпринятый Реформацией штурм образов буквально пробил брешь в защитной стене священных 
      символов. С тех пор они рушатся один за другим. Они сталкиваются, отвергаются пробужденным
      разумом. К тому же, их значение давно забыто. Впрочем, забыто ли? Может быть, вообще никогда 
      не было известно, что они означали, и лишь в Новое время протестантское человечество стало 
      поражаться тому, что ничего не знает о смысле непорочного зачатия, о божественности Христа 
      или о сложностях догмата о троичности? Может даже показаться, что эти образы принимались без
      сомнений и рефлексии, что люди относились к ним так же, как к украшению рождественской елки 
      или крашеным пасхальным яйцам — совершенно не понимая, что означают эти обычаи. На деле люди
      как раз потому почти никогда не задаются вопросом о значении архетипических образов, что эти
      образы полны смысла. Боги умирают время от времени потому, что люди вдруг обнаруживают, что 
      их боги ничего не значат, сделаны человеческой рукой из дерева и камня и совершенно бесполезны. 
      На самом деле обнаруживается лишь то, что человек ранее совершенно не задумывался об этих 
      образах. А когда он начинает о них думать, он прибегает к помощи того, что сам он называет 
      «разумом», но что в действительности представляет собой только сумму его близорукости и 
      предрассудков.
      
История развития протестантизма является хроникой штурма образов. Одна стена падала за 
      другой. Да и разрушать было не слишком трудно после того, как был подорван авторитет церкви. 
      Большие и малые, всеобщие и единичные, образы разбивались один за другим, пока наконец не 
      пришла царствующая ныне ужасающая символическая нищета. Тем самым ослабились и силы церкви: 
      она превратилась в твердыню без бастионов и казематов, в дом с рухнувшими стенами, в который 
      ворвались все ветры и все невзгоды мира. Прискорбное для исторического чувства крушение самого 
      протестантизма, разбившегося на сотни деноминаций, является верным признаком того, что этот 
      тревожный процесс продолжается. Протестантское человечество вытолкнуто за пределы охранительных 
      стен, и оказалось в положении, которое ужаснуло бы любого естественно живущего человека. Но 
      просвещенное сознание не желает ничего об этом знать, и в результате повсюду ищет то, что 
      утратило в Европе. Изыскиваются образы и формы созерцания, способные действовать, способные 
      успокоить сердце и утолить духовную жажду, — и сокровища находятся на Востоке.
      
Само по себе это не вызывает каких-либо возражений. Никто не принуждал римлян импортировать 
      в виде ширпотреба азиатские культуры. Если бы германские народы не прониклись до глубины души 
      христианством, называемым сегодня «чужеродным» [39], 
      то им легко было бы его отбросить, когда поблек престиж римских легионов. Но христианство 
      осталось, ибо соответствовало имевшимся архетипичсским образам. С ходом тысячелетий оно стало 
      таким, что немало удивило бы своего основателя, если б он был жив; христианство у негров или 
      индейцев дает повод для исторических размышлений. Почему бы Западу действительно не 
      ассимилировать восточные формы? Ведь римляне отправлялись ради посвящения в Элевсин,
      Самофракию и Египет. В Египет с подобными целями совершались самые настоящие туристические 
      вояжи.
      
Боги Эллады и Рима гибли от той же болезни, что и наши христианские символы. Как и сегодня, 
      люди тогда обнаружили, что ранее совсем не задумывались о своих богах. Чужие боги, напротив, 
      обладали нерастраченной мана. Их имена были необычны и непонятны, деяния 
      темны, в отличие от хорошо известной скандальной хроники Олимпа. Азиатские символы были 
      недоступны пониманию, а потому не казались банальными в отличие от собственных состарившихся 
      богов. Безоглядное принятие нового и отбрасывание старого не превращалось тогда в проблему. 
      Является ли это проблемой сегодня? Можем ли мы облечься, как в новое платье, в готовые 
      символы, выросшие на азиатской экзотической почве, пропитанные чужой кровью, воспетые на 
      чуждых языках, вскормленные чужими культами, развивавшиеся по ходу чужой истории? Нищий,
      нарядившийся в княжеское одеяние, или князь в нищенских лохмотьях? Конечно, и это возможно, 
      хотя может быть в нас самих еще жив наказ — не устраивать маскарад, а шить самим свою 
      одежду.
      
Я убежден в том, что растущая скудость символов не лишена смысла. Подобное развитие 
      обладает внутренней последовательностью. Теряется все то, о чем не задумываются, что тем 
      самым не вступает в осмысленное отношение с развивающимся сознанием. Тот, кто сегодня 
      пытается, подобно теософам, прикрыть собственную наготу роскошью восточных одежд, просто не
      верен своей истории. Сначала приложили все усилия, чтобы стать нищими изнутри, а потом 
      позируют в виде театрального индийского царя. Мне кажется, что лучше уж признаться в 
      собственной духовной нищете и утрате символов, чем претендовать на владение богатствами, 
      законными наследниками которых мы ни в коем случае не являемся. Нам по праву принадлежит
      наследство христианской символики, только мы его где-то растратили. Мы дали пасть построенному 
      нашими отцами дому, а теперь пытаемся влезть в восточные дворцы, о которых наши предки не 
      имели ни малейшего понятия. Тот, кто лишился исторических символов и не способен 
      удовлетвориться «эрзацем», оказывается сегодня в тяжелом положении. Перед ним зияет ничто, от 
      которого он в страхе отворачивается. Хуже того, вакуум заполняется абсурдными политическими 
      и социальными идеями, отличительным признаком которых является духовная опустошенность. Не
      удовлетворяющийся школьным всезнайством вынужден честно признаться, что у него осталось лишь 
      так называемое доверие к Богу. Тем самым выявляется — еще более отчетливо — растущее чувство 
      страха. И не без оснований — чем ближе Бог, тем большей кажется опасность. Признаваться в
      собственной духовной бедности не менее опасно: кто беден, тот полон желаний, а желающий 
      навлекает на себя судьбу. Как верно гласит швейцарская поговорка: «За богатым стоит один 
      дьявол, за бедняком — два». Подобно тому, как в христианстве обет мирской бедности применим
      по отношению к благам мира сего, духовная бедность означает отречение от фальшивых богатств
      духа — не только от скудных остатков великого прошлого, именуемых сегодня «протестантской 
      церковью», но также от всех экзотических соблазнов. Она необходима, чтобы в холодном свете
      сознания возникла картина оголенного мира. Эту бедность мы унаследовали уже от наших 
      отцов.
      
Мне вспоминается подготовка к конфирмации, которую проводил мой собственный отец. Катехизис
      был невыразимо скучен. Я перелистал как-то эту книжечку, чтобы найти хоть что-то интересное, 
      и мой взгляд упал на параграфы о троичности. Это заинтересовало меня, и я с нетерпением стал
      дожидаться, когда мы дойдем на уроках до этого раздела. Когда же пришел этот долгожданный
      час, мой отец сказал: «Данный раздел мы пропустим, я тут сам ничего не понимаю». Так была 
      похоронена моя последняя надежда. Хотя я удивился честности моего отца, это не помешайте 
      мне с той поры смертельно скучать, слушая все толки о религии.
      
Наш интеллект неслыханно обогатился вместе с разрушением нашего духовного дома. Мы убедились 
      к настоящему времени, что даже с постройкой самого большого телескопа в Америке мы не откроем 
      за звездными туманностями эмпирей, что наш взгляд обречен на блуждание в мертвой пустоте 
      неизмеримых пространств. Не будет нам лучше и от того, что откроет математическая физика в 
      мире бесконечно малого. Наконец, мы обращаемся к мудрости всех времен и всех народов и 
      обнаруживаем, что все по-настоящему ценное уже давно было высказано на самом прекрасном языке. 
      Подобно жадным детям, мы протягиваем руку к этим сокровищам мудрости и думаем, что если нам 
      удастся их схватить, то они уже наши. Но мы не способны оценить то, что хватаем, руки устают,
      а сокровища все время ускользают. Они перед нами, повсюду, насколько хватает глаз. Все 
      богатства превращаются в воду, как у того ученика чародея, который тонет в им самим вызванных 
      водах [40]. Ученик чародея придерживается 
      спасительного заблуждения, согласно которому одна мудрость хороша, а другая плоха. Из такого 
      рода учеников выходят беспокойные больные, верующие в собственную пророческую миссию. 
      Искусственное разделение истинной и ложной мудрости ведет к такому напряжению в душе, что из
      него рождаются одиночество и мания, подобные тем, что характерны для морфинистов, мечтающих
      найти сотоварищей по пороку.
      
Когда улетучивается принадлежащее нам по праву родства наследство, тогда мы можем сказать
      вместе с Гераклитом, что наш дух спускается со своих огненных высот. Обретая тяжесть, дух 
      превращается в воду, а интеллект с его люциферовской гордыней овладевает престолом духа. 
      Patris potestas («отеческую власть») над душой может себе позволить дух, но никак не 
      земнорожденный интеллект, являющийся мечом или молотом в руках человека, но не творцом его 
      духовного мира, отцом души. Это хорошо отмечено Клагесом, решительным было восстановление 
      приоритета духа и у Шелера — оба мыслителя принадлежат к той мировой эпохе, когда дух является 
      уже не свыше, не в виде огня, а пребывает внизу в виде воды. Путь души, ищущей потерянного 
      отца, — подобно Софии, ищущей Бюфос [41], — ведет к 
      водам, к этому темному зеркалу, лежащему в основании души. Избравший себе в удел духовную 
      бедность (подлинное наследие пережитого до конца протестантизма) вступает на путь души, 
      ведущий к водам. Вода — это не прием метафорической речи, но жизненный символ пребывающей во 
      тьме души.
      
Лучше проиллюстрировать это на конкретном примере (на месте этого человека могли бы
      оказаться многие другие). Протестантскому теологу часто снился один и тот же сон: он стоит 
      на склоне, внизу лежит глубокая долина, а в ней темное озеро. Во сне он знает, что до сего 
      момента что-то препятствовало ему приблизиться к озеру. На этот раз он решается подойти к 
      воде. Когда он приближается к берегу, становится темно и тревожно, и вдруг порыв ветра 
      пробегает по поверхности воды. Тут его охватывает панический страх, и он просыпается.
      
Этот сон содержит природную символику. Сновидец нисходит к собственным глубинам, и путь 
      его ведет к таинственной воде. И здесь совершается чудо купальни Вифезда [42]: спускается ангел и возмущает воды, которые тем
      самым становятся исцеляющими. Во сне это ветер, Пневма, дующий туда, куда пожелает. Требуется 
      нисхождение человека к воде, чтобы вызвать чудо оживления вод. Дуновение духа, проскользнувшее
      по темной воде, является страшным, как и все то, причиной чего не выступает сам человек, либо
      причину чего он не знает. Это указание на невидимое присутствие, на нумен [43]. Ни человеческое ожидание, ни волевые усилия не 
      могут даровать ему жизни. Дух живет у самого себя, и дрожь охватывает человека, если дух 
      для него до той поры сводился к тому, во что верят, что сами делают, о чем написано в книгах 
      или о чем говорят другие люди. Когда же дух спонтанно является, то его принимают за привидение, 
      и примитивный страх овладевает рассудком. Так описали мне деяния ночных богов старики племени 
      Элгоньи в Кении, называя их «делателями страха». «Он приходит к тебе. — говорят они, — как 
      холодный порыв ветра. И ты дрожишь, а он кружится и насвистывает в высокой траве». Таков 
      африканский Пан, бродящий с тростниковой флейтой и пугающий пастухов.
      
Но точно так же пугало во сне дуновение духа и нашего пастора, пастуха стад, подошедшего 
      в сумерках к поросшему тростником берегу, к водам, лежащим в глубокой долине души. К природе,
      к деревьям, скалам и источникам вод спускается некогда огненный дух, подобно тому старцу в 
      «Заратустре» Ницше, что устал от человечества и удалился в лес, чтобы вместе с медведями 
      бурчанием приветствовать творца. Видимо, нужно вступить на ведущий всегда вниз путь вод, 
      чтобы поднять вверх клад, драгоценное наследие отцов.
      
В гностическом гимне о душе сын посылается родителями искать жемчужину, утерянную из короны 
      его отца—короля. Она покоится на дне охраняемого драконом глубокого колодца, расположенного в 
      Египте — земле сладострастия и опьянения, физического и духовного изобилия. Сын и наследник 
      отправляется, чтобы вернуть драгоценность, но забывает о своей задаче, о самом себе, предастся 
      мирской жизни Египта, чувственным оргиям, пока письмо отца не напоминает ему, в чем состоит 
      его долг. Он собирается в путь к водам, погружается в темную глубину колодца, на дне которого 
      находит жемчужину. Она приводит его в конце концов к высшему блаженству.
      
Этот приписываемый Бардесану гимн принадлежит временам, которые во многом подобны нашему 
      времени. Человечество искало и ждало, и была рыба — Levatus de profundo [44] — из источника, ставшего символом исцеления [45]. Пока я писал эти строки, мне пришито письмо из 
      Ванкувера, написанное рукой неизвестного мне человека. Он дивился собственным сновидениям, в
      которых он постоянно имеет дело с водой: «Почти все время мне снится вода: либо я принимаю 
      ванну, либо вода переполняет ватерклозет, либо лопается труба, либо мой дом сдвигается к краю
      воды, либо кто-то из знакомых тонет, либо я сам стараюсь выбраться из воды, либо я принимаю 
      ванну, а она переполнена» и т.д. Вода является чаще всего встречающимся символом 
      бессознательного. Покоящееся в низинах море — это лежащее ниже уровня сознания бессознательное.
      По этой причине оно часто обозначается как «подсознательное», нередко с неприятным привкусом 
      неполноценного сознания. Вода есть «дух дольний», водяной дракон даосизма, природа которого 
      подобна воде, Ян, принятый в лоно Инь. Психологически вода означает ставший бессознательным 
      дух. Поэтому сон теолога говорил ему, что в водах он может почувствовать действие животворного
      духа, исцеляющего подобно купальне Вифезда.
      
Погружение в глубины всегда предшествует подъему. Так, другому теологу [46] снилось, что он увидел на горе замок Св. Грааля. Он 
      идет по дороге, подводящей, кажется, к самому подножию горы, к началу подъема. Приблизившись к 
      горе, он обнаруживает, к своему величайшему удивлению, что от горы его отделяет пропасть, узкий 
      и глубокий обрыв, далеко внизу шумят подземные воды [47]. Но к этим глубинам по круче спускается тропинка, которая вьется вверх и 
      по другой стороне. Тут видение померкло, и спящий проснулся. И в данном случае сон говорит о 
      стремлении подняться к сверкающей вершине и о необходимости сначала погрузиться в темные 
      глубины, снять с них покров, что является непременным условием восхождения. В этих глубинах 
      таится опасность; благоразумный избегает опасности, но тем самым теряет и то благо, добиться 
      которого невозможно без смелости и риска.
      
Истолкование сновидений сталкивается с сильным сопротивлением со стороны сознания, знающего 
      «дух» только как нечто пребывающее в вышине. По видимости, «дух» всегда нисходит сверху, а снизу 
      поднимается все мутное и дурное. При таком понимании «дух» означает высшую свободу, парение над
      глубинами, выход из темницы хтонического. Такое понимание оказывается убежищем для всех 
      страшащихся «становления». Вода, напротив, по-земному осязаема, она является текучестью тел,
      над которыми господствуют влечения, это кровь и кровожадность, животный запах и отягченость 
      телесной страстью. Бессознательна та душа, которая скрывается от дневного света сознания — 
      духовно и морально ясного — в той части нервной системы, которая с давних времен называется
      Sympathicus. В отличие от цереброспинальной системы, поддерживающей восприятие и мускульную 
      деятельность, дающей власть над окружающим пространством, симпатическая система, не имея 
      специальных органов чувств, сохраняет жизненное равновесие. Через возбуждение этой системы 
      пролегает таинственный путь не только к вестям о внутренней сущности чужой жизни, но и к 
      деятельности, изучаемой ею. Симпатическая система является наружной частью коллективной 
      жизни и подлинным основанием participation mystique, тогда как цереброспиальная функция 
      возвышается над нею в виде множества обособленных «Я». Поэтому она уловима только посредством 
      того, что имеет пространственную поверхность, внешность. В последней все переживает как 
      внешнее, в первой — как внутреннее.
      
Бессознательное обычно считают чем-то вроде футляра, в котором заключено интимно—личностное, 
      т.е. примерно тем, что Библия называет «сердцем», и что, помимо всего прочего, содержит и все 
      дурные помыслы. В камерах сердца обитают злые духи крови, внезапного гнева и чувствительных 
      пристрастий. Так выглядит бессознательное с точки зрения сознания. Но сознание, по своей 
      сущности, является родом деятельности большого головного мозга; оно раскладывает все на 
      составные части и способно видеть все лишь в индивидуальном обличье. Не исключая и 
      бессознательного, которое трактуется им как мое бессознательное. Тем 
      самым, погружение в бессознательное понимается как спуск в полные влечения теснины 
      эгоцентрической субъективности. Мы оказываемся в тупике, хотя думаем, что освобождаемся, 
      занимаясь ловлей всех тех злых зверей, что населяют пещеру подземного мира души.
      
Тот, кто смотрит в зеркало вод, видит прежде всего собственное отражение. Идущий к самому
      себе рискует с самим собой встретиться. Зеркало не льстит, оно верно отображает то лицо, 
      которое мы никогда не показываем миру, скрывая его за Персоной, за актерской личиной. Зеркало
      указывает на наше подлинное лицо. Такова проверка мужества на пути вглубь, проба, которой 
      достаточно для большинства, чтобы отшатнуться, так как встреча с самим собой принадлежит к 
      самым неприятным. Обычно все негативное проецируется на других, на внешний мир. Если человек 
      в состоянии увидеть собственную Тень и вынести это знание о ней, задача, хотя и в
      незначительной части, решена: уловлено по крайней мере личностное бессознательное.
      
Тень является жизненной частью личностного существования, она в той или иной форме может 
      переживаться. Устранить ее безболезненно — с помощью доказательств или разъяснений — 
      невозможно. Подойти к переживанию Тени необычайно трудно, так как на первом плане оказывается 
      уже не человек в его целостности; Тень напоминает о его беспомощности и бессилие. Сильные 
      натуры (не стоит ли их назвать скорее слабыми?) не любят таких отображений и выдумывают для
      себя какие-нибудь героические «по ту сторону добра и зла», разрубают гордиевы узлы вместо того, 
      чтобы их развязать. Но раньше или позже результат будет тем же самым. Необходимо ясно осознать:
      имеются проблемы, которые просто невозможно решить собственными средствами. Такое признание 
      имеет достоинство честности, истинности и действительности, а потому закладывает сознание для 
      компенсаторской реакции коллективного бессознательного. Иначе говоря, появляется способность
      услышать мысль, готовую прийти на помощь, воспринять то, чему ранее не дано было выразиться в
      слове. Тогда мы начинаем обращать внимание на сновидения, возникающие в такие жизненные 
      моменты, обдумывать события, которые как раз в это время начинают с нами происходить. Если 
      имеется подобная установка, то могут пробудиться и вмешаться силы, которые дремлют в глубинной
      природе человека, и готовы прийти к нему на помощь. Беспомощность и слабость являются вечными 
      переживаниями и вечными вопросами человечества, а потому имеется и совечный им ответ, иначе 
      человек давно бы уже исчез с лица земли. Когда уже сделано все, что было возможно, остается 
      нечто сверх того, что можно было бы сделать, если б было знание. Но много ли человек знает о
      самом себе? Судя по всему имеющемуся у него опыту, очень немного. Для бессознательного 
      остается вполне достаточно пространства. Молитва требует, как известно, сходной установки, а
      потому и приводит к соответствующим эффектам.
      
Необходимая реакция коллективного бессознательного выражается в архетипически оформленных 
      представлениях. Встреча с самим собой означает, прежде всего, встречу с собственной Тенью. 
      Это теснина, узкий вход, и тот, кто погружается в глубокий источник, не может оставаться в этой
      болезненной узости. Необходимо познать самого себя, чтобы тем самым знать, кто ты есть, —
      поэтому за узкой дверью он неожиданно обнаруживает безграничную ширь, неслыханно неопределенную,
      где нет внутреннего и внешнего, верха и низа, здесь или там, моего и твоего, нет добра и зла.
      Таков мир вод, в котором свободно возвышается все живое. Здесь начинается царство «Sympaticus»,
      души всего живого, где «Я» нераздельно есть и то, и это, где «Я» переживаю другого во мне, а 
      другой переживает меня в себе. Коллективное бессознательное менее всего сходно с закрытой 
      личностной системой, это открытая миру и равная ему по широте объективность. «Я» есть здесь 
      объект всех субъектов, т.е. все полностью перевернуто в сравнении с моим обычным сознанием, 
      где «Я» являюсь субъектом и имею объекты. Здесь же «Я» нахожусь в самой непосредственной связи 
      со всем миром — такой, что мне легко забыть, кто же «Я» в действительности. «Я потерял самого
      себя» — это хорошее выражение для обозначения такого состояния. Эта Самость (Das Selbst)
      является миром или становится таковым, когда его может увидеть какое-нибудь сознание. Для 
      этого необходимо знать, кто ты есть.
      
Едва соприкоснувшись с бессознательным, мы перестаем осознавать самих себя. В этом главная 
      опасность, инстинктивно ощущаемая дикарем, находящимся еще столь близко к этой плероме, от 
      которой он испытывает ужас. Его неуверенное в себе сознание стоит еще на слабых ногах; оно 
      является еще детским, всплывающим из первоначальных вод. Волна бессознательного легко может 
      его захлестнуть, и тогда он забывает о себе и делает вещи, в которых не узнает самого себя. 
      Дикари поэтому боятся несдерживаемых эффектов — сознание тогда слишком легко уступает место 
      одержимости.
      
Все стремления человечества направлялись на укрепление сознания. Этой цели служили ритуалы 
      «representations collectives», догматы; они были плотинами и стенами, воздвигнутыми против 
      опасностей бессознательного, этих perils of the soul. Первобытный ритуал не зря включал в 
      себя изгнание духов, освобождение от чар, предотвращение недобрых предзнаменований, искупление, 
      очищение и аналогичные им, т.е. магические действия. С тех древнейших времен воздвигались 
      стены, позднее ставшие фундаментом церкви. Стены обрушились, когда от старости ослабели 
      символы. Воды поднялись выше, и, подобные бушующим волнам, катастрофы накатываются на 
      человечество. Религиозный вождь индейцев из Таоспуэбло, именуемый Локо Тененте Гобернадор, 
      однажды сказал мне: «Американцам стоило бы перестать теснить нашу религию, потому что когда 
      она исчезнет, когда мы больше не сможем помогать нашему Отцу—Солнцу двигаться по небу, то и 
      американцы, и весь мир через десять лет увидят, как перестанет всходить Солнце». Это значит, 
      что настанет ночь, погаснет свет сознания, прорвется темное море бессознательного.
      
Первобытное или нет, человечество всегда стоит на пограничье с теми вещами, которые 
      действуют самостоятельно и нами не управляемы. Весь мир хочет мира, и все снаряжаются к войне 
      согласно аксиоме: si vis pacem — para bellum («Если хочешь мира, готовься к войне») — возьмем 
      только один пример. Человечество ничего не может поделать с самим собой, и боги, как и прежде, 
      определяют его судьбы. Сегодня мы именуем богов «факторами», от facere — «делать». Делатель 
      стоит за кулисами мирового театра, как в больших, так и в малых делах. В нашем сознании мы 
      господа над самими собой; нам кажется, будто мы и есть «факторы». Но стоит только шагнуть 
      сквозь дверь Тени, и мы с ужасом обнаруживаем, что мы сами есть объект влияния каких-то 
      «факторов». Знать об этом в высшей степени малоприятно: ничто так не разочаровывает, как 
      обнаружение собственной недостаточности. Возникает даже повод для примитивной паники, поскольку 
      пробуждается опасное сомнение относительно тревожно сберегавшейся веры в превосходство 
      сознания. Действительно, сознание было тайной для всех человеческих свершений. Но незнание не 
      укрепляет безопасности, оно, напротив, увеличивает опасность — так что лучше уж знать, 
      несмотря на все страхи, о том, что нам угрожает. Правильная постановка вопроса означает 
      наполовину решенную проблему. Самая большая опасность для нас проистекает из необозримости 
      психических реакций. С древнейших времен наиболее рассудительные люди понимали, что любого 
      рода внешние исторические условия — лишь повод для действительно грозных опасностей, а именно 
      социально—политических безумий, которые не представляют каузально необходимых следствий 
      внешних условий, но в главном были порождены бессознательным.
      
Эта проблематика является новой, поскольку во все предшествующие времена люди в той или 
      иной форме верили в богов. Потребовалось беспримерное обеднение символики, чтобы боги стали
      открываться как психические факторы, а именно как архетипы бессознательного. Это открытие
      кажется пока недостоверным. Для убеждения нужен опыт вроде того, что в виде наброска 
      присутствовал в сновиденьях теолога. Только тогда будет испытан дух в его кружении над 
      водами. С тех пор как звезды пали с небес и поблекли наши высшие символы, сокровенная жизнь 
      пребывает в бессознательном. Поэтому сегодня мы имеем психологию и говорим о бессознательном.
      Все это было и является излишним для тех времен и культурных форм, которые обладают символами.
      Тогда это символы горнего духа, и дух тогда пребывает свыше. Людям тех времен попытки вживаться
      в бессознательное или стремление его исследовать показались бы безумным или бессмысленным
      предприятием. Для них в бессознательном не было ничего, кроме спокойного и ничем не затронутого 
      господства природы. Но наше бессознательное скрывает живую воду, т.е. ставший природой дух. 
      Тем самым была повреждена и природа. Небеса превратились в физикалистское мировое пространство,
      а божественный эмпирей стал лишь прекрасным воспоминанием о былом. Наше «но сердце пылает»,
      наше тайное беспокойство гложет корни нашего бытия. Вместе с Вёлюспой мы можем спросить: «О 
      чем шепчется Вотан с черепом Мимира? Уже кипит источник» [48].
      
Обращение к бессознательному является для нас жизненно важным вопросом. Речь идет о духовном 
      бытии или небытии. Люди, сталкивающиеся в сновидениях с подобным опытом, знают, что сокровище
      покоится в глубинах вод, и стремятся поднять его. Но при этом они никогда не должны забывать,
      кем они являются, не должны ни при каких обстоятельствах расставаться с сознанием. Тем самым 
      они сохраняют точку опоры на земле; они уподобляются — говоря языком притчи — рыбакам, 
      вылавливающим с помощью крючка и сети все то, что плавает в воде. Глупцы бывают полные и не 
      полные. Если есть и такие глупцы, что не понимают действий рыбаков, то уж сами-то они не 
      ошибутся по поводу мирского смысла своей деятельности. Однако ее символика на много столетий 
      старше, чем, скажем, неувядаемая весть о Святом Граале. Не каждый ловец рыбы является рыбаком. 
      Часто эта фигура предстает на инстинктивном уровне, и тогда ловец оказывается выдрой, как нам 
      это известно, например, по сказкам о выдрах Оскара А. Х. Шмитца.
      
Смотрящий в воду видит, конечно, собственное лицо, но вскоре на поверхность начинают 
      выходить и живые существа; да, ими могут быть и рыбы, безвредные обитатели глубин. Но озеро 
      полно призраков, водяных существ особого рода. Часто в сети рыбаков попадают русалки, 
      женственные полурыбы-полулюди. Русалки зачаровывают: «Наlb zog sie ihn, halb sank er hin 
      Und ward nicht mehr gesehen» (нем. «Она наполовину высунулась из воды, он наполовину погрузился, 
      и больше его уже не видели».) Русалки представляют собой инстинктивную первую ступень 
      этого колдовского женского существа, которое мы называем Анимой. Известны также сирены, 
      мелюзины, феи, ундины, дочери лесного короля, ламии, суккубы, заманивающие юношей и 
      высасывающие из них жизнь. Морализирующие критики сказали бы, что эти фигуры являются 
      проекциями чувственных влечений и предосудительных фантазий. У них есть известное право для 
      подобных утверждений. Но разве это вся правда? Подобные существа появляются в древнейшие 
      времена, когда сумеречное сознание человека еще было вполне природным. Духи лесов, полей и 
      вод существовали задолго до появления вопроса о моральной совести. Кроме того, боялись этих 
      существ настолько, что даже их впечатляющие эротические повадки не считались главной их 
      характеристикой. Сознание тогда было намного проще, его владения смехотворно малы. Огромная 
      доля того, что воспринимается нами сегодня как часть нашей собственной психики, жизнерадостно 
      проецировалась дикарем на более широкое поле.
      
Слово «проекция» даже не вполне подходит, так как ничто из души не выбрасывается за ее
      пределы. Скорее, наоборот, сложность души — а мы знаем ее таковой сегодня — является 
      результатом ряда актов интроекции. Сложность души росла пропорционально потере одухотворенности
      природы. Жуткая Хульдин из Анно называется сегодня «эротической фантазией», которая 
      болезненна и осложняет нашу жизнь. Но ту же фантазию мы ничуть не реже встречаем в виде 
      русалки; она предстает и как суккуб, в многочисленных ведьмовских образах. Она вообще 
      постоянно дает знать о своей невыносимой для нас самостоятельности — психическое содержание 
      приходит не по его собственным законам. Иногда оно вызывает очарованность, которую можно 
      принять за самое настоящее колдовство; иногда ведет к состояниям страха, такого, что может
      соперничать со страхом дьявола. Дразнящее женское существо появляется у нас на пути в 
      различных превращениях и одеяниях, разыгрывает, вызывает блаженные и пагубные заблуждения, 
      депрессии, экстазы, неуправляемые эффекты и т.д. Даже в виде переработанных разумом
      интроекций русалка не теряет своей шутовской природы. Ведьма беспрестанно замешивает свои
      нечистые приворотные и смертельные зелья, но ее магический дар направлен своим острием на 
      интригу и самообман. Хотя он не так заметен, но не становится от этого менее опасным.
      
Откуда у нас смелость называть этот эльфический дух «Анимой»? Ведь «Анимой» называют душу, 
      обозначая тем самым нечто чудесное и бессмертное. Однако так было не всегда. Не нужно 
      забывать, что это догматическое представление о душе, целью которого является уловление и 
      заклятие чего-то необычайно самодеятельного и жизненного. Немецкое слово «душа», Seele, 
      через свою готическую форму Saiwalo состоит в близком родстве с греческим термином, означающим
      «подвижный», «переливчатый» — нечто вроде бабочки, перелетающей с цветка на цветок, живущей 
      медом и любовью. В гностической типологии «душевный человек» стоит между «духовным» и, наконец,
      теми низкими душами, которые должны всю вечность поджариваться в аду. Даже совсем безвинная
      душа некрещеного новорожденного, по крайней мере, лишена видения Бога. Для дикарей душа 
      является магическим дуновением жизни (отсюда — «аnima») или пламенем. Соответствуют этому и 
      неканонизированные «речения Иисуса»: «Кто приближается ко мне, приближается к огню». По 
      Гераклиту, на высших уровнях душа огненна и суха. Жизненна одушевленная сущность. Душа 
      является жизненным началом в человеке, тем, что живет из самого себя и вызывает жизнь. 
      Затем вдувает Бог Адаму дыхание жизни, чтобы он стал душою живою.
      
Своей хитроумной игрою душа приводит к жизни пассивное и совсем к ней не стремящееся
      вещество. Чтобы возникшая жизнь не исчезла, душа убеждает ее в самых невероятных вещах.
      Она ставит западни и капканы, чтобы человек пал, спустился на землю, жил на ней и был к ней
      привязан; уже Ева в раю не могла не уговорить Адама вкусить от запретного плода. Не будь этой
      переливчатой подвижности души, при всем своем хитроумии и великих стремлениях человек пришел 
      бы к мертвому покою [49]. Своеобразная разумность 
      является ее поверенным, своеобразная мораль дает ей благословение. Иметь душу значит 
      подвергаться риску жизни, ведь душа есть демон — податель жизни, эльфическая игра которого со
      всех сторон окружает человека. Поэтому в догмах этот демон наказуется проклятиями и искупается
      благословениями, далеко выходящими за пределы человечески возможного. Небеса и ад — вот судьба 
      души, а не человека как гражданского лица, который в своей слабости и тупоумии не представляет
      себе никакого небесного Иерусалима.
      
Анима — это не душа догматов, не аnima rationalis, т.е. философское понятие, но природный
      архетип. Только он способен удовлетворительным образом свести воедино все проявления
      бессознательного, примитивных духов, историю языка и религии. Анима — это «фактор» в подлинном
      смысле этого слова. С нею ничего нельзя поделать; она всегда есть основа настроений, реакций,
      импульсов, всего того, что психически спонтанно. Она живет из самой себя и делает нас живущими.
      Это жизнь под сознанием, которое не способно ее интегрировать — напротив, оно само всегда
      проистекает из жизни. Психическая жизнь по большей части бессознательна, охватывает сознание
      со всех сторон. Если отдавать себе отчет хотя бы в этом, то очевидна, например, необходимость
      бессознательной готовности для того, чтобы мы могли узнать то или иное чувственное 
      впечатление.
      
Может показаться, что в Аниме заключается вся полнота бессознательной душевной жизни, но 
      это лишь один архетип среди многих, даже не самый характерный для бессознательного, один из его
      аспектов. Это видно уже по его женственной природе. То, что не принадлежит «Я» (а именно
      мужскому «Я»), является, по всей видимости, женским. Так как «не-Я» не принадлежит «Я» и 
      преднаходится как нечто внешнее, то образ Анимы, как правило, проецируется на женщин. Каждому
      полу внутренне присущи и определенные черты противоположного пола. Из огромного числа генов
      мужчины лишь один имеет решающее значение для его мужественности. Небольшое количество женских
      генов, видимо, образует у него и женский характер, остающийся обычно бессознательным.
      
Вместе с архетипом Анимы мы вступаем в царство богов, ту сферу, которую оставляет за собой 
      метафизика. Все относящееся к Аниме нуминозно, т.е. безусловно значимо, опасно, табуированно,
      магично. Это змей-искуситель в раю тех безобидных людей, что переполнены благими намерениями
      и помыслами. Им он предоставляет и самые убедительные основания против занятий бессознательным.
      Вроде того, что они разрушают моральные предписания и будят те силы, которым лучше было бы 
      оставаться в бессознательном. Причем нередко в этом есть доля истины, хотя бы потому, что 
      жизнь сама по себе не есть благо, она также является и злом. Желая жизни, Анима желает и добра,
      и зла. В эльфической жизненной сфере такие категории просто отсутствуют. И телесная, и душевная 
      жизнь лишены скромности, обходятся без конвенциональной морали, и от этого становятся только 
      более здоровыми. Анима верит в «калокагатию» [50], а 
      это первобытное состояние, возникающее задолго до всех противопоставлений эстетики и морали. 
      Понадобилось длительное христианское дифференцирование для прояснения того, что добро не 
      всегда прекрасно, а красота совсем не обязательно добра. Парадоксальности соотношений этой 
      супружеской пары понятий древние уделяли столь же мало внимания, как и представители 
      первобытного стада. Анима консервативна, она в целостности сохраняет в себе древнее 
      человечество. Поэтому она охотно выступает в исторических одеждах — с особой склонностью к 
      нарядам Греции и Египта.
      
Можно сопоставить вышесказанное с тем, что писали такие «классики», как Райдер Хаггард и 
      Пьер Бенуа. Ренессансное сновидение, Ipnerotomacchia Полифило [51] и «Фауст» Гёте равным образом глубоко удивили, если так можно сказать, 
      античность. Первого обременила царица Венера, второго — троянская Елена. Полный жизни эскиз 
      Анимы в мире бидермайера и романтиков дала Анисла Яффе [52]. Мы не станем приумножать число несомненных свидетельств, хотя именно они 
      дают нам достаточно материала и подлинной, невымышленной символики, чтобы сделать плодотворными 
      наши размышления. Например, когда возникает вопрос о проявлениях Анимы в современном обществе, 
      я могу порекомендовать «Троянскую Елену» Эрскинса. Она не без глубины — ведь на всем 
      действительно жизненном пребывает дыхание вечности. Анима есть жизнь по ту сторону всех 
      категорий, поэтому она способна представать и в похвальном, и в позорном виде. Жить выпадает и 
      царице небесной, и гусыне. Обращалось ли внимание на то, сколь несчастен жребий в легенде о 
      Марии, оказавшейся среди божественных звезд?
      
Жизнь без смысла и без правил, жизнь, которой никогда не хватает ее собственной полноты, 
      постоянно противостоит страхам и оборонительным линиям человека, упорядоченного цивилизацией. 
      Нельзя не отдать ему должного, так как он не отгораживается от матери всех безумств и всякой 
      трагедии. Живущий на Земле человек, наделенный животным инстинктом самосохранения, с самого 
      начала своего существования находится в борьбе с собственной душой и ее демонизмом. Но 
      слишком просто было бы отнести ее однозначно к миру мрака. К сожалению, это не так, ибо та же 
      Анима может предстать и как ангел света, как «психопомп», явиться ведущей к высшему смыслу, о 
      чем свидетельствует хотя бы Фауст.
      
Если истолкование Тени есть дело подмастерья, то прояснение Анимы — дело мастера. Связь с 
      Анимой является пробой мужества и огненной ордалией для духовных и моральных сил мужчины. Не 
      нужно забывать, что речь идет об Аниме как факте внутренней жизни, а в таком виде она никогда 
      не представала перед человеком, всегда проецировалась за пределы собственно психической сферы 
      и пребывала вовне. Для сына в первые годы жизни Анима сливается с всесильной матерью, что 
      затем накладывает отпечаток на всю его судьбу. На протяжении всей жизни сохраняется эта 
      сентиментальная связь, которая либо сильно препятствует ему, либо, наоборот, дает мужество 
      для самых смелых деяний. Античному человеку Анима являлась либо как богиня, либо как ведьма; 
      средневековый человек заменил богиню небесной госпожой или церковью. Десимволизированный мир 
      протестанта привел сначала к нездоровой сентиментальности, а потом к обострению моральных 
      конфликтов, что логически вело к ницшеанскому «по ту сторону добра и зла» — именно вследствие 
      непереносимости конфликта. В цивилизованном мире это положение ведет, помимо всего прочего, к 
      ненадежности семейной жизни. Американский уровень разводов уже достигнут, если не превзойден, 
      во многих европейских центрах, а это означает, что Анима обнаруживается преимущественно в 
      проекциях на противоположный пол, отношения с которым становятся магически усложненными. 
      Данная ситуация, или, по крайней мере, ее патологические последствия способствовали возникновению 
      современной психологии в ее фрейдовской форме — она присягает на верность тому мнению, будто 
      основанием всех нарушений является сексуальность: точка зрения, способная лишь обострить уже 
      имеющиеся конфликты. Здесь спутаны причина и следствие. Сексуальные нарушения никоим образом 
      не представляют собой причины невротических кризисов; последние являются одним из 
      патологических последствий плохой сознательной приспособленности. Сознание сталкивается с 
      ситуацией, с задачами, до которых оно еще не доросло. Оно не понимает того, что его мир 
      изменился, что оно должно себя перенастроить, чтобы вновь приспособиться к миру. «Народ 
      несет печать зимы, она неизъяснима», — гласит перевод надписи на корейской стеле.
      
И в случае Тени, и в случае Анимы недостаточно иметь о них понятийное знание или размышлять 
      о них. Невозможно пережить их содержание через вчувствование или восприятие. Бесполезно 
      заучивать наизусть список названий архетипов. Они являются комплексами переживаний, вступающих 
      в нашу личностную жизнь и воздействующих на нее как судьба. Анима выступает теперь не как 
      богиня, но проявляется то как недоразумение в личностной области, то как наше собственное 
      рискованное предприятие. К примеру, когда старый и заслуженно уважаемый ученый семидесяти 
      лет бросает семью и женится на рыжей двадцатилетней актрисе, то мы знаем, что боги нашли еще 
      одну жертву. Так обнаруживается всесилие демонического в нашем мире — ведь еще не так давно 
      эту молодую даму легко было бы объявить ведьмой.
      
Судя по моему опыту, имеется немало людей определенного уровня интеллектуальной одаренности 
      и образования, которые без труда улавливают идею Анимы и ее относительной автономности (а также 
      Анимуса у женщин). Значительно большие трудности приходится преодолевать психологам — пока они 
      прямо не столкнутся с теми сложными феноменами, которые психология относит к сфере 
      бессознательного. Если же психологи одновременно и практикующие врачи, то у них на пути стоит 
      соматопсихологическое мышление, пытающееся изображать психические процессы при помощи 
      интеллектуальных, биологических или физиологических понятий. Но психология не является ни
      биологией, ни физиологией, ни какой-либо иной наукой вообще, но только наукой, дающей знания 
      о душе.
      
Данная нами картина неполна. Она проявляется прежде всего как хаотическое жизненное 
      влечение, но в ней есть и нечто от тайного знания и сокровенной мудрости — в достойной 
      удивления противоположности ее иррационально—эльфической природе. Я хотел бы здесь вернуться 
      к ранее процитированным авторам. «Она» Райдера Хаггарда названа им «Дочерью Мудрости»; у Бенуа
      царица Атлантиды владеет замечательной библиотекой, в которой есть даже утраченная книга 
      Платона. Троянская Елена в своем перевоплощении изымается мудрым Симоном—магом из борделя в 
      Тире и сопровождает его в странствиях. Я не зря сначала упомянул об этом весьма характерном 
      аспекте Анимы, поскольку при первой встрече с нею она может показаться всем чем угодно, только 
      не мудростью [53]. Как мудрость она является только 
      тому, кто находится в постоянном общении с нею и в результате тяжкого труда готов признать [54], что за всей мрачной игрой человеческой судьбы 
      виднеется некий скрытый смысл, соответствующий высшему познанию законов жизни. Даже то, что 
      первоначально выглядело слепой неожиданностью, теряет покров тревожной хаотичности и указывает
      на глубинный смысл. Чем больше он познан, тем быстрее теряет Анима характер слепого влечения и 
      стремления. На пути хаотичного потока вырастают дамбы; осмысленное отделяется от бессмысленного,
      а когда они более не идентичны, уменьшается и сила хаоса — смысл теперь вооружается силою 
      осмысленного, бессмыслица — силою лишенного смысла. Возникает новый космос. Сказанное является
      не каким-то новым открытием медицинской психологии, а древнейшей истиной о том, что из полноты 
      духовного опыта рождается то учение, которое передается из поколения в поколение [55].
      
Мудрость и глупость в эльфическом существе не только кажутся одним и тем же, они суть одно 
      и то же, пока представлены одной Анимой. Жизнь и глупа, и наделена смыслом. Если не смеяться 
      над первым и не размышлять над вторым, то жизнь становится банальной. Все тогда приобретает до 
      предела уменьшенный размер: и смысл, и бессмыслица. В сущности, жизнь ничего не означает, пока 
      нет мыслящего человека, который мог бы истолковать ее явления. Объяснить нужно тому, кто не 
      понимает. Значением обладает лишь непостигнутое. Человек пробуждается в мире, которого не 
      понимает, вследствие чего он и стремится его истолковать.
      
Анима, и тем самым жизнь, лишены значимости, к ним неприложимы объяснения. Однако у них 
      имеется доступная истолкованию сущность, ибо в любом хаосе есть космос, и в любом беспорядке —  
      скрытый порядок, во всяком произволе непрерывность закона, так как все сущее покоится на 
      собственной противоположности. Для познания этого требуется разрешающий все в антиномических 
      суждениях разум. Обратившись к Аниме, он видит в хаотическом произволе повод для догадок о 
      скрытом порядке, т.е. о сущности, устройстве, смысле. Возникает даже искушение сказать, что 
      он их «постулирует», но это не соответствовало бы истине. Поначалу человек совсем не 
      располагал холодным рассудком, ему не помогали наука и философия, а его традиционные 
      религиозные учения для такой цели пригодны лишь весьма ограниченно. Он запутан и смущен 
      бесконечностью своих переживаний, суждения со всеми их категориями оказываются тут 
      бессильными. Человеческие объяснения отказываются служить, так как переживания возникают по 
      поводу столь бурных жизненных ситуаций, что к ним не подходят никакие истолкования. Это момент 
      крушения, момент погружения к последним глубинам, как верно заметил Апулей, аd instar 
      voluntariae mentis («Наподобие самопроизвольного ума»). Здесь не до искусного выбора 
      подходящих средств; происходит вынужденный отказ от собственных усилий, природное принуждение. 
      Не морально принаряженное подчинение и смирение по своей воле, а полное, недвусмысленное 
      поражение, сопровождаемое страхом и деморализацией. Когда рушатся все основания и подпоры,
      нет ни малейшего укрытия, страховки, только тогда возникает возможность переживания архетипа,
      ранее скрытого в недоступной истолкованию бессмысленности Анимы. Это архетип смысла, подобно 
      тому как Анима представляет архетип жизни. Смысл кажется нам чем-то поздним, поскольку мы не 
      без оснований считаем, что сами придаем смысл чему-нибудь, и с полным на то правом верим, что
      огромный мир может существовать и без нашего истолкования.
      
Но каким образом мы придаем смысл? Откуда мы его в конечном счете берем? Формами придания 
      смысла нам служат исторически возникшие категории, восходящие к туманной древности, в чем 
      обычно не отдают себе отчета. Придавая смысл, мы пользуемся языковыми матрицами, происходящими, 
      в свою очередь, от первоначальных образов. С какой бы стороны мы ни брались за этот вопрос, 
      в любом случае необходимо обратиться к истории языка и мотивов, а она ведет прямо к 
      первобытному миру чуда. Возьмем для примера слово «идея». Оно восходит к платоновскому 
      понятию вечных идей — первообразов, к «занебесному месту», в котором пребывают 
      трансцендентные формы. Они предстают перед нашими глазами как imagines et lares [56] или как образы сновидений и откровений. Возьмем, 
      например, понятие «энергия», означающее физическое событие, и обнаружим, что ранее тем же 
      самым был огонь алхимиков, флогистон — присущая самому веществу теплоносная сила, подобная 
      стоическому первотеплу или гераклитовскому «вечно живому огню», стоящему уже совсем близко к 
      первобытному воззрению, согласно которому во всем пребывает всеоживляющая сила, сила 
      произрастания и магического исцеления, обычно называемая мана.
      
Не стоит нагромождать примеры. Достаточно знать, что нет ни одной существенной идеи либо 
      воззрения без их исторических прообразов. Все они восходят в конечном счете к лежащим в 
      основании архетипическим праформам, образы которых возникли в то время, когда сознание еще не 
      думало, а воспринимало. Мысль была объектом внутреннего восприятия, она не думалась, но 
      обнаруживалась в своей явленности, так сказать, виделась и слышалась. Мысль была, по существу, 
      откровением, не чем-то искомым, а навязанным, убедительным в своей непосредственной данности. 
      Мышление предшествует первобытному «сознанию Я», являясь скорее объектом, нежели субъектом. 
      Последняя вершина сознательности еще не достигнута, и мы имеем дело с предсуществующим 
      мышлением, которое, впрочем, никогда не обнаруживалось как нечто внутреннее, пока человек был
      защищен символами. На языке сновидений: пока не умер отец или король.
      
Я хотел бы показать на одном примере, как «думает» и подготавливает решения бессознательное.
      Речь пойдет о молодом студенте—теологе, которого я лично не знаю. У него были затруднения, 
      связанные с его религиозными убеждениями, и в это время ему приснился следующий сон 
      [57].
      
        
          
Он стоит перед прекрасным старцем, одетым во все черное. Но знает, что магия у
          него белая. Маг долго говорит ему о чем-то, спящий уже не может припомнить, о чем именно.
          Только заключительные слова удержались в памяти: «А для этого нам нужна помощь черного
          мага». В этот миг открывается дверь и входит очень похожий старец, только одетый в белое.
          Он говорит белому магу: «Мне необходим твой совет», бросив при этом вопрошающий взгляд на
          спящего. На что белый маг ответил: «Ты можешь говорить спокойно, на нем нет вины». И тогда
          черный маг начинает рассказывать свою историю. Он пришел из далекой страны, в которой
          произошло нечто чудесное. А именно, земля управлялась старым королем, чувствовавшим
          приближение собственной смерти. Король стал выбирать себе надгробный памятник. В той
          земле было много надгробий древних времен, и самый прекрасный был выбран королем. По
          преданию, здесь была похоронена девушка. Король приказал открыть могилу, чтобы перенести
          памятник. Но когда захороненные там останки оказались на поверхности, они вдруг ожили,
          превратились в черного коня, тут же ускакавшего и растворившегося в пустыне. Он — черный
          маг — прослышал об этой истории и сразу собрался в путь и пошел по следам коня. Много дней
          он шел, пересек всю пустыню, дойдя до другого ее края, где снова начинались луга. Там он
          обнаружил пасущегося коня и там же совершил находку, по поводу которой он и обращается за
          советом к белому магу. Ибо он нашел ключи от рая и не знает, что теперь должно случиться.
          В этот увлекательный момент спящий пробуждается.
        
      
      
В свете вышеизложенного нетрудно разгадать смысл сновидения: старый король является 
      царственным символом. Он хочет отойти к вечному покою, причем на том месте, где уже погребены
      сходные «доминанты». Его выбор пал на могилу Анимы, которая, подобно спящей красавице, спит 
      мертвым сном, пока жизнь регулируется законным принципом (принц или рrinceps). Но когда королю 
      приходит конец [58], жизнь пробуждается и превращается 
      в черного коня, который еще в платоновской притче служил для изображения несдержанности 
      страстной натуры. Тот, кто следует за конем, приходит в пустыню, т.е. в дикую, удаленную от 
      человека землю, образ духовного и морального одиночества. Но где-то там лежат ключи от рая. 
      Но что же тогда рай? По-видимому, Сад Эдема с его двуликим древом жизни и познания, четырьмя
      его реками. В христианской редакции это и небесный град Апокалипсиса, который, подобно Саду 
      Эдема, мыслится как мандала. Мандала же является символом индивидуации.
      
Таков же и черный маг, находящий ключи для разрешения обременительных трудностей спящего, 
      связанных с верой. Эти ключи открывают путь к индивидуации. Противоположность пустыня—рай 
      также обозначает другую противоположность: одиночество — индивидуация (или самостановление). 
      Эта часть сновидения одновременно является заслуживающей внимания парафразой «речений Иисуса» 
      (в расширенном издании Ханта и Гренфелла), где путь к небесному царству указывается животным и 
      где в виде наставления говорится: «А потому познайте самих себя, ибо вы — град, а град есть 
      царство». Далее встречается парафраза райского змея, соблазнившего прародителей на грех, что в 
      дальнейшем привело к спасению рода человеческого Богом—Сыном. Данная каузальная связь дала 
      повод офитам отождествить змея с Сотером (спасителем, избавителем). Черный конь и черный маг 
      являются — и это уже оценка в современном духе — как будто злыми началами. Однако на 
      относительность такого противопоставления добру указывает уже обмен одеяниями. Оба мага являют 
      собой две ипостаси старца, высшего мастера и учителя, архетипа духа, который представляет 
      скрытый в хаотичности жизни предшествующий смысл. Он — отец души, но она чудесным образом 
      является и его матерью—девой, а потому он именовался алхимиками «древним сыном матери». 
      Черный маг и черный конь соответствуют спуску в темноту в ранее упоминавшемся сновидении.
      
Насколько трудным был урок для юного студента теологии! К счастью для него, он ничего не 
      заметил; того, что с ним во сне говорил отец всех пророков, что он стоял близко к великой 
      тайне. Можно было бы удивиться нецелесообразности этих событий. Зачем такая расточительность?
      По этому поводу могу сказать только, что мы не знаем, как этот сон воздействовал в дальнейшем 
      на жизнь студента теологии. Но добавлю, что мне он сказал об очень многом, и не должен был 
      затеряться, даже если сам сновидец ничего в нем не понял.
      
Хозяин этого сновидения явно стремился к представлению добра и зла в их общей функции; 
      возможно, в ответ на все меньшую разрешимость морального конфликта в христианской душе. 
      Вместе со своего рода релятивизацией противоположностей происходит известное сближение с 
      восточными идеями. А именно nirvana индуистской философии, освобождение от противоположностей,
      что дает возможность разрешения конфликта путем примирения. Насколько полна смысла и опасна 
      восточная релятивизация добра и зла, можно судить по мудрой индийской загадке: «Кто дальше от 
      совершенства — тот, кто любит Бога, или тот, кто Бога ненавидит?» Ответ звучит так: «Тому, кто
      любит Бога, нужны семь перерождений, чтобы достигнуть совершенства, а тому, кто ненавидит Бога,