1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Ишь ты! – завистливо шепнул Иван.    

Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея  знакомых в Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.    

– Вообразите мое изумление, – шептал гость в черной  шапочке, – когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот  же номер, что и в газете! Облигацию, – пояснил он, – мне в музее дали.    

Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так:  купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой...    

– Уу, проклятая дыра! – прорычал гость.    

...и нанял у застройщика в переулке близ Арбата...    

– Вы знаете, что такое – застройщики? – спросил гость у  Ивана и тут же пояснил: – Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то  образом уцелела в Москве...    

Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика  в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.    

– Ах, это был золотой век, – блестя глазами, шептал  рассказчик, – совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина  с водой, – почему-то особенно горделиво подчеркнул он, – маленькие оконца над  самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором,  сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь  черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь!  Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а  затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то, прошлою весной,  случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А  это, согласитесь, громадная сумма денег!    

– Это верно, – признал внимательно слушающий Иван.    

– Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой  комнате, – гость стал отмеривать руками, – так... вот диван, а напротив другой  диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе  книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате – громадная комната,  четырнадцать метров, – книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!    

Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой  от утомления, и Пилат летел к концу.    

– Белая мантия, красный подбой! Понимаю! – восклицал  Иван.    

– Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже  знал, что последними словами романа будут: «...пятый прокуратор Иудеи, всадник  Понтий Пилат». Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч – громадная сумма, и  у меня был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь  дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он  теперь.    

Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать,  глядя на луну:    

– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые  цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в  Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто.  Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и  тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам  ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как  будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько  необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!    

Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и  пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной  стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился,  потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я  не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...    

И, вообразите, внезапно заговорила она:    

– Нравятся ли вам мои цветы?    

Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий  довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило  в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону  и, подходя к ней, ответил:    

– Нет.    

Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно  неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а?  Вы, конечно, скажете, сумасшедший?    

– Ничего я не говорю, – воскликнул Иван и добавил: –  Умоляю, дальше!    

И гость продолжал:    

– Да, она поглядела на меня удивленно, а затем,  поглядев, спросила так:    

– Вы вообще не любите цветов?    

В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с  нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал  себя стесненным.    

– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.    

– А какие?    

– Я розы люблю.    

Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато  улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки  поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в  руках.    

Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из  рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке  с раструбом в мою, и мы пошли рядом.    

– Дальше, – сказал Иван, – и не пропускайте,  пожалуйста, ничего.    

– Дальше? – переспросил гость, – что же, дальше вы  могли бы и сами угадать. – Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и  продолжал: – Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в  переулке, и поразила нас сразу обоих!    

Так поражает молния, так поражает финский нож!    

Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так,  что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не  видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда... с этой, как ее...    

– С кем? – спросил Бездомный.    

– С этой... ну... этой, ну... – ответил гость и  защелкал пальцами.    

– Вы были женаты?    

– Ну да, вот же я и щелкаю... на этой... Вареньке,  Манечке... нет, Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не  помню.    

Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она  вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло,  она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.    

Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день  уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на  набережной.    

Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто  знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же,  на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала  эта женщина моею тайною женой.    

Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с  утра. Ожидание это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За  десять минут я садился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая  калитка. И как курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил,  просто сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город  устремился в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне  моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну,  кому нужен точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?    

Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я  испытывал не менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка  показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без  стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми  накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.    

Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца,  постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но  исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, – я шел ей открывать.    

Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так  никогда и не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке,  где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне  какая-то женщина, но имени ее не знали.    

– А кто она такая? – спросил Иван, в высшей степени  заинтересованный любовной историей.    

Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого  не скажет, и продолжал свой рассказ.    

Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг  друга так крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно  уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за  сирени и забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые  полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.    

Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни  своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка  сама судьба и что созданы они друг для друга навек.    

Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день  возлюбленные. Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой  передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный  больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и  накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и  мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить  последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От  картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике  слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки,  белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились  долгожданные и обоими любимые розы.    

Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в  волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а  перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних  полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков.  Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она  дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи,  нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила,  что в этом романе ее жизнь.    

Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то  безвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец,  настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.    

– И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя  жизнь кончилась, – прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная  черная шапочка с желтой буквой «М». Он повел дальше свой рассказ, но тот стал  несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана  случилась какая-то катастрофа.    

– Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда  уже все кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! – торжественно  прошептал мастер и поднял руку. – Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как  поразил!    

– Кто? – чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать  взволнованного рассказчика.    

– Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он  прочитал. Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом,  как-то косился в угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт  и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не  говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда  я взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже  задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил  сочинить роман на такую странную тему?    

Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли  он печатать роман или не будет.    

Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что  самолично решить этот вопрос он не может, что с моим произведением должны  ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и  Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.    

Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со  скошенными к носу от постоянного вранья глазами.    

– Это Лапшенникова, секретарь редакции, – усмехнувшись,  сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.    

– Может быть, – отрезал тот, – так вот, от нее я  получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не  попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция  обеспечена материалами на два года вперед и что поэтому вопрос о напечатании  моего романа, как она выразилась, отпадает.    

– Что я помню после этого? – бормотал мастер, потирая  висок, – да, осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей  подруги. Да, эти глаза я помню.    

Рассказ Иванова гостя становился все путанее, все более  наполнялся какими-то недомолвками. Он говорил что-то про косой дождь, и  отчаяние в подвальном приюте, о том, что ходил куда-то еще. Шепотом вскрикивал,  что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!    

– Помню, помню этот проклятый вкладной лист в газету, –  бормотал гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и Иван  догадался из дальнейших путаных фраз, что какой-то другой редактор напечатал  большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером.    

По словам его, прошло не более двух дней, как в другой  газете появилась статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крылом  редактора», в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и  невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса  Христа.    

     

– А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но я забыл, как  ваша фамилия!    

– Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, –  ответил гость. – Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью  Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предполагал  ударить, и крепко ударить, по Пилатчине и тому богомазу, который вздумал  протащить (опять это проклятое слово!) ее в печать.    

Остолбенев от этого слова «Пилатчина», я развернул третью  газету. Здесь было две статьи: одна – Латунского, а другая – подписанная  буквами «Н. Э.». Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли  считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать,  что называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец». Я так увлекся  чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть)  предстала предо мною с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ее  источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать,  затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит  Латунского.    

Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.    

– Настали совершенно безрадостные дни. Роман был  написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на  полу у печки и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем  раньше. Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как  нередко бывало в моей жизни... У меня неожиданно завелся друг. Да, да,  представьте себе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой  странностью: схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И – представьте  себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный,  неожиданный и внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и  понравится.    

Так вот в то проклятое время открылась калиточка нашего  садика, денек еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома. И в  калиточку вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику,  потом сошел в садик и как-то очень быстро свел со мной знакомство.  Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что  я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше – больше, он стал  заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно в  такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то не звал. Жене  моей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился за него. Она сказала:    

– Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человек  производит на меня впечатление отталкивающее.    

Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня  привлек? Дело в том, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике,  неинтересен. Такой сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, что  моего нового знакомого звали Алоизий Могарыч) – имел. Именно, нигде до того я  не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал  Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий  объяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение это  ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и вопросами. Но  этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к литературе. Он не  успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от  корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей  точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора,  касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совершенно  точно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не  мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может...    

Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем  больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией  была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось  буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон.  Мне все казалось, – и я не мог от этого отделаться, – что авторы этих статей  говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А  затем, представьте себе, наступила третья стадия – страха. Нет, не страха этих  статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к  роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия  психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой  комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает  какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с  огнем.    

Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно,  не говорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное), похудела и  побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она  советовала мне, чтобы я напечатал отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив все,  уехал на юг к Черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от ста тысяч  деньги.    

Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то  подсказывало мне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать  на днях. Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои  деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.    

– Зачем так много? – удивилась она.    

Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее  поберечь деньги до моего отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, стала  целовать меня и говорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в  таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что  придет завтра. Она умоляла меня не бояться ничего.    

Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на  диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь.  Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа  ночи. Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что  осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в  чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у меня  явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся с  собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней  дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало немного  легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина,  откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страх притупился  несколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал к застройщику и вернулся  к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:    

– Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди,  приди!    

Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь.  Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и  черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что  исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя  вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам  одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь,  все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо  поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней.  Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их.    

В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое  прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные  ступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо  спросил:    

– Кто там?    

И голос, ее голос, ответил мне:    

– Это я.    

Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она  шагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися  волосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:    

– Ты... ты? – и голос мой прервался, и мы побежали  вниз. Она освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую  комнату. Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее,  что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас  же. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и  судорожно.    

Когда она утихла, я сказал:    

– Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне  страшно.    

Она поднялась и заговорила:    

– Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя  спасу, я тебя спасу. Что же это такое?    

Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как  холодные руки гладят мне лоб.    

– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала она, впиваясь мне  в плечи, – ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один  экземпляр!    

     

Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно.  Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это  была какая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложила  обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия  показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала  вина и, выпив, заговорила спокойнее.    

– Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, –  и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это  делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я  убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали  внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтра  утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты,  может быть, не хочешь этого?    

– Бедная моя, бедная, – сказал я ей, – я не допущу,  чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала  вместе со мной.    

– Только эта причина? – спросила она и приблизила свои  глаза к моим.    

– Только эта.    

Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и  сказала:    

– Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.    

И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это – полоску  света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее  полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и  белый сверток.    

– Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один  обратно, я боюсь.    

– Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я  буду у тебя. – Это и были ее последние слова в моей жизни.    

– Тсс! – вдруг сам себя прервал больной и поднял палец,  – беспокойная сегодня лунная ночь.    

Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по  коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.    

Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я  комната получила жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову.  Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному  рассказу. Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса еще  слышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, что  он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключением первой фразы:    

– Через четверть часа после того, как она покинула  меня, ко мне в окна постучали.    

То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень  волновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и  метался страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны,  которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие  звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.    

– Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом  пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади  меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу – слабенько  освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и  прислушался – в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но  разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В нем  играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал от  нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником,  доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно,  было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок.  Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие ящики и слышал их  омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в  том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки,  я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас.    

– Но вы же могли дать знать ей, – сказал Иван,  сочувствуя бедному больному, – кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь она  их, конечно, сохранила?    

– Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы,  очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда  способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она  мне не пригодится больше. Перед нею, – гость благоговейно посмотрел во тьму  ночи, – легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имея  такой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее несчастной?  На это я не способен.    

Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Иван  сочувствовал гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих воспоминаний  головою в черной шапочке и говорил так:    

– Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она  забыла меня!    

– Но вы можете выздороветь... – робко сказал Иван.    

– Я неизлечим, – спокойно ответил гость, – когда  Стравинский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и  просто хочет утешить меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше.  Да, так на чем, бишь, я остановился? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что  эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! За  городом я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалось в  грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой, и, к  моему удивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повез меня. Я  отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили. И вот  четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень неплохо.  Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например,  хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижу  только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что  есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконе  завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи расширили мои  возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь валится за  полночь. Мне пора.    

– Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, –  попросил Иван, – умоляю, я хочу знать.    

– Ах нет, нет, – болезненно дернувшись, ответил гость,  – я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов  сделал бы это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.    

И раньше чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим  звоном, и гость скрылся.    

 Глава 14    

Слава петуху!    

     

Не выдержали нервы, как говорится, и Римский не дождался  окончания составления протокола и бежал в свой кабинет. Он сидел за столом и  воспаленными глазами глядел на лежащие перед ним магические червонцы. Ум  финдиректора заходил за разум. Снаружи несся ровный гул. Публика потоками  выливалась из здания Варьете на улицу. До чрезвычайно обострившегося слуха  финдиректора вдруг донеслась отчетливая милицейская трель. Сама по себе она уж  никогда не сулит ничего приятного. А когда она повторилась и к ней на помощь  вступила другая, более властная и продолжительная, а затем присоединился и  явственно слышный гогот, и даже какое-то улюлюкание, финдиректор сразу понял,  что на улице совершилось еще что-то скандальное и пакостное. И что это, как бы  ни хотелось отмахнуться от него, находится в теснейшей связи с отвратительным  сеансом, произведенным черным магом и его помощниками. Чуткий финдиректор  нисколько не ошибся.    

Лишь только он глянул в окно, выходящее на Садовую, лицо его  перекосилось, и он не прошептал, а прошипел:    

– Я так и знал!    

В ярком свете сильнейших уличных фонарей он увидел на  тротуаре внизу под собой даму в одной сорочке и панталонах фиолетового цвета.  На голове у дамы, правда, была шляпка, а в руках зонтик.    

     

     

     

Вокруг этой дамы, находящейся в состоянии полного смятения,  то приседающей, то порывающейся бежать куда-то, волновалась толпа, издавая тот  самый хохот, от которого у финдиректора проходил по спине мороз. Возле дамы  метался какой-то гражданин, сдирающий с себя летнее пальто и от волнения никак  не справляющийся с рукавом, в котором застряла рука.    

Крики и ревущий хохот донеслись и из другого места – именно  от левого подъезда, и, повернув туда голову, Григорий Данилович увидал вторую  даму, в розовом белье. Та прыгнула с мостовой на тротуар, стремясь скрыться в  подъезде, но вытекавшая публика преграждала ей путь, и бедная жертва своего  легкомыслия и страсти к нарядам, обманутая фирмой проклятого Фагота, мечтала  только об одном – провалиться сквозь землю. Милиционер устремлялся к  несчастной, буравя воздух свистом, а за милиционером поспешали какие-то  развеселые молодые люди в кепках. Они-то и испускали этот самый хохот и  улюлюканье.    

Усатый худой лихач подлетел к первой раздетой и с размаху  осадил костлявую разбитую лошадь. Лицо усача радостно ухмылялось.    

Римский стукнул себя кулаком по голове, плюнул и отскочил от  окна.    

Он посидел некоторое время у стола, прислушиваясь к улице.  Свист в разных точках достиг высшей силы, а потом стал спадать. Скандал, к  удивлению Римского, ликвидировался как-то неожиданно быстро.    

Настала пора действовать, приходилось пить горькую чашу  ответственности. Аппараты были исправлены во время третьего отделения, надо  было звонить, сообщить о происшедшем, просить помощи, отвираться, валить все на  Лиходеева, выгораживать самого себя и так далее. Тьфу ты дьявол! Два раза  расстроенный директор клал руку на трубку и дважды ее снимал. И вдруг в мертвой  тишине кабинета сам аппарат разразился звоном прямо в лицо финдиректора, и тот вздрогнул  и похолодел. «Однако у меня здорово расстроились нервы», – подумал он и поднял  трубку. Тотчас же отшатнулся от нее и стал белее бумаги. Тихий, в то же время  вкрадчивый и развратный женский голос шепнул в трубку:    

– Не звони, Римский, никуда, худо будет.    

Трубка тут же опустела. Чувствуя мурашки в спине,  финдиректор положил трубку и оглянулся почему-то на окно за своей спиной.  Сквозь редкие и еще слабо покрытые зеленью ветви клена он увидел луну, бегущую  в прозрачном облачке. Почему-то приковавшись к ветвям, Римский смотрел на них,  и чем больше смотрел, тем сильнее и сильнее его охватывал страх.    

Сделав над собою усилие, финдиректор отвернулся наконец от  лунного окна и поднялся. Никакого разговора о том, чтобы звонить, больше и быть  не могло, и теперь финдиректор думал только об одном – как бы ему поскорее уйти  из театра.    

Он прислушался: здание театра молчало. Римский понял, что он  давно один во всем втором этаже, и детский неодолимый страх овладел им при этой  мысли. Он без содрогания не мог подумать о том, что ему придется сейчас идти  одному по пустым коридорам и спускаться по лестнице. Он лихорадочно схватил со  стола гипнотизерские червонцы, спрятал их в портфель и кашлянул, чтобы хоть  чуточку подбодрить себя. Кашель вышел хрипловатым, слабым.    

И здесь ему показалось, что из-под двери кабинета потянуло  вдруг гниловатой сыростью. Дрожь прошла по спине финдиректора. А тут еще  ударили неожиданно часы и стали бить полночь. И даже бой вызвал дрожь в  финдиректоре. Но окончательно его сердце упало, когда он услышал, что в замке  двери тихонько поворачивается английский ключ. Вцепившись в портфель влажными,  холодными руками, финдиректор чувствовал, что, если еще немного продлится этот  шорох в скважине, он не выдержит и пронзительно закричит.    

Наконец дверь уступила чьим-то усилиям, раскрылась, и в  кабинет бесшумно вошел Варенуха. Римский как стоял, так и сел в кресло, потому  что ноги его подогнулись. Набрав воздуху в грудь, он улыбнулся как бы  заискивающей улыбкой и тихо молвил:    

– Боже, как ты меня испугал!    

Да, это внезапное появление могло испугать кого угодно, и  тем не менее в то же время оно являлось большою радостью. Высунулся хоть один  кончик в этом запутанном деле.    

– Ну, говори скорей! Ну! Ну! – прохрипел Римский,  цепляясь за этот кончик, – что все это значит?    

– Прости, пожалуйста, – глухим голосом отозвался  вошедший, закрывая дверь, – я думал, что ты уже ушел.    

И Варенуха, не снимая кепки, прошел к креслу и сел по другую  сторону стола.    

Надо сказать, что в ответе Варенухи обозначилась легонькая  странность, которая сразу кольнула финдиректора, в чувствительности своей  могущего поспорить с сейсмографом любой из лучших станций мира. Как же так?  Зачем же Варенуха шел в кабинет финдиректора, ежели полагал, что его там нету?  Ведь у него есть свой кабинет. Это – раз. А второе: из какого бы входа Варенуха  ни вошел в здание, он неизбежно должен был встретить одного из ночных дежурных,  а тем всем было объявлено, что Григорий Данилович на некоторое время задержится  в своем кабинете.    

Но долго по поводу этой странности финдиректор не стал  размышлять. Не до того было.    

– Почему ты не позвонил? Что означает вся эта петрушка  с Ялтой?    

– Ну, то, что я и говорил, – причмокнув, как будто его  беспокоил больной зуб, ответил администратор, – нашли его в трактире в Пушкине.    

     

– Как в Пушкине?! Это под Москвой? А телеграмма из  Ялты?    

– Какая там, к черту, Ялта! Напоил пушкинского  телеграфиста, и начали оба безобразничать, в том числе посылать телеграммы с  пометкой «Ялта».    

– Ага... Ага... Ну ладно, ладно... – не проговорил, а  как бы пропел Римский. Глаза его засветились желтеньким светом. В голове  сложилась праздничная картина снятия Степы с работы. Освобождение! Долгожданное  освобождение финдиректора от этого бедствия в лице Лиходеева! А может Степан  Богданович добьется чего-нибудь и похуже снятия... – Подробности! – сказал  Римский, стукнув пресс-папье по столу.    

И Варенуха начал рассказывать подробности. Лишь только он  явился туда, куда был отправлен финдиректором, его немедленно приняли и  выслушали внимательнейшим образом. Никто, конечно, и мысли не допустил о том,  что Степа может быть в Ялте. Все сейчас же согласились с предположением  Варенухи, что Лиходеев, конечно, в пушкинской «Ялте».    

– Где же он сейчас? – перебил администратора  взволнованный финдиректор.    

– Ну, где ж ему быть, – ответил, криво ухмыльнувшись,  администратор, – натурально, в вытрезвителе.    

– Ну, ну! Ай, спасибо!    

А Варенуха продолжал свое повествование. И чем больше он  повествовал, тем ярче перед финдиректором разворачивалась длиннейшая цепь  Лиходеевских хамств и безобразий, и всякое последующее звено в этой цепи было  хуже предыдущего. Чего стоила хотя бы пьяная пляска в обнимку с телеграфистом  на лужайке перед пушкинским телеграфом под звуки какой-то праздношатающейся  гармоники! Гонка за какими-то гражданками, визжащими от ужаса! Попытка  подраться с буфетчиком в самой «Ялте»! Разбрасывание зеленого лука по полу той  же «Ялты». Разбитие восьми бутылок белого сухого «Ай-Даниля». Поломка счетчика  у шофера такси, не пожелавшего подать Степе машину. Угроза арестовать граждан,  пытавшихся прекратить Степины паскудства. Словом, темный ужас.    

Степа был широко известен в театральных кругах Москвы, и все  знали, что человек этот – не подарочек. Но все-таки то, что рассказывал  администратор про него, даже и для Степы было чересчур. Да, чересчур. Даже  очень чересчур...    

Колючие глаза Римского через стол врезались в лицо  администратора, и чем дальше тот говорил, тем мрачнее становились эти глаза.  Чем жизненнее и красочнее становились те гнусные подробности, которыми уснащал  свою повесть администратор... тем менее верил рассказчику финдиректор. Когда же  Варенуха сообщил, что Степа распоясался до того, что пытался оказать  сопротивление тем, кто приехал за ним, чтобы вернуть его в Москву, финдиректор  уже твердо знал, что все, что рассказывает ему вернувшийся в полночь  администратор, все – ложь! Ложь от первого до последнего слова.    

Варенуха не ездил в Пушкино, и самого Степы в Пушкине тоже  не было. Не было пьяного телеграфиста, не было разбитого стекла в трактире,  Степу не вязали веревками... – ничего этого не было.    

Лишь только финдиректор утвердился в мысли, что  администратор ему лжет, страх пополз по его телу, начиная с ног, и дважды  опять-таки почудилось финдиректору, что потянуло по полу гнилой малярийной  сыростью. Ни на мгновение не сводя глаз с администратора, как-то странно  корчившегося в кресле, все время стремящегося не выходить из-под голубой тени  настольной лампы, как-то удивительно прикрывавшегося якобы от мешающего ему  света лампочки газетой, – финдиректор думал только об одном, что же значит все это?  Зачем так нагло лжет ему в пустынном и молчащем здании слишком поздно  вернувшийся к нему администратор? И сознание опасности, неизвестной, но грозной  опасности, начало томить душу финдиректора. Делая вид, что не замечает уверток  администратора и фокусов его с газетой, финдиректор рассматривал его лицо,  почти уже не слушая того, что плел Варенуха. Было кое-что, что представлялось  еще более необъяснимым, чем неизвестно зачем выдуманный клеветнический рассказ  о похождениях в Пушкине, и это что-то было изменением во внешности и в манерах  администратора.    

Как тот ни натягивал утиный козырек кепки на глаза, чтобы  бросить тень на лицо, как ни вертел газетным листом, – финдиректору удалось  рассмотреть громадный синяк с правой стороны лица у самого носа. Кроме того,  полнокровный обычно администратор был теперь бледен меловой нездоровою  бледностью, а на шее у него в душную ночь зачем-то было наверчено старенькое  полосатое кашне. Если же к этому прибавить появившуюся у администратора за  время его отсутствия отвратительную манеру присасывать и причмокивать, резкое  изменение голоса, ставшего глухим и грубым, вороватость и трусливость в глазах,  – можно было смело сказать, что Иван Савельевич Варенуха стал неузнаваем.    

Что-то еще жгуче беспокоило финдиректора, но что именно, он  не мог понять, как ни напрягал воспаленный мозг, сколько ни всматривался в  Варенуху. Одно он мог утверждать, что было что-то невиданное, неестественное в  этом соединении администратора с хорошо знакомым креслом.    

– Ну, одолели наконец, погрузили в машину, – гудел  Варенуха, выглядывая из-за листа и ладонью прикрывая синяк.    

Римский вдруг протянул руку и как бы машинально ладонью, в  то же время поигрывая пальцами по столу, нажал пуговку электрического звонка и  обмер.    

В пустом здании непременно был бы слышен резкий сигнал. Но  сигнала не последовало, и пуговка безжизненно погрузилась в доску стола.  Пуговка была мертва, звонок испорчен.    

Хитрость финдиректора не ускользнула от Варенухи, который  спросил, передернувшись, причем в глазах его мелькнул явно злобный огонь:    

– Ты чего звонишь?    

– Машинально, – глухо ответил финдиректор, отдернул  руку и, в свою очередь, нетвердым голосом спросил: – Что это у тебя на лице?    

– Машину занесло, ударился об ручку двери, – ответил  Варенуха, отводя глаза.    

«Лжет!» – воскликнул мысленно финдиректор. И тут вдруг его  глаза округлились и стали совершенно безумными, и он уставился в спинку кресла.    

Сзади кресла, на полу, лежали две перекрещенные тени, одна  погуще и почернее, другая слабая и серая. Отчетливо была видна на полу теневая  спинка кресла и его заостренные ножки, но над спинкою на полу не было теневой  головы Варенухи, равно как под ножками не было ног администратора.    

     

     

     

«Он не отбрасывает тени!» – отчаянно мысленно вскричал  Римский. Его ударила дрожь.    

Варенуха воровато оглянулся, следуя безумному взору  Римского, за спинку кресла и понял, что он открыт.    

Он поднялся с кресла (то же сделал и финдиректор) и отступил  от стола на шаг, сжимая в руках портфель.    

– Догадался, проклятый! Всегда был смышлен, – злобно  ухмыльнувшись совершенно в лицо финдиректору, проговорил Варенуха, неожиданно  отпрыгнул от кресла к двери и быстро двинул вниз пуговку английского замка.  Финдиректор отчаянно оглянулся, отступая к окну, ведущему в сад, и в этом окне,  заливаемом луною, увидел прильнувшее к стеклу лицо голой девицы и ее голую  руку, просунувшуюся в форточку и старающуюся открыть нижнюю задвижку. Верхняя  уже была открыта.    

Римскому показалось, что свет в настольной лампе гаснет и  что письменный стол наклоняется. Римского окатило ледяной волной, но, к счастью  для себя, он превозмог себя и не упал. Остатка сил хватило на то, чтобы  шепнуть, но не крикнуть:    

– Помогите...    

Варенуха, карауля дверь, подпрыгивал возле нее, подолгу  застревая в воздухе и качаясь в нем. Скрюченными пальцами он махал в сторону  Римского, шипел и чмокал, подмигивая девице в окне.    

Та заспешила, всунула рыжую голову в форточку, вытянула  сколько могла руку, ногтями начала царапать нижний шпингалет и потрясать раму.  Рука ее стала удлиняться, как резиновая, и покрылась трупной зеленью. Наконец  зеленые пальцы мертвой обхватили головку шпингалета, повернули ее, и рама стала  открываться. Римский слабо вскрикнул, прислонился к стене и портфель выставил  вперед, как щит. Он понимал, что пришла его гибель.    

Рама широко распахнулась, но вместо ночной свежести и  аромата лип в комнату ворвался запах погреба. Покойница вступила на подоконник.  Римский отчетливо видел пятна тления на ее груди.    

И в это время радостный неожиданный крик петуха долетел из  сада, из того низкого здания за тиром, где содержались птицы, участвовавшие в  программах. Горластый дрессированный петух трубил, возвещая, что к Москве с  востока катится рассвет.    

Дикая ярость исказила лицо девицы, она испустила хриплое  ругательство, а Варенуха у дверей взвизгнул и обрушился из воздуха на пол.    

Крик петуха повторился, девица щелкнула зубами, и рыжие ее  волосы поднялись дыбом. С третьим криком петуха она повернулась и вылетела вон.  И вслед за нею, подпрыгнув и вытянувшись горизонтально в воздухе, напоминая  летящего купидона, выплыл медленно в окно через письменный стол Варенуха.    

Седой как снег, без единого черного волоса старик, который  недавно еще был Римским, подбежал к двери, отстегнул пуговку, открыл дверь и  кинулся бежать по темному коридору. У поворота на лестницу он, стеная от  страха, нащупал выключатель, и лестница осветилась. На лестнице трясущийся,  дрожащий старик упал, потому что ему показалось, что на него сверху мягко  обрушился Варенуха.    

Сбежав вниз, Римский увидел дежурного, заснувшего на стуле у  кассы в вестибюле. Римский пробрался мимо него на цыпочках и выскользнул в  главную дверь. На улице ему стало несколько легче. Он настолько пришел в себя,  что, хватаясь за голову, сумел сообразить, что шляпа его осталась в кабинете.    

Само собой разумеется, что за нею он не вернулся, а,  задыхаясь, побежал через широкую улицу на противоположный угол у кинотеатра,  возле которого маячил красноватый тусклый огонек. Через минуту он был уже возле  него. Никто не успел перехватить машину.    

– К курьерскому ленинградскому, дам на чай, – тяжело  дыша и держась за сердце, проговорил старик.    

– В гараж еду, – с ненавистью ответил шофер и  отвернулся.    

Тогда Римский расстегнул портфель, вытащил оттуда пятьдесят  рублей и протянул их сквозь открытое переднее окно шоферу.    

Через несколько мгновений дребезжащая машина, как вихрь,  летела по кольцу Садовой. Седока трепало на сиденье, и в осколке зеркала,  повешенного перед шофером, Римский видел то радостные глаза шофера, то безумные  свои.    

Выскочив из машины перед зданием вокзала, Римский крикнул  первому попавшемуся человеку в белом фартуке и с бляхой:    

– Первую категорию, один, тридцать дам, – комкая, он  вынимал из портфеля червонцы, – нет первой – вторую, если нету – бери жесткий.    

Человек с бляхой, оглядываясь на светящиеся часы, рвал из  рук Римского червонцы.    

Через пять минут из-под стеклянного купола вокзала исчез  курьерский и начисто пропал в темноте. С ним вместе пропал и Римский.    

 Глава 15    

Сон Никанора Ивановича    

     

Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией,  которого поместили в клинике в комнате N 119, был Никанор Иванович Босой.    

Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а  предварительно побывав в другом месте.    

От другого этого места у Никанора Ивановича осталось в  воспоминании мало чего. Помнился только письменный стол, шкаф и диван.    

Там с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами как-то  мутилось от приливов крови и душевного возбуждения, вступили в разговор, но  разговор вышел какой-то странный, путаный, а вернее сказать, совсем не вышел.    

Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был  таков:    

– Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома номер  триста два-бис по Садовой?    

На это Никанор Иванович, рассмеявшись страшным смехом,  ответил буквально так:    

– Я Никанор, конечно, Никанор! Но какой же я к шуту  председатель!    

– То есть как? – спросили у Никанора Ивановича,  прищуриваясь.    

     

– А так, – ответил он, – что ежели я председатель, то я  сразу должен был установить, что он нечистая сила! А то что же это? Пенсне  треснуло... весь в рванине... Какой же он может быть переводчик у иностранца!    

– Про кого говорите? – спросили у Никанора Ивановича.    

– Коровьев! – вскричал Никанор Иванович, – в  пятидесятой квартире у нас засел! Пишите: Коровьев. Его немедленно надо  изловить! Пишите: шестое парадное, там он.    

– Откуда валюту взял? – задушевно спросили у Никанора  Ивановича.    

– Бог истинный, бог всемогущий, – заговорил Никанор  Иванович, – все видит, а мне туда и дорога. В руках никогда не держал и не  подозревал, какая такая валюта! Господь меня наказует за скверну мою, – с  чувством продолжал Никанор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то  крестясь, – брал! Брал, но брал нашими советскими! Прописывал за деньги, не  спорю, бывало. Хорош и наш секретарь Пролежнев, тоже хорош! Прямо скажем, все  воры в домоуправлении. Но валюты я не брал!    

На просьбу не валять дурака, а рассказывать, как попали  доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрывая  рот, как бы желая проглотить паркетную шашку.    

– Желаете, – промычал он, – землю буду есть, что не  брал? А Коровьев – он черт.    

Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили  голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом  языке.    

Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев Никанора  Ивановича, вскочившего с колен:    

– Вон он! Вон он за шкафом! Вот ухмыляется! И пенсне  его... Держите его! Окропить помещение!    

Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестил  воздух, метался к двери и обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понес  полную околесицу.    

Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким  разговорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он  несколько поутих и только молился и всхлипывал.    

На Садовую, конечно, съездили и в квартире N 50 побывали. Но  никакого Коровьева там не нашли, и никакого Коровьева никто в доме не знал и не  видел. Квартира, занимаемая покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым,  была совершенно пуста, и в кабинете мирно висели никем не поврежденные  сургучные печати на шкафах. С тем и уехали с Садовой, причем с уехавшими отбыл  растерянный и подавленный секретарь домоуправления Пролежнев.    

Вечером Никанор Иванович был доставлен в клинику  Стравинского. Там он повел себя настолько беспокойно, что ему пришлось сделать  впрыскивание по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович уснул  в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание. Но чем далее,  тем легче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышал легко и  ровно, и его оставили одного.    

Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе  которого, несомненно, были его сегодняшние переживания. Началось с того, что  Никанору Ивановичу привиделось, будто бы какие-то люди с золотыми трубами в  руках подводят его, и очень торжественно, к большим лакированным дверям. У этих  дверей спутники сыграли будто бы туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас с  небес весело сказал:    

– Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту.    

Удивившись крайне, Никанор Иванович увидел над собой черный  громкоговоритель.    

Затем он почему-то очутился в театральном зале, где под  золоченым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было как  следует, как в небольшом по размерам, но богатом театре. Имелась сцена,  задернутая бархатным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, как  звездочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская будка и даже  публика.    

Удивило Никанора Ивановича то, что вся эта публика была  одного пола – мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поражало, что в  театральном зале не было стульев, и вся эта публика сидела на полу, великолепно  натертом и скользком.    

Конфузясь в новом и большом обществе, Никанор Иванович,  помявшись некоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркет  по-турецки, примостившись между каким-то рыжим здоровяком-бородачом и другим,  бледным и сильно заросшим гражданином. Никто из сидящих не обратил внимания на  новоприбывшего зрителя.    

Тут послышался мягкий звон колокольчика, свет в зале потух,  занавесь разошлась, и обнаружилась освещенная сцена с креслом, столиком, на  котором был золотой колокольчик, и с глухим черным бархатным задником.    

Из кулис тут вышел артист в смокинге, гладко выбритый и  причесанный на пробор, молодой и с очень приятными чертами лица. Публика в зале  оживилась, и все повернулись к сцене. Артист подошел к будке и потер руки.    

– Сидите? – спросил он мягким баритоном и улыбнулся  залу.    

– Сидим, сидим, – хором ответили ему из зала тенора и  басы.    

– Гм... – заговорил задумчиво артист, – и как вам не  надоест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются  весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите в душном зале! Неужто уж  программа такая интересная? Впрочем, что кому нравится, – философски закончил  артист.    

Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и  звучно объявил:    

– Итак, следующим номером нашей программы – Никанор  Иванович Босой, председатель домового комитета и заведующий диетической  столовкой. Попросим Никанора Ивановича!    

Дружный аплодисмент был ответом артисту. Удивленный Никанор  Иванович вытаращил глаза, а конферансье, закрывшись рукою от света рампы, нашел  его взором среди сидящих и ласково поманил его пальцем на сцену. И Никанор  Иванович, не помня как, оказался на сцене.    

В глаза ему снизу и спереди ударил свет цветных ламп, отчего  сразу провалился в темноту зал с публикой.    

– Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, –  задушевно заговорил молодой артист, – и сдавайте валюту.    

Наступила тишина. Никанор Иванович перевел дух и тихо  заговорил:    

– Богом клянусь, что...    

Но не успел он выговорить эти слова, как весь зал разразился  криками негодования. Никанор Иванович растерялся и умолк.    

– Насколько я понял вас, – заговорил ведущий программу,  – вы хотели поклясться богом, что у вас нет валюты? – и он участливо поглядел  на Никанора Ивановича.    

– Так точно, нету, – ответил Никанор Иванович.    

– Так, – отозвался артист, – а простите за  нескромность: откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в уборной той  квартиры, единственным обитателем коей являетесь вы с вашей супругой?    

– Волшебные! – явно иронически сказал кто-то в темном  зале.    

– Так точно, волшебные, – робко ответил Никанор  Иванович по неопределенному адресу, не то артисту, не то в темный зал, и  пояснил: – Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.    

И опять негодующе взревел зал. Когда же настала тишина,  артист сказал:    

– Вот какие басни Лафонтена приходится мне выслушивать!  Подбросили четыреста долларов! Вот вы: все вы здесь валютчики! Обращаюсь к вам  как к специалистам – мыслимое ли это дело?    

– Мы не валютчики, – раздались отдельные обиженные  голоса в зале, – но дело это немыслимое.    

– Целиком присоединяюсь, – твердо сказал артист, – и  спрошу вас: что могут подбросить?    

– Ребенка! – крикнул кто-то из зала.    

– Абсолютно верно, – подтвердил ведущий программу, –  ребенка, анонимное письмо, прокламацию, адскую машину, мало ли что еще, но  четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота в природе не  имеется, – и, обратившись к Никанору Ивановичу, артист добавил укоризненно и  печально: – Огорчили вы меня, Никанор Иванович! А я-то на вас надеялся. Итак,  номер наш не удался.    

В зале раздался свист по адресу Никанора Ивановича.    

– Валютчик он! – выкрикивали в зале, – из-за таких-то и  мы невинно терпим!    

– Не ругайте его, – мягко сказал конферансье, – он  раскается. – И, обратив к Никанору Ивановичу полные слез голубые глаза,  добавил: – Ну, идите, Никанор Иванович, на место!    

После этого артист позвонил в колокольчик и громко объявил:    

– Антракт, негодяи!    

Потрясенный Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший  участником какой-то театральной программы, опять оказался на своем месте на полу.  Тут ему приснилось, что зал погрузился в полную тьму и что на стенах выскочили  красные горящие слова: «Сдавайте валюту!» Потом опять раскрылся занавес, и  конферансье пригласил:    

– Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля.    

Дунчиль оказался благообразным, но сильно запущенным  мужчиной лет пятидесяти.    

– Сергей Герардович, – обратился к нему конферансье, –  вот уже полтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшуюся у  вас валюту, в то время как страна нуждается в ней, а вам она совершенно ни к  чему, а вы все-таки упорствуете. Вы – человек интеллигентный, прекрасно все это  понимаете и все же не хотите пойти мне навстречу.    

– К сожалению, ничего сделать не могу, так как валюты у  меня больше нет, – спокойно ответил Дунчиль.    

– Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? – спросил  артист.    

     

– И бриллиантов нет.    

Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши.  Из кулисы вышла на сцену средних лет дама, одетая по моде, то есть в пальто без  воротника и в крошечной шляпке. Дама имела встревоженный вид, а Дунчиль  поглядел на нее, не шевельнув бровью.    

– Кто эта дама? – спросил ведущий программу у Дунчиля.    

– Это моя жена, – с достоинством ответил Дунчиль и  посмотрел на длинную шею дамы с некоторым отвращением.    

– Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, – отнесся к даме  конферансье, – вот по какому поводу: мы хотели вас спросить, есть ли еще у  вашего супруга валюта?    

– Он тогда все сдал, – волнуясь, ответила мадам  Дунчиль.    

– Так, – сказал артист, – ну, что же, раз так, то так.  Если все сдал, то нам надлежит немедленно расстаться с Сергеем Герардовичем,  что же поделаешь! Если угодно, вы можете покинуть театр, Сергей Герардович, – и  артист сделал царственный жест.    

Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и пошел к  кулисе.    

– Одну минуточку! – остановил его конферансье, –  позвольте мне на прощанье показать вам еще один номер из нашей программы, – и  опять хлопнул в ладоши.    

Черный задний занавес раздвинулся, и на сцену вышла юная  красавица в бальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором  лежала толстая пачка, перевязанная конфетной лентой, и бриллиантовое колье, от  которого во все стороны отскакивали синие, желтые и красные огни.    

Дунчиль отступил на шаг, и лицо его покрылось бледностью.  Зал замер.    

– Восемнадцать тысяч долларов и колье в сорок тысяч  золотом, – торжественно объявил артист, – хранил Сергей Герардович в городе  Харькове в квартире своей любовницы Иды Геркулановны Ворс, которую мы имеем  удовольствие видеть перед собою и которая любезно помогла обнаружить эти  бесценные, но бесцельные в руках частного лица сокровища. Большое спасибо, Ида  Геркулановна.    

Красавица, улыбнувшись, сверкнула зубами, и мохнатые ее  ресницы дрогнули.    

– А под вашею полною достоинства личиною, – отнесся  артист к Дунчилю, – скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун. Вы  извели всех за полтора месяца своим тупым упрямством. Ступайте же теперь домой,  и пусть тот ад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием.    

Дунчиль качнулся и, кажется, хотел повалиться, но чьи-то  участливые руки подхватили его. Тут рухнул передний занавес и скрыл всех бывших  на сцене.    

Бешеные рукоплескания потрясли зал до того, что Никанору  Ивановичу показалось, будто в люстрах запрыгали огни. А когда передний черный  занавес ушел вверх, на сцене уже никого не было, кроме одинокого артиста. Он  сорвал второй залп рукоплесканий, раскланялся и заговорил:    

– В лице этого Дунчиля перед вами выступил в нашей  программе типичный осел. Ведь я же имел удовольствие говорить вчера, что тайное  хранение валюты является бессмыслицей. Использовать ее никто не может ни при  каких обстоятельствах, уверяю вас. Возьмем хотя бы этого Дунчиля. Он получает  великолепное жалованье и ни в чем не нуждается. У него прекрасная квартира,  жена и красавица любовница. Так нет же, вместо того, чтобы жить тихо и мирно, без  всяких неприятностей, сдав валюту и камни, этот корыстный болван добился  все-таки того, что разоблачен при всех и на закуску нажил крупнейшую семейную  неприятность. Итак, кто сдает? Нет желающих? В таком случае следующим номером  нашей программы – известный драматический талант, артист Куролесов Савва  Потапович, специально приглашенный, исполнит отрывок из «Скупого рыцаря» поэта  Пушкина.    

Обещанный Куролесов не замедлил появиться на сцене и  оказался рослым и мясистым бритым мужчиной во фраке и белом галстуке.    

Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови  и заговорил ненатуральным голосом, косясь на золотой колокольчик:    

– Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь  развратницей лукавой...    

И Куролесов рассказал о себе много нехорошего. Никанор  Иванович слышал, как Куролесов признавался в том, что какая-то несчастная  вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождем, но не тронула черствого  сердца артиста. Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений  поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз  произносил фразы вроде: «А за квартиру Пушкин платить будет?» Или «Лампочку на  лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?», «Нефть, стало быть, Пушкин покупать  будет?»    

Теперь, познакомившись с одним из его произведений, Никанор  Иванович загрустил, представил себе женщину на коленях, с сиротами, под дождем,  и невольно подумал: «А тип все-таки этот Куролесов!»    

А тот, все повышая голос, продолжал каяться и окончательно  запутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого на  сцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе и отвечал, причем называл  себя то «государем», то «бароном», то «отцом», то «сыном», то на «вы», то на  «ты».    

Никанор Иванович понял только одно, что помер артист злою смертью,  прокричав: «Ключи! Ключи мои!» – повалившись после этого на пол, хрипя и  осторожно срывая с себя галстух.    

Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул пыль с фрачных брюк,  поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и удалился при жидких аплодисментах.  А конферансье заговорил так:    

– Мы прослушали с вами в замечательном исполнении Саввы  Потаповича «Скупого рыцаря». Этот рыцарь надеялся, что резвые нимфы сбегутся к  нему и произойдет еще многое приятное в том же духе. Но, как видите, ничего  этого не случилось, никакие нимфы не сбежались к нему, и музы ему дань не  принесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил очень скверно,  помер к чертовой матери от удара на своем сундуке с валютой и камнями.  Предупреждаю вас, что и с вами случится что-нибудь в этом роде, если только не  хуже, ежели вы не сдадите валюту!    

Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или  прозаическая речь конферансье, но только вдруг из зала раздался застенчивый  голос:    

– Я сдаю валюту.    

– Милости прошу на сцену! – вежливо пригласил конферансье,  всматриваясь в темный зал.    

И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин,  судя по лицу, не брившийся около трех недель.    

– Виноват, как ваша фамилия? – осведомился конферансье.    

– Канавкин Николай, – застенчиво отозвался появившийся.    

– А! Очень приятно, гражданин Канавкин, итак?    

– Сдаю, – тихо сказал Канавкин.    

– Сколько?    

– Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.    

– Браво! Все, что есть?    

Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, и  Никанору Ивановичу даже показалось, что из этих глаз брызнули лучи,  пронизывающие Канавкина насквозь, как бы рентгеновские лучи. В зале перестали  дышать.    

– Верю! – наконец воскликнул артист и погасил свой  взор, – верю! Эти глаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам, что  основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значения  человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда!  Вам задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду  овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма  убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы,  встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все  кончено. Она замечена, а вы пойманы!    

Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь,  артист ласково осведомился у Канавкина:    

– Где же спрятаны?    

– У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке...    

– А! Это... постойте... это у Клавдии Ильиничны, что  ли?    

– Да.    

– Ах да, да, да! Маленький особнячок? Напротив еще  палисадничек? Как же, знаю, знаю! А куда ж вы их там засунули?    

– В погребе, в коробке из-под Эйнема...    

Артист всплеснул руками.    

– Видали вы что-нибудь подобное? – вскричал он  огорченно. – Да ведь они ж там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким  людям доверить валюту? А? Чисто как дети, ей-богу!    

Канавкин и сам понял, что нагрубил и проштрафился, и повесил  свою хохлатую голову.    

– Деньги, – продолжал артист, – должны храниться в  госбанке, в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в  теткином погребе, где их могут, в частности, попортить крысы! Право, стыдно,  Канавкин! Ведь вы же взрослый человек.    

Канавкин уже не знал, куда и деваться, и только колупал  пальцем борт своего пиджачка.    

– Ну ладно, – смягчился артист, – кто старое помянет...  – И вдруг добавил неожиданно: – Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину  зря не гонять... у тетки этой самой ведь тоже есть? А?    

Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и  в театре наступило молчание.    

– Э, Канавкин, – укоризненно-ласково сказал конферансье,  – а я-то еще похвалил его! На-те, взял да и засбоил ни с того ни с сего! Нелепо  это, Канавкин! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки  есть. Ну, чего вы нас зря терзаете?    

– Есть! – залихватски крикнул Канавкин.    

– Браво! – крикнул конферансье.    

– Браво! – страшно взревел зал.    

Когда утихло, конферансье поздравил Канавкина, пожал ему  руку, предложил отвезти в город в машине домой, и в этой же машине приказал  кому-то в кулисах заехать за теткой и просить ее пожаловать в женский театр на  программу.    

– Да, я хотел спросить, – тетка не говорила, где свои  прячет? – осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и  зажженную спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.    

– Верю, верю, – вздохнув, отозвался артист, – эта сквалыга  не то что племяннику – черту не скажет этого. Ну, что же, попробуем пробудить в  ней человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее  ростовщичьей душонке. Всего доброго, Канавкин!    

И счастливый Канавкин уехал. Артист осведомился, нет ли еще  желающих сдать валюту, но получил в ответ молчание.    

– Чудаки, ей-богу! – пожав плечами, проговорил артист,  и занавес скрыл его.    

Лампы погасли, некоторое время была тьма, и издалека в ней  слышался нервный тенор, который пел:    

«Там груды золота лежат и мне они принадлежат!»    

Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент.    

– В женском театре дамочка какая-то сдает, – неожиданно  проговорил рыжий бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: –  Эх, кабы не гуси мои! У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове.  Подохнут они, боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, она требует ухода... Эх,  кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь, – и он опять завздыхал.    

Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться,  что из всех дверей в него посыпались повара в белых колпаках и с разливными  ложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным  хлебом. Зрители оживились. Веселые повара шныряли между театралами, разливали  суп в миски и раздавали хлеб.    

– Обедайте, ребята, – кричали повара, – и сдавайте  валюту! Чего вам зря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал  домой, выпил как следует, закусил, хорошо!    

– Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? – обратился  непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягивая  ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.    

– Нету! Нету! Нету у меня! – страшным голосом прокричал  Никанор Иванович, – понимаешь, нету!    

– Нету? – грозным басом взревел повар, – нету? –  женским ласковым голосом спросил он, – нету, нету, – успокоительно забормотал  он, превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну.    

Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за  плечо. Тогда растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович  сквозь слезы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белых халатах, но  отнюдь не развязных поваров, сующихся к людям со своими советами, а доктора и  все ту же Прасковью Федоровну, держащую в руках не миску, а тарелочку, накрытую  марлей, с лежащим на ней шприцем.    

– Ведь это что же, – горько говорил Никанор Иванович,  пока ему делали укол, – нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету!    

– Нету, нету, – успокаивала добросердечная Прасковья  Федоровна, – а на нет и суда нет.    

Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул  без всяких сновидений.    

Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю  комнату, где больной проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, где  забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, глядя на луну,  вспоминая горькую, последнюю в жизни осеннюю ночь, полоску света из-под двери в  подвале и развившиеся волосы.    

Из 118-й комнаты тревога по балкону перелетела к Ивану, и он  проснулся и заплакал.    

Но врач быстро успокоил всех встревоженных, скорбных главою,  и они стали засыпать. Позднее всех забылся Иван, когда над рекой уже светало.  После лекарства, напоившего все его тело, успокоение пришло к нему, как волна,  накрывшая его. Тело его облегчилось, а голову обдувала теплым ветерком дрема.  Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц  в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалось  над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением...    

 Глава 16    

Казнь    

     

Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена  двойным оцеплением.    

Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около  полудня, рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже был  приготовлен. Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей,  мулов и верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла на  перекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, и  северо-западная – в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те же  каппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали с  нее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим. Толпы богомольцев  стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые шатры, раскинутые  прямо на траве. Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту молниеносного  легиона и первая подошла, покрыв еще километр, к подножию Лысой Горы. Здесь она  спешилась. Командир рассыпал алу на взводы, и они оцепили все подножие  невысокого холма, оставив свободным только один подъем на него с Яффской  дороги.    

Через некоторое время за алой подошла к холму вторая  когорта, поднялась на один ярус выше и венцом опоясала гору.    

Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Она  шла, растянутая двумя цепями по краям дороги, а между этими цепями, под конвоем  тайной стражи, ехали в повозке трое осужденных с белыми досками на шее, на  каждой из которых было написано «Разбойник и мятежник» на двух языках –  арамейском и греческом. За повозкой осужденных двигались другие, нагруженные  свежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами и  топорами. На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехали кентурион  Марк, начальник храмовой стражи в Ершалаиме и тот самый человек в капюшоне, с  которым Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате во дворце. Замыкалась  процессия солдатской цепью, а за нею уже шло около двух тысяч любопытных, не  испугавшихся адской жары и желавших присутствовать при интересном зрелище.    

К этим любопытным из города присоединились теперь любопытные  богомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии. Под тонкие  выкрики глашатаев, сопровождавших колонну и кричавших то, что около полудня  прокричал Пилат, она втянулась на лысую гору.    

Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурия  пропустила наверх только тех, кто имел отношение к казни, а затем, быстро  маневрируя, рассеяла толпу вокруг всего холма, так что та оказалась между  пехотным оцеплением вверху и кавалерийским внизу. Теперь она могла видеть казнь  сквозь неплотную цепь пехотинцев.    

Итак, прошло со времени подъема процессии на гору более трех  часов, и солнце уже снижалось над Лысой Горой, но жар еще был невыносим, и  солдаты в обоих оцеплениях страдали от него, томились от скуки и в душе  проклинали трех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти.    

Маленький командир алы со взмокшим лбом и в темной от пота  на спине белой рубахе, находившийся внизу холма у открытого подъема, то и дело  подходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал из него пригоршнями воду, пил  и мочил свой тюрбан. Получив от этого некоторое облегчение, он отходил и вновь  начинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину. Длинный меч  его стучал по кожаному шнурованному сапогу. Командир желал показать своим  кавалеристам пример выносливости, но, жалея солдат, разрешил им из пик,  воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи. Под этими  шалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы. Ведра пустели быстро, и  кавалеристы из разных взводов по очереди отправлялись за водой в балку под  горой, где в жидкой тени тощих тутовых деревьев доживал свои дни на этой  дьявольской жаре мутноватый ручей. Тут же стояли, ловя нестойкую тень, и  скучали коноводы, державшие присмиревших лошадей.    

Томление солдат и брань их по адресу разбойников были  понятны. Опасения прокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти во  время казни в ненавидимом им городе Ершалаиме, к счастью, не оправдались. И  когда побежал четвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотой и  кавалерией у подножия, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека.  Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим. За цепью двух римских  кентурий оказались только две неизвестно кому принадлежащие и зачем-то попавшие  на холм собаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки, тяжело дыша и  не обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ, не  боящихся солнца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-то вьющимися по  земле растениями с большими колючками.    

Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самом  Ершалаиме, наводненном войсками, ни здесь, на оцепленном холме, и толпа  вернулась в город, ибо, действительно, ровно ничего интересного не было в этой  казни, а там в городе уже шли приготовления к наступающему вечером великому  празднику пасхи.    

Римская пехота во втором ярусе страдала еще больше  кавалеристов. Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам – это снять  шлемы и накрыться белыми повязками, смоченными водой, но держал солдат стоя и с  копьями в руках. Сам он в такой же повязке, но не смоченной, а сухой, расхаживал  невдалеке от группы палачей, не сняв даже со своей рубахи накладных серебряных  львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце било прямо в кентуриона, не  причиняя ему никакого вреда, и на львиные морды нельзя было взглянуть, глаза  выедал ослепительный блеск как бы вскипавшего на солнце серебра.    

На изуродованном лице Крысобоя не выражалось ни утомления,  ни неудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах ходить так весь  день, всю ночь и еще день, – словом, столько, сколько будет надо. Все так же  ходить, наложив руки на тяжелый с медными бляхами пояс, все так же сурово  поглядывая то на столбы с казненными, то на солдат в цепи, все так же  равнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ноги  выбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни.    

Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на  трехногом табурете и сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от  скуки прутиком расковыривая песок.    

То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не было ни  одного человека, не совсем верно. Один-то человек был, но просто не всем он был  виден. Он поместился не на той стороне, где был открыт подъем на гору и с  которой было удобнее всего видеть казнь, а в стороне северной, там, где холм  был не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и щели, там, где,  уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось жить  больное фиговое деревцо.    

Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился  этот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого  начала, то есть вот уже четвертый час. Да, для того чтобы видеть казнь, он  выбрал не лучшую, а худшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны,  видны были за цепью и два сверкающие пятна на груди кентуриона, а этого, по-видимому,  для человека, явно желавшего остаться мало замеченным и никем не тревожимым,  было совершенно достаточно.    

Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек  вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и  переменил теперь свое поведение и уединился.    

Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, он  и появился впервые и притом как человек явно опоздавший. Он тяжело дышал и не  шел, а бежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми  другими, сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не  понимает раздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому месту казни,  где уже снимали осужденных с повозки. За это он получил тяжелый удар тупым  концом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а от  отчаяния. Ударившего легионера он окинул мутным и совершенно равнодушным ко  всему взором, как человек, не чувствительный к физической боли.    

Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он обежал кругом  холма, стремясь на северной стороне найти какую-нибудь щель в цепи, где можно  было бы проскользнуть. Но было уже поздно. Кольцо сомкнулось. И человек с  искаженным от горя лицом вынужден был отказаться от своих попыток прорваться к  повозкам, с которых уже сняли столбы. Эти попытки не к чему не привели бы,  кроме того, что он был бы схвачен, а быть задержанным в этот день никоим  образом не входило в его план.    

И вот он ушел в сторону к расщелине, где было спокойнее и  никто ему не мешал.    

Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от  солнца и бессонницы глазами человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свой  истасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый таллиф, и  обнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то в  невыносимой муке поднимал глаза в небо, следя за тремя стервятниками, давно уже  плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперял  безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенный собачий череп и  бегающих вокруг него ящериц.    

Мучения человека были настолько велики, что по временам он  заговаривал сам с собой.    

– О, я глупец! – бормотал он, раскачиваясь на камне в  душевной боли и ногтями царапая смуглую грудь, – глупец, неразумная женщина,  трус! Падаль я, а не человек!    

Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной  фляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом  на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и  пузырьком с тушью.    

На этом пергаменте уже были набросаны записи:    

«Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а  смерти все нет!»    

Далее:    

«Солнце склоняется, а смерти нет».    

Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так:    

«Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть».    

Записав это, он болезненно всхлипнул и опять ногтями изранил  свою грудь.    

Причина отчаяния Левия заключалась в той страшной неудаче,  что постигла Иешуа и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он,  Левий, по его мнению, совершил. Позавчера днем Иешуа и Левий находились в Вифании  под Ершалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайно  понравились проповеди Иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде, помогая  хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в Ершалаим. Но Иешуа почему-то  заспешил, сказал, что у него в городе неотложное дело, и ушел около полудня  один. Вот в этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея. Зачем, зачем он  отпустил его одного!    

Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось. Какая-то  неожиданная и ужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось  огнем, он стал стучать зубами и поминутно просить пить. Никуда идти он не мог.  Он повалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассвета  пятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала на него.  Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-то предчувствием  беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим. Там он узнал, что  предчувствие его не обмануло. Беда случилась. Левий был в толпе и слышал, как  прокуратор объявил приговор.    

Когда осужденных повели на гору, Левий Матвей бежал рядом с  цепью в толпе любопытных, стараясь каким-нибудь образом незаметно дать знать  Иешуа хотя бы уж то, что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его на  последнем пути и что он молится о том, чтобы смерть Иешуа постигла как можно  скорее. Но Иешуа, смотрящий вдаль, туда, куда его увозили, конечно, Левия не  видал.    

И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге,  Матвея, которого толкали в толпе у самой цепи, осенила простая и гениальная мысль,  и тотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятиями за то, что она не  пришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При  большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись, проскочить  между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда Иешуа  спасен от мучений.    

Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в  спину, крикнув ему: «Иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобой! Я, Матвей,  твой верный и единственный ученик!»    

А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением,  можно было бы успеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем,  последнее мало интересовало Левия, бывшего сборщика податей. Ему было  безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в  жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний.    

План был очень хорош, но дело заключалось в том, что у Левия  ножа с собою не было. Не было у него и ни одной монеты денег.    

В бешенстве на себя, Левий выбрался из толпы и побежал  обратно в город. В горящей его голове прыгала только одна горячечная мысль о  том, как сейчас же, каким угодно способом, достать в городе нож и успеть  догнать процессию.    

Он добежал до городских ворот, лавируя в толчее  всасывавшихся в город караванов, и увидел на левой руке у себя раскрытую дверь  лавчонки, где продавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге,  Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку,  стоявшую за прилавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то  ему понравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял с  прилавка то, чего лучше и быть не может, – отточенный, как бритва, длинный  хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон. Через несколько минут он вновь был  на Яффской дороге. Но процессии уже не было видно. Он побежал. По временам ему  приходилось валиться прямо в пыль и лежать неподвижно, чтобы отдышаться. И так  он лежал, поражая проезжающих на мулах и шедших пешком в Ершалаим людей. Он  лежал, слушая, как колотится его сердце не только в груди, но и в голове и в  ушах. Отдышавшись немного, он вскакивал и продолжал бежать, но все медленнее и  медленнее. Когда он наконец увидал пылящую вдали длинную процессию, она была  уже у подножия холма.    

– О, бог... – простонал Левий, понимая, что он  опаздывает. И он опоздал.    

Когда истек четвертый час казни, мучения Левия достигли  наивысшей степени, и он впал в ярость. Поднявшись с камня, он швырнул на землю  бесполезно, как он теперь думал, украденный нож, раздавил флягу ногою, лишив  себя воды, сбросил с головы кефи, вцепился в свои жидкие волосы и стал  проклинать себя.    

Он проклинал себя, выкликая бессмысленные слова, рычал и  плевался, поносил своего отца и мать, породивших на свет глупца.    

Видя, что клятвы и брань не действуют и ничего от этого на  солнцепеке не меняется, он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу, к  солнцу, которое сползало все ниже, удлиняя тени и уходя, чтобы упасть в  Средиземное море, и потребовал у бога немедленного чуда. Он требовал, чтобы бог  тотчас же послал Иешуа смерть.    

Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без  изменений, за исключением того, что пылавшие на груди кентуриона пятна потухли.  Солнце посылало лучи в спины казнимых, обращенных лицами к Ершалаиму. Тогда  Левий закричал:    

– Проклинаю тебя, бог!    

Осипшим голосом он кричал о том, что убедился в  несправедливости бога и верить ему более не намерен.    

– Ты глух! – рычал Левий, – если б ты не был глухим, ты  услышал бы меня и убил его тут же.    

Зажмурившись, Левий ждал огня, который упадет на него с неба  и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжал  выкрикивать язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своем  разочаровании и о том, что существуют другие боги и религии. Да, другой бог не  допустил бы того, никогда не допустил бы, чтобы человек, подобный Иешуа, был  сжигаем солнцем на столбе.    

– Я ошибался! – кричал совсем охрипший Левий, – ты бог  зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали  что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог.  Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!    

Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то  зашелестело у него под ногами. Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза, Левий  увидел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких-либо  других причин, изменилось. Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло  ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно  грозовая туча. Края ее уже вскипали белой пеной, черное дымное брюхо отсвечивало  желтым. Туча ворчала, и из нее время от времени вываливались огненные нити. По  Яффской дороге, по скудной Гионской долине, над шатрами богомольцев, гонимые  внезапно поднявшимся ветром, летели пыльные столбы. Левий умолк, стараясь  сообразить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет Ершалаим, какое-либо  изменение в судьбе несчастного Иешуа. И тут же, глядя на нити огня,  раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа. В  раскаянии глядя в чистое небо, которое еще не пожрала туча и где стервятники  ложились на крыло, чтобы уходить от грозы, Левий подумал, что безумно поспешил  со своими проклятиями. Теперь бог не послушает его.    

Обратив свой взор к подножию холма, Левий приковался к тому  месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли  значительные изменения. С высоты Левию удалось хорошо рассмотреть, как солдаты  суетились, выдергивая пики из земли, как набрасывали на себя плащи, как  коноводы бежали к дороге рысцой, ведя на поводу вороных лошадей. Полк снимался,  это было ясно. Левий, защищаясь от бьющей в лицо пыли рукой, отплевываясь,  старался сообразить, что бы это значило, что кавалерия собирается уходить? Он  перевел взгляд повыше и разглядел фигурку в багряной военной хламиде,  поднимающуюся к площадке казни. И тут от предчувствия радостного конца  похолодело сердце бывшего сборщика.    

Подымавшийся на гору в пятом часу страданий разбойников был  командир когорты, прискакавший из Ершалаима в сопровождении ординарца. Цепь  солдат по мановению Крысобоя разомкнулась, и кентурион отдал честь трибуну.  Тот, отведя Крысобоя в сторону, что-то прошептал ему. Кентурион вторично отдал  честь и двинулся к группе палачей, сидящих на камнях у подножий столбов. Трибун  же направил свои шаги к тому, кто сидел на трехногом табурете, и сидящий  вежливо поднялся навстречу трибуну. И ему что-то негромко сказал трибун, и оба  они пошли к столбам. К ним присоединился и начальник храмовой стражи.    

Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, бывшие  недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи, отозвал двух из них  и приказал:    

– За мною!    

С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная  песенка. Повешенный на нем Гестас к концу третьего часа казни сошел с ума от  мух и солнца и теперь тихо пел что-то про виноград, но головою, покрытой  чалмой, изредка все-таки покачивал, и тогда мухи вяло поднимались с его лица и  возвращались на него опять.    

Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому  что его не одолевало забытье, и он качал головой, часто и мерно, то вправо, то  влево, чтобы ухом ударять по плечу.    

Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали  поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся  чалме. Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло  под черной шевелящейся массой. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные  слепни и сосали желтое обнаженное тело.    

Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял  копье, а другой поднес к столбу ведро и губку. Первый из палачей поднял копье и  постучал им сперва по одной, потом по другой руке Иешуа, вытянутым и  привязанным веревками к поперечной перекладине столба. Тело с выпятившимися  ребрами вздрогнуло. Палач провел концом копья по животу. Тогда Иешуа поднял  голову, и мухи с гуденьем снялись, и открылось лицо повешенного, распухшее от  укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо.    

Разлепив веки, Га-Ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно  ясные, теперь были мутноваты.    

– Га-Ноцри! – сказал палач.    

Га-Ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым  разбойничьим голосом:    

– Что тебе надо? Зачем подошел ко мне?    

– Пей! – сказал палач, и пропитанная водою губка на  конце копья поднялась к губам Иешуа. Радость сверкнула у того в глазах, он  прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба  донесся голос Дисмаса:    

– Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он.    

Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех  местах на перекладине держали веревочные кольца. Он втянул живот, ногтями  вцепился в концы перекладин, голову держал повернутой к столбу Иешуа, злоба  пылала в глазах Дисмаса.    

Пыльная туча накрыла площадку, сильно потемнело. Когда пыль  унеслась, кентурион крикнул:    

– Молчать на втором столбе!    

Дисмас умолк, Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы  голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил  палача:    

– Дай попить ему.    

Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к  Ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди наполненной черной влагой и  огнем тучи. Сверкнуло и ударило над самым холмом. Палач снял губку с копья.    

– Славь великодушного игемона! – торжественно шепнул он  и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул:    

– Игемон...    

Кровь побежала по его животу, нижняя челюсть судорожно  дрогнула, и голова его повисла.    

При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же  словами:    

– Славь игемона! – убил его.    

Гестас, лишенный рассудка, испуганно вскрикнул, лишь только  палач оказался около него, но, когда губка коснулась его губ, прорычал что-то и  вцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвисло и его тело, сколько  позволяли веревки.    

Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за  ним начальник храмовой стражи. Остановившись у первого столба, человек в  капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и  сказал спутникам:    

– Мертв.    

То же повторилось и у двух других столбов.    

После этого трибун сделал знак кентуриону и, повернувшись,  начал уходить с вершины вместе с начальником храмовой стражи и человеком в  капюшоне. Настала полутьма, и молнии бороздили черное небо. Из него вдруг  брызнуло огнем, и крик кентуриона: «Снимай цепь!» – утонул в грохоте.  Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы. Тьма накрыла  Ершалаим.    

Ливень хлынул внезапно и застал кентурии на полдороге на  холме. Вода обрушилась так страшно, что, когда солдаты бежали книзу, им  вдогонку уже летели бушующие потоки. Солдаты скользили и падали на размокшей  глине, спеша на ровную дорогу, по которой – уже чуть видная в пелене воды –  уходила в Ершалаим до нитки мокрая конница. Через несколько минут в дымном  зареве грозы, воды и огня на холме остался только один человек. Потрясая  недаром украденным ножом, срываясь со скользких уступов, цепляясь за что  попало, иногда ползя на коленях, он стремился к столбам. Он то пропадал в  полной мгле, то вдруг освещался трепещущим светом.    

Добравшись до столбов, уже по щиколотку в воде, он содрал с  себя отяжелевший, пропитанный водою таллиф, остался в одной рубахе и припал к  ногам Иешуа. Он перерезал веревки на голенях, поднялся на нижнюю перекладину,  обнял Иешуа и освободил руки от верхних связей. Голое влажное тело Иешуа  обрушилось на Левия и повалило его наземь. Левий тут же хотел взвалить его на  плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на земле в воде тело с  запрокинутой головой и разметанными руками и побежал на разъезжающихся в  глиняной жиже ногах к другим столбам. Он перерезал веревки и на них, и два тела  обрушились на землю.    

Прошло несколько минут, и на вершине холма остались только  эти два тела и три пустых столба. Вода била и поворачивала эти тела.    

Ни Левия, ни тела Иешуа на верху холма в это время уже не  было.    

 Глава 17    

Беспокойный день    

     

Утром в пятницу, то есть на другой день после проклятого  сеанса, весь наличный состав служащих Варьете – бухгалтер Василий Степанович  Ласточкин, два счетовода, три машинистки, обе кассирши, курьеры, капельдинеры и  уборщицы, – словом, все, кто был в наличности, не находились при деле на своих  местах, а все сидели на подоконниках окон, выходящих на Садовую, и смотрели на  то, что делается под стеною Варьете. Под этой стеной в два ряда лепилась  многотысячная очередь, хвост которой находился на Кудринской площади. В голове  этой очереди стояло примерно два десятка хорошо известных в театральной Москве  барышников.    

Очередь держала себя очень взволнованно, привлекала внимание  струившихся мимо граждан и занималась обсуждением зажигательных рассказов о  вчерашнем невиданном сеансе черной магии. Эти же рассказы привели в величайшее  смущение бухгалтера Василия Степановича, который накануне на спектакле не был.  Капельдинеры рассказывали бог знает что, в том числе, как после, окончания  знаменитого сеанса некоторые гражданки в неприличном виде бегали по улице, и  прочее в том же роде. Скромный и тихий Василий Степанович только моргал  глазами, слушая россказни обо всех этих чудесах, и решительно не знал, что ему  предпринять, а между тем предпринимать нужно было что-то, и именно ему, так как  он теперь остался старшим во всей команде Варьете.    

К десяти часам утра очередь жаждущих билетов до того  вспухла, что о ней дошли слухи до милиции, и с удивительной быстротой были  присланы как пешие, так и конные наряды, которые эту очередь и привели в  некоторый порядок. Однако и стоящая в порядке змея длиною в километр сама по  себе уже представляла великий соблазн и приводила граждан на Садовой в полное  изумление.    

Это было снаружи, а внутри Варьете тоже было очень неладно.  С самого раннего утра начали звонить и звонили непрерывно телефоны в кабинете  Лиходеева, в кабинете Римского, в бухгалтерии, в кассе и в кабинете Варенухи.  Василий Степанович сперва отвечал что-то, отвечала и кассирша, бормотали что-то  в телефон капельдинеры, а потом и вовсе перестали отвечать, потому что на  вопросы, где Лиходеев, Варенуха, Римский, отвечать было решительно нечего.  Сперва пробовали отделаться словами «Лиходеев на квартире», а из города  отвечали, что звонили на квартиру и что квартира говорит, что Лиходеев в  Варьете.    

Позвонила взволнованная дама, стала требовать Римского, ей  посоветовали позвонить к жене его, на что трубка, зарыдав, ответила, что она и  есть жена и что Римского нигде нет. Начиналась какая-то чепуха. Уборщица уже  всем рассказала, что, явившись в кабинет финдиректора убирать, увидела, что  дверь настежь, лампы горят, окно в сад разбито, кресло валяется на полу и  никого нету.    

В одиннадцатом часу ворвалась в Варьете мадам Римская. Она  рыдала и заламывала руки. Василий Степанович совершенно растерялся и не знал,  что ей посоветовать. А в половине одиннадцатого явилась милиция. Первый же и  совершенно резонный ее вопрос был:    

– Что у вас тут происходит, граждане? В чем дело?    

Команда отступила, выставив вперед бледного и взволнованного  Василия Степановича. Пришлось называть вещи своими именами и признаться в том,  что администрация Варьете, в лице директора, финдиректора и администратора,  пропала и находится неизвестно где, что конферансье после вчерашнего сеанса был  отвезен в психиатрическую лечебницу и что, коротко говоря, этот вчерашний сеанс  был прямо скандальным сеансом.    

Рыдающую мадам Римскую, сколько можно успокоив, отправили домой  и более всего заинтересовались рассказом уборщицы о том, в каком виде был  найден кабинет финдиректора. Служащих попросили отправиться по своим местам и  заняться делом, и через короткое время в здании Варьете появилось следствие в  сопровождении остроухой, мускулистой, цвета папиросного пепла собаки с  чрезвычайно умными глазами. Среди служащих Варьете тотчас разнеслось шушуканье  о том, что пес – не кто другой, как знаменитый Тузбубен. И точно, это был он.  Поведение его изумило всех. Лишь только Тузбубен вбежал в кабинет финдиректора,  он зарычал, оскалив чудовищные желтоватые клыки, затем лег на брюхо и с  каким-то выражением тоски и в то же время ярости в глазах пополз к разбитому  окну. Преодолев свой страх, он вдруг вскочил на подоконник и, задрав острую морду  вверх, дико и злобно завыл. Он не хотел уходить с окна, рычал, и вздрагивал, и  порывался спрыгнуть вниз.    

Пса вывели из кабинета и пустили его в вестибюль, оттуда он  вышел через парадный вход на улицу и привел следовавших за ним к таксомоторной  стоянке. Возле нее он след, по которому шел, потерял. После этого Тузабубен  увезли.    

Следствие расположилось в кабинете Варенухи, куда и стало по  очереди вызывать тех служащих Варьете, которые были свидетелями вчерашних  происшествий во время сеанса. Нужно сказать, что следствию на каждом шагу  приходилось преодолевать непредвиденные трудности. Ниточка то и дело рвалась в  руках.    

Афиши-то были? Были. Но за ночь их заклеили новыми, и теперь  ни одной нет, хоть убей. Откуда взялся этот маг-то самый? А кто ж его знает. Стало  быть, с ним заключали договор?    

– Надо полагать, – отвечал взволнованный Василий  Степанович.    

– А ежели заключали, так он должен был пройти через  бухгалтерию?    

– Всенепременно, – отвечал, волнуясь, Василий  Степанович.    

– Так где же он?    

– Нету, – отвечал бухгалтер, все более бледнея и  разводя руками. И действительно, ни в папках бухгалтерии, ни у финдиректора, ни  у Лиходеева, ни у Варенухи никаких следов договора нет.    

Как фамилия-то этого мага? Василий Степанович не знает, он  не был вчера на сеансе. Капельдинеры не знают, билетная кассирша морщила лоб,  морщила, думала, думала, наконец сказала:    

– Во... Кажись, Воланд.    

А может быть, и не Воланд? Может быть, и не Воланд, может  быть, Фаланд.    

Выяснилось, что в бюро иностранцев ни о каком Воланде, а  равно также и Фаланде, маге, ровно ничего не слыхали.    

Курьер Карпов сообщил, что будто бы этот самый маг  остановился на квартире у Лиходеева. На квартире, конечно, тотчас побывали.  Никакого мага там не оказалось. Самого Лиходеева тоже нет. Домработницы Груни  нету, и куда она девалась, никто не знает. Председателя правления Никанора  Ивановича нету, Пролежнева нету!    

Выходило что-то совершенно несусветное: пропала вся головка  администрации, вчера был странный скандальный сеанс, а кто его проводил и по  чьему наущению – неизвестно.    

А дело тем временем шло к полудню, когда должна была  открыться касса. Но об этом, конечно, не могло быть и разговора! На дверях  Варьете тут же был вывешен громадный кусок картона с надписью: «Сегодняшний  спектакль отменяется». В очереди началось волнение, начиная с головы ее, но,  поволновавшись, она все-таки стала разрушаться, и через час примерно от нее на  Садовой не осталось и следа. Следствие отбыло для того, чтобы продолжать свою  работу в другом месте, служащих отпустили, оставив только дежурных, и двери  Варьете заперли.    

Бухгалтеру Василию Степановичу предстояло срочно выполнить  две задачи. Во-первых, съездить в комиссию зрелищ и увеселений облегченного  типа с докладом о вчерашних происшествиях, а во-вторых, побывать в финзрелищном  секторе для того, чтобы сдать вчерашнюю кассу – 21711 рублей.    

Аккуратный и исполнительный Василий Степанович упаковал  деньги в газетную бумагу, бечевкой перекрестил пакет, уложил его в портфель и,  прекрасно зная инструкцию, направился, конечно, не к автобусу или трамваю, а к  таксомоторной стоянке.    

Лишь только шоферы трех машин увидели пассажира, спешашего  на стоянку с туго набитым портфелем, как все трое из-под носа у него уехали  пустыми, почему-то при этом злобно оглядываясь.    

Пораженный этим обстоятельством бухгалтер долгое время стоял  столбом, соображая, что бы это значило.    

Минуты через три подкатила пустая машина, и лицо шофера  сразу перекосилось, лишь только он увидел пассажира.    

– Свободна машина? – изумленно кашлянув, спросил  Василий Степанович.    

– Деньги покажите, – со злобой ответил шофер, не глядя  на пассажира.    

Все более поражаясь, бухгалтер, зажав драгоценный портфель  под мышкой, вытащил из бумажника червонец и показал его шоферу.    

– Не поеду! – кратко сказал тот.    

– Я извиняюсь... – начал было бухгалтер, но шофер его  перебил:    

– Трешки есть?    

Совершенно сбитый с толку бухгалтер вынул из бумажника две  трешки и показал шоферу.    

– Садитесь, – крикнул тот и хлопнул по флажку счетчика  так, что чуть не сломал его. – Поехали.    

– Сдачи, что ли, нету? – робко спросил бухгалтер.    

– Полный карман сдачи! – заорал шофер, и в зеркальце  отразились его наливающиеся кровью глаза, – третий случай со мной сегодня. Да и  с другими то же было. Дает какой-то сукин сын червонец, я ему сдачи – четыре  пятьдесят... Вылез, сволочь! Минут через пять смотрю: вместо червонца бумажка с  нарзанной бутылки! – тут шофер произнес несколько непечатных слов. – Другой –  за Зубовской. Червонец. Даю сдачи три рубля. Ушел! Я полез в кошелек, а оттуда  пчела – тяп за палец! Ах ты!.. – шофер опять вклеил непечатные слова, – а  червонца нету. Вчера в этом Варьете (непечатные слова) какая-то гадюка –  фокусник сеанс с червонцами сделал (непечатные слова).    

Бухгалтер обомлел, съежился и сделал такой вид, как будто и  самое слово «Варьете» он слышит впервые, а сам подумал: «Ну и ну!..»    

Приехав куда нужно, расплатившись благополучно, бухгалтер  вошел в здание и устремился по коридору туда, где находился кабинет  заведующего, и уже по дороге понял, что попал не вовремя. Какая-то суматоха  царила в канцелярии зрелищной комиссии. Мимо бухгалтера пробежала курьерша со  сбившимся на затылок платочком и вытаращенными глазами.    

– Нету, нету, нету, милые мои! – кричала она, обращаясь  неизвестно к кому, – пиджак и штаны тут, а в пиджаке ничего нету!    

Она скрылась в какой-то двери, и тут же за ней послышались  звуки битья посуды. Из секретарской комнаты выбежал знакомый бухгалтеру  заведующий первым сектором комиссии, но был в таком состоянии, что бухгалтера  не узнал, и скрылся бесследно.    

Потрясенный всем этим бухгалтер дошел до секретарской  комнаты, являвшейся преддверием кабинета председателя комиссии, и здесь  окончательно поразился.    

Из-за закрытой двери кабинета доносился грозный голос,  несомненно пренадлежащий Прохору Петровичу – председателю комиссии. «Распекает,  что ли, кого?» – подумал смятенный бухгалтер и, оглянувшись, увидел другое: в  кожаном кресле, закинув голову на спинку, безудержно рыдая, с мокрым платком в  руке, лежала, вытянув ноги почти до середины секретарской, личный секретарь  Прохора Петровича – красавица Анна Ричардовна.    

Весь подбородок Анны Ричардовна был вымазан губной помадой,  а по персиковым щекам ползли с ресниц потоки раскисшей краски.    

Увидев, что кто-то вошел, Анна Ричардовна вскочила, кинулась  к бухгалтеру, вцепилась в лацканы его пиджака, стала трясти бухгалтера и  кричать:    

– Слава богу! Нашелся хоть один храбрый! Все  разбежались, все предали! Идемте, идемте к нему, я не знаю, что делать! – И,  продолжая рыдать, она потащила бухгалтера в кабинет.    

Попав в кабинет, бухгалтер первым долгом уронил портфель, и  все мысли в его голове перевернулись кверху ногами. И надо сказать, было от  чего.    

     

     

     

За огромным письменным столом с массивной чернильницей сидел  пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумаге. Костюм был  при галстуке, из кармашка костюма торчало самопишущее перо, но над воротником  не было ни шеи, ни головы, равно как из манжет не выглядывали кисти рук. Костюм  был погружен в работу и совершенно не замечал той кутерьмы, что царила кругом.  Услыхав, что кто-то вошел, костюм откинулся в кресле, и над воротником  прозвучал хорошо знакомый бухгалтеру голос Прохора Петровича:    

– В чем дело? Ведь на дверях же написано, что я не  принимаю.    

Красавица секретарь взвизгнула и, ломая руки, вскричала:    

– Вы видите? Видите?! Нету его! Нету! Верните его,  верните!    

Тут в дверь кабинета кто-то сунулся, охнул и вылетел вон.  Бухгалтер почувствовал, что ноги его задрожали, и сел на краешек стула, но не  забыл поднять портфель. Анна Ричардовна прыгала вокруг бухгалтера, терзая его  пиджак, и вскрикивала:    

– Я всегда, всегда останавливала его, когда он  чертыхался! Вот и дочертыхался, – тут красавица подбежала к письменному столу и  музыкальным нежным голосом, немного гнусавым после плача, воскликнула:    

– Проша! где вы?    

– Кто вам тут «Проша»? – осведомился надменно костюм,  еще глубже заваливаясь в кресле.