1 2 3 4 5 
Профессор  не спеша разбирает корреспонденцию.    

– А  это тебе, Зиночка, – говорит он и осторожно перебрасывает письмо через  стол.    

Зина  вскрывает конверт и долго старается понять хоть что-нибудь в этом письме.  Шутка? Мистификация? Или, может быть, кто-нибудь перепутал письма и  конверты? – Папочка! Я ничего не понимаю, – говорит она и протягивает  письмо отцу.    

Профессор  несколько минут изучает письмо, и чем дальше, тем больше расплывается на его  умном лице веселая улыбка.    

– Тетя  Оля? – восклицает он. – Да как же ты ее не помнишь? Вспомни,  пожалуйста. Такая высокая, стройная. У нее еще были заметные усики. И танцевать  она очень любила. Возьми, возьми, почитай повнимательней.    

Через  неделю, после молитвы и переклички командир четвертой роты Фофанов, он же  Дрозд, проходит вдоль строя, передавая юнкерам письма, полученные на их имя.  Передает он также довольно увесистый твердый конверт Александрову. На конверте  написано: «Со вложением фотографической карточки».    

– Э-э,  не покажешь мне?    

– Так  точно, господин капитан.    

Юнкер  торопливо разрывает оболочку. Это прелестное личико Зиночки и под ним краткая  надпись: «Зинаида Белышева».    

– Э-э...  Очень хороша, – говорит Дрозд. – Ну, что? Теперь жалеешь, что поехал  на бал?    

– Никак  нет...    

 Глава XXIV

  Дружки    

     

Кончился  студеный январь, прошел густоснежный февраль, наворотивший круглые белые  сугробы на все московские улицы. Медленно тянется март, и уже висят по утрам на  карнизах, на желобах и на железных картузах зданий остроконечные сосульки,  сверкающие на солнце, как стразы горного хрусталя, радужными огоньками.    

По  улицам «ледяные» мужики развозят с Москвы-реки по домам, на санях, правильно вырубленные  плиты льда полуаршинной толщины. Еще холодно, но откуда-то издалека-издалека в  воздухе порою попахивает Масленицей.    

У  юнкеров старшего курса шла отчаянная зубрежка. Пройдут всего два месяца, и  после храмового праздника училища, после дня святых великомучеников Георгия и  царицы Александры, их же память празднуется двадцать третьего апреля, начнутся  тяжелые страшные экзамены, которые решат будущую судьбу каждого «обер-офицера».  В конце лета, перед производством в первый офицерский чин, будут посланы в  училище списки двухсот с лишком вакансий, имеющихся в различных полках, и право  последовательного выбора будет зависеть от величины среднего балла по всем  предметам, пройденным в течение всех двух курсов. Конечно, лучшим ученикам –  фельдфебелям и портупей-юнкерам – предстоят выборы самых шикарных, видных и  удобных полков. Во-первых, лейб-гвардия в Петербурге. Но там дорого служить,  нужна хорошая поддержка из дома, на подпоручичье жалованье – сорок три рубля  двадцать семь с половиной копейки в месяц – совсем невозможно прожить. Потом –  суконная гвардия в царстве Польском. Очень хорошая форма, но тоже немного  дороговато. Затем – артиллерия. Дальше следуют стоянки в столицах или больших  губернских городах, преимущественно в гренадерских частях. Дальше лестница  выборов быстро сбегала вниз, спускаясь до каких-то ни разу не упоминавшихся на  уроках географии городишек и гарнизонных баталионов, заброшенных в глубины  провинции.    

Александров  учился всегда с серединными успехами. Недалекое производство представлялось его  воображению каким-то диковинным белым чудом, не имеющим ни формы, ни цвета, ни  вкуса, ни запаха. Одной его заботой было окончить с круглым девятью, что давало  права первого разряда и старшинство в чине. О последнем преимуществе  Александров ровно ничего не понимал, и воспользоваться им ему ни разу в военной  жизни так и не пришлось.    

Однако  всеобщая зубрежка захватила и его. Но все-таки работал он без особенного старания,  рассеянно и небрежно. И причиной этой нерадивой работы была, сама того не зная,  милая, прекрасная, прелестная Зиночка Белышева. Вот уже около трех месяцев,  почти четверть года, прошло с того дня, когда она прислала ему свой портрет, и  больше от нее – ни звука, ни послушания, как говорила когда-то нянька Дарья  Фоминишна. А написать ей вторично шифрованное письмо он боялся и стыдился.    

Много,  много раз, таясь от товарищей и особенно от соседей по кровати, становился Александров  на колени у своего деревянного шкафчика, осторожно доставал из него дорогую фотографию,  освобождал ее от тонкого футляра и папиросной бумаги и, оставаясь в такой  неудобной позе, подолгу любовался волшебно милым лицом. Нет, она не красавица,  подобная тем блестящим, роскошным женщинам, изображения которых Александров  видел на олеографиях Маковского в приложениях к «Ниве» и на картинках в киосках  Аванцо и Дациаро на Кузнецком мосту. Но почему каждый раз, когда Александров  подолгу глядел на ее портрет, то дыхание его становилось томным, сохли губы и  голова слегка кружилась сладко-сладко? Какая тайна обаяния скрывалась в этих  тихих глазах под длинными, чуть выгнутыми вверх ресницами, в едва заметном  игривом наклоне головы, в губах, так мило сложившихся не то для улыбки, не то  для поцелуя?    

Рассматривая  напряженно фотографию, Александров все ближе и ближе подносил ее к глазам, и по  мере этого все увеличивалось изображение, становясь как бы более выпуклым и  точно оживая, точно теплея.    

Когда  же, наконец, его губы и нос почти прикасались к Зининому лицу, выросшему теперь  до натуральной величины, то, испытывая сладостный туман во всем теле,  Александров жадно хотел поцеловать Зинины губы и не решался, усилием воли не  позволял себе.    

– Так  нельзя делать, – уговаривал он самого себя. – Это – стыдно, это  тайное воровство и злой самообман. Так мужчине не надлежит поступать. Ведь она  же не может тебе ответить!    

И со  вздохом усталости прятал карточку в шкаф.    

Об этих  своих странных мучениях он никому не признавался. Только раз – Венсану. И тот  сказал, махнув рукой:    

– Брось!  Ерунда. Просто в тебе младая кровь волнуется. «Смиряй ее молитвой и постом».  Пойдем-ка, дружище, в гимнастический зал, пофехтуем на рапирах на два пирожных.  Ты мне дашь пять ударов вперед из двадцати... Пойдем-ка.    

Дружба  Александрова с Венсаном с каждым днем становилась крепче. Хотя они вышли из  разных корпусов и Венсан был старше на год.    

Вероятно,  выгибы и угибы их характеров были так расположены, что в союзе приходились друг  к другу ладно, не болтаясь и не нажимая.    

На  лекциях они всегда сидели рядом и помогали один другому. Александров чертил для  Венсана профили пушек и укреплений. Венсан же, хорошо знавший иностранные  языки, вставал и отвечал за Александрова, когда немец или француз вызывали его  фамилию.    

Если  лекция бывала непомерно скучна, то друзья развлекались чтением, игрой в  крестики, сочинением вздорных стихов. Но любимой их игрой была игра в мечту об  усах.    

В  Венсане не напрасно половина крови была французская: он старательно носил в  боковом кармане маленькую щеточку и крошечное зеркальце.    

Пусть  учитель русской словесности, семинар Декапольский, монотонно бубнил о том, что  противоречие идеала автора с действительностью было причиною и поводом всех  написанных русскими писателями стихов, романов, повестей, сатир и комедий...  Это противоречие надоело всем хуже горькой редьки.    

Декапольского  никто не слушал.    

Венсан  вынимал свое зеркальце, внимательно рассматривал, щурясь и вертя голову справа  налево, свои юные, едва начавшие пробиваться усы.    

– Ну,  что? – спрашивал он серьезно. – Как будто опять подросли немного?    

– Да,  немного побольше стали. А ну-ка, дай-ка теперь мне поглядеть. Ты ведь  счастливец. Ты брюнет, и они у тебя черные, а у меня – светло-каштановые, у  меня не так они выделяются. Ну а все-таки как? виднее, чем прежде?    

– Несомненно.  Даже издали видно. Очаровательные усы со временем будут. Позволь, я еще раз на  себя погляжу, еще раз...    

Потом,  не доверяя зеркальному отражению, они прибегали к графическому методу. Остро  очиненным карандашом, на глаз или при помощи медной чертежной линейки с  транспортиром, они старательно вымеряли длину усов друг друга и вычерчивали ее  на бумаге. Чтобы было повиднее, Александров обводил свою карандашную линию чернилами.  За такими занятиями мирно и незаметно протекала лекция, и молодым людям  никакого не было дела до идеала автора.    

Эти двое  юнкеров охотно приглашали друг друга на вечера, любительские спектакли и маленькие  балы, какие всю зиму устраивались в их знакомых семействах. Тогда вся Москва  плясала круглый год и каждый день. Александров представлял Венсана семьям –  Синельниковых, Скрипицыных и Владимировых; Венсан водил своего друга все в один  и тот же дом, к Шелкевичам. Глава этого семейства, еврей Шелкевич, считался в  Москве в числе трех наиболее богатых банкиров. Его ежемесячные домашние балы  славились по всему городу: лучший струнный оркестр, самые красивые женщины  Москвы, ужины с фазанами, устрицами, выписанной стерлядью и лучшими марками  шампанского, роскошные цветы от Ноева, свежие ананасы и прелестные безделушки  для котильонов, которые охотно сохранялись на память даже людьми солидными и  уже давно не танцующими.    

Венсан  был влюблен в младшую дочку, в Марию Самуиловну, странное семнадцатилетнее  существо, капризное, своевольное, затейливое и обольстительное. Она свободно  владела пятью языками и каждую неделю меняла свои уменьшительные имена: Маня,  Машенька, Мура, Муся, Маруся, Мэри и Мари. Она была гибка и быстра в движениях,  как ящерица, часто страдала головной болью. Понимала многое в литературе,  музыке, театре, живописи и зодчестве и во время заграничных путешествий  перезнакомилась со множеством настоящих мэтров.    

И лицо у  нее было удивительное, совсем, ни на иоту не похожее на все прочие женские лица.  Взгляд ее светло-серых глаз был всегда как будто бы слегка затуманен тончайшей  голубоватой дымкой. Рот был большой, алчный и красный, но необычайно красивого  рисунка, а руки несравненного изящества. И странное выражение было в этом  удивительном живом лице: надменность, насмешка и нежная ласка. Она часто  танцевала с Александровым и говорила ему нередко, что лучше, ритмичнее и  упоительнее его никто не танцует вальса. А его неизменно приводила в смущение  ее свободная манера прижиматься к кавалеру всем стройным тонким телом и  маленькими, точно гуттаперчевыми грудями. «А вдруг ее родители заметят? и  рассердятся? Куда тогда мне от стыда деваться?»    

Он  избегал с нею разговаривать, боясь ее остроцепкого, безжалостного языка и не  находя никаких тем для разговора.    

Впрочем,  и она оставляла его в покое, довольствуясь им как отличным танцором. И, пожалуй,  Александров не без проницательности думал иногда, что она считает его за  дурачка. Он не обижался. Он отлично знал, что дома, в общении с товарищами и в  болтовне с хорошо знакомыми барышнями у него являются и находчивость, и ловкая  поворотливость слова, и легкий незатейливый юмор.    

Но что  мог поделать бедный Александров со своей проклятой застенчивостью, которую он  никак не мог преодолеть, находясь в большом и малознакомом обществе?    

Он не  завидовал Венсану. Он только удивлялся его уверенности и спокойствию, его натуральной  способности быстро схватывать узел разговора, продолжать его и снова  завязывать, никогда не позволяя ему иссякнуть. А его шутливое состязание с  Марией Самуиловной в остротах и шпильках казалось ему блестящим поединком двух  первоклассных мастеров фехтования. Уезжал он от Шелкевичей всегда усталым и с  тяжелой головой.    

В  училище весь день у юнкеров был сплошь туго загроможден учением и воинскими обязанностями.  Свободными для души и для тела оставались лишь два часа в сутки: от обеда до вечерних  занятий, в течение которых юнкер мог передвигаться, куда хочет, и делать, что  хочет во внутренних пределах большого белого дома на Знаменской.    

В эти  предвечерние часы любо бывало юнкерам петь хором, декламировать, ставить самодельные  краткие пьесы, показывать фокусы, слушать рассказы о былом и о прочитанном. В  эти часы удобно и уютно было дружкам разговаривать о вещах сердечных, требующих  деликатного секрета, особенно о первой любви, которая эпидемически расцветала  во всех молодых и здоровых сердцах, переполняя их, искала выхода хоть в словах.    

Венсан и  Александров каждый вечер ходили в гости друг к другу; сегодня у одного на кровати,  завтра – у другого. О чем же им было говорить с тихим волнением, как не о своих  неугомонных любовях, которыми оба были сладко заражены: о Зиночке и о Машеньке,  об их словах, об их улыбках, об их кокетстве.    

И тут  сказывалась разность двух душ, двух темпераментов, двух кровей. Александров любил  с такою же наивной простотой и радостью, с какою растут травы и распускаются  почки. Он не думал и даже не умел еще думать о том, в какие формы выльется в  будущем его любовь. Он только, вспоминая о Зиночке, чувствовал порою горячую  резь в глазах и потребность заплакать от радостного умиления.    

Венсан  был влюблен страстнее и определеннее, со всей сознательностью молодого человека,  вступившего в полосу половой зрелости. Но он не скрывал ни от себя, ни от  Александрова своих практических дальних планов.    

– Машенька  – прелесть и чудо, – говорил он, – но она еще и умна и образованна.  Такая жена всегда будет хорошей вывеской для мужа. А кроме того (зачем же мне  притворяться и ломаться перед тобою), – кроме того, она богата и за ней  будет хорошее приданое. У нас уже условлено: в день производства я прошу ее  руки. Выйду я в Перновский гренадерский полк, на сослужение с братом. Все-таки  Москва... Когда мне исполнится двадцать три года, я женюсь на ней, а затем  непременно, во что бы то ни стало, поступаю в Академию генерального штаба. Вот  уже моя карьера и на виду. Эх, дружище: плохая вещь любовь в шалаше, с  собственной стиркой белья и личным кормлением младенцев из рожка.    

– Ты  циник, – говорил Александров.    

Венсан  смеялся.    

– Совсем  нет. Я только соединяю любовь с рассудком. Но ты этого никогда не поймешь. Ты –  писатель, и твое одно удовольствие – это парить в облаках...    

 Глава XXV

  Rendez-Vous[8]    

     

Утренняя  перекличка – самый важный и серьезный момент в дневной жизни роты. После оклика  всех юнкеров поочередно фельдфебель читает приказы по полку. Он же назначает на  сутки одного дежурного из старшего курса и двух дневальных из младшего, которые  чередуются через каждые четыре часа, он же объявляет о взысканиях, налагаемых  начальством.    

Наконец,  по окончании переклички, выдавались юнкерам полученные на их имя письма.  Последнее обыкновенно делал сам Дрозд, и не без некоторой значительности. По  уставу он мог бы всякую корреспонденцию юнкеров предварительно просматривать,  но он их передавал в нетронутом виде. Он, вероятно, инстинктом понял великую  аксиому власти: «Взаимное доверие сильнее связывает начальника с подчиненным,  чем подозрение и репрессии». К тому же он понимал, что письмо с воли в закрытое  заведение всегда дает радость и тепло, а тронутое чужими руками как-то вянет и  охладевает.    

В конце  февраля Александров получил из рук Дрозда такое трогательное малюсенькое  письмо, что его марка, казалось, покрывала весь конверт.    

– Гм, –  сказал Дрозд, – какая воробьиная переписка!    

В строю  решительно немыслимо заниматься чем-нибудь иным, как строем: это первейший  военный завет. Маленькое письмецо жгло карман Александрова до тех пор, пока в  столовой, за чашкой чая с калачом, он его не распечатал. Оно было больше чем  лаконично, и от него чуть-чуть пахло теми прелестными прежними рождественскими  духами!..    

«На  второй день Масленицы, в два часа пополудни, приходите на каток Чистых прудов.  Я буду с подругой. Ваша З. Б.».    

Ваша! О,  господи! Ваша! Это словечко точно горячей водою облило юнкера и на минуту  сладко закружило его голову.    

В этот  день первой лекцией для юнкеров старшего курса четвертой роты была лекция по  богословию. Читал ее доктор наук богословских, отец Иванцов-Платонов,  настоятель церкви Александровского училища, знаменитый по всей Европе знаток  истории церкви.    

Будучи  на первом курсе, Александров с жадным вниманием слушал его поразительные лекции  о римских папах эпохи Возрождения и о Савонаролле. Но теперь он читал о разрыве  церквей, об исхождении святого духа, о причастии под одним или под двумя  видами, о непогрешимости пап и о соборах. Эта тема была суха, схоластична,  трудно понимаема.    

Александров  и вместе с ним другие усердные слушатели отца Иванцова-Платонова очень скоро  отошли от него и перестали им интересоваться. Старый мудрый протоиерей не  обратил никакого внимания на это охлаждение. Он в этом отношении был похож на  одного древнего философа, который сказал как-то: «Я не говорю для толпы. Я  говорю для немногих. Мне достаточно даже одного слушателя. Если же и одного нет  – я говорю для самого себя».    

У  Иванцова-Платонова было много занятий в Троице-Сергиевской духовной академии, в  разных богословских обществах, и, кроме того, ему едва хватало времени для  издания и корректур его многих и замечательных книг. Он отлично знал, что в  училище богословие считается предметом почти необязательным, экзамена по нему  не полагалось. И он со спокойным равнодушием ставил всем юнкерам по двенадцати  баллов. Также ему было все равно, чем занимаются юнкера на его лекциях. Он даже  не глядел на них, произнося свои веские мудрые ученые слова... А юнкера в это  время подзубривали военные науки для близкой репетиции, чертили профили и фасы,  заданные профессорами артиллерии и фортификации, упражнялись в топографическом  искусстве, читали книжки Дюма-отца или попросту срисовывали лысую, почти голую  мощную голову прославленного пастыря. Требовалась только условная минимальная  тишина, ибо Иванцов-Платонов готовился к ближайшей лекции в более серьезном  месте.    

Александров,  как и всегда, сел рядом с Венсаном и протянул ему полученное письмецо. Венсан  неторопливо с серьезным видом рассмотрел и отдал назад.    

– Ну  что же, Александров, ты – счастливец, – сказал он с дружеской улыбкой. (У  них уже давно вошло в обычай говорить друг другу «вы» по делам училищным и «ты»  – по делам дружбы, тонких чувств и любви.)    

– Вчера,  только вчера ты не осмеливался прикоснуться губами к ее фотографическому  портрету, а, смотри, сегодня она тебе назначила рандеву на катке, где ты  поцелуешь не кусок картона, а, может быть, живую теплую душистую перчатку на  маленькой ручке. Ох, уж вы мне, скрипучие пессимисты!    

– А  погляди, погляди, – волновался Александров, – погляди, как она, мое  божество, подписалась. «Ваша». Это значит – моя, моя, моя, моя. Моя.    

Суровый  реалист Венсан не согласился.    

– Ваша  – это не значит – твоя. Ваша или ваш – это только условное и не очень почтительное  сокращение обычного окончания письма. Занятые люди нередко, вместо того чтобы  написать: «теперь, милостивый государь мой, разрешите мне великую честь  покорнейше просить Вас увериться в совершенной преданности, глубоком почтении и  неизменной готовности к услугам Вашим покорнейшего слуги Вашего...» Вместо всей  этой белиберды канцелярской умный и деловитый человек просто пишет: «Ваш Х.», и  все тут.    

Александров  сделал кислое лицо.    

– Ну  вот, ты всегда такой практик. Все ты через серые очки видишь. А ты обратил внимание  на подругу?    

– Как  же, обратил. Это, наверное, будет дуэнья, барышня постарше и понекрасивее,  строгого характера, и потому я заранее отказываюсь от удовольствия сопровождать  тебя на чистопрудный каток и занимать на морозе апатичную, неразговорчивую  дурнушку.    

– Ах,  Венсан!    

– Нет,  голубчик, – смягчился дружок. – У меня на второй день Масленой недели  тоже – приглашение и – тоже на каток, но только на Патриаршем пруду, от  Машеньки Шелкевич, от моей прекрасной еврейки.    

– Эх,  пропало мое дело, – уныло сказал Александров и причмокнул языком.    

– Почему  пропало? Я хоть и реалист и практический человек, но зато верный и умный друг.  Посмотри-ка на письмо Машеньки: она будет ждать меня к четырем часам вечера, и  тоже с подругой, но та превеселая, и ты от нее будешь в восторге. Итак, ровно в  два часа мы оба уже на Чистых прудах, а в четыре без четверти берем порядочного  извозчика и катим на Патриаршие. Идет?    

– Ах,  дорогой мой, как ты хорошо распорядился! А у меня уж было печенки заболели. Ты  добр и великодушен, бледнолицый брат мой.    

– То-то.    

В  субботу юнкеров отпустили в отпуск на всю неделю Масленицы. Семь дней перерыва  и отдыха посреди самого тяжелого и напряженного зубрения, семь дней полной и  веселой свободы в стихийно разгулявшейся Москве, которая перед строгим Великим  постом вновь возвращается к незапамятным языческим временам и вновь впадает в  широкое идолопоклонство на яростной тризне по уходящей зиме, в восторженном  плясе в честь весны, подходящей большими шагами.    

Вчера  еще Москва ела жаворонков: булки, выпеченные в виде аляповатых птичек, с крылышками,  с острыми носиками, с изюминками-глазами. Жаворонок – символ выси, неба, тепла.  А сегодня настоящий царь, витязь и богатырь Москвы – тысячелетний блин, внук  Дажбога. Блин кругл, как настоящее щедрое солнце. Блин красен и горяч, как  горячее всесогревающее солнце, блин полит растопленным маслом, – это  воспоминание о жертвах, приносимых могущественным каменным идолам. Блин –  символ солнца, красных дней, хороших урожаев, ладных браков и здоровых детей.    

О,  языческое удельное княжество Москва! Она ест блины горячими, как огонь, ест с  маслом, со сметаной, с икрой зернистой, с паюсной, с салфеточной, с ачуевской,  с кетовой, с сомовой, с селедками всех сортов, с кильками, шпротами, сардинами,  с семушкой и с сижком, с балычком осетровым и с белорыбьим, с тешечкой, и с  осетровыми молоками, и с копченой стерлядкою, и со знаменитым снетком из Бела  озера. Едят и с простой закладкой и с затейливо комбинированной.    

А для  легкости прохода в нутро каждый блин поливается разнообразными водками сорока  сортов и сорока настоев. Тут и классическая, на смородинных почках,  благоухающая садом, и тминная, и полынная, и анисовая, и немецкий  доппель-кюммель, и всеисцеляющий зверобой, и зубровка, настойка на березовых  почках, и на тополевых, и лимонная, и перцовка, и... всех не перечислишь.    

А  сколько блинов съедается за Масленую неделю в Москве – этого никто никогда не  мог пересчитать, ибо цифры тут астрономические. Счет приходилось бы начинать  пудами, переходить на берковцы, потом на тонны и вслед за тем уже на грузовые  шестимачтовые корабли.    

Ели во  славу, по-язычески, не ведая отказу. Древние старожилы говорили с прискорбием:    

– Эх!  Не тот, не тот ныне народ пошел. Жидковаты стали люди, не емкие. Посудите сами:  на блинах у Петросеева Оганчиков-купец держал пари с бакалейщиком Трясиловым –  кто больше съест блинов. И что же вы думаете? На тридцать втором блине, не  сходя с места, богу душу отдал! Да-с, измельчали люди. А в мое молодое время,  давно уже этому, купец Коровин с Балчуга свободно по пятидесяти блинов съедал в  присест, а запивал непременно лимонной настойкой с рижским бальзамом.    

Но  Александров блинного объедения не понимает и к блинам особой страсти не  чувствует. Съел парочку у мамы, парочку у сестры Сони и стал усиленно готовиться  ко вторичной встрече. Его стальные коньки, лежавшие без употребления более года  в чулане, оказывается, кое-где успели заржаветь и в чем-то перепачкались;  пришлось над ними порядочно повозиться, смазывая их керосином, обтирая теплым  деревянным маслом и, наконец, полируя наждаком особенно неподатливые ржавчинки.    

Когда же  коньки были приведены в полный порядок, Александров вспомнил о том, что он уже  давно, уже более года не занимался благородным спортом бегания на коньках. Надо  было немедленно заняться необходимой тренировкой. Правда, девушки в  конькобежном искусстве всегда стоят гораздо ниже молодых людей, однако  Александрову приходилось дважды в своей жизни видеть совершенно обратные  примеры, оба на большом катке Зоологического сада. Один раз это была датчанка,  другой – суровая норвежская девица. В быстроте и выносливости их не мог  победить ни один из московских профессионалов-мужчин. Но в фигурном заезде выше  их по очкам оказывался каждый раз преподаватель гимнастики в Александровском  училище – Постников, знаменитый московский спортсмен.    

«Ну,  конечно, Зиночка Белышева не датчанка, не норвежка, но, судя по тому, как она ходит,  и как танцует, и как она чутка к ритму и гибка и ловка в движениях, можно  предположить, что она, пожалуй, очень искусна в работе на коньках. А вдруг я  окажусь не только слегка слабее ее, а гораздо ниже. Нет! Этого унижения я не  могу допустить, да и она меня начнет немного презирать. Иду сейчас же  упражняться».    

Самый  близкий каток от Кудрина был как раз на Патриарших прудах, но за вход на его заботливо  содержимое ледяное поле и за музыку полагалось со своими коньками десять  копеек... И отсюда-то и начались лютые горести и моральные муки для бедного  вновь влюбленного юнкера в звании обер-офицера, Алексея Александрова.    

Смета  его предполагаемых расходов была колоссально велика, даже считая в обрез: суббота,  воскресенье, понедельник – три дня, каждый день по два упражнения на  Патриарших, итого шесть раз – шестьдесят копеек. Вход на Чистые пруды –  гривенник, итого семьдесят копеек. Угостить чем-нибудь Зиночку. Довезти ее  домой на извозчике. Заплатить за нее услужнице.    

А у  Александрова не было ни единой копейки. О свинская, о подлая бедность! Неужели  придется отказаться? не прийти? сказать через Венсана, что заболел мгновенно  дифтеритом или сломал ногу?    

Прости-прощай  навсегда, светлый, милый, нежный облик Зиночки, ласковой волшебницы, такой  прелестной душеньки, с которой не сравняются никакие знаменитые красавицы.  Прощай, любовь моя! И все это из-за жалких копеек!    

Он мог  бы обратиться к матери и попросить ее, но он давно знал, как она непоколебима в  своих убеждениях, внушенных ей чужим злобным и глупым авторитетом.    

Была у  мамы такая давняя, необычайно почитаемая старшая подруга, Мария Ефимовна  Слепцова – самая важная, самая либеральная и самая неоспоримо умная особа в  Вышнем Волочке. Она в год раза четыре приезжала в Москву по делам, навещала  маму и всегда-то всех учила, делала замечания, прорицала, предостерегала и тому  подобное.    

Мать, в  силу многолетнего, еще с девичества ненарушимого преклонения, внимала ей, как  гласу ангельскому с небес, и, сама очень свободолюбивая по натуре, считала ее  индюшечью болтовню непререкаемым кладезем мудрости и опыта.    

Однажды,  перед вечером, когда Александров, в то время кадет четвертого класса, надел казенное  пальто, собираясь идти из отпуска в корпус, мать дала ему пять копеек на конку  до Земляного вала, Марья Ефимовна зашипела и, принявшись теребить на обширной  своей груди старинные кружева, заговорила с тяжелой самоуверенностью:    

– Я  тебя не понимаю, Люба, – разве это педагогично давать детям или, скажем,  юношам деньги на руки? К чему они ему? (Александров-то знал – к чему: на пару  тирольских пирожных у корпусного разносчика Егорки.) Он, слава богу, обут, одет  и учится в хорошем, теплом и хорошо освещенном помещении. Куда же ему девать  деньги? На конку? Но для мальчика его возраста пройти пешком от Кудрина до  Лефортова одно только удовольствие! А мы не раз видали, и слышали, и читали, к  каким плачевным, роковым результатам приводит молодежь раннее знакомство с  деньгами и с тем, что можно получить за деньги.    

– Вы  правы, Марья Ефимовна, вы совершенно правы, – говорила покорно Алешина  мать. – Я приму ваши золотые слова к самому сердцу. Как вы добры и мудры!    

Вышневолоцкая  пифия совсем рассиропилась и продолжала томным голосом:    

– В  особенности я об этом говорю потому, что знаю, Любочка, твое совсем не богатое  положение. Но я надеюсь, что ты позволишь мне на основании нашей старой дружбы  подарить твоему милому мальчику вот этот рубль, который ты будешь расходовать  на его маленькие невинные забавы.    

Александров  быстро надел фуражку и пошел к двери.    

– Алеша,  поблагодари! Алеша, простись с Марьей Ефимовной! – тревожно кричала мать.    

– Не  стоит, – ответил дрожащим голосом кадет и хлопнул дверью.    

Александров  молчал, предаваясь унылым думам. Мать тоже молча вышивала гарусом по канве, и  часто слышался роговой тихий стук ее спиц.    

«Нет, у  мамы стыдно и бесполезно просить. Ведь она для себя никогда не жила. Все для  нас. Выезжать надо было сестрам – продала две родовые деревнюшки Зубово и Щербатовку  с землей. Приданое понадобилось – отдала пополам бабушкино наследство. Пошли  дети у сестер – она и бабкой и нянькой, – сама из рожка кормила. И всегда  она нас в детстве вывозила летом на дачу из пыльной пламенной Москвы и там  бывала нам и кухаркой и горничной. А мне, балбесу, лентяю и грубияну, не  могшему одолеть первых начал алгебры, разве не нанимала она репетиторов, или,  как она сама называла, „погонялок“.    

Ах! К  ней никак невозможно и, стало быть, – пропал счастливый второй день  Масленицы. Жестокая моя жизнь!»    

Но есть  в мире удивительное явление: мать с ее ребенком еще задолго до родов соединены  пуповиной. При родах эту пуповину перерезают и куда-то выбрасывают. Но духовная  пуповина всегда остается живой между матерью и сыном, соединяя их мыслями и  чувствами до смерти и даже после нее.    

– Ты  что же, Алеша, надулся, как мышь на крупу? – сказала тихонько мать. –  Иди-ка ко мне. Иди, иди скорее! Ну, положи мне голову на плечо, вот так.    

– Да  я, мамочка... так...    

– Ну  говори, рассказывай. Я уж давно чувствую, что ты какой-то весь смутный и о  чем-то не переставая думаешь. Скажи, мой светик, скажи откровенно, от матери  ведь ничто не скроется. Чувствую, гложет тебя какая-то забота, дай бог, чтобы  не очень большая. Говори, Алешенька, говори – вдвоем-то мы лучше разберем.    

Милый, с  колыбели родной голос, нежные, давно привычные слова растопили угрюмость  юнкера. Мать гладила его волосы, а он рассказывал все по порядку: блестящий  рождественский бал в Екатерининском институте, куда его почти насильно отправил  Дрозд. Танцы. Знакомство с Зиночкой Белышевой. Летучая ссора, наивное  примирение. Первая любовь, настоящая, пылкая и на веки вечные (прежние дачные  любвишки не в счет. Так – баловство, обезьянство, подражание прочитанным  романам). Рассказал также Александров о том, как написал обожаемой девушке  шифрованное письмо, лимонными чернилами с акростихом выдуманной тетки, и как  Зиночка прислала ему очаровательный фотографический портрет, и как он терзался,  томясь долгой разлукой и невозможностью свидания.    

– Ведь  ты же, мама, понимаешь меня? Ты же была в свое время влюблена, прежде чем выйти  замуж?    

– Нет,  нет, Алешенька, мой милый, – тихо засмеялась мать. – В мое время  таких влюблений у нас не бывало. Пришли ко мне твои дедушка и бабушка и  сказали: «Любушка, к тебе сватается председатель мирового съезда Николай  Федорович Александров; человек он добрый, образованный и даже играет на  скрипке. Фамилия его хорошая, дворянская. Место почтенное. Ну, как ты скажешь?  Пойдешь? Не пойдешь?» – «Как вы, папенька, маменька, скажете». Так я и вышла замуж  неполных шестнадцати лет; даже после венчания все куклы свои в мужнин дом  перевезла. А ты говоришь влюбление.    

– Ах,  мамочка, то было – когда, а теперь – теперь совсем другое.    

– Да,  ладно, хорошо. Верю тебе, что нынче иное. А ты дальше говори.    

– А  дальше то, что Зиночка прислала мне в училище вот это коротенькое письмецо, и я  теперь не знаю, что делать...    

Мать, не  торопясь, надела на нос большие в металлической оправе очки и внимательно  прочитала записочку. А потом вздела очки на лоб и сказала:    

– Быстрая  барышня, деловитая и живая. Она из каких же Белышевых? Не профессора ли Дмитрия  Петровича дочка?    

– Да,  мамочка. Она самая – Зинаида Дмитриевна.    

– Ну,  что же? Не мое право его укорять, что он дочку на такой широкой развязке  держит... Однако он человек весьма достойный и по всей Москве завоевал себе  почет и уважение. Впрочем – это не мое дело. Ты лучше прямо мне скажи, что тебе  так до смерти нужно? Денег, наверное? Так?    

– Так,  мамочка. Только мне очень, очень стыдно у тебя просить.    

– Ну,  стыд не велик. Я еще твоя должница. В прошлом году ты мне шевровые башмаки подарил.  Но к чему мне шевро? Я не модница. Стара стала. Я пошла в этот магазин, где ты  покупал, и там хорошие прюнелевые ботинки присмотрела и разницу себе взяла. Ну,  что же, пяти целковых тебе довольно? Хватит?    

Александров  прильнул губами к ее морщинистой шее и, горячо целуя ее, растроганно забормотал:    

– Этого  довольно, совсем довольно. Ах, какая ты у меня восторгательная, мамочка. Какая  ты золотая, брильянтовая! Ты подумай только, мама, что бы теперь сказала Мария  Ефимовна Слепцова, если бы увидела твою непомерную расточительность!    

Мать  улыбнулась той милой, славной, стародавней улыбкой, которую так знал и любил  Алексей и в которой так наивно скользило беззлобное лукавство.    

– Ах,  Алешенька! Здесь нас только двое. Никто чужой не услышит. Не в укор и не в осуждение,  скажу тебе, что моя Марья Ефимовна при всех своих прекрасных чертах – порядочная-таки  дурища, дай ей бог всякого счастья и здоровия. Она еще и в Пензе этим качеством  отличалась. Но, однако, при всей своей глупой гордости и при вечном всезнайстве  она чрезвычайно добра и всегда готова оказать помощь. Но и тебе, мой Алеша, я  должна сказать: научись ты, ради бога, обуздывать свой неуемный татарский нрав.  Много ты несчастий через него в жизни перетерпишь. Кровь у тебя уж чересчур  вспыльчивая.    

 Глава XXVI

  Чистые Пруды    

     

В ту же  субботу, ранним вечером, успел Александров сбегать с коньками на небольшой, но  уютный и близкий от дома каток Патриарших прудов. Там нынче не было музыки, но  зато беговое ледяное поле, находившееся под присмотром ревностных членов  конькобежного клуба, отличалось замечательной чистотой и зеркальной гладкостью.  Над деревянной кабинкой, где спортсмены надевали на ноги коньки, пили лимонад и  отогревались в морозные дни, – висел печатный плакат: «Просят гг.  посетителей катка без надобности не царапать лед вензелями и не делать резких  остановок, бороздящих паркет».    

Александров  сначала опасался, что почти шестимесячная отвычка от «патинажа» даст себя знать  тяжестью, неловкостью и неумелостью движений. Но когда он быстрым полубегом-полускоком  обогнул четыре раза гладкую поверхность катка и поплыл большими круглыми, перемежающимися  размахами, то сразу радостно почувствовал, что ноги его по-прежнему работают  ловко, послушно и весело и отлично помнят конькобежный темп.    

Какой-то  пожилой толстый спортсмен, с крошечной круглой шапочкой на голове, воскликнул,  сбегая на коньках с деревянной лестницы:    

– Браво,  господин юнкер! Браво, браво, молодцом.    

Александров  с широкой улыбкой приложил правую руку к своей барашковой орленой шапке и  подумал не без гордости: «Это еще пустяки. А вот ты лучше погляди на меня в  следующий вторник, на Чистых прудах, где я буду без шинели, без этого нелепого  штыка, в одном парадном мундире, рука об руку с ней, с Зиночкой Белышевой,  самой прекрасной и грациозной барышней в мире...»    

Так он  проминал и упражнял свое тело до глубоких сумерек. Когда уже стало ничего не  видно вокруг, тогда, приятно усталый и блаженно расслабленный, он с трудом  дошел до дома.    

Но на  другой день, с самого раннего утра, стали давать знать себя последствия неумеренной  тренировки, затеянной через большой промежуток пустого времени. Он проснулся с  таким чувством, будто его руки, ноги, спина и все тело избиты до синяков.  Каждый мускул болел и ныл и не позволял до себя дотрагиваться. Чтобы встать с  постели, Александрову пришлось держаться за стул и кряхтеть совсем  по-старчески. Он подумал, что заболел, катаясь вчера на коньках, и, чтобы не  тревожить мать, попросил принести ему утренний чай в постель, чего раньше  никогда не делал, считая еду в лежачем положении ужасным свинством.    

Но мать  сама принесла ему чай и калач с маслом. Она сразу увидела, как ее сын мается от  ломоты и через силу, с трудом передвигает свои члены, и участливо спросила:    

– Что,  Алешенька? Никак перекатался вчера?    

– Да,  немножко, мамочка. Но сам не понимаю, почему меня всего так и тянет, так и разбирает,  точно у меня лихорадка. Не хватало еще такой глупости, чтобы захворать на  Масленой неделе.    

Мать  поцеловала его в лоб (так она всегда измеряла температуру у своих детей) и  сказала:    

– Слава  богу, никакой болезни нет. А твое недомогание – вещь простая и легко объяснимая:  просто маленькое растяжение мускулов. Бывает оно у всех людей, которые  занимаются напряженной физической работой, а потом ее оставляют на долгое время  и снова начинают. Эти боли знакомы очень многим: всадникам, гребцам, грузчикам  и особенно циркачам. Цирковые люди называют ее корруптурой или даже  колупотурой.    

– А  как же от нее лечатся? – спросил Александров, вспомнив о недалеком  вторнике.    

– Да  просто никак, Алешенька. Здесь ни массажи, ни втирания, ни внутренние средства  не помогают. Поможет только время. А самое лучшее, что я тебе посоветую, Алеша,  это – иди сейчас же на каток и начни снова упражняться по-вчерашнему.    

– Батюшки,  да у меня все тело, сверху донизу, точно расползается на части. Мне даже шевелиться  больно.    

– А  все-таки возьми да и пошевелись. Клин клином надо вышибать. Это старая народная  мудрость. Ногам больно – встань на ноги да пойди. И пойди прямо на каток.  Преодолей сам себя и перетерпи всякую боль. А там – как рукой снимет. Ты уж  верь мне. Я сколько раз это лечение употребляла. Дядюшка твой, а мой брат,  совсем не почтенный Аркадий Алексеевич, был самый отчаянный татарин и самый  страстный лошадник во всей Пензенской и Тамбовской губерниях. О боже, сколько  он надурил в течение своей жизни. Так, например, он уверял всех, а в особенности  меня, тогда девчонку лет тринадцати, что во мне зарыт великий талант дикой,  неподражаемой и несравненной наездницы, который надо только развить и  отшлифовать, и – тогда мне будут свободны все дороги по лошадиной части: в цирк  так в цирк, на роль грандиозной наездницы Эльфриды. А то на скачки:  женщина-жокей, первая в мире и никем не победимая. Если захочу – в Аравию, тамошних  первоклассных лошадей объезжать, или поступлю к английской королеве, шефом ее  личной конюшни... Всегда врал князь Аркадий, как непутевый, однако, по правде  сказать, был у меня какой-то прирожденный, потомственный дар к лошадям. Я их  всегда любила, и они меня любили и слушались. Так что же ты думаешь, этот  братец мой Аркаша, сорвиголова, для моего обучения придумал. (Тогда уже он, с  такими же любезными братцами – татарскими князьями, – успел наш прекрасный  прапрадедовский конный завод разорить дотла своими кутежами всякими и  фокусами.) Поедет он, бывало, далеко в киргизские степи и пригонит оттуда  большой косяк тамошних лошадей-неуков. А лошади эти были замечательные, и  любители их очень ценили. Отличались они, при сравнительно небольшом росте,  необыкновенно широкой грудью, четырьмя продушинами в ноздрях и таким долгим  духом в скачке, какого у других пород не существует. И свободно ходили  иноходью. Но, кроме всех подобных качеств, эти косматые киргизы, как на подбор,  были злы, упрямы и непослушны до крайности. Они постоянно и между собой  грызлись, и с чужими лошадьми, и человека всегда норовили искусать или копытом  ударить. И когда злились, то визжали и скрежетали зубами, как, прости господи,  озверелые черти. Вот их-то и объезжал возлюбленный мой братец Аркаша, а потом  продавал помещикам-любителям. На них он и начал развивать мой замечательный  лошадиный дар. Сначала сажал меня верхом, по-мужски, без седла, на потнике.  Посадит, даст мне хлыст в руку, да как огреет степняка арапником. Да еще мне  кричит вдогонку: ты его пори, пори все время. Уж и что же со мной эти киргизы  выделывали. Теперь и вспомнить страшно. Вся я ходила в синяках, в рубцах, во  шрамах, в шишках. А все-таки старшим не жаловалась. Моя мама, а твоя бабушка,  Елизавета Григорьевна, была святой человек, и никто ее не боялся и не слушался,  а огорчать ее жалобой было как-то стыдно. А уж признаться по правде, должна  сказать, что эти Аркашины лошадиные зверства были для меня приятнее всякой  книжки и слаще всех конфет. Случалось иногда со мною, как вот и с тобою нынче,  что полгода, год не приходилось мне верхом на лошадь сесть, а потом сразу  наезжусь до отвала, и пойдут у меня эти прострелы да ломоты, что еле хожу и все  стенаю от боли. Тут непременно является Аркадий со своей ветеринарной помощью:    

«Эй,  непревосходимая всадница. Люмбагой изволите страдать. Пожалуйте на конюшню. Да  не шагом, когда вам берейтор приказывает, а полегалопом. Ну-с!» – и сам  арапником щелкает оглушительно. Поневоле побежишь. Он даже сам на седло посадит  и коня сзади воодушевит посылом, и марш, марш в широкое поле. Конечно, больно  сначала всем суставам. А вернешься домой – и, глядишь, все твои недуги как  рукой сняло, без всяких бобковых мазей и перувианских бальзамов. Вот я и тебе,  Алешенька, советую, прибегни ты к этому стародавнему героическому средству.    

Александров  послушался мудрого материнского совета и пошел на Патриаршие пруды, охая,  морщась и потирая ноющие места. Прикреплять коньки к каблукам ему казалось  невероятно трудным, но еще труднее, неловчее и больнее давались ему разгоны по  льду. Так он долго с наморщенным лицом и со срывающимся кряхтением тщетно  пытался восстановить давно знакомые ему круги и повороты, и потом он сам не мог  понять, как это наступил момент, когда он сам себя спросил: «Позвольте, а где  же моя боль? Куда девалась моя досадливая боль?» Медвежье пензенское средство  оказалось превосходным.    

В этот  день (в воскресенье) Александров еще избегал утруждать себя сложными номерами,  боясь возвращения боли. Но в понедельник он почти целый день не сходил с  Патриаршего катка, чувствуя с юношеской радостью, что к нему снова вернулись  гибкость, упругость и сила мускулов.    

Во  вторник Венсан и Александров встретились, как между ними было уговорено, у  церкви Большого Вознесения, что на стыке обеих Никитских улиц – Большой и  Малой. По истинно дружеской деликатности они оба поспешили и пришли на место  свидания минутами двадцатью раньше условленного срока.    

– Давайте, –  сказал Венсан, – пойдем, благо времени у нас много, по Большой Никитской,  а там мимо Иверской по Красной площади, по Ильинке и затем по Маросейке прямо  на Чистые пруды. Крюк совсем малый, а мы полюбуемся, как Москва веселится.    

Они  пошли рядышком, по привычке в ногу, держась подтянуто, как на ученье, и с механичной  красивой точностью отдавая честь господам офицерам.    

Белые  барашки доверчиво и неподвижно лежали на тонком голубом небе. Мороз был умеренный  и не щипал за щеки, и откуда-то, очень издалека, доносился по воздуху томный и  волнующий запах близкой весны и первого таяния.    

Москва  была вся откровенно пьяная и весело добродушная. Попадались уже в толпе густо-сизые  и пламенно-багровые носы, заплетающиеся ноги и слышались меткие острые московские  словечки, тут же вычеканенные и тут же, для сохранности, посыпанные крепкой  солью.    

– Не  мешайте Москве, – сказал глубокомысленно Венсан, – творить свое  искусство слова.    

Красная  площадь вся была переполнена, и по ней приходилось пробираться с трудом.  Гроздья бесчисленных воздушных шаров, цветов красной и белой смородины висели  высоко в воздухе и точно порывались ввысь. Стаи здешних прирученных голубей  беспорядочно кружились над толпою, и часто отдельные растерявшиеся голуби  чертили крылами по головам людей. Истоптанный снег и плитки халвы казались  одного цвета. Белые лоханки с мочеными яблоками, пересыпанными красной клюквой,  стояли длинными рядами, и московский студент, купив холодное яблоко,  демонстративно ел его, громко чавкая от молодечества и от озноба во рту. Есть  моченые яблоки на Масленой – это старый обряд московских студентов. И везде  блины, блины, блины. Блины ходячие, блины стоячие, блины в обжорном ряду, блины  с конопляным маслицем, и везде горячий сбитень, сбитень, сбитень, паром  подымающийся в воздухе. Живые американские чертики в узких, длинных скляночках.  Солдатики оловянные в берестяных коробочках, солдатики деревянные раздвижные,  работы балбешников из Троице-Сергиевой лавры, их же медведи с мужиками, и  множество всяких живых предсказателей будущего, которые вытаскивают билетики из  пачки на счастье: чижи, клесты, овсянки, снегири, скворцы.    

– Идем,  пора, – говорит Венсан.    

– Сию  минуту, голубчик, – отвечает Александров, – я только свое счастье  вытащу.    

Он  подходит к ларьку, за которым в клетке беспрестанно прыгает и кувыркается  белка.    

– Сколько?    

– Две  копеечки-с.    

– Давай.    

Белка  вынимает ему предсказательный билетик, и он спешит присоединиться к товарищу.  Они идут поспешным шагом. По дороге Александров развертывает свой билетик и  читает его: «Ту особу, о коей давно мечтает сердце ваше, вы скоро улицезреете и  с восторгом убедитесь, что чувства ваши совпадают и что лишь злостные препоны  мешали вашему свиданию. Месяц ваш Януарий, созвездие же Козерог. Успех в  торговых предприятиях и благолепие в браке».    

– Можно  поглядеть? – спрашивает Венсан.    

– Нет,  все это пустяки, – отвечает Александров, скомкивая бумажку и пряча ее в карман.  Предсказание кажется ему удивительно прозорливым.    

Юнкера  приходят на Чистые пруды почти в два часа, всего без трех, четырех минут.    

– Не  беспокойся, – говорит Венсан волнующемуся Александрову. – Четверть  часа – это минимум их опоздания, а максимум – они вовсе не приходят. Пойдем ко  входу с Мясницкой, тут прямо путь от Екатерининского бульвара.    

Александров  согласен. Но в эту секунду молчавший до сих пор военный оркестр Невского полка  вдруг начинает играть бодрый, прелестный, зажигающий марш Шуберта. Зеленые большие  ворота широко раскрываются, и в их свободном просвете вдруг появляются и тотчас  же останавливаются две стройные девичьи фигуры.    

– Странно, –  говорит Венсан с одобрительной улыбкой, – не то оркестр их ждал, не то они  дожидались оркестра.    

А Александров,  сразу узнавший Зиночку, подумал с чувством гордости: «Она точно вышла из звуков  музыки, как некогда гомеровская богиня из морской пены», и тут же сообразил,  что это пышное сравнение не для ушей прелестной девушки.    

Юнкера  быстро пошли навстречу приехавшим дамам. Подруга Зиночки Белышевой оказалась  стройной, высокой – как раз ростом с Венсана – барышней. Таких ярко-рыжих, медно-красных  волос, как у нее, Александров еще никогда не видывал, как не видывал и такой  ослепительно белой кожи, усеянной веснушками.    

А между  тем эта девушка была поразительно красива, и ее высоко поднятая голова придавала  ей вид гордый и самостоятельный.    

– Это  моя милая подруга Дэлли, – сказала Зиночка. – Она ирландка и ровно  ничего не понимает по-русски, но по-французски она говорит отлично.    

В эту  минуту Александров представил Зиночке своего товарища:    

– Венсан,  мой лучший друг.    

Она  светло улыбнулась и сказала:    

– Надеюсь,  и мне вы будете хорошим другом.    

Венсан  свободно и недурно владел французским языком и потому был очень удобным кавалером  для рыжей мисс Дэлли. Впрочем, и по виду они представляли такую крупную, ладно  подобранную пару, что на них охотно заглядывалась публика катка.    

– Ведите  меня в ту будку, где можно надеть коньки, – сказала Зиночка, нежно опуская  левую руку на обшлаг серой шинели Александрова. – Боже, в какую жесткую  шерсть вас одевают. Это верблюжья шерсть?    

Теперь  Александров мог свободно наглядеться на свою возлюбленную. Она очень изменилась  за время, протекшее от декабря до марта, но в чем состояла перемена, трудно  было угадать. Как будто бы в ней отошел, выветрился прежний легкий налет  невинного и беспечного детства. Как будто про нее уже можно было сказать: «Да.  Она бесспорно красива. Но в ней есть нечто более ценное, более редкое и  упоительное, чем красота. Она мила. Мила тем необъяснимым, сладостным  притяжением, о котором простонародье так чутко говорит: „Не по хорошу мил, а по  милу хорош“. И не есть ли эта загадочная, всепобеждающая „милость“, видимая  глазами, только слабый отголосок, только невинный залог расцветающих прелестей  ума, души и тела?»    

Александров  привел Зиночку в деревянный барак, где публика вешала свои пальто на крючки,  где продавались бутерброды, чай и ланинские шипучие воды и где давали коньки  напрокат.    

У  Зиночки и Александрова были коньки собственные. Александров опустился на одно колено  и сказал:    

– Будьте,  Зинаида Дмитриевна, пожалуйста, со мною совсем без церемонии. Поставьте вашу  ногу на мое колено. Я в один миг надену вам коньки и закреплю их  крепко-накрепко.    

– Отчего  же? – улыбнулась дружески Зиночка. – Я вам буду очень благодарна.    

Она  проворно сняла свою легкую шубку из шеншеля и повесила ее на крючок. Потом  сбросила калоши и поставила ножку на согнутое колено Александрова.    

– Вот  вам мои коньки. Возьмите. А я немного помогу вам. – Она ловко склонилась и  слегка приподняла суконную юбочку. Перед глазами юнкера на мгновение показалась  изящная ножка с высоким подъемом. Это вдруг умилило Александрова чуть не до  слез: «Господи, какая она прелесть и душенька. И как я люблю ее. Пусть вся ее  жизнь будет радостна и светла».    

– Вам  ловко? Вам не больно? Вам удобно? – спрашивает он с нежной заботливостью.  Но Зиночка чувствует себя превосходно. Коньки сегодня точно веселят ноги, и  какой день чудесный выдался. Она сходит по ступенькам на лед, громыхая сталью  по дереву и с очаровательной неуклюжестью поддерживая равновесие. На льду она  делает широкий, красивый круг и, остановившись у лестницы, возбужденно кричит  Александрову:    

– Сходите  скорее на лед. Побежим вместе, да живо, живо.    

Александров  сбрасывает с себя шинель и шумно сбегает вниз. Они берутся за руки и плывут по  длинному катку, одновременно набирая инерцию короткими и сильными толчками. Александров  с восторгом чувствует в ней отличную конькобежицу.    

– Снимите  перчатки, – предлагает она, – теперь не холодно, а без перчаток  удобнее и приятнее.    

«Ах, в  миллион раз приятнее!» – восторженно думает Александров, осторожно и крепко  держа в своей грубой ладони ее доверчивую, ласковую, нежную ручку. Они  переплетают свои руки наискось и так летят, близко, близко касаясь друг друга,  и, как тогда, в вальсе, Александров слышит порою чистый аромат ее дыхания.  Потом они садятся на скамейку отдохнуть.    

– Помните  наш вальс в институте? – спрашивает Зиночка.    

– Как  же, – отвечает юнкер, – до конца моих дней не забуду. – И спрашивает  в свою очередь: – А помните, как нас чуть не опрокинул этот долговязый  катковский лицеист?    

Он ловит  в ее многоцветных зрачках какие-то задорные искры и молчит. Она же отвечает с  едва-едва сдерживаемым смехом, но и с легкой краской стыда:    

– Представьте,  не помню. Вероятно, забыла. Помню только, что танцевать с вами было так  приятно, так удобно и так ловко, как ни с кем.    

Этот  случай с лицеистом повлек за собою новые воспоминания из их коротенького прошлого,  освещенного сиянием люстр, насыщенного звуками прекрасного бального оркестра, обвеянного  тихим ароматом первой, наивной влюбленности.    

– А  вы помните, как мы поссорились? – спрашивает Зиночка.    

– И  как мило помирились, – отвечает Александров. – Боже, как я был тогда  глуп и мнителен. Как бесился, ревновал, завидовал и ненавидел. Вы одним  взглядом издалека внесли в мою несчастную душу сладостный мир. И подумать  только, что всю эту бурю страстей вызвала противная, замаринованная классная  дама, похожая на какую-то снулую рыбу – не то на севрюгу, не то на белугу...    

Зиночка  осторожно положила пальцы на его горячую руку.    

– Оставьте,  оставьте, не надо. Нехорошо так говорить. Что может быть хуже заочного, безответственного  глумления. Нащекина умная, добрая и достойная особа. Не виновата же она в том,  что ей приходится строго исполнять все параграфы нашего институтского,  полумонастырского устава. И мне тем более хочется заступиться за нее, что над  ней так жестоко смеется... – она замолкает на минуту, точно в  нерешительности, и вдруг говорит: – смеется мой рыцарь без страха и упрека.    

Александров  потрясен. Он еще не перерос того юношеского козлиного возраста, когда умный  совет и благожелательное замечание так легко принимается за оскорбление и  вызывает бурный протест. Но кроткая и милая нотация из уст, так прекрасно  вырезанных в форме натянутого лука, заливает все его существо теплом,  благодарностью и преданной любовью. Он встает со скамейки, снимает барашковую  шапку и в низком поклоне опускает ее до ледяной поверхности.    

– Прошу  простить мне мою дурацкую выходку, – говорит он с неподдельным раскаянием, –  также примите мои глубокие извинения перед madame Нащекиной.    

– Наденьте  скорее шапку, – говорит Зиночка. – Вы простудитесь. Ах! Наденьте же,  наденьте.    

И они  опять сидят на скамейке, слушая музыку. Теперь они прямо глядят друг другу в глаза,  не отрываясь ни на мгновение. Люди редко глядят так пристально один на другого.  Во взгляде человеческом есть какая-то мощная сила, какие-то неведомые, но живые  излучающие флюиды, для которых не существует ни пространства, ни препятствия.  Этого волшебного излучения никогда не могут переносить люди обыкновенные и  обыкновенно настроенные; им становится тяжело, и они невольно отводят глаза,  отворачивают головы в первые же моменты взгляда. Люди порочные, преступные и  слабовольные совсем избегают человеческого взгляда, как и большинство животных.  Но обмен ясными, чистыми взорами есть первое истинное блаженство для скромных  влюбленных.    

«Любишь?»  – спрашивают искристые глаза Зиночки, и белки чуть-чуть розовеют.    

«Люблю,  люблю, – отвечают глаза Александрова, сияющие выступившей на них прозрачной  влагой. – А ты меня любишь?» – «Люблю». – «Любишь». –  «Люблю». – «Любишь». – «Люблю». – «Любишь». – «Люблю»...    

Самого  скромного, самого застенчивого признания не смогли бы произнести их уста, но  эти волнующие, безмолвные возгласы: «Любишь. – Люблю» – они посылают друг  другу тысячу раз в секунду, и нет у них ни стыда, ни совести, ни приличия, ни  осторожности, ни пресыщения. Зиночка первая стряхивает с себя магическое  сладостное влияние флюидов. «Люблю, но ведь мы на катке», – благоразумно  говорят ее глаза, а вслух она приглашает Александрова:    

– Пойдемте  еще покатаемся. Попробуем теперь голландскими шагами. Или как надо говорить –  гигантскими?    

Они  опять берутся за руки, но теперь по требованию фигурного номера держатся на большом  расстоянии, идут параллельно. Они одновременно вычерчивают правыми ногами  огромный полукруг, склоняясь всем телом на правую сторону, и, окончив его,  тотчас же переходят на другой большой полукруг, делая его левыми ногами и  наклоняясь круто влево. Чем шире круг и чем ниже наклоны, тем красивее и чище  считается фигура. Но голландские шаги не очень легкое упражнение. Чтобы  вычертить особенно правильный и особенно широкий круг, надо сделать толчок по  льду с наивозможнейшей силой, и эти старания скоро утомляют. Опять Зиночка  сидит с Александровым, и опять их глаза поют чудесную многовековую песню:  «Любишь – люблю. – Любишь – люблю...» – простую, но самую великую в мире  песню.    

Но к  ним, на сильном разбеге, подлетают мисс Дэлли с Венсаном.    

– Ну,  я вам скажу, и барышня, – говорит восхищенно Венсан. – Ах, какая  артистка на коньках. Я в сравнении с ней в полотерные мальчики не гожусь.  Неужели все ирландские красавицы такие искусницы?.. Кстати, не хотите ли вы  поглядеть образцы высшего фигурного патинажа? Сейчас только что приехал на  каток знаменитый конькобежец Постников. Он, между прочим, заведует  гимнастическими упражнениями в нашем Александровском училище. Пойдемте, пока не  навалила публика. Потом не протолпишься.    

Они  пошли к судейской площадке. На ней стоял в белой фуфайке и белом берете давно  знакомый юнкерам Постников, стройный и казавшийся худощавым, бритый  по-английски, еще молодой человек, любимец всей спортивной Москвы, впрочем, не  только спортивной. Вся Москва от мала до велика ревностно гордилась своими  достопримечательными людьми: знаменитыми кулачными бойцами, огромными, как  горы, протодиаконами, которые заставляли страшными голосами своими дрожать все  стекла и люстры Успенского собора, а женщин падать в обмороки, знаменитых  клоунов, братьев Дуровых, антрепренера оперетки и скандалиста Лентовского,  репортера и силача Гиляровского (дядю Гиляя), московского генерал-губернатора,  князя Долгорукова, чьей вотчиной и удельным княжеством почти считала себя  самостоятельная первопрестольная столица, Сергея Шмелева, устроителя народных  гуляний, ледяных гор и фейерверков, и так без конца, удивительных пловцов,  голубиных любителей, сверхъестественных обжор, прославленных юродивых и  прорицателей будущего, чудодейственных, всегда пьяных подпольных адвокатов,  свои несравненные театры и цирки и только под конец спортсменов. И все это в  пику чиновному Петербургу: «У вас в Питере так-то, а у нас, в Москве, в сто раз  хлеще. Куда вам, сопливым».    

Постников  издали узнал юнкеров и, снявши с головы берет, высоко помахал им:    

– Здравствуйте,  господа юнкера александровцы.    

Юнкера  ответили со смехом:    

– Здравия  желаем, господин учитель.    

И тогда  Постников, очевидно, давно знавший вес и силу публичной рекламы, громко сказал  кому-то, стоявшему с ним рядом на площадке:    

– Самые  лучшие мои ученики. Прекрасные гимнасты Александровского военного училища.    

В толпе,  теперь уже довольно большой, послышались густые, прерывистые звуки, точно  холеные лошади зареготали на принесенный овес. Москва в число своих фаворитов  неизменно включала и училище в белом доме на Знаменке, с его молодцеватостью и  вежливостью, с его оркестром Крейнбринга и с превосходным строевым порядком на  больших парадах и маневрах.    

– Нет,  это вам не жидкий, золотушный Петербург, а московские богатыри, кровь с молоком.    

Венсан и  мисс Дэлли успели пробраться в первые ряды зрителей. Зиночка с Александровым  очутились (вероятно, случайно) на другом конце, где впереди их был высокий  забор, а позади чьи-то спины. Впереди громко зааплодировали. Александров  обернулся к своей даме, и она в ту же минуту посмотрела на него, и опять их  глаза слились, утонули в сладостном разговоре: «Любишь – люблю, люблю». «Всегда  будешь любить?» – «Всегда, всегда». И вот Александров решается сказать не  излучающимися флюидами, а грубыми, неподатливыми словами то, что давно уже  собиралось и кипело у него в голове. Ему стало страшно. Подбородок задрожал.    

– Зинаида  Дмитриевна, – начал он глухим голосом. – Я хочу сказать вам нечто  очень важное, такое, что переменяет судьбы людей. Позволите ли вы мне говорить?    

Лицо ее  побледнело, но глаза сказали: «Говори. Люблю».    

– Я  вас слушаю, Алексей Николаевич.    

– Я  – вот что... Я... Я давно уже полюбил вас... полюбил с первого взгляда там...  там, еще на вашем балу. И больше... больше любить никого не стану и не могу.  Прошу, не сердитесь на меня, дайте мне... дайте высказаться. Я в этом году,  через три, три с половиною месяца, стану офицером. Я знаю, я отлично знаю, что  мне не достанется блестящая вакансия, и я не стыжусь признаться, что наша семья  очень бедна и помощи мне никакой не может давать. Я также отлично знаю тяжелое  положение молодых офицеров. Подпоручик получает в месяц сорок три рубля с  копейками. Поручик – а это уже три года службы – сорок пять рублей. На такое  жалование едва-едва может прожить один человек, а заводить семью совсем  бессмысленно, хотя бы и был реверс. Но я думаю о другом. Рая в шалаше я не  понимаю, не хочу и даже, пожалуй, презираю его, как эгоистическую глупость. Но  я, как только приеду в полк, тотчас же начну подготовляться к экзамену в Академию  генерального штаба. На это уйдет ровно два года, которые я и без того должен  был бы прослужить за обучение в Александровском училище. Что я экзамен выдержу,  в этом я ни на капельку не сомневаюсь, ибо путеводной звездою будете вы мне,  Зиночка.    

Он смутился  нечаянно сказанным уменьшительным словом и замолк было.    

– Продолжайте,  Алеша, – тихо сказала Зиночка, и от ее ласки буйно забилось сердце юнкера.    

– Я  сейчас кончу. Итак, через два года с небольшим – я слушатель Академии. Уже в  первое полугодие выяснится передо мною, перед моими профессорами и моими  сверстниками, чего я стою и насколько значителен мой удельный вес, настолько  ли, чтобы я осмелился вплести в свою жизнь – жизнь другого человека, бесконечно  мною обожаемого. Если окажется мое начало счастливым – я блаженнее царя и  богаче миллиардера. Путь мой обеспечен – впереди нас ждет блестящая карьера,  высокое положение в обществе и необходимый комфорт в жизни. И вот тогда,  Зиночка, позволите ли вы мне прийти к Дмитрию Петровичу, к вашему  глубокочтимому папе, и просить у него, как величайшей награды, вашу руку и ваше  сердце, позволите ли?    

– Да, –  еле слышно пролепетала Зиночка.    

Александров  поцеловал ее руку и продолжал:    

– Я  по материнской линии происхожу от татарских князей. Вы знаете, что по-татарски  значит «калым»? Это – выкуп, даваемый за девушку. Но я знаю и больше. В  губерниях Симбирской, Калужской и отчасти в Рязанской есть такой же обычай у  русских крестьян. Он просто называется выкупом и идет семье невесты. Но он  незначителен, он берется только в силу старого обряда. Главное в том – оправдал  ли себя парень перед женитьбой. То есть имеется ли у него свой дом, своя  корова, своя лошадь, свои бараны и своя птица и, кроме того, почет в артели,  если он на отхожих промыслах. Вот так и я хочу себя оправдать перед вами и  перед папой. Не могу ни видеть, ни слышать о жалких тлях, гоняющихся за  приданым. Это – не мужчины. Конечно, до того времени, пока я не совью свою  собственную лачугу, вы абсолютно свободный человек. Делайте и поступайте  всячески, как хотите. Ни на паутинку не связываю я вашей свободы. Подумайте  только: вам дожидаться меня придется около трех лет. Может быть, и с лишним.  Ужасно длинный срок. Чересчур большое испытание. Могу ли я и смею ли я ставить  здесь какие-либо условия или брать какие-либо обещания? Я скажу только одно:  истинная любовь, она, как золото, никогда не ржавеет и не окисляется...  Она... – и тут он замолк. Маленькая нежная ручка Зиночки вдруг обвилась  вокруг его шеи, и губы ее коснулись его губ теплым, быстрым поцелуем.    

– Я  подожду, я подожду, – шептала еле слышно Зиночка. – Я подожду. –  Горячие слезы закапали на подбородок Александрова, и он с умиленным удивлением  впервые узнал, что слезы возлюбленной женщины имеют соленый вкус.    

– О  чем вы плачете, Зина?    

– От  счастья, Алеша.    

Но к ним  уже подходили, пробираясь сквозь толпу, Венсан с огненно-рыжей ирландкой, мисс  Дэлли.    

     

 Часть III    

     

Глава XXVII

  Топография    

     

Июнь  переваливает за вторую половину. Лагерная жизнь начинает становиться тяжелой  для юнкеров. Стоят неподвижные, удручающе жаркие дни. По ночам непрестанные  зарницы молчаливыми голубыми молниями бегают по черным небесам над Ходынским  полем. Нет покоя ни днем, ни ночью от тоскливой истомы. Души и тела жаждут  грозы с проливным дождем.    

Последние  лагерные работы идут к концу. Младший курс еще занят глазомерными съемками.  Труд не тяжелый: приблизительный, свободный и даже веселый. Это совсем не то,  что топографические точные съемки с кипрегелем-дальномером, над которыми каждый  день корпят и потеют юнкера старшего курса, готовые на днях чудесным образом  превратиться в настоящих взаправдашних господ офицеров.    

– Это  тебе не фунт изюма съесть, а инструментальная съемка, – озверело говорит,  направляя визирную трубку на веху, загоревший, черный, как цыган, уставший  Жданов, работающий в одной партии с Александровым, – и это тоже тебе не  мутовку облизать. Так-то, друзья мои.    

Жутко  приходится и Александрову. Для него вопрос о балле, который он получит за топографию,  есть вопрос того: выйдет он из училища по первому или по второму разряду. А это  – великая разница. Во-первых: при будущем разборе вакансий, чем выше общий  средний балл у юнкера, тем разнообразнее и богаче предстоит ему выбор места  службы. А во-вторых – старшинство в чине. Каждый подпоручик, явившийся в свой  полк со свидетельством первого разряда, становится в списках выше всех других  подпоручиков, произведенных в этом году. И высокий чин поручика будет следовать  ему в первую очередь, года через три или четыре. Это ли не поводы великой  важности и глубочайшей серьезности?    

Но вся  задача – в том суровом условии, что для первого разряда надо во что бы то ни  стало иметь в среднем счете по всем предметам никак не менее круглых девяти  баллов; жестокий и суровый минимум!    

Вот  тут-то у Александрова и гнездится досадная, проклятая нехватка. Все у него ладно,  во всех научных дисциплинах хорошие отметки: по тактике, военной администрации,  артиллерии, химии, военной истории, высшей математике, теоретической  топографии, по военному правоведению, по французскому и немецкому языкам, по  знанию военных уставов и по гимнастике. Но горе с одним лишь предметом: с  военной фортификацией. По ней всего-навсего шесть баллов, последняя  удовлетворительная отметка. Ох, уж этот полковник, военный инженер Колосов, холодный  человек, ни разу не улыбнувшийся на лекциях, ни разу не сказавший ни одного  простого человеческого слова, молчаливый тиран, лепивший безмолвно, с каменным  лицом, губительные двойки, единицы и даже уничтожающие нули! Из-за его  чертовской шестерки средний балл у Александрова чуть-чуть не дотягивает до  девяти, не хватает всего каких-то трех девятых. Мозговатый в арифметике товарищ  Бутынский вычислил точно:    

– Если  ты, Александров, умудришься получить за топографическую съемку десять баллов,  то первый разряд будет у тебя как в кармане. Ну-ка, напрягись, молодой обер-офицер.    

Съемки  происходят вокруг огромного села Всехсвятского, на его крестьянских полях, выгонах,  дорогах, оврагах и рощицах. Каждое утро, часов в пять, старшие юнкера наспех  пьют чай с булкой; захвативши завтрак в полевые сумки, идут партиями на места  своих работ, которые будут длиться часов до семи вечера, до той поры, когда  уставшие глаза начинают уже не так четко различать издали показательные  приметы. Тогда время возвращаться в лагери, чтобы до обеда успеть вымыться или  выкупаться. Внизу, за лагерной линией, в крутом овраге, выстроена для юнкеров  просторная и глубокая купальня, всегда доверху полная живой, бегучей ключевой  водой, в которой температура никогда не подымалась выше восьми градусов. А над  купальней возвышалось кирпичное здание бани, топившейся дважды в неделю. Бывало  для иных юнкеров острым и жгучим наслаждением напариться в бане на полке до  отказа, до красного каления, до полного изнеможения и потом лететь со всех ног  из бани, чтобы с разбегу бухнуться в студеную воду купальни, сделавши  сальто-мортале или нырнувши вертикально, головой вниз. Сначала являлось  впечатление ожога, перерыва дыхания и мгновенного ужаса, вместе с замиранием  сердца. Но вскоре тело обвыкало в холоде, и когда купальщики возвращались бегом  в баню, то их охватывало чувство невыразимой легкости, почти невесомости во  всем их существе, было такое ощущение, точно каждый мускул, каждая пора  насквозь проникнута блаженной радостью, сладкой и бодрой.    

Уже  вечерело, когда горнист трубил сигнал к обеду:    

     

У папеньки, у маменьки    

Просил солдат говядинки.    

Дай, дай, дай.    

     

Проголодавшиеся  юнкера ели обильно и всегда вкусно. В больших тяжелых оловянных ендовах  служители разносили ядреный хлебный квас, который шибал в нос. После обеда  полчаса свободного отдыха. Играл знаменитый училищный оркестр. Юнкера пили свой  собственный чай и покупали сладости у какого-то приблудившегося к  Александровскому училищу маркитанта, который открыл в лагере лавочку и даже  охотно давал в кредит до производства. Кормили конфетами (это была очередная  мода) хорошенького белокурого мальчика-барабанщика, внука знаменитого  барабанщика Индурского. А затем по сигналу все четыре роты выстраивались в две  шеренги вдоль линейки, и начиналась перекличка.    

– Такой-то! –  вызывал фельдфебель.    

– Я! –  коротко отвечал спрошенный.    

– Такой-то!    

– Я!    

«Как это  мило и как это странно придумано господом богом, – размышлял часто во  время переклички мечтательный юнкер Александров, – что ни у одного  человека в мире нет тембра голоса, похожего на другой. Неужели и все на свете  так же разнообразно и бесконечно неповторимо? Отчего природа не хочет знать ни  прямых линий, ни геометрических фигур, ни абсолютно схожих экземпляров? Что  это? Бесконечность ли творчества или урок человечеству?»    

Но с  особенным напряжением дожидался Александров того момента, когда в перекличке  наступит очередь любимца Дрозда, портупей-юнкера Попова, обладателя чудесного  низкого баритона, которым любовалось все училище.    

– Портупей-юнкер  Попов, – монотонно и сухо выкликает фельдфебель.    

«Вот  сейчас, сейчас», – бьется сердце Александрова.    

– Я!    

О, как  этот звук безупречно полон и красиво кругл! Он нежно густ и ароматен, как  сотовый мед. Его чистая и гибкая красота похожа на средний тон виолончели,  взятый влюбленным смычком. Он – как дорогое старое красное вино.    

И, как  всегда, Александров переводит глаза вверх на темное синее небо. А там, в  мировой глубине, повисла и, тихо переливаясь, дрожит теплая серебряная  звездочка, от взора на которую становится радостно и щекотно в груди.  Совершенно дикая мысль осеняет голову Александрова: «А что, если этот  очаровательный звук и эта звездочка, похожая на непроливающуюся девичью слезу,  и далекий, далекий отсюда только что повеявший, ласковый и скромный запах  резеды, и все простые радости мира суть только видоизменения одной и той же  божественной и бессмертной силы?»    

– На  молитву! Шапки долой! – командуют фельдфебеля. Четыреста молодых глоток  поют «Отче наш». Какая большая и сдержанная сила в их голосах. Какое здоровье и  вера в себя и в судьбу. Вспоминается Александрову тот бледный, изношенный  студент, который девятого сентября, во время студенческого бунта, так злобно  кричал из-за железной ограды университета на проходивших мимо юнкеров:    

– Сволочь!  Рабы! Профессиональные убийцы, пушечное мясо! Душители свободы! Позор вам!  Позор!    

«Нет, не  прав был этот студентишко, – думает сейчас Александров, допевая последние  слова молитвы господней. – Он или глуп, или раздражен обидой, или болен,  или несчастен, или просто науськан чьей-то злобной и лживой волей. А вот  настанет война, и я с готовностью пойду защищать от неприятеля: и этого  студента, и его жену с малыми детьми, и престарелых его папочку с мамочкой.  Умереть за отечество. Какие великие, простые и трогательные слова! А смерть?  Что же такое смерть, как не одно из превращений этой бесконечно непонимаемой  нами силы, которая вся состоит из радости. И умереть ведь тоже будет такой  радостью, как сладко без снов заснуть после трудового дня».    

После  молитвы юнкера расходятся. Вечер темнеет. На небо выкатился блестящий, как  осколок зеркала, серп молодого месяца. Выкатился и потащил на невидимом буксире  звездочку. В бараках первого (младшего) курса еще слышатся разговоры, смех,  согласное пение. Но господа офицеры (старший курс) истомились за день. Руки и  ноги у них точно изломаны. Александров с трудом снимает левый сапог, но правый,  полуснятый, так и остается на ноге, когда усталый юнкер сразу погружается в  глубокий сон без сновидений, в это подобие неизбежной и все-таки радостной  смерти.    

На  следующий день опять вставание в пять часов утра и длинный путь до места  съемки. В каждой партии пять человек, выбранных по соображениям курсового  офицера, ведущего курс уже без малого два года. Курсовой четвертой роты поручик  Новоселов Николай Васильевич, он же по юнкерскому прозвищу Уставчик, назначил в  своих партиях лишь самых надежных юнкеров за старших, а дальнейшие роли в  съемках предоставил распределить самим юнкерам. Таким образом, к великому  удовольствию Александрова, на него выпала добровольная обязанность таскать на  место съемки и обратно довольно тяжелый кипрегель-дальномер с треногою и стальную  круглую рулетку для промеров на ровных плоскостях.    

К своим  обязанностям он относится с похвальным усердием и даже часто бывал полезен  партии отличной зоркостью своих глаз, наблюдательностью, находчивостью и  легкостью на ходу. Не очень сложную работу с кипрегелем он совершенно ясно  понял в первый же день съемки. Но что упорно ему не давалось, так это  вычерчивание на бумаге штрихами всех подъемов и спусков местности, всех ее  оврагов и горбушек. Чем ровнее шла земля, тем тоньше и тем дальше друг от друга  должны были наноситься изображающие ее штрихи. И наоборот: как только она  начинала показывать уклон, штрихи теснились ближе, и карандаш вычерчивал их  гуще. Здесь все дело было не в искусстве и не в таланте, а только в терпении, внимании  и аккуратности. На картон старшего в партии юнкера, носившего фамилию Патер,  худенького, опрятного, сухого юноши, просто любо было бы поглядеть даже  человеку, ничего не понимающему в топографии. Стоило только немного прищурить  глаза, и весь рельеф местности выступал с такой выпуклостью, точно он был  вылеплен из гипса.    

Не  только этого чуда, но и отдаленного его подобия никак не мог сделать  Александров. Он совсем недурно рисовал карандашом и углем, свободно писал  акварелью и немножко маслом, ловко делал портреты и карикатуры, умел мило  набросать пейзаж и натюрморт. Но проклятое «штрихоблудие» (как называли юнкера  это занятие) окончательно не давалось ему. Просить помощи у одного из  товарищей, искушенных в штрихоблудии, не позволяла своеобразная этика, установленная  в училище еще с давних годов, со времен генерала Шванебаха, когда училище  переживало свой золотой век. Правда, оставалась у него далекая, почти  фантастическая тень надежды. В прошлом году, помнилось ему смутно, господа  офицеры, уже близкие к выпуску и потому как-то по-товарищески подобревшие к  старым фараонам, упоминали хорошими словами о строгом и придирчивом Уставчике.  Говорили, что кое-когда Уставчик в случаях, подобных случаю Александрова,  тайком перештриховывал поданный ему картон с плохой съемкой. «Был он, –  говорили обер-офицеры, – искусным штрихоблудом и, вопреки своей  крикливости, добрейшим человеком».    

«Да.  Хорошо было моим предшественникам, – уныло размышлял Александров, кусая ногти. –  Все они небось были трынчики, строевики, послушные ловкачи, знавшие все военные  уставы назубок, не хуже чем „Отче наш“. Но за мною – о господи! – за  мною-то столько грехов и прорех! И сколько раз этот самый Николай Васильевич  Новоселов сажал меня под арест, наряжал на лишнее дневальство и наказывал без отпуска?    

И какой  неугомонный черт дергал меня на возражения курсовому офицеру? Ведь известно же  всему миру еще с библейских времен, что всякое начальство именно возражений не  терпит, не любит, не понимает и не переносит». Правда, порою от возражения  никак нельзя удержаться. Ну вот, например, экзамен по гимнастике. Прыжки с  трамплина. Препятствие всего с пол-аршина высоты. Но изволь его брать согласно  уставу, где написано о приуготовительных к прыжку упражнениях. Требуется для  этого сделать небольшой строевой разбег, оттолкнуться правой ногой от трамплина  и лететь в воздухе, имея левую ногу и обе руки вытянутыми прямо и параллельно  земле. А после прыжка, достигнув земли, надо опуститься на нее на носках, каблуками  вместе, коленями врозь, а руками подбоченившись в бедра.    

– Господин  поручик! – восклицает с негодованием Александров. – Да это же  черепаший жеманный прыжок. Позвольте мне прыгнуть свободно, без всяких правил,  и я легко возьму препятствие в полтора моих роста. Сажень без малого.    

Но в  ответ сухая и суровая отповедь:    

– Прошу  без всяких возражений. Исполняйте, как показано в уставе. Устав для вас закон.  Устав для вас, как заповедь. И, кроме того, дневальство без очереди за  возражение начальству. Фельдфебель! Запишите.    

«Нет, не  выйти мне по первому разряду, – мрачно решает Александров. – Никогда  мне не простит моих дурацких выходок Уставчик и никогда не засияет милосердием  его черствая душа. Ну и что ж? Ничего. Выйду в самый захолустный, в самый  закатальский полк или в гарнизонный безымянный батальон. Но ведь я еще молод.  Приналягу и выдержу экзамен в Академию генерального штаба. А то начнется война.  Долго ли храброму отличиться? Получу Георгия, двух Георгиев, золотое оружие и,  чин за чином, вернусь с войны полковником – так этот самый Уставчик будет мне  козырять и тянуться передо мною в струнку. А я ему:    

– Капитан!  Темляк при шашке у вас криво подвязан. Делаю вам замечание, о чем извольте  доложить вашему непосредственному начальству. Можете идти...»    

Какая  сладкая месть!    

Это  жаркое, томительное лето, последнее лето в казенных учебных заведениях, было совсем  неудачно для Александрова. Какая-то роковая полоса невезенья и неприятностей.  Недаром же сумма цифр, входящих в этот год, составляла число двадцать шесть, то  есть два раза по тринадцати. А тут еще новое несчастье...    

Съемка  уже близилась к окончанию. Работы на всехсвятских полях оставалось не больше  чем дня на три, на четыре.    

В одну  из суббот партия Александрова, как и всегда, зашабашила несколько раньше, чем  обыкновенно, и, собрав инструменты, направилась обратно в лагеря. Но посредине  пути Александров вдруг забеспокоился и стал тревожно хлопать себя по всем  карманам.    

– Вы  что? – спросил Патер.    

– Да  вот не знаю, куда девал измерительную рулетку. Ищу и не могу найти.    

– А  может, вы оставили ее на месте съемки?    

– Пожалуй,  что и так. Ну-ка, господа офицеры, возьмите у меня кипрегель с треногой. А я  мигом смотаюсь туда и назад.    

Он  быстро пустился по пройденной дороге, меняя для отдыха резвый бег частым  широким шагом.    

Вдруг  женский грудной голос окликнул его из ржи, стоявшей золотой стеной за дрожкой:    

– Эй,  юнкарь, юнкарь! Погоди, сделай милость!    

Он  остановился, часто дыша, и обернулся. С лица его струились капли пота.    

На меже,  посреди буйной ржи, окруженная связанными снопами, сидела крестьянская девушка  из Всехсвятского, синеглазая, с повитой вокруг головы светло-русой, точно  серебристой косой.    

– Ты  это меня, что ли, красавица?    

– Тебя,  тебя, красавец. Ты не потерял ли чего-нибудь?    

– И  то – потерял. Сумочку такую, круглую. А в ней железная лента, чтобы мерять  землю.    

– Ну  вот, счастье твое, что я подняла. Ты ее вон где обронил, на самой дороге. А  народ у нас, знаешь сам, какой вороватый: что нужно, что не нужно – все норовят  в карман запихать. Да ты присядь-ка на минуточку, передохни. Ишь как зарьялся,  бежавши. Вещица-то небось казенная?    

– То-то  и есть что казенная, душенька.    

– Ишь  ты! Словечко какое подобрал: душенька! А меня и впрямь Дуняшей зовут. Душкой.  Да ты сядь, юнкарь, сядь. В ногах правды нет. А я тебя квасом угощу, нашим  домашним, суровым.    

Она  ласковой, но сильной рукой неожиданно дернула Александрова за край его белой каламянковой  рубахи. Юнкер, внезапно потеряв равновесие, невольно упал на девушку, схватив  ее одной рукой за грудь, а другой за твердую гладкую ляжку. Она громко  засмеялась, оскалив большие прекрасные зубы.    

– Нет,  юнкарь, ты играть – играй, а чего не надо – не трогай. Молод еще.    

– Да  я, ей-богу, нечаянно!    

– Хорошо,  хорошо! Знаем мы вас, солдат, как вы нечаянно к девкам под подол лазаете.    

– Да  я, право же...    

– А  кругом, куда ни погляди, – все народишко бегает. Неровен час, увидят и  пойдут напраслину плести. Долго ли девку ославить и осрамить? Вон, погляди-ко,  какой-то мужик с коробом сюда тащится. Ты уж, милый, лучше вылезай-ко!    

Александров  обернулся через плечо и увидел шагах в ста от себя приближающегося Апостола.  Так сыздавна называли юнкера тех разносчиков, которые летом бродили вокруг всех  лагерей, продавая конфеты, пирожные, фрукты, колбасы, сыр, бутерброды, лимонад,  боярский квас, а тайком, из-под полы, контрабандою, также пиво и водчонку. Быстро  выскочив на дорогу, юнкер стал делать Апостолу призывные знаки. Тот увидел и с  привычной поспешностью ускорил шаг.    

– Ну  и к чему ты позвал его? – с упреком сказала Дуняша, укрываясь в густой  ржи. – Очень он нам нужен!    

– Подожди  минутку. Сейчас увидишь. Да ты не бойся, он не из ваших, он – чужой.    

– Чужой-то  – чужой, – пропела девушка, показывая из золотых снопов смеющийся синий  глаз. – А все-таки...    

Апостол  подошел и стал со щеголеватой ловкостью торгового москвича разбирать свою  походную лавочку.    

– Чем  могу служить господину обер-офицеру?    

– А  вот дай-ка нам два стаканчика, да бутылочку лимонада, да пару бутербродов с  ветчиной и еще... – Александров слегка замялся.    

– Червячка  изволите заморить? Сей минут-с! Готово-с.    

– Вот  именно. Два шкалика.    

Всехсвятская  красавица сначала пожеманилась: да не надо, да зачем мне, да кушайте сами. Но,  однако, после того как она убедилась, что ланинский шипучий лимонад куда  вкуснее и забористее ее квасца-суровца, простой воды, настоенной на ржаных  корках, то уговорить ее пригубить расейской водочки было уж не так трудно и  мешкотно. Она пила ее, как пьют все русские крестьянки: мелкими глотками,  гримасничая, как будто после принятия отвратительной горечи. Но последний  глоток она опрокинула в рот совсем молодцом. Утерла губы рукавом и сказала  жалобно:    

– Ну  и крепка же она, матушка! Как ее бедные солдаты пьют?    

Пережевывая  своими белыми блестящими зубами ветчину на помасленном белом хлебе, она охотно  и весело разговорилась:    

– Вот  ты – хороший юнкарь, дай бог тебе доброго здоровья и спасибо на хлебе, на  соли, – кланялась она головой, – а то ведь есть и из вашей братии, из  юнкарей, такие охальники, что не приведи господи. Вот в прошлом-то годе какую  они с нами издевку сделали; по сию пору вспомнить совестно. Стояли они здесь,  неподалечку, со своей стрелябией и все что-то меряли, все что-то в книжки  записывали. А мы, девки да бабы, все на их смотрели и дивовались. А один-то из  юнкарей возьми да и крикни: «Идите к нам сюда, девочки да бабочки!  Посмотрите-ка в нашу подозрительную трубку». Ужасти, как занятно. Ну мы,  конечно, бабы глупые, вроде как индюшки: так одна за другой и потянулись. В  трубке-то стеклышко малое; так, значит, в это стеклышко надо одним глазом  глядеть. И что ты думаешь! Чудо-то какое! Видать очень хорошо, даже, можно сказать,  отлично. Но только все, милый ты мой, показывается не прямо, а вверх ногами,  вниз головой. Вот так штука! Смотрели мы на нашу сельскую церковь во имя всех  святых, и – поверишь ли? – видим: стоит она кумполом вниз, папертью  кверху. На выставку поглядели – опять вверх тормашками. Потом юнкарь стекляшку  на наше стадо навел, дал мне глядеть, и что ж ты думаешь?.. Все коровы кверху  ногами идут, и даже видно, как наш общественный бык Афанасий, ярославской  породы, ногами перебирает, а головой-то вниз идет. Тут тетка Авдотья Бильдина,  тезка моя, баба уже в годах, закричала: «Побежим, девоньки, домой! Долго ли тут  до греха?» Ну, мы и прыснули утекать. А юнкаря вослед нам рыгочат, как жеребцы  стоялые. Орут: «Бабочки, девочки, берегитесь! Все вы, как одна, вверх ногами  идете, и подолы у вас задранные...» И уж так мы тогда всполошились, что и  сказать нельзя! Кто юбками давай завешиваться, кто на землю сел, все давай  визжать со стыда. А юнкаря со смеха помирают... Навеки в памяти у нас остались  их стекляшки проклятые.    

Слушая  Дуняшу, Александров с некоторой тревогой смотрел на Апостола, который, спешно  укладывая свой короб, все чаще и беспокойнее озирался назад, через плечо, а  потом, не сказав ни слова, вдруг пустился большими шагами уходить в сторону.  Юнкер обернулся назад и на минуту остался с разинутым ртом. Невдалеке, взрывая  дорожную коричневую пыль, легким галопом скакал на своей белой арабской кобыле  Кабардинке батальонный командир училища, полковник Артабалевский, по прозвищу  Берди-Паша. Вскоре Александров услышал его окрик: – Юнкер, ко мне! Сюда, юнкер!    

Александров  поспешной рысью побежал ему навстречу и остановился как раз в ту минуту, когда  Берди-Паша, легко соскочив со вспененной лошади, брал ее под уздцы.    

– Эт-то  что за безобразие? – завопил Артабалевский пронзительно. – Это у вас  называется топографией? Это, по-вашему, военная служба? Так ли подобает вести  себя юнкеру Третьего Александровского училища? Тьфу! Валяться с девками (он  понюхал воздух), пить водку! Какая грязь! Идите же немедленно явитесь вашему  ротному командиру и доложите ему, что за самовольную отлучку и все прочее я  подвергаю вас пяти суткам ареста, а за пьянство лишаю вас отпусков вплоть до  самого дня производства в офицеры. Марш!    

– Слушаю,  ваше высокоблагородие! – лихо ответил Александров, скрывая горечь и  досаду.    

 Глава XXVIII

  Последние дни    

     

Неудобно,  невесело и досадно влеклись эти пять дней сидения под арестом в карцерном  бараке, в ветхом, заброшенном деревянном узком здании, обросшем снаружи  высокой, выше человеческого роста, крапивой и гигантскими лопухами. Зеленоватый  дрожащий свет скудно и мутно падал сюда сквозь потолочные окна, забранные  железными ржавыми решетками. Особенно неприятно было то, что сидение под  арестом сопровождалось исполнением служебных обязанностей. Три-четыре раза в  день нужно было выходить из карцера: на топографические работы, на ротные  учения, на стрельбу, на чистку оружия, на разборку и сборку всех многочисленных  частей скорострельной пехотной винтовки системы Бердана, со скользящим затвором  номер второй, на долбление военных уставов – и потом возвращаться обратно под замок.  Эта беготня точно умножала тягость заключения.    

До  прибытия Александрова в карцер там уже сидело двое господ обер-офицеров, два юнкера  из роты «жеребцов» его величества: Бауман и Брюнелли, признанные давно всем  училищем как первые красавцы. Бауман – рыжеволосый, белолицый, голубоглазый,  потомок тевтонов; Брюнелли – полуитальянец, полурусский, полукавказец, со  смугловатым, правильным, строгим и гордым лицом. Оба они были высоки и стройны.  Когда их видели стоящими рядом, то они действительно производили впечатление  сильного, эффектного контраста. Кстати – они были очень дружны друг с другом.    

Известно  давно, что у всех арестантов в мире и во все века бывало два непобедимых влечения.  Первое: войти во что бы то ни стало в сношение с соседями, друзьями по  несчастью; и второе – оставить на стенах тюрьмы память о своем заключении. И  Александров, послушный общему закону, тщательно вырезал перочинным ножичком на  деревянной стене: «26 июня 1889 г. здесь сидел обер-офицер Александров, по злой  воле дикого Берди-Паши, чья глупость – достояние истории».    

Арестованные  занимали отдельные камеры, которые днем не запирались и не мешали юнкерам  ходить друг к другу в гости. Соседи первые рассказали Александрову о своих  злоключениях, приведших их в карцер.    

В  прошлое воскресенье, взяв отпуск, пошли они в город к своим портным, примерить  заказанную офицерскую обмундировку. Но черт их дернул идти обратно в лагери не  кратчайшим привычным путем, а через Петровский парк, самое шикарное дачное  место Москвы!    

У них,  говорили они, не было никаких преступных, заранее обдуманных намерений. Была  только мысль – во что бы то ни стало успеть прийти в лагери к восьми с  половиною часам вечера и в срок явиться дежурному офицеру. Но разве виноваты  они были в том, что на балконе чудесной новой дачи, построенной в пышном  псевдорусском стиле, вдруг показались две очаровательные женщины, по-летнему,  легко и сквозно одетые. Одна из них, знаменитая в Москве кафешантанная певица,  крикнула:    

– Бауман,  Бауман! Иди к нам скорее. И своего товарища тащи. Да ты не бойся: всего на две  минуты. А потом мы вас на лошадях отвезем. Будьте спокойны. Только один флакон  раздавим, и конец.    

Юнкера  вошли. Обширная дача была полна гостями и шумом: сумские драгуны, актеры,  газетные издатели и хроникеры, трое владельцев скаковых конюшен, только что  окончившие курс катковские лицеисты, цыгане и цыганки с гитарами, известный  профессор Московского университета, знаменитый врач по женским болезням,  обожаемый всею купеческою Москвою, удачливый театральный антрепренер, в  шикарной, якобы мужицкой поддевке, и множество другого народа. Шла великая  московская пьянственная неразбериха. Давно уже перешли на шампанское вино,  которым были залиты все скатерти. Сумцы выпили за александровцев, александровцы  – за катковский лицей. Потом поднимались тосты за всех военных и штатских, за  великую Россию, за победоносную армию, за русское искусство и художество.    

Вскоре  густой веселый туман обволок души, сознание и члены юнкеров. Они еще помнили кое-как  мерное, упругое и усыпляющее качание парных колясок на резиновых шинах.  Остальное уплыло из памяти. Как сквозь сон, им мерещился приезд прямо на  батальонную линию и сухой голос Хухрика:    

– Конечно,  милостивые государыни, патриотизм вещь всегда ценная и возвышенная, и ваши  чувства, барыни, достойны всякого почтения. Но извините: закон есть закон, и  устав есть устав. И потому прошу вас удалиться с лагерной линейки.    

Рассказал  и Александров свое маленькое приключение с апостольским вином и со всехсвятской  Дуняшей. Красавцы выслушали его рассказ без особой внимательности, добродушно.    

– Какой  фатум, – сказал Брюнелли. – Все мы пали жертвами и Вакха и Венеры.    

Но потом  и разговаривать стало не о чем. Приглядывался к ним обоим Александров, часто  думал:    

«Ничего между  нами нет общего. Ну, скажем, они выше меня ростом, даже красивее. Может быть, у  них знатная или богатая родня?.. Но путь их жизней я вижу, точно на ладони, и  неизменно. Бауман будет в своем полку сначала батальонным, потом полковым  адъютантом. Затем он удачно или выгодно женится на красивой остзейской барышне  и поступит в жандармы или в пограничную стражу. Что же касается Брюнелли –  такого серьезного, – то жизненный путь его еще яснее. Академия  генерального штаба или юридическая. Длинный, упорный и верный путь к почетной,  независимой и обеспеченной будущности. И нет никаких сомнений в том, что в  маститые годы они обое станут генералами с красными широкими лампасами и с  красными подкладками пальто. Вот и вся их жизнь. И больше нет ничего. И дай им  бог этого счастья».    

Нет!  Жизнь Александрова пройдет ярче, красивее, богаче, разнообразнее и пестрее. Он  будет великим военным героем России. А может быть, он будет знаменитым  живописцем, любимым современным писателем, идолом молодежи, исследователем  Памира, восходящим на вершины Гималайских недоступных гор. Или первоклассным  актером! Имя его будет у всех на устах. Его портреты украсят все журналы. «Кто  этот загорелый суровый человек, которому все кланяются?» – «Ах, это известный  Александров. Не правда ли – какое мужественное лицо?»    

Добрые  отношения между Александровым и его собратьями по заключению тихо, беззлобно  потухали с каждым днем, пока незаметно не исчезли совсем.    

В ночь с  четвертого на пятый день ареста тяжелая, знойная, напряженная погода наконец  разрядилась. Весь день был точно угарный. Губы ежеминутно сохли от недостатка  свежего воздуха. Небо стало грузным, темным, неподвижным и угрожающе сонным.  Дышать становилось все труднее. Изнуряющий липкий пот выступал на шее, на лице,  на всем теле. Только вечером, когда небо, воздух и земля так густо почернели,  что их нельзя стало различать глазом, заворчали первые глухие отдаленные  рычащие громы. А потом, как это всегда бывает в сильные грозы, – наступила  тяжелая, глубокая тишина; в камере сухо запахло так, как пахнут два кремня,  столкнувшиеся при сильном ударе, и вдруг ярко-голубая ослепительная молния,  вместе со страшным раскатом грома, ворвалась в карцер сквозь железные решетки,  и тотчас же зазвенели и задребезжали разбитые карцерные окна, падая на глиняный  пол. Начиналась такая дьявольская гроза, подобной которой никогда, ни раньше,  ни потом, не видывал Александров: необычайной силы гроза, оставшаяся на долго  лет в памяти коренных москвичей, потому что она снесла наголо Анненгофскую  Лефортовскую рощу и разрушила вдребезги более сотни московских деревянных  домишек. Она не прекращалась до той поры, пока не забрезжил ранний сереющий  рассвет.    

Ветхий  потолок и дырявые стены карцера в обилии пропускали дождевую воду. Александров  лег спать, закутавшись в байковое одеяло, а проснулся при первых золотых лучах  солнца весь мокрый и дрожащий от холода, но все-таки здоровый, бодрый и  веселый. Отогрелся он окончательно лишь после того, как сторожевой солдат  принес ему в медном чайнике горячего и сладкого чая с булкой, после которых еще  сильнее засияло прекрасное, чистое, точно вымытое небо и еще сладостнее стало  греть горячее восхитительное солнце.    

А час  спустя он услышал шлепанье сапог по лужам и милый, знакомый голос, призывавший  его снизу.    

– Александров!  Александров! – кричал под окном верный дружок Венсан. – Высуньте,  насколько можно, руку из решетки. Я сижу на дереве. И, кстати, сердечно вас  поздравляю.    

– С  чем? С окончанием ареста?    

– Нет.  Сейчас вы увидите сами. Но каким молодцом оказался наш Уставчик! Однако живее!  Здесь где-то поблизости слоняется зловещий Берди-Паша. Ну, тяните скорее руку!  Так!    

Венсан,  прыгнув, густо шлепнулся в грязь. В руке Александрова остался напечатанный на  множителе сверток казенной бумаги, очевидно купленный или украденный из  походной батальонной канцелярии. В нем, в нисходящем порядке, были оттиснуты  все имена выпускных юнкеров, от фельдфебелей и портупей-юнкеров до простых  рядовых, с приложением их средних баллов по военной науке. Со странным двойным  чувством гордой радости и унижения увидел Александров свой номер, ровно сотый,  и как раз последний; последняя девятка, дающая право на первый разряд. Ниже шло  еще сто номеров для злосчастных юнкеров второго разряда.    

«Но ведь  это все же только подачка, только жалкая милостыня, брошенная мне Уставчиком», –  горестно подумал Александров и покрутил головой.    

Через  дней пять-шесть пришли из петербургского главного штаба списки имеющихся в  разных полках офицерских вакансий. Они тотчас же были переписаны в канцелярии и  розданы на руки юнкерам. Всего только три дня было дано господам обер-офицерам  на ознакомление с этими листами и на размышления о выборе полка. И нельзя  сказать, чтобы этот выбор был очень легким. С ним связывалось много условий:  как необыкновенно важных, так и вздорных, совсем пустяковых, и разобраться в  них было мудрено. Какое главное? Какое третьестепенное?    

Хотелось  бы выйти в полк, стоящий поблизости к родному дому. Теплый уют и все прелести  домашнего гнезда еще сильно говорили в сердцах этих юных двадцатилетних воинов.    

Хорошо  было бы выбрать полк, стоящий в губернском городе или, по крайней мере, в  большом и богатом уездном, где хорошее общество, красивые женщины, знакомства,  балы, охота и мало ли чего еще из земных благ.    

Пленяла  воображение и относительная близость к одной из столиц: особенно москвичей  удручала мысль расстаться надолго с великим княжеством Московским, с его семью  холмами, с сорока сороками церквей, с Кремлем и Москва-рекою. Со всем крепко  устоявшимся свободным, милым и густым московским бытом.    

Но такие  счастливые вакансии бывали редкостью. В гвардейские и гренадерские части попадали  лишь избранники, и во всяком случае до номера сотого должны были дойти,  конечно, славные боевые полки – но далеко не блестящие, хорошо еще, что не  резервные батальоны, у которых даже нет своих почетных наименований, а только  цифры: 38-й пехотный резервный батальон, 53-й, 74-й, 99-й... 113-й и так далее.    

Но были  и другие соблазны, другие просторы для фантазии молодых душ, всегда готовых  мечтать об экзотической жизни, о неведомых окраинах огромной империи, о новых  людях и народах, о необычайных приключениях на долгих и трудных путях... Тянул  к себе юг: служба на Кавказе, в Самарканде, в Туркестане, на границах с  Персией, Афганистаном и Бухарой, на подступах к великой, загадочной, пышной,  сказочной Азии. Нельзя сказать, чтобы выпускные юнкера особенно хорошо знали  географию. Ведение ее остановилось на шестом классе кадетского корпуса и с этой  поры не подновлялось. Однако по смутным воспоминаниям соображали они, что Крым  – это земной рай, где растет виноград и зреют превкусные крымские яблоки; что  красоты Кавказа живописны, величественны и никем не описуемы, кроме Лермонтова;  что Подольская губерния лежит на одной широте с Парижем, и оттого в ней редко  выпадает снег, и летом произрастают персики и абрикосы; что Полесье славится  своими зубрами, а его обитатели колтунами, и так далее в этом же роде. Большое  значение имела краткая военная история полка, его былые доблести и заслуженные  им отличия и награды. Не малую роль играли в выборе полка его петлицы – красные,  синие, белые или черные: кому что шло к лицу. Случалось, – говорили  прежние господа обер-офицеры, – что глубокий второразрядник сокрушенно  махал рукой и заявлял: «Мне все равно. Пишите меня в ту часть, где красные  петлицы».    

Почти в  таком же настроении был и Александров. С недавнего времени он вообще стал  склонен к философии. Он размышлял: «Сто полков будут мне даны на выбор, и из  них я должен буду остановиться на одном. Разве это не самый азартный вид  лотереи, где я играю на всю собственную жизнь? Одному только богу ведомо, что  ждет меня в первом, во втором, в тридцатом, в семьдесят четвертом или в  девяносто девятом и сотом полку. Совершенно неизвестно, где меня поджидает  спокойная карьера исполнительного офицера пехотной армии, где бурная и нелепая  жизнь пьяницы и скандалиста, где удачный экзамен в Академию и большая судьба.  Где богатая женитьба на любимой прекрасной девушке, где холостая, прокуренная  жизнь одинокого армейца, где несчастливая дуэль, где принудительный выход из  полка по решению офицерского суда чести, где великие героические подвиги на  театре военных действий. Все покрыто непроницаемой тьмой, и все-таки тяни свой  жребий».    

И кто же  возьмет на себя дерзость разрешать, какой полк хорош и какой плох, который  лучше и который хуже? И невольно приходит на память Александрову любимая октава  из пушкинского «Домика в Коломне»:    

     

У нас война! Красавцы молодые,    

Вы, хрипуны (но хрип ваш приумолк),    

Сломали ль вы походы боевые,    

Видали ль в Персии Ширванский полк?    

Уж люди! Мелочь, старички кривые,    

А в деле всяк из них, что в стаде  волк.    

Все с ревом так и лезут в бой  кровавый,    

Ширванский полк могу сравнить с  октавой.    

     

Да,  конечно же, нет в русской армии ни одного порочного полка. Есть, может быть, бедные,  загнанные в непроходимую глушь, забытые высшим начальством, огрубевшие полки.  Но все они не ниже прославленной гвардии. Да, наконец... и тут перед  Александровым встает давно где-то вычитанный древний греческий анекдот: «Желая  посрамить одного из знаменитых мудрецов, хозяева на званом обеде посадили его  на самое отдаленное и неудобное место. Но мудрец сказал с кроткой улыбкой: „Вот  средство сделать последнее место первым“.    

Настал  наконец и торжественный день выбора вакансий.    

В один  из четвергов, после завтрака, дежурные юнкера побежали по своим баракам, выкрикивая  словесное приказание батальонного командира:    

– Всем  юнкерам второго курса собраться немедленно на обеденной площадке! Форма одежды  обыкновенная. (Всем людям военного дела известно, что обыкновенная форма одежды  всегда сопутствует случаям необыкновенным.) Взять с собою листки с вакансиями!  Живо, живо, господа обер-офицеры!    

Служители  уже расставляли на площадке обеденные столы и табуретки. Никогда еще юнкера так  охотно и быстро не собирались на призыв начальства, как в этот раз. Через три  минуты они уже стояли навытяжку у своих столов, и все двести голов были с  нетерпением устремлены в ту сторону, с которой должен был показаться полковник  Артабалевский.    

Он скоро  показался в сопровождении ротных командиров и курсовых офицеров.    

– Садитесь! –  приказал он как будто угрожающим голосом и стал перебирать списки. Потом  откашлялся и продолжал: – Вот тут перед вами лежат двести десять вакансий на  двести юнкеров. Буду вызывать вас поочередно, по мере оказанных вами успехов в  продолжение двухлетнего обучения в училище. Рекомендую избранную часть называть  громко и разборчиво, без всяких замедлений и переспросов. Времени у вас было  вполне достаточно для обдумывания. Итак, номер первый: фельдфебель первой роты,  юнкер Куманин!    

Ловко и  непринужденно встал высокий красавец Куманин.    

– Имени  светлейшего князя Суворова гренадерский Фанагорийский полк.    

Артабалевский  громко повторил название части и что-то занес пером на большом листе.  Александров тихо рассмеялся. «Вероятно, никто не догадывался, что Берди-Паша  умеет писать», – подумал он.    

– Фельдфебель  четвертой роты, юнкер Тарбеев!    

– В  лейб-гвардии Московский полк.    

– Фельдфебель  второй роты, юнкер Пожидаев!    

– В  двенадцатую артиллерийскую бригаду на сослужение с отцом.    

– Портупей-юнкер,  князь Вачнадзе!    

– На  сослужение с братом в Эриванский гренадерский полк.    

Так  прошли перед выпускными юнкерами все фельдфебели, портупей-юнкера и юнкера с  высокими отметками. Соблазнительные полки с хорошими стоянками быстро  разбирались. Для второразрядных оставались только далекие места в провинциальных  уездных городах, имена которых юнкера слышали первый раз в своей жизни.    

Внимание  Александрова давно устало и рассеялось. Он машинально зачеркивал выходящие  полки и в то же время вел своеобразную детскую игру: каждый раз, как вставал и  называл свой полк юнкер, он по его лицу, по его голосу, по названию полка  старался представить себе – какая судьба, какие перемены и приключения ждут в  будущем этого юнкера? И когда Александров услышал свою фамилию, громко  названную Берди-Пашой, то он вздрогнул и совсем растерялся. Беспомощно водя  глазами по листу, исчерченному синим и красным карандашом, он никак не мог  остановиться на одном из намеченных полков.    

Артабалевский  крикнул своим металлическим «первым»:    

– Чего  молчать! Чего мечтать? Проснитесь, юнкер!    

Тогда  Александров ткнул наудачу пальцем в лист. Вышел полк совсем ему неведомый и  маленький городишко, никогда им не слыханный. И, откашлявшись, он громко  крикнул:    

– Ундомский  пехотный полк!    

Город  Великие грязи. И опять подумал про себя: «Вот средство сделать последнее место  – первым».    

Раздача  вакансий окончилась. Берди-Паша сказал поучительное слово:    

– Однако  не воображайте, что вы уже в самом деле – господа офицеры. Этого воображать  отнюдь не следует. Вы суть только юнкера. Пока выбранные вами вакансии дойдут  до Санкт-Петербурга, и пока великому государю нашему, его императорскому  величеству императору Александру Третьему не благоугодно будет собственноручно  их утвердить, и пока, наконец, высочайшее его соизволение не дойдет до Москвы –  вы будете нести военную службу со всеми ее строжайшими обязанностями  неукоснительно и в двойном размере. Ибо многому вы еще не доучились и ко  многому не привыкли. Итак, сейчас же построиться на передней линейке для батальонного  учения!    

О!  Злобный азиат!    

 Глава XXIX

  Травля    

     

Двести  вакансий в разные полки разобраны.    

Военные  портные уже уведомлены, какого цвета надо пришивать петлички к заказанным  мундирам и какого цвета кантики: белого, красного, синего или черного.    

Фамилии  будущих господ офицеров и названия выбранных ими частей уже летят, летят теперь  по почте в Петербург, в самое главное отделение генерального штаба, заведующее  офицерскими производствами. В этом могущественном и таинственном отделении  теперь постепенно стекаются все взятые вакансии во всех российских военных  училищах, из которых иные находятся страшно далеко от Питера, на самом краю  необъемной Российской империи.    

И вот  наконец все вакансии собраны и проверены. Тогда их поручают десяти искуснейшим  во всей России писарям, из которых каждый состоит в капитанском чине, и они на  ватманской слоновой бумаге золотыми перьями составляют список юнкеров, имеющих  быть произведенными в первый офицерский чин и зачисленными на доблестное  служение в одном из славных победоносных полков великой русской армии.    

А теперь  уже выступает на сцену не кто иной, как военный министр. В день, заранее ему  назначенный, он с этим драгоценным списком едет во дворец к государю  императору, который уже дожидается его.    

Конечно,  русскому царю, повелевающему шестой частью земного шара и непрестанно пекущемуся  о благе пятисот миллионов подданных, просто физически невозможно было бы подписывать  производство каждому из многих тысяч офицеров. Нет, он только внимательно и  быстро проглядывает бесконечно длинный ряд имен. Уста его улыбаются светло и  печально.    

– Какая  молодежь, – беззвучно шепчет он, – какая чудесная, чистая, славная  русская молодежь! И каждый из этих мальчиков готов с радостью пролить всю свою  кровь за наше отечество и за меня!    

Он со  вздохом подписывает свое имя и говорит министру:    

– Передайте  им всем мои поздравления с производством и мою уверенность в их беспорочной  будущей службе.    

Очень  долги пути государственных бумаг!    

Старшие  юнкера изводятся от нетерпения – они уже перестали называть себя господами  обер-офицерами, иначе рядом с выдуманным званием не так будет сладко сознавать  себя настоящим подпоручиком, его благородием и, по праву, господином  обер-офицером.    

Теперь  все они кажутся совсем взрослыми, даже как будто пожилыми. Они стали осторожнее  в движениях и умереннее в жестах. У них такой вид, точно каждый боится  расплескать чашу, до краев полную драгоценной влагой. Они как-то любовно,  по-братски присматривают друг за другом. Стоит самая африканская жарища.  Клокочущее нетерпение не знает, во что вылиться. Нервы натянуты до предела. Не  дай бог, кто-нибудь под этими давлениями взорвется и сделает такой  непозволительный грубый и глупый поступок, который повлечет за собою лишение офицерского  чина. Что тогда делать? Скрыть невозможно и нельзя. Отдать в солдаты? Выгнать  из училища? Но как же быть, если события так повернутся, что наказанного в  Москве государь только что произвел в офицеры в Петербурге? Телеграфировать на  высочайшее имя для осведомления императора? Но какое огорчение нанесет это  обожаемому монарху! Какое несмываемое пятно для славного, любимого, дорогого  Александровского училища! Ротным командирам и курсовым офицерам известно это  волнение молодых сердец, и они начинают чуть-чуть ослаблять суровые требования  воинской дисциплины и тяжкие, в жару просто непереносимые трудности строевых  учений. Выпускные юнкера в свою очередь чувствуют эти поблажки и впадают в  легкую фамильярность с начальством, в ленцу и в небрежность.    

На  полевом учении, в рассыпном строю, поручик Новоселов (он же Уставчик)  командует:    

– Перестать  стрелять, встать – направление на мельницу. Бегом!    

А  кто-нибудь из выпускных лениво говорит:    

– Зачем  бегать, Николай Васильевич? Жара адова. Полежимте-ка лучше.    

Уставчик  топочет ногами и слабо кричит:    

– Вставать-с,  в карцер посажу-с!    

Выпускной  смягчается:    

– Да  уж, пожалуй, пойдем, Николай Васильевич. Ведь мы вас так любим, вы такой  добрый.    

– Молчать-с!  Перебежка частями!    

Или  иногда говорили Дрозду, томно разомлевшему от зноя:    

– Господин  капитан, позвольте рассыпать цепью по направлению на вон ту девчонку в красном  платке.    

– Э-кобели! –  ворчал Дрозд и вдруг властно вскакивал. – Встать! Бежать на третью роту!  Да бежать не как рязанские бабы бегают, а по-юнкерски! Эй, ходу, а то до вечера  проманежу!    

Этот  странный Дрозд, то мгновенно вспыльчивый, то вдруг умно и великодушно заботливый,  однажды чрезвычайно удивил и умилил Александрова. Проходя вдоль лагеря, он  увидел его лежащим, распластав широко ноги и руки, в тени большой березы и  остановился над ним. Александров с привычной ловкостью и быстротой вскочил,  встряхнул шапку и сделал под козырек.    

– Опустите  руку, – сказал Дрозд. Поглядел долгим ироническим взглядом на юнкера и ни  с того ни с сего спросил: – А ведь небось ужасно хочется хоть на минутку  поехать в город, к портному, и примерить офицерскую форму?    

– Так  точно, господин капитан, – с глубоким вздохом сознался Александров. –  Ужасно, невероятно хочется. Да ведь я наказан, без отпуска до самого  производства.    

– Да,  плохое твое дело. Командир батальона ничего не прощает и никогда не забывает.  Он воин серьезный.    

– Так  точно, господин капитан. Серьезнее на свете нет.    

– Н-да,  плохое ваше дело: и хочется, и колется, и маменька не велит. Вполне понимаю ваше  горе...    

– Покорно  благодарю, господин капитан.    

– А  главное, – продолжал Дрозд с лицемерным сожалением, – главное, что  есть же на свете такие отчаянные сорванцы, неслухи и негодяи, которые в вашем  положении, никого не спрашивая и не предупреждая, убегают из лагеря самовольно,  пробудут у портного полчаса-час и опрометью бегут назад, в лагерь. Конечно,  умные, примерные дети таких противозаконных вещей не делают. Сами подумайте:  самовольная отлучка – это же пахнет дисциплинарным преступлением, за это по  головке в армии не гладят.    

– Так  точно, господин капитан.    

Оба  собеседника замолкают и молчат минуты три-четыре. Вдруг Дрозд загадочно фыркает  и презрительно восклицает:    

– Ну  и бревно же!    

– Какое  бревно? – с недоумением спрашивает Александров.    

– А  такое, – равнодушно отвечает Дрозд и медленно отходит от юнкера.    

Александров  растерян. Кажется ему, что какой-то темный намек сквозил в небрежном разговоре  Дрозда, но как его понять? Он идет в барак, отыскивает в нем Жданова,  замечательного разгадчика всех начальственных каверз и закавык, и передает ему  всю свою странную болтовню с Дроздом. Жданов саркастически улыбается:    

– Бревно  – это, конечно, ты, мой красавец. Разве ты сразу не мог понять, что сострадательный  Дрозд окольным путем тебе советует сделать алегро удирато? То есть убежать самоволкой  в город? Конечно, он яснее высказаться не мог и не смел, ибо он все-таки твой  прямой начальник. Но, ей-богу, он все-таки отменный парень. А тебе остается  только одно – завтра отпуск, и ты без всяких размышлений наденешь на себя  мундир и скорым шагом отправишься к своему портному; старайся не терять времени  понапрасну. Уходи в толпе и приди в толпе, чтобы не быть ни для кого заметным.  Если хочешь, я пойду впереди тебя наблюдательным дозором.    

Так  Александров на другой день и сделал: ловко втиснулся в густую массу отпускных юнкеров  и благополучно выбрался на Ходынское поле. Там он уже был на свободе и крылатым  шагом дошел до Тверской-Ямской, до того дома, где красовалась золотая вывеска:  «Сур. Военный портной». И правда, риск самовольного побега был ничтожен в  сравнении с наслаждениями, ожидавшими Александрова. Старый портной елозил  вокруг него, обтягивая материю и пестря ее портновским мелком. В трех зеркалах  бесчисленно отражалась его новая для самого себя фигура, и все ему хотелось  петь на мотив из «Фауста»: «Александров! Это не ты! Отвечай, отвечай, отвечай  мне поскорее!»    

Он  примерил массу вещей: мундир, сюртук, домашнюю тужурку, два кителя из чертовой  кожи, брюки бальные и брюки походные. Он с удовольствием созерцал себя,  многократного, в погонах и эполетах, а старик портной не уставал вслух  восхищаться стройностью его фигуры и мужественностью осанки.    

На  обратном пути он хотел было сделать маленький крюк, чтобы забежать в Екатерининский  институт и справиться у Порфирия о том, как поживает Зиночка Белышева, но вдруг  почувствовал, что у него не хватит духа. В лагерь он пришел, когда уже начинало  темнеть. Быстрым катышком свалился он в глубь оврага, где протекала холодная  быстрая речонка, спешно переоделся в заранее спрятанную каламянковую рубашку и  вышел наверх. Первый, кого он увидел, был Дрозд, прогуливавшийся по плацу над  купальней, заложивши руки за спину.    

– Как  поживаете, господин обер-офицер? – спросил Дрозд лениво.    

– Покорно  благодарю, господин капитан, очень хорошо! – воскликнул Александров,  блестя глазами.    

Так  успели за двухлетнее знакомство и за лагерную страду опроститься и  очеловечиться отношения между юнкерами и офицерами.    

Только  три человека из всего начальственного состава не только не допускали таких невинных  послаблений, но злились сильнее с каждым днем, подобно тому как мухи становятся  свирепее с приближением осени. Эти три гонителя были: Хухрик, Пуп и Берди-Паша,  по-настоящему – командир батальона, полковник Артабалевский.    

Первые  двое были, пожалуй, уж не так зловредны и безжалостно строги, чтобы питать к  ним лютую вражду, ненависть и кровавую месть. Но они умели держать молодежь в  постоянном состоянии раздражения ежеминутными нервными замечаниями, мелкими  придирками, тупыми повторениями одних и тех же скучных, до смерти надоевших  слов и указаний, вечной недоверчивостью и подозрительностью и, наконец,  долгими, вязкими, удручающими нотациями.    

Берди-Паша  не был выпечен из такого пресного теста. Его, должно быть, отлили из железа на  заводе и потом долго били стальными молотками, пока он не принял  приблизительную, грубую форму человека. Снабдить же его душою мастер позабыл.    

И  правда: Берди-Паша кажется лишенным если не всех, то очень многих свойственных  обыкновенному человеку достоинств и недостатков, страстей и слабостей. Он не  знает ни честолюбия, ни жалости, ни любви, ни привязанности. Ему чужды страх и  стыд. Он никогда не хвалит и не делает выговоров. Он только спокойно и холодно,  как машина, наказывает, без сожаления и без гнева, прилагая максимум своей  власти. У него сильный стальной голос, слышимый из конца в конец огромнейшего  Ходынского поля, на котором летом свободно располагаются лагерями и производят  учение все войска Московского военного округа. Но ни разу он не закричал на юнкера,  так же как никогда не показал ему сострадания.    

Все в  училище, не исключая и офицеров, глубоко убеждены в том, что Берди-Паша просто  глуп. Его редкие изречения тщательно запоминаются второкурсниками и передаются  из поколения в поколение, обрастая, конечно, добавками, как корабль в далеком  пути обрастает ракушками и моллюсками.    

Берди-Пашу  юнкера нельзя сказать чтобы любили, но они ценили его за примитивную татарскую  справедливость, за голос, за представительность и в особенности за  неподражаемую красоту и лихость, с которыми он гарцевал перед батальоном на  своей собственной чистокровной белой арабской кобыле Кабардинке, которую сам  Паша, со свойственной ему упрямостью, называл Кабардиновкой.    

Но  теперь юнкера, а в особенности выпускные, были обижены тем, что немедленно по  окончании торжественного разбора вакансий Берди-Паша бесцеремонно погнал  батальон на строевые занятия, как будто наплевав на великую важность  происшедшего события.    

Всякий  порядочный командир батальона дал бы своей части в подобном случае хоть час-два  блаженного отдыха после только что пережитых, столь сильных впечатлений.    

Это с  его стороны невежество, умышленное свинство, пренебрежительный вызов, требующий  немедленного воздаяния.    

И вот  тогда, точно по телеграфу, работающему без проводов, разнесся, начиная с первой  роты, самой долговязой, самой шикарной и самой авторитетной, и кончая  предприимчивой четвертой – невидимый приказ: «Травить всех по-прежнему,  умеренно. Хухру и Пупа – с натиском. А нераскаянного Берди-Пашу не только  сугубо, но двугубо и даже многогубо».    

Это  предложение было принято повсюду с величайшей готовностью. К тому же, надо сказать,  всему училищу было известно, что в этом году производство начнется с большим,  против всегдашнего, промедлением. По каким-то важным политическим причинам  государь опоздает приехать в Петербург. Лишнее промедление обрекало всех  юнкеров на длительную скуку. Сугубая травля обещала некоторые развлечения, и  она вышла действительно неслыханно разнообразной и блестящей.    

Она  началась непосредственно после вечерней переклички, «Зори» и пения господней молитвы,  когда время до сна считалось свободным. Как только раздавалась команда  «разойтись», тотчас же чей-нибудь тонкий гнусавый голос жалобно взывал:  «Ху-у-ух-рик!» И другой подхватывал, точно хрюкая поросенком: «Хухра, Хухра,  Хухра». И целый многоголосый хор животных начинал усердно воспевать это  знаменитое прозвание, имитируя кошек, собак, ослов, филинов, козлов, быков и  так далее.    

Затем начинался  фейерверк в честь и славу Пупа. Не без гордости взял на себя Александров  должность одного из самых главных пиротехников. Недаром же он еще в корпусе,  вместе с товарищем Тучабским, вышедшим год назад в офицеры, изучал искусство  потешных огней. Он даже не знал, откуда ему приносили серу и селитру,  кремортартар и другое. Он сам толок в мелкий порошок древесный уголь и сахар.  Порох он получал из патронов, оставшихся у многих юнкеров от учебной стрельбы.  Необходимые же трубки и трубочки он скатывал на шомполах и на других  цилиндрических предметах. Таким образом он, хоть и грубо, но все-таки  достаточно для простой цели, изготовлял шутихи, бенгальские огни, римские свечи  и главным образом ракеты.    

Когда  травление Хухрика начинало немного приедаться, Александров пускал цветной сигнал  для привлечения внимания и сейчас же, держа двумя пальцами трубку ракеты,  поджигал ее. Ракета, оставляя звездчатый золотой хвост, весело шла вверх.  Вибрирующее шипение шло за нею. Это продолжалось недолго, секунд  десять-двенадцать, но времени хватало, чтобы прокричать мадригал Дудышкину.  Множество голосов наперебой восклицало:    

«Я Пуп,  но не так уж глуп. Когда я умру, похороните меня в моей табакерке. Робкие девушки,  не бойтесь меня, я великодушен. Я Пуп, но это презрительная фора моим врагам. Я  и Наполеон, мы оба толсты, но малы» – и так далее, но тут, достигая предела,  ракета громко лопалась, и сотни голосов кричали изо всех сил: «Пуп! «    

Травля  Берди-Паши была сложнее, разнообразнее и художественнее. Сначала из архивов  памяти, еще от преданий предков, выкапывались поразительные, незабвенные  изречения Паши. Вот некоторые из них:    

Юнкер  стоит, облокотившись на раму, и смотрит сквозь окно на училищный плац. Подходит  Берди-Паша и упирается взглядом ему в спину. Оба молчат очень долго, минут  десять, пятнадцать... Вдруг Паша нарушает тишину:    

– Стоить  и думаеть, и думаеть, что думаеть, и сам не знаеть, что ничего не думаеть. А не  хотите ли в карцер, юнкер?    

И еще:    

Оркестр  Крейнбринга, училищный знаменитый оркестр, играет в училищной столовой. Один из  музыкантов держит под мышкой свою валторну. Берди-Паша подходит к капельмейстеру  и спрашивает:    

– А  этот почему стоит без дела?    

– Он  паузу держит.    

– Почему  же он ее за пазухой держить? почему не играить?    

И опять  о Крейнбринге:    

Наблюдая  за оркестром, Паша замечает, что старый артист на бейном басе во все время  концерта ни разу не прикоснулся к своему инструменту. Он подходит к  Крейнбрингу:    

– Ну  а этот почему не играеть? Тоже паузу держить? Лентяй!    

– Нет,  он амбушюр потерял.    

– Вот  сволочь! Казенную вещь теряить? Взгрейте-ка его хорошенько, а стоимость вычтите  из его жалования. Я их научу, как казенные вещи терять!    

Потом на  голову бедного полковника Артабалевского вешаются все бесчисленные анекдоты о  русских генералах, то слишком недогадливых, то чересчур ревностных, то ужасно  откровенных, то неловких поклонников дамской красоты, то любителей загадок, и  так без конца.    

Анекдоты  эти рассказываются обыкновенно в таких местах, где сам Берди-Паша их отлично  может расслышать. Начинает рассказчик так:    

– Ну  а вот послушайте новый анекдот еще об одном генерале... – Все, конечно,  понимают, что речь идет о Берди-Паше, тем более что среди рассказчиков многие –  настоящие имитаторы и с карикатурным совершенством подражают металлическому  голосу полковника, его обрывистой, с краткими фразами речи и со странной  манерой употреблять ерь на конце глаголов.    

Берди-Паша  понимает, изводится, вращает глазами, прикусывает губу, но сделать ничего не  может – боится попасть в смешное или неприятное положение. Но татарская кровь  горяча и злопамятна. Берди-Паша молча готовит месть.    

Однажды  в самый жаркий и душный день лета он назначает батальонное учение. Батальон  выходит на него в шинелях через плечо, с тринадцатифунтовыми винтовками  Бердана, с шанцевым инструментом за поясом. Он выводит батальон на Ходынское  поле в двухвзводной колонне, а сам едет сбоку на белой, как снег, Кабардинке,  офицеры при своих ротах и взводах.    

Надо  сказать, что Берди-Паша, вероятно, один из самых совершеннейших и тончайших мастеров  и знатоков батальонного учения во всем корпусе русских офицеров.    

Он не  давал батальону роздыха (это оттого, что сам он сидит на Кабардиновке, сердито  думали юнкера) и только изредка, сделав десять, пятнадцать построений,  командовал:    

– Вольно.  Оправиться. С мест не сходить, – чтобы через две минуты снова крикнуть: –  Батальон, в ружье. (Такие частые, но малые остановки, как известно, гораздо  больше утомляют пехотинцев, чем сплошной ровный ход.) Он управлял батальоном,  точно играл на гармонии: сжимал батальон так тесно в сближение четырех рот, что  он казался маленьким и страшно тяжелым, и разжимал во взводную колонну так, что  он казался длинным-предлинным червяком. Он заставлял «заходить», то есть  вращаться, как по циркулю, целые роты. Он водил батальон прямым, широким,  упругим маршем и облическим, правильно косым движением, и вдруг резкой командой  «на руку» заставлял все четыреста ружей ощетиниться на ходу штыками, мгновенно  взятыми наперевес.    

Берди-Паша  был в эти минуты похож на знаменитого балетмейстера, управляющего отлично  слаженным кордебалетом, на директора цирка, заставляющего массу нарядных  лошадей однообразно делать сложные вольты, лансады и пируэты, на большого  мальчишку, играющего своими раздвижными деревянными солдатиками, заставляя всю  их сомкнутую группу разом сдвигаться и раздвигаться то сверху вниз, то слева  направо.    

Команды  Берди-Паши были отчетливы, а приемы юнкеров абсолютно правильны. Но сегодня  Артабалевский точно объелся белены и взбесился. Через каждые десять шагов он  командовал:    

– Стой!    

И  батальон, как один человек, останавливался в два темпа, а в три других темпа,  сняв ружье с плеча, ставил его прикладом на землю. И тотчас уже опять:    

– Батальон,  шагом марш, стой, шагом марш, стой, шагом марш, стой.    

И на  каждой краткой остановке молниеносный, пламенно бешеный разнос:    

– Почему  приклады стучать? Почему стучать приклады? Сказано, опускать приклады на землю  беззвучно. Беззвучно опускать вам приказано.    

И снова:    

– Шагом  марш. Стой. Зачем, зачем шлепають прикладами? Заморю на учении, а заставлю,  чтоб никакого звука не было слышно.    

Так  Берди-Паша каждый раз неистовствовал и крупным галопом носился вокруг  батальона, истязая шпорами красавицу Кабардинку, которая вся была в мыле и  роняла со своей прелестной морды охлопья белой пены, но добиться идеального  беззвучия он не мог, как ни выходил из себя.    

Юнкера  знали, в чем здесь дело. Берди не был виноват в том, что заставлял юнкеров исполнять  неисполнимое. Виноват был тот чрезвычайно высокопоставленный генерал, может  быть, даже принадлежавший к членам императорской фамилии, которого на смотру в  казармах усердные солдаты, да к тому же настреканные начальством на громкую  лихость ружейных приемов, так оглушили и одурманили битьем деревянными  прикладами о деревянный пол, что он мог только сказать с унынием:    

– Да,  все это очень хорошо, но хотелось бы, чтобы было потише. Согласитесь, что  такими мощными ударами можно потрясти берданку и значительно испортить ее  тонкие, весьма чувствительные внутренние части.    

Замечание  это было разослано для принятия ко вниманию во все округа, корпуса, дивизии и  полки. Военная служба – строгая служба. В ней нет места ни своеволию, ни  отказу, ни возражению. Приказано и – делать. И притом не рассуждать. Но  беспрестанные «марш» и «стой» в сопровождении татарских наскоков Берди-Паши  извели и утомили юнкеров, а главное, наскучили до смерти. Сначала один, двое,  трое юнкеров, по усталости и небрежности и отчасти по случайности, слишком  громко поставили приклады. Соседи поддерживали их из проказливости, показала  свою власть и липкая подражательность. По батальону побежал магнетический слух:  «Берди-Пашу травят! Травите Берди-Пашу».    

И тогда  уже весь батальон, четыреста человек, стали при каждой команде «стой» изо всех  сил бить прикладами по сухой земле.    

Батальонный  не растерялся. Он озверел: пятя свою Кабардинку задом на строй первой роты,  позеленевший от злобы, он кричал обрывающимся голосом:    

– Не  хочете? Не жалаете? Разнежничались? А, вот я вас всех сейчас до выставки  погоню, туда и обратно.    

Чей-то  неведомый голос вдруг возразил из середины строя:    

– Ан  не погонишь!