1 2 3 4 
Так  случилось и после этого самоубийства. Первым начал Осадчий. Как раз подошло несколько  дней праздников подряд, и он в течение их вел в собрании отчаянную игру и  страшно много пил. Странно: огромная воля этого большого, сильного и хищного,  как зверь, человека увлекла за собой весь полк в какую-то вертящуюся книзу  воронку, и во все время этого стихийного, припадочного кутежа Осадчий с  цинизмом, с наглым вызовом, точно ища отпора и возражения, поносил скверными  словами имя самоубийцы.    

Было  шесть часов вечера. Ромашов сидел с ногами на подоконнике и тихо насвистывал  вальс из «Фауста». В саду кричали воробьи и стрекотали сороки. Вечер еще не  наступил, но между деревьями уже бродили легкие задумчивые тени.    

Вдруг у  крыльца его дома чей-то голос запел громко, с воодушевлением, но фальшиво:    

     

Бесятся кони, бренчат мундштуками,    

Пенятся, рвутся, храпя-а-ат...    

     

С  грохотом распахнулись обе входные двери, и в комнату ввалился Веткин. С трудом  удерживая равновесие, он продолжал петь:    

     

Барыни, барышни взором отчаянным    

Вслед уходящим глядят.    

     

Он был  пьян, тяжело, угарно, со вчерашнего. Веки глаз от бессонной ночи у него покраснели  и набрякли. Шапка сидела на затылке. Усы, еще мокрые, потемнели и висели вниз  двумя густыми сосульками, точно, у моржа.    

– Р-ромуальд!  Анахорет сирийский, дай я тебя лобзну! – завопил он на всю комнату. –  Ну, чего ты киснешь? Пойдем, брат. Там весело: играют, поют. Пойдем!    

Он  крепко и продолжительно поцеловал Ромашова в губы, смочив его лицо своими  усами.    

– Ну,  будет, будет, Павел Павлович, – слабо сопротивлялся Ромашов, – к чему  телячьи восторги?    

– Друг,  руку твою! Институтка. Люблю в тебе я прошлое страданье и юность улетевшую мою.  Сейчас Осадчий такую вечную память вывел, что стекла задребезжали. Ромашевич,  люблю я, братец, тебя! Дай я тебя поцелую, по-настоящему, по-русски, в самые  губы!    

Ромашову  было противно опухшее лицо Веткина с остекленевшими глазами, был гадок запах,  шедший из его рта, прикосновение его мокрых губ и усов. Но он был всегда в этих  случаях беззащитен и теперь только деланно и вяло улыбался.    

– Постой,  зачем я к тебе пришел?.. – кричал Веткин, икая и пошатываясь. –  Что-то было важное... А, вот зачем. Ну, брат, и выставил же я Бобетинского.  Понимаешь – все дотла, до копеечки. Дошло до того, что он просит играть на  запись! Ну, уж я тут ему говорю: «Нет, уж, батенька, это атбнде-с, не хотите ли  чего-нибудь помягче-с?» Тут он ставит револьвер. На-ка вот, Ромашенко,  погляди. – Веткин вытащил из брюк, выворотив при этом карман наружу,  маленький изящный револьвер в сером замшевом чехле. – Это, брат, системы  Мервина. Я спрашиваю: «Во сколько ставишь?» – «Двадцать пять». – «Десять!»  – «Пятнадцать». – «Ну, черт с тобой!» Поставил он рубль в цвет и в масть в  круглую. Бац, бац, бац, бац! На пятом абцуге я его даму – чик! Здра-авствуйте,  сто гусей! За ним еще что-то осталось. Великолепный револьвер и патроны к нему.  На тебе, Ромашевич. В знак памяти и дружбы нежной дарю тебе сей револьвер, и  помни всегда прилежно, какой Веткин – храбрый офицер. Ha! Это стихи.    

– Зачем  это, Павел Павлович? Спрячьте.    

– Что,  ты думаешь, плохой револьвер? Слона можно убить. Постой, мы сейчас попробуем.  Где у тебя помещается твой раб? Я пойду, спрошу у него какую-нибудь доску. Эй,  р-р-раб! Оруженосец!    

Колеблющимися  шагами он вышел в сени, где обыкновенно помещался Гайнан, повозился там немного  и через минуту вернулся, держа под правым локтем за голову бюст Пушкина.    

– Будет,  Павел Павлович, не стоит, – слабо останавливал его Ромашов.    

– Э,  чепуха! Какой-то шпак. Вот мы его сейчас поставим на табуретку. Стой смирно, каналья! –  погрозил Веткин пальцем на бюст. – Слышишь? Я тебе задам!    

Он  отошел в сторону, прислонился к подоконнику рядом с Ромашовым и взвел курок. Но  при этом он так нелепо, такими пьяными движениями размахивал револьвером в  воздухе, что Ромашов только испуганно морщился и часто моргал глазами, ожидая  нечаянного выстрела.    

Расстояние  было не более восьми шагов. Веткин долго целился, кружа дулом в разные стороны.  Наконец он выстрелил, и на бюсте, на правой щеке, образовалась большая  неправильная черная дыра. В ушах у Ромашова зазвенело от выстрела.    

– Видал  миндал? – закричал Веткин. – Ну, так вот, на тебе, береги на память и  помни мою любовь. А теперь надевай китель и айда в собрание. Дернем во славу  русского оружия.    

– Павел  Павлович, право ж, не стоит, право же, лучше не нужно, – бессильно умолял  его Ромашов.    

Но он не  сумел отказаться: не находил для этого ни решительных слов, ни крепких интонаций  в голосе. И, мысленно браня себя за тряпичное безволие, он вяло поплелся за  Веткиным, который нетвердо, зигзагами шагал вдоль огородных грядок, по огурцам  и капусте.    

Это был  беспорядочный, шумный, угарный – поистине сумасшедший вечер. Сначала пили в  собрании, потом поехали на вокзал пить глинтвейн, опять вернулись в собрание.  Сначала Ромашов стеснялся, досадовал на самого себя за уступчивость и испытывал  то нудное чувство брезгливости и неловкости, которое ощущает всякий свежий  человек в обществе пьяных. Смех казался ему неестественным, остроты – плоскими,  пение – фальшивым. Но красное горячее вино, выпитое им на вокзале, вдруг  закружило его голову и наполнило ее шумным и каким-то судорожным весельем.  Перед глазами стала серая завеса из миллионов дрожащих песчинок, и все  сделалось удобно, смешно и понятно.    

Час за  часом пробежали, как секунды, и только потому, что в столовой зажгли лампы, Ромашов  смутно понял, что прошло много времени и наступила ночь.    

– Господа,  поедемте к девочкам, – предложил кто-то. – Поедемте все к Шлейферше.    

– К  Шлейферше, к Шлейферше. Ура!    

И все  засуетились, загрохотали стульями, засмеялись. В этот вечер все делалось как-то  само собой. У ворот собрания уже стояли пароконные фаэтоны, но никто не знал,  откуда они взялись. В сознании Ромашова уже давно появились черные сонные  провалы, чередовавшиеся с моментами особенно яркого обостренного понимания. Он  вдруг увидел себя сидящим в экипаже рядом с Веткиным. Впереди на скамейке  помещался кто-то третий, но лицо его Ромашов никак не мог ночью рассмотреть,  хотя и наклонялся к нему, бессильно мотаясь туловищем влево и вправо. Лицо это  казалось темным и то суживалось в кулачок, то растягивалось в косом направлении  и было удивительно знакомо. Ромашов вдруг засмеялся и сам точно со стороны  услыхал свой тупой, деревянный смех.    

– Врешь,  Веткин, я знаю, брат, куда мы едем, – сказал он с пьяным  лукавством. – Ты, брат, меня везешь к женщинам. Я, брат, знаю.    

Их  перегнал, оглушительно стуча по камням, другой экипаж. Быстро и сумбурно промелькнули  в свете фонарей гнедые лошади, скакавшие нестройным карьером, кучер, неистово  вертевший над головой кнутом, и четыре офицера, которые с криком и свистом качались  на своих сиденьях.    

Сознание  на минуту с необыкновенной яркостью и точностью вернулось к Ромашову. Да, вот  он едет в то место, где несколько женщин отдают кому угодно свое тело, свои  ласки и великую тайну своей любви. За деньги? На минуту? Ах, не все ли равно!  Женщины! Женщины! – кричал внутри Ромашова какой-то дикий и сладкий  нетерпеливый голос. Примешивалась к нему, как отдаленный, чуть слышный звук,  мысль о Шурочке, но в этом совпадении не было ничего низкого, оскорбительного,  а, наоборот, было что-то отрадное, ожидаемое, волнующее, от чего тихо и приятно  щекотало в сердце.    

Вот он  сейчас приедет к ним, еще не известным, еще ни разу не виданным, к этим странным,  таинственным, пленительным существам – к женщинам! И сокровенная мечта сразу  станет явью, и он будет смотреть на них, брать их за руки, слушать их нежный  смех и пение, и это будет непонятным, но радостным утешением в той страстной  жажде, с которой он стремился к одной женщине в мире, к ней, к Шурочке! Но в  мыслях его не было никакой определенно чувственной цели, – его,  отвергнутого одной женщиной, властно, стихийно тянуло в сферу этой неприкрытой,  откровенной, упрощенной любви, как тянет в холодную ночь на огонь маяка усталых  и иззябших перелетных птиц. И больше ничего.    

Лошади  повернули направо. Сразу прекратился стук колес и дребезжание гаек. Экипаж  сильно и мягко заколебался на колеях и выбоинах, круто спускаясь под горку.  Ромашов открыл глаза. Глубоко внизу под его ногами широко и в беспорядке  разбросались маленькие огоньки. Они то ныряли за деревья и невидимые дома, то  опять выскакивали наружу, и казалось, что там, по долине, бродит большая  разбившаяся толпа, какая-то фантастическая процессия с фонарями в руках. На миг  откуда-то пахнуло теплом и запахом полыни, большая темная ветка зашелестела по  головам, и тотчас же потянуло сырым холодом, точно дыханием старого погреба.    

– Куда  мы едем? – спросил опять Ромашов.    

– В  Завалье! – крикнул сидевший впереди, и Ромашов с удивлением подумал: «Ах,  да ведь это поручик Епифанов. Мы едем к Шлейферше».    

– Неужели  вы ни разу не были? – спросил Веткин.    

– Убирайтесь  вы оба к черту! – крикнул Ромашов.    

Но  Епифанов смеялся и говорил:    

– Послушайте,  Юрий Алексеич, хотите, мы шепнем, что вы в первый раз в жизни? А? Ну,  миленький, ну душечка. Они это любят. Что вам стоит?    

Опять  сознание Ромашова заволоклось плотным, непроницаемым мраком. Сразу, точно без  малейшего перерыва, он увидел себя в большом зале с паркетным полом и с  венскими стульями вдоль всех стен. Над входной дверью и над тремя другими  дверьми, ведущими в темные каморки, висели длинные ситцевые портьеры, красные,  в желтых букетах. Такие же занавески слабо надувались и колыхались над окнами,  отворенными в черную тьму двора. На стенах горели лампы. Было светло, дымно и  пахло острой еврейской кухней, но по временам из окон доносился свежий запах  мокрой зелени, цветущей белой акации и весеннего воздуха.    

Офицеров  приехало около десяти. Казалось, что каждый из них одновременно и пел, и  кричал, и смеялся. Ромашов, блаженно и наивно улыбаясь, бродил от одного к  другому, узнавая, точно в первый раз, с удивлением и с удовольствием  Бек-Агамалова, Лбова, Веткина, Епифанова, Арчаковского, Олизара и других. Тут  же был штабс-капитан Лещенко; он сидел у окна со своим всегдашним покорным и  унылым видом. На столе, точно сами собой, как и все было в этот вечер,  появились бутылки с пивом и с густой вишневой наливкой. Ромашов пил с кем-то,  чокался и целовался, и чувствовал, что руки и губы у него стали липкими и  сладкими.    

Тут было  пять или шесть женщин. Одна из них, по виду девочка лет четырнадцати, одетая  пажом, с ногами в розовом трико, сидела на коленях у Бек-Агамалова и играла  шнурами его аксельбантов. Другая, крупная блондинка, в красной шелковой кофте и  темной юбке, с большим красивым напудренным лицом и круглыми черными широкими  бровями, подошла к Ромашову.    

– Мужчина,  что вы такой скучный? Пойдемте в комнату, – сказала она низким голосом.    

Она  боком, развязно села на стол, положив ногу на ногу. Ромашов увидел, как под  платьем гладко определилась ее круглая и мощная ляжка. У него задрожали руки и  стало холодно во рту. Он спросил робко:    

– Как  вас зовут?    

– Меня?  Мальвиной. – Она равнодушно отвернулась от офицера и заболтала  ногами. – Угостите папиросочкой.    

Откуда-то  появились два музыканта-еврея: один – со скрипкой, другой – с бубном. Под докучный  и фальшивый мотив польки, сопровождаемый глухими дребезжащими ударами, Олизар и  Арчаковский стали плясать канкан. Они скакали друг перед другом то на одной, то  на другой ноге, прищелкивая пальцами вытянутых рук, пятились назад, раскорячив согнутые  колени и заложив большие пальцы под мышки, и с грубо-циничными жестами вихляли  бедрами, безобразно наклоняя туловище то вперед, то назад. Вдруг Бек-Агамалов  вскочил со стула и закричал резким, высоким, исступленным голосом:    

– К  черту шпаков! Сейчас же вон! Фить!    

В дверях  стояло двое штатских – их знали все офицеры в полку, так как они бывали на вечерах  в собрании: один – чиновник казначейства, а другой – брат судебного пристава,  мелкий помещик, – оба очень приличные молодые люди.    

У  чиновника была на лице бледная насильственная улыбка, и он говорил искательным  тоном, но стараясь держать себя развязно:    

– Позвольте,  господа... разделить компанию. Вы же меня знаете, господа... Я же Дубецкий,  господа... Мы, господа, вам не помешаем.    

– В  тесноте, да не в обиде, – сказал брат судебного пристава и захохотал  напряженно.    

– Во-он! –  закричал Бек-Агамалов. – Марш!    

– Господа,  выставляйте шпаков! – захохотал Арчаковский.    

Поднялась  суматоха. Все в комнате завертелось клубком, застонало, засмеялось, затопало.  Запрыгали вверх, коптя, огненные язычки ламп. Прохладный ночной воздух ворвался  из окон и трепетно дохнул на лица. Голоса штатских, уже на дворе, кричали с  бессильным и злым испугом, жалобно, громко и слезливо:    

– Я  этого так тебе не оставлю! Мы командиру полка будем жаловаться. Я губернатору  напишу. Опричники!    

– У-лю-лю-лю-лю!  Ату их! – вопил тонким фальцетом Веткин, высунувшись из окна.    

Ромашову  казалось, что все сегодняшние происшествия следуют одно за другим без перерыва  и без всякой связи, точно перед ним разматывалась крикливая и пестрая лента с  уродливыми, нелепыми, кошмарными картинами. Опять однообразно завизжала  скрипка, загудел и задрожал бубен. Кто-то, без мундира, в одной белой рубашке,  плясал вприсядку посредине комнаты, ежеминутно падая назад и упираясь рукой в  пол. Худенькая красивая женщина – ее раньше Ромашов не заметил – с распущенными  черными волосами и с торчащими ключицами на открытой шее обнимала голыми руками  печального Лещенку за шею и, стараясь перекричать музыку и гомон, визгливо пела  ему в самое ухо:    

     

Когда заболеешь чахоткой навсегда,    

Станешь бледный, как эта стена, –    

Кругом тебя доктора.    

     

Бобетинский  плескал пивом из стакана через перегородку в одну из темных отдельных каморок,  а оттуда недовольный, густой заспанный голос говорил ворчливо:    

– Да,  господа... да будет же. Кто это там? Что за свинство!    

– Послушайте,  давно ли вы здесь? – спросил Ромашов женщину в красной кофте и воровато,  как будто незаметно для себя, положил ладонь на ее крепкую теплую ногу.    

Она  что-то ответила, чего он не расслышал. Его внимание привлекла дикая сцена.  Подпрапорщик Лбов гонялся по комнате за одним из музыкантов и из всей силы  колотил его бубном по голове. Еврей кричал быстро и непонятно и, озираясь назад  с испугом, метался из угла в угол, подбирая длинные фалды сюртука. Все  смеялись. Арчаковский от хохота упал на пол и со слезами на глазах катался во  все стороны. Потом послышался пронзительный вопль другого музыканта. Кто-то  выхватил у него из рук скрипку и со страшной силой ударил ее об землю. Дека ее  разбилась вдребезги, с певучим треском, который странно слился с отчаянным  криком еврея. Потом для Ромашова настало несколько минут темного забвения. И  вдруг опять он увидел, точно в горячечном сне, что все, кто были в комнате,  сразу закричали, забегали, замахали руками. Вокруг Бек-Агамалова быстро и тесно  сомкнулись люди, но тотчас же они широко раздались, разбежались по всей  комнате.    

– Все  вон отсюда! Никого не хочу! – бешено кричал Бек-Агамалов.    

Он  скрежетал, потрясал пред собой кулаками и топал ногами. Лицо у него сделалось  малиновым, на лбу вздулись, как шнурки, две жилы, сходящиеся к носу, голова  была низко и грозно опущена, а в выкатившихся глазах страшно сверкали  обнажившиеся круглые белки.    

Он точно  потерял человеческие слова и ревел, как взбесившийся зверь, ужасным вибрирующим  голосом:    

– А-а-а-а!    

Вдруг  он, быстро и неожиданно ловко изогнувшись телом влево, выхватил из ножен шашку.  Она лязгнула и с резким свистом сверкнула у него над головой! И сразу все, кто  были в комнате, ринулись к окнам и к дверям. Женщины истерически визжали.  Мужчины отталкивали друг друга. Ромашова стремительно увлекли к дверям, и  кто-то, протесняясь мимо него, больно, до крови, черкнул его концом погона или  пуговицей по щеке. И тотчас же на дворе закричали, перебивая друг друга, взволнованные,  торопливые голоса. Ромашов остался один в дверях. Сердце у него часто и крепко  билось, но вместе с ужасом он испытывал какое-то сладкое, буйное и веселое  предчувствие.    

– Зарублю-у-у-у! –  кричал Бек-Агамалов, скрипя зубами.    

Вид  общего страха совсем опьянил его. Он с припадочной силой в несколько ударов расщепил  стол, потом яростно хватил шашкой по зеркалу, и осколки от него сверкающим радужным  дождем брызнули во все стороны. С другого стола он одним ударом сбил все  стоявшие на нем бутылки и стаканы.    

Но вдруг  раздался чей-то пронзительный, неестественно-наглый крик:    

– Дурак!  Хам!    

Это  кричала та самая простоволосая женщина с голыми руками, которая только что обнимала  Лещенку. Ромашов раньше не видел ее. Она стояла в нише за печкой и, упираясь  кулаками в бедра, вся наклоняясь вперед, кричала без перерыва криком  обсчитанной рыночной торговки:    

– Дурак!  Хам! Холуй! И никто тебя не боится. Дурак, дурак, дурак, дурак!..    

Бек-Агамалов  нахмурил брови и, точно растерявшись, опустил вниз шашку. Ромашов видел, как постепенно  бледнело его лицо и как в глазах его разгорался зловещий желтый блеск. И в то  же время он все ниже и ниже сгибал ноги, весь съеживался и вбирал в себя шею,  как зверь, готовый сделать прыжок.    

– Замолчи! –  бросил он хрипло, точно выплюнул.    

– Дурак!  Болван! Армяшка! Не замолчу! Дурак! Дурак! – выкрикивала женщина, содрогаясь  всем телом при каждом крике.    

Ромашов  знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него сделалось знакомое  чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла  вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов,  не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг  пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги  нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как  Бек-Агамалов прохрипел яростно:    

– Ты  не замолчишь? Я тебя в последний...    

Ромашов  крепко, с силой, которой он сам от себя не ожидал, схватил Бек-Агамалова за  кисть руки. В течение нескольких секунд оба офицера, не моргая, пристально  глядели друг на друга, на расстоянии пяти или шести вершков. Ромашов слышал  частое, фыркающее, как у лошади, дыхание Бек-Агамалова, видел его страшные  белки и остро блестящие зрачки глаз и белые, скрипящие движущиеся челюсти, но  он уже чувствовал, что безумный огонь с каждым мгновением потухает в этом  искаженном лице. И было ему жутко и невыразимо радостно стоять так, между  жизнью и смертью, и уже знать, что он выходит победителем в этой игре. Должно  быть, все те, кто наблюдали эту сцену извне, поняли ее опасное значение. На  дворе за окнами стало тихо, – так тихо, что где-то в двух шагах, в  темноте, соловей вдруг залился громкой, беззаботной трелью.    

– Пусти! –  хрипло выдавил из себя Бек-Агамалов.    

– Бек,  ты не ударишь женщину, – сказал Ромашов спокойно. – Бек, тебе будет  на всю жизнь стыдно. Ты не ударишь.    

Последние  искры безумия угасли в глазах Бек-Агамалова. Ромашов быстро замигал веками и  глубоко вздохнул, точно после обморока. Сердце его забилось быстро и  беспорядочно, как во время испуга, а голова опять сделалась тяжелой и теплой.    

– Пусти! –  еще раз крикнул Бек-Агамалов с ненавистью и рванул руку.    

Теперь  Ромашов чувствовал, что он уже не в силах сопротивляться ему, но он уже не боялся  и говорил жалостливо и ласково, притрагиваясь чуть слышно к плечу товарища:    

– Простите  меня... Но ведь вы сами потом скажете мне спасибо.    

Бек-Агамалов  резко со стуком вбросил шашку в ножны.    

– Ладно!  К черту! – крикнул он сердито, но уже с долей притворства и  смущения. – Мы с вами еще разделаемся. Вы не имеете права!..    

Все  глядевшие на эту сцену со двора поняли, что самое страшное пронеслось. С  преувеличенным, напряженным хохотом толпой ввалились они в двери. Теперь все  они принялись с фамильярной и дружеской развязностью успокаивать и уговаривать  Бек-Агамалова. Но он уже погас, обессилел, и его сразу потемневшее лицо имело  усталое и брезгливое выражение.    

Прибежала  Шлейферша, толстая дама с засаленными грудями, с жестким выражением глаз,  окруженных темными мешками, без ресниц. Она кидалась то к одному, то к другому  офицеру, трогала их за рукава и за пуговицы и кричала плачевно:    

– Ну,  господа, ну, кто мне заплатит за все: за зеркало, за стол, за напитки и за  девочек?    

И опять  кто-то неведомый остался объясняться с ней. Прочие офицеры вышли гурьбой  наружу. Чистый, нежный воздух майской ночи легко и приятно вторгся в грудь  Ромашова и наполнил все его тело свежим, радостным трепетом. Ему казалось, что  следы сегодняшнего пьянства сра-зу стерлись в его мозгу, точно от прикосновения  мокрой губки.    

К нему  подошел Бек-Агамалов и взял его под руку.    

– Ромашов,  садитесь со мной, – предложил он, – хорошо?    

И когда  они уже сидели рядом и Ромашов, наклоняясь вправо, глядел, как лошади нестройным  галопом, вскидывая широкими задами, вывозили экипаж на гору, Бек-Агамалов ощупью  нашел его руку и крепко, больно и долго сжал ее. Больше между ними ничего не  было сказано.    

 XIX    

     

Но  волнение, которое было только что пережито всеми, сказалось в общей нервной,  беспорядочной взвинченности. По дороге в собрание офицеры много безобразничали.  Останавливали проходящего еврея, подзывали его и, сорвав с него шапку, гнали  извозчика вперед; потом бросали эту шапку куда-нибудь за забор, на дерево.  Бобетинский избил извозчика. Остальные громко пели и бестолково кричали. Только  Бек-Агамалов, сидевший рядом с Ромашовым, молчал всю дорогу, сердито и  сдержанно посапывая.    

Собрание,  несмотря на поздний час, было ярко освещено и полно народом. В карточной, в  столовой, в буфете и в бильярдной беспомощно толклись ошалевшие от вина, от  табаку и от азартной игры люди в расстегнутых кителях, с неподвижными кислыми  глазами и вялыми движениями. Ромашов, здороваясь с некоторыми офицерами, вдруг  заметил среди них, к своему удивлению, Николаева. Он сидел около Осадчего и был  пьян и красен, но держался твердо. Когда Ромашов, обходя стол, приблизился к  нему, Николаев быстро взглянул на него и тотчас же отвернулся, чтобы не подать  руки, и с преувеличенным интересом заговорил с своим соседом.    

– Веткин,  идите петь! – крикнул Осадчий через головы товарищей.    

– Сп-о-ем-те  что-ни-и-будь! – запел Веткин на мотив церковного антифона.    

– Спо-ем-те  что-ни-будь. Споемте что-о-ни-и-будь! – подхватили громко остальные.    

– За  поповым перелазом подралися трое разом, – зачастил Веткин церковной  скороговоркой, – поп, дьяк, пономарь та ще губернский секретарь. Совайся,  Ничипоре, со-вайся.    

– Совайся,  Ничи-поре, со-о-вай-ся, – тихо, полными аккордами ответил ему хор, весь  сдержанный и точно согретый мягкой октавой Осадчего.    

Веткин  дирижировал пением, стоя посреди стола и распростирая над поющими руки. Он  делал то страшные, то ласковые и одобрительные глаза, шипел на тех, кто пел  неверно, и едва заметным трепетанием протянутой ладони сдерживал увлекающихся.    

– Штабс-капитан  Лещенко, вы фальшивите! Вам медведь на ухо наступил! Замолчите! – крикнул  Осадчий. – Господа, да замолчите же кругом! Не галдите, когда поют.    

– Как  бога-тый мужик ест пунш гля-се... – продолжал вычитывать Веткин.    

От  табачного дыма резало в глазах. Клеенка на столе была липкая, и Ромашов  вспомнил, что он не мыл сегодня вечером рук. Он пошел через двор в комнату,  которая называлась «офицерскими номерами», – там всегда стоял умывальник.  Это была пустая холодная каморка в одно окно. Вдоль стен стояли разделенные  шкафчиком, на больничный манер, две кровати. Белья на них никогда не меняли,  так же как никогда не подметали пол в этой комнате и не проветривали воздух. От  этого в номерах всегда стоял затхлый, грязный запах заношенного белья,  застарелого табачного дыма и смазных сапог. Комната эта предназначалась для  временного жилья офицерам, приезжавшим из дальних отдельных стоянок в штаб  полка. Но в нее обыкновенно складывали во время вечеров, по двое и даже по трое  на одну кровать, особенно пьяных офицеров. Поэтому она также носила название  «мертвецкой комнаты», «трупарни» и «морга». В этих названиях крылась  бессознательная, но страшная жизненная ирония, потому что с того времени, как  полк стоял в городе, – в офицерских номерах, именно на этих самых двух  кроватях, уже застрелилось несколько офицеров и один денщик. Впрочем, не было  года, чтобы в N-ском полку не застрелился кто-нибудь из офицеров.    

Когда  Ромашов вошел в мертвецкую, два человека сидели на кроватях у изголовий, около  окна. Они сидели без огня, в темноте, и только по едва слышной возне Ромашов  заметил их присутствие и с трудом узнал их, подойдя вплотную и нагнувшись над  ними. Это были штабс-капитан Клодт, алкоголик и вор, отчисленный от  командования ротой, и подпрапорщик Золотухин, долговязый, пожилой, уже плешивый  игрок, скандалист, сквернослов и тоже пьяница из типа вечных подпрапорщиков.  Между обоими тускло поблескивала на столе четвертная бутыль водки, стояла  пустая тарелка с какой-то жижей и два полных стакана. Не было видно никаких  следов закуски. Собутыльники молчали, точно притаившись от вошедшего товарища,  и, когда он нагибался над ними, они, хитро улыбаясь в темноте, глядели куда-то  вниз.    

– Боже  мой, что вы тут делаете? – спросил Ромашов испуганно.    

– Т-ссс! –  Золотухин таинственно, с предостерегающим видом поднял палец кверху. – Подождите.  Не мешайте.    

– Тихо! –  коротко шепотом сказал Клодт.    

Вдруг  где-то вдалеке загрохотала телега. Тогда оба торопливо подняли стаканы, стукнулись  ими и одновременно выпили.    

– Да  что же это такое наконец?! – воскликнул в тревоге Ромашов.    

– А  это, родной мой, – многозначительным шепотом ответил Клодт, – это у  нас такая закуска. Под стук телеги. Фендрик, – обратился он к  Золотухину, – ну, теперь подо что выпьем? Хочешь под свет луны?    

– Пили  уж, – серьезно возразил Золотухин и поглядел в окно на узкий серп месяца,  который низко и скучно стоял над городом. – Подождем. Вот, может быть,  собака залает. Помолчи.    

Так они  шептались, наклоняясь друг к другу, охваченные мрачной шутливостью пьяного  безумия. А из столовой в это время доносились смягченные, заглушенные стенами и  оттого гармонично-печальные звуки церковного напева, похожего на отдаленное  погребальное пение.    

Ромашов  всплеснул руками и схватился за голову.    

– Господа,  ради Бога, оставьте: это страшно, – сказал он с тоскою.    

– Убирайся  к дьяволу! – заорал вдруг Золотухин. – Нет, стой, брат! Куда? Раньше  выпейте с порядочными господами. Не-ет, не перехитришь, брат. Держите его,  штабс-капитан, а я запру дверь.    

Они оба  вскочили с кровати и принялись с сумасшедшим лукавым смехом ловить Ромашова. И  все это вместе – эта темная вонючая комната, это тайное фантастическое пьянство  среди ночи, без огня, эти два обезумевших человека – все вдруг повеяло на  Ромашова нестерпимым ужасом смерти и сумасшествия. Он с пронзительным криком  оттолкнул Золотухина далеко в сторону и, весь содрогаясь, выскочил из мертвецкой.    

Умом он  знал, что ему нужно идти домой, но по какому-то непонятному влечению он вернулся  в столовую. Там уже многие дремали, сидя на стульях и подоконниках. Было  невыносимо жарко, и, несмотря на открытые окна, лампы и свечи горели не мигая.  Утомленная, сбившаяся с ног прислуга и солдаты-буфетчики дремали стоя и  ежеминутно зевали, не разжимая челюсти, одними ноздрями. Но повальное, тяжелое,  общее пьянство не прекращалось.    

Веткин  стоял уже на столе и пел высоким чувствительным тенором:    

     

Бы-ы-стры, как волны-ы,    

Дни-и нашей жиз-ни...    

     

В полку  было много офицеров из духовных и потому пели хорошо даже в пьяные часы.  Простой, печальный, трогательный мотив облагораживал пошлые слова. И всем на  минуту стало тоскливо и тесно под этим низким потолком в затхлой комнате, среди  узкой, глухой и слепой жизни.    

     

Умрешь, похоронят,    

Как не жил на свете... –    

     

пел  выразительно Веткин, и от звуков собственного высокого и растроганного голоса и  от физического чувства общей гармонии хора в его добрых, глуповатых глазах  стояли слезы. Арчаковский бережно вторил ему. Для того чтобы заставить свой  голос вибрировать, он двумя пальцами тряс себя за кадык. Осадчий густыми,  тягучими нотами аккомпанировал хору, и казалось, что все остальные голоса  плавали, точно в темных волнах, в этих низких органных звуках.    

Пропели  эту песню, помолчали немного. На всех нашла сквозь пьяный угар тихая, задумчивая  минута. Вдруг Осадчий, глядя вниз на стол опущенными глазами, начал вполголоса:    

– «В  путь узкий ходшие прискорбный вси – житие, яко ярем, вземшие...»    

– Да  будет вам! – заметил кто-то скучающим тоном. – Вот прицепились вы к  этой панихиде. В десятый раз.    

Но  другие уже подхватили похоронный напев, и вот в загаженной, заплеванной,  прокуренной столовой понеслись чистые ясные аккорды панихиды Иоанна Дамаскина,  проникнутые такой горячей, такой чувственной печалью, такой страстной тоской по  уходящей жизни:    

– «И  мне последовавшие верою приидите, насладитеся, яже уготовах вам почестей и венцов  небесных...»    

И тотчас  же Арчаковский, знавший службу не хуже любого дьякона, подхватил возглас:    

– Рцем  вси от всея души...    

Так они  и прослужили всю панихиду. А когда очередь дошла до последнего воззвания, то  Осадчий, наклонив вниз голову, напружив шею, со странными и страшными,  печальными и злыми глазами заговорил нараспев низким голосом, рокочущим, как  струны контрабаса:    

– «Во  блаженное упоении живот и вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу твоему  Никифору... – Осадчий вдруг выпустил ужасное, циничное  ругательство, – и сотвори ему ве-е-ечную...»    

Ромашов  вскочил и бешено, изо всей силы ударил кулаком по столу.    

– Не  позволю! Молчите! – закричал он пронзительным, страдальческим  голосом. – Зачем смеяться? Капитан Осадчий, вам вовсе не смешно, а вам  больно и страшно! Я вижу! Я знаю, что вы чувствуете в душе!    

Среди общего  мгновенного молчания только один чей-то голос промолвил с недоумением:    

– Он  пьян?    

Но  тотчас же, как и давеча у Шлейферши, все загудело, застонало, вскочило с места  и свернулось в какой-то пестрый, движущийся, крикливый клубок. Веткин, прыгая  со стола, задел головой висячую лампу; она закачалась огромными плавными  зигзагами, и тени от беснующихся людей, то вырастая, как великаны, то исчезая  под пол, зловеще спутались и заметались по белым стенам и по потолку.    

Все, что  теперь происходило в собрании с этими развинченными, возбужденными, пьяными и  несчастными людьми, совершалось быстро, нелепо, и непоправимо. Точно какой-то  злой, сумбурный, глупый, яростно-насмешливый демон овладел людьми и заставлял  их говорить скверные слова и делать безобразные, нестройные движения.    

Среди  этого чада Ромашов вдруг увидел совсем близко около себя чье-то лицо с искривленным  кричащим ртом, которое он сразу даже не узнал – так оно было перековеркано и  обезображено злобой. Это Николаев кричал ему, брызжа слюной и нервно дергая мускулами  левой щеки под глазом:    

– Сами  позорите полк! Не смейте ничего говорить. Вы – и разные Назанские! Без году неделя!..    

Кто-то  осторожно тянул Ромашова назад. Он обернулся и узнал Бек-Агамалова, но, тотчас  же отвернувшись, забыл о нем. Бледнея от того, что сию минуту произойдет, он  сказал тихо и хрипло, с измученной жалкой улыбкой:    

– А  при чем же здесь Назанский? Или у вас есть особые, таинственные причины быть им  недовольным?    

– Я  вам в морду дам! Подлец, сволочь! – закричал Николаев высоким лающим голосом. –  Хам!    

Он резко  замахнулся на Ромашова кулаком и сделал грозные глаза, но ударить не решался. У  Ромашова в груди и в животе сделалось тоскливое, противное обморочное  замирание. До сих пор он совсем не замечал, точно забыл, что в правой руке у  него все время находится какой-то посторонний предмет. И вдруг быстрым,  коротким движением он выплеснул в лицо Николаеву остатки пива из своего  стакана.    

В то же  время вместе с мгновенной тупой болью белые яркие молнии брызнули из его левого  глаза. С протяжным, звериным воем кинулся он на Николаева, и они оба грохнулись  вниз, сплелись руками и ногами и покатились по полу, роняя стулья и глотая  грязную, вонючую пыль. Они рвали, комкали и тискали друг друга, рыча и  задыхаясь. Ромашов помнил, как случайно его пальцы попали в рот Николаеву за  щеку и как он старался разорвать ему этот скользкий, противный, горячий рот...  И он уже не чувствовал никакой боли, когда бился головой и локтями об пол в  этой безумной борьбе.    

Он не  знал также, как все это окончилось. Он застал себя стоящим в углу, куда его  оттеснили, оторвав от Николаева. Бек-Агамалов поил его водой, но зубы у  Ромашова судорожно стучали о края стакана, и он боялся, как бы не откусить  кусок стекла. Китель на нем был разорван под мышками и на спине, а один погон,  оторванный, болтался на тесемочке. Голоса у Ромашова не было, и он кричал  беззвучно, одними губами:    

– Я  ему... еще покажу!.. Вызываю его!..    

Старый  Лех, до сих пор сладко дремавший на конце стола, а теперь совсем очнувшийся,  трезвый и серьезный, говорил с непривычной суровой повелительностью:    

– Как  старший, приказываю вам, господа, немедленно разойтись. Слышите, господа,  сейчас же. Обо всем будет мною утром подан рапорт командиру полка.    

И все  расходились смущенные, подавленные, избегая глядеть друг на друга. Каждый боялся  прочесть в чужих глазах свой собственный ужас, свою рабскую, виноватую  тоску, – ужас и тоску маленьких, злых и грязных животных, темный разум  которых вдруг осветился ярким человеческим сознанием.    

Был  рассвет, с ясным, детски-чистым небом и неподвижным прохладным воздухом. Деревья,  влажные, окутанные чуть видным паром, молчаливо просыпались от своих темных,  загадочных ночных снов. И когда Ромашов, идя домой, глядел на них, и на небо, и  на мокрую, седую от росы траву, то он чувствовал себя низеньким, гадким,  уродливым и бесконечно чужим среди этой невинной прелести утра, улыбавшегося  спросонок.    

 XX    

     

В тот же  день – это было в среду – Ромашов получил короткую официальную записку:    

     

«Суд  общества офицеров N-ского пехотного полка приглашает подпоручика Ромашова  явиться к шести часам в зал офицерского собрания. Форма одежды обыкновенная.    

Председатель  суда подполковник Мигунов».    

     

Ромашов  не мог удержаться от невольной грустной улыбки: эта «форма одежды обыкновенная»  – мундир с погонами и цветным кушаком – надевается именно в самых  необыкновенных случаях: на суде, при публичных выговорах и во время всяких  неприятных явок по начальству.    

К шести  часам он пришел в собрание и приказал вестовому доложить о себе председателю  суда. Его попросили подождать. Он сел в столовой у открытого окна, взял газету  и стал читать ее, не понимая слов, без всякого интереса, механически пробегая  глазами буквы. Трое офицеров, бывших в столовой, поздоровались с ним сухо и  заговорили между собой вполголоса, так, чтобы он не слышал. Только один  подпоручик Михин долго и крепко, с мокрыми глазами, жал ему руку, но ничего не  сказал, покраснел, торопливо и неловко оделся и ушел.    

Вскоре в  столовую через буфет вышел Николаев. Он был бледен, веки его глаз потемнели,  левая щека все время судорожно дергалась, а над ней ниже виска синело большое  пухлое пятно. Ромашов ярко и мучительно вспомнил вчерашнюю драку и, весь  сгорбившись, сморщив лицо, чувствуя себя расплюснутым невыносимой тяжестью этих  позорных воспоминаний, спрятался за газету и даже плотно зажмурил глаза.    

Он  слышал, как Николаев спросил в буфете рюмку коньяку и как он прощался с кем-то.  Потом почувствовал мимо себя шаги Николаева. Хлопнула на блоке дверь. И вдруг  через несколько секунд он услышал со двора за своей спиной осторожный шепот:    

– Не  оглядывайтесь назад! Сидите спокойно. Слушайте.    

Это  говорил Николаев. Газета задрожала в руках Ромашова.    

– Я,  собственно, не имею права разговаривать с вами. Но к черту эти французские тонкости.  Что случилось, того не поправишь. Но я вас все-таки считаю человеком  порядочным. Прошу вас, слышите ли, я прошу вас: ни слова о жене и об анонимных  письмах. Вы меня поняли?    

Ромашов,  закрываясь газетой от товарищей, медленно наклонил голову. Песок захрустел на  дворе под ногами. Только спустя пять минут Ромашов обернулся и поглядел на  двор. Николаева уже не было.    

– Ваше  благородие, – вырос вдруг перед ним вестовой, – их высокоблагородие  просят вас пожаловать.    

В зале,  вдоль дальней узкой стены, были составлены несколько ломберных столов и покрыты  зеленым сукном. За ними помещались судьи, спинами к окнам; от этого их лица  были темными. Посредине в кресле сидел председатель – подполковник Мигунов,  толстый, надменный человек, без шеи, с поднятыми вверх круглыми плечами; по  бокам от него – подполковники: Рафальский и Лех, дальше с правой стороны –  капитаны Осадчий и Петерсон, а с левой – капитан Дювернуа и штабс-капитан  Дорошенко, полковой казначей. Стол был совершенно пуст, только перед  Дорошенкой, делопроизводителем суда, лежала стопочка бумаги. В большой пустой зале  было прохладно и темновато, несмотря на то, что на дворе стоял жаркий, сияющий  день. Пахло старым деревом, плесенью и ветхой мебельной обивкой.    

Председатель  положил обе большие белые, полные руки ладонями вверх на сукно стола и,  разглядывая их поочередно, начал деревянным тоном:    

– Подпоручик  Ромашов, суд общества офицеров, собравшийся по распоряжению командира полка,  должен выяснить обстоятельства того печального и недопустимого в офицерском обществе  столкновения, которое имело место вчера между вами и поручиком Николаевым.  Прошу вас рассказать об этом со всевозможными подробностями.    

Ромашов  стоял перед ними, опустив руки вниз и теребя околыш шапки. Он чувствовал себя  таким затравленным, неловким и растерянным, как бывало с ним только в  ученические годы на экзаменах, когда он проваливался. Обрывающимся голосом,  запутанными и несвязными фразами, постоянно мыча и прибавляя нелепые  междометия, он стал давать показание. В то же время, переводя глаза с одного из  судей на другого, он мысленно оценивал их отношения к нему: «Мигунов –  равнодушен, он точно каменный, но ему льстит непривычная роль главного судьи и  та страшная власть и ответственность, которые сопряжены с нею. Подполковник  Брем глядит жалостными и какими-то женскими глазами, – ах, мой милый Брем,  помнишь ли ты, как я брал у тебя десять рублей взаймы? Старый Лех серьезничает.  Он сегодня трезв, и у него под глазами мешки, точно глубокие шрамы. Он не враг  мне, но он сам так много набезобразничал в собрании в разные времена, что  теперь ему будет выгодна роль сурового и непреклонного ревнителя офицерской  чести. А Осадчий и Петерсон – это уже настоящие враги. По закону я, конечно,  мог бы отвести Осадчего – вся ссора началась из-за его панихиды, – а  впрочем, не все ли равно? Петерсон чуть-чуть улыбается одним углом рта – что-то  скверное, низменное, змеиное в улыбке. Неужели он знал об анонимных письмах? У  Дювернуа – сонное лицо, а глаза – как большие мутные шары. Дювернуа меня не  любит. Да и Дорошенко тоже. Подпоручик, который только расписывается в  получении жалованья и никогда не получает его. Плохи ваши дела, дорогой мой  Юрий Алексеевич».    

– Виноват,  на минутку, – вдруг прервал его Осадчий. – Господин подполковник, вы  позволите мне предложить вопрос? – Пожалуйста, – важно кивнул головой  Мигунов.    

– Скажите  нам, подпоручик Ромашов, – начал Осадчий веско, с растяжкой, – где вы  изволили быть до того, как приехали в собрание в таком невозможном виде?    

Ромашов  покраснел и почувствовал, как его лоб сразу покрылся частыми каплями пота.    

– Я  был... я был... ну, в одном месте, – и он добавил почти шепотом, –  был в публичном доме.    

– Ага,  вы были в публичном доме? – нарочно громко, с жестокой четкостью подхватил  Осадчий. – И, вероятно, вы что-нибудь пили в этом учреждении?    

– Д-да,  пил, – отрывисто ответил Ромашов.    

– Так-с.  Больше вопросов не имею, – повернулся Осадчий к председателю.    

– Прошу  продолжать показание, – сказал Мигунов. – Итак, вы остановились на  том, что плеснули пивом в лицо поручику Николаеву... Дальше?    

Ромашов  несвязно, но искренно и подробно рассказал о вчерашней истории. Он уже начал  было угловато и стыдливо говорить о том раскаянии, которое он испытывает за  свое вчерашнее поведение, но его прервал капитан Петерсон. Потирая, точно при  умывании, свои желтые костлявые руки с длинными мертвыми пальцами и синими ногтями,  он сказал усиленно-вежливо, почти ласково, тонким и вкрадчивым голосом:    

– Ну  да, все это, конечно, так и делает честь вашим прекрасным чувствам. Но скажите  нам, подпоручик Ромашов... вы до этой злополучной и прискорбной истории не были  в доме поручика Николаева?    

Ромашов  насторожился и, глядя не на Петерсона, а на председателя, ответил грубовато:    

– Да,  бывал, но я не понимаю, какое это отношение имеет к делу.    

– Подождите.  Прошу отвечать только на вопросы, – остановил его Петерсон. – Я хочу  сказать, не было ли у вас с поручиком Николаевым каких-нибудь особенных поводов  ко взаимной вражде, – поводов характера не служебного, а домашнего, так  сказать, семейного?    

Ромашов  выпрямился и прямо, с открытой ненавистью посмотрел в темные чахоточные глаза  Петерсона.    

– Я  бывал у Николаевых не чаще, чем у других моих знакомых, – сказал он громко  и резко. – И с ним прежде у меня никакой вражды не было. Все произошло  случайно и неожиданно, потому что мы оба были нетрезвы.    

– Хе-хе-хе,  это уже мы слыхали, о вашей нетрезвости, – опять прервал его  Петерсон, – но я хочу только спросить, не было ли у вас с ним раньше  этакого какого-нибудь столкновения? Нет, не ссоры, поймите вы меня, а просто  этакого недоразумения, натянутости, что ли, на какой-нибудь частной почве. Ну,  скажем, несогласие в убеждениях или там какая-нибудь интрижка. А?    

– Господин  председатель, могу я не отвечать на некоторые из предлагаемых мне вопросов? –  спросил вдруг Ромашов.    

– Да,  это вы можете, – ответил холодно Мигунов. – Вы можете, если хотите,  вовсе не давать показаний или давать их письменно. Это ваше право.    

– В  таком случае заявляю, что ни на один из вопросов капитана Петерсона я отвечать  не буду, – сказал Ромашов. – Это будет лучше для него и для меня.    

Его  спросили еще о нескольких незначительных подробностях, и затем председатель объявил  ему, что он свободен. Однако его еще два раза вызывали для дачи дополнительных  показаний, один раз в тот же день вечером, другой раз в четверг утром. Даже  такой неопытный в практическом отношении человек, как Ромашов, понимал, что суд  ведет дело халатно, неумело и донельзя небрежно, допуская множество ошибок и  бестактностей. И самым большим промахом было то, что вопреки точному и ясному  смыслу статьи 149 дисциплинарного устава, строго воспрещающей разглашение  происходящего на суде, члены суда чести не воздержались от праздной болтовни.  Они рассказали о результатах заседаний своим женам, жены – знакомым городским  дамам, а те – портнихам, акушеркам и даже прислуге. За одни сутки Ромашов  сделался сказкой города и героем дня. Когда он проходил по улице, на него  глядели из окон, из калиток, из палисадников, из щелей в заборах. Женщины  издали показывали на него пальцами, и он постоянно слышал у себя за спиной свою  фамилию, произносимую быстрым шепотом. Никто в городе не сомневался, что между  ним и Николаевым произойдет дуэль. Держали даже пари об ее исходе.    

Утром в  четверг, идя в собрание мимо дома Лыкачевых, он вдруг услышал, что кто-то зовет  его по имени.    

– Юрий  Алексеевич, Юрий Алексеевич, подите сюда!    

Он  остановился и поднял голову кверху. Катя Лыкачева стояла по ту сторону забора  на садовой скамеечке. Она была в утреннем легком японском халатике, треугольный  вырез которого оставлял голою ее тоненькую прелестную девичью шею. И вся она  была такая розовая, свежая, вкусная, что Ромашову на минуту стало весело.    

Она  перегнулась через забор, чтобы подать ему руку, еще холодную и влажную от умыванья.  И тараторила картаво:    

– Отчего  у нас не бываете? Стыдно дьюзей забывать. Зьой, зьой, зьой... Т-ссс, я все, я  все, все знаю! – Она вдруг сделала большие испуганные глаза. –  Возьмите себе вот это и наденьте на шею, непьеменно, непьеменно наденьте.    

Она  вынула из-за своего керимона, прямо с груди, какую-то ладанку из синего шелка  на шнуре и торопливо сунула ему в руку. Ладанка была еще теплая от ее тела.    

– Помогает? –  спросил Ромашов шутливо. – Что это такое?    

– Это  тайна, не смейте смеяться. Безбожник! Зьой.    

«Однако  я нынче в моде. Славная девочка», – подумал Ромашов, простившись с Катей.  Но он не мог удержаться, чтобы и здесь в последний раз не подумать о себе в  третьем лице красивой фразой:    

«Добродушная  улыбка скользнула по суровому лицу старого бретера».    

Вечером  в этот день его опять вызвали в суд, но уже вместе с Николаевым. Оба врага стояли  перед столом почти рядом. Они ни разу не взглянули друг на друга, но каждый из  них чувствовал на расстоянии настроение другого и напряженно волновался этим.  Оба они упорно и неподвижно смотрели на председателя, когда он читал им решение  суда:    

«Суд  общества офицеров N-ского пехотного полка, в составе – следовали чины и фамилии  судей – под председательством подполковника Мигунова, рассмотрев дело о  столкновении в помещении офицерского собрания поручика Николаева и подпоручика  Ромашова, нашел, что ввиду тяжести взаимных оскорблений ссора этих  обер-офицеров не может быть окончена примирением и что поединок между ними  является единственным средством удовлетворения оскорбленной чести и офицерского  достоинства. Мнение суда утверждено командиром полка».    

Окончив  чтение, подполковник Мигунов снял очки и спрятал их в футляр.    

– Вам  остается, господа, – сказал он с каменной торжественностью, – выбрать  себе секундантов, по два с каждой стороны, и прислать их к девяти часам вечера  сюда, в собрание, где они совместно с нами выработают условия поединка.  Впрочем, – прибавил он, вставая и пряча очечник в задний карман, –  впрочем, прочитанное сейчас постановление суда не имеет для вас обязательной  силы. За каждым из вас сохраняется полная свобода драться на дуэли,  или... – он развел руками и сделал паузу, – или оставить службу.  Затем... вы свободны, господа... Еще два слова. Уж не как председатель суда, а  как старший товарищ, советовал бы вам, господа офицеры, воздержаться до  поединка от посещения собрания. Это может повести к осложнениям. До свиданья.    

Николаев  круто повернулся и быстрыми шагами вышел из залы. Медленно двинулся за ним и  Ромашов. Ему не было страшно, но он вдруг почувствовал себя исключительно  одиноким, странно обособленным, точно отрезанным от всего мира. Выйдя на  крыльцо собрания, он с долгим, спокойным удивлением глядел на небо, на деревья,  на корову у забора напротив, на воробьев, купавшихся в пыли среди дороги, и  думал: «Вот – все живет, хлопочет, суетится, растет и сияет, а мне уже больше  ничто не нужно и не интересно. Я приговорен. Я один».    

Вяло,  почти со скукой пошел он разыскивать Бек-Агамалова и Веткина, которых он решил  просить в секунданты. Оба охотно согласились – Бек-Агамалов с мрачной  сдержанностью, Веткин с ласковыми и многозначительными рукопожатиями.    

Идти  домой Ромашову не хотелось – там было жутко и скучно. В эти тяжелые минуты душевного  бессилия, одиночества и вялого непонимания жизни ему нужно было видеть  близкого, участливого друга и в то же время тонкого, понимающего, нежного  сердцем человека.    

И вдруг  он вспомнил о Назанском.    

 XXI    

     

Назанский  был, по обыкновению, дома. Он только что проснулся от тяжелого хмельного сна и  теперь лежал на кровати в одном нижнем белье, заложив руки под голову. В его  глазах была равнодушная, усталая муть. Его лицо совсем не изменило своего  сонного выражения, когда Ромашов, наклоняясь над ним, говорил неуверенно и  тревожно:    

– Здравствуйте,  Василий Нилыч, не помешал я вам? – Здравствуйте, – ответил Назанский  сиплым слабым голосом. – Что хорошенького? Садитесь.    

Он  протянул Ромашову горячую влажную руку, но глядел на него так, точно перед ним  был не его любимый интересный товарищ, а привычное видение из давнишнего  скучного сна.    

– Вам  нездоровится? – спросил робко Ромашов, садясь в его ногах на  кровать. – Так я не буду вам мешать. Я уйду.    

Назанский  немного приподнял голову с подушки и, весь сморщившись, с усилием посмотрел на  Ромашова.    

– Нет...  Подождите. Ах, как голова болит! Послушайте, Георгий Алексеевич... у вас что-то  есть... есть... что-то необыкновенное. Постойте, я не могу собрать мыслей. Что  такое с вами?    

Ромашов  глядел на него с молчаливым состраданием. Все лицо Назанского странно изменилось  за то время, как оба офицера не виделись. Глаза глубоко ввалились и почернели  вокруг, виски пожелтели, а щеки с неровной грязной кожей опустились и оплыли  книзу и некрасиво обросли жидкими курчавыми волосами.    

– Ничего  особенного, просто мне захотелось видеться с вами, – сказал небрежно Ромашов. –  Завтра я дерусь на дуэли с Николаевым. Мне противно идти домой. Да это,  впрочем, все равно. До свиданья. Мне, видите ли, просто не с кем было  поговорить... Тяжело на душе.    

Назанский  закрыл глаза, и лицо его мучительно исказилось. Видно было, что он неестественным  напряжением воли возвращает к себе сознание. Когда же он открыл глаза, то в них  уже светились внимательные теплые искры.    

– Нет,  подождите... мы сделаем вот что. – Назанский с трудом переворотился набок  и поднялся на локте. – Достаньте там, из шкафчика... вы знаете... Нет, не  надо яблока... Там есть мятные лепешки. Спасибо, родной. Мы вот что сделаем...  фу, какая гадость!.. Повезите меня куда-нибудь на воздух – здесь омерзительно,  и я здесь боюсь... Постоянно такие страшные галлюцинации. Поедем, покатаемся на  лодке и поговорим. Хотите?    

Он,  морщась, с видом крайнего отвращения пил рюмку за рюмкой, и Ромашов видел, как  понемногу загорались жизнью и блеском и вновь становились прекрасными его  голубые глаза.    

Выйдя из  дому, они взяли извозчика и поехали на конец города, к реке. Там, на одной стороне  плотины, стояла еврейская турбинная мукомольня – огромное красное здание, а на  другой – были расположены купальни, и там же отдавались напрокат лодки. Ромашов  сел на весла, а Назанский полулег на корме, прикрывшись шинелью.    

Река,  задержанная плотиной, была широка и неподвижна, как большой пруд. По обеим ее  сторонам берега уходили плоско и ровно вверх. На них трава была так ровна, ярка  и сочна, что издали хотелось ее потрогать рукой. Под берегами в воде зеленел  камыш и среди густой, темной, круглой листвы белели большие головки кувшинок.    

Ромашов  рассказал подробно историю своего столкновения с Николаевым. Назанский задумчиво  слушал его, наклонив голову и глядя вниз на воду, которая ленивыми густыми струйками,  переливавшимися, как жидкое стекло, раздавалась вдаль и вширь от носа лодки.    

– Скажите  правду, вы не боитесь, Ромашов? – спросил Наванский тихо.    

– Дуэли?  Нет, не боюсь, – быстро ответил Ромашов. Но тотчас же он примолк и в одну  секунду живо представил себе, как он будет стоять совсем близко против  Николаева и видеть в его протянутой руке опускающееся черное дуло  револьвера. – Нет, нет, – прибавил Ромашов поспешно, – я не буду  лгать, что не боюсь. Конечно, страшно. Но я знаю, что я не струшу, не убегу, не  попрошу прощенья.    

Назанский  опустил концы пальцев в теплую, вечернюю, чуть-чуть ропщущую воду и заговорил  медленно, слабым голосом, поминутно откашливаясь:    

– Ах,  милый мой, милый Ромашов, зачем вы хотите это делать? Подумайте: если вы знаете  твердо, что не струсите, – если совсем твердо знаете, – то ведь во  сколько раз тогда будет смелее взять и отказаться.    

– Он  меня ударил... в лицо! – сказал упрямо Ромашов, и вновь жгучая злоба  тяжело колыхнулась в нем.    

– Ну,  так, ну, ударил, – возразил ласково Назанский и грустными, нежными глазами  поглядел на Ромашова. – Да разве в этом дело? Все на свете проходит,  пройдет и ваша боль и ваша ненависть. И вы сами забудете об этом. Но о  человеке, которого вы убили, вы никогда не забудете. Он будет с вами в постели,  за столом, в одиночестве и в толпе. Пустозвоны, фильтрованные дураки, медные  лбы, разноцветные попугаи уверяют, что убийство на дуэли – не убийство. Какая  чепуха! Но они же сентиментально верят, что разбойникам снятся мозги и кровь их  жертв. Нет, убийство – всегда убийство. И важна здесь не боль, не смерть, не  насилие, не брезгливое отвращение к крови и трупу, – нет, ужаснее всего  то, что вы отнимаете у человека его радость жизни. Великую радость  жизни! – повторил вдруг Назанский громко, со слезами в голосе. – Ведь  никто – ни вы, ни я, ах, да просто-напросто никто в мире не верит ни в какую  загробную жизнь. Оттого все страшатся смерти, но малодушные дураки обманывают  себя перспективами лучезарных садов и сладкого пения кастратов, а сильные –  молча перешагивают грань необходимости. Мы – не сильные. Когда мы думаем, что  будет после нашей смерти, то представляем себе пустой холодный и темный погреб.  Нет, голубчик, все это враки: погреб был бы счастливым обманом, радостным  утешением. Но представьте себе весь ужас мысли, что совсем, совсем ничего не  будет, ни темноты, ни пустоты, ни холоду... даже мысли об этом не будет, даже  страха не останется! Хотя бы страх! Подумайте!    

Ромашов  бросил весла вдоль бортов. Лодка едва подвигалась по воде, и это было заметно  лишь по тому, как тихо плыли в обратную сторону зеленые берега.    

– Да,  ничего не будет, – повторил Ромашов задумчиво.    

– А  посмотрите, нет, посмотрите только, как прекрасна, как обольстительна  жизнь! – воскликнул Назанский, широко простирая вокруг себя руки. – О  радость, о божественная красота жизни! Смотрите: голубое небо, вечернее солнце,  тихая вода – ведь дрожишь от восторга, когда на них смотришь, – вон там,  далеко, ветряные мельницы машут крыльями, зеленая кроткая травка, вода у берега  – розовая, розовая от заката. Ах, как все чудесно, как все нежно и счастливо!    

Назанский  вдруг закрыл глаза руками и расплакался, но тотчас же он овладел собой и заговорил,  не стыдясь своих слез, глядя на Ромашова мокрыми сияющими глазами:    

– Нет,  если я попаду под поезд, и мне перережут живот, и мои внутренности смешаются с  песком и намотаются на колеса, и если в этот последний миг меня спросят: «Ну  что, и теперь жизнь прекрасна?» – я скажу с благодарным восторгом: «Ах, как она  прекрасна!» Сколько радости дает нам одно только зрение! А если еще музыка,  запах цветов, сладкая женская любовь! И есть безмернейшее наслаждение – золотое  солнце жизни, человеческая мысль! Родной мой Юрочка!.. Простите, что я вас так  назвал. – Назанский, точно извиняясь, протянул к нему издали дрожащую  руку. – Положим, вас посадили в тюрьму на веки вечные, и всю жизнь вы  будете видеть из щелки только два старых изъеденных кирпича... нет, даже,  положим, что в вашей тюрьме нет ни одной искорки света, ни единого звука –  ничего! И все-таки разве это можно сравнить с чудовищным ужасом смерти? У вас  остается мысль, воображение, память, творчество – ведь и с этим можно жить. И у  вас даже могут быть минуты восторга от радости жизни.    

– Да,  жизнь прекрасна, – сказал Ромашов.    

– Прекрасна! –  пылко повторил Назанский. – И вот два человека из-за того, что один ударил  другого, или поцеловал его жену, или просто, проходя мимо него и крутя усы,  невежливо посмотрел на него, – эти два человека стреляют друг в друга,  убивают друг друга. Ах, нет, их раны, их страдания, их смерть – все это к  черту! Да разве он себя убивает – жалкий движущийся комочек, который называется  человеком? Он убивает солнце, жаркое, милое солнце, светлое небо,  природу, – всю многообразную красоту жизни, убивает величайшее наслаждение  и гордость – человеческую мысль! Он убивает то, что уж никогда, никогда,  никогда не возвратится. Ах, дураки, дураки!    

Назанский  печально, с долгим вздохом покачал головой и опустил ее вниз. Лодка вошла в  камыши. Ромашов опять взялся за весла. Высокие зеленые жесткие стебли, шурша о  борта, важно и медленно кланялись. Тут было и темнее и прохладнее, чем на  открытой воде.    

– Что  же мне делать? – спросил Ромашов мрачно и грубовато. – Уходить в  запас? Куда я денусь?    

Назанский  улыбнулся кротко и нежно.    

– Подождите,  Ромашов. Поглядите мне в глаза. Вот так. Нет, вы не отворачивайтесь, смотрите  прямо и отвечайте по чистой совести. Разве вы верите в то, что вы служите  интересному, хорошему, полезному делу? Я вас знаю хорошо, лучше, чем всех  других, и я чувствую вашу душу. Ведь вы совсем не верите в это.    

– Нет, –  ответил Ромашов твердо. – Но куда я пойду?    

– Постойте,  не торопитесь. Поглядите-ка вы на наших офицеров. О, я не говорю про гвардейцев,  которые танцуют на балах, говорят по-французски и живут на содержании своих родителей  и законных жен. Нет, подумайте вы о нас, несчастных армеутах, об армейской  пехоте, об этом главном ядре славного и храброго русского войска. Ведь все это  заваль, рвань, отбросы. В лучшем случае – сыновья искалеченных капитанов. В  большинстве же – убоявшиеся премудрости гимназисты, реалисты, даже неокончившие  семинаристы. Я вам приведу в пример наш полк. Кто у нас служит хорошо и долго?  Бедняки, обремененные семьями, нищие, готовые на всякую уступку, на всякую  жестокость, даже на убийство, на воровство солдатских копеек, и все это из-за  своего горшка щей. Ему приказывают: стреляй, и он стреляет, – кого? за  что? Может быть, понапрасну? Ему все равно, он не рассуждает. Он знает, что  дома пищат его замурзанные, рахитические дети, и он бессмысленно, как дятел,  выпуча глаза, долбит одно слово: «Присяга!» Все, что есть талантливого,  способного, – спивается. У нас семьдесят пять процентов офицерского  состава больны сифилисом. Один счастливец, – и это раз в пять лет –  поступает в академию, его провожают с ненавистью. Более прилизанные и с  протекцией неизменно уходят в жандармы или мечтают о месте полицейского  пристава в большом городе. Дворяне и те, кто хотя с маленьким состоянием, идут  в земские начальники. Положим, остаются люди чуткие, с сердцем, но что они  делают? Для них служба – это сплошное отвращение, обуза, ненавидимое ярмо.  Всякий старается выдумать себе какой-нибудь побочный интерес, который его  поглощает без остатка. Один занимается коллекционерством, многие ждут не  дождутся вечера, когда можно сесть дома, у лампы, взять иголку и вышивать по  канве крестиками какой-нибудь паршивенький ненужный коверчик или выпиливать  лобзиком ажурную рамку для собственного портрета. На службе они мечтают об  этом, как о тайной сладостной радости. Карты, хвастливый спорт в обладании женщинами  – об этом я уж не говорю. Всего гнуснее служебное честолюбие, мелкое, жестокое  честолюбие. Это – Осадчий и компания, выбивающие зубы и глаза своим солдатам.  Знаете ли, при мне Арчаковский так бил своего денщика, что я насилу отнял его.  Потом кровь оказалась не только на стенах, но и на потолке. А чем это  кончилось, хотите ли знать? Тем, что денщик побежал жаловаться ротному  командиру, а ротный командир послал его с запиской к фельдфебелю, а фельдфебель  еще полчаса бил его по синему, опухшему, кровавому лицу. Этот солдат дважды  заявлял жалобу на инспекторском смотру, но без всякого результата.    

Назанский  замолчал и стал нервно тереть себе виски ладонями.    

– Постойте...  Ах, как мысли бегают... – сказал он с беспокойством. – Как это  скверно, когда не ты ведешь мысль, а она тебя ведет... Да, вспомнил! Теперь  дальше. Поглядите вы на остальных офицеров. Ну, вот вам, для примера,  штабс-капитан Плавский. Питается черт знает чем – сам себе готовит какую-то  дрянь на керосинке, носит почти лохмотья, но из своего сорокавосьмирублевого  жалованья каждый месяц откладывает двадцать пять. Ого-го! У него уже лежит в  банке около двух тысяч, и он тайно отдает их в рост товарищам под зверские  проценты. Вы думаете, здесь врожденная скупость? Нет, нет, это только средство  уйти куда-нибудь, спрятаться от тяжелой и непонятной бессмыслицы военной  службы... Капитан Стельковский – умница, сильный, смелый человек. А что  составляет суть его жизни? Он совращает неопытных крестьянских девчонок.  Наконец, возьмите вы подполковника Брема. Милый, славный чудак, добрейшая душа  – одна прелесть, – и вот он весь ушел в заботы о своем зверинце. Что ему  служба, парады, знамя, выговоры, честь? Мелкие, ненужные подробности в жизни.    

– Брем  – чудный, я его люблю, – вставил Ромашов.    

– Так-то  так, конечно, милый, – вяло согласился Назанский. – А знаете  ли, – заговорил он вдруг, нахмурившись, – знаете, какую штуку однажды  я видел на маневрах? После ночного перехода шли мы в атаку. Сбились мы все  тогда с ног, устали, разнервничались все: и офицеры и солдаты. Брем велит  горнисту играть повестку к атаке, а тот, Бог его знает почему, трубит вызов  резерва. И один раз, и другой, и третий. И вдруг этот самый – милый, добрый,  чудный Брем подскакивает на коне к горнисту, который держит рожок у рта, и изо  всех сил трах кулаком по рожку! Да. И я сам видел, как горнист вместе с кровью  выплюнул на землю раскрошенные зубы.    

– Ах,  Боже мой! – с отвращением простонал Ромашов.    

– Вот  так и все они, даже самые лучшие, самые нежные из них, прекрасные отцы и внимательные  мужья, – все они на службе делаются низменными, трусливыми, злыми, глупыми  зверюшками. Вы спросите: почему? Да именно потому, что никто из них в службу не  верит и разумной цели этой службы не видит. Вы знаете ведь, как дети любят  играть в войну? Было время кипучего детства и в истории, время буйных и веселых  молодых поколений. Тогда люди ходили вольными шайками, и война была общей  хмельной радостью, кровавой и доблестной утехой. В начальники выбирался самый  храбрый, самый сильный и хитрый, и его власть, до тех пор пока его не убивали  подчиненные, принималась всеми истинно как божеская. Но вот человечество  выросло и с каждым годом становится все более мудрым, и вместо детских шумных  игр его мысли с каждым днем становятся серьезнее и глубже. Бесстрашные  авантюристы сделались шулерами. Солдат не идет уже на военную службу, как на  веселое и хищное ремесло, Нет, его влекут на аркане за шею, а он упирается,  проклинает и плачет. И начальники из грозных, обаятельных, беспощадных и  обожаемых атаманов обратились в чиновников, трусливо живущих на свое нищенское  жалованье. Их доблесть – подмоченная доблесть. И воинская дисциплина – дисциплина  за страх – соприкасается с обоюдною ненавистью. Красивые фазаны облиняли.  Только один подобный пример я знаю в истории человечества. Это монашество.  Начало его было смиренно, красиво и трогательно. Может быть – почем знать – оно  было вызвано мировой необходимостью? Но прошли столетия, и что же мы видим?  Сотни тысяч бездельников, развращенных, здоровенных лоботрясов, ненавидимых  даже теми, кто в них имеет время от времени духовную потребность. И все это  покрыто внешней формой, шарлатанскими знаками касты, смешными выветрившимися  обрядами. Нет, я не напрасно заговорил о монахах, и я рад, что мое сравнение  логично. Подумайте только, как много общего. Там – ряса и кадило, здесь –  мундир и гремящее оружие; там – смирение, лицемерные вздохи, слащавая речь,  здесь – наигранное мужество, гордая честь, которая все время вращает глазами:  «А вдруг меня кто-нибудь обидит?» – выпяченные груди, вывороченные локти,  поднятые плечи. Но и те и другие живут паразитами и знают, ведь знают это  глубоко в душе, но боятся познать это разумом и, главное, животом. И они подобны  жирным вшам, которые тем сильнее отъедаются на чужом теле, чем оно больше  разлагается.    

Назанский  злобно фыркнул носом и замолчал.    

– Говорите,  говорите, – попросил умоляюще Ромашов.    

– Да,  настанет время, и оно уже у ворот. Время великих разочарований и страшной переоценки.  Помните, я говорил вам как-то, что существует от века незримый и беспощадный  гений человечества. Законы его точны и неумолимы. И чем мудрее становится  человечество, тем более и глубже оно проникает в них. И вот я уверен, что по  этим непреложным законам все в мире рано или поздно приходит в равновесие. Если  рабство длилось века, то распадение его будет ужасно. Чем громаднее было  насилие, тем кровавее будет расправа. И я глубоко, я твердо уверен, что  настанет время, когда нас, патентованных красавцев, неотразимых соблазнителей,  великолепных щеголей, станут стыдиться женщины и, наконец, перестанут слушаться  солдаты. И это будет не за то, что мы били в кровь людей, лишенных возможности  защищаться, и не за то, что нам, во имя чести мундира, проходило безнаказанным  оскорбление женщин, и не за то, что мы, опьянев, рубили в кабаках в окрошку  всякого встречного и поперечного. Конечно, и за то и за это, но есть у нас  более страшная и уже теперь непоправимая вина. Это то, что мы – слепы и глухи  ко всему. Давно уже, где-то вдали от наших грязных, вонючих стоянок,  совершается огромная, новая, светозарная жизнь. Появились новые, смелые, гордые  люди, загораются в умах пламенные свободные мысли. Как в последнем действии  мелодрамы, рушатся старые башни и подземелья, и из-за них уже видится  ослепительное сияние. А мы, надувшись, как индейские петухи, только хлопаем  глазами и надменно болбочем: «Что? Где? Молчать! Бунт! Застрелю!» – И вот  этого-то индюшачьего презрения к свободе человеческого духа нам не простят – во  веки веков.    

Лодка  выехала в тихую, тайную водяную прогалинку. Кругом тесно обступил ее круглой  зеленой стеной высокий и неподвижный камыш. Лодка была точно отрезана, укрыта  от всего мира. Над ней с криком носились чайки, иногда так близко, почти касаясь  крыльями Ромашова, что он чувствовал дуновение от их сильного полета. Должно  быть, здесь, где-нибудь в чаще тростника, у них были гнезда. Назанский лег на  корму навзничь и долго глядел вверх на небо, где золотые неподвижные облака уже  окрашивались в розовый цвет.    

Ромашов  сказал робко:    

– Вы  не устали? Говорите еще.    

И  Назанский, точно продолжая вслух свои мысли, тотчас же заговорил:    

– Да,  наступает новое, чудное, великолепное время. Я ведь много прожил на свободе и  много кой-чего читал, много испытал и видел. До этой поры старые вороны и галки  вбивали в нас с самой школьной скамьи: «Люби ближнего, как самого себя, и знай,  что кротость, послушание и трепет суть первые достоинства человека». Более  честные, более сильные, более хищные говорили нам: «Возьмемся об руку, пойдем и  погибнем, но будущим поколениям приготовим светлую и легкую жизнь». Но я  никогда не понимал этого. Кто мне докажет с ясной убедительностью, – чем  связан я с этим – черт бы его побрал! – моим ближним, с подлым рабом, с  зараженным, с идиотом? О, из всех легенд я более всего ненавижу – всем сердцем,  всей способностью к презрению – легенду об Юлиане Милостивом. Прокаженный  говорил: «Я дрожу, ляг со мной в постель рядом. Я озяб, приблизь свои губы к  моему смрадному рту и дыши на меня». Ух, ненавижу! Ненавижу прокаженных и не  люблю ближних. А затем, какой интерес заставит меня разбивать свою голову ради  счастья людей тридцать второго столетия? О, я знаю этот куриный бред о какой-то  мировой душе, о священном долге. Но даже тогда, когда я ему верил умом, я ни  разу не чувствовал его сердцем. Вы следите за мной, Ромашов?    

Ромашов  со стыдливой благодарностью поглядел на Назанского.    

– Я  вас вполне, вполне понимаю, – сказал он. – Когда меня не станет, то и  весь мир погибнет? Ведь вы это говорите?    

– Это  самое. И вот, говорю я, любовь к человечеству выгорела и вычадилась из человеческих  сердец. На смену ей идет новая, божественная вера, которая пребудет бессмертной  до конца мира. Это любовь к себе, к своему прекрасному телу, к своему  всесильному уму, к бесконечному богатству своих чувств. Нет, подумайте,  подумайте, Ромашов: кто вам дороже и ближе себя? Никто. Вы – царь мира, его  гордость и украшение. Вы – бог всего живущего. Все, что вы видите, слышите,  чувствуете, принадлежит только вам. Делайте, что хотите. Берите все, что вам  нравится. Не страшитесь никого во всей вселенной, потому что над вами никого  нет и никто не равен вам. Настанет время, и великая вера в свое Я осенит, как  огненные языки святого духа, головы всех людей, и тогда уже не будет ни рабов,  ни господ, ни калек, ни жалости, ни пороков, ни злобы, ни зависти. Тогда люди  станут богами. И подумайте, как осмелюсь я тогда оскорбить, толкнуть, обмануть  человека, в котором я чувствую равного себе, светлого бога? Тогда жизнь будет  прекрасна. По всей земле воздвигнутся легкие, светлые здания, ничто вульгарное,  пошлое не оскорбит наших глаз, жизнь станет сладким трудом, свободной наукой,  дивной музыкой, веселым, вечным и легким праздником. Любовь, освобожденная от  темных пут собственности, станет светлой религией мира, а не тайным позорным  грехом в темном углу, с оглядкой, с отвращением. И самые тела наши сделаются  светлыми, сильными и красивыми, одетыми в яркие великолепные одежды. Так же как  верю в это вечернее небо надо мной, – воскликнул Назанский, торжественно  подняв руку вверх, – так же твердо верю в эту грядущую богоподобную жизнь!    

Ромашов,  взволнованный, потрясенный, пролепетал побледневшими губами:    

– Назанский,  это мечты, это фантазии!    

Назанский  тихо и снисходительно засмеялся.    

– Да, –  промолвил он с улыбкой в голосе, – какой-нибудь профессор догматического  богословия или классической филологии расставит врозь ноги, разведет руками и  скажет, склонив набок голову: «Но ведь это проявление крайнего индивидуализма!»  Дело не в страшных словах, мой дорогой мальчик, дело в том, что нет на свете  ничего практичнее, чем те фантазии, о которых теперь мечтают лишь немногие.  Они, эти фантазии, – вернейшая и надежнейшая спайка для людей. Забудем,  что мы – военные. Мы – шпаки. Вот на улице стоит чудовище, веселое, двухголовое  чудовище. Кто ни пройдет мимо него, оно его сейчас в морду, сейчас в морду. Оно  меня еще не ударило, но одна мысль о том, что оно меня может ударить, оскорбить  мою любимую женщину, лишить меня по произволу свободы, – эта мысль  вздергивает на дыбы всю мою гордость. Один я его осилить не могу. Но рядом со  мною стоит такой же смелый и такой же гордый человек, как я, и я говорю ему:  «Пойдем и сделаем вдвоем так, чтобы оно ни тебя, ни меня не ударило». И мы  идем. О, конечно, это грубый пример, это схема, но в лице этого двухголового  чудовища я вижу все, что связывает мой дух, насилует мою волю, унижает мое  уважение к своей личности. И тогда-то не телячья жалость к ближнему, а  божественная любовь к самому себе соединяет мои усилия с усилиями других,  равных мне по духу людей!    

Назанский  умолк. Видимо, его утомил непривычный нервный подъем. Через несколько минут он  продолжал вяло, упавшим голосом:    

– Вот  так-то, дорогой мой Георгий Алексеевич. Мимо нас плывет огромная, сложная, вся  кипящая жизнь, родятся божественные, пламенные мысли, разрушаются старые  позолоченные идолища. А мы стоим в наших стойлах, упершись кулаками в бока, и  ржем: «Ах вы, идиоты! Шпаки! Дррать вас!» И этого жизнь нам никогда не  простит...    

Он  привстал, поежился под своим пальто и сказал устало:    

– Холодно...  Поедемте домой...    

Ромашов  выгреб из камышей. Солнце село за дальними городскими крышами, и они черно и  четко выделялись в красной полосе зари. Кое-где яркими отраженными огнями  играли оконные стекла. Вода в сторону зари была розовая, гладкая и веселая, но  позади лодки она уже сгустилась, посинела и наморщилась.    

Ромашов  сказал внезапно, отвечая на свои мысли:    

– Вы  правы. Я уйду в запас. Не знаю сам, как это сделаю, но об этом я и раньше  думал.    

Назанский  кутался в пальто и вздрагивал от холода.    

– Идите,  идите, – сказал он с ласковой грустью. – В вас что-то есть, какой-то  внутренний свет... я не знаю, как это назвать. Но в нашей берлоге его погасят.  Просто плюнут на него и потушат. Главное – не бойтесь вы, не бойтесь жизни: она  веселая, занятная, чудная штука – эта жизнь. Ну, ладно, не повезет вам – падете  вы, опуститесь до босячества, до пропойства. Но ведь, ей-богу, родной мой,  любой бродяжка живет в десять тысяч раз полнее и интереснее, чем Адам Иваныч  Зегржт или капитан Слива. Ходишь по земле туда-сюда, видишь города, деревни, знакомишься  со множеством странных, беспечных, насмешливых людей, смотришь, нюхаешь,  слышишь, спишь на росистой траве, мерзнешь на морозе, ни к чему не привязан,  никого не боишься, обожаешь свободную жизнь всеми частицами души... Эх, как  люди вообще мало понимают! Не все ли равно: есть воблу или седло дикой козы с  трюфелями, напиваться водкой или шампанским, умереть под балдахином или в  полицейском участке. Все это детали, маленькие удобства, быстро проходящие привычки.  Они только затеняют, обесценивают самый главный и громадный смысл жизни. Вот  часто гляжу я на пышные похороны. Лежит в серебряном ящике под дурацкими  султанами одна дохлая обезьяна, а другие живые обезьяны идут за ней следом, с  вытянутыми мордами, понавесив на себя и спереди и сзади смешные звезды и  побрякушки... А все эти визиты, доклады, заседания... Нет, мой родной, есть  только одно непреложное, прекрасное и незаменимое – свободная душа, а с нею  творческая мысль и веселая жажда жизни. Трюфели могут быть и не быть – это  капризная и весьма пестрая игра случая. Кондуктор, если он только не совсем  глуп, через год выучится прилично и не без достоинства царствовать. Но никогда  откормленная, важная и тупая обезьяна, сидящая в карете, со стекляшками на жирном  пузе, не поймет гордой прелести свободы, не испытает радости вдохновения, не  заплачет сладкими слезами восторга, глядя, как на вербовой ветке серебрятся  пушистые барашки!    

Назанский  закашлялся и кашлял долго. Потом, плюнув за борт, он продолжал.    

– Уходите,  Ромашов. Говорю вам так, потому что я сам попробовал воли, и если вернулся  назад, в загаженную клетку, то виною тому... ну, да ладно... все равно, вы  понимаете. Смело ныряйте в жизнь, она вас не обманет. Она похожа на огромное  здание с тысячами комнат, в которых свет, пение, чудные картины, умные, изящные  люди, смех, танцы, любовь – все, что есть великого и грозного в искусстве. А вы  в этом дворце до сих пор видели один только темный, тесный чуланчик, весь в  copy и в паутине, – и вы боитесь выйти из него.    

Ромашов  причалил к пристани и помог Назанскому выйти из лодки. Уже стемнело, когда они  приехали на квартиру Назанского. Ромашов уложил товарища в постель и сам накрыл  его сверху одеялом и шинелью.    

Назанский  так сильно дрожал, что у него стучали зубы. Ежась в комок и зарываясь головой в  подушку, он говорил жалким, беспомощным, детским голосом:    

– О,  как я боюсь своей комнаты... Какие сны, какие сны!    

– Хотите,  я останусь ночевать? – продолжал Ромашов.    

– Нет,  нет, не надо. Пошлите, пожалуйста, за бромом... и... немного водки. Я без  денег...    

Ромашов  просидел у него до одиннадцати часов. Понемногу Назанского перестало трясти. Он  вдруг открыл большие, блестящие, лихорадочные глаза и сказал решительно,  отрывисто:    

– Теперь  уходите. Прощайте.    

– Прощайте, –  сказал печально Ромашов.    

Ему  хотелось сказать: «Прощайте, учитель», но он застыдился фразы и только прибавил  с натянутой шуткой:    

– Почему  – прощайте? Почему не до свидания?    

Назанский  засмеялся жутким, бессмысленным, неожиданным смехом.    

– А  почему не досвишвеция? – крикнул он диким голосом сумасшедшего.    

И  Ромашов почувствовал на всем своем теле дрожащие волны ужаса.    

 ХХII    

     

Подходя  к своему дому, Ромашов с удивлением увидел, что в маленьком окне его комнаты,  среди теплого мрака летней ночи, брезжит чуть заметный свет. «Что это  значит? – подумал он тревожно и невольно ускорил шаги. – Может быть,  это вернулись мои секунданты с условиями дуэли?» В сенях он натолкнулся на  Гайнана, не заметил его, испугался, вздрогнул и воскликнул сердито:    

– Что  за черт! Это ты, Гайнан? Кто тут?    

Несмотря  на темноту, он почувствовал, что Гайнан, по своей привычке, заплясал на одном  месте.    

– Там  тебе барина пришла. Сидит.    

Ромашов  отворил дверь. В лампе давно уже вышел весь керосин, и теперь она, потрескивая,  догорала последними чадными вспышками. На кровати сидела неподвижная женская  фигура, неясно выделяясь в тяжелом вздрагивающем полумраке.    

– Шурочка! –  задыхаясь, сказал Ромашов и почему-то на цыпочках осторожно подошел к  кровати. – Шурочка, это вы?    

– Тише.  Садитесь, – ответила она быстрым шепотом. – Потушите лампу.    

Он дунул  сверху в стекло. Пугливый синий огонек умер, и сразу в комнате стало темно и  тихо, и тотчас же торопливо и громко застучал на столе не замечаемый до сих пор  будильник. Ромашов сел рядом с Александрой Петровной, сгорбившись и не глядя в  ее сторону. Странное чувство боязни, волнения и какого-то замирания в сердце  овладело им и мешало ему говорить,    

– Кто  у вас рядом, за стеной? – спросила Шурочка. – Там слышно?    

– Нет,  там пустая комната... старая мебель... хозяин – столяр. Можно говорить громко.    

Но  все-таки оба они продолжали говорить шепотом, и в этих тихих, отрывистых  словах, среди тяжелого, густого мрака, было много боязливого, смущенного и  тайно крадущегося. Они сидели, почти касаясь друг друга. У Ромашова глухими  толчками шумела в ушах кровь.    

– Зачем,  зачем вы это сделали? – вдруг сказала она тихо, но со страстным упреком.    

Она  положила ему на колено свою руку. Ромашов сквозь одежду почувствовал ее живую,  нервную теплоту и, глубоко передохнув, зажмурил глаза. И от этого не стало  темнее, только перед глазами всплыли похожие на сказочные озера черные овалы,  окруженные голубым сиянием.    

– Помните,  я просила вас быть с ним сдержанным. Нет, нет, я не упрекаю. Вы не нарочно  искали ссоры – я знаю это. Но неужели в то время, когда в вас проснулся дикий  зверь, вы не могли хотя бы на минуту вспомнить обо мне и остановиться. Вы  никогда не любили меня!    

– Я  люблю вас, – тихо произнес Ромашов и слегка прикоснулся робкими,  вздрагивающими пальцами к ее руке.    

Шурочка  отняла ее, но не сразу, потихоньку, точно жалея и боясь его обидеть.    

– Да,  я знаю, что ни вы, ни он не назвали моего имени, но ваше рыцарство пропало понапрасну:  все равно по городу катится сплетня.    

– Простите  меня, я не владел собой... Меня ослепила ревность, – с трудом произнес Ромашов.    

Она  засмеялась долгим и злым смешком.    

– Ревность?  Неужели вы думаете, что мой муж был так великодушен после вашей драки, что  удержался от удовольствия рассказать мне, откуда вы приехали тогда в собрание?  Он и про Назанского мне сказал.    

– Простите, –  повторял Ромашов. – Я там ничего дурного не делал. Простите.    

Она  вдруг заговорила громче, решительным и суровым шепотом:    

– Слушайте,  Георгий Алексеевич, мне дорога каждая минута. Я и то ждала вас около часа.  Поэтому будем говорить коротко и только о деле. Вы знаете, что такое для меня  Володя. Я его не люблю, но я на него убила часть своей души. У меня больше  самолюбия, чем у него. Два раза он проваливался, держа экзамен в академию. Это  причиняло мне гораздо больше обиды и огорчения, чем ему. Вся эта мысль о  генеральном штабе принадлежит мне одной, целиком мне. Я тянула мужа изо всех  сил, подхлестывала его, зубрила, вместе с ним репетировала, взвинчивала его  гордость, ободряла его в минуту уныния. Это – мое собственное, любимое, больное  дело. Я не могу оторвать от этой мысли своего сердца. Что бы там ни было, но он  поступит в академию.    

Ромашов  сидел, низко склонившись головой на ладонь. Он вдруг почувствовал, что Шурочка  тихо и медленно провела рукой по его волосам. Он спросил с горестным  недоумением:    

– Что  же я могу сделать?    

Она  обняла его за шею и нежно привлекла его голову к себе на грудь. Она была без  корсета. Ромашов почувствовал щекой податливую упругость ее тела и услышал его  теплый, пряный, сладострастный запах. Когда она говорила, он ощущал ее прерывистое  дыхание на своих волосах.    

– Ты  помнишь, тогда... вечером... на пикнике. Я тебе сказала всю правду. Я не люблю  его. Но подумай: три года, целых три года надежд, фантазий, планов и такой  упорной, противной работы! Ты ведь знаешь, я ненавижу до дрожи это мещанское,  нищенское офицерское общество. Я хочу быть всегда прекрасно одетой, красивой,  изящной, я хочу поклонения, власти! И вдруг – нелепая, пьяная драка, офицерский  скандал – и все кончено, все разлетелось в прах! О, как это ужасно! Я никогда  не была матерью, но я воображаю себе: вот у меня растет ребенок – любимый,  лелеемый, в нем все надежды, в него вложены заботы, слезы, бессонные ночи... и  вдруг – нелепость, случай, дикий, стихийный случай: он играет на окне, нянька  отвернулась, он падает вниз, на камни. Милый, только с этим материнским  отчаянием я могу сравнить свое горе и злобу. Но я не виню тебя.    

Ромашову  было неудобно сидеть перегнувшись и боясь сделать ей тяжело. Но он рад был бы  сидеть так целые часы и слышать в каком-то странном, душном опьянении частые и  точные биения ее маленького сердца.    

– Ты  слушаешь меня? – спросила она, нагибаясь к нему.    

– Да,  да... Говори... Если я только могу, я сделаю все, что ты хочешь.    

– Нет,  нет. Выслушай меня до конца. Если ты его убьешь или если его отставят от экзамена  – кончено! Я в тот же день, когда узнаю об этом, бросаю его и еду – все равно  куда – в Петербург, в Одессу, в Киев. Не думай, это не фальшивая фраза из  газетного романа. Я не хочу пугать тебя такими дешевыми эффектами. Но я знаю,  что я молода, умна, образованна. Некрасива. Но я сумею быть интереснее многих  красавиц, которые на публичных балах получают в виде премии за красоту  мельхиоровый поднос или будильник с музыкой. Я надругаюсь над собой, но сгорю в  один миг и ярко, как фейерверк!    

Ромашов  глядел в окно. Теперь его глаза, привыкшие к темноте, различали неясный, чуть  видный переплет рамы.    

– Не  говори так... не надо... мне больно, – произнес он печально. – Ну,  хочешь, я завтра откажусь от поединка, извинюсь перед ним? Сделать это?    

Она  помолчала немного. Будильник наполнял своей металлической болтовней все углы  темной комнаты. Наконец она произнесла еле слышно, точно в раздумье, с  выражением, которого Ромашов не мог уловить:    

– Я  так и знала, что ты это предложишь.    

Он  поднял голову и, хотя она удерживала его за шею рукой, выпрямился на кровати.    

– Я  не боюсь! – сказал он громко и глухо.    

– Нет,  нет, нет, нет, – говорила она горячим, поспешным, умоляющим  шепотом. – Ты меня не понял. Иди ко мне ближе... как раньше... Иди же!..    

Она  обняла его обеими руками и зашептала, щекоча его лицо своими тонкими волосами и  горячо дыша ему в щеку:    

– Ты  меня не понял. У меня совсем другое. Но мне стыдно перед тобой. Ты такой  чистый, добрый, и я стесняюсь говорить тебе об этом. Я расчетливая, я гадкая...    

– Нет,  говори все. Я тебя люблю.    

– Послушай, –  заговорила она, и он скорее угадывал ее слова, чем слышал их. – Если ты  откажешься, то ведь сколько обид, позора и страданий падет на тебя. Нет, нет,  опять не то. Ах, Боже мой, в эту минуту я не стану лгать перед тобой. Дорогой  мой, я ведь все это давно обдумала и взвесила. Положим, ты отказался. Честь  мужа реабилитирована. Но, пойми, в дуэли, окончившейся примирением, всегда  остается что-то... как бы сказать?.. Ну, что ли, сомнительное, что-то  возбуждающее недоумение и разочарование... Понимаешь ли ты меня? –  спросила она с грустной нежностью и осторожно поцеловала его в волосы.    

– Да.  Так что же?    

– То,  что в этом случае мужа почти наверное не допустят к экзаменам. Репутация  офицера генерального штаба должна быть без пушинки. Между тем если бы вы на  самом деле стрелялись, то тут было бы нечто героическое, сильное. Людям,  которые умеют держать себя с достоинством под выстрелом, многое, очень многое  прощают. Потом... после дуэли... ты мог бы, если хочешь, и извиниться... Ну,  это уж твое дело.    

Тесно  обнявшись, они шептались, как заговорщики, касаясь лицами и руками друг друга,  слыша дыхание друг друга. Но Ромашов почувствовал, как между ними незримо  проползало что-то тайное, гадкое, склизкое, от чего пахнуло холодом на его  душу. Он опять хотел высвободиться из ее рук, он она его не пускала. Стараясь  скрыть непонятное, глухое раздражение, он сказал сухо:    

– Ради  Бога, объясни прямее. Я все тебе обещаю.    

Тогда  она повелительно заговорила около самого его рта, и слова ее были как быстрые  трепетные поцелуи:    

– Вы  непременно должны завтра стреляться. Но ни один из вас не будет ранен. О, пойми  же меня, не осуждай меня! Я сама презираю трусов, я женщина. Но ради меня  сделай это, Георгий! Нет, не спрашивай о муже, он знает. Я все, все, все  сделала.    

Теперь  ему удалось упрямым движением головы освободиться от ее мягких и сильных рук.  Он встал с кровати и сказал твердо:    

– Хорошо,  пусть будет так. Я согласен.    

Она тоже  встала. В темноте по ее движениям он не видел, а угадывал, чувствовал, что она  торопливо поправляет волосы на голове.    

– Ты  уходишь? – спросил Ромашов.    

– Прощай, –  ответила она слабым голосом. – Поцелуй меня в последний раз.    

Сердце  Ромашова дрогнуло от жалости и любви. Впотьмах, ощупью, он нашел руками ее  голову и стал целовать ее щеки и глаза. Все лицо Шурочки было мокро от тихих,  неслышных слез. Это взволновало и растрогало его.    

– Милая...  не плачь... Саша... милая... – твердил он жалостно и мягко.    

Она  вдруг быстро закинула руки ему за шею, томным, страстным и сильным движением  вся прильнула к нему и, не отрывая своих пылающих губ от его рта, зашептала  отрывисто, вся содрогаясь и тяжело дыша:    

– Я  не могу так с тобой проститься... Мы не увидимся больше. Так не будем ничего  бояться... Я хочу, хочу этого. Один раз... возьмем наше счастье... Милый, иди  же ко мне, иди, иди...    

И вот  оба они, и вся комната, и весь мир сразу наполнились каким-то нестерпимо блаженным,  знойным бредом. На секунду среди белого пятна подушки Ромашов со сказочной  отчетливостью увидел близко-близко около себя глаза Шурочки, сиявшие безумным  счастьем, и жадно прижался к ее губам...    

– Можно  мне проводить тебя? – спросил он, выйдя с Шурочкой из дверей на двор.    

– Нет,  ради Бога, не нужно, милый... Не делай этого. Я и так не знаю, сколько времени  провела у тебя. Который час?    

– Не  знаю, у меня нет часов. Положительно не знаю.    

Она  медлила уходить и стояла, прислонившись к двери. В воздухе пахло от земли и от  камней сухим, страстным запахом жаркой ночи. Было темно, но сквозь мрак Ромашов  видел, как и тогда в роще, что лицо Шурочки светится странным белым светом,  точно лицо мраморной статуи.    

– Ну,  прощай же, мой дорогой, – сказала она наконец усталым голосом. –  Прощай.    

Они  поцеловались, и теперь ее губы были холодны и неподвижны. Она быстро пошла к воротам,  и сразу ее поглотила густая тьма ночи.    

Ромашов  стоял и слушал до тех пор, пока не скрипнула калитка и не замолкли тихие шаги  Шурочки. Тогда он вернулся в комнату.    

Сильное,  но приятное утомление внезапно овладело им. Он едва успел раздеться – так ему  хотелось спать. И последним живым впечатлением перед сном был легкий,  сладостный запах, шедший от подушки – запах волос Шурочки, ее духов и  прекрасного молодого тела.    

 XXIII    

     

     

2-го  июня 18**.    

Город  Z.    

Его  Высокоблагородию командиру N-ского пехотного полка    

Штабс-капитан  того же полка Диц.    

     РАПОРТ    

Настоящим  имею честь донести вашему высокоблагородию, что сего 2-го июня, согласно  условиям, доложенным Вам вчера, 1-го июня, состоялся поединок между поручиком  Николаевым и подпоручиком Ромашовым. Противники встретились без пяти минут в 6  часов утра, в роще, именуемой «Дубечная», расположенной в 3 1/2 верстах от  города. Продолжительность поединка, включая сюда и время, употребленное на  сигналы, была 1 мин. 10 сек. Места, занятые дуэлянтами, были установлены  жребием. По команде «вперед» оба противника пошли друг другу навстречу, причем  выстрелом, произведенным поручиком Николаевым, подпоручик Ромашов ранен был в  правую верхнюю часть живота. Для выстрела поручик Николаев остановился, точно  так же, как и оставался стоять, ожидая ответного выстрела. По истечении  установленной полуминуты для ответного выстрела обнаружилось, что подпоручик  Ромашов отвечать противнику не может. Вследствие этого секунданты подпоручика  Ромашова предложили считать поединок оконченным. С общего согласия это было  сделано. При перенесении подпоручика Ромашова в коляску последний впал в  тяжелое обморочное состояние и через семь минут скончался от внутреннего  кровоизлияния. Секундантами со стороны поручика Николаева были: я и поручик  Васин, со стороны же подпоручика Ромашова: поручики Бек-Агамалов и Веткин.  Распоряжение дуэлью, с общего согласия, было предоставлено мне. Показание  младшего врача кол. ас. Знойко при сем прилагаю.    

Штабс-капитан  Диц.    

     

1905