1 2 3 4 5 6 
Покамест подавали немудреную закуску и заказывали еду, все,  кроме Симановского, чувствовали себя неловко и точно связанно. Отчасти причиной  этому и был Симановский, бритый человек, в пенсне, длинноволосый, с гордо  закинутой назад головою и с презрительным выражением в узких, опущенных вниз  углами губах. У него не было близких, сердечных друзей между товарищами, но его  мнения и суждения имели среди них значительную авторитетность. Откуда  происходила эта его влиятельность, вряд ли кто-нибудь мог бы объяснить себе: от  его ли самоуверенной внешности, от умения ли схватить и выразить в общих словах  то раздробленное и неясное, что смутно ищется и желается большинством, или  оттого, что свои заключения всегда приберегал к самому нужному моменту. Среди  всякого общества много такого рода людей: одни из них действуют на среду  софизмами, другие – каменной бесповоротной непоколебимостью убеждений, третьи –  широкой глоткой, четвертые – злой насмешкой, пятые – просто молчанием,  заставляющим предполагать за собою глубокомыслие, шестые – трескучей внешней  словесной эрудицией, иные хлесткой насмешкой надо всем, что говорят... многие  ужасным русским словом «ерунда!». «Ерунда!» – говорят они презрительно на  горячее, искреннее, может быть правдивое, но скомканное слово. «Почему же  ерунда?» – «Потому что чепуха, вздор», – отвечают они, пожимая плечами, и  точно камнем по голове ухлопывают человека. Много еще есть сортов таких людей,  главенствующих над росшими, застенчивыми, благородно-скромными и часто даже над  большими умами, и к числу их принадлежал Симановский.    

Однако к середине обеда языки развязались у всех, кроме  Любки, которая молчала, отвечала «да» и «нет» и почти не притрогивалась к еде.  Больше всех говорил Лихонин, Соловьев и Нижерадзе. Первый – решительно и  деловито, стараясь скрыть Под заботливыми словами что-то настоящее, внутреннее,  колючее и неудобное. Соловьев – с мальчишеским восторгом, с размашистыми жестами,  стуча кулаком по столу. Нижерадзе – с легким сомнением и с недомолвками, точно  он знал то, что нужно сказать, но скрывал это. Всех, однако, казалось,  захватила, заинтересовала странная судьба девушки, и каждый, высказывая свое  мнение, почему-то неизбежно обращался к Симановскому. Он же больше помалкивал и  поглядывал на каждого из-под низа стекол пенсне, высоко поднимая для этого  голову.    

– Так, так, так, – сказал он, наконец,  пробарабанив пальцами по столу. – То, что сделал Лихонин, прекрасно и  смело. И то, что князь и Соловьев идут ему навстречу, тоже очень хорошо. Я, с  своей стороны, готов, чем могу, содействовать вашим начинаниям. Но не лучше ли  будет, если мы поведем нашу знакомую по пути, так сказать, естественных ее  влечений и способностей. Скажите, дорогая моя, – обратился он к  Любке, – что вы знаете, умеете? Ну там работу какую-нибудь или что. Ну там  шить, вязать, вышивать.    

– Я ничего не знаю, – ответила Любка шепотом,  низко опустив глаза, вся красная, тиская под столом свои пальцы. – Я  ничего здесь не понимаю.    

– А ведь и в самом деле, – вмешался  Лихонин, – ведь мы не с того конца начали дело. Разговаривая о ней в ее  присутствии, мы только ставим ее в неловкое положение. Ну, посмотрите, у нее от  растерянности и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я тебя провожу на минутку  домой и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без тебя обдумаем, что  и как. Хорошо?    

– Мне что же, я ничего, – еле слышно ответила  Любка. – Я, как вам, Василь Василич, угодно. Только я бы не хотела домой.    

– Почему так?    

– Мне одной там неудобно. Я уж лучше вас на бульваре  подожду, в самом начале, на скамейке.    

– Ах, да! – спохватился Лихонин, – это на нее  Александра такого страха нагнала. Задам же я перцу этой старой ящерице! Ну,  пойдем, Любочка.    

Она робко, как-то сбоку, лопаточкой протянула каждому свою  руку и вышла в сопровождении Лихонина.    

Через несколько минут он вернулся и сел на свое место. Он  чувствовал, что без него что-то говорили о нем, и тревожно обежал глазами  товарищей. Потом, положив руки на стол, он начал:    

– Я знаю вас всех, господа, за хороших, близких  друзей, – он быстро и искоса поглядел на Симановского,и людей отзывчивых.  Я сердечно прошу вас прийти мне на помощь. Дело мною сделано впопыхах, – в  этом я должен признаться, – но сделано по искреннему, чистому влечению  сердца.    

– А это главное, – вставил Соловьев.    

– Мне решительно все равно, что обо мне станут говорить  знакомые и незнакомые, а от своего намерения спасти, – извините за  дурацкое слово, которое сорвалось, – от намерения ободрить, поддержать эту  девушку я не откажусь. Конечно, я в состоянии нанять ей дешевую комнатку, дать  первое время, что-нибудь на прокорм, но вот что делать дальше, это меня  затрудняет. Дело, конечно, не в деньгах, которые я всегда для нее нашел бы, но  ведь заставить ее есть, пить и притом дать ей возможность ничего не делать –  это значит осудить ее на лень, равнодушие, апатию, а там известно, какой бывает  конец. Стало быть, нужно ей придумать какое-нибудь занятие. Вот эту-то сторону  и надо обмозговать. Понатужьтесь, господа, посоветуйте что-нибудь.    

– Надо знать, на что она способна, – сказал  Симановский. – Ведь делала же она что-нибудь до поступления в дом.    

Лихонин с видом безнадежности развел руками.    

– Почти что ничего. Чуть-чуть шить, как и всякая  крестьянская девчонка. Ведь ей пятнадцати лет не было, когда ее совратил  какой-то чиновник. Подмести комнату, постирать, ну, пожалуй, еще сварить щи и  кашу. Больше, кажется, ничего.    

– Маловато, – сказал Симановский и прищелкнул  языком.    

– Да к тому же еще и неграмотна.    

– Да это и неважно! – горячо вступился  Соловьев.Если бы мы имели дело с девушкой интеллигентной, а еще хуже  полуинтеллигентной, то из всего, что мы собираемся сделать, вышел бы вздор,  мыльный пузырь, а здесь перед нами девственная почва, непочатая целина.    

– Гы-ы! – заржал двусмысленно Нижерадзе.    

Соловьев, теперь уже не шутя, а с настоящим гневом,  накинулся на него:    

– Слушай, князь! Каждую святую мысль, каждое благое  дело можно опаскудить и опохабить. В этом нет ничего ни умного, ни достойного.  Если ты так по-жеребячьи относишься к тому, что мы собираемся сделать, то вот  тебе бог, а вот и порог. Иди от нас!    

– Да ведь ты сам только что сейчас в номере... –  ему возмущенно возразил князь.    

– Да, и я... – Соловьев сразу смягчился и потух,-я  выскочил с глупостью и жалею об этом. А теперь я охотно признаю, что Лихонин  молодчина и прекрасный человек, и я все готов сделать со своей стороны. И  повторяю, что грамотность – дело второстепенное. Ее легко постигнуть шутя.  Таким непочатым умом научиться читать, писать, считать, а особенно без школы, в  охотку, это как орех разгрызть. А что касается до какого-нибудь ручного  ремесла. на которое можно жить и кормиться, то есть сотни ремесел, которым  легко выучиться в две недели.    

– Например? – спросил князь.    

– А например... например... ну вот, например, делать  искусственные цветы. Да, а еще лучше поступить в магазин цветочницей. Милое  дело, чистое и красивое.    

– Нужен вкус, – небрежно уронил Симановский.    

– Врожденных вкусов нет, как и способностей. Иначе бы  таланты зарождались только среди изысканного высокообразованного общества, а  художники рождались бы только от художников, а певцы от певцов, а этого мы не  видим. Впрочем, я не буду спорить. Ну, не цветочница, так что-нибудь другое. Я,  например, недавно видал на улице, в магазинной витрине сидит барышня и перед  нею какая-то машинка ножная.    

– В-ва! Опять машинка! – сказал князь, улыбаясь и  поглядывая на Лихонина.    

– Перестань, Нижерадзе, – тихо, но сурово ответил  Лихонин. – Стыдно.    

– Болван! – бросил ему Соловьев и продолжал: – Так  вот, машинка движется взад и вперед, а на ней, на квадратной рамке, натянуто  тонкое полотно, и уж я, право, не знаю, как это там устроено, я не понял, но  только барышня водит по экрану какой-то металлической штучкой, и у нее выходит  чудесный рисунок разноцветными шелками. Представьте себе озеро, все поросшее  кувшинками с их белыми венчиками и желтыми тычинками, и кругом большие зеленые  листья. А по воде плывут друг другу навстречу два белых лебедя, и сзади темный  парк с аллеей, и все это тонко, четко, как акварельная живопись. Я так  заинтересовался, что нарочно зашел спросить, что стоит. Оказывается, чуть-чуть  дороже обыкновенной швейной машины и продается в рассрочку. А научиться этому  искусству может в течение часа каждый, кто немножко умеет шить на простой  машине. И имеется множество прелестных оригиналов. А главное, что такую работу  очень охотно берут для экранов, альбомов, абажуров, занавесок и для прочей  дряни, и деньги платят порядочные.    

– Что же, и это дело, – согласился Лихонин и  задумчиво погладил бороду. – А я, признаться, вот что хотел. Я хотел  открыть для нее... открыть небольшую кухмистерскую или столовую, сначала,  конечно, самую малюсенькую, но в которой готовилось бы все очень дешево, чисто  и вкусно. Ведь многим студентам решительно все равно, где обедать и что есть. В  студенческой почти никогда не хватает мест. Так вот, может быть, нам удастся  как-нибудь затащить всех знакомых и приятелей.    

– Это верно, – согласился князь, – но и  непрактично: начнем столоваться в кредит. А ты знаешь, какие мы аккуратные  плательщики. В таком деле нужно человека практичного, жоха, а если бабу, то со  щучьими зубами, и то непременно за ее спиной должен торчать мужчина. В самом  деле, ведь не Лихонину же стоять за выручкой и глядеть, что вдруг кто-нибудь  наест, напьет и ускользнет.    

Лихонин посмотрел на него прямо и дерзко, но только сжал  челюсти и промолчал.    

Начал своим размеренным беспрекословным тоном, поигрывая  стеклами пенсне, Симановский:    

– Намерение ваше прекрасно, господа, нет спору. Но  обратили ли вы внимание на одну, так сказать, теневую сторону? Ведь открыть  столовую, завести какое-нибудь мастерство – все это требует сначала денег,  помощи – так сказать, чужой спины. Денег не жалко – это правда, я согласен с  Лихониным, но ведь такое начало трудовой жизни, когда каждый шаг заранее обеспечен,  не ведет ли оно к неизбежной распущенности и халатности и в конце Концов к  равнодушному пренебрежению к делу. Ведь и ребенок, пока он раз пятьдесят не  хлопнется, не научится ходить. Нет, уж если вы действительно хотите помочь этой  бедной девушке, то дайте ей возможность сразу стать на ноги, как трудовому  человеку, а не как трутню. Правда, тут большой искус, тягость работы, временная  нужда, но зато, если она превозможет все это, то она превозможет и остальное.    

– Что же ей, по-вашему, в судомойки идти? –  спросил с недоверием Соловьев.    

– Ну да, – спокойно возразил Симановский, – в  судомойки, в прачки, в кухарки. Всякий труд возвышает человека.    

Лихонин покачал головой.    

– Золотые слова. Сама мудрость вещает вашими устами,  Симановский. Судомойкой, кухаркой, горничной, экономкой... но, во-первых, вряд  ли она на это способна, во-вторых, она уже была горничной и вкусила все  прелести барских окриков при всех и барских щипков за дверями, в коридоре.  Скажите, разве вы не знаете, что девяносто процентов проституции вербуется из  числа женской прислуги? И, значит, бедная Люба при первой же несправедливости,  при первой неудаче легче и охотнее пойдет туда же, откуда я ее извлек, если еще  не хуже, потому что это для нее и не так страшно и привычно, а может быть, даже  от господского обращения и в охотку покажется. А кроме того, стоит ли мне, то  есть, я хочу сказать, стоит ли нам всем, столько хлопотать, стараться,  беспокоиться для того, чтобы, избавив человека от одного рабства, ввергнуть в  другое?    

– Верно, – подтвердил Соловьев.    

– Как хотите, – с презрительным видом процедил  Симановский.    

– А что касается до меня, – заметил князь, –  то я готов, как твой приятель и как человек любознательный, присутствовать при  этом опыте и участвовать в нем. Но я тебя еще утром предупреждал, что такие  опыты бывали и всегда оканчивались позорной неудачей, по крайней мере те, о  которых мы знаем лично, а те, о которых мы знаем только понаслышке, сомнительны  в смысле достоверности. Но ты начал дело, Лихонин, – и делай. Мы тебе  помощники.    

Лихонин ударил ладонью по столу.    

– Нет! – воскликнул он упрямо. – Симановский  отчасти прав насчет того, что большая опасность для человека, если его водить  на помочах. Но не вижу другого исхода. На первых порах помогу ей комнатой и  столом... найду нетрудную работу, куплю для нее необходимые принадлежности.  Будь что будет! И сделаем все, чтобы хоть немного образовать ее ум, а что  сердце и душа у нее прекрасные – в этом я уверен. Не имею никаких оснований для  веры, но уверен, почти знаю. Нижерадзе! Не паясничай! – резко крикнул он,  бледнея. – Я сдерживался уж много раз при твоих дурацких выходках. Я до  сих пор считал тебя за человека с совестью и с чувством. Еще одна неуместная  острота, и я персменю о тебе мнение, и знай, что это навсегда.    

– Да я же ничего... Я же, право... Зачем кирпичиться,  душа мой? Тебе не нравится, что я веселый человек, ну, замолчу. Давай твою  руку, Лихонин, выпьем!    

– Ну, ладно, отвяжись. Будь здоров! Только не веди себя  мальчишкой, барашек осетинский. Ну, так я продолжаю, господа. Если мы не отыщем  ничего, что удовлетворяло бы справедливому мнению Симановского о достоинстве  независимого, ничем не поддержанного труда, тогда я все-таки остаюсь при моей  системе: учить Любу чему можно, водить в театр, на выставки, на популярные  лекции, в музеи, читать вслух, доставлять ей возможность слушать музыку,  конечно, понятную. Одному мне, понятно, не справиться со всем этим. Жду от вас  помощи, а там что бог даст.    

– Что же, – сказал Симановский, – дело новое,  незатасканное, и как знать, чего не знаешь, – может быть, вы, Лихонин,  сделаетесь настоящим духовным отцом хорошего человека. Я тоже предлагаю свои  услуги.    

– И я! И я! – поддержали другие двое, и тут же, не  выходя из-за стола, четверо студентов выработали очень широкую и очень  диковинную программу образования и просвещения Любки.    

Соловьев взял на себя обучить девушку грамматике и письму.  Чтобы не утомлять ее скучными уроками и в награду за ее успехи, он будет читать  ей вслух доступную художественную беллетристику, русскую и иностранную. Лихонин  оставил за собою преподавание арифметики, географии и истории.    

Князь же сказал простосердечно, без обычной шутливости на  этот раз:    

– Я, дети мои, ничего не знаю, а что и знаю, то – очень  плохо. Но я ей буду читать замечательное произведение великого грузинского  поэта Руставели и переводить строчка за строчкой. Признаюсь вам, что я никакой  педагог: я пробовал быть репетитором, но меня вежливо выгоняли после второго же  урока. Однако никто лучше меня не сумеет научить играть на гитаре, мандолине и  зурне.    

Нижерадзе говорил совершенно серьезно, и поэтому Лихонин с  Соловьевым добродушно рассмеялись, но совсем неожиданно, ко всеобщему  удивлению, его поддержал Симаневский.    

– Князь говорит дело. Умение владеть инструментом во  всяком случае повышает эстетический вкус, да и в жизни иногда бывает  подспорьем. Я же, с своей стороны, господа... я предлагаю читать с молодой  особой «Капитал» Маркса и историю человеческой культуры. А кроме того.  проходить с ней физику и химию.    

Если бы не обычный авторитет Симановского и не важность, с  которой он говорил, то остальные трое расхохотались бы ему в лицо. Они только  поглядели на него выпученными глазами.    

– Ну да, – продолжал невозмутимо  Симановский, – я покажу ей целый ряд возможных произвести дома химических  и физических опытов, которые всегда занимательны и полезны для ума и искореняют  предрассудки. Попутно я объясню ей кое-что о строении мира, о свойствах  материи. Что же касается до Карла Маркса, то помните, что великие книги  одинаково доступны пониманию и ученого и неграмотного крестьянина, лишь бы было  понятно изложено. А всякая великая мысль проста.    

     

Лихонин нашел Любку на условленном месте, на бульварной  скамеечке. Она очень неохотно шла с ним домой. Как и предполагал Лихонин, ее,  давно отвыкшую от будничной, суровой и обильной всякими неприятностями  действительности, страшила встреча с ворчливой Александрой, и, кроме того, на  нее угнетающе подействовало то, что Лихонин не хотел скрывать ее прошлое. Но  она, давно уже потерявшая в учреждении Анны Марковны свою волю, обезличенная,  готовая идти вслед за всяким чужим зовом, не сказала ему ни слова и пошла вслед  за ним.    

Коварная Александра успела уже за это время сбегать к  управляющему домом пожаловаться, что вот, мол, приехал Лихонин с какой-то  девицей, ночевал с ней в комнате, а кто она, того Александра не знает, что  Лихонин говорит, будто двоюродная сестра, а паспорта не предъявил. Пришлось  очень долго, пространно и утомительно объясняться с управляющим, человеком  грубым и наглым, который обращался со всеми жильцами дома как с обывателями  завоеванного города, и только слегка побаивался студентов, дававших ему иногда  суровый отпор. Умилостивил его Лихонин лишь только тем, что тут же занял для  Любки другой номер через несколько комнат от себя, под самым скосом крыши, так  что он представлял из себя внутри круто усеченную, низкую, четырехстороннюю  пирамиду с одним окошком.    

– А все же вы паспорт, господин Лихонин, непременно  завтра же предъявите, – настойчиво сказал управляющий на прощанье. –  Как вы человек почтенный, работящий, и мы с вами давно знакомы, также и платите  вы аккуратно, то только для вас делаю. Времена, вы сами знаете, какие теперь  тяжелые. Донесет кто-нибудь, и меня не то что оштрафуют, а и выселить могут из  города. Теперь строго.    

Вечером Лихонин с Любкой гуляли по Княжескому саду, слушали  музыку, игравшую в Благородном собрании, и рано возвратились домой. Он проводил  Любку до дверей ее комнаты и сейчас же простился с ней, впрочем, поцеловав ее  нежно, по-отечески, в лоб. Но через десять минут, когда он уже лежал в постели  раздетый и читал государственное право, вдруг Любка, точно кошка, поцарапавшись  в дверь, вошла к нему.    

– Миленький, душенька! Извините, что я вас  побеспокоила. Нет ли у вас иголки с ниткой? Да вы не сердитесь на меня: я  сейчас уйду.    

– Люба! Я тебя прошу не сейчас, а сию секунду уйти.  Наконец я требую!    

– Голубчик мой, хорошенький мой, – смешно и  жалобно запела Любка, – ну что вы всё на меня кричите? – и, мгновенно  дунув на свечку, она в темноте приникла к нему смеясь и плача.    

– Нет, так нельзя, Люба! Так невозможно дальше,говорил  десять минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго  плащом, одеялом. – Завтра же я найму тебе комнату в другом доме. И вообще,  чтобы этого не было! Иди с богом, спокойной ночи! Все-таки ты должна дать  честное слово, что у нас отношения будут только дружеские.    

– Даю, миленький, даю, даю, даю! – залепетала она,  улыбаясь, и быстро чмокнула его сначала в губы, а потом в руку.    

Последнее было сделано совсем инстинктивно и, пожалуй,  неожиданно даже для самой Любки. Никогда еще в жизни она не целовала мужской  руки, кроме как у попа. Может быть, она хотела этим выразить признательность  Лихонину и преклонение перед ним, как перед существом высшим.    

 XV    

     

Среди русских интеллигентов, как уже многими замечено, есть  порядочное количество диковинных людей, истинных детей русской страны и  культуры, которые сумеют героически, не дрогнув ни одним мускулом, глядеть  прямо в лицо смерти, которые способны ради идеи терпеливо переносить  невообразимые лишения и страдания, равные пытке, но зато эти люди теряются от  высокомерности швейцара, съеживаются от окрика прачки, а в полицейский участок  входят с томительной и робкой тоской. Вот именно таким-то и был Лихонин. На  следующий день (вчера было нельзя из-за праздника и позднего времени),  проснувшись очень рано и вспомнив о том, что ему нужно ехать хлопотать о  Любкином паспорте, он почувствовал себя так же скверно, как в былое время,  когда еще гимназистом шел на экзамен, зная, что наверное провалится. У него  болела голова, а руки и ноги казались какими-то чужими, ненужными, к тому же на  улице с утра шел мелкий и точно грязный дождь. «Всегда вот, когда предстоит  какая-нибудь неприятность, непременно идет дождь», – думал Лихонин,  медленно одеваясь.    

До Ямской улицы от него было не особенно далеко, не более  версты. Он вообще нередко бывал в этих местах, но никогда ему не приходилось  идти туда днем, и по дороге ему все казалось, что каждый встречный, каждый  извозчик и городовой смотрят на него с любопытством, с укором или с  пренебрежением, точно угадывая цель его путешествия. Как и всегда это бывает в  ненастное мутное утро, все попадавшиеся ему на глаза лица казались бледными,  некрасивыми, с уродливо подчеркнутыми недостатками. Десятки раз он воображал  себе все, что он скажет сначала в доме, а потом в полиции, и каждый раз у него  выходило по-иному. Сердясь на самого себя за эту преждевременную репетицию, он  иногда останавливал себя:    

– Ах! Не надо думать, не надо предполагать, что  скажешь. Всегда гораздо лучше выходит, когда это делается сразу...    

И сейчас же опять в голове у него начинались воображаемые  диалоги:    

– Вы не имеете права удерживать девушку против желания.    

– Да, но пускай она сама заявит о своем уходе. – Я  действую по ее поручению.    

– Хорошо, но чем вы это можете доказать? – И опять  он мысленно обрывал сам себя.    

Начался городской выгон, на котором паслись коровы, дощатый  тротуар вдоль забора, шаткие мостики через ручейки и канавы. Потом он свернул  на Ямскую. В доме Анны Марковны все окна были закрыты ставнями с вырезными  посредине отверстиями в форме сердец. Также быЛи закрыты и все остальные дома  безлюдной улицы, опустевшей точно после моровой язвы. Со стесненным сердцем  Лихонин потянул рукоятку звонка.    

На звонок отворила горничная, босая, с подтыканным подолом,  с мокрой тряпкой в руке, с лицом, полосатым от грязи, – она только что  мыла пол.    

– Мне бы Женьку, – попросил Лихонин несмело.    

– Так что барышня Женя заняты с гостем. Еще не  просыпались.    

– Ну, тогда Тамару.    

Горничная посмотрела на него недоверчиво.    

– Барышня Тамара, – не знаю... Кажется, тоже  занята. Да вы как, с визитом или что?    

– Ах, не все ли равно. Ну, скажем, с визитом.    

– Не знаю. Пойду погляжу. Подождите.    

Она ушла, оставив Лихонина в полутемной зале. Голубые  пыльные столбы, исходившие из отверстий в ставнях, пронизывали прямо и вкось  тяжелый сумрак. Безобразными пятнами выступали из серой мути раскрашенная  мебель и слащавые олеографии на стенах. Пахло вчерашним табаком, сыростью,  кислятиной и еще чем-то особенным, неопределенным, нежилым, чем всегда пахнут  по утрам помещения, в которых живут только временно: пустые театры,  танцевальные залы, аудитории. Далеко в городе прерывисто дребезжали дрожки.  Стенные часы однозвучно тикали за стеной. В странном волнении ходил Лихонин  взад и вперед по зале и потирал и мял дрожавшие руки, и почему-то сутулился, и чувствовал  холод.    

«Не нужно было затеивать всю эту фальшивую комедию, –  думал он раздраженно. – Нечего уж и говорить о том, что я стал теперь  позорной сказкою всего университета. Дернул меня черт! А ведь даже и вчера днем  было не поздно, когда она говорила, что готова уехать назад. Дать бы ей только  на извозчика и немножко на булавки, и поехала бы, и все было бы прекрасно, и  был бы я теперь независим, свободен и не испытывал бы этого мучительного и  позорного состояния духа. А теперь уже поздно отступать. Завтра будет еще  позднее, а послезавтра – еще. Отколов одну глупость, нужно ее сейчас же  прекратить, а если не сделаешь этого вовремя, то она влечет за собою две  других, а те – двадцать новых. Или, может быть, и теперь не поздно? Ведь она же  глупа, неразвита и, вероятно, как и большинство из них, истеричка. Она –  животное, годное только для еды и для постели! О! Черт! – Лихонин крепко  стиснул себе руками щеки и лоб и зажмурился.И хоть бы я устоял от простого,  грубого физического соблазна! Вот, сам видишь, это уже случилось дважды, а  потом и пойдет, и пойдет...»    

Но рядом с этими мыслями бежали другие, противоположные:    

«Но ведь я мужчина! Ведь я господин своему слову. Ведь то,  что толкнуло меня на этот поступок, было прекрасно, благородно и возвышенно. Я  отлично помню восторг, который охватил меня, когда моя мысль перешла в дело!  Это было чистое, огромное чувство. Или это просто была блажь ума,  подхлестнутого алкоголем, следствие бессонной ночи, курения и длинных  отвлеченных разговоров?»    

И тотчас же представлялась ему Любка, представлялась  издалека, точно из туманной глубины времен, неловкая, робкая, с ее некрасивым и  милым лицом, которое стало вдруг казаться бесконечно родственным, давным-давно  привычным и в то же время несправедливо, без повода, неприятным.    

«Неужели я трус и тряпка?! – внутренне кричал Лихонин и  заламывал пальцы. – Чего я боюсь, перед кем стесняюсь? Не гордился ли я  всегда тем, что я один хозяин своей жизни? Предположим даже, что мне пришла в  голову фантазия, блажь сделать психологический опыт над человеческой душой,  опыт редкий, на девяносто девять шансов неудачный. Неужели я должен отдавать  кому-нибудь в этом отчет или бояться чьего-либо мнения? Лихонин! Погляди на  человечество сверху вниз!»    

В комнату вошла Женя, растрепанная, заспанная, в белой  ночной кофточке поверх белой нижней юбки.    

– А-а! – зевнула она, протягивая Лихонину  руку. – Здравствуйте, милый студент! Как ваша Любочка себя чувствует на  новоселье? Позовите когда в гости. Или вы справляете свой медовой месяц  потихоньку? Без посторонних свидетелей?    

– Брось пустое, Женечка. Я насчет паспорта пришел.    

– Та-ак. Насчет паспорта, – задумалась  Женька. – То есть тут не паспорт, а надо вам взять у экономки бланк.  Понимаете, наш обыкновенный проститутский бланк, а уж вам его в участке обменят  на настоящую книжку. Только, видите, голубчик, в этом деле я вам буду плохая  помощница. Они меня, чего доброго, изобьют, если я сунусь к экономке со  швейцаром. А вы вот что сделайте. Пошлите-ка лучше горничную за экономкой,  скажите, чтобы она передала, что, мол, пришел один гость, постоянный, по делу,  что очень нужно видеть лично. А меня вы извините – я отступаюсь, и не  сердитесь, пожалуйста. Сами знаете: своя рубашка ближе к телу. Да что вам здесь  в темноте шататься одному? Идите лучше в кабинет. Если хотите, я вам пива туда  пришлю. Или, может быть, кофе хотите? А то, – и она лукаво заблестела  глазами, – а то, может быть, девочку? Тамара занята, так, может быть, Нюру  или Верку?    

– Перестаньте, Женя! Я пришел по серьезному и важному  вопросу, а вы...    

– Ну, ну, не буду, не буду! Это я только так. Вижу, что  верность соблюдаете. Это очень благородно с вашей стороны. Так идемте же.    

Она повела его в кабинет и, открыв внутренний болт ставни,  распахнула ее. Дневной свет мягко и скучно расплескался по красным с золотом  стенам, по канделябрам, по мягкой красной вельветиновой мебели.    

«Вот здесь это началось», – подумал Лихонин с тоскливым  сожалением.    

– Я ухожу, – сказала Женька. – Вы перед ней  не очень-то пасуйте и перед Семеном тоже. Собачьтесь с ними вовсю. Теперь день,  и они вам ничего не посмеют сделать. В случае чего, скажите прямо, что, мол,  поедете сейчас к губернатору и донесете. Скажите, что их в двадцать четыре часа  закроют и выселят из города. Они от окриков шелковыми становятся. Ну-с, желаю  успеха!    

Она ушла. Спустя десять минут в кабинет вплыла экономка Эмма  Эдуардовна в сатиновом голубом пеньюаре, дебелая, с важным лицом, расширявшимся  от лба вниз к щекам, точно уродливая тыква, со всеми своими массивными  подбородками и грудями, с маленькими, зоркими, черными, безресницыми глазами, с  тонкими, злыми, поджатыми губами. Лихонин, привстав, пожал протянутую ему  пухлую руку, унизанную кольцами, и вдруг подумал брезгливо:    

«Черт возьми! Если бы у этой гадины была душа, если бы эту  душу можно было прочитать, то сколько прямых и косвенных убийств таятся в ней  скрытыми!»    

Надо сказать, что, идя в Ямки, Лихонин, кроме денег,  захватил с собою револьвер и часто по дороге, на ходу, лазил рукой в карман и  ощущал там холодное прикосновение металла. Он ждал оскорбления, насилия и готовился  встретить их надлежащим образом. Но, к его удивлению, все, что он предполагал и  чего он боялся, оказалось трусливым, фантастическим вымыслом. Дело обстояло  гораздо проще, скучнее, прозаичнее и в то же время неприятнее.    

– Ja, mein Herr[11], –  сказала равнодушно и немного свысока экономка, усаживаясь в низкое кресло и  закуривая папиросу. – Вы заплатиль за одна ночь и вместо этого взяль девушка  еще на одна день и еще на одна ночь. Also[12],  вы должен еще двадцать пять рублей. Когда мы отпускаем девочка на ночь, мы  берем десять рублей, а за сутки двадцать пять. Это, как такса. Не угодно ли  вам, молодой человек, курить? – Она протянула ему портсигар, и Лихонин  как-то нечаянно взял папиросу.    

– Я хотел поговорить с вами совсем о другом.    

– О! Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно понимаю.  Вероятно, молодой человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на  задержание или чтобы ее, – как это называется по-русску, – чтобы ее  спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и  всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается с  очень глупыми молодыми людьми. Но только уверяю вас, что из этого ничего не  выйдет.    

– Выйдет, не выйдет, – это уж мое дело, –  глухо ответил Лихонин, глядя вниз, на свои пальцы, подрагивавшие у него на  коленях.    

– О, конечно, ваше дело, молодой студент, – и  дряблые щеки и величественные подбородки Эммы Эдуардовны запрыгали от  беззвучного смеха. – От души желаю вам на любовь и дружбу, но только вы  потрудитесь сказать этой мерзавке, этой Любке, чтобы она не смела сюда и носа  показывать, когда вы ее, как собачонку, выбросите на улицу. Пусть подыхает с  голоду под забором или идет в полтинничное заведение для солдат!    

– Поверьте, не вернется. Прошу вас только дать мне  немедленно ее свидетельство.    

– Свидетельство? Ах, пожалуйста! Хоть сию минуту.  Только вы потрудитесь сначала заплатить за все, что она брала здесь в кредит.  Посмотрите, вот ее расчетная книжка. Я ее нарочно взяла с собой. Уж я знала,  чем кончится наш разговор. – Она вынула из разреза пеньюара, показав на  минутку Лихонину свою жирную, желтую, огромную грудь, маленькую книжку в черном  переплете с заголовком: «Счет девицы Ирины Вощенковой в доме терпимости,  содержимом Анной Марковной Шайбес, по Ямской улице, в доме ь такой-то», и протянула  ему через стол. Лихонин перевернул первую страницу и прочитал три или четыре  параграфа печатных правил. Там сухо и кратко говорилось о том, что расчетная  книжка имеется в двух экземплярах, из которых один хранится у хозяйки, а другой  у проститутки, что в обе книжки заносятся все приходы и расходы, что по уговору  проститутка получает стол, квартиру, отопление, освещение, постельное белье,  баню и прочее и за это выплачивает хозяйке никак не более двух третей своего  заработка, из остальных же денег она обязана одеваться чисто и прилично, имея  не менее двух выходных платьев. Дальше упоминалось о том, что расплата  производится при помощи марок, которые хозяйка выдает проститутке по получении  от нее денег, а счет заключается в конце каждого месяца, И наконец, что  проститутка во всякое время может оставить дом терпимости, даже если бы за ней  оставался и долг, который, однако, она обязывается погасить на основании общих  гражданских законов.    

Лихонин ткнул пальцем в последний пункт и, перевернув книжку  лицом к экономке, сказал торжествующе:    

– Ага! Вот видите: имеет право оставить дом во всякое  время. Следовательно, она может во всякое время бросить ваш гнусный вертеп,  ваше проклятое гнездо насилия, подлости и разврата, в котором вы... –  забарабанил было Лихонин, но экономка спокойно оборвала его:    

– О! Я не сомневаюсь в этом. Пускай уходит. Пускай  только заплатит деньги.    

– А векселя? Она может дать векселя.    

– Пст! Векселя! Во-первых, она неграмотна, а во-вторых,  что стоят ее векселя? Тьфу! и больше ничего! Пускай она найдет себе поручителя,  который бы заслуживал доверие, и тогда я ничего не имею против.    

– Но ведь в правилах ничего не сказано о поручителях.    

– Мало ли что не сказано! в правилах тоже не сказано,  что можно увозить из дому девицу, не предупредив хозяев.    

– Но во всяком случае вы должны мне будете отдать ее  бланк.    

– Никогда не сделаю такой глупости! Явитесь сюда с  какой-нибудь почтенной особой и с полицией, и пусть полиция удостоверит, что  этот ваш знакомый есть человек состоятельный, и пускай этот человек за вас  поручится, и пускай, кроме того, полиция удостоверит, что вы берете девушку не  для того, чтобы торговать ею или перепродать в другое заведение, – тогда  пожалуйста! С руками и ногами!    

– Чертовщина! – воскликнул Лихонин. – Но если  этим поручителем буду я, я сам! Если я вам сейчас же подпишу векселя...    

– Молодой человек! Я не знаю, чему вас учат в разных  ваших университетах, но неужели вы меня считаете за такую уже окончательную  дуру? Дай бог, чтобы у вас были, кроме этих, которые на вас, еще какие-нибудь штаны!  Дай бог, чтобы вы хоть через день имели на обед обрезки колбасы из колбасной  лавки, а вы говорите: вексель! Что вы мне голову морочите?    

Лихонин окончательно рассердился. Он вытащил из кармана  бумажник и шлепнул его на стол.    

– В таком случае я плачу лично и сейчас же!    

– Ах, ну это дело другого рода, – сладко, но  все-таки с недоверием пропела экономка. – Потрудитесь перевернуть  страничку и посмотрите, каков счет вашей возлюбленной.    

– Молчи, стерва! – крикнул на нее Лихонин.    

– Молчу, дурак, – спокойно отозвалась экономка.    

На разграфленных листочках по левой стороне обозначался  приход, по правой – расход.    

«Получено марками 15-го февраля, – читал  Лихонин, – 10 рублей, 16-го – 4 р., 17-го – 12 р., 18-го больна, 19-го  больна, 20-го – 6 р., 21-го – 24 р.».    

«Боже мой! – с омерзением, с ужасом подумал  Лихонин, – двенадцать человек! В одну ночь!»    

В конце месяца стояло:    

«Итого 330 рублей».    

«Господи! Ведь это бред какой-то! Сто шестьдесят пять  визитов», – думал, механически подсчитав, Лихонин и все продолжал перелистывать  страницы. Потом он перешел на правые столбцы. «Сделано платье красное шелковое  с кружевом 84 р. Портниха Елдокимова. Матине кружевное 35 р. Портниха  Елдокимова. Чулки шелковые 6 пар 36 рублей» и т. д. и т. д. «Дано на извозчика,  дано на конфеты, куплено духов» и т. д. и т.д. «Итого 205 рублей». Затем из 330  р. вычиталось 220 р. – доля хозяйки за пансион. Получалась цифра 110 р.  Конец месячного расчета гласил:    

«Итого, за уплатой портнихе и за прочие предметы ста десяти  рублей, за Ириной Вощенковой остается долгу девяносто пять (95) рублей, а с  оставшимися от прошлого года четыреста восемнадцатью рублями – пятьсот  тринадцать (513) рублей».    

Лихонин упал духом. Сначала он пробовал было возмущаться  дороговизной поставляемых материалов, но экономка хладнокровно возражала, что  это ее совсем не касается, что заведение только требует, чтобы девушка  одевалась прилично, как подобает девице из порядочного, благородного дома, а до  остального ему нет дела. Заведение только оказывает ей кредит, уплачивая ее  расходы.    

– Но ведь это мегера, это паук в образе человека эта  ваша портниха! – кричал исступленно Лихонин. – Ведь она же в заговоре  с вами, кровососная банка вы этакая, черепаха вы гнусная! Каракатица! Где у вас  совесть?!    

Чем он больше волновался, тем Эмма Эдуардовна становилась  спокойнее и насмешливее.    

– Опять повторяю: это не мое дело. А вы, молодой  человек, не выражайтесь, потому что я позову швейцара, и он вас выкинет из  дверей.    

Лихонину приходилось долго, озверело, до хрипоты в горле  торговаться с жестокой женщиной, пока она, наконец, не согласилась взять двести  пятьдесят рублей наличными деньгами и на двести рублей векселями. И то только  тогда, когда Лихонин семестровым свидетельством доказал ей, что он в этом году  кончает и делается адвокатом...    

Экономка пошла за билетом, а Лихонин принялся расхаживать  взад и вперед по кабинету. Он пересмотрел уже все картинки на стенах: и Леду с  лебедем, и купанье на морском берегу, и одалиску в гареме, и сатира, несущего  на руках голую нимфу, но вдруг его внимание привлек полузакрытый портьерой  небольшой печатный плакат в рамке и за стеклом. Это был свод правил и  постановлений, касающихся обихода публичных домов. Он попался впервые на глаза  Лихонину, и студент с удивлением и брезгливостью читал эти строки, изложенные  мертвым, казенным языком полицейских участков. Там с постыдной деловою  холодностью говорилось о всевозможных мероприятиях и предосторожностях против  заражений, об интимном женском туалете, об еженедельных медицинских осмотрах и  обо всех приспособлениях для них. Лихонин прочитал также о том, что заведение  не должно располагаться ближе чем на сто шагов от церквей, учебных заведений и  судебных зданий, что содержать дом терпимости могут только лица женского пола,  что селиться при хозяйке могут только ее родственники и то исключительно  женского пола и не старше семи лет и что как девушки, так и хозяева дома и  прислуга должны в отношениях между собою и также с гостями соблюдать  вежливость, тишину, учтивость и благопристойность, отнюдь не позволяя себе  пьянства, ругательства и драки. А также и о том, что проститутка не должна  позволять себе любовных ласк, будучи в пьяном виде или с пьяным мужчиною, а  кроме того, во время известных отправлений. Тут же строжайше воспрещалось  проституткам производить искусственные выкидыши. «Какой серьезный и  нравственный взгляд на вещи!» – со злобной насмешкой подумал Лихонин.    

Наконец дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги  и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул  ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и на  руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое  взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить.  Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял на улице,  она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула:    

– Студент! Эй! Студент!    

Он остановился и обернулся.    

– Что еще?    

– А еще вот что. Теперь я должна вам сказать, что ваша  Любка дрянь, воровка и больна сифилисом! У нас никто из хороших гостей не хотел  ее брать, и все равно, если бы вы не взяли ее, то завтра мы ее выбросили бы  вон! Еще скажу, что она путалась со швейцаром, с городовыми, с дворниками и с  воришками. Поздравляю вас с законным браком!    

– У-у! Гадина! – зарычал на нее Лихонин.    

– Болван зеленый! – крикнула экономка и захлопнула  дверь.    

В участок Лихонин поехал на извозчике. По дороге он  вспомнил, что не успел как следует поглядеть на бланк, на этот пресловутый  «желтый билет», о котором он так много слышал. Это был обыкновенный белый  листочек не более почтового конверта. На одной стороне в соответствующей графе  были прописаны имя, отчество и фамилия Любки и ее профессия – «проститутка», а  на другой стороне – краткие извлечения из параграфов того плаката, который он  только что прочитал, – позорные, лицемерные правила о приличном поведении  и внешней и внутренней чистоте. «Каждый посетитель, – прочитал он, –  имеет право требовать от проститутки письменное удостоверение доктора,  свидетельствовавшего ее в последний раз». И опять сентиментальная жалость  овладела сердцем Лихонина.    

«Бедные женщины! – подумал он со скорбью. – Чего  только с вами не делают, как не издеваются над вами, пока вы не привыкнете ко  всему, точно слепые лошади на молотильном приводе!»    

В участке его принял околоточный Кербеш. Он провел ночь на  дежурстве, не выспался и был сердит. Его роскошная, веерообразная рыжая борода  была помята. Правая половина румяного лица еще пунцово рдела от долгого лежания  на неудобной клеенчатой подушке. Но удивительные ярко-синие глаза, холодные и  светлые, глядели ясно и жестко, как голубой фарфор. Окончив допрашивать,  переписывать и ругать скверными словами кучу оборванцев, забранных ночью для  вытрезвления и теперь отправляемых по своим участкам, он откинулся на спинку  дивана, заложил руки за шею и так крепко потянулся всей своей огромной  богатырской фигурой, что у него затрещали все связки и суставы. Поглядел он на  Лихонина, точно на вещь, и спросил:    

– А вам что, господин студент?    

Лихонин вкратце изложил свое дело.    

– И вот я хочу, – закончил он, – взять ее к  себе... как это у вас полагается?.. в качестве прислуги или, если хотите,  родственницы, словом... как это делается?..    

– Ну, скажем, содержанки или жены, – равнодушно  возразил Кербеш и покрутил в руках серебряный портсигар с монограммами и  фигурками. – Я решительно ничего не могу для вас сделать... по крайней  мере сейчас. Если вы желаете на ней жениться, представьте соответствующее  разрешение своего университетского начальства. Если же вы берете на содержание,  то подумайте, какая же тут логика? Вы берете девушку из дома разврата для того,  чтобы жить с ней в развратном сожительстве.    

– Прислугой, наконец, – вставил Лихонин.    

– Да и прислугой тоже. Потрудитесь представить  свидетельство от вашего квартирохозяина, – ведь, надеюсь, вы сами не  домовладелец?.. Так вот, свидетельство о том, что вы в состоянии держать  прислугу, а кроме того, все документы, удостоверяющие, что вы именно та  личность, за которую себя выдаете, например, свидетельство из вашего участка и  из университета и все такое прочее. Ведь вы, надеюсь, прописаны? Или, может  быть, того?.. Из нелегальных?    

– Нет, я прописан! – возразил Лихонин, начиная  терять терпение.    

– И чудесно. А девица, о которой вы хлопочете?    

– Нет, она еще не прописана. Но у меня имеется ее  бланк, который вы, надеюсь, обмените мне на ее настоящий паспорт, и тогда я  сейчас же пропишу ее.    

Кербеш развел руками, потом опять заиграл портсигаром.    

– Ничего не могу поделать для вас, господин студент,  ровно ничего, покамест вы не представите всех требуемых бумаг. Что касается до  девицы, то она, как не имеющая жительства, будет немедленно отправлена в  полицию и задержана при ней, если только сама лично не пожелает отправиться  туда, откуда вы ее взяли. Имею честь кланяться.    

Лихонин резко нахлобучил шапку и пошел к дверям. Но вдруг у  него в голове мелькнула остроумная мысль, от которой, однако, ему самому стало  противно. И, чувствуя под ложечкой тошноту, с мокрыми, холодными руками,  испытывая противное щемление в пальцах ног, он опять подошел к столу и сказал,  как будто бы небрежно, но срывающимся голосом:    

– Виноват, господин околоточный. Я забыл самое главное:  один наш общий знакомый поручил мне передать вам его небольшой должок.    

– Хм! Знакомый? – спросил Кербеш, широко раскрывая  свои прекрасные лазурные глаза. – Это кто же такой?    

– Бар... Барбарисов.    

– А, Барбарисов? Так, так, так! Помню, помню!    

– Так вот, не угодно ли вам принять эти десять рублей?    

Кербеш покачал головой, но бумажку не взял.    

– Ну и свинья же этот ваш... то есть наш Барбарисов Он  мне должен вовсе не десять рублей, а четвертную. Подлец этакий! Двадцать пять  рублей, да еще там мелочь какая-то. Ну, мелочь я ему, конечно, не считаю. Бог с  ним! Это, видите ли, бильярдный долг. Я должен сказать, что он, негодяй, играет  нечисто... Итак, молодой человек, гоните еще пятнадцать. – Ну, и жох же  вы, господин околоточный! – сказал Лихонин, доставая деньги.    

– Помилуйте! – совсем уж добродушно возразил  Кербеш. – Жена, дети... Жалованье наше, вы сами знаете, какое...  Получайте, молодой человек, паспортишко. Распишитесь в принятии. Желаю...    

Странное дело! Сознание того, что паспорт, наконец, у него в  кармане, почему-то вдруг успокоило и опять взбодрило и приподняло нервы  Лихонина.    

«Что же! – думал он, быстро идя по улице, – самое  начало положено, самое трудное сделано. Держись крепко теперь, Лихонин, и не  падай духом! То, что ты сделал,прекрасно и возвышенно. Пусть я буду даже  жертвой этого поступка – все равно! Стыдно, делая хорошее дело, сейчас же ждать  за него награды. Я не цирковая собачка, и не дрессированный верблюд, и не  первая ученица института благородных девиц. Напрасно только я вчера разболтался  с этими носителями просвещения. Вышло глупо, бестактно и во всяком случае  преждевременно. Но все поправимо в жизни. Перетерпишь самое тяжелое, самое  позорное, а пройдет время, вспомнишь о нем, как о пустяках...»    

К его удивлению, Любка не особенно удивилась и совсем не  обрадовалась, когда он торжественно показал ей паспорт. Она была только рада  опять увидеть Лихонина. Кажется, эта первобытная, наивная душа успела уже  прилепиться к своему покровителю. Она кинулась было к нему на шею, но он  остановил ее и тихо, почти на ухо спросил:    

– Люба, скажи мне... не бойся говорить правду, что бы  ни было... Мне сейчас там, в доме, сказали, что будто ты больна одной  болезнью... знаешь, такой, которая называется дурной болезнью. Если ты мне хоть  сколько-нибудь веришь, скажи, голубчик, скажи, так это или нет?    

Она покраснела, закрыла лицо руками, упала на диван и  расплакалась.    

– Миленький мой! Василь Василич! Васенька! Ей-богу!  Вот, ей-богу, никогда ничего подобного! Я всегда была такая осторожная. Я  ужасно этого боялась. Я вас так люблю! Я вам непременно бы сказала. – Она  поймала его руки, прижала их к своему мокрому лицу и продолжала уверять его со  смешной и трогательной искренностью несправедливо обвиняемого ребенка.    

И он тотчас же в душе поверил ей.    

– Я тебе верю, дитя мое, – сказал он тихо,  поглаживая ее волосы. – Не волнуйся, не плачь. Только не будем опять  поддаваться нашим слабостям. Ну, случилось пусть случилось, и больше не  повторим этого.    

– Как хотите, – лепетала девушка, целуя то его  руки, то сукно его сюртука. – Если я вам так не нравлюсь, то, конечно, как  хотите.    

Однако и в этот же вечер соблазн опять повторился и до тех  пор повторялся, пока моменты грехопадения перестали возбуждать в Лихонине  жгучий стыд и не обратились в привычку, поглотив и потушив раскаяние.    

 XVI    

     

Надо отдать справедливость Лихонину: он сделал все, чтобы  устроить Любке спокойное и безбедное существование. Так как он знал, что им все  равно придется оставить их мансарду, этот скворечник, возвышавшийся над всем  городом, оставить не так из-за тесноты и неудобства, как из-за характера  старухи Александры, которая с каждым днем становилась все лютее, придирчивее и  бранчивее, то он решился снять на краю города, на Борщаговке, маленькую  квартиренку, состоявшую из двух комнат и кухни. Квартира попалась ему  недорогая, за девять рублей в месяц, без дров. Правда, Лихонину приходилось  бегать оттуда очень далеко по его урокам, но он твердо полагался на свою  выносливость и здоровье и часто говаривал:    

– У меня ноги свои. Жалеть их нечего.    

И правда, ходить пешком он был великий мастер. Однажды, ради  шутки, положив себе в жилетный карман шагомер, он к вечеру насчитал двадцать  верст, что, принимая во внимание необыкновенную длину его ног, равнялось  верстам двадцати пяти. А бегать ему надо было довольно-таки много, потому что  хлопоты по Любкиному паспорту и обзаведение кое-какою домашнею рухлядью съели  весь его случайный карточный выигрыш. Он пробовал было опять приняться за игру,  сначала по маленькой, но вскоре убедился, что теперь его карточная звезда  вступила в полосу рокового невезения.    

Ни для кого из его товарищей уже, конечно, не был тайной  настоящий характер его отношений к Любке, но он еще продолжал в их присутствии  разыгрывать с девушкой комедию дружеских и братских отношений. Почему-то он не  мог или не хотел сознать того, что было бы гораздо умнее и выгоднее для него не  лгать, не фальшивить и не притворяться. Или, может быть, он хотя и знал это, но  не умел перевести установившегося тона? А в интимных отношениях он неизбежно  играл второстепенную, пассивную роль. Инициатива, в виде нежности, ласки,  всегда исходила от Любки (она так и осталась Любкой, и Лихонин как-то совсем  позабыл о том, что в паспорте сам же прочитал ее настоящее имя – Ирина). Она,  еще так недавно отдававшая безучастно или, наоборот, с имитацией знойной  страсти свое тело десяткам людей в день, сотням в месяц, привязалась к Лихонину  всем своим женским существом, любящим и ревнивым, приросла к нему телом,  чувством, мыслями. Ей был смешон и занимателен князь, близок душевно и  интересно-забавен размашистый Соловьев, к подавляющей авторитетности  Симановского она чувствовала суеверный ужас, но Лихонин был для нее  одновременно и властелином, и божеством, и, что всего ужаснее, ее  собственностью, и ее телесной радостью.    

Давно наблюдено, что изжившийся, затасканный мужчина,  изгрызенный и изжеванный челюстями любовных страстей, никогда уже не полюбит  крепкой и единой любовью, одновременно самоотверженной, чистой и страстной. А  для женщины в этом отношении нет ни законов, ни пределов. Это наблюдение в  особенности подтверждалось на Любке. Она с наслаждением готова была  пресмыкаться перед Лихониным, служить ему как раба, но в то же время хотела,  чтобы он принадлежал ей больше, чем стол, чем собачка, чем ночная кофта. И он  оказывался всегда неустойчивым, всегда падающим под натиском этой внезапной  любви, которая из скромного ручейка так быстро превратилась в реку и вышла из  берегов. И нередко он с горечью и насмешкой думал про себя:    

«Каждый вечер я играю роль прекрасного Иосифа, но тот по  крайней мере хоть вырвался, оставив в руках у пылкой дамы свое нижнее белье, а  когда же я, наконец, освобожусь от своего ярма?»    

И тайная вражда к Любке уже грызла его. Все чаще и чаще  приходили ему в голову разные коварные планы освобождения. И иные из них были  настолько нечестны, что через несколько часов или на другой день, вспоминая о  них, Лихонин внутренне корчился от стыда.    

«Я падаю нравственно и умственно! – думал иногда он с  ужасом. – Недаром же я где-то читал или от кого-то слышал, что связь  культурного человека с малоинтеллигентной женщиной никогда не поднимет ее до  уровня мужчины, а наоборот, его пригнет и опустит до умственного и  нравственного кругозора женщины».    

И через две недели она уже совсем перестала волновать его  воображение. Он уступал, как насилию, – длительным ласкам, просьбам, а  часто и жалости.    

А между тем, отдохнувшая и почувствовавшая у себя под ногами  живую, настоящую почву, Любка стала хорошеть с необыкновенной быстротою,  подобно тому как внезапно развертывается после обильного и теплого дождя  цветочный бутон, еще вчера почти умиравший. Веснушки сбежали с ее нежного лица,  и в темных глазах исчезло недоумевающее, растерянное, точно у молодого  галчонка, выражение, и они посвежели и заблестели. Окрепло и налилось тело,  покраснели губы. Но Лихонин, видаясь ежедневно с Любкой, не замечал этого и не  верил тем комплиментам, которые ей расточали его приятели. «Дурацкие  шутки, – думал он, хмурясь. – Дразнятся мальчишки».    

Хозяйкой Любка оказалась менее чем посредственной. Правда,  она умела сварить жирные щи, такие густые, что в них ложка стояла торчком,  приготовить огромные, неуклюжие, бесформенные котлеты и довольно быстро  освоилась под руководством Лихонина с великим искусством заваривания чая (в  семьдесят пять копеек фунт), но дальше этого она не шла, потому что, вероятно,  каждому искусству и для каждого человека есть свои крайние пределы, которых  никак не переступишь. Зато она очень любила мыть полы и исполняла это занятие  так часто и с таким усердием, что в квартире скоро завелась сырость и  показались мокрицы.    

Соблазненный однажды газетной рекламой, Лихонин приобрел для  нее в рассрочку чулочно-вязальную машину. Искусство владеть этим инструментом,  сулившим, судя по объявлению, три рубля в день чистого заработка его владельцу,  оказалось настолько нехитрым, что Лихонин, Соловьев и Нижерадзе легко овладели  им в несколько часов, а Лихонин даже ухитрился связать целый чулок  необыкновенной прочности и таких размеров, что он оказался бы велик даже для  ног Минина и Пожарского, что в Москве, на Красной площади. Одна только Любка  никак не могла постигнуть это ремесло. При каждой ошибке или путанице ей  приходилось обращаться к содействию мужчин. Но зато делать искусственные цветы  она научилась довольно быстро и вопреки мнению Симановского делала их очень  изящно и с большим вкусом, так что через месяц шляпные и специальные магазины  стали покупать у нее работу. И что самое удивительное, она взяла всего два  урока у специалистки, а остальному научилась по самоучителю, руководясь только  приложенными к нему рисунками. Она не ухитрялась выработать цветов более чем на  рубль в неделю, но и эти деньги были ее гордостью, и на первый же вырученный  полтинник она купила Лихонину мундштук для курения.    

Несколько лет спустя Лихонин сам в душе сознавался с  раскаянием и тихой тоской, что этот период времени был самым тихим, мирным и  уютным за всю его университетскую и адвокатскую жизнь. Эта неуклюжая, неловкая,  может быть, даже глупая Любка обладала какой-то инстинктивной домовитостью,  какой-то незаметной способностью создавать вокруг себя светлую, спокойную и  легкую тишину. Это именно она достигла того, что квартира Лихонина очень скоро  стала милым, тихим центром, где чувствовали себя как-то просто, по-семейному, и  отдыхали душою после тяжелых мытарств, нужды и голодания все товарищи Лихонина,  которым, как и большинству студентов того времени, приходилось выдерживать  ожесточенную борьбу с суровыми условиями жизни. Вспоминал Лихонин с благодарной  грустью об ее дружеской услужливости, об ее скромной и внимательной  молчаливости в эти вечера за самоваром, когда так много говорилось, спорилось и  мечталось.    

С учением дело шло очень туго. Все эти самозванные  развиватели, вместе и порознь, говорили о том, что образование человеческого  ума и воспитание человеческой души должны исходить из индивидуальных мотивов,  но на самом деле они пичкали Любку именно тем, что им самим казалось нужным и  необходимым, и старались преодолеть с нею именно те научные препятствия,  которые без всякого ущерба можно было бы оставить в стороне.    

Так, например, Лихонин ни за что не хотел примириться,  обучая ее арифметике, с ее странным, варварским, дикарским или, вернее,  детским, самобытным способом считать. Она считала исключительно единицами,  двойками, тройками и пятками. Так, например, двенадцать у нее были два раза по  две тройки, девятнадцать – три пятерки и две двойки, и надо сказать, что по  своей системе она с быстротою счетных костяшек оперировала почти до ста. Дальше  идти она не решалась, да, впрочем, ей и не было в этом практической надобности.  Тщетно Лихонин старался перевести ее на десятеричную систему. Из этого ничего  не получалось, кроме того, что он выходил из себя, кричал на Любку, а она  глядела на него молча, изумленными, широко открытыми и виноватыми глазами, на  которых ресницы от слез слипались длинными черными стрелами. Так же, по  капризному складу ума, она сравнительно легко начала овладевать сложением и  умножением, но вычитание и деление было для нее непроницаемой стеной. Зато с  удивительной быстротой, легкостью и остроумием она умела решать всевозможные  устные шутливые задачи-головоломки, да и сама помнила их еще очень много из  деревенского тысячелетнего обихода. К географии она была совершенно тупа.  Правда, она в сотни раз лучше, чем Лихонин, умела на улице, в саду и в комнате  ориентироваться по странам света, – в ней сказывался древний мужицкий  инстинкт,но она упорно отвергала сферичность земли и не признавала горизонта, а  когда ей говорили, что земной шар движется в пространстве, она только фыркала.  Географические карты для нее всегда были непонятной мазней в несколько красок,  но отдельные фигуры она запоминала точно и быстро. «Где Италия?» – спрашивал ее  Лихонин. «Вот он. Сапог», – говорила Любка и торжествующе тыкала в  Апеннинский полуостров. «Швеция и Норвегия?» – «Это собака, которая прыгает с  крыши». – «Балтийское море?» «Вдова стоит на коленях». – «Черное  море?» – «Башмак». – «Испания?» – «Толстяк в фуражке. Вот он... « и так  далее. С историей дело шло не лучше. Лихонин не учитывал того, что она с ее  детской душой, жаждущей вымысла, легко освоилась бы с историческими событиями  по разным смешным и героически-трогательным анекдотам, а он, привыкший  натаскивать к экзаменам и репетировать гимназистов четвертого или пятого  класса, морил ее именами и годами. Кроме того, он был очень нетерпелив,  несдержан, вспыльчив, скоро утомлялся, и тайная, обыкновенно скрываемая, но все  возраставшая ненависть к этой девушке, так внезапно и нелепо перекосившей всю  его жизнь, все чаще и несправедливее срывалась во время этих уроков.    

Гораздо большим успехом пользовался, как педагог, Нижерадзе.  Его гитара и мандолина всегда висели в столовой, прикрепленные лентами к  гвоздям. Любку более влекла гитара своими мягкими теплыми звуками, чем  раздражающее металлическое блеяние мандолины. Когда Нижерадзе приходил к ним в  гости (раза три или четыре в неделю, вечером), она сама снимала гитару со  стены, тщательно вытирала ее платком и передавала ему. Он, повозившись  некоторое время с настройкой, откашливался, клал ногу на ногу, небрежно  отваливался на спинку стула и начинал горловым, немного хриплым, но приятным и  верным тенорком:    

     

Паридетльскай завукэ пацилуя    

Разыдался ва начиной тишинее,    

Он, пылакая серадаца чаруя,    

Дасытупин валюбленной чите.    

За мига савиданья...    

     

И при этом он делал вид, что млеет от собственного пения,  зажмуривал глаза, в страстных местах потрясал головою или во время пауз,  оторвав правую руку от струн, вдруг на секунду окаменевал и вонзался в глаза  Любки томными, влажными, бараньими глазами. Он знал бесконечное множество  романсов, песенок и старинных шутливых штучек. Больше всего нравились Любке  всем известные армянские куплеты про Карапета:    

     

У Карапета есть буфет,    

На буфете есть конфет,    

На конфете есть портрет, —    

Этот самый Карапет.    

     

Куплетов этих (они на Кавказе называются «кинтоури» – песня  разносчиков) князь знал беспредельно много, но нелепый припев был всегда один и  тот же:    

     

Браво, браво, Катенька,    

Катерин Петровна,    

Не целуй меня в щека,    

Целуй на затылкам.    

     

Пел эти куплеты Нижерадзе всегда уменьшенным голосом,  сохраняя на лице выражение серьезного удивления к Карапету, а Любка смеялась до  боли, до слез, до нервных спазм. Однажды, увлеченная, она не удержалась и стала  вторить, и у них пение вышло очень согласное. Мало-помалу, когда постепенно она  перестала стесняться князя, они все чаще и чаще пели вместе. У Любки оказалось  очень мягкое и низкое, хотя и маленькое, контральто, на котором совсем не  оставила следов ее прошлая жизнь с простудами, питьем и профессиональными  излишествами. А главное что уже было случайным курьезным даром божиим – она  обладала инстинктивною, прирожденною способностью очень точно, красиво и всегда  оригинально вести второй голос. Настало уже то время, под конец их знакомства,  когда не Любка князя, а, наоборот, князь ее упрашивал спеть какую-нибудь из  любимых народных песен, которых она знала множество. И вот, положив локоть на  стол и подперев по-бабьи голову ладонью, она заводила под бережный, тщательный  тихий аккомпанемент:    

     

Ой, да надоели мне ночи, да  наскучили,    

Со милым, со дружком, быть  разлученной!    

Ой, не сама ли я, баба, глупость  сделала,    

Моего дружка распрогневала:    

Назвала его горьким пьяницей!..    

     

– Горьким пьяницей! – повторял князь вместе с ней  последние слова и уныло покачивал склоненной набок курчавой головой, и оба они  старались окончить песню так, чтобы едва уловимый трепет гитарных струн и  голоса постепенно стихали и чтобы нельзя было заметить, когда кончился звук и  когда настало молчание.    

Зато с «Барсовой кожей», сочинением знаменитого грузинского  поэта Руставели, князь Нижерадзе окончательно провалился. Прелесть поэмы,  конечно, заключалась для него в том, как она звучала на родном языке, но едва  только он начинал нараспев читать свои гортанные, цокающие, харкающие  фразы, – Любка сначала долго тряслась от непреодолимого смеха, пока,  наконец, не прыскала на всю комнату и разражалась длинным хохотом. Тогда  Нижерадзе со злостью захлопывал томик обожаемого писателя и бранил Любку ишаком  и верблюдом. Впрочем, они скоро мирились.    

Бывали случаи, что на Нижерадзе находили припадки козлиной  проказливой веселости. Он делал вид, что хочет обнять Любку, выкатывал на нее  преувеличенно страстные глаза и театральным изнывающим шепотом произносил:    

– Душя мой! Лучший роза в саду Аллаха! Мед и молоко на  устах твоих, а дыхание твое лучше, чем аромат шашлыка. Дай мне испить  блаженство нирваны из кубка твоих уст, о ты, моя лучшая тифлисская чурчхела!    

А она смеялась, сердилась, била его по рукам и угрожала  пожаловаться Лихонину.    

– Вва! – разводил князь руками. – Что такое  Лихонин? Лихонин – мой друг, мой брат и кунак. Но разве он знает, что такое  любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для  любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки,  выгибался телом вперед и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал  зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что  это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать в другую комнату.    

Однако, надо сказать, что для этого парня, вообще очень  невоздержанного насчет легких случайных романов, существовали особенные твердые  моральные запреты, всосанные с молоком матери-грузинки, священные адаты  относительно жены друга. Да и, должно быть, он понимал, – а надо сказать,  что эти восточные человеки, несмотря на их кажущуюся наивность, а может быть, и  благодаря ей, обладают, когда захотят, тонким душевным чутьем, – понимал,  что, сделав хотя бы только на одну минуту Любку своей любовницей, он навсегда  лишится этого милого, тихого семейного вечернего уюта, к которому он так  привык. А он, который был на «ты» почти со всем университетом, тем не менее  чувствовал себя таким одиноким в чужом городе и до сих пор чуждой для него  стране!    

Больше всего удовольствия доставляли эти занятия Соловьеву.  Этот большой, сильный и небрежный человек как-то невольно, незаметно для самого  себя, стал подчиняться тому скрытому, неуловимому, изящному обаянию  женственности, которое нередко таится под самой грубой оболочкой, в самой  жесткой, корявой среде. Властвовала ученица, слушался учитель. По свойствам  первобытной, но зато свежей, глубокой и оригинальной души Любка была склонна не  слушаться чужого метода, а изыскивать свои особенные странные приемы. Так,  например, она, как многие, впрочем, дети, раньше выучилась писать, чем читать.  Не она сама, кроткая и уступчивая по натуре, а какое-то особенное свойство ее  ума упрямо не хотело при чтении пристегивать гласную к согласной или наоборот;  в письме же у нее это выходило. К чистописанию по косым линейкам она вопреки  общему обыкновению учащихся чувствовала большую склонность: писала, низко  склонившись над бумагой, тяжело вздыхала, дула от старания на бумагу, точно  сдувая воображаемую пыль, облизывала губы и подпирала изнутри то одну, то  другую щеку языком. Соловьев не прекословил ей и шел следом по тем путям,  которые пролагал ее инстинкт. И надо сказать, что он за эти полтора месяца  успел привязаться всей своей огромной, раскидистой, мощной душой к этому  случайному, слабому, временному существу. Это была бережная, смешная,  великодушная, немного удивленная любовь и бережная забота доброго слона к  хрупкому, беспомощному желтопухому цыпленку.    

Чтение для них обоих было лакомством, и опять-таки выбором  произведений руководил вкус Любки, а Соловьев шел только по его течению и  изгибам. Так, например, Любка не одолела Дон-Кихота, устала и, наконец,  отвернувшись от него, с удовольствием прослушала Робинзона и особенно обильно  поплакала над сценой свидания с родственниками. Ей нравился Диккенс, и она  очень легко схватывала его светлый юмор, но бытовые английские черты были ей  чужды и непонятны. Читали они не раз и Чехова, и Любка свободно, без  затруднения вникала в красоту его рисунка, в его улыбку и грусть. Детские  рассказы ее умиляли, трогали до такой степени, что смешно и радостно было на  нее глядеть. Однажды Соловьев прочитал ей чеховский рассказ «Припадок», в  котором, как известно, студент впервые попадает в публичный дом и потом, на  другой день, бьется, как в припадке, в спазмах острого душевного страдания и  сознания общей виновности. Соловьев сам не ожидал того громадного впечатления,  которое на нее произведет эта повесть. Она плакала, бранилась, всплескивала  руками и все время восклицала:    

– Господи! Откуда он все это берет и как ловко! Ведь  точь-в-точь как у нас!    

Однажды он принес с собою книжку, озаглавленную: «История  Манон Леско и кавалера де Грие, сочинение аббата Прево». Надо сказать, что эту  замечательную книгу сам Соловьев читал впервые. Но гораздо глубже и тоньше  оценила ее все-таки Любка. Отсутствие фабулы, наивность повествования,  излишество сентиментальности, старомодность письма – все это вместе взятое  расхолаживало Соловьева. Любка же воспринимала не только ушами, но как будто  глазами и всем наивно открытым сердцем радостные, печальные, трогательные и  легкомысленные детали этого причудливого бессмертного романа.    

«Намерение наше обвенчаться было забыто в Сен-Дени, –  читал Соловьев, низко склонив свою кудлатую, золотистую, освещенную абажуром  голову над книгой, – мы преступили законы церкви и, не подумав о том,  стали супругами».    

– Что же это они? Самоволкой, значит? Без попа?  Так? – спросила тревожно Любка, отрываясь от своих искусственных цветов.    

– Конечно. Так что же? Свободная любовь, и больше  никаких. Вот, как и вы с Лихониным.    

– То я! Это совсем другое дело. Он взял меня, вы сами  знаете, откуда. А она – барышня невинная и благородная. Это подлость с его  стороны так делать. И, поверьте мне, Соловьев, он ее непременно потом бросит.  Ах, бедная девушка! Ну, ну, ну, читайте дальше.    

Но уже через несколько страниц все симпатии и сожаления  Любки перешли от Манон на сторону обманутого кавалера.    

«Впрочем, посещения и уход украдкой г. де Б. приводили меня  в смущение. Я вспомнил также небольшие покупки Манон, которые превосходили наши  средства. Все это попахивало щедростью нового любовника. Но нет, нет! повторял  я, – невозможно, чтобы Манон изменила мне! Она знает, что я живу только  для нее, она прекрасно знает, что я ее обожаю». – Ах, дурачок,  дурачок! – воскликнула Любка. – Да разве же не видно сразу, что она у  этого богача на содержании. Ах, она дрянь какая!    

И чем дальше развертывался роман, тем более живое и  страстное участие принимала в нем Любка. Она ничего не имела против того, что  Манон обирала при помощи любовника и брата своих очередных покровителей, а де  Грие занимался шулерской игрой в притонах, но каждая ее новая измена приводила  Любку в неистовство, а страдания кавалера вызывали у нее слезы. Однажды она  спросила;    

– Соловьев, милочка, а он кто был, этот сочинитель?    

– Это был один французский священник.    

– Он был не русский?    

– Нет, говорю тебе, француз. Видишь, там у него все: и  города французские и люди с французскими именами.    

– Так вы говорите, он был священник? Откуда же он все  это знал?    

– Да так уж, знал. Раньше он был обыкновенным светским  человеком, дворянином, а уж потом стал монахом. Он многое видел в своей жизни.  Потом он опять вышел из монахов. Да, впрочем, здесь впереди книжки все о нем  подробно написано.    

Он прочитал ей биографию аббата Прево. Любка внимательно  прослушала ее, многозначительно покачала головою, переспросила в некоторых  местах о том, что ей было непонятно, и, когда он кончил, она задумчиво  протянула:    

– Так вот он какой! Ужасно хорошо написал. Только зачем  она такая подлая? Ведь он вот как ее любит, на всю жизнь, а она постоянно ему  изменяет.    

– Что же, Любочка, поделаешь? Ведь и она его любила.  Только она пустая девчонка, легкомысленная. Ей бы только тряпки, да собственные  лошади, да брильянты.    

Любка вспыхнула и крепко ударяла кулаком об кулак.    

– Я бы ее, подлую, в порошок стерла! Тоже это  называется любила! Если ты любишь человека, то тебе все должно быть мило от  него. Он в тюрьму, и ты с ним в тюрьму. Он сделался вором, а ты ему помогай. Он  нищий, а ты все-таки с ним. Что тут особенного, что корка черного хлеба, когда  любовь? Подлая она и подлая! А я бы, на его месте, бросила бы ее или, вместо  того чтобы плакать, такую задала ей взбучку, что она бы целый месяц с синяками  ходила, гадина!    

Конца повести она долго не могла дослушать и все разражалась  такими искренними горячими слезами, что приходилось прерывать чтение, и  последнюю главу они одолели только в четыре приема. И сам чтец не раз  прослезился при этом.    

Беды и злоключения любовников в тюрьме, насильственное  отправление Манон в Америку и самоотверженность де Грие, добровольно  последовавшего за нею, так овладели воображением Любки и потрясли ее душу, что  она уже забывала делать свои замечания. Слушая рассказ о тихой, прекрасной  смерти Манон среди пустынной равнины, она, не двигаясь, с стиснутыми на груди  руками глядела на огонь лампы, и слезы часто-часто бежали из ее раскрытых глаз  и падали, как дождик, на стол. Но когда кавалер де Грие, пролежавший двое суток  около трупа своей дорогой Манон, не отрывая уст от ее рук и лица, начинает,  наконец, обломком шпаги копать могилу – Любка так разрыдалась, что Соловьев  напугался и кинулся за водой. Но и успокоившись немного, она долго еще  всхлипывала дрожащими распухшими губами и лепетала:    

– Ах! Жизнь их была какая разнесчастная! Вот судьба-то  горькая какая! И уже кого мне жалеть больше, я теперь не знаю: его или ее. И  неужели это всегда так бывает, милый Соловьев, что как только мужчина и женщина  вот так вот влюбятся, как они, то непременно их бог накажет? Голубчик, почему  же это? Почему?    

 XVII    

     

Но если грузин и добродушный Соловьев служили в курьезном  образовании ума и души Любки смягчающим началом против острых шипов житейской  премудрости и если Любка прощала педантизм Лихонина ради первой искренней и  безграничной любви к нему и прощала так же охотно, как простила бы ему брань,  побои или тяжелое преступление, – зато для нее искренним мучением и постоянной  длительной тяготой были уроки Симановского. А надо сказать, что он, как назло,  был в своих уроках гораздо аккуратнее и точнее, чем всякий педагог,  отрабатывающий свои недельные поурочные.    

Неопровержимостью своих мнений, уверенностью тона, дидактичностью  изложения он так же отнимал волю у бедной Любки и парализовал ее душу, как  иногда во время университетских собраний или на массовках он влиял на робкие и  застенчивые умы новичков. Он бывал оратором на сходках, он был видным членом по  устройству студенческих столовых, он участвовал в записывании, литографировании  и издании лекций, он бывал выбираем старостой курса и, наконец, принимал очень  большое участие в студенческой кассе. Он был из числа тех людей, которые, после  того как оставят студенческие аудитории, становятся вожаками партий,  безграничными властителями чистой и самоотверженной совести, отбывают свой  политический стаж где-нибудь в Чухломе, обращая острое внимание всей России на  свое героически-бедственное положение, и затем, прекрасно опираясь на свое  прошлое, делают себе карьеру благодаря солидной адвокатуре, депутатству или же  женитьбе, сопряженной с хорошим куском черноземной земли и с земской  деятельностью. Незаметно для самих себя и совсем уже незаметно для постороннего  взгляда они осторожно правеют или, вернее, линяют до тех пор, пока не отрастят  себе живот, не наживут подагры и болезни печени. Тогда они ворчат на весь мир,  говорят, что их не поняли, что их время было временем святых идеалов. А в семье  они деспоты и нередко отдают деньги в рост.    

Путь образования Любкиного ума и души был для него ясен, как  было ясно и неопровержимо все, что он ни задумывал, он хотел сначала  заинтересовать Любку опытами по химии и физике.    

«Девственно-женский ум, – размышлял он, – будет  поражен, тогда я овладею ее вниманием и от пустяков, от фокусов я перейду к  тому, что введет ее в центр всемирного познания, где нет ни суеверия, ни  предрассудков, где есть только широкое поле для испытания природы».    

Надо сказать, что он был непоследовательным в своих уроках. Он  таскал, на удивление Любки, все, что ему попадалось под руки. Однажды приволок  к ней большую самодельную шутиху – длинную картонную кишку, наполненную  порохом, согнутую в виде гармонии и перевязанную крепко поперек шнуром. Он  зажег ее, и шутиха долго с треском прыгала по столовой и по спальне, наполняя  комнату дымом и вонью. Любка почти не удивилась и сказала, что это просто  фейерверки, и что она это уже видела и что ее этим не удивишь. Однако попросила  позволения открыть окно. Затем он принес большую склянку, свинцовой бумаги,  канифоли и кошачий хвост и таким образом устроил лейденскую банку. Разряд, хотя  и слабый, но все-таки получился.    

– Ну тебя к нечистому, сатана! – закричала Любка,  почувствовав сухой щелчок в мизинце.    

Затем из нагретой перекиси марганца, смешанного с песком,  был добыт при помощи аптекарского пузырька, гуттаперчивого конца от эсмарховой  кружки, таза, наполненного водой, и банки из-под варенья – кислород.  Разожженная пробка, уголь и проволока горели в банке так ослепительно, что глазам  становилось больно. Любка хлопала в ладоши и визжала в восторге:    

– Господин профессор, еще! Пожалуйста, еще, еще!..    

Но когда, соединив в принесенной пустой бутылке из-под  шампанского водород с кислородом и обмотав бутыль для предосторожности  полотенцем, Симановский велел Любке направить горлышко на горящую свечу и когда  раздался взрыв, точно разом выпалили из четырех пушек, взрыв, от которого  посыпалась штукатурка с потолка, тогда Любка струсила и, только с трудом  оправившись, произнесла дрожащими губами, но с достоинством:    

– Вы уж извините меня, пожалуйста, но так как у меня  собственная квартира и теперь я вовсе не девка, а порядочная женщина, то прошу  больше у меня не безобразничать. Я думала, что вы, как умный и образованный  человек, все чинно и благородно, а вы только глупостями занимаетесь. За это  могут и в тюрьму посадить.    

Впоследствии, много, много спустя, она рассказывала о том,  что у нее был знакомый студент, который делал при ней динамит.    

Должно быть, в конце концов Симановский, этот загадочный человек,  такой влиятельный в своей юношеской среде, где ему приходилось больше иметь  дело с теорией, и такой несуразный, когда ему попался практический опыт над  живой душой, был просто-напросто глуп, но только умел искусно скрывать это  единственное в нем искреннее качество.    

Потерпев неудачу в прикладных науках, он сразу перешел к  метафизике. Однажды он очень самоуверенно и таким тоном, после которого не  оставалось никаких возражений, заявил Любке, что бога нет и что он берется это  доказать в продолжение пяти минут. Тогда Любка вскочила с места и сказала ему  твердо, что она, хотя и бывшая проститутка, но верует в бога и не позволит его  обижать в своем присутствии и что если он будет продолжать такие глупости, то  она пожалуется Василию Васильевичу.    

– Я ему тоже скажу, – прибавила она плачущим  голосом, – что вы, вместо того чтобы меня учить, только болтаете всякую  чушь и тому подобную гадость, а сами все время держите руку у меня на коленях.  А это даже совсем неблагородно. – И в первый раз за все их знакомство она,  раньше робевшая и стеснявшаяся, резко отодвинулась от своего учителя.    

Однако Симановский, потерпев несколько неудач, все-таки  упрямо продолжал действовать на ум и воображение Любки. Он пробовал ей  объяснить теорию происхождения видов, начиная от амебы и кончая Наполеоном.  Любка слушала его внимательно, и в глазах ее при этом было умоляющее выражение:  «Когда же ты перестанешь наконец?» Она зевала в платок и потом виновато  объясняла: «Извините, это у меня от нервов». Маркс тоже не имел успеха; товар,  добавочная стоимость, фабрикант и рабочий, превратившиеся в алгебраические  формулы, были для Любки лишь пустыми звуками; сотрясающими воздух, и она, очень  искренняя в душе, всегда с радостью вскакивала с места, услышав, что, кажется,  борщ вскипел или самовар собирается убежать.    

Нельзя сказать, чтобы Симановский не имел успеха у женщин.  Его апломб и его веский, решительный тон всегда действовали на простые души, в  особенности на свежие, наивно-доверчивые души. От длительных связей он  отделывался всегда очень легко: либо на нем лежало громадное ответственное  призвание, перед которым семейные любовные отношения – ничто, либо он  притворялся сверхчеловеком, которому все позволено (о ты, Ницше, так давно и  так позорно перетолканный для гимназистов!). Пассивное, почти незаметное, но  твердо уклончивое сопротивление Любки раздражало и волновало его. Именно  раззадоривало его то, что она, прежде всем такая доступная, готовая отдать свою  любовь в один день нескольким людям подряд, каждому за два рубля, и вдруг она  теперь играет в какую-то чистую и бескорыстную влюбленность!    

«Ерунда, – думал он. – Этого не может быть. Она  ломается, и, вероятно, я с нею не нахожу настоящего тона».    

И с каждым днем он становился требовательнее, придирчивее и  суровее. Он вряд ли сознательно, вернее что по привычке, полагался на свое  всегдашнее влияние, устрашающее мысль и подавляющее волю, которое ему редко  изменяло.    

Однажды Любка пожаловалась на него Лихонину.    

– Уж очень он, Василий Васильевич, со мной строгий, и  ничего я не понимаю, что он говорит, и я больше не хочу с ним учиться.    

Лихонин кое-как с грехом пополам успокоил ее, но все-таки  объяснился с Симановским. Тот ему ответил хладнокровно:    

– Как хотите, дорогой мой, если вам или Любе не  нравится мой метод, то я котов и отказаться. Моя задача состоит лишь в том,  чтобы в ее образование ввести настоящий элемент дисциплины. Если она  чего-нибудь не понимает, то я заставляю ее зубрить наизусть. Со временем это  прекратится. Это неизбежно. Вспомните, Лихонин, как нам был труден переход от  арифметики к алгебре, когда нас заставляли заменять простые числа буквами, и мы  не знали, для чего это делается. Или для чего нас учили грамматике, вместо того  чтобы просто рекомендовать нам самим писать повести и стихи?    

А на другой же день, склонившись низко под висячим абажуром  лампы над телом Любки и обнюхивая ее грудь и под мышками, он говорил ей:    

– Нарисуйте треугольник... Ну да, вот так и вот так.  Вверху я пишу «Любовь». Напишите просто букву Л, а внизу М и Ж. Это будет:  любовь женщины и мужчины.    

С видом жреца, непоколебимым и суровым, он говорил всякую  эротическую белиберду и почти неожиданно окончил:    

– Итак, поглядите. Люба. Желание любить – это то же,  что желание есть, пить и дышать воздухом. – Он крепко сжимал ее ляжку  гораздо выше колена, и она опять, конфузясь и не желая его обидеть, старалась  едва заметно, постепенно отодвинуть ногу.    

– Скажите, ну разве будет для вашей сестры, матери или  для вашего мужа обидно, что вы случайно не пообедали дома, а зашли в ресторан  или в кухмистерскую и там насытили свой голод. Так и любовь. Не больше, не  меньше. Физиологическое наслаждение. Может быть, более сильное, более острое,  чем всякие другие, но и только. Так, например, сейчас: я хочу вас, как женщину.  А вы    

– Да бросьте, господин, – досадливо прервала его  Любка. – Ну, что все об одном и том же. Заладила сорока Якова. Сказано  вам: нет и нет. Разве я не вижу, к чему вы подбираетесь? А только я на измену  никогда не согласна, потому что как Василий Васильевич мой благодетель и я их  обожаю всей душой... А вы мне даже довольно противны с вашими глупостями.    

Однажды он причинил Любке, – и все из-за своих  теоретических начал, – большое и скандальное огорчение. Так как в  университете давно уже говорили о том, что Лихонин спас девушку из такого-то  дома и теперь занимается ее нравственным возрождением, то этот слух,  естественно, дошел и до учащихся девушек, бывавших в студенческих кружках. И  вот не кто иной, как Симановский, однажды привел к Любке двух медичек, одну  историчку и одну начинающую поэтессу, которая, кстати, писала уже и критические  статьи. Он познакомил их самым серьезным и самым дурацким образом.    

– Вот – сказал он, протягивая руки то по направлению к  гостям, то к Любке, – вот, товарищи, познакомьтесь. Вы, Люба, увидите в  них настоящих друзей, которые помогут вам на вашем светлом пути, а вы, –  товарищи Лиза, Надя, Саша и Рахиль, – вы отнеситесь как старшие сестры к  человеку, который только что выбился из того ужасного мрака, в который ставит  современную женщину социальный строй.    

Он говорил, может быть, и не так, но во всяком случае  приблизительно в этом роде. Любка краснела, протягивала барышням в цветных  кофточках и в кожаных кушаках руку, неуклюже сложенную всеми пальцами вместе,  потчевала их чаем с вареньем, поспешно давала им закуривать, но, несмотря на  все приглашения, ни за что не хотела сесть. Она говорила: «Да-с, нет-с, как  изволите». И когда одна из барышень уронила на пол платок, она кинулась  торопливо поднимать его.    

Одна из девиц, красная, толстая и басистая, у которой  всего-навсего были в лице только пара красных щек, из которых смешно выглядывал  намек на вздернутый нос и поблескивала из глубины пара черных изюминок-глазок,  все время рассматривала Любку с ног до головы, точно сквозь воображаемый  лорнет, водя по ней ничего не говорящим, но презрительным взглядом. «Да ведь я  ж никого у ей не отбивала», – подумала виновато Любка. Но другая была  настолько бестактна, что, – может быть, для нее в первый раз, а для Любки  в сотый, – начала разговор о том, как она попала на путь проституции. Это  была барышня суетливая, бледная, очень хорошенькая, воздушная, вся в светлых  кудряшках, с видом избалованного котенка и даже с розовым кошачьим бантиком на  шее.    

– Но скажите, кто же был этот подлец... который  первый... ну, вы понимаете?..    

В уме Любки быстро мелькнули образы прежних ее подруг –  Женьки и Тамары, таких гордых, смелых и находчивых, – о, гораздо умнее,  чем эти девицы, – и она почти неожиданно для самой себя вдруг сказала  резко:    

– Их много было. Я уже забыла. Колька, Митька,  Володька, Сережка, Жорхик, Трошка, Петька, а еще Кузька да Гуська с компанией,  А почему вам интересно?    

– Да... нет... то есть я, как человек, который вам  вполне сочувствует.    

– А у вас любовник есть?    

– Простите, я не понимаю, что вы говорите. Господа нам  пора идти.    

– То есть как это вы не понимаете? Вы когда-нибудь с  мужчиной спали?    

– Товарищ Симановский, я не предполагала, что вы нас  приведете к такой особе. Благодарю вас. Чрезвычайно мило с вашей стороны!    

Любке было только трудно преодолеть первый шаг. Она была из  тех натур, которые долго терпят, но быстро срываются, и ее, обыкновенно такую  робкую, нельзя было узнать в этот момент.    

– А я знаю! – кричала она в озлоблении. – Я  знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если  вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А будь вы на моем  месте, – когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому что  неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, – то и вы бы были в  публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, – вот что!    

Попавший в беду Симановский сказал несколько общих  утешительных слов таким рассудительным басом, каким в старинных комедиях  говорили благородные отцы, и увел своих дам.    

Но ему суждено было сыграть еще одну, очень постыдную,  тяжелую и последнюю роль в свободной жизни Любки.    

Она давно уже жаловалась Лихонину на то, что ей тяжело  присутствие Симановского, но Лихонин не обращал на женские пустяки внимания:  был силен в нем пустошный, выдуманный фразерский гипноз этого человека  повелений. Есть влияния, от которых освободиться трудно, почти невозможно. С  другой стороны, он уже давно тяготился сожительством с Любкой. Часто он думал  про себя: «Она заедает мою жизнь, я пошлею, глупею, я растворился в дурацкой  добродетели; кончится тем, что я женюсь на ней, поступлю в акциз, или в  сиротский суд, или в педагоги, буду брать взятки, сплетничать и сделаюсь  провинциальным гнусным сморчком. И где же мои мечты о власти ума, о красоте  жизни, общечеловеческой любви и подвигах?» – говорил он иногда даже вслух и  теребил свои волосы. И потому, вместо того чтобы внимательно разобраться в  жалобах Любки, он выходил из себя, кричал, топал ногами, а терпеливая, кроткая  Любка смолкала и удалялась в кухню, чтобы там выплакаться.    

Теперь все чаще и чаще, после семейных ссор, в минуты  примирения, он говорил Любке:    

– Дорогая Люба, мы с тобой не подходим друг к другу,  пойми это. Смотри: вот тебе сто рублей, поезжай домой. Родные тебя примут, как  свою. Поживи, осмотрись. Я приеду за тобой через полгода, ты отдохнешь, и,  конечно, все грязное, скверное, что привито тебе городом, отойдет, отомрет. И  ты начнешь новую жизнь самостоятельно, без всякой поддержки, одинокая и гордая!    

Но разве сделаешь что-нибудь с женщиной, которая полюбила в  первый и, конечно, как ей кажется, в последний раз? Разве ее убедишь в  необходимости разлуки? Разве для нее существует логика?    

Благоговея всегда перед твердостью слов и решений  Симановского, Лихонин, однако, догадывался и чутьем понимал истинное его  отношение к Любке, и в своем желании освободиться, стряхнуть с себя случайный и  непосильный Груз, он ловил себя на гаденькой мысли: «Она нравится Симановскому,  а ей разве не все равно: он, или я, или третий? Объяснюсь-ка я с ним начистоту  и уступлю ему Любку по-товарищески. Но ведь не пойдет дура. Визг подымет».    

«Или хоть бы застать их как-нибудь вдвоем, – думал он  дальше, – в какой-нибудь решительной позе... поднять крик, сделать  скандал... Благородный жест... немного денег и... убежать».    

Он теперь часто по несколько дней не возвращался домой и  потом, придя, переживал мучительные часы женских допросов, сцен, слез, даже  истерических припадков. Любка иногда тайком следила за ним, когда он уходил из  дома, останавливалась против того подъезда, куда он входил, и часами дожидалась  его возвращения для того, чтобы упрекать его и плакать на улице. Не умея читать,  она перехватывала его письма и, не решаясь обратиться к помощи князя или  Соловьева, копила их у себя в шкафчике вместе с сахаром, чаем, лимоном и всякой  другой дрянью. Она уже дошла до того, что в сердитые минуты угрожала ему серной  кислотой.    

«Черт бы ее побрал, – размышлял Лихонин в минуты  „коварных планов“. – Все равно, пусть даже между ними ничего нет. А  все-таки возьму и сделаю страшную сцену ему и ей».    

И он декламировал про себя:    

«Ах, так!.. Я тебя пригрел на своей груди, и что же я вижу?  Ты платишь мне черной неблагодарностью... А ты, мой лучший товарищ, ты посягнул  на мое единственное счастье!.. О нет, нет, оставайтесь вдвоем, я ухожу со  слезами на глазах. Я вижу, что я лишний между вами! Я не хочу препятствовать  вашей любви, и т. д. и т. д. «    

И вот именно эти мечты, затаенные планы, такие мгновенные,  случайные и в сущности подлые, – из тех, в которых люди потом самим себе  не признаются, – вдруг исполнились. Был очередной урок Соловьева. К его  большому счастью, Любка наконец-таки прочитала почти без запинки: «Хороша соха  у Михея, хороша и у Сысоя... ласточка... качели... дети любят бога... „ И в  награду за это Соловьев прочитал ей вслух «О купце Калашникове и опричнике  Кирибеевиче“. Любка от восторга скакала в кресле, хлопала в ладоши. Ее всю захватила  красота этого монументального, героического произведения. Но ей не пришлось  высказать полностью своих впечатлений. Соловьев торопился на деловое свидание.  И тотчас же навстречу Соловьеву, едва обменявшись с ним в дверях приветствием,  пришел Симановский. У Любки печально вытянулось лицо и надулись губы. Уж очень  противен стал ей за последнее время этот педантичный учитель и грубый самец.    

На этот раз он начал лекцию на тему о том, что для человека  не существует ни законов, ни прав, ни обязанностей, ни чести, ни подлости и что  человек есть величина самодовлеющая, ни от кого и ни от чего не зависимая.    

– Можно быть богом, можно быть и глистом, солитером –  это все равно.    

Он уже хотел перейти к теории любовных чувств, но, к  сожалению, от нетерпения поспешил немного: он обнял Любку, притянул к себе и  начал ее грубо тискать. «Она опьянеет от ласки. Отдастся!» – думал расчетливый  Симановский. Он добивался прикоснуться губами к ее рту для поцелуя, но она  кричала и фыркала в него слюнями. Вся наигранная деликатность оставила ее.    

– Убирайся, черт паршивый, дурак, свинья, сволочь, я  тебе морду разобью!..    

К ней вернулся весь лексикон заведения, но Симановский,  потеряв пенсне, с перекошенным лицом глядел на нее мутными глазами и породил  что попало:    

– Дорогая моя... все равно... секунда наслаждения!.. Мы  сольемся с тобою в блаженстве!.. Никто не узнает!.. Будь моею!..    

Как раз в эту минуту и вошел в комнату Лихонин.    

Конечно, в душе он сам себе не сознавался в том, что сию  минуту сделает гадость, он лишь только как-то сбоку, издали подумал о том, что  его лицо бледно и что его слова сейчас будут трагичны и многозначительны.    

– Да! – сказал он глухо, точно актер в четвертом  действии драмы, и, опустив бессильно руки, закачал упавшим на грудь  подбородком. – Я всего ожидал, только не этого. Тебе я извиняю,  Люба, – ты пещерный человек, но вы, Симановский... Я считал вас...  впрочем, и до сих пор считаю за порядочного человека. Но я знаю, что страсть  бывает иногда сильнее доводов рассудка. Вот здесь есть пятьдесят рублей, я их  оставляю для Любы, вы мне, конечно, вернете потом, я в этом не сомневаюсь.  Устройте ее судьбу... Вы умный, добрый, честный человек, а я («подлец!» –  мелькнул у него в голове чей-то явственный голос)... я ухожу, потому что не  выдержу больше этой муки. Будьте счастливы.    

Он выхватил из кармана и эффектно бросил свой бумажник на  стол, потом схватился за волосы и выбежал из комнаты.    

Это был все-таки для него наилучший выход. И сцена  разыгралась именно так, как он о ней мечтал.    

     

 Часть третья    

     

I    

     

Все это очень длинно и сбивчиво рассказала Любка, рыдая на  Женькином плече. Конечно, эта трагикомическая история выходила в ее личном  освещении совсем не так, как она случилась на самом деле.    

Лихонин, по ее словам, взял ее к себе только для того, чтобы  увлечь, соблазнить, попользоваться, сколько хватит, ее глупостью, а потом  бросить. А она, дура, сделалась и взаправду в него влюбимшись, а так как она  его очень ревновала ко всем этим кудлатым в кожаных поясах, то он и сделал  подлость: нарочно подослал своего товарища, сговорился с ним, а тот начал  обнимать Любку, а Васька вошел, увидел и сделал большой скандал и выгнал Любку  на улицу.    

Конечно, в ее передаче были почти равные две части правды и  неправды, но так по крайней мере все ей представлялось.    

Рассказала она также с большими подробностями и о том, как,  очутившись внезапно без мужской поддержки или вообще без чьего-то бы ни было  крепкого постороннего влияния, она наняла комнату в плохонькой гостинице, в  захолустной улице, как с первого же дня коридорный, обстрелянная птица, тертый  калач, покушался ею торговать, даже не спрося на это ее разрешения, как она  переехала из гостиницы на частную квартиру, но и там ее настигла опытная  старуха сводня, которыми кишат дома, обитаемые беднотой.    

Значит, даже и при спокойной жизни было в лице, в разговоре  и во всей манере Любки что-то особенное, специфическое, для ненаметанного  глаза, может быть, и совсем не заметное, но для делового чутья ясное и  неопровержимое, как день.    

Но случайная, короткая искренняя любовь дала ей силу,  которой она сама от себя не ожидала, силу сопротивляться неизбежности  вторичного падения. В своем героическом мужестве она дошла до того, что сделала  даже несколько публикаций в газетах о том, что ищет место горничной за все.  Однако у нее не было никакой рекомендации. К тому же ей приходилось при найме  иметь дело исключительно с женщинами, а те тоже каким-то внутренним  безошибочным инстинктом угадывали в ней старинного врага – совратительницу их  мужей, братьев, отцов и сыновей.    

Домой ехать ей не было ни смысла, ни расчета. Ее родной  Васильковский уезд отстоит всего в пятнадцати верстах от губернского города, и  молва о том, что она поступила в такое заведение, уже давно проникла через  земляков в деревню. Об этом писали в письмах и передавали устно те деревенские  соседи, которым случалось ее видеть и на улице и у самой Анны Марковны, –  швейцары и номерные гостиниц, лакеи маленьких ресторанов, извозчики, мелкие  подрядчики. Она знала, чем пахла бы эта слава, если бы она вернулась в родные  места. Лучше было повеситься, чем это переносить.    

Она была нерасчетлива и непрактична в денежных делах, как  пятилетний ребенок, и в скором времени осталась без копейки, а возвращаться  назад в публичный дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции  сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли в руки. По вечерам, на главной  улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые  уличные проститутки. То и дело одна из них, поравнявшись с нею, начинала  сладким, заискивающим голосом:    

– Что это вы, девица, ходите одне? Давайте будем  подругами, давайте ходить вместе. Это завсегда удобнее Которые мужчины хочут  провести приятно время с девушками, всегда любят, чтобы завести компанию  вчетвером    

И тут же опытная, искусившаяся вербовщица сначала вскользь,  а потом уж горячо, от всего сердца, начинала расхваливать все удобства житья у  своей хозяйки – вкусную пищу, полную свободу выхода, возможность всегда скрыть  от хозяйки квартиры излишек сверх положенной платы. Тут же, кстати, говорилось  много злого и обидного по поводу женщин закрытых домов, которых называли  «казенными шкурами», «казенными», «благородными девицами». Любка знала цену  этим насмешкам, потому что в свою очередь жилицы публичных домов тоже с  величайшим презрением относятся к уличным проституткам, обзывая их «босявками»  и «венеричками».    

Понятно, в конце концов случилось то, что должно было  случиться. Видя в перспективе целый ряд голодных дней, а в глубине их – темный  ужас неизвестного будущего, Любка согласилась. на очень учтивое приглашение  какого-то приличного маленького старичка, важного, седенького, хорошо одетого и  корректного. За этот позор Любка получила рубль, но не смела протестовать:  прежняя жизнь в доме совсем вытравила в ней личную инициативу, подвижность и  энергию. Потом несколько раз подряд он и совсем ничего не заплатил.    

Один молодой человек, развязный и красивый, в фуражке с  приплюснутыми полями, лихо надетой набекрень, в шелковой рубашке, опоясанной  шнурком с кисточками, тоже повел ее с собой в номера, спросил вина и закуску,  долго врал Любке о том, что он побочный сын графа н что он первый бильярдист во  всем городе, что его любят все девки и что он из Любки тоже сделает фартовую  «маруху». Потом он вышел из номера на минутку, как бы по своим делам, и исчез  навсегда. Суровый косоглазый швейцар довольно долго, молча, с деловым видом,  сопя и прикрывая Любкин рот рукой, колотил ее. Но, наконец, убедившись должно  быть, что вина не ее, а гостя, отнял у нее кошелек в котором было рубль с  мелочью, и взял под залог ее дешевенькую шляпку и верхнюю кофточку.    

Другой, очень недурно одетый мужчина лет сорока пяти,  промучив девушку часа два, заплатил за номер и дал ей восемьдесят копеек; когда  же она стала жаловаться, он со зверским лицом приставил к самому ее носу  огромный, рыжеволосый кулак и сказал решительно:    

– Поскули у меня еще... Я тебе поскулю... Вот вскричу  сейчас полицию и скажу, что ты меня обокрала, когда я спал. Хочешь? Давно в  части не была?    

И ушел.    

И таких случаев было много.    

В тот день, когда ее квартирные хозяева – лодочник с женой –  отказали ей в комнате и просто-напросто выкинули ее вещи на двор и когда она  без сна пробродила всю ночь по улицам, под дождем, прячась от городовых, –  только тогда с отвращением и стыдом решилась она обратиться к помощи Лихонина.  Но Лихонина уже не было в городе: он малодушно уехал в тот же день, когда  несправедливо обиженная и опозоренная Любка убежала с квартиры. И вот наутро ей  и пришла в голову последняя отчаянная мысль – возвратиться в публичный дом и  попросить там прощения    

     

– Женечка, вы такая умная, такая смелая, такая добрая,  попросите за меня Эмму Эдуардовну, – экономочка вас послушает, –  умоляла она Женьку, и целовала ее голые плечи, и мочила их слезами.    

– Никого она не послушает, – мрачно ответила  Женька. – И надо тебе было увязываться за таким дураком и подлецом.    

– Женечка, ведь вы же сами мне посоветовали, –  робко возразила Любка.    

– Посоветовала... Ничего я тебе не советовала. Что ты  врешь на меня как на мертвую... Ну да ладно – пойдем.    

Эмма Эдуардовна уже давно знала о возвращении Любки и даже  видела ее в тот момент, когда она проходила, озираясь, через двор дома. В душе  она вовсе не была против того, чтобы принять обратно Любку. Надо сказать, что и  отпустила она ее только потому, что соблазнилась деньгами, из которых половину  присвоила себе. Да к тому же рассчитывала, что при теперешнем сезонном наплыве  новых проституток, у нее будет большой выбор, в чем, однако, она ошиблась,  потому что сезон круто прекратился. Но во всяком случае она твердо решила взять  Любку. Только надо было для сохранения и округления престижа как следует  напугать ее.    

– Что-о? – заорала она на Любку, едва выслушав ее  смущенный лепет. – Ты хочешь, чтобы тебя опять приняли?.. Ты там черт  знает с кем валялась по улицам, под заборами, и ты опять, сволочь, лезешь в  приличное, порядочное заведение!.. Пфуй, русская свинья! Вон!..    

Любка ловила ее руки, стремясь поцеловать, но экономка грубо  их выдергивала. Потом вдруг побледнев, с перекошенным лицом, закусив наискось  дрожащую нижнюю губу, Эмма расчетливо и метко, со всего размаха ударила Любку  по щеке, отчего та опустилась на колени, но тотчас же поднялась, задыхаясь и  заикаясь от рыданий.    

– Миленькая, не бейте... Дорогая же вы моя, не бейте...    

И опять упала, на этот раз плашмя, на пол.    

И это систематическое, хладнокровное, злобное избиение  продолжалось минуты две. Женька, смотревшая сначала молча, со своим обычным  злым, презрительным видом, вдруг не выдержала: дико завизжала, кинулась на  экономку, вцепилась ей в волосы, сорвала шиньон и заголосила в настоящем  истерическом припадке:    

– Дура!.. Убийца!.. Подлая сводница!.. Воровка!..    

Все три женщины голосили вместе, и тотчас же ожесточенные  вопли раздались по всем коридорам и каморкам заведения. Это был тот общий  припадок великой истерии, который овладевает иногда заключенными в тюрьмах, или  то стихийное безумие (raptus), которое охватывает внезапно и повально весь  сумасшедший дом, отчего бледнеют даже опытные психиатры.    

Только спустя час порядок был водворен Симеоном и пришедшими  к нему на помощь двумя товарищами по профессии. Крепко досталось всем  тринадцати девушкам, а больше других Женьке, пришедшей в настоящее исступление.  Избитая Любка до тех пор пресмыкалась перед экономкой, покамест ее не приняли  обратно. Она знала, что Женькин скандал рано или поздно отзовется на ней  жестокой отплатой. Женька же до самой ночи сидела, скрестив по-турецки ноги, на  своей постели, отказалась от обеда и выгоняла вон всех подруг, которые заходили  к ней. Глаз у нее был ушиблен, и она прикладывала к нему усердно медный пятак.  Из-под разорванной сорочки краснела на шее длинная поперечная царапина, точно  след от веревки. Это содрал ей кожу в борьбе Симеон. Она сидела так одна, с  глазами, которые светились в темноте, как у дикого зверя, с раздутыми ноздрями,  с судорожно двигавшимися скулами, и шептала злобно:    

– Подождите же... Постойте, проклятые, – я вам  покажу... Вы еще увидите... У-у, людоеды...    

Но когда зажгли огни и младшая экономка Зося постучала ей в  дверь со словами: «Барышня, одеваться!.. В залу!» – она быстро умылась,  оделась, припудрила синяк, замазала царапину белилами и розовой пудрой и вышла  в залу, жалкая, но гордая, избитая, но с глазами, горевшими нестерпимым  озлоблением и нечеловеческой красотой.    

Многие люди, которым приходилось видеть самоубийц за  несколько часов до их ужасной смерти, рассказывают, что в их облике в эти  роковые предсмертные часы они замечали какую-то загадочную, таинственную,  непостижимую прелесть. И все, кто видели Женьку в эту ночь и на другой день в  немногие часы, подолгу, пристально и удивленно останавливались на ней взглядом.    

И всего страннее (это была одна из мрачных проделок судьбы),  что косвенным виновником ее смерти, последней песчинкой, которая перетягивает  вниз чашу весов, явился не кто иной, как милый, добрейший кадет Коля  Гладышев...    

 II    

     

Коля Гладышев был славный, веселый, застенчивый парнишка,  большеголовый, румяный, с белой, смешной, изогнутой, точно молочной, полоской  на верхней губе, под первым пробившимся пушком усов, с широко расставленными  синими наивными глазами и такой стриженый, что из-под его белокурой щетинки,  как у породистого йоркширского поросенка, просвечивала розовая кожа. Это именно  с ним прошлой зимой играла Женька не то в материнские отношения, не то как в  куклы и совала ему яблочко или пару конфеток на дорогу, когда он уходил из дома  терпимости, корчась от стыда.    

В этот раз, когда он пришел, в нем сразу, после долгого  житья в лагерях, чувствовалась та быстрая перемена возраста, которая так  неуловимо и быстро превращает мальчика в юношу. Он уже окончил кадетский корпус  и с гордостью считал себя юнкером, хотя с отвращением еще ходил в кадетской  форме. Он вырос, стал стройнее и ловче; лагерная жизнь пошла ему в пользу.  Говорил он басом, и в эти месяцы к его величайшей гордости нагрубли у него  соски грудей, самый главный – он уже знал об этом – и безусловный признак  мужской зрелости. Теперь для него покамест, до строевых строгостей военного  училища, было время обольстительной полусвободы. Уже дома ему разрешили  официально, при взрослых, курить, и даже сам отец подарил ему кожаный портсигар  с его монограммой, а также, в подъеме семейной радости, определил ему  пятнадцать рублей месячного жалованья.    

Именно здесь – у Анны Марковны – он и узнал впервые женщину,  ту же Женьку.    

Падение невинных душ в домах терпимости или у уличных  одиночек совершается гораздо чаще, чем обыкновенно думают. Когда об этом  щекотливом деле расспрашивают не только зеленых юношей, но даже и почетных  пятидесятилетних мужчин, почти дедушек, они вам наверное скажут древнюю  трафаретную ложь о том, как их соблазнила горничная или гувернантка. Но это –  одна из тех длительных, идущих назад, в глубину прошедших десятилетий, странных  лжей, которые почти не подмечены ни одним из профессиональных наблюдателей и во  всяком случае никем не описаны.    

Если каждый из нас попробует положить, выражаясь пышно, руку  на сердце и смело дать себе отчет в прошлом, то всякий поймает себя на том, что  однажды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку,  которая имела успех, и повторив ее поэтому еще два, и пять, и десять раз, он  потом не может от нее избавиться во всю свою жизнь и повторяет совсем уже  твердо никогда не существовавшую историю, твердо до того, что в конце концов  верит в нее. Со временем и Коля рассказывал своим товарищам о том, что его  соблазнила его двоюродная тетка – светская молодая дама. Надо, однако, сказать,  что интимная близость к этой даме, большой, черноглазой, белолицой, сладко  пахнувшей южной женщине, действительно существовала, но существовала только в  Колином воображении, в те печальные, трагические и робкие минуты одиноких  половых наслаждений, через которые проходят из всех мужчин если не сто  процентов, то во всяком случае девяносто девять.    

Испытав очень рано механические половые возбуждения,  приблизительно с девяти или девяти с половиною лет, Коля совсем не имел ни  малейшего понятия о том, что такое из себя представляет тот конец влюбленности  и ухаживания, который так ужасен, если на него поглядеть въявь, со стороны, или  если его объяснять научно. К шесчастью, около него в то время не было ни одной  из теперешних прогрессивных и ученых дам, которые, отвернув шею классическому  аисту и вырвав с корнем капусту, под которой находят детей, рекомендуют в  лекциях, в сравнениях и уподоблениях беспощадно и даже чуть ли не графическим  порядком объяснять детям великую тайну любви и зарождения.    

Надо сказать, что в то отдаленное время, о котором идет  речь, закрытые заведения – мужские пансионы и мужские институты, а также  кадетские корпуса – представляли из себя какие-то тепличные рассадники.  Попечение об уме и нравственности мальчуганов старались по возможности вверять  воспитателям, чиновникам-формалистам, и вдобавок нетерпеливым, вздорным,  капризным в своих симпатиях и истеричным, точно старые девы, классным дамам.  Теперь иначе. Но в то время мальчики были предоставлены самим себе. Едва  оторванные, говоря фигурально, от материнской груди, от ухода преданных нянек,  от утренних и вечерних ласк, тихих и сладких, они хотя и стыдились всякого  проявления нежности, как «бабства», но их неудержимо и сладостно влекло к  поцелуям, прикосновениям, беседам на ушко.    

Конечно, внимательное, заботливое отношение, купанье,  упражнения на свежем воздухе, – именно не гимнастика, а вольные  упражнения, каждому по своей охотке, – всегда могли бы отдалить приход  этого опасного периода или смягчить и образумить его.    

Повторяю, – тогда  этого не было.    

Жажда семейной ласки, материнской, сестриной, нянькиной  ласки, так грубо и внезапно оборванной, обратилась в уродливые формы ухаживания  (точь-в-точь как в женских институтах «обожание») за хорошенькими мальчиками,  за «мазочками»; любили шептаться по углам и, ходя под ручку или обнявшись в  темных коридорах, говорить друг другу на ухо несбыточные истории о приключениях  с женщинами. Это была отчасти и потребность детства в сказочном, а отчасти и  просыпавшаяся чувственность. Нередко какой-нибудь пятнадцатилетний пузырь,  которому только впору играть в лапту или уписывать жадно гречневую кашу с  молоком, рассказывал, начитавшись, конечно, кой-каких романишек, о том, что  теперь каждую субботу, когда отпуск, он ходит к одной красивой вдове миллионерше,  и о том, как она страстно в него влюблена, и как около их ложа всегда стоят  фрукты и драгоценное вино, и как она любит его неистово и страстно.    

Тут, кстати, подоспела и неизбежная полоса затяжного  запойного чтения, через которую, конечно, проходили каждый мальчик и каждая  девочка. Как бы ни был строй в этом отношении классный надзор, все равно юнцы  читали, читают и будут читать именно то, что им не позволено. Здесь есть  особенный азарт, шик, прелесть запретного. Уже в третьем классе ходили по рукам  рукописные списки Баркова, подложного Пушкина, юношеские грехи Лермонтова и  других: «Первая ночь», «Вишия», «Лука», «Петергофский праздник», «Уланша»,  «Горе от ума», «Поп» и т. д.    

Но, как это ни может показаться странным, выдуманным или  парадоксальным, однако и эти сочинениями рисунки, и похабные фотографические  карточки не возбуждали сладостного любопытства. На них глядели, как на проказу,  на шалость и на прелесть контрабандного риска. В кадетской библиотеке были  целомудренные выдержки из Пушкина и Лермонтова, весь Островский, который только  смешил, и почти весь Тургенев, который и сыграл в жизни Коли главную и жестокую  роль. Как известно, у покойного великого Тургенева любовь всегда окружена  дразнящей завесой, какой-то дымкой, неуловимой, запретной, но соблазнительной:  девушки у него предчувствуют любовь, и волнуются от ее приближения, и стыдятся  свыше меры, и дрожат, и краснеют. Замужние женщины или вдовы совершают этот  мучительный путь несколько иначе: они долго борются с долгом, или с  порядочностью, или с мнением света, и, наконец, – ах! – падают со  слезами, или – ах! начинают бравировать, или, что еще чаще, неумолимый рок  прерывает ее или его жизнь в самый – ах! – нужный момент, когда созревшему  плоду недостает только легкого дуновения ветра, чтобы упасть. И все его  персонажи все-таки жаждут этой постыдной любви, светло плачут и радостно  смеются от нее, и она заслоняет для них весь мир. Но так как мальчики думают  совершенно иначе, чем мы, взрослые, и так как все запретное, все недосказанное  или сказанное по секрету имеет в их глазах громадный, не только сугубый, но  трегубый интерес, то, естественно, что из чтения они выводили смутную мысль,  что взрослые что-то скрывают от них.    

Да и то надо сказать, разве Коля, подобно большинству его  сверстников, не видал, как горничная Фрося, такая краснощекая, вечно веселая, с  ногами твердости стали (он иногда, развозившись, хлопал ее по спине), как она  однажды, когда Коля случайно быстро вошел в папин кабинет, прыснула оттуда во  весь дух, закрыв лицо передником, и разве он не видал, что в это время у папы  было лицо красное, с сизым, как бы удлинившимся носом, и Коля подумал: «Папа  похож на индюка». Разве у того же папы Коля, отчасти по свойственной всем  мальчикам проказливости и озорству, отчасти от скуки, не открыл случайно в  незапертом ящике папиного письменного стола громадную коллекцию карточек, где  было представлено именно то, что приказчики называют увенчанием любви, а  светские оболтусы – неземною страстью.    

И разве он не видал, что каждый раз перед визитом  благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при  каком-то посольстве, с которым мама, в подражание модным петербургским  прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на  другой стороне реки, в Черниговской губернии, – разве он не видел, как  ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти  моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой  голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и  прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда  приходил Павел Эдуардович. Ах, если бы мы, люди, умудренные опытом, знали о  том, как много и даже чересчур много знают окружающие нас мальчуганы и  девчонки, о которых мы обыкновенно говорим:    

– Ну, что стесняться Володи (или Пети, или Кати)?..  Ведь они маленькие. Они ничего не понимают!..    

Также не напрасно прошла для Гладышева и история его  старшего брата, который только что вышел из военного училища в один из видных  гренадерских полков и, находясь в отпуску до той поры, когда ему можно будет  расправить крылья, жил в двух отдельных комнатах в своей семье. В то время у  них служила горничная Нюша, которую иногда шутя называли синьорита Анита,  прелестная черноволосая девушка, которую, если бы переменять на ней костюмы,  можно было бы по наружности принять и за драматическую актрису, и за принцессу  крови, и за политическую деятельницу. Мать Коли явно покровительствовала тому,  что Колин брат полушутя, полусерьезно увлекался этой девушкой. Конечно, у нее  был один только святой материнский расчет: если уже суждено Бореньке пасть, то  пускай он отдаст свою чистоту, свою невинность, свое первое физическое влечение  не проститутке, не потаскушке, не искательнице приключений, а чистой девушке.  Конечно, ею руководило только бескорыстное, безрассудное, истинно материнское  чувство. Коля в то время переживал эпоху льяносов, пампасов, апачей, следопытов  и вождя по имени «Черная Пантера» и, конечно, внимательно следил за романом  брата и делал свои, иногда чересчур верные, иногда фантастические  умозаключения. Через шесть месяцев он из-за двери был свидетелем, вернее,  слушателем возмутительной сцены. Генеральша, всегда такая приличная и  сдержанная, кричала в своем будуаре на синьориту Аниту, топала ногами и ругалась  извозчичьими словами: синьорита была беременна на пятом месяце. Если бы она не  плакала, то, вероятно, ей просто дали бы отступного и она ушла бы благополучно,  но она была влюблена в молодого паныча, ничего не требовала, а только голосила,  и потому ее удалили при помощи полиции.    

В классе пятом-шестом многие из товарищей Коли уже вкусили  от древа познания зла. В эту пору у них в корпусе считалось особенным  хвастливым мужским шиком называть все сокровенные вещи своими именами. Аркаша  Шкарин заболел не опасной, но все-таки венерической болезнью, и он стал на  целых три месяца предметом поклонения всего старшего возраста (тогда еще не  было рот). Многие же посещали публичные дома, и, право, о своих кутежах они  рассказывали гораздо красивее и шире, чем гусары времен Дениса Давыдова. Эти  дебоши считались ими последней точкой молодечества и взрослости.    

И вот однажды – не то, что уговорили Гладышева, а, вернее,  он сам напросился поехать к Анне Марковне: так слабо он сопротивлялся соблазну.  Этот вечер он вспоминал всегда с ужасом, с отвращением и смутно, точно какой-то  пьяный сон. С трудом вспоминал он, как для храбрости пил он на извозчике  отвратительно пахнувший настоящими постельными клопами ром, как его мутило от  этого пойла, как он вошел в большую залу, где огненными колесами вертелись огни  люстр и канделябров на стенах, где фантастическими розовыми, синими,  фиолетовыми пятнами двигались женщины и ослепительно-пряным, победным блеском  сверкала белизна шей, грудей и рук. Кто-то из товарищей прошептал одной из этих  фантастических фигур что-то на ухо. Она подбежала к Коле и сказала:    

– Послушайте, хорошенький кадетик, товарищи вот  говорят, что вы еще невинный... Идем... Я тебя научу всему...    

Фраза была сказана ласково, но эту фразу стены заведения  Анны Марковны слышали уже несколько тысяч раз. Дальше произошло то, что было  настолько трудно и больно вспоминать, что на половине воспоминаний Коля уставал  и усилием воли возвращал воображение к чему-нибудь другому. Он только помнил  смутно вращающиеся и расплывающиеся круги от света лампы, настойчивые поцелуи,  смущающие прикосновения, потом внезапную острую боль, от которой хотелось и  умереть в наслаждении, и закричать от ужаса, и потом он сам с удивлением видел  свои бледные, трясущиеся руки, которые никак не могли застегнуть одежды.    

Конечно, все мужчины испытывали эту первоначальную tristia  post coitus, но это великая нравственная боль, очень серьезная по своему  значению и глубине, весьма быстро проходит, оставаясь, однако, у большинства  надолго, иногда на всю жизнь, в виде скуки и неловкости после известных  моментов. В скором времени Коля свыкся с нею, осмелел, освоился с женщиной и  очень радовался тому, что когда он приходил в заведение, то все девушки, а  раньше всех Верка, кричат:    

– Женечка, твой любовник пришел!    

Приятно было, рассказывая об этом товарищам, пощипывать  воображаемый ус.    

 III    

     

Было еще рано – часов девять августовского дождливого  вечера. Освещенная зала в доме Анны Марковны почти пустовала. Только у самых  дверей сидел, застенчиво и неуклюже поджав под стул ноги, молоденький  телеграфный чиновник и старался завести с толстомясой Катькой тот светский,  непринужденный разговор, который полагается в приличном обществе за кадрилью, в  антрактах между фигурами. Да длинноногий старый Ванька-Встанька блуждал по  комнате, присаживаясь то к одной, то к другой девице и занимая их своей  складной болтовней.    

Когда Коля Гладышев вошел в переднюю, то первая его узнала  круглоглазая Верка, одетая в свой обычный жокейский костюм. Она завертелась  вокруг самой себя, запрыгала, захлопала в ладоши и закричала:    

– Женька, Женька, иди скорее, к тебе твой любовничек  пришел. Кадетик... Да хорошенький какой!    

Но Женьки в это время не было в зале: ее уже успел захватить  толстый обер-кондуктор.    

Этот пожилой, степенный и величественный человек, тайный  продавец казенных свечей, был очень удобным гостем, потому что никогда не  задерживался в доме более сорока минут, боясь пропустить свой поезд, да и то  все время поглядывал на часы. Он за это время аккуратно выпивал четыре бутылки  пива и, уходя, непременно давал полтинник девушке на конфеты и Симеону двадцать  копеек на чай.    

Коля Гладышев был не один, а вместе с  товарищем-одноклассником Петровым, который впервые переступал порог публичного  дома, сдавшись на соблазнительные уговоры Гладышева. Вероятно, он в эти минуты  находился в том же диком, сумбурном, лихорадочном состоянии, которое переживал  полтора года тому назад и сам Коля, когда у него тряслись ноги, пересыхало во  рту, а огни ламп плясали перед ним кружащимися колесами.    

Симеон принял от них шинели и спрятал отдельно, в сторонку,  так, чтобы не было видно погон и пуговиц.    

Надо сказать, что этот суровый человек, не одобрявший  студентов за их развязную шутливость и непонятный слог в разговоре, не любил  также, когда появлялись в заведении вот такие мальчики в форме.    

– Ну, что хорошего? – мрачно говорил он порою  своим коллегам по профессии. – Придет вот такой шибздик да и столкнется  нос к носу со своим начальством? Трах, и закрыли заведение! Вот как Лупендиху  три года том» назад. Это, конечно, ничего, что закрыли – она сейчас же его на  другое имя перевела, – а как приговорили ее на полтора месяца в арестный  дом на высидку, так стало ей это в ха-арошую копеечку. Одному Кербешу четыреста  пришлось отсыпать... А то еще бывает: наварит себе такой подсвинок какую-нибудь  болезнь и расхнычется: «Ах, папа! Ах, мама! Умираю!» – «Говори, подлец, где  получил?» – «Там-то...» Ну и потянут опять на цугундер: суди меня судья  неправедный!    

– Проходите, проходите, – сказал он кадетам  сурово.    

Кадеты вошли, жмурясь от яркого света. Петров, вы пивший для  храбрости, пошатывался и был бледен. Они сели под картиной «Боярский пир», и  сейчас же к ним при соединились с обеих сторон две девицы – Верка и Тамара.    

– Угостите покурить, прекрасный брюнетик! –  обратилась Верка к Петрову и точно нечаянно приложила к его ноге свою крепкую,  плотно обтянутую белым трико, теплую ляжку. – Какой вы симпатичненький!..    

– А где же Женя? – спросил Гладышев Тамару. –  Занята с кем-нибудь?    

Тамара внимательно поглядела ему в глаза, – поглядела  так пристально, что мальчику даже стало не по себе и он отвернулся.    

– Нет. Зачем же занята? Только у нее сегодня весь день  болела голова: она проходила коридором, а в это время экономка быстро открыла  дверь и нечаянно ударила ее в лоб, – ну и разболелась голова. Целый день она,  бедняжка, лежит с компрессом. А что? или не терпится? Подождите, минут через  пять выйдет. Останетесь ею очень довольны.    

Верка приставала к Петрову:    

– Дусенька, миленький, какой же вы ляленька! Обожаю  таких бледных брунетов: они ревнивые и очень горячие в любви.    

И вдруг запела вполголоса:    

     

Не то брунетик,    

Не то мой светик,    

Он не обманет, не продасть.    

Он терпит муки,    

Пальто и брюки —    

Он все для женщины отдасть    

     

– Как вас зовут, мусенька?    

– Георгием, – ответил сиплым кадетским басом  Петров.    

– Жоржик! Жорочка! Ах, как очень приятно!    

Она приблизилась вдруг к его уху и прошептала с лукавым  лицом:    

– Жорочка, пойдем ко мне.    

Петров потупился и уныло пробасил;    

– Я не знаю... Вот как товарищ скажет...    

Верка громко расхохоталась:    

– Вот так штука! Скажите, младенец какой! Таких, как  вы, Жорочка, в деревне давно уж женят, а он: «Как товарищ!» Ты бы еще у нянюшки  или у кормилки спросился! Тамара, ангел мой, вообрази себе: я его зову спать, а  он говорит: «Как товарищ!» Вы что же, господин товарищ, гувернан ихний?    

– Не лезь, черт! – неуклюже, совсем как кадет  перед ссорой, пробурчал басом Петров.    

К кадетам подошел длинный, вихлястый, еще больше поседевший  Ванька-Встанька и, склонив свою длинную узкую голову набок и сделав умильную  гримасу, запричитал:    

– Господа кадеты, высокообразованные молодые люди, так  сказать, цветы интеллигенции, будущие фельцихместеры[13], не одолжите ли старичку, аборигену здешних  злачных мест, одну добрую старую папиросу? Нищ семь. Омниа меа мекум порто.[14] Но табачок обожаю.    

И получив папиросу, вдруг сразу встал в развязную,  непринужденную позу, отставил вперед согнутую правую ногу, подперся рукою в бок  и запел дряблой фистулой:    

     

Бывало, задавал обеды,    

Шампанское лилось рекой,    

Теперь же нету корки хлеба,    

На шкалик нету, братец мой.    

Бывало, захожу в «Саратов»,    

Швейцар бежит ко мне стрелой,    

Теперь же гонят все по шее,    

На шкалик дай мне, братец мой.    

     

– Господа! – вдруг патетически воскликнул  Ванька-Встанька, прервав пение и ударив себя в грудь. – Вот вижу я вас и  знаю, что вы – будущие генералы Скобелев и Гурко, но и я ведь тоже в некотором  отношении военная косточка. В мое время, когда я учился на помощника лесничего,  все наше лесное ведомство было военное, и потому, стучась в усыпанные  брильянтами золотые двери ваших сердец, прошу: пожертвуйте на сооружение  прапорщику таксации малой толики spiritus vini, его же и монаси приемлют.    

– Ванька! – крикнула с другого конца толстая  Катька, – покажи молодым офицерам молнию, а то, гляди, только даром деньги  берешь, дармоед верблюжий!    

– Сейчас! – весело отозвался Ванька-Встанька. –  Ясновельможные благодетели, обратите внимание. Живые картины. Гроза в летний  июньский день. Сочинение непризнанного драматурга, скрывшегося под псевдонимом  Ваньки-Встаньки. Картина первая.    

«Был прекрасный июньский день. Палящие лучи полуденного  солнца озаряли цветущие луга и окрестности...»    

Ваньки-Встанькина донкихотская образина расплылась в  морщинистую сладкую улыбку, и глаза сузились полукругами.    

«Но вот вдали на горизонте показались первые облака. Они  росли, громоздились, как скалы, покрывая мало-помалу голубой небосклон...»    

Постепенно с Ваньки-Встанькиного лица сходила улыбка и оно  делалось все серьезнее и суровее.    

«Наконец тучи заволокли солнце... Настала зловещая  темнота... «    

Ванька-Встанька сделал совсем свирепую физиономию.    

«...Упали первые капли дождя...»    

Ванька забарабанил пальцами по спинке стула.    

«...В отдалении блеснула первая молния...»    

Правый глаз Ваньки-Встаньки быстро моргнул, и дернулся левый  угол рта.    

«...Затем дождь полил как из ведра, и сверкнула вдруг  ослепительная молния...»    

И с необыкновенным искусством и быстротой Ванька-Встанька  последовательным движением бровей, глаз, носа, верхней и нижней губы изобразил  молниеносный зигзаг.    

«...Раздался потрясающий громовой удар – тррру-у-у. Вековой  дуб упал на землю, точно хрупкая тростинка...»    

И Ванька-Встанька с неожиданной для его лет легкостью и  смелостью, не сгибая ни колен, ни спины, только угнув вниз голову, мгновенно  упал, прямо как статуя, на пол, но тотчас же ловко вскочил на ноги.    

«...Но вот гроза постепенно утихает. Молния блещет все реже.  Гром звучит глуше, точно насытившийся зверь, ууу-ууу... Тучи разбегаются.  Проглянули первые лучи солнышка...»    

Ванька-Встанька сделал кислую улыбку.    

«...И вот, наконец, дневное светило снова засияло над омытой  землей...»    

И глупейшая блаженная улыбка снова разлилась по старческому  лицу Ваньки-Встаньки.    

Кадеты дали ему по двугривенному. Он положил их на ладонь,  другой рукой сделал в воздухе пасс, сказал: ейн, цвей, дрей, щелкнул двумя  пальцами – и монеты исчезли.    

– Тамарочка, это нечестно, – сказал он  укоризненно. – Как вам не стыдно у бедного отставного почти обер-офицера  брать последние деньги? Зачем вы их спрятали сюда?    

И, опять щелкнув пальцами, он вытащил монеты из Тамариного  уха.    

– Сейчас я вернусь, не скучайте без меня, –  успокоил он молодых людей, – а ежели вы меня не дождетесь, то я буду не  особенно в претензии. Имею честь!..    

– Ванька-Встанька! – крикнула ему вдогонку Манька  Беленькая, – купи-ка мне на пятнадцать копеек конфет... помадки на  пятнадцать копеек. На, держи!    

Ванька-Встанька чисто поймал на лету брошенный пятиалтынный,  сделал комический реверанс и, нахлобучив набекрень форменную фуражку с зелеными  кантами, исчез.    

К кадетам подошла высокая старая Генриетта, тоже попросила  покурить и, зевнув, сказала:    

– Хоть бы потанцевали вы, молодые люди, а то барышни  сидят-сидят, аж от скуки дохнут.    

– Пожалуйста, пожалуйста! – согласился  Коля. – Сыграйте вальс и там что-нибудь.    

Музыканты заиграли. Девушки закружились одна с другой, по  обыкновению, церемонно, с вытянутыми прямо спинами и с глазами, стыдливо  опущенными вниз.    

Коля Гладышев, очень любивший танцевать, не утерпел и  пригласил Тамару: он еще с прошлой зимы знал, что она танцует легче и умелее  остальных. Когда он вертелся в вальсе, то сквозь залу, изворотливо пробираясь  между парами, незаметно проскользнул поездной толстый оберкондуктор. Коля не  успел его заметить.    

Как ни приставала Верка к Петрову, его ни за что не удалось  стянуть с места. Теперь недавний легкий хмель совсем уже вышел из его головы, и  все страшнее, все несбыточнее и все уродливее казалось ему то, для чего он сюда  пришел. Он мог бы уйти, сказать, что ему здесь ни одна не нравится, сослаться  на головную боль, что ли, но он знал, что Гладышев не выпустит его, а главное –  казалось невыносимо тяжелым встать с места и пройти одному несколько шагов. И,  кроме того, он чувствовал, что не в силах заговорить с Колей об этом.    

Окончили танцевать. Тамара с Гладышевым опять уселись рядом.    

– Что же, в самом деле, Женька до сих пор не  идет? – спросил нетерпеливо Коля.    

Тамара быстро поглядела на Верку с непонятным для  непосвященного вопросом в глазах. Верка быстро опустила вниз ресницы. Это  означало: да, ушел...    

– Я пойду сейчас, позову ее, – сказала Тамара.    

– Да что вам ваша Женька так уж полюбилась, –  сказала Генриетта. – Взяли бы меня.    

– Ладно, в другой раз, – ответил Коля и нервно за  курил.    

     

Женька еще не начинала одеваться. Она сидела у зеркала и  припудривала лицо.    

– Ты что, Тамарочка? – спросила она.    

– Пришел к тебе кадет твой. Ждет.    

– Ах, это прошлогодний бебешка... а ну его.    

– Да и то правда. А поздоровел как мальчишка,  похорошел, вырос... один восторг! Так если не хочешь, я сама пойду.    

Тамара увидела в зеркало, как Женька нахмурила брови.    

– Нет, ты подожди, Тамара, не надо. Я посмотрю. Пошли  мне его сюда. Скажи, что я нездорова, скажи, что голова болит.    

– Я уж и так ему сказала, что Зося отворила дверь  неудачно и ударила тебя по голове и что ты лежишь с компрессом. Но только стоит  ли, Женечка?    

– Стоит, не стоит – это дело не твое, Тамара, –  грубо ответила Женька.    

Тамара спросила осторожно:    

– Неужели тебе совсем, совсем-таки не жаль?    

– А тебе меня не жаль? – И она провела по красной  полосе, перерезавшей ее горло. – А тебе себя не жаль? А эту Любку  разнесчастную не жаль? А Пашку не жаль? Кисель ты клюквенный, а не человек!    

Тамара улыбнулась лукаво и высокомерно:    

– Нет, когда настоящее дело, я не кисель. Ты это,  пожалуй, скоро увидишь, Женечка. Только не будем лучше ссориться – и так не  больно сладко живется. Хорошо, я сейчас пойду и пришлю его к тебе.    

Когда она ушла, Женька уменьшила огонь в висячем голубом  фонарике, надела ночную кофту и легла. Минуту спустя вошел Гладышев, а вслед за  ним Тамара, тащившая за руку Петрова, который упирался и не поднимал головы от  пола. А сзади просовывалась розовая, остренькая, лисья мордочка косоглазой экономки  Зоси.    

– Вот и прекрасно, – засуетилась экономка. –  Прямо глядеть сладко: два красивых паныча и две сличных паненки. Прямо букет.  Чем вас угощать, молодые люди? Пива или вина прикажете?    

У Гладышева было в кармане много денег, столько, сколько еще  ни разу не было за его небольшую жизнь целых двадцать пять рублей, и он хотел  кутнуть. Пиво он пил только из молодечества, но не выносил его горького вкуса и  сам удивлялся, как это его пьют другие. И потому брезгливо, точно старый  кутила, оттопырив нижнюю губу, он сказал недоверчиво: