1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
На другой день Фермор ощущал чад и туман в голове, как будто   он неумеренно пил, тогда как на самом деле он совсем не брал в рот никакого   вина. Ночью он лег поздно, но беспрестанно просыпался, точно будто после   большого проигрыша. Ощущения были так сходны с этим, что он даже хватался два   раза за свой бумажник и тщательно проверял свою наличность. Она была ничтожна:   Фермор не пил, но пили другие, а как расчет был сообща, то, уплачивая поровну   со всеми, он отдал почти все, что имел при себе. Во всяком случае полученное им   месячное жалованье ушло почти все без остатка.      

Это его не могло не смутить, потому что такие расходы были   возможны только для тех, кто «купался в золоте»; но кто хотел жить на одно   казенное жалованье, для того траты в таком размере были не по силам. Фермор тут   же ночью дал себе слово, что вперед в подобной компании он никогда участвовать   не будет.      

Кто хочет прожить честно, тот не должен быть транжиром и   мотом. Он даже не должен стыдиться быть нищим. Иначе невозможно.      

Фермор только немножко сожалел кое-кого из молодых   инженеров, которых считал за людей лучшего порядка, и стеснялся, как он им   откажет в товариществе. Но беспокойство его было напрасно: ни старшие, ни   младшие, никто его сообщества более не искали. Другой месяц Фермор тоже   «проходил присматриваясь», без особого назначения, а когда пришел день раздачи   жалованья, «косоротый» подал ему казенные деньги в книжке и две пачки,   перетянутые бумажною полоской, — за истекающий месяц и за прошедший.      

Фермор притворился, что он этих денег как бы не заметил, и   взял только одно жалованье.      

«Косоротый» еще более скосоротился и спросил:      

— Что ж?.. Опять не берете?      

— Да, не беру и никогда не возьму, — резко отвечал   Фермор и добавил, чтобы казначей на будущее время не смел и делать ему таких   предложений.      

— Хорошо-с, — отвечал «косоротый», и тут же,   прежде чем Фермор успел выйти, он пошел с обеими пачками в руках в кабинет   начальника.      

Фермор не имел ни малейшего повода подозревать, что   «косоротый» спрятал у себя его деньги, — напротив, он должен был думать,   что деньги доставлены начальнику, как не принятые Фермором.      

И действительно, дело так и было, и с этих пор все принимает   совсем иной характер.      

Дон-кихотство переходит в трагизм.      

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ      

       

Фермора совсем не позвали во второй раз в «гастрономию».   Старшие, очевидно, не хотели его видеть, а из младших те, с которыми он ближе   других сталкивался, были немножко сконфужены, и, наконец, кто-то из них, при   каком-то рассказе о чем-то, происходившем в последний раз в «гастрономии»,   сказал Фермору:      

— Мы вас с собою не звали потому, что нам всем было   совестно: вы ничего не пьете, а между тем у нас плата общая. Вам это убыточно.      

— Мне это невозможно! — отвечал Фермор.      

— То-то и есть.      

Молодой человек не искал пиров и не почитал себе ни за   честь, ни за удовольствие пить и есть в «гастрономии», он даже (как выше   сказано) сам желал от этого отказаться, но когда почувствовал, что его   «выключили без прошения», и притом так решительно, так мягко и в то же время   так бесповоротно, он сконфузился и, сам не сознавая чего-то, сробел.      

— Как это так скоро и так просто? Я не сделал ничего   дурного, а меня вышвырнули, как кошку за хвост… И еще извиняются… Это уже   насмешка!      

Но прошло несколько дней, и ему стало смешно, как его   спустили.      

К сожалению, не к чему было уже и присматриваться. Фермор   видел, что его самого рассмотрели до дна и отставили, и вдобавок стала ходить   какая-то сказка, будто он принял какую-то шутку казначея за серьезное   предложение ему какой-то артельной взятки.      

Это его возмутило: он пошел требовать от казначея объяснений   и в пылу гнева чуть не поднял руку…      

«Косоротый» скрылся, но рассказал историю.      

На Фермора стали смотреть как на человека помешанного.      

— Это Дон-Кихот; ему невесть что представляется; он   никакой шутки не понимает и бросается на добрых людей.      

Теперь, если бы он и захотел подчиниться общему положению и   братски принимать дележи кружки, ему вряд ли удалось бы поправить свое   положение в обществе товарищей и старших, которых он всех без исключения обидел   своим фанфаронством.      

— Дрянной и беспокойный человек, — говорили о нем,   и он слышал это и находил в себе еще более силы стоять на своем и не поддаваться.      

К счастию, на каждого старшего у нас бывает еще высший   старший, и Фермор надеялся найти себе защиту выше.      

В числе рекомендаций, которыми Фермор был снабжен из   Петербурга в Варшаву, у него было рекомендательное письмо к русскому   православному викарному архиерею Антонию Рафальскому, известному своею странною   и до сих пор невыясненною ролью по приему Почаевской лавры от униатских   монахов, а потом впоследствии митрополиту новгородскому и с. —   петербургскому.      

Фермор, от скуки и досады, вздумал воспользоваться этим   письмом и предстал викарию, который до вдовства своего жил в миру и знал толк в   «обхождении».      

Без всякого сомнения, он сразу же уразумел представшего   перед ним молодого человека и сообразил, что это — прекрасное, восторженное   дитя, человек совсем не пригодный к жизни между людьми бойцовой породы, и   Антонию, может быть, стало жаль «младенца», а притом и петербургская   рекомендация, которую привез Фермор, имела вес в глазах Рафальского, который   дорожил связями в Петербурге. Вследствие всего этого он нашел полезным принять   в Николае Ферморе участие, чтобы иметь за то на своей стороне лицо, которое о   нем писало.      

По таким побуждениям, истинный смысл которых молодому   идеалисту был недоступен, викарий варшавский принял в нем участие и   воспользовался первым случаем ему помочь. При свидании с начальником инженеров   в Варшаве Деном Антоний рассказал о Ферморе и сумел расположить Дена в его   пользу.      

Иван Иванович Ден особенно не вникал в просьбу, так как она   представлялась ему очень неважною. Молодой человек томится, что ему не дают   сразу много дел в руки, над чем командовать. Это часто так бывает: молодые люди   всегда чем-нибудь томятся и хотят выше головы прыгнуть, а это нельзя. А   впрочем, молодой инженер, хорошо учившийся и хорошо рекомендованный учебным   начальством, и также известен великому князю… и также просит архиерей… Отчего   он остается в самом деле без назначения, тогда как инженерных работ множество?   Об этом надо спросить.      

Ден спросил, чтó это значит?      

Ему отвечали, что молодой человек очень хороший и им очень   довольны; что его и не думали оставлять без назначения, но надо было,   разумеется, «присмотреться», к чему его можно лучше назначить.      

— Ну да, ну да, это совершенно справедливо. Он мне и не   жаловался, а архиерея там… за него просили, и он просит… Надо для него сделать.      

— Да уж и сделали.      

— Ну и прекрасно! — отвечал Ден и известил   Антония, что все улажено: его prótegé[21] дадут дело по силам, «а тогда мы не оставим   это без внимания, и он будет награжден».      

Антоний сейчас же послал за Фермором и поспешил его   обрадовать, но был неприятно поражен, заметив, что в нем «мало восторга», а   «наиболее томности и унылости, как бы у человека, разочарованного жизнью».      

Викарий его за это отечески пощунял и дал «к жизни   наставление», заключавшееся в том, что надо хранить бодрость духа во всяких   положениях.      

— Духа в себе не угашайте и носа не вешайте, —   учил епископ, — вперед очень быстро не устремляйтесь, да инии не   возропщат, и позади не отставайте, да инии не вознепщуют. Надо держать   серединку на половинке — себя блюсти и ближнего не скрести. А в заключение   всего афоризм: не укоряй, и не укорен будеши, а укоришь других — укорят и тя.      

Фермор этого нимало не боялся: за что его кто-нибудь может   укорить? Но в отношении неудовольствия на начальство он почувствовал, что был   неправ: начальник действительно выбрал и дал ему самое подходящее занятие, к   которому ни с какой стороны не могло подползти никакое подозрение. Начальник   поручил Фермору технические поверки, которыми, кроме его, занимались еще шесть   человек, чинами старше и умом опытнее.      

Назначение было почетное. Работа полезная и самостоятельная:   смотри, вникай, сообрази, изложи критику и доложи умно и понятно.      

Фермор и пошел усердствовать. Сколько ему ни дадут работы на   руки, он все их к докладному дню в неделю окончит и представляет.      

Его товарищи все враз на него перекосились. Первую, вторую   неделю ему спустили, а потом один от лица прочих говорит:      

— Вы что же это делаете? Отличиться, что ли, хотите?      

Фермор отвечал, что у него и в помыслах не было искать   превозвышения над товарищами, и, по его понятиям, он ровно ничего такого не   делал, за что бы его можно укорить в честолюбии или в неблагородстве.      

— А вы ведь имели время присматриваться, так вы разве   не видите, что все по одному делу в докладной день представляют, а вы для чего   тащите пять да шесть и из каждого показываете разную шерсть?      

— Мне сколько поручают, я столько и представляю.      

— Да разве это можно так делать?      

— У меня много свободного времени, и я успеваю.      

— Мало ли что вы успеваете! Вы вон и вина не пьете и в   карты не играете — нельзя же требовать, чтобы так жили все. Если вам в тягость   ваше свободное время, можете найти для себя какое угодно занятие, только не   быть выскочкою против товарищей.      

Фермор стал скучать и явился просить другого дела.      

— Каков молодец! он уже недоволен своим положением и   просит другого! Беспокоит главного начальника и архиерея. Трется попасть в   амишки! — стали говорить одни, а другие прибавляли:      

— Какие протекции! Из Петербурга его рекомендуют, здесь   за него просят то архиерей, то сам Иван Иваныч (Ден). Кому хотите дать столько   протекций, всякий себе карьеру сделает.      

А Фермору казалось, будто чем больше людей за него   заступается, тем ему становится хуже.      

Из Петербурга ему пишут, что он «не умеет» пользоваться   участием, а он не находит в этом участии того, что нужно, — не особых   протекций, а возможности честного и усердного труда.      

Он уже не знал, на кого роптать; все хороши — начальник его   не порицал и не преследовал, а даже показывал, что очень доволен его усердием;   и «косоротый» ему не предлагал пачек с бумажною полоской, а давал только то,   что следует, и даже вслух приговаривал: «извольте столько-то рублей и копеек»,   и в «гастрономию» его не приглашали, но ему день ото дня становилось все   тяжелее и невыносимее.      

Антоний к нему продолжал благоволить и осведомлялся у его   начальника: как он служит?      

Тот отвечал, что он сам Фермором очень доволен, но   удивляется и сожалеет, что тот очень неудобно поставил себя со всеми   товарищами.      

Викарий при первом свидании передал это Фермору и   осведомился:      

— В чем дело?      

— Не гожусь, не подхожу, — отвечал Фермор.      

— Отчего?.. Для чего вы такой зломнительный? Нехорошо   иметь мрачный взгляд на жизнь. В ваши цветущие годы жизнь должна человека   радовать и увлекать, Я о вас говорил с вашим начальником, и он вас хвалит, а   отнюдь не говорит того, будто вы не подходите. Извините меня: вы сами себе   создаете какое-то особенное, нелюбимое положение между товарищами.      

Фермор вспыхнул и отвечал:      

— Это совершенно верно: начальство относится ко мне   теперь лучше, чем товарищи.      

— Ну вот… Это нехорошо.      

— Да; но чтоб они относились ко мне хорошо, —   чтобы я был любим, — надо, чтоб я сделал… то… что совсем нехорошо.      

— Что же это?.. Неужто вольномыслие?      

— О нет! Я ничего не знаю о вольномыслии, —   отвечал Фермор.      

— Так что же? Фермор молчал.      

— Верно, берут?      

— Я ничего говорить не буду.      

— Если это, то ведь что инженерия, что финансерия — это   такие ведомства, где все берут.      

— Зачем же это? Для чего это так? Викарий долго на него   посмотрел и сказал:      

— Для чего берут-то?      

— Да!.. Ведь это подло!      

— Значит, поладитъ не можете?      

— Не могу, ваше преосвященство, я к этому совсем от   природы неспособен.      

— Ну, способности тут не много надо.      

— Взятка, мне руку прожжет.      

— Прожечь не прожжет, а… нехорошо. Но дерзости не надо   себе дозволять.      

Фермор понял, что передано что-нибудь об его сцене с   «косоротым», и с горечью воскликнул:      

— Ах, ваше преосвященство, какие дерзости! Они сами   выводят из терпения, сами обижают, а потом лгут и сочиняют.      

— Да, но все-таки на службе надо уживаться.      

— Я не вижу никакой возможности уживаться с такими   людьми и буду проситься в другое место.      

— И на другом месте, может быть, встретите то же самое,   ибо и там тоже будут люди.      

— Но не все же люди одинаковы!      

Антоний опять на него поглядел с сожалением и сказал:      

— Да, иногда бывает и отмена.      

— Я посмотрю, я верую встретить иное.      

— Ну, веруйте… посмотрите.      

В тоне викария было слышно утомление.      

 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ      

       

Ближайший начальник Фермора оказался зато так к нему   снисходителен и милостив, что дал ему другое поручение, на которое Фермор уже   не приходил никому жаловаться, но совсем не стал заниматься делом, а начал   уединяться, жил нелюдимом, не открывал своих дверей ни слуге, ни почтальону и   «бормотал» какие-то странности.      

Антоний узнал об этом и послал просить его к себе.      

Фермор пришел, но не только не опроверг перед викарием   дошедших до него слухов, а, напротив, еще усилил сложившееся против него   предубеждение. Он был сух с епископом, который за него заступался, и на вопрос   о причине своего мрачного настроения и уклонения от общества отвечал:      

— Я потерял веру в людей и не могу ничего делать.      

Антоний не мог вызвать Фермора ни на какую бóльшую   откровенность и отпустил его, сказав, что он по его мнению, должно быть болен и   ему надо полечиться.      

Фермор ушел молча и еще плотнее заперся, а потом, призванный   через несколько дней к начальнику, наговорил ему таких дерзостей, что тот,   «желая спасти его», поехал к Антонию и рассказал все между ними бывшее и   добавил:      

— Если я дам этому ход, то молодой человек пропадет,   потому что он говорит на всех ужасные вещи.      

— Ай, ай!      

— Да, он не только нарушает военную дисциплину, но…   простите меня великодушно: он подвергает критике ваши архипастырские слова…   Однако, как вы изволите принимать в нем такое теплое участие, то я не желаю вас   огорчить и прошу вас обратить на него внимание: он положительно болен, н его   надо увезти куда-нибудь к родным, где бы он имел за собою нежное, родственное   попечение и ничем не раздражался. На службе он в таком состояни невозможен, но   его любит великий князь, и если вы согласитесь сказать об этом генералу Дену,   то он, вероятно, напишет в Петербург и исходатайствует ему у великого князя   продолжительный отпуск и средства для излечения.      

Антоний согласился вмешаться в это дело и вскоре же нашел   случай поговорить о том с Деном.      

Иван Иванович Ден зачмокал губами и закачал головой.      

— Жаль, очень жаль, — заговорил он. — Я не   прочь довести об этом великому князю и уверен, что бедняге разрешат отпуск и   дадут средства, но прежде чем я решусь об этом писать, надо обстоятельно   удостовериться о здоровье этого офицера. Я пошлю к нему своего доктора и сообщу   вам, чтó он мне скажет.      

Викарий известил Фермора, какое участие принимает в нем   главный начальник, который пришлет к нему своего доктора, но это известие,   вместо того чтобы принести молодому человеку утешение, до того его взволновало,   что он написал викарию вспыльчивый ответ, в котором говорил, что доктор ему не   нужен, и вообще все, что делается, то не нужно, а что нужно, то есть, чтобы   дать ему возможность служить при честных людях, — то это не делается.      

Дену устроить это ничего бы не стоило, но он, к несчастию,   тоже не так на все смотрит, потому что и сам…      

Викарий увидал, что молодой человек уже слишком много себе   позволяет: этак дела в государстве идти не могут.      

Письмо осталось без ответа.      

       

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ      

       

Посланный Деном его доверенный и искусный врач нашел Фермора   в самом мрачном настроении, которое при первых же словах доктора моментально   перешло в крайнюю раздраженность.      

Молодой человек сначала не хотел ничего говорить, кроме   того, что он физически совершенно здоров, но находится в тяжелом душевном   состоянии, потому что «потерял веру к людям»; но когда доктор стал его   убеждать, что эта потеря может быть возмещена, если человек будет смотреть, с   одной стороны, снисходительнее, а с другой — шире, ибо человечество отнюдь не   состоит только из тех людей, которыми мы окружены в данную минуту и в данном   месте, то Фермор вдруг словно сорвался с задерживающих центров и в страшном   гневе начал утверждать, что у нас нигде ничего нет лучшего, что он изверился во   всех без исключения, что честному человеку у нас жить нельзя и гораздо отраднее   как можно скорее умереть. И в этом пылу он то схватывал, то бросал от себя   лежавший на столе пистолет и порицал без исключения все власти, находя их бессильными   остановить повсюду у нас царящее лицемерие, лихоимство, неуважение к честности,   к уму и к дарованиям, и в заключение назвал все власти не соответствующими   своему назначению.      

Врач доложил об этом Дену и выразил такое мнение, что Фермор   если и не сумасшедший, то находится в положении, очень близком к   помешательству, и что ему не только нельзя поручать теперь служебные дела, но   надо усиленно смотреть за ним., чтоб он, под влиянием своей мрачной меланхолии,   не причинил самому себе или другим какой-нибудь серьезной опасности.      

— Я и подозревал это.      

Иван Иванович Ден послал доктора рассказать все Антонию, а   сам немедленно довел о происшествии с Николаем Фермором до ведома великого   князя. А Михаил Павлович сейчас велел призвать к себе Павла Федоровича Фермора   и приказал ему немедленно ехать в Варшаву и привезти «больного» в Петербург.      

Приказание это было исполнено: Николая Фермора привезли в   Петербург, и он стал здесь жить в доме своих родителей и лечиться у их   домашнего, очень хорошего доктора.      

Сумасшествия у него не находили, но он действительно был   нервно расстроен, уныл и все писал стихи во вкусе известного тогда мрачного   поэта Эдуарда Губера. В разговорах он здраво отвечал на всякие вопросы,   исключая вопроса о службе и о честности. Все, что касалось этого какою бы то ни   было стороной, моментально выводило его из спокойного состояния и доводило до   исступления, в котором он страстно выражал свою печаль об утрате веры к людям и   полную безнадежность возвратить ее через кого бы то ни было.      

На указание ему самых сильных лиц он отвечал, что «это все   равно, — никто ничего не значит: что нужно, того никто не сделает».      

— Они все есть, но когда нужно, чтоб они значили то,   что они должны значить, тогда они ничего не значат, а это значит, что ничто   ничего не значит.      

Так он пошел «заговариваться», и в этом было резюме его   внутреннего разлада, так сказать, «пункт его помешательства». О расстройстве   Николая Фермора скоро заговорили в «свете». Странный душевный недуг Фермора   казался интересным и занимал многих. Опять думали, что он скрывает что-то   политическое, и не охотно верили, что ничего подобного не было. А он сам   говорил:      

— Я знаю не политическое, а просто гадкое, и оно меня   теснит и давит.      

Душевные страдания Фермора, говорят, послужили мотивами   Герцену для его «Записок доктора Крупова», а еще позже — Феофилу Толстому,   который с него написал свой этюд «Болезни воли». Толстой в точности воспроизвел   своего героя с Николая Фермора, а рассуждения взял из «Записок доктора   Крупова», появившихся ранее.      

Судя по времени события и по большому сходству того, что   читается в «Записках доктора Крупова» и особенно в «Болезнях воли» Ф. Толстого,   с характером несчастного Николая Фермора, легко верить, что и Герцен и Феофил   Толстой пользовались историею Николая Фермора для своих этюдов — Герцен более   талантливо и оригинально, а Ф. Толстой более рабски и протокольно воспроизводя   известную ему действительность.      

 ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ      

       

В таком положении, что называется ни в тех, ни в сих,   Николай Фермор оставался несколько лет. Ему по временам то становилось немножко   легче, то опять на него наваливала хандра и беспокойство, — он не вовремя   уходил из дома и не вовремя возвращался, сердился за пустяки и не обращал   внимания на вещи крупного значения. Но вообще он всегда выходил из себя за всякую   самомалейшую недобросовестность. Он не спускал никому, если видел, что человек   поступает несправедливо и невеликодушно против другого человека. Но если его   ничто не раздражало, то он был тих и или ходил задумчиво, или сидел потупя   взор, как Абадонна, и читал Губера.      

Так бы, вероятно, тянулось многие годы, если бы не явился   исключительный случай, какие, впрочем, в царствование Николая I бывали,   свидетельствуя и теперь еще о сравнительной простоте тогдашних обычаев.      

Однажды Павел Федорович Фермор, отправляясь на лето с полком   в лагерь в Петергоф, пригласил с собою туда больного брата. Тот согласился, и   оба брата поселились в лагере, в одной палатке.      

Николай Федорович был в это время в тихой полосе — он читал,   гулял и мог вести спокойные разговоры, лишь бы они не касались его пункта —   честности и начальства. Но в Петергофе преобладало карьерное настроение, и   невозможно было уйти от частых разговоров о том, что одному удалось, а почему   это же самое другому не удалось. Больной слушал все это и начал опять   раздражаться, на него напала бессонница, которая его расстроила до того, что он   стал галлюцинировать и рассказывал своему брату Павлу разные несообразности. Но   как Николай Фермор все-таки был совершенно тих и ни для кого не опасен, то за   ним не присматривали, и он выходил, когда хотел, и шел, куда ему вздумалось.      

В таком-то именно настроении он в одно утро вышел из дома   очень рано и отправился гулять в Нижний Сад. А в тот год государь Николай   Павлович пил минеральные воды и также вставал очень рано и делал проходку прямо   из Александрии по главной аллее Нижнего Сада.      

Случилось так, что император и больной Николай Фермор   встретились.      

       

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ      

       

Увидев государя, Николай Фермор стал, как следовало, и   приложил руку к фуражке.      

Государь взглянул на него и было прошел уже мимо, но потом,   вероятно затрудняясь вспомнить, что это за инженерный офицер и зачем он здесь,   оборотился назад и поманул Фермора к себе.      

Фермор подошел.      

Кто ты такой? — спросил государь.      

Фермор назвал свое имя.      

— Зачем ты здесь?      

Фермор отвечал, что он был на службе в Варшаве, но имел   несчастие там заболеть и, по приказанию его высочества, привезен своим братом   Павлом в Петербург, а теперь находится для пользования свежим воздухом у брата   в лагере.      

Государь меж тем всматривался в его лицо и потом спросил:      

— Ты был в инженерном училище, когда я был еще великим   князем?      

— Нет, ваше величество, — это был мой брат.      

— Чем же ты нынче болен?      

Николай Фермор смешался, и лицо его мгновенно приняло   страдальческое выражение.      

Государь это заметил и ободрил его.      

— Говори правду! Что бы то ни было, мне надо отвечать   правду!      

— Ваше величество, — отвечал Фермор, — я   никогда не лгу ни перед кем и вам доложу сущую правду: болезнь моя заключается   в том, что я потерял доверие к людям.      

— Что такое? — переспросил, возвыся голос и   откидывая голову, государь.      

Фермор спокойно повторил то же самое, то есть, что он   потерял доверие к людям, и затем добавил, что от этого жизнь ему сделалась   несносна.      

— Мне не верят, ваше императорское величество, но я   ужасно страдаю.      

— Я тебе верю. Я знаю, это у тебя от Варшавы; но это   ничего не значит — ты вздохнешь здесь русским духом и поправишься.      

— Никак нет, ваше величество.      

— Отчего нет?      

— Нельзя служить честно.      

Лицо Фермора приняло жалкое, угнетенное выражение.      

Государь был, видимо, тронут разлитым во всем его существе   страданием и, нимало не сердясь, коснулся его плеча и сказал:      

— Успокойся — я тебе дам такую службу, где ты будешь в   состоянии никого не бояться и служить честно.      

— Кто же меня защитит?      

— Я тебя защищу.      

Фермор побледнел и не отвечал, но левую щеку его судорожно   задергало.      

— Или ты и мне не веришь?      

— Я вам верю, ваше величество, но вы не можете сделать   то, что изволите так великодушно обещать.      

— Почему?      

Возбуждение и расстройство Фермора в эту минуту достигло   такой высокой степени, что судорога перехватила ему горло и из глаз его   полились слезы. Он весь дрожал и нервным голосом ответил:      

— Виноват, простите меня, ваше величество: я не знаю   почему, но… не можете… не защитите.      

 ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ      

       

Государь посмотрел на него с сожалением и в это время,   конечно, убедился, что он говорит с помешанным.      

— Тебя лечили в Варшаве, когда ты заболел?      

— Генерал Ден присылал ко мне своего доктора.      

— И что же, он тебе не помог?      

— Мне нельзя помочь, потому что я потерял…      

— Да, да, я знаю, — перебил государь, — ты   потерял доверие к людям… Но ты не робей: этим самым отчасти страдаю и я…      

— Ваше величество, в вашем положении это еще ужаснее!      

— Что, братец, делать! Но я, однако, терплю. Я бы тебе   посоветовал искать утешение в религии. Ты молишься богу?      

— Молюсь.      

— У нас есть духовные лица с большою известностью, ты   бы обратился к кому-нибудь из них.      

— Я пользовался в Варшаве расположением преосвященного   Антония.      

— Да, он красноречив. Религия в твоем положении может   дать тебе утешение. Но ты ведь должен знать Игнатия Брянчанинова — он твой   товарищ.      

— Он товарищ моего старшего брата, Павла.      

— Это все равно: я вас сведу. Иди сейчас в лагерь и   скажи твоему брату, что я приказываю ему сейчас свезти тебя от моего имени в   Сергиевскую пустынь к отцу Игнатию. Он может принести тебе много пользы.      

Фермор молчал.      

Государь пошел своею дорогой, но потом во второй раз опять   остановился — сам подошел к стоявшему на месте больному и сказал:      

— Иди же, иди! Иди, не стой на месте… А если тебе   что-нибудь надобно — проси: я готов тебе помочь.      

— Ваше величество! — отвечал Фермор, — я стою   не потому, что хочу бóльших милостей, но я не могу идти от полноты   всего, что ощущаю. Я благодарю вас за участие, мне больше ничего не нужно.      

По щекам Фермора заструились слезы.      

Государь вынул свой платок, обтер его лицо и поцеловал его в   лоб.      

Фермор тяжело дышал и шатался, но смотрел оживленно и бодро.      

— Ты, братец, редкий человек, если тебе ничто не нужно;   но если не теперь, а после тебе что-нибудь понадобится, то помни — я даю тебе   право обратиться прямо ко мне во всякое время.      

— Нижайше благодарю, ваше императорское величество, но   никогда этого не сделаю.      

— Отчего?      

— У вас, ваше величество, столько важных и священных   дел, что моя одинокая судьба не стоит того, чтобы вам обо мне думать. Это святотатство.   Я себе не позволю вас беспокоить.      

— Ты мне нравишься. Если не хочешь ко мне приходить,   напиши мне и передай во дворец через генерал-адъютанта. Я буду рад тебе помочь;   тебя кто теперь лечит?      

— Доктор Герацкий.      

— Он те годится — я поручу тебя Мандту. Прощай.      

       

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ      

       

Когда Николай Фермор пришел в лагерь после свидания и   разговора с государем, старший Фермор (Павел) еще спал. Николай его разбудил и   стал ему рассказывать о том, как он повстречался с императором в Нижнем Саду и   какой у них вышел разговор, причем разговор этот был воспроизведен в дословной   точности.      

Павел Федорович подумал, что вот именно теперь брат его   совсем уже сошел с ума и галлюцинирует и зрением и слухом, но, по наведенным   справкам, оказалось однако, что Николай Фермор говорит сущую правду. По крайней   мере особливые люди, которым все надо видеть, — действительно видели, что   император встретил Фермора в Нижнем Саду и довольно долго с ним разговаривал,   два раза к нему возвращался, и обтер своим платком его лицо, и поцеловал его в   лоб.      

Всему остальному приходилось верить на слова больного и в   этом смысле докладываться начальству.      

Батальонным командиром у Павла Фермора в это время был   Ферре. К нему к первому явился Павел Фермор, рассказал, что и как происходило,   и затем просил разъяснить ему: как теперь быть, — оставить ли это без   движения, отнеся все слышанное на счет больного воображения Николая Фермора,   или же верить передаче и исполнять в точности переданное приказание государя?      

Ферре был того мнения, что хотя Николай Фермор и считается   человеком больным и очень легко может галлюцинировать, но что в данном случае   он, по всем видимостям, говорит правду, и потому переданные через него   приказания государя надо исполнить.      

Тогда Павел Федорович Фермор взял экипаж, посадил туда   больного брата и повез его в «пустыню» к Сергию.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ      

       

Брянчанинова П. Фермор застал на служении: он совершал   литургию. Ему доложили о прибывших к нему от государя братьях Ферморах, когда   он вернулся из церкви домой и собирался в трапезу.      

Игнатий принял братьев в своих покоях, при чем находился и   Чихачев, на племяннице которого был женат Павел Федорович. Они поговорили здесь   вкратце потому, что надо было идти в трапезную к братии. За трапезою в   монастыре разговоры невозможны, но после трапезы до звона к вечерне подробнее   поговорили обо всем, что вспомянулось, затем офицеры должны были возвратиться в   лагерь.      

Свидание «утратившего доверие к людям» Николая Фермора с   Брянчаниновым и Чихачевым нимало не возвратило ему его утраты, а только   исполнило его сильной нервной усталости, от которой он зевал и беспрестанно   засыпал, тогда как брату его, Павлу Федоровичу, одно за одним являлись новые   хлопоты по исполнению забот государя о больном.      

Едва они подъехали к лагерю, как Павлу Фермору сказали, что   его давно уже ищут.      

— Но я не мог быть в лагере, потому что возил брата к   Сергию по приказанию государя и сказался о том своему батальоному командиру.      

— Все равно, — отвечали ему, — вас ищут тоже   по приказанию государя, а батальонный ничего не сказал. Идите скорее в вашу   палатку — там вам есть важное письмо.      

Оказалось, что в лагере был самолично великая медицинская   знаменитость своего времени доктор Мандт.      

Он приехал в лагерь по личному приказанию государя, чтобы   видеть Николая Фермора, и остался очень недоволен, что не нашел больного. Зато   он оставил записку, в которой писал, что «сегодня от был экстренно вытребован   государем императором, которому благоугодно было передать на его попечение   Николая Фермора, и ввиду этого он, д-р Мандт, просит Пв. Ф. Ф-ра, как только он   возвратится в лагерь и в какое бы то ни было время, тотчас пожаловать к нему   для личных объяснений».      

Хотя время было уже поздновато, но Павел Фермор сейчас же   отправился в город, на квартиру Мандта.      

       

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ      

       

Мандт был дома. Он сидел на веранде и курил. Когда ему   доложили о Ферморе, он его тотчас же принял и, дымя сигарою, сказал:      

— Государь очень заинтересовался вашим братом. У него,   как думает его величество, должно быть, есть наклонность к меланхолии. Что вам   известно о болезненном состоянии вашего брата?      

Павел Федорович Фермор рассказал все, что ему было известно,   но Мандт нашел это недостаточным: ему для уяснения себе дела и для доклада о   нем государю нужно было иметь «историю болезни», написанную медиком, и притом   все это надо было иметь в руках и завтра утром уже доложить государю.      

По счастию, у Павла Фермора была история болезни, написанная   врачом, пользовавшим его брата, но она была оставлена на городской квартире в   Петербурге, а сообщения с Петергофом тогда были не нынешние.      

Чтобы помочь делу, Мандт выдал Павлу Фермору билет на   казенный пароход, отходивший в Петербург утром, и «история болезни» Николая   Фермора поспела в руки Мандта вовремя. Он ее сразу прочел, все в ней понял и в   тот же день доложил государю.      

Государь был доволен, что приказания его исполняются так   скоро и так точно: он благодарил Мандта и просил его принять к сердцу горестное   состояние несчастного молодого человека.      

— Его бред, — сказал государь, — исполнен   такого искреннего благородства, что нечто подобное не худо бы иметь тем,   которые пользуются цветущим здоровьем.      

Мандт принял протянутую ему при этом руку государя и как бы   из нее переданного ему больного Николая Фермора с его «утраченным доверием к   людям».      

Все семейство Ферморов было в восторге, все благословляли   внимание государя и начали смотреть в будущее с новым упованием.      

В обществе тоже говорили, что «теперь Мандт разорвется, а   вылечит… Иначе, черт их возьми, — грош цена всей их науке».      

Но сам Николай Фермор молчал и спокойно смотрел на все, что   с ним делали. Все это как будто не имело для него никакого значения. Мандт, так   и Мандт, — ему все равно, при чьем содействии утеривать последнее доверие   к людям. Он точно как изжил всю свою энергию и чувствительность в своем   утреннем разговоре с государем, и что теперь за этим дальше следует — ему до   этого уже не было никакого дела.      

Чем, как и где будет пользовать его Мандт, — это его и   не интересовало. Он теперь смотрел на дело как человек, для которого все эти   хлопоты не важны и результат их безразличен, потому что он сам знает самое   верное средство, как избавиться от тяжести своего несчастного настроения.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ      

       

Тем, что описано в выше сего помещенных строках, выразилось   самое сильное и самое большое напряжение усердия знаменитого врача к исполнению   поручения, лично переданного ему самим государем. Доктор Мандт сделал больному   только один неудачный визит, когда он не нашел Фермора в палатке петергофского   лагеря. На другой день, как сказано, Мандт прочел наскоро историю болезни и   сделал государю доклад, не посетив больного. И с этой поры он сам не посещал   Фермора ни разу, а присылал своего ассистента, врача, тоже составившего себе   впоследствии большое имя, Н. Ф. Здекауера. Если же государь спрашивал: видит ли   он Фермора, то Мандт отвечал, что «видит», и, чтобы это не было неправдою, он   тотчас же вытребывал пациента к себе на квартиру.      

Для больного, который находился в таком состоянии, как   Николай Фермор, не тяжело было исполнить это требование, и он на каждый зов   тотчас же шел в квартиру Мандта (по Мойке, неподалеку от Полицейского моста, в   доме Беликова).      

Таким образом прошел год и могло бы идти и дальше, но   однажды раннею весной Николай Фермор во время прогулки опять попался на глаза   императору Николаю Павловичу, и от этого случая произошла перемена, которая   дала делу новое направление.      

Государь встретил Николая Фермора на углу Невского и Большой   Морской, у самого английского магазина.      

Проходивший Фермор, заметив приближение государя, взял руку   к козырьку и остановился.      

Государь взглянул на него и сейчас же узнал.      

— Фермор?      

— Точно так, ваше величество,      

— Как теперь твое здоровье?      

— Я не чувствую, ваше величество, ни малейшего   облегчения.      

На лице государя выразилось неудовольствие.      

— Что же делает с тобой Мандт?      

— Он иногда присылает ко мне Здекауера, а иногда   требует меня к себе.      

— Ну, а что же вы делаете, когда ты к нему приходишь?      

— Сначала я долго ожидаю его в приемной, а потом, когда   он выйдет, пустит мне в лицо дым от сигары и скажет, чтобы я пил bitter Wasser.[22]      

— И только?      

— Только всего, ваше величество.      

Лицо государя омрачилось, а Фермор воспользовался минутой   этого разговора и напомнил государю о его дозволении обращаться к нему с   просьбами.      

— Ну, прекрасно, что же я могу тебе сделать?      

— Прикажите меня лечить какому-нибудь доброму доктору   из русских.      

— Хорошо, — отвечал государь и, кивнув головой,   удалился.      

       

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ      

       

Государь опять не забыл своего обещания. Не успел Фермор   возвратиться домой, как его уже ожидал «ездовой» из дворца, посланный Мандтом с   требованием, чтобы больной немедленно прибыл к своему знаменитому доктору.      

Николай Фермор, нимало не раздумывая, пошел.      

Мандт на этот раз не держал его долго в приемной.      

— Вы на меня нажаловались государю? — встретил он   его строгим вопросом.      

— Я не жаловался. Государь изволил спросить меня: чем   вы меня лечите, а я отвечал, что ничем не лечите, кроме как велите пить bitter   Wasser. Я всегда говорю правду.      

— Да, да, вы все с правдой… Но вы просили государя   поручить вас другому доктору?      

— Да, мне казалось, что вам, при вашем положении, некогда   мною заниматься, и я просил его величество дозволить мне пользоваться советом   другого доктора.      

— Государь удовлетворил вашу просьбу. По вашему   желанию, вам назначен другой врач. Отправьтесь на Михайловскую площадь, в дом   Жербина, там живет главный доктор учреждений императрицы Марии. Государь ему   поручил вас, и я ему уже передал историю вашей болезни.      

В семейных мемуарах, которыми я пользовался для составления   настоящего очерка, не названо имени врача, сменившего в этой истории доктора   Мандта. Способ его лечения, однако, тоже не отличался удачею, но зато приемы   отличались от системы Мандта гораздо большею решительностью.      

Новый врач не томил Фермора в своей приемной и не посылал к   нему на дом помощника, а нашел нужным подвергнуть его болезненные явления более   основательному и притом постоянному наблюдению, для чего самым удобным   средством представлялось поместить пациента в больницу душевных больных «на   седьмую версту».      

Родных Фермора эта мера поразила самым неприятным образом,   так как, по их мнению и по мнению всех знакомых, не предстояло решительно   никакой необходимости лишать несчастного Николая Фермора той свободы и тех   семейных радостей, которыми он пользовался в домашней обстановке.      

Но врач был непреклонен в своем мнении: он находил   необходимым удалить пациента от его домашней обстановки и всю прежнюю   безуспешность лечения приписывал тому, что больной ранее не был устранен из   дома и не находился под постоянным надзором.      

Возражать и спорить, однако, было невозможно: врач иначе не   находил возможности приступать к лечению и в случае противодействия родных   пациента обещал доложить о том государю.      

Одни видели в этом необходимость, а другие подозревали в   докторе желание — прежде всего обезопасить себя от повторения такой   случайности, которая была причиной перехода Николая Фермора к нему от Мандта. И   подозрение это имело основание. Пока Николай Фермор оставался в своем семействе   и выходил свободно гулять по городу в своей военной форме, он опять мог   как-нибудь встретиться с государем, и это могло дать повод к беспокойствам,   между тем как с удалением его «на седьмую версту» возможность такой встречи   устранялась и всем становилось гораздо спокойнее.      

Мандт сам или не отваживался предложить эту меру, или она   ему не приходила и в голову, но когда это было высказано его собратом русского   происхождения, он ее поддержал, как меру вполне сообразную и самую полезную для   основательного наблюдения за больным.      

Государь убедился мнением знаменитых врачей, но и на этот   раз не оставил Фарфора без своей опеки. Он велел поместить Николая Фермора на   седьмую версту, но зато приказал его доктору «навещать больного как можно чаще   и непременно раз в неделю лично докладывать о состоянии его здоровья».      

Через такой оборот положение нового врача делалось   несравненно более трудным, чем было положение Мандта.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ   ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Это, с одной стороны, успокоило родных больного, что Николай   Федорович не будет на седьмой версте заброшен, как все прочие, которые имели   несчастие туда попадать, а с другой стороны — создало находчивому доктору   совершенно непредвиденное и очень тяжелое и неприятное положение, которого он   не желал. Мудрец попался. Он должен был два-три раза в неделю ездить в больницу   «Всех скорбящих», что ему было беспокойно и невыгодно, а потом раз в неделю   являться к государю и давать утомительно однообразный отчет, так как с больным   никаких перемен не происходило, а повторять все одно и то же через неделю перед   государем было отнюдь не приятно.      

Кроме того, это могло государя рассердить и иметь для   карьеры врача дурные последствия.      

«На седьмой версте» тоже не рады были такому гостю, как   Николай Фермор, который блажил, но все понимал и, видя жестокие порядки,   которые тогда были в сумасшедших домах, вступался за тех, кого считал   обиженным.      

Нет сомнения, что и в больнице «на седьмой версте», как и в   других подобных учреждениях, люди допускали злоупотребление своею силой над   больными.      

Фермор же все это видел, и если бы государь вдруг пожелал   его посетить (что, по характеру и обычаям императора, почитали за очень   возможное), то неутомимый правдолюбец мог наделать больших хлопот; а их через   него и так вышло уже немало.      

Надо было от него совсем избавиться, и у медицинской   политики не оказалось для этого недостатка в средствах.      

       

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ      

       

Врач, наблюдавший за Николаем Фермором, хотя и претерпел на   первых шагах неудачу, но оставался на высоте дипломатической линии; он доложил   государю, что в Берлине открыта новая частная лечебница для душевных больных,   которою заведует знаменитый психиатр, и что у него получаются удивительные результаты   излечения.      

— Так что же? — воскликнул государь, —   послать туда, на мой счет, Фермора.      

Это было как раз то, что было всего желательнее врачам,   которым возня с Фермором чрезвычайно надоела.      

— Только я приказываю, — добавил государь, —   чтобы больной был послан как можно удобнее. За безопасность его мне отвечают.      

К исполнению этого тотчас же были приняты самые энергические   меры.      

Лучшее сообщение с Берлином тогда представляли пароходы,   отправлявшиеся из Петербурга в Штетин; с ними и ехали за границу. А из   пароходов, совершавших эти рейсы, самым удобным и комфортабельным по тому   времени почитался пароход «Александр». На нем ездила лучшая публика. По крайней   мере все места в весенних рейсах «Александра» обыкновенно сберегались для особ   знатных. На этом пароходе, в первый его весенний рейс, и назначено было   отправить Николая Фермора с его провожатым.      

Брат Николая Федоровича, Павел Фермор, о котором   неоднократно приходилось упоминать в этой эпопее, не мог сопровождать больного   в Штетин. Он нужен был по службе в петергофском лагере, а Николай Федорович был   поручен смотрению своего товарища, по фамилии Степанова, которому вместе с   больным были поручены и деньги на его расходы и подробная инструкция, как   больного везти, оберегая его от всяких опасностей в пути. Он же должен был и   устроить Николая Фермора в Берлине, согласно воле и приказанию императора.      

Это препоручение Николая Фермора другому лицу, без сомнения,   должно служить доказательством, что больной в это время уже был окончательно   признан за сумасшедшего, а то, что его помещали все-таки на самом лучшем   пароходе, которым пользовались по преимуществу особы знатные, указывает, как   старались сберечь этого больного, пользовавшегося вниманием государя.      

Лучше уже ничего нельзя было сделать для того, чтобы   доложить государю, как тщательно и серьезно исполнена его воля.      

Пароход шел с отменным обществом, в котором, между прочим,   блистали своим присутствием: бывший новороссийский генерал-губернатор Воронцов   со всем своим семейством, тайный советник Бек и много других особ того и   другого пола, занимавших видное положение в тогдашнем высшем обществе и   пользовавшихся в нем большим влиянием.      

       

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ      

       

День был самый погожий и жизнерадостный. Отъезжавший Николай   Фермор находился в очень спокойном, философском настроении.      

На стене его комнаты, в доме, за седьмою верстой, осталось   начертание апофегмы Гиппократа: «Quod medicamenta non sanat, ferrum sanat; quod   ferrum non sanat — ignis sanat; quod ignis non sanat, mors sanat» (то есть «что   не излечивают лекарства, то излечивает железо; что не излечивает железо, то   излечивает огонь; что не излечивает огонь, то излечивает смерть»).      

Кому эта апофегма сильно понравилась и кто заботливою рукой   воспроизвел ее на стене своего печального жилища, тот, вероятно, имел твердый взгляд   на жизнь.      

Фермор не радовался отъезду за границу и не скучал о том, с   чем расставался на родине. Излечиться от своей меланхолии он был рад, но,   по-видимому, отнюдь не верил в возможность излечения.      

Эта предубежденность, по мнению врачей, и портила все дело.   А у больного был против этого свой довод: он находил, что нельзя же возвратить   себе доверие к людям, если они этого доверия к себе не внушают.      

Брат проводил больного до Кронштадта, где у них произошло   последнее, трогательное прощание; но горечь разлуки для Павла Фермора была   сильно облегчена общим участием пассажиров к его больному брату.      

Как только эти уважаемые люди узнали на переезде до   Кронштадта, что с ними едет тот Фермор, которому оказывает отеческое внимание   государь, то все тотчас же наперерыв старались обнаружить к Николаю Фермору   самую теплую, родственную заботливость. Зачем ему брат? — он в каждом   здесь находил самого нежного родственника.      

— Ведь все мы русские, все дети одного царя и братья по   вере.      

Тайный советник Бек привел даже по-церковнославянски от   Писания об ангелах, которым заповедано сохранить и взять человека на руках   своих. Да если бы молодой человек и не внушал ничего сам по себе, то одного   того, что он лично известен государю и его величество имеет о нем попечение,   было бы чересчур достаточно, чтобы все считали своим долгом сберечь его,   позабыв сами себя.      

Лучше, кажется, уже нельзя было отправить больного, как он   отправлялся, и Павел Фермор в полном спокойствии возвратился к своему полку в   петергофский лагерь, а на третий день после проводов брата поехал к своей   тетке, которая тогда проводила лето на даче близ Сергия, и там скоро получил   неожиданное известие, как отменно уберегли на пароходе его брата.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ      

       

В то время, когда Павел Федорович Фермор сидел у тетки, к   ней завернули проездом с бывшего в тот день в Красном Селе развода три уланские   офицера, из которых один, Карл Пиллар фон Пильхау, начал с сожалением   рассказывать, что развод не удался.      

— Кто же в этом виноват? — спросила хозяйка.      

— Никто не виноват, но государь приехал огорченный и   оттого благодарил мало.      

— Что же такое опечалило государя перед разводом?      

Пиллар пожал плечами и сказал:      

— Государю совсем не вовремя, перед самым его отъездом   на развод, подали печальное известие.      

— О чем?      

— О неприятном происшествии с одним инженером,   подпоручиком Фермором. Государь принимал в нем участие, и погибель его страшно   его величество огорчила.      

Хозяйка только в эту минуту заметила свою оплошность: она   думала, что приехавшие кавалеристы знакомы с Павлом Федоровичем Фермором, и   потому их не познакомила.      

Теперь она поспешила это сделать, но не могла уже поправить   этим ужасного впечатления, произведенного словами Пиллара на Павла Фермора.      

Павел Федорович, однако, совладал с собою и сказал, что он в   силах все выслушать и просит одной милости — сказать сейчас как можно скорее, в   чем заключается печальное известие о его брате.      

— Я должен скорее это знать, чтобы спешить, что можно   поправить.      

— Увы, — отвечал Пиллар, — дело кончено, и   никакая поправка невозможна. Если вы тверды, как должен быть тверд в несчастии   уважающий себя мужчина, то я вам скажу, что брат наш погиб невозвратно.      

— Как, где и каким образом?      

— Он бросился с корабля в море и утонул. Это случилось   близ острова Борнгольма.      

Тогда помянулась Гиппократова апофегма, начертанная на стене   за седьмою верстой:      

«Quod medicamenta non sanat — mors sanat».      

Утраченное доверие к людям уврачевала смерть…      

       

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ      

       

Но краткое известие о том, что «Николай Фермор бросился в   море и утонул», достаточное для начальства, не удовлетворяло родных и друзей   погибшего. Им хотелось знать: как могло случиться это трагическое происшествие   при той тщательной бережи и при той нежной предусмотрительности, с которыми   больной был отправлен.      

Об этом существовали две версии.      

Г-н Степанов, принявший на свое попечение Николая Фермора,   по возвращении из-за границы рассказывал происшествие Павлу Федоровичу Фермору   следующим образом. Несчастие случилось вскоре после обеда. Погода была   прекрасная, и все пассажиры после стола вышли на палубу, чтобы пить кофе. Из   всей знати остались внизу только два-три человека, которые не пили   послеобеденного кофе и предпочитали послеобеденный сон. Николай Фермор был в   числе вышедших на палубу. Он был в спокойном расположении и за столом хорошо   кушал.      

На палубе пассажиры разместились с чашками кофе по группам,   и все вели оживленные разговоры. Николай Фермор пил свой кофе, сидя в   сообществе нескольких человек, и когда его чашка была уже им допита, он   поставил ее на рубку, а сам встал с места и отошел к борту, и затем сию же   минуту наступил ногою на перекладину и, перекинувшись через перила, бросился в   воду на глазах всех пассажиров…      

Всех объял неописанный ужас, и поднялось страшное смятение,   в котором ничего нельзя было разобрать.      

Пока в этой суматохе отыскали и вызвали наверх капитана,   пока успели остановить пароход и спустить шлюпку, Николай Фермор вынырнул и   стал гресть руками, держась на волнах; но когда шлюпка стала к нему   приближаться, он ослабел или не захотел быть спасенным и пошел ко дну.      

Спасти его было уже невозможно, и пароход, при неописанном   ужасе пассажиров, продолжал дальше свое плавание к Штетину.      

       

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ      

       

Другая версия, которую мне привелось слышать от   контрадмирала А. В. Фрейганга, человека замечательной искренности и справедливости,   совсем не сходна с тою, которая приведена выше, и представляет дело в ином   виде.      

По второй версии, Николай Фермор погиб еще проще и   незатейнее. Общество за столом действительно все было очень оживленно, и все   были заняты вновь образовавшимися на пароходе знакомствами. Николай Фермор   ничего не пил и был спокоен, но какого сорта было его спокойствие, это мог   знать только он сам.      

Когда обед был кончен, Фермор вышел из столовой раньше всех   прочих, и после того его уже никто не видал. Налитая для него чашка кофе   действительно осталась на рубке, но кофе в ней был цел, и потому нельзя с   утвердительностью сказать, кто ее там поставил, Фермор или разносивший кофе   кельнер. Хватились же Фермора не сразу, а случайно, когда тайный советник Бек,   посоветовавшись с Морфеем, вышел из каюты на палубу и, освежительно зевнув,   спросил:      

— А где же этот ваш… как его… что едет по приказанию   государя?      

Тогда стали оглядываться по всем сторонам и заметили, что   Фермора нет. Но при этом сразу никто не предполагал, что он погиб в волнах, а   думали, что он запропастился где-нибудь на пароходе, и потому суетились,   бегали, искали его по всем местам, где можно и даже где нельзя человеку   спрятаться… Но все поиски оказались тщетны, — и только тогда, когда были   осмотрены все закоулки и все мышиные норочки, — тогда впервые у капитана   явилось ужасное предположение, что Фермора нет на пароходе.      

— Где же он делся? Вокруг вода и небо и ничего больше.      

Кто-то, отличавшийся логическим настроением ума, все обнял   мыслью и сказал:      

— Если он не взят за правдолюбие живой на небо, то он,   очевидно, утонул в бездне моря.      

К стыду человечества, эта циническая шутка для многих   облегчила тяжесть впечатления. Ужас был, но небольшой, и то он чувствовался   более к ночи, когда дамам стало представляться, будто из волн «поднимается   голова».      

Чтобы избавиться от этого привидения, все поспешили скорее   сойти в освещенные каюты, а на другое утро тайный советник уже советовал видеть   во вчерашнем событии указание — «как наша молодежь относится к жизни и как она   мало способна ценить милости».      

Согласить эти две версии так, чтобы сделать из них   какой-нибудь общий вывод, конечно, невозможно, но я не знаю, которой из них   следует дать предпочтение перед другою в рассуждении справедливости. Летом 1887   года с парохода рижского общества, носящего то же самое имя, каким назывался   пароход, с которого пропал Николай Фермор, одна молодая дама бросилась в море и   утонула так, что этого никто не заметил. Известно и несколько других точно   таких же случаев. Следовательно, нет ничего невозможного, что Николай Фермор,   при большом оживлении пассажиров, занятых новыми интересными знакомствами,   очень легко мог укрыть свое намерение и покончил со своею безотрадною жизнью   так, как сообщает вторая версия этого рассказа.      

 ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ      

       

В обители св. Сергия тоже знали эту вторую версию и едва ли   не давали ей больше веры, чем первой. Брянчанинов и Чихачев были огорчены   погибелью молодого человека, одного с ними воспитания и одних и тех же   стремлений к водворению в жизни царства правды и бескорыстия. Монахи считали   гибель Фермора тяжким преступлением для всех русских, бывших на пароходе. По их   понятиям, эти господа могли меньше говорить о том, как им близок бедняк, о   котором заботился их государь, но должны были больше поберечь его.      

Но все было кончено. Иноки отслужили панихиду о погибшем   мученике томительных стремлений к неосуществимой в то время служебной   честности, и схимник Чихачев, опустив голову, пропел своею удивительною октавой   «плачу и рыдаю».      

Так отошли от жизни три страстно стремившиеся к праведности   воспитанника русской инженерной школы. На службе, к которой все они трое   готовились, не годился из них ни один. Двое первые, которые держались правила   «отыди от зла и сотвори благо», ушли в монастырь, где один из них опочил в   архиерейской митре, а другой — в схиме. Тот же третий, который желал   переведаться со злом и побороть его в жизни, сам похоронил себя в бездне моря.      

       

Впервые опубликовано — «Русская мысль», 1887.       

       

 ЛЕВША      

(Сказ о тульском косом   Левше и о стальной блохе)      

       

ГЛАВА ПЕРВАЯ      

       

Когда император Александр Павлович окончил венский совет, то   он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть.   Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые   междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на   свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов, который   этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой   манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень   интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: так и так, и у   нас дома свое не хуже есть, — и чем-нибудь отведет.      

Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные   хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях   они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог   по-французски вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что был   человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят   воображения. А когда англичане стали звать государя во всякие свои цейгаузы,   оружейные и мыльно-пильные заводы, чтобы показать свое над нами во всех вещах   преимущество и тем славиться, — Платов сказал себе:      

— Ну уж тут шабаш. До этих пор еще я терпел, а дальше   нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам.      

И только он сказал себе такое слово, как государь ему   говорит:      

— Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную   кунсткамеру смотреть. Там, — говорит, — такие природы совершенства,   что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим   значением никуда не годимся.      

Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый   нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из   погребца фляжку кавказской водки-кислярки,[23] дерябнул   хороший стакан, на дорожний складень богу помолился, буркой укрылся и захрапел   так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.      

Думал: утро ночи мудренее.      

       

ГЛАВА ВТОРАЯ      

       

На другой день поехали государь с Платовым в кунсткамеры.   Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету им подали   двухсестную.      

Приезжают в пребольшое здание — подъезд неописанный,   коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном   зале разные огромадные бюстры, и посредине под валдахином стоит Аболон   полведерский.      

Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на   что смотрит; а тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит, —   только из усов кольца вьет.      

Англичане сразу стали показывать разные удивления и   пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры   морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли.   Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит   свою ажидацию, что для него все ничего не значит.      

Государь говорит:      

— Как это возможно — отчего в тебе такое бесчувствие?   Неужто тебе здесь ничто не удивительно?      

А Платов отвечает:      

— Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы   без всего этого воевали и дванадесять язык прогнали.      

Государь говорит:      

— Это безрассудок.      

Платов отвечает:      

— Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен   молчать.      

А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас   подвели его к самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки   Мортимерово ружье, а из другой пистолю.      

— Вот, — говорят, — какая у нас   производительность, — и подают ружье.      

Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что   у него такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:      

— Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства —   ее наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.      

Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.      

Взахался ужасно,      

— Ах, ах, ах, — говорит, — как это так… как   это даже можно так тонко сделать! — И к Платову по-русски оборачивается и   говорит: — Вот если бы у меня был хотя один      

такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и   гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.      

А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в   свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: «Это   не отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз,   повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом   сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».      

Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:      

— Ох-де, мы маху дали!      

А государь Платову грустно говорит:      

— Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень   жалко. Поедем.      

Сели опять в ту же двухсестную карету и поехали, и государь   в этот день на бале был, а Платов еще больший стакан кислярки выдушил и спал   крепким казачьим сном.      

Было ему и радостно, что он англичан оконфузил, а тульского   мастера на точку вида поставил, но было и досадно: зачем государь под такой   случай англичан сожалел!      

«Через что это государь огорчился? — думал   Платов, — совсем того не понимаю», — и в таком рассуждении он два   раза вставал, крестился и водку пил, пока насильно на себя крепкий сон навел.      

А англичане же в это самое время тоже не спали, потому что и   им завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление   подстроили, что у Платова всю фантазию отняли.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился,   тот ему и говорит:      

— Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в   новые кунсткамеры смотреть.      

Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол,   чужеземные продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но   государь говорит:      

— Нет, я еще желаю другие новости видеть: мне хвалили,   как у них первый сорт сахар делают.      

Поехали.      

Англичане все государю показывают: какие у них разные первые   сорта, а Платов смотрел, смотрел да вдруг говорит:      

— А покажите-ка нам ваших заводов сахар молво?      

А англичане и не знают, что это такое молво.   Перешептываются, перемигиваются, твердят друг дружке: «Молво, молво», а понять   не могут, что это у нас такой сахар делается, и должны сознаться, что у них все   сахара есть, а «молва» нет.      

Платов говорит:      

— Ну, так и нечем хвастаться. Приезжайте к нам, мы вас   напоим чаем с настоящим молво Бобринского завода.      

А государь его за рукав дернул и тихо сказал:      

— Пожалуста, не порть мне политики.      

Тогда англичане позвали государя в самую последнюю   кунсткамеру, где у них со всего света собраны минеральные камни и нимфозории,   начиная с самой огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую   глазам видеть невозможно, а угрызение ее между кожей и телом.      

Государь поехал.      

Осмотрели керамиды и всякие чучелы и выходят вон, а Платов   думает себе:      

«Вот, славу богу, все благополучно: государь ничему не   удивляется».      

Но только пришли в самую последнюю комнату, а тут стоят их   рабочие в тужурных жилетках и в фартуках и держат поднос, на котором ничего   нет.      

Государь вдруг и удивился, что ему подают пустой поднос.      

— Что это такое значит? — спрашивает; а аглицкие   мастера отвечают:      

— Это вашему величеству наше покорное поднесение.      

— Что же это?      

— А вот, — говорят, — изволите видеть   сориночку?      

Государь посмотрел и видит: точно, лежит на серебряном   подносе самая крошечная соринка. Работники говорят:      

— Извольте пальчик послюнить и ее на ладошку взять.      

— На что же мне эта соринка?      

— Это, — отвечают, — не соринка, а   нимфозория.      

— Живая она?      

— Никак нет, — отвечают, — не живая, а из   чистой из аглицкой стали в изображении блохи нами выкована, и в середине в ней   завод и пружина. Извольте ключиком повернуть: она сейчас начнет дансе   танцевать.      

Государь залюбопытствовал и спрашивает:      

— А где же ключик? А англичане говорят:      

— Здесь и ключ перед вашими очами.      

— Отчего же, — государь говорит, — я его не   вижу?      

— Потому, — отвечают, — что это надо в   мелкоскоп.      

Подали мелкоскоп, и государь увидел, что возле блохи   действительно на подносе ключик лежит.      

— Извольте, — говорят, — взять ее на   ладошечку — у нее в пузичке заводная дырка, а ключ семь поворотов имеет, и   тогда она пойдет дансе…      

Насилу государь этот ключик ухватил и насилу его в щепотке   мог удержать, а в другую щепотку блошку взял и только ключик вставил, как   почувствовал, что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать,   а наконец вдруг прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону,   потом в другую, и так в три верояции всю кавриль станцевала.      

Государь сразу же велел англичанам миллион дать, какими сами   захотят деньгами, — хотят серебряными пятачками, хотят мелкими   ассигнациями.      

Англичане попросили, чтобы им серебром отпустили, потому что   в бумажках они толку не знают; а потом сейчас и другую свою хитрость показали:   блоху в дар подали, а футляра на нее не принесли: без футляра же ни ее, ни ключика   держать нельзя, потому что затеряются и в сору их так и выбросят. А футляр на   нее у них сделан из цельного бриллиантового ореха — и ей местечко в середине   выдавлено. Этого они не подали, потому что футляр, говорят, будто казенный, а у   них насчет казенного строго, хоть и для государя — нельзя жертвовать.      

Платов было очень рассердился, потому что говорит:      

— Для чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион   за то получили, и все еще недостаточно! Футляр, — говорит, — всегда   при всякой вещи принадлежит.      

Но государь говорит:      

— Оставь, пожалуста, это не твое дело — не порть мне   политики. У них свой обычай. — И спрашивает: — Сколько тот орех стоит, в   котором блоха местится?      

Англичане положили за это еще пять тысяч.      

Государь Александр Павлович сказал: «Выплатить», а сам   спустил блошку в этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять   самый орех, опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в   свою дорожную шкатулку, которая вся выстлана перламутом и рыбьей костью.   Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: «Вы есть первые   мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».      

Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов   государя произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в   карман спустил, потому что «он сюда же, — говорит, — принадлежит, а   денег вы и без того у нас много взяли».      

Государь этого не знал до самого приезда в Россию, а уехали   они скоро, потому что у государя от военных дел сделалась меланхолия и он   захотел духовную исповедь иметь в Таганроге у попа Федота.[24] Дорогой у них с Платовым очень мало   приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались: государь   так соображал, что англичанам нет равных в искусстве, а Платов доводил, что н наши   на что взглянут — всё могут сделать, но только им полезного ученья нет. И   представлял государю, что у аглицких мастеров совсем на всё другие правила   жизни, науки и продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные   обстоятельства перед собою имеет, и через то в нем совсем другой смысл.      

Государь этого не хотел долго слушать, а Платов, видя это,   не стал усиливаться. Так они и ехали молча, только Платов на каждой станции   выйдет и с досады квасной стакан водки выпьет, соленым бараночком закусит, закурит   свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а   потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча. Государь в одну сторону   глядит, а Платов в другое окно чубук высунет и дымит на ветер. Так они и   доехали до Петербурга, а к попу Федоту государь Платова уже совсем не взял.      

— Ты, — говорит, — к духовной беседе   невоздержен и так очень много куришь, что у меня от твоего дыму в голове копоть   стоит.      

Платов остался с обидою и лег дома на досадную укушетку, да   так все и лежал да покуривал Жуков табак без перестачи.      

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Удивительная блоха из аглицкой вороненой стали оставалась у   Александра Павловича в шкатулке под рыбьей костью, пока он скончался в   Таганроге, отдав ее попу Федоту, чтобы сдал после государыне, когда она успокоится.   Императрица Елисавета Алексеевна посмотрела блохины верояции и усмехнулась, но   заниматься ею не стала.      

— Мое, — говорит, — теперь дело вдовье, и мне   никакие забавы не обольстительны, — а вернувшись в Петербург, передала эту   диковину со всеми иными драгоценностями в наследство новому государю.      

Император Николай Павлович поначалу тоже никакого внимания   на блоху не обратил, потому что при восходе его было смятение, но потом один   раз стал пересматривать доставшуюся ему от брата шкатулку и достал из нее   табакерку, а из табакерки бриллиантовый орех, и в нем нашел стальную блоху,   которая уже давно не была заведена и потому не действовала, а лежала смирно,   как коченелая.      

Государь посмотрел и удивился.      

— Что это еще за пустяковина и к чему она тут у моего брата   в таком сохранении!      

Придворные хотели выбросить, но государь говорит:      

— Нет, это что-нибудь значит.      

Позвали от Аничкина моста из противной аптеки химика,   который на самых мелких весах яды взвешивал, и ему показали, а тот сейчас взял   блоху, положил на язык и говорит: «Чувствую хлад, как от крепкого металла». А   потом зубом ее слегка помял и объявил:      

— Как вам угодно, а это не настоящая блоха, а   нимфозория, и она сотворена из металла, и работа эта не наша, не русская.      

Государь велел сейчас разузнать: откуда это и что такое   означает?      

Бросились смотреть в дела и в списки, — но в делах   ничего не записано. Стали того, другого спрашивать, — никто ничего не   знает. Но, по счастью, донской казак Платов был еще жив и даже все еще на своей   досадной укушетке лежал и трубку курил. Он как услыхал, что во дворце такое   беспокойство, сейчас с укушетки поднялся, трубку бросил и явился к государю во   всех орденах. Государь говорит:      

— Что тебе, мужественный старик, от меня надобно?      

А Платов отвечает:      

— Мне, ваше величество, ничего для себя не надо, так   как я пью-ем что хочу и всем доволен, а я, — говорит, — пришел   доложить насчет этой нимфозории, которую отыскали: это, — говорит, —   так и так было, и вот как происходило при моих глазах в Англии, — и тут   при ней есть ключик, а у меня есть их же мелкоскоп, в который можно его видеть,   и сим ключом через пузичко эту нимфозорию можно завести, и она будет скакать в   каком угодно пространстве и в стороны верояции делать.      

Завели, она и пошла прыгать, а Платов говорит:      

— Это, — говорит, — ваше величество, точно,   что работа очень тонкая и интересная, но только нам этому удивляться с одним   восторгом чувств не следует, а надо бы подвергнуть ее русским пересмотрам в   Туле или в Сестербеке, — тогда еще Сестрорецк Сестербеком звали, — не   могут ли наши мастера сего превзойти, чтобы англичане над русскими не   предвозвышались.      

Государь Николай Павлович в своих русских людях был очень   уверенный и никакому иностранцу уступать не любил, он и ответил Платову:      

— Это ты, мужественный старик, хорошо говоришь, и я   тебе это дело поручаю поверить. Мне эта коробочка все равно теперь при моих   хлопотах не нужна, а ты возьми ее с собою и на свою досадную укушетку больше не   ложись, а поезжай на тихий Дон и поведи там с моими донцами междоусобные   разговоры насчет их жизни и преданности и что им нравится. А когда будешь ехать   через Тулу, покажи моим тульским мастерам эту нимфозорию, и пусть они о ней   подумают. Скажи им от меня, что брат мой этой вещи удивлялся и чужих людей,   которые делали нимфозорию, больше всех хвалил, а я на своих надеюсь, что они   никого не хуже. Они моего слова не проронят и что-нибудь сделают.      

       

ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

Платов взял стальную блоху и, как поехал через Тулу на Дон,   показал ее тульским оружейникам и слова государевы им передал, а потом   спрашивает:      

— Как нам теперь быть, православные?      

Оружейники отвечают:      

— Мы, батюшка, милостивое слово государево чувствуем и   никогда его забыть не можем за то, что он на своих людей надеется, а как нам в   настоящем случае быть, того мы в одну минуту сказать не можем, потому что   аглицкая нацыя тоже не глупая, а довольно даже хитрая, и искусство в ней с   большим смыслом. Против нее, — говорят, — надо взяться подумавши и с   божьим благословением. А ты, если твоя милость, как и государь наш, имеешь к   нам доверие, поезжай к себе на тихий Дон, а нам эту блошку оставь, как она   есть, в футляре и в золотой царской табакерочке. Гуляй себе по Дону и заживляй   раны, которые приял за отечество, а когда назад будешь через Тулу ехать, —   остановись и спосылай за нами: мы к той поре, бог даст, что-нибудь придумаем.      

Платов не совсем доволен был тем, что туляки так много   времени требуют и притом не говорят ясно: что такое именно они надеются   устроить. Спрашивал он их так и иначе и на все манеры с ними хитро по-донски   заговаривал; но туляки ему в хитрости нимало не уступили, потому что имели они   сразу же такой замысел, по которому не надеялись даже, чтобы и Платов им   поверил, а хотели прямо свое смелое воображение исполнить, да тогда и отдать.      

Говорят:      

— Мы еще и сами не знаем, что учиним, а только будем на   бога надеяться, и авось слово царское ради нас в постыждении не будет.      

Так и Платов умом виляет, и туляки тоже.      

Платов вилял, вилял, да увидал, что туляка ему не   перевилять, подал им табакерку с нимфозорией и говорит:      

— Ну, нечего делать, пусть, — говорит, —   будет по-вашему; я вас знаю, какие вы, ну, одначе, делать нечего, — я вам   верю, но только смотрите, бриллиант чтобы не подменить и аглицкой тонкой работы   не испортьте, да недолго возитесь, потому что я шибко езжу: двух недель не   пройдет, как я с тихого Дона опять в Петербург поворочу, — тогда мне чтоб   непременно было что государю показать.      

Оружейники его вполне успокоили:      

— Тонкой работы, — говорят, — мы не повредим   и бриллианта не обменим, а две недели нам времени довольно, а к тому случаю, когда   назад возвратишься, будет тебе что-нибудь государеву великолепию достойное   представить.      

А что именно, этого так-таки и не сказали.      

 ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Платов из Тулы уехал, а оружейники три человека, самые   искусные из них, один косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья   при ученье выдраны, попрощались с товарищами и с своими домашними да, ничего   никому не сказывая, взяли сумочки, положили туда что нужно съестного и скрылись   из города.