1 2 3 4 5 6 7 
— И вам это не стыдно?    

— Нимало.    

И затем, снова не обращая никакого внимания на удивлённого  учителя, Бизюкина распорядилась, чтобы за диваном был поставлен вынесенный  вчера трельяж с зелёным плющом, и начала устраивать перед камином самый  восхитительный уголок из лучшей своей мягкой мебели.    

— Это уж просто наглость! — воскликнул  Препотенский и, отойдя в сторону, сел и начал просматривать новую книгу.    

— А вот погодите, вам за это достанется! — сказала  ему вместо ответа Дарья Николаевна.    

— Мне достанется? За что-с?    

— Чтобы вы так не смели рассуждать.    

— От кого же-с мне может достаться? Кто мне это может  запретить иметь честные мысли?..    

Но в это время послышался кашель Термосесова, и Бизюкина  коротко и решительно сказала Препотенскому:    

— Послушайте, идите вон!    

Это было так неожиданно, что тот даже не понял всего  сурового смысла этих слов, и она должна была повторить ему своё приказание.    

— Как вон? — переспросил изумлённый Препотенский.    

— Так, очень просто. Я не хочу, чтобы вы у меня больше  бывали.    

— Нет, послушайте… да разве вы это серьёзно?    

— Как нельзя серьёзнее.    

В комнате гостей послышалось новое движение.    

— Прошу вас вон, Препотенский! — воскликнула  нетерпеливо Бизюкина. — Вы слышите — идите вон!    

— Но позвольте же… ведь я ничему не мешаю.    

— Нет, неправда, мешаете!    

— Так я же могу ведь исправиться.    

— Да не можете вы исправиться, — настаивала  хозяйка с нетерпеливою досадой, порывая гостя с его места.    

Но Препотенский тоже обнаруживал характер и спокойно, но  стойко добивался объяснения, почему она отрицает в нем способность исправиться.    

— Потому что вы набитый дурак! — наконец вскричала  в бешенстве madame Бизюкина.    

— А, это другое дело, — ответил, вставая с места,  Препотенский, — но в таком случае позвольте мне мои кости…    

— Там, спросите их у Ермошки; я ему их отдала, чтоб он  выкинул.    

— Выкинул! — воскликнул учитель и бросился на  кухню; а когда он через полчаса вернулся назад, то Дарья Николаевна была уже в  таком ослепительном наряде, что учитель, увидав её, даже пошатнулся и схватился  за печку.    

— А! вы ещё не ушли? — спросила она его строго.    

— Нет… я не ушёл и не могу… потому что ваш Ермошка…    

— Ну-с!    

— Он бросил мои кости в такое место, что теперь нет  больше никакой надежды…    

— О, да вы, я вижу, будете долго разговаривать! —  воскликнула в яростном гневе Бизюкина и, схватив Препотенского за плечи,  вытолкала его в переднюю. Но в это же самое мгновение на пороге других дверей  очам сражающихся предстал Термосесов.    

 Глава 12    

     

— Ба, ба, ба! что это за изгнание? — вопросил он у  Бизюкиной, протирая свои слегка заспанные глаза.    

— Ничего, это один… глупый человек, который к нам  прежде хаживал, — отвечала та, покидая Препотенского.    

— Так за что же теперь его вон, — что он такое  сневежничал?    

— Решительно ничего, совершенно ничего, —  отозвался учитель.    

Термосесов посмотрел на него и проговорил:    

— Да вы кто же такой?    

— Учитель Препотенский.    

— Чем же вы её раздражили?    

— Да ровно ничем-с, ровно ничем.    

— Ну так идите назад, я вас помирю. Препотенский сейчас  же вернулся.    

— Почему же вы говорите, что он будто глуп? —  спросил у Бизюкиной Термосесов, крепко держа за обе руки учителя. — Я в  нем этого не вижу.    

— Да, разумеется-с, поверьте, я решительно не  глуп, — отвечал, улыбаясь, Варнава.    

— Совершенно верю, и госпожу хозяйку за такое обращение  с вами не похвалю. Но пусть она нам за это на мировую чаю даст. Я со сна чай  иногда употребляю.    

Хозяйка ушла распорядиться чаем.    

— А вы, батюшка учитель, сядьте-ка, да потолкуемте! Вы,  я вижу, человек очень хороший и покладливый, — начал, оставшись с ним  наедине, Термосесов и в пять минут заставил Варнаву рассказать себе все его  горестное положение и дома и на полях, причём не были позабыты ни мать, ни кости,  ни Ахилла, ни Туберозов, при имени которого Термосесов усугубил все своё  внимание; потом рассказана была и недавнишняя утренняя военная история дьякона  с комиссаром Данилкой.    

При этом последнем рассказе Термосесов крякнул и, хлопнув  Препотенского по колену, сказал потихоньку    

— Так слушайте же, профессор, я поручаю вам непременно  доставить мне завтра утром этого самого мещанина.    

— Данилку-то?    

— Да; того, что дьякон обидел.    

— Помилуйте, да это ничего нет легче!    

— Так доставьте же.    

— Утром будет у вас до зари.    

— Именно до зари. Нет; вы, я вижу, даже молодчина,  Препотенский! — похвалил Термосесов и, обратясь к возвратившейся в это  время Бизюкиной, добавил: — Нет, мне он очень нравится, а если он меня с попом  Туберозовым познакомит, то я его даже совсем умником назову.    

— Я его терпеть не могу и вам не советую с ним  знакомиться, — лепетал Варнава, — но если вам это нужно.    

— Нужно, друг, нужно.    

— В таком случае пойдёмте на вечер к исправнику, там вы  со всеми нашими познакомитесь.    

— Пожалуй; я куда хочешь пойду, только ведь надо чтобы  позвали.    

— О, ничего нет этого легче, — перебил учитель и  изложил самый простой план, что он сейчас пойдёт к исправнице и скажет ей от  имени Дарьи Николаевны, что она просит позволения прийти вечером с приезжим  гостем.    

— Препотенский, приди, я тебя обниму! — воскликнул  Термосесов.    

— Да-с, — продолжал радостный учитель. — И  они сами ещё все будут довольны, что у них будет новый гость, а вы там сразу  познакомитесь не только с Туберозовым, но и с противным Ахилкой и с  предводителем.    

— Препотенский! подойди сюда, я тебя поцелую! —  воскликнул Термосесов, и когда учитель встал и подошёл к нему, он действительно  его поцеловал и, завернув налево кругом, сказал: — Ступай и действуй!    

Гордый и совершенно обольщённый насчёт своей репутации, Варнава  схватил шапку и убежал.    

Через час времени, проведённый Термосесовым в разговоре с  Бизюкиной о том, что ни одному дураку на свете не надо давать чувствовать, что  он глуп, учитель явился с приглашением для всех пожаловать на вечер к  Порохонцеву и при этом добавил:    

— А что касается интересовавшего вас мещанина Данилки,  то я его уже разыскал, и он в эту минуту стоит у ворот.    

Термосесов, ещё раз поощрив Варнаву всякими похвалами, встал  и, захватив с собою учителя, велел ему провести себя куда-нибудь в укромное  место и доставить туда же и Данилку.    

Препотенский свёл Измаила Петровича в пустую канцелярию  акцизника и поставил перед ним требуемого мещанина.    

— Здравствуйте, гражданин, — встретил Данилку  Термосесов. — Как вас на сих днях утром обидел здешний дьякон?    

— Никакой обиды не было.    

— Как не было? Вы говорите мне прямо все, смело и  откровенно, как попу на духу, потому что я друг народа, а не враг.  Ахилла-дьякон вас обидел?    

— Нет, обиды не было. Это мы так промеж себя все уже  кончили.    

— Как же можно все это кончить? Ведь он вас за ухо вёл  по улице?    

— Так что же такое? Глупость все это!    

— Как глупость? Это обида. Вы размыслите,  гражданин, — ведь он вас за ухо драл.    

— Все же это больше баловство, и мы в этом обиды себе  не числим.    

— Как же, гражданин, не числите? Как же не числите  такой обиды? Ведь это, говорят, было почти всенародно?    

— Да, всенародно же-с, всенародно.    

— Так вы должны на это жалобу подать!    

— Кому-с?    

— А вот этому князю, что со мною приехал.    

— Так-с.    

— Значит, подаёте вы жалобу или нет?    

— Да на какой предмет её подавать-с?    

— Сто рублей штрафу присудят, вот на какой предмет.    

— Это точно.    

— Так вы, значит, согласны. Ну, и давно бы так.  Препотенский! садись и строчи, что я проговорю.    

И Термосесов начал диктовать Препотенскому просьбу на имя  Борноволокова, просьбу довольно краткую, но кляузную, в которой не было  позабыто и имя протопопа, как поощрителя самоуправства, сказавшего даже ему,  Даниле, что он воспринял от дьякона достойное по своим делам.    

— Подписывай, гражданин! — крикнул Термосесов на  Данилку, когда Препотенский дописал последнюю строчку.    

Данилка встрепенулся.    

— Подписывайте, подписывайте! — внушал Термосесов,  насильно всовывая ему в руку перо, но «гражданин» вдруг ответил, что он не  хочет подписывать жалобу.    

— Что, как не хотите?    

— Потому я на это не согласен-с.    

— Как не согласен! Что ты это, черт тебя побери! То  молчал, а когда просьбу тебе даром написали, так ты не согласен.    

— Не согласен-с.    

— Что, не целковый ли ещё тебе за это давать, чтобы ты  подписал? Жирен, брат, будешь. Подписывай сейчас!    

И Термосесов, схватив его сердито за ворот, потащил к столу.    

— Я… как вашей милости будет угодно, а я не  подпишу, — залепетал мещанин и уронил нарочно перо на пол.    

— Я тебе дам «как моей милости угодно»! А не угодно ли  твоей милости за это от меня получить раз десять по рылу?    

Испуганный «гражданин» рванулся всем телом назад и  залепетал:    

— Ваше высокородие, смилуйтесь, не понуждайте! Ведь из  моей просьбы все равно ничего не будет!    

— Это почему?    

— Потому что я уже хотел один раз подавать просьбу, как  меня княжеский управитель Глич крапивой выпорол, что я ходил об заклад для  исправника лошадь красть, но весь народ мне отсоветовал: «Не подавай, говорят,  Данилка, станут о тебе повальный обыск писать, мы все скажем, что тебя давно бы  надо в Сибирь сослать». Да-с, и я сам себя даже достаточно чувствую, что мне за  честь свою вступаться не пристало.    

— Ну, это ты сам себе можешь рассуждать о своей чести  как тебе угодно…    

— И господа чиновники здешние тоже все знают.    

— И пусть их знают, все твои господа здешние чиновники,  а мы не здешние, мы петербургские. Понимаешь? — из самой столицы, из  Петербурга, и я приказываю тебе, сейчас подписывай, подлец ты треанафемский,  без всяких рассуждений, а то… в Сибирь без обыска улетишь!    

И при этом могучий Термосесов так сдавил Данилку одною рукой  за руку, а другою за горло, что тот в одно мгновенье покраснел, как варёный  рак, и едва прохрипел:    

— Ради господа освободите! Все что угодно подпишу! И  вслед за сим, перхая и ёжась, он нацарапал под жалобой своё имя.    

Термосесов тотчас же взял этот лист в карман и, поставив  пред носом Данилки кулак, грозно сказал:    

— Гражданин, ежели ты только кому-нибудь до времени  пробрешешься, что ты подал просьбу, то…    

Данилка, продолжая кашлять, только отмахнулся перемлевшею  рукой.    

— Я тебе, бездельнику, тогда всю рожу растворожу, щеку  на щеку помножу, нос вычту и зубы в дроби превращу!    

Мещанин замахал уже обеими руками.    

— Ну а теперь полно здесь перхать. Але маршир[169] в двери! —  скомандовал Термосесов и, сняв наложенный крючок с дверей, так наподдал Данилке  на пороге, что тот вылетел выше пригороженного к крыльцу курятника и, сев с  разлёту в тёплую муравку, только оглянулся, потом плюнул и, потеряв даже свою  перхоту, выкатился на четвереньках за ворота.    

Препотенский, увидя эту расправу, взрадовался и заплескал  руками.    

— Чего ты? — спросил Термосесов.    

— Вы сильнее Ахилки! С вами я его теперь не боюсь.    

— Да и не бойся.    

 Глава 13    

     

Спустившиеся над городом сумерки осветили на улице, ведущей  от дома акцизницы к дому исправника, удалую тройку, которая была совсем в другом  роде, чем та, что подвозила сюда утром плодомасовских карликов. В корню, точно  дикий степной иноходец, пригорбясь и подносясь, шла, закинув назад головёнку,  Бизюкина; справа от ней, заломя назад шлык, пер Термосесов, а слева — вил  ногами и мотал головой Препотенский. Точно сборная обывательская тройка, одна —  с двора, другая — с задворка, а третья — с попова загона; один пляшет, другой  скачет, третий песенки поёт. Но разлада нет, и все они, хотя неровным аллюром,  везут одни и те же дроги и к одной и той же цели. Цель эту знает один  Термосесов; один он работает не из пустяков и заставляет служить себе и учителя  и акцизницу, но весело им всем поровну. Если Термосесов знает, чего ликует  смелая и предприимчивая душа его, то не всуе же играет сердце и Дарьи  Николаевны и Препотенского. Оба эти лица предвкушают захватывающее их  блаженство, — они готовятся насладиться стычкой Гога с Магогом[170] — Туберозова с  Термосесовым!..    

Как возьмётся за это дело ловкий, всесокрушающий приезжий, и  кто устоит в неравном споре?[171]    

Как вам угодно, а это действительно довольно интересно!    

     

 Часть третья    

     

Глава 1    

     

Раньше чем Термосесов и его компания пришли на раут к  исправнику, Туберозов провёл уже более часа в уединённой беседе с предводителем  Тугановым. Старый протопоп жаловался важному гостю на то самое, на что он  жаловался в известном нам своём дневнике, и получал в ответ те же старые шутки.    

— Что будет из всей такой шаткости? — морща брови  пытал протопоп, а предводитель, смеясь, отвечал ему:    

— Не уявися, что будет, мой любезный.    

— Без идеала, без веры, без почтения к деяниям предков  великих… Это… это сгубит Россию.    

— А что ж, если ей нужно сгибнуть, так и сгубит —  ответил равнодушно Туганов и, вставши, добавил: — а пока знаешь что, пойдём к  гостям: мы с тобою все равно ни до чего не договоримся — ты маньяк.    

Протопоп остановился и с обидой в голосе спросил    

— За что же я маньяк?    

— Да что же ты ко всем лезешь, ко всем пристаёшь  «идеал, вера»? Нечего, брат, делать, когда этому всему видно, время прошло.    

Туберозов улыбнулся и, вздохнув кротко, ответил, что прошло  не время веры и идеалов, а прошло время слов.    

— Совершай, брат, дела.    

— Дел теперь тоже мало.    

— Что же нужно?    

— Подвиги.    

— Совершай подвиги. В каком только духе?    

— В духе крепком, в дыхании бурном… Чтобы сами  гасильники загорались!    

— Да, да, да! Тебе ссориться хочется! Нет, отче: лучше  мирись.    

— Пармен Семёнович, много слышу, сударь, нынче об этом  примирении. Что за мир с тем, кто пардона не просит. Не гож этот мир, и деды  недаром нам завещали «не побивши кума, не пить мировой».    

— Ему непременно «побить»!    

— А то как же? Непременно побить!    

— Ты, брат, совсем бурсак!    

— Да ведь я себя и не выдаю за благородного.    

— Да тебе что, неотразимо что ли уж хочется пострадать?  Так ведь этого из-за пустяков не делают. Лучше побереги себя до хорошего  случая.    

— Бережных и без меня много; а я должен свой долг  исполнять.    

— Ну, уж не я же, разумеется, стану тебя отговаривать  исполнять по совести свой долг. Исполняй: пристыди бесстыжих — выкусишь кукиш,  прапорщик будешь, а теперь все-таки пойдём к хозяевам; я ведь здесь долго не  останусь.    

Протопоп пошёл за Тугановым, бодрясь, но чрезвычайно  обескураженный. Он совсем не того ожидал от этого свидания, но вряд ли он и сам  знал, чего ожидал.    

 Глава 2    

     

Термосесов с Варнавой и либеральною акцизницей прибыли на  раут в то время, когда Туганов с Туберозовым уже прошли через зал и сидели в  маленькой гостиной. Другие гости расположились в зале, разговаривали, играли на  фортепиано и пробовали что-то петь. Сюда-то прямо и вошли в это самое время  Термосесов, Бизюкина и Варнава.    

Хозяйка встретила их и поблагодарила Бизюкину за гостя, а  Термосесова за его бесцеремонную простоту.    

— Мы люди простые и простых людей любим, — сказала  она ему.    

— А я самый и есть простой человек, — отвечал  Термосесов и при этом поклонился очень низко, улыбнулся очень приветливо и даже  щёлкнул каблуком.    

Видя это, Бизюкина, по совести, гораздо более одобряла  достойное поведение Препотенского, который стоял — будто проглотил аршин.  Случайно ли или в силу соображений, что вновь пришедшие гости люди более  серьёзные, которым неприлично хохотать с барышнями и слушать вздорные рассказы  и плохое пение, хозяйка провела Термосесова и Препотенского прямо в ту  маленькую гостиную, где помещались Туганов, Плодомасов, Дарьянов, Савелий,  Захария и Ахилла.    

Бизюкина могла ориентироваться где ей угодно, но у неё  недостало смелости проникнуть в гостиную вслед за своими кавалерами, а якшаться  с дамами она не желала и потому села у двери.    

Гостиная, куда вошли Препотенский и Термосесов, была  узенькая комнатка; в конце её стоял диван с преддиванным столом, за которым  помещались Туганов и Туберозов, а вокруг на стульях сидели: смиренный  Бенефактов, Дарьянов и уездный предводитель Плодомасов. Ахилла не сидел, а  стоял сзади за пустым креслом и держался рукою за резьбу. Бизюкина видела, как  Термосесов, войдя в гостиную, наипочтительнейше раскланялся и… чего, вероятно,  никто не мог себе представить, вдруг подошёл к Туберозову и попросил себе у  него благословения. Больше всех этим был удивлён, конечно, сам отец Савелий; он  даже не сразу нашёлся как поступить и дал требуемое Термосесовым благословение  с видимым замешательством. А когда же Термосесов вдобавок хотел поцеловать его  руку, то протопоп столь этим смутился, что торопливо опустил сильным движением  свою и термосесовскую руку книзу и крепко сжал и потряс эту предательскую руку,  как руку наилучшего друга.    

Термосесов пожелал получить благословение и от Захарии, но  смиренный Бенефактов оказался на сей раз находчивей Туберозова — он не только  благословил, но и ничтоже сумняся сам поднёс к губам проходимца свою жёлтенькую  ручку.    

Разошедшийся Термосесов направился было за благословением и  к Ахилле, но этот, бойко шаркнув ногою, сказал гостю:    

— Я дьякон-с.    

Засим оба они пожали друг другу руки, и Ахилла предложил  Термосесову сесть на то кресло, за которым стоял, но Термосесов вежливо  отклонил эту честь и поместился на ближайшем стуле, возле отца Захарии, меж тем  как верный законам своей рутинной школы Препотенский отошёл как можно дальше и  сел напротив отворённой двери в зал.    

Таким выбором места он, во-первых, показывал, что не желает  иметь общения с миром, а во-вторых, он видел отсюда Бизюкину; она в свою  очередь должна была слышать все, что он скажет. Учитель чувствовал и сознавал  необходимость поднять свои фонды, заколебавшиеся с приездом Термосесова, и  теперь, усевшись, ждал только первого предлога завязать спор и показать  Бизюкиной если уже не превосходство своего ума, то по крайней мере чистоту  направления. Для искателей спора предлог к этому занятию представляет всякое  слово, и Варнава недолго томился молчанием.    

     

Глава 3    

     

При входе новых гостей предводитель Плодомасов рассказывал  Туберозову о современных реформах в духовенстве[172] и возобновил этот разговор, когда  Термосесов и Варнава уселись.    

Уездный предводитель был поборник реформы, Туганов тоже, но  последний вставил, что когда он вчера виделся с архиереем, то его  преосвященство высказывался очень осторожно и, между прочим, шутил, что  прекращением наследственности в духовенстве переведётся у нас самая  чистокровная русская порода.    

— Это что же значит-с? — любопытствовал Захария.    

Туганов ему объяснил, что намёк этот на чистоту несмешанной  русской породы в духовенстве касается неупотребительности в этом сословии  смешанных браков. Захария не понял, и Туганов должен был ему помочь.    

— Просто дело в том, — сказал он, — что  духовные все женились на духовных же…    

— На духовных-с, на духовных.    

— А духовные все русские.    

— Русские.    

— Ну, и течёт, значит, в духовенстве кровь чистая  русская, меж тем как все другие перемешались с инородцами: с поляками, с  татарами, с немцами, со шведами и… даже с жидами.    

— Ай-ай-ай, даже с жидами! — тпфу, погань, —  произнёс Захария и плюнул.    

— Да и шведы-то тоже «нерубленые головы», — легко  ли дело с кем мешаться! — поддержал Ахилла.    

Протопоп, кажется, побоялся, как бы дьякон не сказал  чего-нибудь неподлежащего, и, чтобы замять этот разговор о национальностях,  вставил:    

— Да; владыка наш не бедного ума человек.    

— Он даже что-то о каком-то «млеке» написал[173], — отозвался из  своего далека Препотенский, но на его слова никто не ответил.    

— И он юморист большой, — продолжал Туганов — Там  у нас завёлся новый жандармчик, развязности бесконечной и все для себя считает  возможным.    

— Да, это так и есть; жандармы все могут, — опять  подал голос Препотенский, и его опять не заметили.    

— Узнал этот господчик, — продолжал  Туганов, — что у вашего архиерея никто никогда не обедал, и пошёл пари в  клубе с полицеймейстером, что он пообедает, а старик-то на грех об этом и  узнай!..    

— Ай-ай-ай! — протянул Захария.    

— Ну-с; вот приехал к нему этот кавалерист и сидит, и  сидит, как зашёл от обедни, так и сидит. Наконец, уж не выдержал и в седьмом  часу вечера стал прощаться. А молчаливый архиерей, до этих пор все его  слушавший, а не говоривший, говорит: «А что же, откушать бы со мною остались!»  Ну, у того уж и ушки на макушке: выиграл пари. Ну, тут ещё часок архиерей его  продержал и ведёт к столу.    

— Ах, вот это уж он напрасно, — сказал  Захария. — напрасно!    

— Но позвольте же; пришли они в столовую, архиереи стал  пред иконой и зачитал, и читает, да и читает молитву за молитвой. Опять час  прошёл; тощий гость как с ног не валится.    

«Ну, теперь подавайте», — говорит владыка. Подали две  мелкие тарелочки горохового супа с сухарями, и только что офицер раздразнил  аппетит, как владыка уже и опять встаёт. «Ну, возблагодаримте, —  говорит, — теперь господа бога по трапезе». Да уж в этот раз как стал  читать, так тот молодец не дождался да потихоньку драла и убежал. Рассказывает  мне это вчера старик и смеётся: «Сей дух, — говорит, — ничем же  изымается, токмо молитвою и постом».    

— Он и остроумен и человек обращения приятного и  тонкого, — уронил Туберозов, словно его тяготили эти анекдотические  разговоры.    

— Да; но тоже кряхтит и жалуется, что людей нет.  «Плывём, говорит, по глубокой пучине на расшатанном корабле и с пьяными матросами.  Хорони бог на сей случаи бури».    

— Слово горькое, — отозвался Туберозов.    

— Впрочем, — начал снова Туганов, — про ваш  город сказал, что тут крепко. «Там, говорит, у меня есть два попа: один умный,  другой — благочестивый».    

— Умный, это отец Савелий, — отозвался Захария.    

— Почему же вы уверены, что умный — это непременно отец  Савелий?    

— Потому что… они мудры, — отвечал, конфузясь,  Бенефактов.    

— А отец Захария вышли по второму разряду, —  подсказал дьякон.    

Туберозов покачал на него укоризненно головою. Ахилла  поспешил поправиться и сказал:    

— Отец Захария благочестивый, это владыка, должно быть,  к тому и сказали, что на отца Захарию жалоб никаких не было.    

— Да, жалоб на меня не было, — вздохнул Захария    

— А отец Савелий беспокойный человек, — пошутил  Туганов.    

Минута эта представилась Препотенскому крайне благоприятною,  и он, не упуская её, тотчас же заявил, что беспокойные в духовенстве это значит  доносчики, потому что религиозная совесть должна быть свободна. Туганов не  постерегся и ответил Препотенскому, что свобода совести необходима и что очень  жаль, что её у нас нет.    

— Да, бедная наша церковь несёт за это отовсюду  напрасные порицания, — заметил от себя Туберозов.    

— Так на что же вы жалуетесь? — живо обратился к  нему Препотенский.    

— Жалуемся на неверотерпимость, — сухо ответил ему  Туберозов.    

— Вы от неё не страдаете.    

— Нет, горестно страдаем! вы громко и свободно  проповедуете, что надо, чтобы веры не было, и вам это сходит, а мы если только  пошепчем, что надо, чтобы лучше ваших учений не было, то…    

— Да, так вы вот чего хотите? — перебил  учитель. — Вы хотите на нас науськивать, чтобы нас порешили!    

— Нет, это вы хотите, чтобы нас порешили.    

Препотенский не нашёлся ответить: отрицать этого он не  хотел, а прямо подтвердить боялся. Туганов устранил затруднение, сказав, что  отец протопоп только негодует, что есть люди, поставляющие себе задачею  подрывать в простых сердцах веру.    

— Наипаче негодую на то, что сие за потворством и  удаётся.    

Препотенский улыбнулся.    

— Удаётся это потому, — сказал он, — что вера  роскошь, которая дорого народу обходится.    

— Ну, однако, не дороже его пьянства, —  бесстрастно заметил Туганов.    

— Да ведь пить-то — это веселие Руси есть, это  национальное, и водка все-таки полезнее веры: она по крайней мере греет.    

Туберозов вспыхнул и крепко сжал рукав своей рясы; но в это  время Туганов возразил учителю, что он ошибается, и указал на то, что вера  согревает лучше, чем водка, что все добрые дела наш мужик начинает помолившись,  а все худые, за которые в Сибирь ссылают, делает водки напившись.    

— Впрочем, откупа уничтожены экономистами, —  перебросился вдруг Препотенский. — Экономисты утверждали, что чем водка  будет дешевле, тем меньше её будут пить, и соврали. Впрочем, экономисты не  соврали; они знают, что для того, чтобы народ меньше пьянствовал, требуется не  одно то, чтобы водка подешевела. Надо, чтобы многое не шло так, как идёт. А  между тем к новому стремятся не экономисты, а одни… «новые люди».    

— Да; только люди-то эти дрянные, и пошло черт знает  что.    

— Да, их уловили шпионы.    

— Нет, просто мошенники.    

— Мошенники-и!    

— Да. Мошенники ведь всегда заключают своею узурпациею  все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться. У нас долго возились с  этими… нигилистами, что ли? Возилось с ними одно время и правительство, возится  до сих пор и общество и печать, а пошабашат их не эти, а просто-напросто  мошенники, которые откликнутся в их кличку, мошенники и превзойдут их, а затем  наступит поворот.    

Препотенский бросил тревожный взгляд на Бизюкину. Его  смущало, что Туганов просто съедает его задор, как вешний туман съедает с поля  бугры снега. Варнава искал поддержки и в этом чаянии перевёл взоры свои на  Термосесова, но Термосесов даже и не смотрел на него, но зато дьякон Ахилла,  давно дававший ему рукою знаки перестать, сказал:    

— Замолчи, Варнава Васильич, — совсем не занятно!  Это взорвало учителя — тем более что и Туганов от него отвернулся. Препотенский  пошёл напролом.    

 Глава 4    

     

Учитель соскочил с места и подбежал к Туганову, говорившему  с Туберозовым:    

— Извините, что вас перебью… но я все-таки… Я стою за  свободу.    

— И я тоже, — ответил Туганов, снова обращаясь к  протопопу.    

— Позвольте же-с мне вам кончить! — воскликнул  учитель.    

Туганов обернулся в его сторону.    

— А вы знаете ли, что свобода не даётся, а  берётся? — задал ему Варнава.    

— Ну-с!    

— Кто же её возьмёт, если новые люди скверны?    

— Её возьмёт порядок вещей.    

— И все-таки это, значит, не будет дано, а будет взято.  Я прав. Это я сказал: будет взята!    

— Да ведь тебе про то же и говорят, — отозвался  из-за стула дьякон Ахилла.    

— Но ведь это я сказал: будет взята!    

— А вам про что же говорят, — поддержал дьякона в  качестве одномышленника Термосесов, — Пармен Семёнович вам про то и  говорит, — внушал Термосесов, нарочно как можно отчётливее и задушевнее  произнося имя Туганова.    

— Однако мне пора, — шепнул, выходя из-за стола,  Туганов и хотел выйти в залу, но был снова атакован Варнавой.    

— Позвольте ещё одно слово, — приставал  учитель. — Мне кажется, вам, вероятно, неприятно, что теперь все равны?    

— Нет-с, мне не нравится, что не все равны.    

Препотенский остановился и, переждав секунду, залепетал:    

— Ведь это факт — все должны быть равны.    

— Да ведь Пармен Семёнович вам это и говорит, что все  должны быть равны! — отогнал его от предводителя Термосесов с одной  стороны.    

— Позвольте-с, — забегал он с другой, но здесь его  не допускал Ахилла.    

— Оставь, — говорил он, — что ни скажешь —  все глупость!    

Ах, позвольте, сделайте милость, я не с вами и  говорю, — отбивался Препотенский, забегая с фронта. — Я говорю — вам,  верно, Англия нравится, потому что там лорды… Вам досадно и жаль, что исчезли  сословные привилегии?    

— А они разве исчезли?    

— Отойди прочь, ты ничего не знаешь, — сплавлял  отталкивая Варнаву, Ахилла, но тот обежал вокруг и, снова зайдя во фронт  предводителю, сказал:    

— О всяком предмете можно иметь несколько мнений    

— Да чего же вам от меня угодно? — воскликнул,  рассмеявшись, Туганов.    

— Я говорю… можно иметь разные суждения.    

— Только одно будет умное, а другое — глупое, —  отвечал Термосесов.    

— Одно будет справедливое, другое —  несправедливое, — проговорил в виде примирения предводитель.    

— У бога — и у того одна правда! — внушал дьякон —  Между двумя точками только одна прямая линия проводится, вторую не  проведёте, — натверживал Термосесов.    

Препотенский вышел из себя.    

— Да это что ж? ведь этак нельзя ни о чем  говорить! — вскричал он. — Я один, а вы все вместе льстите. Этак хоть  кого переспоришь. А я знаю одно, что я ничего старинного не уважаю.    

— Это и есть самое старинное… Когда же у нас уважали  историю?    

— Ну послушай! замолчи, дурачок, — дружественно  посоветовал Варнаве Ахилла, а Бизюкина от него презрительно отвернулась.  Термосесов же, устраняя его с дороги, наступил ему на ногу, отчего учитель,  имевший слабость в затруднительные минуты заговариваться и ставить одно слово  вместо другого, вскрикнул:    

— Ой, вы мне наступили на самую мою любимую мозоль!    

По поводу «любимой мозоли» последовал смех, а Туганов в это  время уже прощался с хозяйкой.    

Зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей  подкатил к крыльцу тугановскую коляску, а на пороге вытянулся рослый гайдук с  английскою дорожною кисой[174] через  плечо. Наступили последние минуты, которыми мог ещё воспользоваться  Препотенский, чтобы себя выручить, и он вырвался из рук удерживавших его  Термосесова и Ахиллы и, прыгая на своей «любимой мозоли», наскочил на  предводителя и спросил:    

— Вы читали Тургенева? «Дым»… Это дворянский писатель,  и у него доказано, что в России все дым: «кнута, и того сами не выдумали[175]».    

— Да, — отвечал Туганов, — кнут, точно,  позаимствовали, но зато отпуск крестьян на волю с землёю сами изобрели. Укажите  на это господину Тургеневу.    

— Но ведь крестьян с землёй отняли у помещиков, —  сказал Препотенский.    

— Отняли? неправда. Государю принадлежит честь почина,  а дворянству доблесть жертвы, — не вытерпел Туберозов.    

— Велено, и благородное дворянство не смело ослушаться.    

— Да оно и не желало ослушаться, — отозвался  Туганов.    

— Все-таки власть отняла крестьян.    

— И власть, и время. Александр Благословенный целую  жизнь мечтал освободить крестьян, но дело не шло, а у остзейских баронов и  теперь не идёт[176]. —  Потому что немцы умнее.    

Туганов рассмеялся и, протянув руку Туберозову, сказал  Варнаве с лёгким пренебрежением:    

— Честь имею вам откланяться.    

— Ничего-с, а я все-таки буду против дворян и за  естественное право[177].    

Беспокойство Препотенского заставило всех улыбнуться, и  Туганов, будучи совсем на пути, ещё приостановился и сказал ему:    

— А самая естественная форма жизни это… это жизнь вот  этих лошадей, что мне подали, но их, видите, запрягают возить дворянина.    

— И ещё дорогой будут кнутом наяривать, чтобы  шибче, — заметил дьякон.    

— И скотов всегда бьют, — поддержал Термосесов.    

— Ну, опять все на одного! — воскликнул учитель и  заключил, что он все-таки всегда будет против дворян.    

— Ну так ты, значит, смутьян, — сказал Ахилла.    

— Бездну на бездну призываешь[178], — отозвался Захария.    

— А вы знаете ли, что такое значит бездна бездну  призывает? — огрызнулся Варнава. — Ведь это против вас: бездна бездну  призывает, это — поп попа в гости зовёт.    

Это всем показалось забавным, и дружный хохот залил залу.    

Один Туберозов гневно сверкнул глазами и, порывисто дёрнув  ленту, на которой висел наперсный крест, вышел в гостиную.    

— Старик-то у вас совсем маньяк сделался, —  сказал, кивнув вслед ему, Туганов.    

— И не говорите. Получит газеты и носится с ними, и  вздыхает, и ни о чем хладнокровно не может рассуждать, — ответил Дарьянов.    

— Они это слышат, — тихо прошептал Ахилла. Савелий  действительно все это слышал.    

Туганов сошёл с лестницы и усаживался в коляску. Его  провожали хозяева, некоторые из гостей, Варнава и протопоп. Варнава был сильно  ободрён ему казалось, что после «бездны» фонды его быстро возвысились, и он,  неожиданно смело схватив за рукав Туберозова, проговорил:    

— Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и  слышал, как один протопоп произнёс слово «дурак». Что клир[179] должен петь в то время, когда протопоп  возглашает «дурак»?    

— Клир трижды воспевает: «учитель Препотенский», —  ответил Савелий.    

При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в  остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным хохотом. Туганов махнул рукой  и уехал в самом весёлом настроении духа.    

 Глава 5    

     

Около Препотенского, как говорится, было кругом нехорошо.  Даже снисходительные дамы того сорта, которым дорог только процесс разговора и  для которых, что мужчины ни говори, лишь бы это был говор, и те им  возгнушались. Зато Термосесов забирал силу и овладевал всеобщим вниманием.  Варнава не успел оглянуться, как Термосесов уже беседовал со всеми дамами, а за  почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Препотенского, до  последней степени дурно; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за  предержащею властью.    

За ужином Термосесов, оставив дам, подступил поближе к  мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же  внезапно сблизился с Ахиллой, с Дарьяновым и с отцом Захарией. Он заговаривал  не раз и с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла  после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих  удивлению, неожиданно перешёл с Термосесовым на «ты», жал ему руку, целовал его  толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.    

— Вот, ей-богу, молодчина этот Термосеска, —  барабанил всем дьякон, — посудите, как мы нынче с ним вдвоём Варнавку  обработали. Правда? Ты, брат Термосесушка, от нас лучше совсем не уезжай. Что  там у вас в Петербурге, какие кондиции? А мы с тобой здесь зимою станем вместе  лисиц ловить. Чудесно, брат! Правда?    

— Правда, правда, — отвечал Термосесов — и сам  стал хвалить Ахиллу и называл его молодчиной. И оба эти молодчины снова  целовались.    

Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили уже  домой, Термосесов придержал Ахиллу за рукав и сказал    

— А тебе ведь спешить некуда?    

— Да, пожалуй что и некуда, — ответил Ахилла.    

— Так подожди, пойдём вместе!    

Ахилла согласился, а Термосесов предложил ещё потанцевать  под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с её дочерями, потом  ещё с двумя или тремя другими дамами и, наконец, после всех с Бизюкиной, а в  заключение всего обхватил дьякона, и провальсировал с ним, и, сажая его на  место, как даму, поднёс к губам его руку, а поцеловал свою собственную.    

Никак не ожидавший этого Ахилла сконфузился и быстро вырвал  у Термосесова руку, но тот над ним расхохотался и сказал:    

— Неужто же ты думал, что я твою кучерскую лапу стану  целовать?    

Дьякон обиделся и подумал: «Ох, не надо бы мне, кажется, с  ним якшаться!» Но как они сейчас вслед за этим отправились по домам, то и он не  отбился от компании. Семейство почтмейстера, дьякон, Варнава, Термосесов и  Бизюкина шли вместе. Они завели домой почтмейстершу с дочерьми, и здесь, у  самого порога комнаты, Ахилла слышал, как почтмейстерша сказала Термосесову:    

— Я надеюсь, что мы с вами будем видеться.    

— В этом не сомневаюсь, — отвечал Термосесов и  добавил — вы говорили, что вам нравится, как у исправника на стене вся царская  фамилия в портретах?    

— Да, мне этого давно очень, очень хочется.    

— Ну так это я вам завтра же устрою. И они расстались.    

На дворе было уже около двух часов ночи, что для уездного  города, конечно, было весьма поздно, и Препотенский, плетяся, размышлял, каким  способом ему благополучнее доставиться домой, то есть улизнуть ли потихоньку  чтоб его не заметил Ахилла, или, напротив, ввериться его великодушию, так как  Варнава когда-то читал, что у черкесов на Кавказе иногда спасаются единственно  тем, что вверяют себя великодушию врага, и теперь он почему-то склонялся к  мысли судить об Ахилле по-черкесски.    

Но прежде чем Препотенский пришёл к какому-нибудь  положительному решению, Термосесов все это переиначил.    

     

Глава 6    

     

Тотчас как только они расстались с почтмейстершей,  Термосесов объявил, что все непременно должны на минуту зайти с ним к  Бизюкиной.    

— Позволяешь? — отнёсся он полуоборотом к хозяйке.    

Той это было неприятно, но она позволила.    

— У тебя питра какая-нибудь дома есть?    

Бизюкина сконфузилась. Она как нарочно нынче забыла послать  за вином и теперь вспомнила, что со стола от обеда приняли последнюю, чуть не  совсем пустую, бутылку хересу. Термосесов заметил это смущение и сказал:    

— Ну, хоть пиво небось есть?    

— Пиво, конечно, есть.    

— Я знаю, что у акцизных пиво всегда есть. И мёд есть?    

— Да, есть и мёд.    

— Ну вот и прекрасно: есть, господа, у нас пиво и мёд,  и я вам состряпаю из этого такое лампопо, что — Термосесов поцеловал свои  пальцы и договорил: — язык свой, и тот, допивая, проглотите.    

— Что это за ланпопо? — спросил Ахилла.    

— Не ланпопо, а лампопо — напиток такой из пива и меду  делается. Идём! — и он потянул Ахиллу за рукав.    

— Постой, — оборонялся дьякон. — Какое же это  ланпопо? Это у нас на похоронах пьют… «пивомедие» называется.    

— А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопо.  Идём!    

— Нет, постой! — опять оборонялся Ахилла. — Я  знаю это пивомедие… Оно, брат, опрокидонтом с ног валит… я его ни за что не  стану пить.    

— Я тебе говорю — будет лампопо, а не пивомедие!    

— А лучше бы его нынче не надо, — отвечал  дьякон, — а то назавтра чердак трещать будет.    

Препотенский был тоже того мнения, но как ни Ахилла, ни  Препотенский не обладали достаточною твёрдостью характера, чтобы настоять на  своём, то настоял на своём Термосесов и забрал их в дом Бизюкиной. По мысли  вожака, «питра» должна была состояться в садовой беседке, куда немедленно же и  явилась наскоро закуска и множество бутылок пива и меду, из которых Термосесов  в ту же минуту стал готовить лампопо.    

Варнава Препотенский поместился возле Термосесова. Учитель  хотел нимало не медля объясниться с Термосесовым, зачем он юлил около Туганова  и помогал угнетать его, Варнаву?    

Но, к удивлению Препотенского, Термосесов потерял всякую  охоту болтать с ним и, вместо того чтоб ответить ему что-нибудь ласково,  оторвал весьма нетерпеливо:    

— Мне все равны: и мещане, и дворяне, и люди чёрных  сотен[180]. Отстаньте вы теперь от  меня с политикой, я пить хочу!    

— Однако же вы должны согласиться, что люди семинария  воспитанского лучше, — пролепетал, путая слова, Варнава.    

— Ну вот, — перебил Термосесов, — то была  «любимая мозоль», а теперь «семинария воспитанского»! Вот Цицерон!    

— Он это часто, когда разгорячится, хочет сказать одно  слово, а скажет совсем другое, — вступился за Препотенского Ахилла и при  этом пояснил, что учитель за эту свою способность даже чуть не потерял хорошее  знакомство, потому что хотел один раз сказать даме: «Матрёна Ивановна, дайте  мне лимончика», да вдруг выговорил: «Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!» А  та это в обиду приняла.    

Термосесов так и закатился весёлым смехом, но вдруг схватил  Варнаву за руку и, нагнув к себе его голову, прошептал:    

— Поди сейчас запиши мне для памяти тот разговор,  который мы слышали от попов и дворян. Понимаешь, насчёт того, что и время  пришло, и что Александр Первый не мог, и что в остзейском крае и сейчас не  удаётся… Одним словом все, все…    

— Зачем же распространяться? — удивился учитель.    

— Ну, уж это не твоё дело. Ты иди скорей напиши, и там  увидишь на что?.. Мы это подпишем и пошлём в надлежащее место…    

— Что вы! что вы это? — громко заговорил, отчаянно  замотав руками, Препотенский. — Доносить! Да ни за что на свете.    

— Да ведь ты же их ненавидишь!    

— Ну так что ж такое?    

— Ну и режь их, если ненавидишь!    

— Да; извольте, я резать извольте, но… я не подлец,  чтобы доносы…    

— Ну так пошёл вон, — перебил его, толкнув к  двери, Термосесов.    

— Ага, «вон»! Значит я вас разгадал; вы заодно с  Ахилкой.    

— Пошёл вон!    

— Да-с, да-с. Вы меня позвали на лампопо, а вместо  того…    

— Да… ну так вот тебе и лампопо! — ответил  Термосесов и, щёлкнув Препотенского по затылку, выпихнул его за двери и задвинул  щеколду.    

Смотревший на всю эту сцену Ахилла смутился и, привстав с  места, взял свою шляпу.    

— Чего это ты? куда? — спросил его, снова садясь  за стол, Термосесов.    

— Нет; извините… Я домой.    

— Допивай же своё лампопо.    

— Нет; исчезни оно совсем, не хочу. Прощайте; моё  почтение. — И он протянул Термосесову руку, но тот, не подавая своей руки,  вырвал у него шляпу и, бросив её под свой стул, закричал: — Сядь!    

— Нет, не хочу, — отвечал дьякон.    

— Сядь! тебе говорят! — громче крикнул Термосесов  и так подёрнул Ахиллу, что тот плюхнул на табуретку    

— Хочешь ты быть попом?    

— Нет, не хочу, — отвечал дьякон.    

— Отчего же не хочешь?    

— А потому, что я к этому не сроден и недостоин.    

— Но ведь тебя протопоп обижает?    

— Нет, не обижает.    

— Да ведь он у тебя, говорят, раз палку отнял?    

— Ну так что ж что отнял?    

— И глупцом тебя называл.    

— Не знаю, может быть и называл    

— Донесём на него, что он нынче говорил.    

— Что-о-о?    

— А вот что!    

И Термосесов нагнулся и, взяв из-под стула шляпу Ахиллы,  бросил её к порогу.    

— Ну так ты, я вижу, петербургский мерзавец, —  молвил дьякон, нагибаясь за своею шляпою, но в это же самое время неожиданно  получил оглушительный удар по затылку и очутился носом на садовой дорожке, на  которой в ту же минуту явилась и его шляпа, а немного подальше сидел на коленях  Препотенский. Дьякон даже не сразу понял, как все это случилось, но, увидав в  дверях Термосесова, погрозившего ему садовою лопатой, понял, отчего удар был  широк и тяжек, и протянул:    

— Вот так лампопо! Спасибо, что поучил. И с этим он  обратился к Варнаве и сказал:    

— Что же? пойдём, брат, теперь по домам!    

— Я не могу, — отвечал Варнава.    

— Отчего?    

— Да у меня, я думаю, на всем теле синевы, и болова  голит.    

— Ну, «болова голит», пройдёт голова. Пойдём домой: я  тебя провожу, — и дьякон сострадательно поднял Варнаву на ноги и повёл его  к выходу из сада. На дворе уже рассветало.    

Отворяя садовую калитку, Ахилла и Препотенский неожиданно  встретились лицом к лицу с Бизюкиным.    

Либеральный акцизный чиновник Бизюкин, высокий, очень  недурной собой человек, с незначащею, но не злою физиономиею, только что  возвратился из уезда. Он посмотрел на Ахиллу и Варнаву Препотенского и весело  проговорил:    

— Ну, ну, однако, вы, ребята, нарезались?    

— Нарезались, брат, — отвечал Ахилла, — могу  сказать, что нарезались.    

— Чем же это вы так угостились? — запытал Бизюкин.    

— Ланпопом, друг, нас там угощали. Иди туда в беседку:  там ещё и на твою долю осталось.    

— Да кто же там? Жена? и кто с нею?    

— Дионис, тиран сиракузский.[181]    

— Ну, однако ж, вы нализались!.. Какой там тиран!.. А  вы, Варнава Васильич, уже даже как будто и людей не узнаете? — отнёсся  акцизник к Варнаве.    

— Извините, — отвечал, робко кланяясь,  Препотенский. — Не узнаю. Знако лицомое, а где вас помнил, не увижу.    

— Вон он даже, как он, бедный, уж совсем плохо  заговорил! — произнёс дьякон и потащил Варнаву с гостеприимного двора.    

Спустя несколько минут Ахилла благополучно доставил Варнаву  до дома и сдал его на руки просвирне, удивлённой неожиданною приязнью дьякона с  её сыном и излившейся в безмерных ему благодарностях.    

Ахилла ничего ей не отвечал и, придя домой, поскорее  потребовал у своей Эсперансы медную гривну.    

— Вы, верно, обо что-нибудь ударились, отец  дьякон? — полюбопытствовала старуха, видя, как Ахилла жмёт к затылку  поданную гривну.    

— Да, Эсперанса, я ударился, — отвечал он со  вздохом, — но только если ты до теперешнего раза думала, что я на мою силу  надеюсь, так больше этого не думай Отец протопоп министр юстиции; он правду  мне, Эсперанса, говорил: не хвались, Эсперанса, сильный силою своею, ни крепкий  крепостью своею!    

И Ахилла, опустив услужающую, присел на корточки к окну и,  все вздыхая, держал у себя на затылке гривну и шептал:    

— Такое ланпопо вздулось, что по-настоящему дня два  показаться на улицу нельзя будет.    

 Глава 7    

     

Протопоп возвратился домой очень взволнованный и расстроенный.  Так как он, по причине празднества, пробыл у исправника довольно долго, то  домоседка протопопица Наталья Николаевна, против своего всегдашнего  обыкновения, не дождалась его и легла в постель, оставив, однако, дверь из  своей спальни в зал, где спал муж, отпертою. Наталья Николаевна непременно  хотела проснуться при возвращении мужа.    

Туберозов это понял и, увидав отворённую дверь в спальню  жены, вошёл к ней и назвал её по имени.    

Наталья Николаевна проснулась и отозвалась.    

— Не спишь?    

— Нет, дружечка Савелий Ефимыч, не сплю.    

— Ну и благо; мне хочется с тобой говорить.    

И старик присел на краешек её кровати и начал пересказывать  жене свою беседу с предводителем, а затем стал жаловаться на общее равнодушие к  распространяющемуся повсеместно в России убеждению, что развитому человеку  «стыдно веровать». Он представил жене разные свои опасения за упадок нравов и  потерю доброго идеала. И как человек веры, и как гражданин, любящий отечество,  и как философствующий мыслитель, отец Савелий в его семьдесят лет был свеж,  ясен и тёпел: в каждом слове его блестел здравый ум, в каждой ноте слышалась  задушевная искренность.    

Наталья Николаевна не прерывала возвышенных и страстных  речей мужа ни одним звуком, и он говорил на полной свободе, какой не давало ему  положение его ни в каком другом месте.    

— И представь же ты себе, Наташа! — заключил он,  заметив, что уже начинает рассветать и его канарейка, проснувшись, стала  чистить о жёрдочку свой носик, — и представь себе, моя добрая старушка,  что ведь ни в чем он меня, Туганов, не опровергал и во всем со мною согласился,  находя и сам, что у нас, как покойница Марфа Андревна говорила, и хвост долог,  и нос долог, и мы стоим как кулики на болоте да перекачиваемся: нос вытащим —  хвост завязнет, а хвост вытащим — нос завязнет; но горячности, какой требует  такое положение, не обличил.. Ужасное равнодушие!    

Наталья Николаевна молчала.    

— И в дополнение ко всему меня же ещё назвал  «маньяк»!.. Ну скажи, сделай милость, к чему это такое название ко мне может  относиться и после чего? (Савелий продолжал, понизив голос.) Меня назвал  «маньяком», а сам мне говорит… Я ему поставил вопрос, что все же, мол… мелко ли  это или не мелко, то что я указываю, но все это знамения царящего в обществе  духа. «И что же, мол, если теперь с этою мелочью не справимся, то как  набольшие-то наши тогда думают справляться, когда это вырастет?» А он по этой,  ненавистной мне, нашей русской шутливости изволил оповедать анекдот, который  действительно очень подходящ к делу, но которого я, по званию своему, никому,  кроме тебя, не могу и рассказать! Говорит, что был-де будто один какой-то  офицер, который, вступив на походе в одну квартиру, заметил по соседству с  собою замечательную красавицу и, пленясь её видом, тотчас же, по своему  полковому обычаю, позвал денщика и говорит: «Как бы, братец, мне с сею  красавицей познакомиться?» А денщик помялся на месте и, как ставил в эту пору  самовар, вдруг восклицает: «Дымом пахнет!» Офицер вскочил и бросился в комнату  к сей прелестнице, говоря: «Ай, сударыня, у вас дымом пахнет, и я пришёл вас с  вашею красотой спасти от пламени пожара», и таким образом с нею познакомился, а  денщика одарил и напоил водкой. Но спустя немалое время тот же охотник до  красоты, перейдя на другое место, также увидал красивую даму, но уже не рядом с  собою, а напротив своего окна через улицу, и говорит денщику: «Ах, познакомь  меня с сею дамой!», но тот, однако, сумел только ответить снова то же самое,  что «дымом пахнет!» И офицер увидал, что напрасно он полагался на ум сего  своего помощника, и желанного знакомства через него вторично уже не составил.  Заключай же, какая из сего является аналогия: у нас в необходимость  просвещённого человека вменяется безверие, издёвка над родиной, в оценке людей,  небрежение о святыне семейных уз, неразборчивость, а иносказательная красавица  наша, наружная цивилизация, досталась нам просто; но теперь, когда нужно  знакомиться с красавицей иною, когда нужна духовная самостоятельность… и сия  красавица сидит насупротив у своего окна, как мы её достанем? Хватимся и ахнем:  «Ах, мол, как бы нам с нею познакомиться!» А нескладные денщики что могут на  сие ответить кроме того, что, мол, «дымом пахнет». Что тогда в этом проку, что  «дымом пахнет»?    

— Да, — уронила, вздохнув, Наталья Николаевна.    

— Ну то-то и есть! Стало быть, и тебе это ясно: кто же  теперь «маньяк»? Я ли, что, яснее видя сие, беспокоюсь, или те, кому все это  ясно и понятно, но которые смотрят на все спустя рукава: лишь бы-де по наш век  стало, а там хоть все пропади! Ведь это-то и значит: «дымом пахнет». Не так ли,  мои друг?    

— Да, голубчик, это верно девчонка встала самовар  ставить! — проговорила скороговоркой сонным голосом Наталья Николаевна.    

Туберозов понял, что он все время говорил воздуху, не  имеющему ушей для того, чтоб его слышать, и он поник своею белою головой и  улыбнулся.    

Ему припомнились слова, некогда давно сказанные ему покойною  боярыней Марфой Плодомасовой: «А ты разве не одинок? Что же в том, что у тебя  есть жена добрая и тебя любит, а все же чем ты болеешь, ей того не понять. И  так всяк, кто подальше брата видит, будет одинок промеж своих».    

— Да, одинок! всемерно одинок! — прошептал  старик. — И вот когда я это особенно почувствовал? когда наиболее не хотел  бы быть одиноким, потому что… маньяк ли я или не маньяк, но… я решился долее  ничего этого не терпеть и на что решился, то совершу, хотя бы то было до  дерзости…    

И старик тихо поднялся с кровати, чтобы не нарушить покоя  спящей жены, перекрестил её и, набив свою трубку, вышел с нею на двор и присел  на крылечке.    

 Глава 8    

     

У Туберозова была большая решимость на дело, о котором долго  думал, на которое давно порывался и о котором никому не говорил. Да и с кем он  мог советоваться? Кому мог он говорить о том, что задумал? Не смиренному ли  Захарии, который «есть так, как бы его нет»; удалому ли Ахилле, который живёт  как стихийная сила, не зная сам, для чего и к чему он поставлен; не чиновникам  ли, или не дамам ли, или, наконец, даже не Туганову ли, от которого он ждал  поддержки как от коренного русского барина? Нет, никому и даже ни своей елейной  Наталье Николаевне, которой запах дыма и во сне только напоминает один самовар…    

— Она, голубка, и во сне озабочена, печётся одним, как  бы согреть и напоить меня, старого, тёплым, а не знает того, что согреть меня  может иной уголь, горящий во мне самом, и лишь живая струя властна напоить  душевную жажду мою, которой нет утоления при одной мысли, что я старый… седой…  полумертвец… умру лежачим камнем и… потеряю утешение сказать себе пред смертью,  что… силился по крайней мере присягу выполнить и… и возбудить упавший дух  собратий!    

Старик задумался. Тонкие струйки вакштафного дыма, вылетая  из-под его седых усов и разносясь по воздуху, окрашивались янтарного пронизью  взошедшего солнца; куры слетели с насестей и, выйдя из закутки, отряхивались и  чистили перья. Вот на мосту заиграл в липовую дудку пастух, на берегу зазвенели  о водонос пустые ведра на плечах босой бабы; замычали коровы, и собственная  работница протопопа, крестя зевающий рот, погнала за ворота хворостиной  коровку; канарейка трещит на окне, и день во всем сиянии.    

Вот ударили в колокол.    

Туберозов позвал работника и послал его за дьячком  Павлюканом.    

«Да, — размышлял в себе протопоп, — надо уйти от  себя, непременно уйти и… покинуть многозаботливость. Поищу сего».    

На пороге калитки показалась молодая цыганка с ребёнком у  груди, с другим за спиной и с тремя цеплявшимися за её лохмотья.    

— Дай что-нибудь, пан отец, счастливый,  талантливый! — приступила она к Савелию.    

— Что ж я тебе дам, несчастливая и бесталанная? Жена  спит, у меня денег нет.    

— Дай что-нибудь, что тебе не надо; за то тебе честь и  счастие будет.    

— Что же бы не надобно мне? А, а! Ты дело  сказала, — у меня есть что мне не надо!    

И Туберозов сходил в комнаты и, вынеся оттуда свои чубуки с  трубками, бисерный кисет с табаком и жестянку, в которую выковыривал пепел,  подал все это цыганке и сказал:    

— На тебе, цыганка, отдай это все своему цыгану — ему  это пристойнее.    

Наталья Николаевна спала, и протопоп винил в этом себя,  потому что все-таки он долго мешал ей уснуть то своим отсутствием, то своими  разговорами, которых она хотя и не слушала, но которые тем не менее все-таки её  будили.    

Он пошёл в конюшню и сам задал двойную порцию овса паре  своих маленьких бурых лошадок и тихо шёл через двор в комнаты, как вдруг  неожиданно увидал входившего в калитку рассыльного солдата акцизного Бизюкина.  Солдат был с книгой.    

Протопоп взял из его рук разносную книгу и, развернув её,  весь побагровел; в книге лежал конверт, на котором написан был следующий адрес:  «Благочинному Старогородского уезда, протопопу Савелию Туберкулову». Слово  «Туберкулову» было слегка перечёркнуто и сверху написано: «Туберозову».    

— Велели сейчас расписку представить, — сказал  солдат.    

— А кто это велел?    

— Этого приезжего чиновника секретарь.    

— Ну, подождёт.    

Протопоп понял, что это было сделано неспроста, что с ним  идут на задор и, вероятно, имеют за что зацепиться.    

«Что б это такое могло быть? И так рано… ночь, верно, не  спали, сочиняя какую-нибудь мерзость… Люди досужие!»    

Думая таким образом, Туберозов вступил в свою залитую  солнцем зальцу и, надев круглые серебряные очки, распечатал любопытный конверт.    

     

Глава 9    

     

Щекотливая бумага была нечто бесформенное, которым в  неприятных, каверзливых выражениях, какими преизобилует канцелярский язык,  благочинный Туберозов не то приглашался, не то вызывался «конфиденциально» к  чиновнику Борноволокову «для дачи объяснений относительно важных предметов, а  также соблазнительных и непристойных поступков дьякона Ахиллы Десницына».    

— Фу ты, прах вас возьми, да уж это не шутка ли  глупейшая?.. Неужто уж они вздумали шутить надо мною таким образом?!. Но нет,  это не шутка: «Туберкулову»… Фамилия моя перековеркана с явным умыслом  оскорбить меня и… и потом «соблазнительное и непристойное поведение» Ахиллы!..  Что все это такое значит и на что сплетается?.. Дабы их не потешить и не впасть  в погрешность, испробуем метод выжидательный, в неясных случаях единственно  уместный.    

Протопоп взял перо и под текстом бесформенной бумаги  написал: «Благочинный Туберозов, не имея чести знать полномочий требующего его  лица, не может почитать в числе своих обязанностей явку к нему по сему зову или  приглашению», и потом, положив эту бумагу в тот же конверт, в котором она была  прислана, он надписал поперёк адреса: «Обратно тому, чьего титула и величания  не знаю».    

Кинув все это в ту же рассыльную книгу, в которой бумага  была доставлена, он вышел на крыльцо и отдал книгу солдату; явившемуся длинному  дьячку Павлюкану велел мазать кибитку и готовиться через час ехать с ним в уезд  по благочинию, а работницу послал за Ахиллой.    

Меж тем встала Наталья Николаевна и, много извиняясь пред  мужем, что она вчера уснула во время его рассказа, начала собирать ему его  обыкновенный путевой чемоданчик, но при этом была удивлена тем, что на вопрос  её: куда сунуть табак? протопоп коротко отвечал, что он больше не курит табаку,  и вслед за тем обратился к вошедшему в эту минуту дьякону.    

— Я сейчас еду по благочинию, а тебя попросил к себе,  чтобы предупредить, — заговорил он к Ахилле, но тот его сейчас же перебил.    

— Уж покорно вас благодарю, отец протоиерей, я уже  предупреждён.    

— Да; но это пока ещё ничего: не очень-то я сего  пугаюсь, но, пожалуйста, прошу тебя, будь ты хотя в моё отсутствие посолиднее.    

— Да уж теперь, отец протоиерей… хоть бы и вы не  изволили говорить, так все кончено.    

Туберозов остановился и посмотрел на него пристальным,  проницающим взором. Фигура и лицо дьякона были не в авантаже; его густые  природные локоны лежали на голове как сдвинувшаяся фальшивая накладка; правый  висок был слишком далеко обнажён, левый закрыт до самого глаза.    

Протопоп смекал, что б это такое ещё могло случиться с  неосторожным дьяконом, а тот, потупив глаза в свою шляпу, заговорил:    

— Я ещё вчера же, отец протопоп… как только пришёл  домой от Бизюкинши… потому что мы все от исправника к ней ещё заходили, как  вернулся, сейчас и сказал своей услужающей: «Нет, говорю, Эсперанса, отец Савелий  справедлив: не надейся сильный на свою силу и не хвались своею крепостью».    

Протопоп вместо ответа подошёл к дьякону и приподнял рукой  волосы, не в меру закрывшие всю левую часть его лица.    

— Нет, отец Савелий, здесь ничего, а вот тут, —  тихо проговорил Ахилла, переводя руку протопопа себе на затылок.    

— Стыдно, дьякон, — сказал Туберозов.    

— И больно даже, отец протопоп! — отвечал, ударив  себя в грудь Ахилла и горько заплакал, лепеча: — За это я себя теперь ежечасно  буду угрызать.    

Туберозов не подлил ни одной капли в эту чашу страдания  Ахиллы, а, напротив, отполнил от неё то, что лилось через край; он прошёлся по  комнате и, тронув дьякона за руку, сказал:    

— Помнишь ли, ты меня когда-то весьма хорошо укорял  трубкой?    

— Простите.    

— Нет; я тебе за это благодарен и хотя особенно худого  в этом курении не усматриваю и привычку к сему имел, но дабы не простирать  речей, сегодня эту привычку бросил и все свои трубки цыганам отдал.    

— Цыганам! — воскликнул, весь просияв, дьякон.    

— Да; это тебе все равно, кому я их отдал, но отдай же  и ты кому-нибудь свою удаль: ты не юноша, тебе пятьдесят лет, и ты не казак,  потому что ты в рясе. А теперь ещё раз будь здоров, а мне пора ехать.    

И Туберозов уехал, а дьякон отправился к отцу Захарии, чтоб  упросить его немедленно же под каким-нибудь предлогом сходить к акцизному и  узнать: из какого звания происходит Термосесов?    

— А на что это тебе? — отвечал Бенефактов.    

— Да надобно же мне знать, чьего он роду, племени и  какого отца с матерью.    

Захария взялся забрать эту необходимую для Ахиллы справку.    

 Глава 10    

     

В доме Бизюкина утро этого дня было очень неблагополучно:  акцизница хватилась бывшего на ней вчера вечером дорогого бриллиантового колье  и не нашла его. Прислуга была вся на ногах; хозяева тоже. Пропажу искали и в  беседке, и по всему дому, и нигде не находили.    

Борноволоков приступил к ревизии, а Термосесов был  ожесточённо занят; он все возился около тарантасного ящика, служившего  вместилищем его движимости. Достав отсюда из своей фотографической коллекции  несколько карточек членов императорской фамилии, Термосесов почистил резинкой и  ножичком те из них, которые ему показались запылёнными, и потом, положив их в  конвертик, начал писать письмо в Петербург к какому-то несуществующему своему  приятелю. Не зная планов Термосесова, объяснить себе этого невозможно. Он тут  описывал красу природы, цвет розо-жёлтый облаков, и потом свою дружбу с  Борноволоковым, и свои блестящие надежды на служебную карьеру, и наследство в  Самарской губернии, а в конце прибавлял лёгкий эскиз виденного им вчера старогородского  общества, которое раскритиковал страшно и сделал изъятие для одной лишь  почтмейстерши. «Эта женщина, — писал он, — вполне достойна того,  чтобы на ней остановиться. Представь, что тут даже как будто что-то роковое, я  увидал её и сразу почувствовал к ней что-то сыновнее. Просто скажу тебе, что,  кажется, если б она меня захотела высечь, то я поцеловал бы у неё с  благодарностью руку. А впрочем, я и сам ещё не знаю, чем это кончится, у неё  есть две дочери. Одна из них настоящая мать, да и другая, верно, будет не хуже.  Кто, брат, знает, для чего неисповедимые судьбы сблизили меня с этим семейством  высокоуважаемой женщины? Может быть, придётся пропеть „Ты прости, прощай,  волюшка“. Не осуждай, брат, а лучше, когда будешь ехать домой, закати и сам  сюда на недельку! Кто, брат, знает, что и с тобой будет, как увидишь? Одному  ведь тоже жить не радостно, а тем паче теперь, когда мы с тобой в хлебе  насущном обеспечены да ещё людям помогать можем! Затем прощай покуда. Я тебе,  впрочем, верно опять скоро буду писать, потому что я из лица этой почтённой  почтмейстерши задумал сделать литературный очерк и через тебя пошлю его, чтобы  напечатать в самом лучшем журнале. Твой Термосесов».    

Адресовав письмо на имя Николая Ивановича Иванова,  Термосесов погнул запечатанный конверт между двумя пальцами и, убедясь, что  таким образом можно прочесть всю его приписку насчёт почтмейстерши, крякнул и  сказал: «Ну-ка, посмотрим теперь, правду ли говорил вчера Препотенский, что она  подлепливает письма? Если правда, так я благоустроюсь».    

С этим он взял письмо и карточки и пошёл в почтовую контору.  Кроме этого письма, в кармане Термосесова лежало другое сочинение, которое он  написал в те же ранние часы, когда послал повестку Туберозову. В этом писании  значилось:    

«Комплот демократических социалистов, маскирующихся  патриотизмом, встречается повсюду, и здесь он группируется из чрезвычайно  разнообразных элементов, и что всего вредоноснее, так это то, что в этом  комплоте уже в значительной степени участвует духовенство — элемент чрезвычайно  близкий к народу и потому самый опасный. Результаты печальных промахов  либеральной терпимости здесь безмерны и неисчислимы. Скажу одно: с тех пор как  некоторым газетам дозволено было истолковать значение, какое имело русское  духовенство в Галиции, и наши многие священники видимо стремятся подражать  галицким духовным. Они уже не довольствуются одним исполнением церковных треб,  а агитируют за свободу церкви и за русскую народность.    

Старогородский протопоп Савелий Туберозов, уже не однажды  обращавший на себя внимание начальства своим свирепым и дерзким характером и  вредным образом мыслей, был многократно и воздерживаем от своих  непозволительных поступков, но, однако, воздерживается весьма мало и в сущности  полон всяких революционных начал.    

Не хочу предрешать, сколько он может быть вреден целям  правительства, но я полагаю, что вред, который он может принести, а частию уже  и приносит, велик бесконечно. Протопоп Туберозов пользуется здесь большим  уважением у всего города, и должно сознаться, что он владеет несомненным умом и  притом смелостью, которая, будучи развита долгим потворством начальства,  доходит у него до бесстрашия. Такой человек должен бы быть во всех своих  действиях ограничен как можно строже, а он между тем говорит обо всем, нимало  не стесняясь, и вдобавок ещё пользуется правом говорить всенародно в церкви.    

Этот духовный элемент, столь близкий к народу, с другой  стороны, видимо начинает сближаться и со всею земщиной, то есть с поместным  дворянством. Так, например, этот подозрительный протопоп Туберозов пользуется,  по-видимому, расположением и покровительством предводителя Туганова, личность и  взгляды которого столь вам известны. Г-н Туганов, быв здесь на вечере у  здешнего исправника, говорил, что «от земли застят солнце», очевидно разумея  под словом земля — народ, а под солнцем — монарха, но а кто же застит, то уже  не трудно определить, да, впрочем, он и сам это объяснил, сказав в разговоре,  что он человек земский, а «губернатор калиф на час». И наконец, кроме всего  этого, когда ему один здешний учитель, Препотенский, человек совершенно глупый,  но вполне благонадёжный, сказал, что все мы не можем отвечать: чем и как Россия  управляется? то он с наглою циничностью отвечал: «Я, говорит, в этом случае  питаю большое доверие к словам екатерининского Панина, который говорил, что  Россия управляется милостью божиею и глупостью народною». На все это имею честь  обратить внимание вашего превосходительства и при сём считаю своею обязанностью  свидетельствовать пред вашим превосходительством о незаменимых заслугах  находящегося при мне вольнонаёмного канцелярского служителя Измаила Петрова  Термосесова, тонкой наблюдательности которого и уменью проникать во все слои  общества я обязан многими драгоценными сведениями, и смею выразить ту мысль,  что если бы начальству угодно было употребить этого даровитого человека к  самостоятельной работе в наблюдательном роде, то он несомненно мог бы принесть  лользу безмерную».    

Идучи с этою бумагой, Термосесов кусал себе губы и вопрошал  себя:    

— Подпишет ли каналья Борноволоков эту штуку? Да ничего  — хорошенько нажму, так все подпишет!    

 Глава 11    

     

Термосесов зашёл сначала в контору, подал здесь письмо и  потом непосредственно отправился к почтмейстерше. Они встретились друзьями; он  поцеловал её руку, она чмокнула его в темя и благодарила за честь его посещения.    

— Помилуйте, мне вас надо благодарить, — отвечал  Термосесов, — такая скука. Даже всю ночь не спал от страху, где я и с кем  я?    

— Да, она такая невнимательная, Дарья Николаевна, то  есть не невнимательная, а не хозяйка.    

— Да, кажется.    

— Как же! она ведь все за книгами.    

— Скажите, какие глупости! Тут надо смотреть, а не  читать. Я, знаете, как вчера всех ваших посмотрел и послушал… просто ужас.    

— Уж я говорила вчера дочерям: «Весело, — я  говорю, — должно быть, было нашему заезжему гостю?»    

— Нет; относительно этого ничего. Я ведь служу не из-за  денег, а больше для знакомства с краем.    

— Ах, так вы у нас найдёте бездну материалов для  наблюдения!    

— Вот именно для наблюдения! А вот, кстати, и те  портреты, которые вы мне позволили принесть. Позвольте, я их развешу.    

Почтмейстерша не знала, как ей благодарить.