1 2 3 4 
– Получил-с; отец игумен сказали, что это все оттого  мне представилось, что я в церковь мало хожу, и благословили, чтобы я,  убравшись с лошадьми, всегда напереди у решётки для возжигания свеч стоял, а  они тут, эти пакостные бесенята, ещё лучше со много подстроили и окончательно  подвели. На самого на мокрого Спаса[64],  на всенощной, во время благословения хлебов, как надо по чину, отец, игумен и  иеромонах стоят посреди храма, а одна богомолочка старенькая подаёт мне свечечку  и говорит:    

«Поставь, батюшка, празднику».    

Я подошёл к аналою, где положена икона «Спас на водах», и  стал эту свечечку лепить, да другую уронил. Нагнулся, эту поднял, стал  прилепливать, – две уронил. Стал их вправлять, ан, гляжу – четыре уронил.  Я только головой качнул, ну, думаю, это опять непременно мне пострелята  досаждают и из рук рвут… Нагнулся и поспешно с упавшими свечами поднимаюсь да  как затылком махну под низ об подсвечник… а свечи так и посыпались. Ну, тут я  рассердился да взял и все остальные свечи рукой посбивал. «Что же, –  думаю, – если этакая наглость пошла, так лучше же я сам поскорее все это  опрокину».    

– И что же с вами за это было?    

– Под суд меня за это хотели было отдать, да схимник,  слепенький старец Сысой, в земляном затворе у нас живёт, так он за меня  заступился.    

«За что, – говорит, – вы его будете судить, когда  это его сатанины служители смутили».    

Отец игумен его послушались и благословили меня без суда в  пустой погреб опустить.    

– Надолго же вас в погреб посадили?    

– А отец игумен не благословили на сколько именно  времени, а так сказали только, что «посадить», я все лето до самых до  заморозков тут и сидел.    

– Ведь это, надо полагать, скука и мучение в погребе,  не хуже, чем в степи?    

– Ну нет-с: как же можно сравнить? здесь и церковный звон  слышно, и товарищи навещали. Придут, сверху над ямой станут, и поговорим, а  отец казначей жёрнов мне на верёвке велели спустить, чтобы я соль для поварни  молол. Какое же сравнение со степью или с другим местом.    

– А потом когда же вас вынули? верно, при морозах,  потому что холодно стало?    

– Нет-с, это не потому, совсем не для холода, а для  другой причины, так как я стал пророчествовать.    

– Пророчествовать!?    

– Да-с, я в погребу, наконец, в раздумье впал, что  какой у меня самоничтожный дух и сколько я через него претерпеваю, а ничего не  усовершаюсь, и послал я одного послушника к одному учительному старцу спросить:  можно ли мне у бога просить, чтобы другой более соответственный дух получить? А  старец наказал мне сказать, что «пусть, говорит, помолится, как должно, и  тогда, чего нельзя ожидать, ожидает».    

Я так и сделал: три ночи все на этом инструменте, на  коленях, стоял в своей яме, а духом на небо молился и стал ожидать себе иного в  душе совершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и  разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз читать житие преподобного  Тихона Задонского[65],  и когда, случалось, мимо моей ямы идёт, всегда, бывало, возьмёт да мне из-под  ряски газету кинет.    

«Читай, – говорит, – и усматривай полезное: во рву  это тебе будет развлечение».    

Я в ожидании невозможного исполнения моей молитвы, стал  покамест этим чтением заниматься: как всю соль, что мне на урок назначено  перемолоть, перемелю, и начинаю читать, и начитал я сначала у преподобного  Тихона, как посетили его в келии пресвятая владычица и святые апостолы Пётр и  Павел. Писано, что угодник божий Тихон стал тогда просить богородицу о  продлении мира на земле, а апостол Павел ему громко ответил знамение, когда не  станет мира, такими словами: «Егда, – говорит, – все рекут мир и  утверждение, тогда нападает на них внезапу всегубительство». И стал я над этими  апостольскими словами долго думать и все вначале никак этого не мог понять: к  чему было святому от апостола в таких словах откровение? На конец того  начитываю в газетах, что постоянно и у нас и в чужих краях неумолчными усты  везде утверждается повсеместный мир. И тут-то исполнилось моё прошение, и стал  я вдруг понимать, что сближается реченное: «егда рекут мир, нападает внезапу  всегубительство», и я исполнился страха за народ свой русский и начал молиться  и всех других, кто ко мне к яме придёт, стал со слезами увещевать, молитесь,  мол, о покорении под нозе царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть  нам всегубительство. И даны были мне слезы, дивно обильные!.. все я о родине  плакал. Отцу игумену и доложили, что, – говорят, – наш Измаил в  погребе стал очень плакать и войну пророчествовать. Отец игумен и благословили  меня за это в пустую избу на огород перевесть и поставить мне образ «Благое  молчание», пишется Спас с крылами тихими, в виде ангела, но в Саваофовых чинах  заместо венца, а ручки у груди смирно сложены. И приказано мне было, чтобы я  перед этим образом всякий день поклоны клал, пока во мне провещающий дух  умолкнет. Так меня с этим образом и заперли, и я так до весны взаперти там и  пребывал в этой избе и все «Благому молчанию» молился, но чуть человека увижу,  опять во мне дух поднимается, и я говорю. На ту пору игумен лекаря ко мне  прислали посмотреть: в рассудке я не повреждён ли? Лекарь со мною долго в избе  сидел, вот этак же, подобно вам, всю мою повесть слушал и плюнул:    

«Экий, – говорит, – ты, братец, барабан: били  тебя, били, и все никак ещё не добьют».    

Я говорю:    

«Что же делать? Верно, так нужно».    

А он, все выслушавши, игумену сказал:    

«Я, – говорит, – его не могу разобрать, что он  такое: так просто добряк, или помешался, или взаправду предсказатель.  Это, – говорит, – по вашей части, а я в этом не сведущ, мнение же моё  такое: прогоните, – говорит, – его куда-нибудь подальше пробегаться,  может быть он засиделся на месте».    

Вот меня и отпустили, и я теперь на богомоление в Соловки к  Зосиме и Савватию[66] благословился  и пробираюсь. Везде был, а их не видал и хочу им перед смертью поклониться.    

– Отчего же «перед смертью»? Разве вы больны?    

– Нет-с, не болен; а все по тому же случаю, что скоро  надо будет воевать.    

– Позвольте: как же это вы опять про войну говорите?    

– Да-с.    

– Стало быть, вам «Благое молчание» не помогло?    

– Не могу знать-с: усиливаюсь, молчу, а дух одолевает.    

– Что же он?    

– Все своё внушает: «ополчайся».    

– Разве вы и сами собираетесь идти воевать?    

– А как же-с? Непременно-с: мне за народ очень помереть  хочется.    

– Как же вы: в клобуке и в рясе пойдёте воевать?    

– Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену.  Проговорив это, очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие  вещательного духа и впал в тихую сосредоточенность, которой никто из  собеседников не позволил себе прервать ни одним новым вопросом. Да и о чем было  его ещё больше расспрашивать? повествования своего минувшего он исповедал со всею  откровенностью своей простой души, а провещания его остаются до времени в руке  сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и только иногда открывающего их  младенцам.