1 2 3 4 5 6 
— Надолго приехали?
— Нет. Денька на два.
— Вот как! А вы уже завтракали?
— Да, — солгал Герствуд. — Я иду бриться.
— Не зайдете со мной в бар?
— Сейчас не могу. После — пожалуй! — ответил Герствуд. — Мы еще увидимся. Вы тоже остановились здесь?
— Да, — ответил мистер Кении. — Как дела в Чикаго? — добавил он.
— Все по-старому, — с улыбкой отозвался Герствуд.
— Жена с вами?
— Нет.
— Ну, мы непременно должны еще встретиться с вами сегодня. Я сейчас пойду позавтракаю, а потом заходите ко мне, как только освободитесь.
— Непременно, — обещал Герствуд, и они разошлись.
Весь этот разговор был для него сплошною пыткой. Каждое слово Кении, казалось, лишь усложняло и без того запутанное положение. Он пробудил в Герствуде тысячу воспоминаний. Он олицетворял собою все, что управляющий баром оставил позади: Чикаго, жену, роскошный бар — обо всем этом упомянул Кении в своих приветствиях и расспросах. Надо же было Кенни остановиться именно в этом отеле! Теперь он, наверное, будет рассчитывать на общество Герствуда! С минуты на минуту прибудут газеты из Чикаго, да и местные газеты сегодня же напечатают обо всем. Мысль о том, что в глазах этого человека он будет вором, взломавшим сейф, заставила Герствуда совсем забыть о победе над Керри. Он чуть не застонал, открывая дверь парикмахерской. Надо бежать отсюда, найти какой-то более уединенный отель!
Герствуд обрадовался, когда, выйдя из парикмахерской, увидел, что в вестибюле нет ни души. Он быстро направился к лестнице. Он сейчас же возьмет с собой Керри, они выйдут с другого хода и позавтракают в более укромном месте.
Однако на другом конце вестибюля он заметил какого-то субъекта, внимательно наблюдавшего за ним. Это был типичный ирландец, небольшого роста и довольно бедно одетый, с лицом, которое можно было назвать удешевленным изданием лица крупного политического интригана. По-видимому, этот человек только что разговаривал с портье и теперь устремил все свое внимание на бывшего управляющего баром.
Герствуд почувствовал на себе пристальный взгляд и тотчас догадался, к какой категории людей принадлежит этот субъект. Инстинктивно он понял, что сыщик следит за ним. Он быстро прошел мимо, делая вид, будто ничего не заметил, но в голове у него вихрем кружился поток мыслей. Что теперь будет? Что могут сделать с ним здесь? Он вспомнил, что существует закон о выдаче преступников, и заволновался, не зная в точности положений этого закона. Что, если его арестуют? О, если Керри узнает! Нет, в Монреале земля горела у него под ногами. Ему захотелось поскорее бежать отсюда.
Когда Герствуд вернулся в номер, Керри уже успела выкупаться и теперь ждала его. Она посвежела и казалась еще прелестнее, но вела себя в высшей степени сдержанно. В ней чувствовался прежний холодок. Во всяком случае, любовь не пылала в ее сердце. Герствуд почувствовал это, и на душе у него стало еще тревожнее. Он не смог схватить ее в объятия, он даже не пытался сделать это. Что-то в ее поведении удерживало его. Да и сам он еще не отделался от мыслей и ощущений, нахлынувших на него в вестибюле.
— Вы готовы? — ласково спросил он.
— Да.
— Пойдемте куда-нибудь завтракать. Здешний ресторан мне не очень понравился.
— Мне все равно, — сказала Керри.
Они вышли из номера и спустились вниз.
На ближайшем углу стоял тот же ирландец, который наблюдал за Герствудом в вестибюле. Управляющий баром еле сдержал себя, — так трудно было ему притворяться, что он ничего не замечает. Его злил наглый взгляд ирландца. Они прошли мимо, и Герствуд принялся рассказывать Керри про Монреаль. Вскоре они увидели ресторан и вошли туда.
— Какой странный город! — заметила Керри, которую Монреаль удивлял, в сущности, лишь потому, что не был похож на Чикаго.
— Просто жизнь здесь не кипит, как в Чикаго, — сказал Герствуд. — Вам тут не нравится?
— Нет, — ответила Керри, уже свыкшаяся с великой столицей Запада и полюбившая ее.
— Да, пожалуй, Монреаль менее интересен, — согласился Герствуд.
— А что он собой представляет? — полюбопытствовала Керри.
Она никак не могла понять, почему Герствуд повез ее именно в этот город.
— Ничего особенного, — ответил Герствуд. — Это своего рода курорт с очень живописными окрестностями.
Керри слушала его со смутной тревогой. Странность ее положения отравляла удовольствие, которое могла бы доставить ей эта поездка.
— Но мы здесь долго не останемся, — продолжал Герствуд, который теперь был даже рад, что Керри не одобрила Монреаля.
— Как только мы позавтракаем, вы купите нужные вам вещи, и мы сразу двинемся в Нью-Йорк. Там вам понравится! Чикаго и Нью-Йорк — самые интересные города в Соединенных Штатах.
Герствуд только и думал о том, как бы скорее убраться отсюда подобру-поздорову. Надо будет только сперва посмотреть, что сделают сыщики, что предпримут его бывшие хозяева в Чикаго, а потом улизнуть, хотя бы в Нью-Йорк, где можно скрыться без особого труда. Он был достаточно хорошо знаком с этим городом и знал, какие источники питают здешнюю бездумную расточительность.
Но чем больше он об этом размышлял, тем ужаснее казалось ему положение, в котором он находился. Герствуду стало ясно, что бегство в Монреаль отнюдь не решало задачи. Надо полагать, что его хозяева наймут сыщиков, которые неотступно будут следить за ним, — для этого существуют агентства Пинкертона, Муни и Боланда. Как только он попытается покинуть Канаду, его тотчас же арестуют. Возможно, ему придется прожить здесь долгие месяцы и в каком состоянии!
Вернувшись, Герствуд решил как можно скорее просмотреть утренние газеты. Его тянуло к ним, и в то же время он боялся взять их в руки. Ему хотелось узнать, как далеко успела распространиться весть о совершенном им преступлении. Сказав Керри, что вернется через несколько минут, он отправился за газетами. В вестибюле не оказалось ни одного знакомого или подозрительного лица, тем не менее Герствуд не хотел читать здесь. Поэтому он поднялся во второй этаж и уселся с газетами у окна общей гостиной. Его преступлению было уделено очень мало места, но о нем было упомянуто во всех газетах среди всевозможных телеграфных сообщений о несчастных случаях, убийствах, ограблениях, венчаниях и прочем.
«И зачем только я сделал это!» — с горечью размышлял Герствуд. С каждой минутой пребывания в этом далеком убежище в нем крепло мучительное сознание, что он совершил большую оплошность. Наверное, существовал другой, более легкий выход из положения, выход, которого он не знал.
Не желая, чтобы газеты попались на глаза Керри, он оставил их в гостиной.
— Ну, как вы себя чувствуете? — спросил он, входя в номер.
Керри сидела у окна и смотрела на улицу.
— Ничего, — ответила она.
Герствуд подошел к ней и только собрался заговорить, как вдруг раздался стук в дверь.
— Это, вероятно, мои покупки, — сказала Керри.
Герствуд отпер дверь. В коридоре стоял все тот же неприятный субъект, в котором он уже давно заподозрил сыщика.
— Вы мистер Герствуд, не так ли? — спросил ирландец, принимая решительный и самоуверенный вид.
— Да, — спокойно ответил Герствуд.
Он так хорошо знал, чего стоят подобные люди, что к нему даже вернулась доля прежнего самообладания. У него в баре таких господ принимали весьма холодно.
Выйдя в коридор, Герствуд закрыл за собой дверь.
— Надо полагать, что вы знаете, зачем я здесь? — понизив голос, спросил сыщик.
— Да, догадываюсь, — так же тихо ответил Герствуд.
— Ну и что же? Намерены вы вернуть деньги?
— Это мое личное дело, — угрюмо отозвался Герствуд.
— Вы отлично знаете, что вам не удастся улизнуть, — сказал сыщик, невозмутимо глядя на него.
— Послушайте, милейший, — пренебрежительным тоном начал Герствуд. — Вы ровно ничего не понимаете во всем этом деле, и я не намерен объясняться с вами. Как бы я ни собирался поступить, я сделаю это без вашего или чьего бы то ни было совета. Прошу прощения!
— Странно вы рассуждаете! — заметил сыщик. — Ведь вы, в сущности, уже сейчас в руках полиции. Если мы пожелаем, то можем причинить вам много неприятностей. Вы записались здесь под вымышленным именем, и с вами вовсе не ваша жена. Но газеты еще не знают, что вы здесь, и я советовал бы вам быть благоразумнее.
— Что вы хотите знать?
— Только одно: отошлете вы назад деньги или нет.
Герствуд молча глядел в пол.
— Мне незачем давать вам объяснения, — сказал он наконец. — А вам незачем меня допрашивать. Поверьте, я не дурак. Я прекрасно знаю, что вы можете сделать и чего не можете. Вы можете причинить мне неприятности, против этого я не спорю, но этим вы не вернете денег. Я уже решил, как поступить, и написал об этом Фицджеральду и Мою. Больше мне нечего вам сказать. Ждите, пока не получите от них новых указаний.
Продолжая говорить, Герствуд все дальше и дальше отходил от двери, увлекая таким образом за собой своего собеседника, чтобы Керри не услышала разговора. Наконец они очутились в самом конце коридора, у двери в общую гостиную.
— Значит, вы отказываетесь вернуть деньги? — сказал сыщик, когда Герствуд умолк.
Эти слова вызвали у Герствуда крайнее раздражение. Кровь горячей волной ударила ему в голову, мысли быстро сменяли одна другую. Да неужели он вор? Он вовсе не хотел их денег. Если бы только он мог объяснить все толком владельцам бара, дело, пожалуй, уладилось бы благополучно.
— Послушайте вы, я вовсе не желаю больше обсуждать с вами этот вопрос! — заявил он. — Я признаю вашу силу, но предпочитаю иметь дело с людьми, которые более осведомлены в этом деле.
— Вам не выбраться из Канады с деньгами! — стоял на своем сыщик.
— Я и не собираюсь уезжать из Канады, — отозвался Герствуд. — А когда я улажу это дело, никто и не подумает задерживать меня.
Он повернулся и пошел обратно, все время чувствуя на себе пристальный взгляд ирландца. Это было невыносимо, но тем не менее Герствуд заставил себя спокойно идти дальше, пока не дошел до номера.
— Кто это был? — спросила Керри.
— Один мой чикагский знакомый.
Разговор с сыщиком был для Герствуда большим потрясением, тем более что произошел он сразу же после мучительных тревог последней недели. Герствуд погрузился в мрачное уныние. Вся эта история вызвала в нем сильнейшее отвращение. Больше всего его мучило сознание, что его преследуют, как вора. Он начал понимать, сколь несправедливо так называемое общественное мнение, которое видит только одну сторону вопроса и судит о длительной трагедии подчас по какому-нибудь отдельно взятому эпизоду. Все газеты отметили только одно: что он захватил чужие деньги. Но почему и как — уже не играло для них никакой роли. Их нисколько не интересовало, какие осложнения в жизни привели человека к подобному шагу. И теперь его обвиняли, так и не поняв, что побудило его так поступить.
В тот же день, сидя в номере вместе с Керри, Герствуд решил вернуть деньги. Да, он напишет Фицджеральду и Мою, объяснит им все и телеграфом перешлет деньги. Возможно, что они простят его. Быть может, они даже предложат ему вернуться. Кстати, будет оправданно и его заявление сыщику, будто он уже написал своим бывшим хозяевам. А затем он покинет этот город.
Целый час он раздумывал над этим как будто приемлемым разрешением проблемы. Ему хотелось написать хозяевам о своих отношениях с женой, но на это он не мог решиться. И в конце концов он написал лишь, что, выпив в компании друзей и случайно найдя сейф открытым, вынул оттуда деньги, а потом нечаянно захлопнул дверцу. Теперь он очень сожалеет о своем поступке и о том, что причинил мистерам Фицджеральду и Мою столько беспокойства. Он постарается возместить нанесенный ущерб, вернув деньги, то есть большую часть того, что он взял. Остальную сумму он вернет при первой же возможности.
В конце письма он намекнул на то, что не прочь был бы вернуться к исполнению прежних обязанностей, если мистеры Фицджеральд и Мой найдут это возможным.
Уже само содержание письма Герствуда достаточно ясно свидетельствовало о том, в каком смятении пребывал этот человек. Он даже забыл, как мучительно было бы для него вернуться в бар, если бы владельцы и пошли на это. Он забыл, что отсек от себя прошлое, словно ударом меча. Если бы даже ему каким-то образом и удалось восстановить связь с этим прошлым, на месте разреза навсегда остался бы заметный рубец.
Впрочем, Герствуд теперь то и дело о чем-нибудь забывал: то о жене, то о Керри, то о нужде в деньгах. Сейчас он просто не способен был трезво рассуждать. Все же он отправил письмо, отложив посылку денег до получения ответа.
А пока он решил примириться с создавшимся положением и радоваться тому, что Керри с ним. Среди дня выглянуло солнце, его золотые лучи залили комнату. За открытыми окнами чирикали воробьи, слышались смех и пение. Герствуд не мог оторвать глаз от Керри. Она казалась ему единственным светлым лучом среди всех его бедствий. О, если бы только она любила его! Только бы она хоть раз обняла его и стала опять такой нежной и радостной, какой он видел ее в маленьком парке в Чикаго! Как он был бы счастлив! Это вознаградило бы его за все пережитое! Тогда он знал бы, что не все еще потеряно. Ему не было бы тогда никакого дела до всего остального…
— Керри! — сказал он, поднимаясь с места и подходя к ней. — Керри, останешься ли ты со мной?
Она взглянула на него чуть насмешливо, но в глазах ее мелькнуло искреннее сочувствие, как только она увидела выражение его лица. Это была любовь, горячая, страстная любовь, еще более возросшая от всевозможных затруднений и тревог. И Керри невольно улыбнулась ему.
— Я хочу отныне быть для тебя всем, — продолжал Герствуд. — Не причиняй мне больше горя? Я буду предан тебе. Мы поедем в Нью-Йорк и наймем там уютную квартирку. Я снова займусь делом, и мы будем счастливы. Ты хочешь быть моей?
Керри слушала его серьезно. Конечно, она не пылала страстью к этому человеку, но его близость и само стечение обстоятельств пробудили в ней некоторое подобие чувства. Ей было искренне жаль Герствуда, — и это была жалость, которую породило недавнее восхищение этим человеком. Настоящей любви к нему она никогда не питала. Она сама убедилась бы в этом, если бы пожелала хорошенько разобраться в своих чувствах. Но то, что она испытывала сейчас под влиянием его сильной страсти, все же разрушило преграду между ними.
— Ты останешься со мной, да? — снова повторил Герствуд.
— Да, — ответила Керри, слегка кивнув.
Герствуд привлек ее к себе и стал покрывать ее лицо поцелуями.
— Но ты должен жениться на мне, — сказала Керри.
— Я сегодня же раздобуду разрешение на брак, — ответил Герствуд.
— Каким образом?
— Под чужим именем, — ответил Герствуд. — Я приму новое имя и начну новую жизнь. С сегодняшнего дня моя фамилия Мердок.
— О, только не эта! — воскликнула Керри.
— Почему?
— Она мне не нравится.
— Какую же ты хочешь? — спросил Герствуд.
— Какую угодно, только не эту!
Все еще не выпуская Керри из объятий, Герствуд подумал и предложил:
— А что ты скажешь насчет фамилии Уилер?
— Это ничего, — согласилась Керри.
— Ладно! В таком случае меня зовут Уилер, — заявил Герствуд. — Я сегодня же достану разрешение.
Они обвенчались у первого попавшегося пастора-баптиста.
Наконец пришел ответ из Чикаго за подписью мистера Моя. Он писал, что поступок Герствуда чрезвычайно удивил его и что он искренне скорбит о случившемся. Если Герствуд вернет деньги, они не станут затевать против него дела, так как отнюдь не питают к нему каких-либо враждебных чувств. Но что касается его возвращения на прежнее место, то они еще окончательно не решили этого вопроса, так как трудно сказать, какие последствия это может иметь для бара. Они еще подумают и сообщат ему позднее, возможно, даже очень скоро…
И так далее.
Смысл письма был вполне ясен: больше Герствуду надеяться не на что. Владельцы бара хотят вернуть свои деньги, по возможности избегая огласки. В ответе мистера Моя Герствуд прочел свой приговор.
Он решил передать доверенному лицу, которое обещали прислать владельцы бара, девять с половиной тысяч долларов, оставив себе тысячу триста. Герствуд телеграфом известил об этом своих бывших хозяев, вручил явившемуся в тот же день доверенному лицу деньги и, получив от него расписку, предложил Керри укладываться. Сначала он был несколько угнетен новым оборотом дела, но постепенно оправился. Его и теперь еще не покидал страх перед возможностью ареста и выдачи американским властям. Поэтому, как это ни трудно было, Герствуд постарался уехать незаметно. Он распорядился отправить сундук Керри на вокзал и там сдал его в багаж на Нью-Йорк. Никто, по-видимому, не обращал на него никакого внимания, но все-таки он покинул отель глубокой ночью. Герствуд волновался, ему казалось, что на первой же станции по ту сторону границы или на вокзале в Нью-Йорке его встретят представители закона и арестуют.
А Керри, которая не имела ни малейшего понятия ни о совершенной им краже, ни о его страхах, радовалась тому, что едет в Нью-Йорк. И утром, приближаясь к гигантскому городу, она залюбовалась зелеными холмами, окаймляющими широкую долину Гудзона. Она была очарована красотой местности, по которой мчался поезд, следуя изгибам реки. Она уже слыхала о Гудзоне и об огромном Нью-Йорке и теперь наслаждалась развертывавшейся перед нею чудесной панорамой.
Когда поезд, повернув, помчался вдоль восточного берега реки Харлем, Герствуд, сильно нервничая, сообщил своей спутнице, что они находятся на окраине города. Знакомая с чикагскими вокзалами, Керри ожидала увидеть длинные ряды вагонов и гигантское переплетение рельсовых путей, но здесь ничего подобного не было. Вместо этого она увидела большие суда на реке — предвестники близости океана. Дальше показалась обыкновенная улица с пятиэтажными кирпичными домами, и затем поезд вошел в туннель.
— Нью-Йорк! Грэнд-Сентрал! — возвестил кондуктор, когда поезд после нескольких минут пребывания в мраке и в дыму снова вылетел на свет.
Герствуд встал и уложил свой маленький чемодан. Нервы его были взвинчены до предела. Он постоял вместе с Керри у дверей и вышел из вагона. Никто не подошел к нему, но, направляясь к выходу на улицу, он все же боязливо озирался по сторонам. Он был настолько взволнован, что совсем забыл про Керри, которая отстала от него и дивилась рассеянности своего спутника.
Как только они покинули здание Грэнд-Сентрал, Герствуд несколько успокоился. Они вышли на улицу — никто, кроме кэбменов, и не думал заговаривать с ним.
Только тогда Герствуд глубоко вздохнул и, вспомнив наконец про Керри, обернулся к ней.
— А я уж думала, что ты собираешься убежать и оставить меня одну, — сказала она.
— Я стараюсь вспомнить, как доехать до отеля «Джилси», — ответил Герствуд.
Керри была так захвачена видом шумного города, что почти не расслышала его ответа.
— Сколько жителей в Нью-Йорке? — спросила она.
— Свыше миллиона, — ответил Герствуд.
Он окликнул кэб, но далеко не с тем видом, с каким делал это раньше. Впервые за многие годы в голове его мелькнула мысль, что теперь нужно быть более расчетливым даже в мелких расходах. И мысль эта была весьма неприятна.
Герствуд решил, не теряя времени, снять квартиру, чтобы не тратить денег на отели. Он сказал об этом Керри, и та вполне согласилась с ним.
— Мы поищем сегодня же, если хочешь, — предложила она.
Тут Герствуд вдруг вспомнил о неприятной встрече со знакомым в Монреале. В крупных нью-йоркских отелях он наверняка столкнется с кем-нибудь из тех, кто знал его в Чикаго. Приподнявшись с сиденья, он обратился к кэбмену.
— Отвезите нас в «Бельфорд», — сказал он.
Это была скромная гостиница, где редко останавливались приезжие из Чикаго.
— В какой части Нью-Йорка расположены жилые кварталы? — спросила Керри.
Она не могла представить себе, чтобы за этими стенами пятиэтажных домов, тянувшимися по обе стороны улицы, жили люди со своими семьями.
— Да повсюду, — ответил Герствуд, довольно хорошо знакомый с городом. — В Нью-Йорке нет особняков с лужайками. Все это жилые дома.
— Ну, тогда этот город мне не нравится, — тихо произнесла Керри, которая начала высказывать собственные мнения.

30. В царстве величия. Путник мечтает

Какое бы положение ни занимал Герствуд в Чикаго, в Нью-Йорке он был лишь ничтожнейшей каплей в море. В Чикаго, хотя его население в то время уже равнялось полумиллиону, крупных капиталистов было немного. Богачи не были еще столь богаты, чтобы затмевать своим блеском людей со средним достатком. Внимание жителей не было столь поглощено местными знаменитостями в драматической, художественной, социальной и других областях, чтобы человек, занимающий независимое положение, оставался совсем в тени. В Чикаго существовало лишь два пути к известности — политика и коммерция. В Нью-Йорке таких путей было с полсотни, на каждом из них подвизались сотни людей, и, таким образом, знаменитости не были редкостью. Море здесь кишело китами, а потому мелкая рыбешка совсем исчезала из виду и даже не смела надеяться, что ее заметят. Иными словами, в Нью-Йорке Герствуд был ничто.
Есть и более опасная сторона в таком положении вещей. Ее не всегда принимают во внимание, но она-то и порождает трагедии. Великие мира сего окружают себя атмосферой, дурно действующей на малых. Это ее влияние легко ощутить. Пройдитесь среди великолепных особняков, изумительных экипажей, ослепительных магазинов, ресторанов, всевозможных увеселительных заведений; вдохните аромат цветов, шелковых нарядов, вин; почувствуйте опьянение от смеха, рвущегося из груди блаженствующих в роскоши, от взглядов, сверкающих, словно дерзкие копья, ощутите, чего стоят эти разящие, как лезвие меча, улыбки и эта надменная поступь, — и вы поймете, что представляет собой мир, в котором живут могущественные и великие. Нет смысла доказывать, что не в том истинное величие. Пока все тянутся к этим благам, пока человеческое сердце ставит их достижение главной своей целью, до тех пор эта атмосфера будет разрушать душу человека. Она как химический реактив. Один день ее действия — подобно одной капле химического вещества — так меняет и обесценивает наши понятия, желания и стремления, что на них остается неизгладимый след. День такого воздействия для ума неискушенного то же, что опиум для неискушенного тела. Начинается мука желаний, которые, если им поддаться, неизменно ведут к безумным грезам и смерти. Ах, несбывшиеся мечты! Они снедают нас и томят, эти праздные видения, они манят и влекут, манят и влекут, пока смерть и разложение не сокрушат их власти и не вернут нас, слепых, в лоно природы.
Человек возраста и темперамента Герствуда не подвержен иллюзиям и жгучим желаниям юности, зато в нем нет и того оптимизма, который брызжет фонтаном из юного сердца. Нью-Йорк не мог вызвать в нем тех вожделений, которые загораются в душе восемнадцатилетнего мальчика. Но отсутствие надежды когда-либо приобщиться к этой роскоши усугубляло горечь его неудач. Герствуд раньше бывал в Нью-Йорке и прекрасно знал, какие возможности открываются в этом городе для тех, кто может вкушать жизнь во всей ее полноте. Нью-Йорк вызвал в нем отчасти благоговейный страх, ибо здесь сосредоточивалось все, что он уважал и почитал: богатство, положение и слава. Большинство знаменитостей, с которыми он неоднократно чокался в те дни, когда управлял баром, выдвинулось именно в этом величественном многолюдном городе. Рассказывали самые захватывающие истории о роскоши здешних дворцов и о жизни их обитателей.
Он понимал, что здесь человек, сам того не замечая, живет всю жизнь бок о бок с богатством; что здесь, имея сто или даже пятьсот тысяч долларов, можно жить лишь более или менее прилично. Для того, чтобы блистать в обществе, для того, чтобы не отставать от моды, здесь нужны несравненно большие капиталы, а для бедного человека тут вообще нет места. Очутившись в этом городе, отрезанный от друзей, лишившийся не только своего скромного состояния, но и имени, вынужденный заново начать борьбу за существование, Герствуд с особенной остротой отдавал себе во всем этом отчет. Он не был стар, но был достаточно умен, чтобы понимать, что скоро начнет стареть. И как-то сразу это зрелище красивых нарядов, уверенности и силы приобрело в его глазах особое значение. Уж очень велика была разница между этой роскошью и его собственным плачевным положением.
А положение его и вправду было плачевное. Герствуд вскоре увидел, что отсутствие страха перед арестом не является Sine qua non[4]. Едва миновала одна опасность, на сцену выступила другая — нужда. Жалкая сумма в тысячу триста долларов, которую им с Керри придется растянуть на несколько лет, чтобы покрывать свои расходы на жилище, одежду, пищу и развлечения, вряд ли могла успокоить человека, привыкшего тратить в пять раз больше за один лишь год. Герствуд много думал об этом в первые же дни по приезде в Нью-Йорк и пришел к выводу, что нужно действовать решительно. Ознакомившись с коммерческими предложениями в утренних газетах, он принялся за поиски работы.
Однако прежде он вместе с Керри обосновался в квартире на Семьдесят восьмой улице, близ Амстердам-авеню. Дом был пятиэтажный, а их квартира расположена на третьем этаже. Благодаря тому, что улица еще не была плотно застроена, на востоке видны были зеленые вершины деревьев Сентрал-парка, а на западе — широкие воды Гудзона. Квартирка с ванной обходилась в тридцать пять долларов в месяц, что для того времени было средней ценой, но все же очень чувствительной для Герствуда.
Керри обратила внимание на разницу в размере здешних и чикагских комнат. Она поделилась своими наблюдениями с Герствудом.
— Ничего лучшего мы не найдем, дорогая, — сказал он ей. — Разве только если будем искать квартиру в одном из старых домов, а там ты не будешь иметь тех удобств, что здесь.
Квартирка привлекла внимание Керри тем, что была заново отделана и находилась в одном из новых домов с центральным отоплением. Это было большое преимущество. Хорошая плита, горячая и холодная вода, грузовой лифт и даже рупор для переговоров со швейцаром — все это очень понравилось молодой женщине. В ней был достаточно развит хозяйственный инстинкт, чтобы вполне оценить эти усовершенствования.
Герствуд вошел в соглашение с одной мебельной компанией, которая обставила квартиру за взнос в пятьдесят долларов наличными при условии выплаты остальной суммы частями, по десять долларов в месяц. Затем он заказал медную дощечку, на которой было выгравировано «Дж.У.Уилер», и прикрепил ее в вестибюле над своим почтовым ящиком. Сперва Керри казалось очень странным, когда швейцар называл ее «миссис Уилер», но мало-помалу она привыкла и стала относиться к этому имени, как к своему собственному.
Покончив с хлопотами по устройству квартиры, Герствуд отправился по нескольким объявлениям, рассчитывая приобрести долю в каком-нибудь преуспевающем баре. После роскошного заведения на Адамс-стрит ему не по душе были жалкие кабаки, которые он теперь посетил; он только зря потратил несколько дней на их осмотр: все они были очень неприглядны.
Зато он извлек много ценных сведений из бесед с владельцами баров. Он узнал о неограниченном влиянии Таммани-холла[5] на деловую жизнь города и о том, как важно быть в хороших отношениях с полицией. Он обнаружил, что наиболее процветающие бары, в противоположность «Фицджеральду и Мою», ведут свои дела, далеко отступая от предусмотренных законом норм. Наиболее доходные заведения имели во втором этаже шикарно обставленные отдельные кабинеты и потайные комнаты для свиданий. По самодовольным лицам владельцев этих заведений, по бриллиантам, сверкавшим на запонках их сорочек, и по элегантному покрою их одежды видно было, что торговля алкоголем здесь, как и везде в мире, — золотое дно.
После долгих поисков Герствуд нашел человека, который владел на Уоррен-стрит баром, как будто обещавшим в будущем большие барыши. Тут, казалось, можно было ввести кое-какие усовершенствования, внешний вид заведения был довольно приличный, а владелец хвастал, что дела идут прекрасно, и, по-видимому, оно так и было.
— Наша клиентура состоит из людей зажиточных, — сказал он Герствуду. — Это коммерсанты, коммивояжеры, люди всяких профессий. Проходимцев мы сюда не пускаем.
Герствуд постоял, прислушиваясь к частым звонкам кассы, и некоторое время последил за торговлей.
— И вы думаете, что доходов с вашего предприятия вполне хватит на двоих? — спросил он.
— Если вы понимаете в деле, то можете убедиться сами, — ответил владелец. — У меня есть еще один бар на улице Нассау, и у меня нет времени для обоих. Если бы я нашел подходящего человека, знающего дело, я был бы не прочь взять его в долю и предоставить ему управление этим баром.
— У меня есть опыт, — небрежно ответил Герствуд.
Однако он воздержался от упоминания о том, что был управляющим бара «Фицджеральд и Мой» в Чикаго.
— В таком случае слово за вами, мистер Уилер! — сказал владелец бара.
Он предлагал только третью долю в деле, включая наличный товар и обстановку, за что Герствуд должен был внести тысячу долларов и, кроме того, работать управляющим. О недвижимом имуществе договариваться не приходилось, так как владелец бара лишь арендовал помещение.
Предложение показалось Герствуду весьма заманчивым. Вопрос был лишь в том, даст ли одна треть дохода бара, расположенного в таком месте, те полтораста долларов в месяц, которые, по его приблизительному подсчету, необходимы были на домашние расходы. Впрочем, ввиду неудач во всех других местах сейчас не время было долго колебаться. Во всяком случае, Герствуд мог надеяться, что уже сейчас будет зарабатывать долларов сто в месяц, а если разумно вести дело и кое-что усовершенствовать, то и больше. Он согласился на предложение, внес свою тысячу долларов и решил на следующий день приступить к исполнению своих обязанностей.
Вначале он был в восторге от заключенной сделки и говорил Керри, что, по-видимому, вложил деньги в очень выгодное предприятие. С течением времени, однако, обнаружилось много такого, что заставило его призадуматься. Во-первых, оказалось, что его партнер — человек очень сварливый, к тому же он выпивал и тогда начинал скандалить. К этому Герствуд совсем не привык. Во-вторых, доходность бара сильно колебалась. Здесь не было ничего похожего на ту постоянную клиентуру, с которой Герствуд имел дело в Чикаго. Он понял, что пройдет немало времени, прежде чем ему удастся завести друзей среди своих посетителей. Сюда, в этот бар, люди заходили наспех и уходили, нисколько не интересуясь чьей-либо дружбой. Это не было место, куда приходили посидеть и поболтать. Мелькали дни и недели, а Герствуд ни от кого не слышал тех сердечных приветствий, какие привык слышать каждый день в Чикаго.
Кроме того, Герствуду недоставало общества знаменитостей, тех элегантных людей, которые задают тон даже в барах средней руки, принося с собой вести о том, что делается в наиболее изысканных и замкнутых кругах. Он месяцами» не видел ни одного выдающегося, по его понятиям, человека. По вечерам, во время пребывания в баре, Герствуд неоднократно находил в газетах заметки о прославленных людях, которых он знал и с которыми неоднократно выпивал стаканчик-другой, о людях, которые посещали такие бары, как «Фицджеральд и Мой» или «Гофман»; но здесь, он прекрасно понимал это, ему никогда не придется встретиться с ними.
К тому же предприятие не приносило ожидаемого дохода. Правда, дела несколько оживились, но Герствуду было ясно, что придется быть очень и очень экономным в своих расходах, а это унижало его.
В первое время для него было наслаждением, вернувшись поздно домой, увидеть поджидающую его Керри. Он распределил свое время так, чтобы между шестью и семью часами вечера уходить домой обедать, а утром оставаться дома до девяти часов. Но мало-помалу это потеряло прелесть новизны, и Герствуд начал тяготиться однообразием своих обязанностей.
Не прошло и месяца со дня приезда в Нью-Йорк, как Керри заметила однажды таким тоном, каким говорят о вещах маловажных:
— Я собираюсь сходить на этой неделе в город и купить себе платье.
— Какое именно? — спросил Герствуд.
— О, какое придется, лишь бы можно было выходить в нем на улицу.
— Хорошо, — с улыбкой сказал Герствуд, но при этом подумал, что для его финансов было бы лучше, если бы она воздержалась от покупки.
На следующий день об этом больше не упоминалось, но на третий день утром Герствуд осведомился:
— Ты уже купила себе платье?
— Нет еще, — ответила Керри.
Герствуд помолчал, как будто что-то соображая, а затем сказал:
— Ты не можешь повременить несколько дней с этой покупкой?
— Могу, — ответила Керри, еще не уловив, к чему он клонит, так как Герствуд никогда не давал ей повода думать о денежных затруднениях. — Но почему? — поинтересовалась она.
— Видишь ли, я вложил все наличные деньги в дело и пока что очень стеснен в средствах. Но я надеюсь в самом ближайшем времени вернуть весь вложенный капитал.
— Ах, вот оно что! — воскликнула Керри. — Ну, конечно, дорогой! Почему же ты мне раньше не сказал об этом?
— Раньше в этом не было необходимости, — ответил Герствуд.
Согласившись с такой готовностью, Керри все же не преминула отметить какое-то сходство между словами Герствуда и отговорками Друэ, все время собиравшегося покончить с каким-то дельцем. Это была лишь мимолетная мысль, и все же она положила начало чему-то новому. Керри начала несколько иначе смотреть на Герствуда.
Мало-помалу стали накопляться и другие мелочи такого же рода, которые в общей сложности явились для Керри большим откровением. Она вовсе не была глупа. К тому же два человека, прожив долгое время под одним кровом, не могут не узнать друг друга. Беспокойство одного открывается другому, независимо от того, желает он сознаться в нем или нет. Воздух насыщен тревогой, и мрачное настроение говорит само за себя.
Герствуд по-прежнему хорошо одевался, но костюмы его были все те же, что он носил еще в Канаде. Керри заметила, что он не обновлял своего крайне скромного гардероба. От нее не укрылось и то, что он весьма редко предлагал ей какие-либо развлечения, что он ни разу не похвалил ее кулинарных способностей и как будто с головой ушел в свое дело. Это был уже не тот беспечный, щедрый, богатый Герствуд, которого она знала в Чикаго. Перемена была столь разительна, что не могла оставаться незамеченной.
Вскоре Керри почувствовала и другую перемену — он перестал делиться с ней своими мыслями. Он стал скрытным и советовался лишь с самим собою. Ей приходилось самой расспрашивать его о всяких мелочах, а это весьма неприятно для каждой женщины. Иногда сильная любовь вынуждает мириться с этим, но только мириться, не больше. А там, где сильной любви нет, напрашиваются более определенные, но весьма неутешительные выводы.
Герствуд же отважно боролся с затруднениями, которые возникли у него на новом пути. Он был достаточно умен, чтобы понимать, какую огромную ошибку он совершил, и ценить то немногое, чего он добился сейчас, однако час за часом и день за днем он невольно сравнивал свое нынешнее жалкое и шаткое положение с прежней солидной обеспеченностью.
Кроме того, его постоянно мучил страх встретить кого-нибудь из прежних приятелей. Этот страх особенно усилился после одной неприятной встречи, которая произошла вскоре по прибытии Герствуда в Нью-Йорк. Он шел по Бродвею и вдруг увидел, что навстречу ему идет знакомый. Притворяться и делать вид, будто он не узнал чикагца, было уже поздно. Они успели обменяться взглядами, и было слишком ясно, что оба узнали друг друга. Знакомый, представитель крупной чикагской фирмы, счел своим долгом остановиться.
— Ну, как живете? — спросил он, протягивая Герствуду руку, но ни в интонации его, ни в жесте не было ничего похожего на искренний интерес.
— Благодарю вас, хорошо, — ответил Герствуд, не менее смущенный, чем тот. — А вы как?
— Ничего. Я приехал кое-что закупить для фирмы. А вы что же, теперь живете здесь постоянно?
— Да, — ответил Герствуд. — У меня свое дело на Уоррен-стрит.
— Вот как! Очень рад слышать. Как-нибудь загляну к вам.
— Заходите, — сказал Герствуд.
— Ну, всего доброго, — сказал тот с любезной улыбкой и попрощался.
«Он даже не спросил номера дома, — подумал Герствуд. — Так он и зайдет!»
Герствуд вытер вспотевший лоб и от всего сердца понадеялся, что никого больше не встретит.
Все эти мелочи стали сказываться на характере Герствуда, который до сих пор был человеком добродушным. Единственная его надежда была на скорую перемену в материальном положении. Керри была с ним. Долг за мебель он аккуратно погашал. У него было более или менее доходное место. Что же касается развлечений, то Керри должна довольствоваться тем, что он может предложить ей. Только бы ему продержаться, и тогда все будет хорошо.
Но он забывал о неустойчивости человеческой натуры, о трудностях семейной жизни, Керри была молода. У них обоих часто менялось настроение. В любую минуту могла произойти вспышка, хотя бы за обеденным столом, как это часто бывает в самых благополучных домах. Лишь сильная любовь может загладить те мелкие недоразумения, которые возникают при совместной жизни. А там, где такой любви нет, обе стороны скоро разочаровываются друг в друге и неизбежно сталкиваются с тяжелой проблемой: как избежать семейных дрязг.

31. Любимица фортуны. Бродвей блещет богатством

Если на Герствуда Нью-Йорк действовал угнетающе, то Керри, напротив, вполне спокойно относилась к новой обстановке. Несмотря на то, что вначале она отозвалась о Нью-Йорке неодобрительно, этот город заинтересовал ее чрезвычайно. Прозрачный воздух, шумные площади и перекрестки… и полное равнодушие к человеку — все здесь поражало ее. Она никогда еще не видела таких крохотных комнат, как те, в которых жила сейчас, но это не помешало ей полюбить их. Новая мебель выглядела нарядно, а сервант, на котором Герствуд все расставил по своему вкусу, сверкал красивой посудой. Каждая комната была обставлена соответствующим образом — в гостиной стояло взятое напрокат пианино, так как Керри выразила желание учиться музыке… Она наняла служанку и быстро усваивала премудрость ведения домашнего хозяйства. Впервые в жизни она жила в узаконенном положении жены и, стало быть, была оправдана в глазах общества. И мысли ее были просты и невинны. Долгое время ее занимало устройство нью-йоркских домов, где десять семейств могли жить годами и оставаться чужими и безразличными друг к другу. Дивилась она также гудкам сотен судов в порту, этому пронзительному и долгому вою, которым обмениваются в тумане океанские пароходы и паромы. Уже одно то, что эти звуки доносились с моря, представлялось ей чудесным. Она могла без конца любоваться видневшейся из окон полоской Гудзона и кипевшим кругом строительством огромных зданий. Здесь было много такого, о чем можно пораздумать, новых впечатлений хватило бы на целый год, и все это нисколько не приедалось.
Кроме того, Герствуд был чрезвычайно предан ей. Как ни мучили его всякие тревоги, он никогда не говорил о них Керри. Он держал себя с прежним достоинством, мирился с новым положением, радовался обществу Керри, ее способностям и маленьким успехам. Каждый вечер он вовремя являлся к обеду и находил уютно убранную столовую. Малые размеры комнаты лишь придавали ей больший уют: казалось, здесь есть абсолютно все, что только требуется для столовой. Стол, покрытый белой скатертью, был уставлен красивыми тарелками, а канделябр с четырьмя ветвями, увенчанными маленькими красными абажурами, бросал мягкий свет вокруг. С помощью служанки Керри отлично справлялась с бифштексами и котлетами, а в остальном ее очень выручали всевозможные консервированные продукты. Она овладевала искусством печь бисквиты и вскоре уже с гордостью ставила на стол блюдо с воздушным, тающим во рту печеньем.
Так они прожили второй месяц, третий, четвертый. Пришла зима, а с нею ощущение, что приятнее всего сидеть дома. О посещении театров заговаривали редко. Герствуд прилагал все усилия, чтобы покрывать расходы по дому, стараясь при этом ничем не выдавать своих тревог. Он говорил Керри, что ему приходится то и дело вкладывать в предприятие деньги, чтобы в будущем иметь больше доходов. Для себя лично он довольствовался самой скромной суммой, но и очень редко предлагал что-либо приобрести для Керри. Так миновала первая зима.
На второй год дело под управлением Герствуда несколько оживилось и стало давать ему те сто пятьдесят долларов в месяц, на которые он рассчитывал. К сожалению, Керри к этому времени успела сделать для себя некоторые выводы, а Герствуд, со своей стороны, обзавелся кое-какими знакомыми.
Керри, бывшая по натуре скорее пассивной и покорной, чем активной и требовательной, мирилась с положением, которое представлялось ей довольно сносным. Иногда они посещали театр, иногда — довольно редко — ездили на побережье океана, в разные концы Нью-Йорка, но знакомых у них совсем не было. В своих отношениях с Керри Герствуд, естественно, утратил прежнюю изысканность и галантность манер и постепенно перешел на простой дружеский тон. Недоразумений между ними не бывало, не было и особых расхождений во взглядах. Не имея свободных денег, не навещая никаких друзей, Герствуд, вполне понятно, вел жизнь, которая не могла вызвать у Керри ни ревности, ни недовольства. Она сочувственно относилась к его трудной работе и нисколько не скорбела о том, что лишилась тех развлечений, в которых у нее не было недостатка в Чикаго. Нью-Йорк в целом и ее домашняя жизнь в частности пока что удовлетворяли ее.
Но по мере расширения дела Герствуд, как уже было сказано, стал постепенно заводить знакомства. Он также стал уделять больше внимания своему гардеробу. Он уверял себя, что очень дорожит семейной жизнью, но что это отнюдь не лишает его права иной раз не явиться домой к обеду. Когда это случилось впервые, он отправил к Керри посыльного, поручив ему передать, что задержится. Керри пообедала одна. Она надеялась, что это больше не повторится. Во второй раз он также предупредил ее, но лишь в последнюю минуту. А в третий раз Герствуд и совсем забыл известить ее и лишь потом уже, по возвращении домой, извинился. Правда, между этими случаями были промежутки в несколько месяцев.
— Где же ты пропадал, Джордж? — спросила Керри, когда он не пришел в первый раз.
— Был занят в баре, — добродушно отозвался он. — Нужно было оформить кое-какие счета.
— Очень жаль, что ты не пришел, — ласково упрекнула она его. — Я приготовила такой чудесный обед!
Во второй раз он ограничился той же отговоркой, а в третий раз Керри была уже немало рассержена его поведением.
— Пойми, что я не мог уйти домой, — оправдывался Герствуд. — Я был очень занят.
— Неужели ты не мог дать мне знать, что не придешь? — стояла на своем Керри.
— Я хотел предупредить тебя, но как-то случилось, что я забыл об этом и вспомнил, когда было уже поздно.
— А я приготовила такие вкусные вещи! — вздохнула Керри.
Наблюдая за Керри, Герствуд решил, что она по натуре домоседка и ее главное призвание — дом и хозяйство. К этому странному выводу он пришел после года совместной жизни, хотя видел ее выступление на сцене в Чикаго и прекрасно знал, что теперь она привязана к квартире и к нему в силу созданных им условий и полного отсутствия друзей. Его радовало, что у него есть жена, которая довольствуется столь малым. Такой взгляд на семейную жизнь привел к естественным последствиям: вообразив, что Керри всем довольна, Герствуд счел себя обязанным давать лишь то, что может обеспечить ей подобное удовлетворение жизнью. Иными словами, он заботился о мебели, об украшении квартиры, о необходимой одежде и средствах для пропитания, но все меньше и меньше думал о том, чтобы сколько-нибудь развлечь Керри, приобщить ее к блеску и веселью большого города. Сам он испытывал сильное тяготение к миру, лежавшему за стенами их квартиры, но почему-то думал, что Керри было бы неинтересно сопровождать его. Однажды он отправился в театр один. В другой раз уехал на весь вечер играть в покер со своими новыми друзьями. Постепенно у него опять завелись деньги, и он снова ожил, но, конечно, это было далеко не то, что в Чикаго. К тому же он всячески избегал таких увеселительных заведений, где рисковал встретиться с людьми, с которыми встречался раньше.
Все это Керри стала как-то инстинктивно угадывать, но по натуре она не принадлежала к женщинам, которых подобное поведение могло бы встревожить. Не пылая сильной любовью к Герствуду, она не могла особенно терзаться и ревностью. Собственно говоря, она и вовсе не ревновала. А Герствуд был вполне доволен ее спокойствием и не трудился вникнуть в его причины. И если теперь случалось, что он не приходил к обеду, это уже не казалось Керри ужасным. Она оправдывала все тем, что на его пути стоят обычные соблазны, которых не может избежать ни один мужчина: друзья, с которыми хочется побеседовать, всякие места, куда интересно заглянуть, знакомые, с которыми надо посоветоваться. Керри ничего не имела против того, чтобы он по-своему развлекался. Она только не хотела, чтобы он забывал о ней. Положение казалось ей более или менее терпимым, и она только замечала, что Герствуд стал совсем не тот, каким был раньше.
На втором году их пребывания в Нью-Йорке рядом с ними освободилась квартира, и вскоре туда переехала очень красивая молодая женщина с мужем. Керри познакомилась с этой четой. Знакомству способствовало то, что обе квартиры обслуживались одним грузовым лифтом. Это полезное сооружение служило для подачи наверх присылаемых из магазинов покупок и для отправки вниз всяких хозяйственных отбросов. Всякий раз, когда швейцар подавал свисток, хозяйки обеих квартир подходили к дверцам лифта и встречались лицом к лицу. Однажды утром, когда Керри подошла взять из лифта газету, новая соседка, красивая темноволосая женщина лет двадцати трех, вышла из своей квартиры, очевидно, с той же целью. На ней был пеньюар, накинутый поверх ночной сорочки, волосы ее были растрепаны, но она казалась такой хорошенькой и такой симпатичной, что сразу понравилась Керри. Соседка лишь смущенно улыбнулась, но этого было вполне достаточно. Керри сейчас же подумала, что было бы очень приятно познакомиться с нею, та же мысль мелькнула и у этой женщины, которая пришла в восхищение от наивного личика Керри.
— Рядом с нами поселилась очень красивая женщина с мужем, — заметила Керри, садясь с Герствудом завтракать.
— Кто такие? — поинтересовался он.
— Я, право, не знаю, — сказала Керри. — Над звонком у них написано «Вэнс». Я только знаю, что кто-то из них прекрасно играет на рояле; полагаю, что это миссис Вэнс.
— Гм! — промычал Герствуд. — В таком городе, как Нью-Йорк, никогда не знаешь, что за люди живут рядом с тобой.
В этих немногих словах отразилось обычное отношение жителей Нью-Йорка к своим соседям.
— Подумай только, Джордж! — сказала Керри. — Вот я больше года живу в этом доме среди десятка других семей и не знаю ни души. Новые соседи, о которых я тебе сейчас говорила, уже больше месяца здесь, а я только сегодня утром впервые увидела эту самую миссис Вэнс.
— Что ж, это, пожалуй, к лучшему, — стоял на своем Герствуд. — Никогда не знаешь, с кем имеешь дело. Порою можно натолкнуться на очень неприятных людей.
— Конечно, — согласилась с ним Керри.
Разговор перешел на другие темы, и Керри перестала думать об этом, пока снова не столкнулась с миссис Вэнс, когда два-три дня спустя выходила из дому, отправляясь на рынок. Та как раз возвращалась домой и, узнав соседку, кивнула ей. Керри ответила улыбкой. Таким образом, создалась почва для знакомства. Не будь этого мимолетного приветствия, они, по всей вероятности, никогда не узнали бы друг друга ближе.
Снова прошло несколько недель, и Керри больше не встречала миссис Вэнс. Но через тонкую стенку, разделявшую их гостиные, доносились звуки рояля. Керри нравился и выбор музыкальных пьес, и блеск их исполнения. Сама она играла посредственно, и поэтому игра миссис Вэнс граничила в ее представлении с виртуозностью. Все, что ей до сих пор случалось видеть и слышать, — конечно, это были самые отрывочные и туманные сведения, — указывало на то, что соседи очень культурные и вполне обеспеченные люди. И потому Керри, естественно, с нетерпением дожидалась случая завязать наконец знакомство.
Однажды утром в квартире Керри раздался звонок. Служанка, находившаяся в кухне, нажала кнопку, автоматически открывающую парадную дверь внизу. Когда Керри вышла на площадку, чтобы узнать, кто это к ним направляется, она увидела поднимавшуюся по лестнице миссис Вэнс.
— Надеюсь, вы простите меня, — сказала та. — Уходя, я забыла захватить с собою ключ, а потому и позволила себе позвонить к вам.
К этой уловке нередко прибегали и другие жильцы, когда по рассеянности забывали дома ключи, но никто не находил нужным извиняться.
— Я очень рада, что могла быть вам полезна, — сказала Керри. — Я сама часто пользуюсь этим способом.
— Чудесная погода сегодня! — заметила миссис Вэнс, задерживаясь на минуту.
Так после ряда незначительных фраз завязалось наконец их знакомство, и в миссис Вэнс Керри обрела очень милую собеседницу и приятельницу.
Керри часто заходила после этого к соседке, и та, в свою очередь, навещала ее. Обе квартирки были уютные, но жилище супругов Вэнс было обставлено несколько богаче.
— Не зайдете ли вы вечером к нам? — предложила однажды миссис Вэнс. — Мне хотелось бы познакомить вас с мужем. — Этот разговор произошел вскоре после того, как между обеими женщинами завязалась дружба. — Мой муж тоже очень хочет познакомиться с вами. Вы играете в карты? — добавила миссис Вэнс.
— Немного, — ответила Керри.
— Вот мы и составим маленькую партию. А если ваш муж к тому времени вернется, непременно захватите его с собой!
— Он сегодня не придет к обеду, — сказала Керри.
— Что ж, мы позовем его, когда он вернется.
Керри согласилась и в тот же вечер познакомилась с тучным мистером Вэнсом. Он был несколькими годами моложе Герствуда. Тем, что у него была такая красивая и приятная жена, он был обязан больше своим деньгам, нежели внешности.
Керри понравилась ему с первого же взгляда, и он всячески изощрялся, стараясь быть с ней полюбезнее: он научил ее новой игре в карты, много рассказывал о Нью-Йорке и о том, какие развлечения есть в этом городе.
Затем миссис Вэнс поиграла на рояле, а вскоре пришел и Герствуд.
— Очень рад познакомиться с вами, — сказал он миссис Вэнс, когда Керри представила его.
И в его манерах вновь появилась та изысканность, которая в свое время пленила Керри.
— Вы не подумали, что ваша жена сбежала? — спросил мистер Вэнс, протягивая руку.
— Да, я уж решил, что она нашла себе более подходящего мужа, — в тон ему ответил Герствуд.
После этого Герствуд перенес все свое внимание на миссис Вэнс, и Керри мгновенно вновь увидела то, чего ей в последнее время подсознательно недоставало в Герствуде: лоск и галантность светского человека. Увидела она и то, что была неважно одета — куда ей до нарядной миссис Вэнс. У Керри, словно завеса пала с глаз. Она почувствовала, что не живет, а прозябает, и этого сознания было вполне достаточно, чтобы испортить ей настроение. К ней вернулась прежняя благотворная, пробуждавшая мечты грусть, заставившая Керри задуматься о своих возможностях.
Это пробуждение не имело каких-либо немедленных последствий, ибо Керри была человеком не очень инициативным. Тем не менее, если жизнь сулила какую-то новизну, Керри охотно плыла по течению. Герствуд ничего не заметил. Так и остались скрытыми для него те явные контрасты, на которые обратила внимание Керри. Он не уловил даже тени грусти, появившейся в ее глазах. А хуже всего было то, что теперь Керри стала чувствовать себя дома одинокой и постоянно искала общества миссис Вэнс, которая искренне к ней привязалась.
— Давайте пойдем сегодня на дневной спектакль! — предложила миссис Вэнс, заглянув однажды утром к Керри.
На гостье был бледно-розовый капот, который она накинула, встав с постели. Герствуд и Вэнс уже с час назад разошлись каждый по своим делам.
— Хорошо, — согласилась Керри, любуясь холеной внешностью своей изящной приятельницы.
Достаточно было взглянуть на миссис Вэнс, чтобы стало ясно, что каждое ее желание исполняется, что ее горячо любят.
— А что сегодня идет? — поинтересовалась Керри.
— О, мне очень хочется посмотреть Ната Гудвина! — сказала миссис Вэнс. — По-моему, он лучший комик в мире. Газеты очень хвалят этот спектакль.
— А когда нам нужно будет выйти из дому? — спросила Керри.
— Давайте выйдем в час и пройдемся по Бродвею, — сказала миссис Вэнс. — Это прекрасная прогулка. Театр — на Медисон-сквер.
— Я с удовольствием пойду, — сказала Керри. — А почем билеты? — спросила она.
— Я думаю, не больше доллара, — ответила миссис Вэнс.
Миссис Вэнс ушла к себе и к часу появилась снова. На ней было элегантное темное платье и очаровательная шляпка, в тон. Керри тоже приоделась и выглядела очень мило, но при виде приятельницы она с болью в сердце почувствовала, как велика между ними разница. У миссис Вэнс было много прелестных мелочей, которые дополняли ее туалет и которых недоставало Керри: золотые вещицы, изящная сумочка из зеленой кожи, с монограммой, премилый шелковый платочек, обшитый кружевом, и тому подобное. Керри понимала, что ее гардероб слишком скуден и прост, чтобы она могла выдержать сравнение с этой женщиной. Она подумала, что, взглянув на них, всякий отдаст предпочтение миссис Вэнс, плененный ее нарядом. Это была неприятная и не совсем справедливая мысль, ибо теперь фигура Керри стала тоже прелестно округлой, а лицо было красиво красотой определенного типа. Разница была лишь в качестве свежести наряда, и нельзя сказать, чтобы эта разница уж очень бросалась в глаза. Но так или иначе это еще больше укрепило в душе Керри недовольство своим положением.
Прогулка по Бродвею в те дни (как и сейчас, впрочем) составляла одну из главных приманок Нью-Йорка. Здесь можно было встретить не только хорошеньких женщин, любящих показать себя, но и мужчин, любящих восхищаться ими. Это была яркая процессия красивых лиц и туалетов. Женщины появлялись в своих лучших шляпах, в изящной обуви и перчатках и шли парно, рука об руку, в роскошные магазины и театры, разбросанные по всему Бродвею от Четырнадцатой до Тридцать четвертой улицы. Точно так же щеголяли мужчины, разодетые по последней моде. Любой портной мог бы выбрать здесь модели мужских костюмов, сапожник получил бы урок, какую обувь нужно шить, а шляпный мастер узнал бы, какие головные уборы больше всего нравятся мужчинам.
Недаром говорилось, что если щеголь сошьет себе новый костюм, он прежде всего непременно «проверит» его на Бродвее. Все это было столь достоверно и общеизвестно, что спустя несколько лет все мюзик-холлы обошла весьма популярная песенка о бродвейском параде перед началом утренних спектаклей. В песенке, между прочим, говорилось и о человеке, неважно одетом. Она называлась «Имеет ли он право на Бродвей?».
За все свое пребывание в Нью-Йорке Керри никогда еще не слыхала об этом параде, об этой выставке туалетов. И ей ни разу не приходилось бывать на Бродвее в те часы, когда можно было все это увидеть. Что же касается миссис Вэнс, то для нее это зрелище было привычным. Она не только неоднократно видела его, но и сама принимала в нем участие, вызывая одобрительный шепот своим туалетом и внешностью. Она приходила сюда не только, чтобы посмотреть на других и самой показаться, но и затем, чтобы лишний раз убедиться, что не отстала от моды.
Выйдя у Тридцать четвертой улицы из трамвая, Керри с довольно непринужденным видом пошла рядом с подругой не в силах оторвать взгляда от сновавшей вокруг нарядной толпы. Она вдруг заметила, что походка и манеры миссис Вэнс стали какими-то искусственными и натянутыми под пытливыми взглядами красивых мужчин и изысканно одетых женщин. По-видимому, здесь считалось вполне приличным глядеть на человека в упор. Керри внезапно обнаружила, что и ее рассматривают и изучают десятки глаз. Мужчины в безупречных пальто и цилиндрах, держа в руках трости с серебряными набалдашниками, то и дело проходили вплотную мимо женщин и заглядывали им в глаза, ловя ответные взгляды. Дамы шуршали шелками, расточая деланные улыбки и запах духов. Здесь добродетель стушевывалась перед пороком. Сколько было здесь надушенных волос, нарумяненных и напудренных лиц, накрашенных губ, томных подведенных глаз! Внезапно Керри поняла, что очутилась в центре выставки самого шикарного и модного, и какой выставки! Витрины ювелиров сверкали на каждом шагу. Цветочные магазины, меховые ателье, магазины мужского и дамского платья и белья следовали один за другим. Улица была запружена колясками и каретами. У подъездов стояли величественные швейцары в каких-то фантастических ливреях с золотыми перевязями и пуговицами. Кучера в коричневых гетрах, белых рейтузах и синих куртках покорно ждали занятых покупками владелиц экипажей. На всем Бродвее царила атмосфера богатства и внешней эффектности, и Керри сознавала, что она не принадлежит к этому миру. При всем желании она не могла держаться здесь так уверенно, как миссис Вэнс. Керри казалось, что каждому встречному бросается в глаза огромная разница в их туалетах, и это задевало ее за живое. Она решила больше не показываться здесь, пока у нее не будет дорогих вещей. В то же время она жаждала испытать это наслаждение — продефилировать на этом параде равной среди равных! О, тогда она почувствовала бы себя счастливой!

32. Пир Валтасара. Провидец-толкователь

Чувства, вызванные у Керри прогулкой по Бродвею, сделали ее чрезвычайно восприимчивой к пьесе, которую она видела в тот день. Актер, исполнявший главную роль, приобрел популярность в веселых комедиях, где к сценам, полным юмора, подмешано для контраста несколько сцен человеческого горя.
Для Керри, как мы уже знаем, театр всегда имел большую притягательную силу. Молодая женщина не забыла своего памятного выступления в Чикаго, оно жило в ее душе и занимало ее мысли в те долгие вечера, когда качалка и модный роман были ее единственными развлечениями. И если ей случалось побывать в театре, она тотчас вспоминала о своем актерском даровании. Нередко какой-нибудь эпизод вызывал в ней страстное желание выступить на сцене и выразить те чувства, которые она испытывала бы на месте того или иного действующего лица. И почти каждый раз она уносила с собой яркие впечатления, дававшие пищу для раздумий на весь следующий день. Этим она жила больше, чем реальными событиями, наполнявшими ее повседневное существование. Не часто бывало, чтобы она приходила в театр, взволнованная виденным в жизни. Но сегодня в ее душе тихо зазвучала песня желаний, пробужденных зрелищем роскоши, веселья и красоты. О, эти женщины, которые сотнями и сотнями проходили мимо нее, — кто они? Откуда эти богатые, изящные туалеты, эти ткани изумительной окраски, серебряные и золотые безделушки? Где обитают эти прелестные женщины? Среди каких обтянутых шелком стен, среди какой узорной мебели и пышных ковров проводят они свои дни? Где их роскошные жилища, наполненные всем, что можно купить за деньги? В каких конюшнях отдыхают эти лоснящиеся нервные лошади и стоят великолепные экипажи, где живут лакеи в богатых ливреях? О, эти особняки, этот яркий свет, этот тонкий аромат, уютные будуары, столы, ломящиеся под тяжестью яств! Нью-Йорк, должно быть, полон таких дворцов, иначе не было бы и этих прекрасных, самоуверенных, надменных созданий! Их выращивают где-нибудь в оранжереях. Керри было больно от сознания, что она не принадлежит к их числу, что ее мечты, увы, не осуществились. И она поражалась своему одиночеству в последние два года, своему равнодушию к тому, что так и не достигла положения, на которое надеялась.
У пьесы был банальный сюжет из жизни светских салонов, где среди раззолоченной мебели разодетые дамы и кавалеры терзаются муками ревности и любви. Такие пьесы всегда приводят в восторг людей, всю жизнь тщетно мечтавших о подобной роскоши. Здесь показано страдание в идеальных жизненных условиях. Кто не согласился бы погоревать, сидя в золотом кресле? Кто не захотел бы погрустить среди надушенных гобеленов, мягких пуфов и слуг в ливреях? Горе в таких условиях становится заманчивым. Керри жаждала приобщиться к нему. Ей хотелось переносить страдания, каковы бы они ни были, именно в такой обстановке, или если это невозможно, то хотя бы изображать их на сцене, в чудесных декорациях. Она была настолько захвачена всем виденным, что пьеса показалась ей необычайно прекрасной. Она унеслась мечтой в этот искусственный мир и была бы рада никогда не возвращаться к действительности. В антракте Керри разглядывала элегантную публику первых рядов и лож и пополняла свои представления о Нью-Йорке. Теперь она знала, что до сих пор не видела его целиком, что этот город — сплошной вихрь веселья и радостей.
А когда они вышли из театра, тот же Бродвей снова преподнес ей еще более наглядный урок. Картина, которую она наблюдала по дороге в театр, стала еще эффектнее и в своей яркости достигла апогея. Керри не могла прийти в себя от всей этой безумной роскоши. Какой контраст с ее положением! Да, она не живет, она даже не имеет права утверждать, что живет, пока на ее долю не выпадет хотя бы малая частица вот такой жизни! Здесь женщины тратили деньги, не считая: стоило лишь заглянуть в любой магазин, мимо которого они проходили, чтобы убедиться в этом. Цветы, драгоценности, сласти — вот что, казалось, наполняло жизнь всех этих элегантных дам. А она! У нее едва хватало карманных денег на то, чтобы раза два в месяц позволить себе прогуляться здесь и посидеть в театре.
В тот вечер уютная маленькая квартирка показалась Керри будничной и заурядной. Это было совсем не то, чем наслаждался весь остальной мир. Равнодушным Взглядом следила она за служанкой, готовившей обед. В голове то и дело вставали сценки из виденной комедии. Больше всего она вспоминала очаровательную актрису, исполнявшую роль недоступной красавицы, которая лишь после долгих ухаживаний сдалась возлюбленному. Керри покорило изящество этой женщины. Ее туалеты были настоящим шедевром, ее страдания были так правдивы! Тоска, которую она изображала, была понятна Керри. Керри была уверена, что и сама могла бы сыграть не хуже. Некоторые места она провела бы даже лучше этой актрисы. Она повторяла вслух отдельные фразы…
О, если бы попасть на сцену, если бы и ей дали такую роль, — какой интересной, какой полной стала бы ее жизнь! Ведь она тоже могла бы волновать зрителей своей игрой.
Герствуд застал Керри в унылом настроении. Она сидела у окна в качалке и тихонько покачивалась, погруженная в свои думы. Не желая расставаться со своими фантазиями, она отвечала скупо или старалась промолчать.
— Что с тобой, Керри? — немного погодя спросил Герствуд, заметив ее грустную молчаливость.
— Ничего, — бросила она. — Я себя неважно чувствую.
— Ты не больна, надеюсь? — спросил Герствуд, близко подойдя к ней.
— Да нет! — почти с раздражением отозвалась Керри. — Просто мне не по себе.
— Очень жаль, — сказал Герствуд, отходя и одергивая на себе чуть топорщившийся жилет. — А я думал пойти сегодня в театр.
— Мне не хочется, — сказала Керри.
Ей было досадно, что приход Герствуда нарушил и развеял ее чудесные видения.
— Я уже была сегодня на утреннике, — добавила она.
— Вот как! — сказал Герствуд. — Что же ты смотрела?
— «Золотые россыпи».
— Ну и как? Понравилось тебе?
— Очень.
— И тебе не хотелось бы пойти вечером еще раз?
— Пожалуй, нет, — сказала Керри.
Все же, очнувшись от своей меланхолии и усевшись за стол, она передумала. Тарелка супа иногда творит чудеса. Керри пошла с Герствудом в театр и тем самым на время вернула себе душевное равновесие.
Однако толчок к пробуждению был дан. Как бы она ни старалась забыть об этом, чувство неудовлетворенности почти не покидало ее. Время и постоянство — о, какая это сила! Так капля воды долбит камень, и он в конце концов распадается на куски.
Примерно через месяц после описанного нами утренника миссис Вэнс снова пригласила Керри в театр. Она слышала от Керри, что Герствуд не придет к обеду домой.
— Почему бы вам не пойти с нами? Не готовьте сегодня обеда. Мы пообедаем у «Шерри», а потом отправимся в «Лицей». Непременно пойдемте с нами!
— Благодарю вас, я, пожалуй, пойду, — согласилась Керри.
Она уже с трех часов начала одеваться, чтобы к половине шестого быть готовой отправиться в известный ресторан, в ту пору конкурирующий с «Дельмонико». В наряде Керри, несомненно, сказывалось влияние изысканной миссис Вэнс. Та постоянно обращала ее внимание на всевозможные новинки дамского туалета.
«А вы не хотите купить такую-то или такую-то шляпку?», или «Вы видели новые перчатки, которые теперь носят — с овальными перламутровыми пуговками?» — такие вопросы Керри постоянно слышала от своей подруги.
— Когда вы в следующий раз будете покупать себе ботинки, дорогая моя, — наставляла ее миссис Вэнс, — непременно купите на пуговицах, с лакированным носком и на толстой подошве. Это самая модная обувь нынешней осенью.
— Спасибо, я так и сделаю, — говорила Керри.
— Ах, дорогая моя, вы заметили, какие блузки появились у Альтмана? — сказала ей в другой раз миссис Вэнс. — Изумительные фасоны! Я присмотрела там одну блузку, которая, я уверена, очень пошла бы вам. Я тотчас подумала об этом, как только увидела ее.
Керри с большим интересом прислушивалась к советам приятельницы, ибо в отношении миссис Вэнс к ней чувствовалось гораздо больше искреннего Дружелюбия, чем бывает между двумя хорошенькими женщинами. Миссис Вэнс искренне полюбила Керри за ее мягкий и ровный нрав, и ей доставляло удовольствие указывать соседке на модные новинки.
— Почему вы не купите себе юбку из синей саржи, какие продают сейчас у «Лорда и Тэйлора», — сказала однажды миссис Вэнс. — Такую — колоколом. Они как раз входят в моду; к тому же темно-синий цвет так идет вам!
Керри жадно ловила ее слова. О подобных вещах ей никогда не приходилось беседовать с Герствудом. Постепенно она начала высказывать желание купить то одно, то другое, а он соглашался, ничем не проявляя своего мнения. Разумеется, он заметил новые наклонности Керри и, слыша на каждом шагу похвалы по адресу миссис Вэнс, сообразил, откуда дует ветер. Пока он вовсе не собирался в чем-либо препятствовать Керри, но вскоре убедился, что ее потребности растут. Это, конечно, не могло быть ему особенно по душе, но он все еще по-своему любил ее, а потому предоставил событиям идти своим чередом.
Однако Керри заметила, что Герствуд, удовлетворяя ее желания, не обнаруживает при этом ни малейшего признака удовольствия. Он никогда не восхищался ее покупками, и она пришла к выводу, что он становится равнодушен к ней. Так в их отношения был вбит новый клин.
Как бы то ни было, но указания миссис Вэнс не пропали даром, и Керри была вполне прилично одета в тот день, когда она собралась со своими новыми друзьями в театр. Керри надела лучшее свое платье и с удовольствием думала, что хотя ей и приходится ограничивать свой запас нарядов одним «лучшим» платьем, оно, по крайней мере, ей к лицу и хорошо сидит. У нее, несомненно, был вид холеной женщины двадцати одного года, и миссис Вэнс сделала ей комплимент, от которого на пухлых щеках Керри выступила краска, а в больших глазах вспыхнул огонек удовольствия.
Собирался дождь, и мистер Вэнс по просьбе жены вызвал экипаж.
— А ваш муж не поедет с нами? — спросил мистер Вэнс, когда Керри вошла в уютную маленькую гостиную.
— Нет, — ответила она. — Он предупредил меня, что не придет к обеду.
— В таком случае вы бы оставили ему записку, чтобы он знал, где Мы находимся. Быть может, он еще успеет присоединиться к нам позже.
— Вы правы, — сказала Керри. — Сейчас напишу.
Сама она об этом не подумала.
— Напишите ему, что мы до восьми будем у «Шерри», — добавил мистер. Вэнс. — Впрочем, он и сам, верно, догадается.
Шурша платьем, Керри прошла через площадку к себе в квартиру и, не снимая перчаток, набросала записку. Когда она вернулась к приятельнице, там оказался какой-то гость.
— Миссис Уилер, разрешите представить вам моего двоюродного брата, мистера Эмса, — сказала миссис Вэнс. — Он поедет с нами. Правда, Боб?
— Очень рад познакомиться, — сказал Эмс, почтительно кланяясь Керри.
Керри с первого же взгляда успела заметить, что он очень высок и статен, тщательно выбрит, молод и недурен собой, но не более того.
— Мистер Эмс приехал в Нью-Йорк на несколько дней, — сказал Вэнс, — и мы стараемся немного развлечь его.
— А, вы приезжий? — спросила Керри, снова оглядывая молодого человека.
— Да, — ответил тот. — Я только что приехал из Индианаполиса и пробуду здесь с неделю.
Он присел на стул в ожидании, пока миссис Вэнс закончит свой туалет.
— Я думаю, Нью-Йорк показался вам прелюбопытным городом: тут есть что посмотреть, — отважилась заметить Керри, чтобы избежать неловкого молчания.
— Нью-Йорк слишком велик, чтобы его можно было обойти в одну неделю, — любезно сказал Эмс.
Молодой человек был, по-видимому, весьма благодушного нрава и ничуть не рисовался. Керри показалось, что он еще не совсем преодолел остатки юношеской робости. Он вряд ли умел вести блестящую беседу: достоинства его заключались в том, что он был хорошо одет и довольно храбро держался в обществе. Керри решила, что с этим человеком ей нетрудно будет поддерживать разговор.
— Ну, теперь мы, кажется, готовы, — сказал Вэнс. — Экипаж у подъезда.
— Да, пойдем, — сказала миссис Вэнс, входя в гостиную. — Боб, тебе придется позаботиться о миссис Уилер!
— Постараюсь, — улыбнувшись, ответил Боб и подошел ближе к Керри. — Мне кажется, вы не потребуете особого надзора? — добавил он, как бы прося у нее благожелательности и снисхождения.
— Надеюсь, что нет, — отозвалась она.
Они спустились по лестнице, и вскоре вся компания разместилась в экипаже.
— Поехали, — сказал Вэнс, усаживаясь последним и захлопывая дверцу.
Экипаж тронулся в путь.
— А что сегодня идет? — поинтересовался Эмс.
— «Лорд Чомли», — ответил Вэнс. — С Созерном в главной роли.
— О, Созерн бесподобен, — воскликнула миссис Вэнс. — Он такой забавный.
— Да, газеты его очень хвалят, — вставил Эмс.
— Я нисколько не сомневаюсь в том, что мы получим большое удовольствие, — сказал Вэнс.
Эмс сидел рядом с Керри и потому считал своим долгом уделять ей известное внимание. Его заинтересовала эта совсем еще молодая и уже замужняя женщина, такая хорошенькая к тому же, но этот интерес был только почтительным. Молодой человек отнюдь не был ловеласом. Он с большим уважением относился к брачным узам и помышлял только о хорошеньких индианаполисских девицах на выданье.
— Вы уроженка Нью-Йорка? — спросил он, обращаясь к своей соседке.
— О нет, я здесь всего два года, — ответила Керри.
— Значит, у вас было достаточно времени ознакомиться с городом.
— Я бы не сказала, — ответила Керри. — Нью-Йорк мне и сейчас такой же чужой, как в первый день.
— Вы не из западных ли штатов?
— Да, из Висконсина, — подтвердила Керри.
— У меня такое впечатление, что большинство жителей Нью-Йорка поселились здесь лишь недавно, — заметил Эмс. — Мне уже назвали много людей из Индианы, работающих по моей специальности.
— А какая у вас специальность? — спросила Керри.
— Служу в одной электрической компании, — ответил молодой человек.
Они продолжали болтать, перескакивая с одной темы на другую, разговор их прерывался лишь замечаниями, которые время от времени вставляли супруги Вэнс. Несколько раз беседа становилась общей и довольно оживленной, и, наконец, они подъехали к ресторану.
Керри успела заметить веселое оживление на улицах, по которым они проезжали. Во, все стороны двигались люди в поисках развлечений. Пешеходы наводняли тротуары, по мостовым мчались экипажи, а по Пятьдесят девятой улице ползли переполненные вагоны трамвая. На углу Пятьдесят девятой улицы и Пятой авеню ярко горели огни нескольких новых отелей, окаймлявших Плаза-сквер, и наводили на мысль о том, в какой роскоши, должно быть, живут там люди. Пятая авеню — улица богачей — была еще больше запружена экипажами, толпа джентльменов во фраках была там еще гуще. У ресторана «Шерри» внушительный швейцар распахнул дверцу экипажа и помог всем выйти. Когда они поднимались по ступенькам, Эмс поддерживал Керри под локоть. Они вошли в вестибюль, где уже толпились завсегдатаи, сняли пальто и накидки и направились в богато отделанный главный зал.
Керри в жизни не видела ничего подобного. За все время их пребывания в Нью-Йорке Герствуд в силу стесненных обстоятельств ни разу не мог позволить себе повести ее в такой ресторан. Здесь царила та не поддающаяся описанию атмосфера, которая тотчас же говорила каждому посетителю, что он попал в совершенно особое место. Высокие цены ресторана ограничивали круг его посетителей. Здесь можно было встретить либо людей богатых, либо принадлежащих к классу охотников за развлечениями. Керри неоднократно читала в газетах заметки о балах, банкетах, обедах и ужинах, для которых тот или иной представитель «высшего общества» избирал ресторан «Шерри». «Миссис такая-то устраивает в среду вечером званый ужин у „Шерри“ маленькому кружку друзей». Подобные избитые заметки о развлечениях «света», которые Керри любила ежедневно просматривать, помогли ей составить себе довольно ясное представление о пышности и великолепии этого удивительного храма чревоугодия. И вот, наконец, она сама очутилась здесь! Рослый дородный швейцар охранял двери в вестибюль, внутри стоял другой рослый дородный джентльмен, а услужливые мальчики в форменной одежде принимали у гостей трости, пальто, шляпы. Глазам Керри открылся красивый зал, изысканно обставленный, залитый ярким светом, зал, где ели богатые мира сего. Счастливая эта миссис Вэнс! Она молода, хороша и богата, во всяком случае, достаточно богата, чтобы ездить сюда в экипаже. Как это чудесно — быть богатым!
Вэнс шел впереди, между рядами столиков с ослепительной сервировкой, за которыми небольшими группами сидели обедающие. Новичку тотчас же бросались в глаза достоинство и уверенность, с какими держались посетители этого ресторана. От множества электрических лампочек, лучи которых отражались в хрустале, от блеска позолоты на стенах все сливалось в одном слепящем сверкании; проходит несколько минут, прежде чем глаз привыкает и начинает различать отдельные предметы и лица. Белоснежные сорочки джентльменов, светлые наряды дам, бриллианты, пышные перья — все это являло собой чрезвычайно эффектное зрелище.
Керри шла по залу с горделивым видом, ничуть не уступавшим осанке миссис Вэнс, и, подойдя к столику, опустилась на стул, предложенный, ей метрдотелем. Она подмечала каждую мелочь окружавшей их обстановки, вплоть до подобострастных поклонов официантов, за которые так охотно платят американцы. Выражение лица метрдотеля, пододвигавшего каждому по очереди стул, и жест, которым он приглашал сесть, — уже одно это стоило несколько долларов!
Едва они уселись, на сцену выступила излюбленная богатыми американцами показная, расточительно-дорогая и нездоровая гастрономия — предмет изумления и недоумения всего культурного мира. Пространное меню предлагало вниманию посетителей бесконечное разнообразие всяких блюд, которых хватило бы на прокорм целой армии, а цены сразу показывали, что думать о благоразумных тратах более чем смешно. Десятки разных супов от пятидесяти центов до доллара за порцию, сорок сортов устриц, по шестьдесят центов за полдюжины, закуски, рыбные и мясные блюда, — и все по таким ценам, что простому смертному вполне достаточно было бы этой суммы, чтобы заплатить за ночлег в приличном отеле. Доллар пятьдесят и два доллара наиболее часто встречались в этом изящно отпечатанном прейскуранте. Конечно, Керри заметила это, и, увидев цену жареного цыпленка, она вдруг вспомнила другое меню и другой день, когда она впервые обедала в хорошем ресторане в обществе Друэ. Это воспоминание мелькнуло на миг, точно грустная мелодия забытой песни, и тотчас же исчезло. Но даже в этот краткий миг она успела увидеть другую Керри — бедную, голодную, потерявшую всякое мужество, для которой Чикаго был холодным, неприступным миром, где она бродила в тщетных поисках работы.
Стены зала представляли собой зеленовато-голубые прямоугольники в пышных золоченых рамах с замысловатой лепкой по углам: над фруктами и цветами из гипса безмятежно витали жирные купидоны. По потолку раскинулся сложнейший золотой узор, сходившийся в центре к бросавшей целый сноп огней люстре из электрических лампочек, перемежающихся со сверкающими призмами и золочеными гипсовыми подвесками. Паркет, вощенный и натертый, был красноватого оттенка; куда ни посмотри — всюду зеркала, высокие, светлые, с граненой кромкой; зеркала отражали мебель, лица, огни — десятки и сотни раз.
Столики сами по себе не представляли ничего особенного, но на скатерти и на салфетках красовалось «Шерри», на серебре — «Тиффани», на фарфоре — «Хэвиленд», а маленькие лампочки под красными абажурами на каждом столике отбрасывали розовый свет на лица, на туалеты и на стены и удивительно украшали зал. Официанты придавали ресторану еще большую элегантность и изысканность своей манерой кланяться, бесшумно приходить и уходить, обмахивать столик и ставить тарелки. Каждому гостю они оказывали исключительное внимание. Слегка согнувшись, склонив голову набок и отставив локти, официант повторял за гостем:
— Черепаший суп, так. Одну порцию, слушаю. Устрицы, полдюжины, так. Спаржа, слушаю. Оливки…
Та же процедура повторилась бы с каждым в отдельности, если бы Вэнс не заказал сразу для всех, предварительно выслушав советы и пожелания каждого. Керри, широко раскрыв глаза, смотрела на собравшееся в зале общество. Так вот она, жизнь нью-йоркского высшего света! Вот как проводят богатые люди дни и вечера! Ее бедный маленький ум не мог не распространять отдельные увиденные ею сцены на все общество. Каждая шикарная леди, должно быть, днем бывает среди толпы на Бродвее или в театре, а вечером в ресторане. Она, должно быть, окружена роскошью и блеском, у подъезда ее ожидает экипаж с лакеем у дверцы. А ей, Керри, это не дано. За два долгих года она ни разу не была в таком месте, как это. Зато Вэнс был здесь в своей стихии, как был бы и Герствуд в прежние дни. Не стесняясь ценами, он заказал суп, устрицы, жаркое, гарнир и потребовал также несколько бутылок вина, которые официант поставил возле столика в плетеной корзинке.
Эмс довольно равнодушно разглядывал толпу, повернувшись к Керри в профиль. У него было красивое лицо: высокий лоб, довольно крупный нос и мужественный подбородок. Рот, тоже большой, но хорошей формы, свидетельствовал о доброте, темно-каштановые волосы были разделены сбоку пробором.
Керри угадывала в нем что-то мальчишеское, и все-таки это был вполне взрослый человек.
— Знаете, — сказал вдруг Эмс, поворачиваясь к ней после довольно долгого задумчивого молчания, — мне иногда кажется, что стыдно тратить столько денег подобным образом.
Керри взглянула на него, слегка удивленная его серьезным тоном. Этот человек, по-видимому, задумывался о вещах, которые ей никогда не приходили в голову.
— Почему же? — спросила она, заинтересованная его словами.
— Потому что здесь платят больше, чем все это на самом деле стоит. Платят за показной шик.
— А я не понимаю, почему бы людям не тратить деньги, если они у них есть, — сказала миссис Вэнс.
— Во всяком случае, это никому не приносит вреда, — поддержал ее Вэнс.
Он все еще изучал меню, хотя уже передал официанту обильный заказ. Эмс опять смотрел в сторону, и Керри снова загляделась на него. Ей казалось, что этот молодой человек думает о странных вещах. Было что-то мягкое во взгляде, каким он обводил ресторан.
— Взгляните-ка на туалет вон той женщины, — сказал он, вновь поворачиваясь к Керри и легким кивком указывая направление.
— Где? — спросила Керри, следя за его взглядом.
— Вон там, в углу, довольно далеко от нас. Вы видите ее брошку?
— Боже, какая огромная! — воскликнула Керри.
— Я давно не видел такого безвкусного нагромождения бриллиантов, — сказал Эмс.
— Да, пожалуй, брошка слишком велика, — согласилась Керри.
Ей почему-то захотелось понравиться молодому человеку, — этому предшествовало смутное сознание, что он намного образованнее ее и, наверное, умнее. Керри, надо отдать ей справедливость, понимала, что люди могут стоять в умственном отношении выше ее. За свою жизнь она мало встречала людей, походивших, по ее представлению, на ученых. А этот сидевший рядом с нею сильный молодой человек с ясным, открытым взглядом, очевидно, хорошо разбирался в вещах, которые она не совсем понимала, хотя и относилась к ним одобрительно. «Как хорошо для мужчины быть таким!» — подумала она.
Разговор перешел на книгу «Воспитание девушки» Альберта Росса, которая пользовалась в то время большим успехом. Миссис Вэнс читала книгу, а ее муж видел рецензии в газетах.
— Сколько шуму может наделать роман! Об этом Россе говорят без конца, — заметил Вэнс, глядя на Керри.
— А я о нем никогда не слыхала, — честно призналась Керри.
— Я читала его, — сказала миссис Вэнс. — Он написал много интересных вещей. Но лучше всего его последний роман.
— Ваш Росс ровным счетом ничего не стоит, — вдруг произнес Эмс.
Керри посмотрела на него, как на оракула.
— Все его вещи бездарны, так же как «Дора Торн», — заключил Эмс.
Керри восприняла это как личный упрек. Она как-то читала «Дору Торн», и книга показалась ей тогда «ничего себе», но ей думалось, что другие считают ее превосходной. И вот является юноша с ясными глазами и тонким профилем, чем-то напоминающий студента, и высмеивает нашумевший роман. По его словам, он ничего не стоит и не заслуживает даже того, чтобы тратить на него время. Керри опустила глаза. Впервые ей стало стыдно за свое невежество.
Вместе с тем в словах Эмса не было ни скрытого сарказма, ни высокомерия. Нет, этого не было и в помине! Керри почувствовала, что просто ему свойственно мышление более высокого порядка, мышление, приводящее к правильным взглядам, и она невольно задумалась над тем, что же, с точки зрения этого человека, хорошо и что дурно. А он, заметив, что Керри внимательно и, по-видимому, сочувственно прислушивается к его словам, стал обращаться главным образом к ней.
Пока официант возился у стола, раскладывая ложки, вилки, ножи, проверял, достаточно ли горячи тарелки, и выказывал всяческие иные знаки заботливости, рассчитанные на то, чтобы угодить гостям и вызвать у них ощущение комфорта, Эмс, слегка наклонясь к Керри, стал рассказывать про жизнь в Индианаполисе. Этот молодой человек в самом деле обладал недюжинным умом, способности его нашли применение главным образом в электротехнике. В то же время он интересовался и другими отраслями науки, да и люди сами по себе интересовали его. В розовом отсвете абажура волосы его отливали медью, и в глазах играли веселые искорки. Керри подмечала все это, когда он наклонялся к ней, и чувствовала себя совсем юной. Ей было ясно, что он намного во всем опередил ее. Он казался умнее Герствуда, рассудительнее и образованнее Друэ и вместе с тем, по-видимому, обладал детски чистой душой. Керри подумала, что, в общем, он на редкость приятный человек.
От нее, однако, не ускользнуло, что интерес Эмса к ней был в высшей степени отвлеченным. Она не входила в круг его жизни, не имела никакого отношения к интересовавшим его вопросам. И все же ей было приятно, что он обращается к ней, и его слова находили в ней отклик.
— Меня нисколько не влечет к богатству, — сказал он, когда обед шел своим чередом, и от обильной еды он несколько разгорячился. — А тем более нет у меня желания тратить деньги вот таким путем.
— В самом деле? — спросила Керри, впервые в жизни чувствуя, что новый взгляд на вещи производит на нее сильное впечатление. — Почему?
— Как почему?! Какая от этого польза? Разве это нужно человеку, чтобы быть счастливым? — воскликнул Эмс.
Последние его слова вызвали некоторое сомнение у Керри, но, как и все, что исходило от него, они показались ей заслуживающими уважения.
«Он, верно, мог бы быть счастлив и в полном одиночестве, — мелькнуло у нее в уме. — Ведь он такой сильный!»
Мистер и миссис Вэнс почти непрерывно болтали, и таким образом Эмсу лишь изредка представлялась возможность вставить несколько фраз, производивших на Керри большое впечатление. Однако и этого было ей достаточно, так как не только слова, но даже та атмосфера, которая невольно создавалась присутствием юноши, была впечатляющей. В молодом человеке — а может быть, в том мире, в котором он жил, — было что-то, находившее отклик в ее душе. Эмс порою вызывал в памяти Керри ту или иную сцену, виденную в театре, — напоминал о печалях и жертвах, которые неизбежны в человеческой жизни. Своими словами он сумел несколько сгладить для нее горечь контраста между ее жизнью и той, которую она сейчас наблюдала вокруг себя, и объяснялось это главным образом тем спокойным безразличием, с которым он относился к окружающему.
Когда они вышли из ресторана, Эмс взял Керри под руку, помог ей сесть в экипаж, и они всей компанией отправились в театр.
Во время спектакля Керри внимательно прислушивалась к тому, что говорил ей Эмс. Он часто обращал ее внимание именно на те места пьесы, которые особенно нравились и ей, которые глубоко ее волновали.
— Вы не находите, что чудесно быть актером? — спросила она.
— Да, — ответил он. — Но только хорошим актером. Ведь театр — великая вещь!
Достаточно было его одобрения, чтобы сердце Керри затрепетало. О, если бы она могла стать актрисой, и хорошей актрисой к тому же! Этот человек так умен, он все знает и с уважением относится к театру. Будь она хорошей актрисой, ее уважали бы такие люди, как Эмс. Ее охватило чувство признательности за его слова, хотя они вовсе не относились к ней. Она и сама не знала, чем была вызвана эта признательность.
По окончании спектакля вдруг выяснилось, что Эмс не намерен сопровождать компанию обратно.
— О, неужели вы не поедете с нами? — вырвалось у Керри.
— Нет, благодарю вас, — ответил он. — Я остановился в отеле на Тридцать третьей улице, здесь неподалеку.
Керри больше ничего не сказала, но эта неожиданность почему-то огорчила ее. Она жалела, что приятный вечер близится к концу, но все-таки надеялась, что он продолжится еще хоть полчаса. О, эти часы, эти минуты, из которых составляется жизнь! Сколько печали и страданий вмещается в них!
Она пожала Эмсу руку с напускным равнодушием. Не все ли ей равно, собственно говоря! Однако экипаж без Эмса показался ей опустевшим.
Вернувшись домой, Керри стала перебирать в уме впечатления вечера. Она не знала, встретит ли еще когда-нибудь этого человека. Впрочем, не все ли это равно для нее? Не все ли равно?
Герствуд был уже дома и успел лечь в постель. Его одежда была небрежно разбросана по комнате. Керри подошла к двери спальни, увидела его и повернула назад. Спать совершенно не хотелось. Ее мучили сомнения, над многим хотелось подумать.
Она вернулась в столовую, села в свою качалку и задумалась, крепко сжав маленькие руки. Постепенно сквозь дымку грез и противоречивых желаний Керри стала различать будущее. О вы, сонмы надежд и разочарований, горя и страданий! Она покачивалась в качалке и… начинала прозревать.

33. За стенами города. Годы уплывают

Никаких прямых последствий это, впрочем, не дало. В таких случаях последствия обнаруживаются нескоро. Утро приносит другое настроение — привычная жизнь всегда берет свое. Редко-редко мы замечаем, сколь жалко наше существование. Мы испытываем душевную боль, столкнувшись с теми, кто выше и лучше нас, но нет их рядом — и боль стихает.
Полгода или даже больше Керри жила той же жизнью, что и раньше. Эмса она больше не встречала. Он еще раз заходил к Вэнсам, но Керри только потом от приятельницы узнала об этом. Молодой инженер уехал на Запад, и мало-помалу оставленное им впечатление стало стираться, исчезало влечение, которое Керри почувствовала к нему. Но отнюдь не исчезло его моральное влияние на Керри, и можно было смело сказать, что оно никогда не исчезнет. Теперь у Керри появился идеал. С ним она сравнивала всех других мужчин, особенно Друэ и Герствуда, которые были близки ей.
Все это время, уже почти три года, Герствуд жил тихой, размеренной жизнью. Он не катился вниз по наклонной плоскости, но о подъеме уже не могло быть и речи, вот что сказал бы о нем случайный наблюдатель. Психологическая перемена совершилась — и настолько явная, что по ней можно было довольно точно определить дальнейшую судьбу Герствуда. И главную роль здесь сыграл отъезд из Чикаго, ведь он оборвал его карьеру. В росте делового человека есть много общего с его физическим ростом. Либо он становится сильнее, здоровее и мудрее, как юноша на пороге зрелости, либо — слабее, дряхлее и пассивнее, как зрелый муж, приближающийся к старости. Других состояний не существует. Бывают периоды, когда прерывается юношеское накопление сил и чувствуется (мы говорим о человеке средних лет) тенденция к упадку, — когда оба процесса почти уравновешивают друг друга и мало проявляются вовне. Но проходит некоторое время, и весы перетягивают в сторону могилы: сначала медленно, потом все быстрее, пока нисходящий процесс не достигнет полного развития.
То же самое часто происходит с состоянием богатого человека. Если прирост капитала не прекращается, если никогда не наступает период равновесия доходов и расходов, то не будет и краха. В наши дни богачи нередко спасают свои состояния благодаря умению привлечь к себе на службу молодые умы. Эти молодые умы заинтересованы в прочности состояния, как если бы оно было бы их собственным, и потому прилагают все старания, чтобы оно постоянно возрастало. Если бы каждый богач должен был сам заботиться о своем состоянии и при этом дожил бы до глубокой старости, то оно растаяло бы, как и сила и воля его владельца. И сам он и все, чем он владел, превратилось бы в прах и было бы развеяно ветрами на все четыре стороны.
Но теперь проследим, как нарушается параллельность судеб человека и его капитала. Состояние, как и человек, представляет собою организм, которому уже не хватает ума и сил одного своего владельца. Кроме молодых умов, заинтересованных крупным заработком, у него появляются еще союзники — молодые силы, которые поддерживают его существование, когда силы и ум владельца начинают иссякать. Состояние может сохраниться при росте и развитии сообщества или государства. Оно станет необходимым в этом процессе развития, если связано с производством чего-то такого, на что растет спрос. И тогда отпадает необходимость в попечениях владельца. Тогда требуется не столько дальновидность, сколько управление. Человек начинает угасать, а спрос на его богатства не падает или даже возрастает, и, в чьи бы руки это состояние фактически ни перешло, оно продолжает существовать. Поэтому некоторые владельцы порой не замечают спада своих способностей. И только в тех случаях, когда они вдруг лишаются богатства или успеха, они убеждаются, что теперь уж не способны действовать, как прежде.
Герствуд, попав в новые условия, мог бы заметить, что он уже немолод. Если он этого не видел, то лишь потому, что находился в состоянии такого равновесия, когда постепенное ухудшение происходит незаметно.
Не привыкший рассуждать или разбираться в самом себе, Герствуд не мог постичь той перемены, которая происходила в его сознании, а стало быть, и в теле, но он ощущал подавленность. Постоянно сравнивая свое прежнее положение с нынешним, Герствуд пришел к выводу, что его жизнь изменилась к худшему, а это влекло за собой мрачное или, по крайней мере, угнетенное настроение. Экспериментальным путем доказано, что длительная подавленность порождает в крови особые яды — катастаты, тогда как благодетельные чувства радости и удовольствия способствуют выделению полезных химических веществ — анастатов. Яды, возникающие от самобичевания, вредят организму и часто вызывают заметное физическое разрушение. Вот это и происходило теперь с Герствудом.
С течением времени это сказалось на его характере. Взгляд потерял былую живость и проницательность, походка стала не так тверда и уверенна, как раньше, а хуже всего было то, что Герствуд без конца думал, думал и думал. Его новые знакомые не были знаменитостями. Это были люди более низкого уровня, которых интересовали более низменные и грубые удовольствия. Их общество не могло радовать его так, как радовало когда-то общество элегантных завсегдатаев чикагского бара. Да, ему ничего не оставалось, кроме бесконечных и бесплодных размышлений.
Мало-помалу желание приветствовать посетителей заведения на Уоррен-стрит, ублажать их, создавать для них атмосферу уюта покинуло Герствуда. И мало-помалу он стал понимать значительность брошенного им места. В свое время там, на Адамс-стрит, то, что он делал, не казалось ему таким уж чудесным. Как легко, думал он тогда, подняться по службе, зарабатывать на все необходимое и иметь еще свободные деньги, но как далеко позади теперь все это было! Герствуд начал смотреть на свое прошлое, как на город, окруженный стеной. У ворот стоит стража. Внутрь пройти нельзя. А те, кто внутри, не выказывают желания выйти и посмотреть, кто ты такой. Им так весело, что они забывают о тех, кто за воротами, а он — он был за воротами.
Каждый день он читал в вечерних газетах о том, что происходило на территории неприступного города. В заметках о лицах, отплывавших в Европу, он встречал имена видных посетителей своего старого бара. В столбцах, посвященных театру, он неоднократно видел сообщения об успехах людей, которых он хорошо знал. Все эти люди, наверное, развлекались так же, как и раньше. Пульмановские вагоны возили их по всей стране, газеты в лестных заметках упоминали их имена, роскошные вестибюли отелей и сверкающие залы ресторанов удерживали их внутри обнесенного стенами города. Все люди, которых он знал, с которыми он еще так недавно чокался, — видные люди, а он… он забыт. Кто такой мистер Уилер? Что такое бар на Уоррен-стрит? Чепуха!
Если кто-либо из читателей думает, что подобные мысли не приходят на ум рядовому человеку, что такие переживания доступны только людям более высокого умственного развития, то я хочу обратить их внимание на то, что только высокое умственное развитие и порождает такую философию, такую стойкость духа, которые не позволяют сосредоточиваться на подобных вещах — и страдать из-за них. Только умы заурядные способны придавать столь большое значение материальному благополучию и убиваться из-за утраты сотни долларов. А Эпиктет только улыбается, когда исчезают последние остатки материальных благ.
Наступил момент (приблизительно к концу третьего года), когда эти думы и мрачное настроение начали отражаться на делах бара на Уоррен-стрит. Клиентов заметно поубавилось по сравнению с тем, сколько народу посещало бар в дни наибольшего его процветания, и это сильно раздражало и тревожило Герствуда.
Как-то вечером он признался Керри, что дела в этом месяце идут хуже, чем в предыдущем. Это было сказано в ответ на заявление Керри, что ей нужно купить кое-какие мелочи. Керри не преминула мысленно отметить, что Герствуд никогда не находил нужным советоваться с нею, когда покупал что-нибудь из одежды для себя. Впервые у нее мелькнула мысль, что он хитрит и хочет, чтобы она у него ничего не просила. Она ответила довольно мягко, но в душе была возмущена. Герствуд совсем не думает о ней. Если у нее когда-нибудь и выдается веселый часок, то лишь благодаря Вэнсам.
А они вдруг объявили, что уезжают из Нью-Йорка. Близилась весна, и они намеревались поехать на Север.
— Да, — сказала в разговоре с Керри миссис Вэнс, — нам, пожалуй, лучше отказаться от квартиры, а вещи сдать на хранение. Мы уедем на все лето. Какой же смысл платить за квартиру? Кроме того, по возвращении, мы, наверно, поселимся ближе к центру.
Керри слушала ее с искренним огорчением. Общество миссис Вэнс доставляло ей огромное удовольствие, и во всем доме она больше не знала ни души. Теперь она опять останется совсем одна.
Плохое настроение Герствуда из-за понижения доходов от бара как раз совпало с отъездом супругов Вэнс. На долю Керри сразу выпали и угрюмость мужа и невыносимое одиночество. И то и другое угнетало ее. Она стала нервничать, постоянно была недовольна, и не столько Герствудом, думала она, сколько всей своей жизнью. Какова она, эта жизнь? Кругом сплошная тоска. Что Керри получила от жизни? Ничего, кроме этой тесной квартирки. Супруги Вэнс могут путешествовать, им доступно так много интересного, а она тут сидит одна-одинешенька. Неужели она только для этого создана? Печальные мысли сменяли одна другую, а потом явились и слезы — единственное, что приносило хоть некоторое облегчение.
Такое положение продолжалось довольно долго. И Керри и Герствуд влачили в высшей степени однообразное существование. Потом наступила маленькая перемена, увы, к худшему. Однажды вечером, желая как-нибудь умерить пристрастие Керри к новым туалетам и дать ей понять, что ему не так-то легко справляться с расходами, Герствуд сказал:
— Я начинаю думать, что едва ли сумею долго ладить с моим компаньоном.
— Почему? — спросила Керри.
— О, этот ирландишка так туп и так жаден! Он не соглашается ни на какие усовершенствования в баре, а в таком виде, как сейчас, дело не может давать прибыль.
— И тебе не удается убедить его?
— Нет, я уж сколько раз пытался. Единственный выход, насколько я понимаю, это основать свое дело.
— И что же?
— Видишь ли, все мои деньги в настоящее время вложены в этот бар. Будь у меня возможность некоторое время жить бережливо, пожалуй, удалось бы открыть другой бар, который давал бы нам приличный доход.
— Почему же не быть более бережливым? — сказала Керри, невольно подумав при этом, что и так ничего лишнего не тратит.
— Надо бы попытаться, — ответил Герствуд. — Я уже думал о том, чтобы снять квартирку поменьше и пожить экономнее хотя бы год. Мы собрали бы достаточно, чтобы с этой суммой и деньгами, вложенными в дело на Уоррен-стрит, открыть хороший бар. Тогда мы могли бы зажить так, как тебе хочется.
— Что ж, ничего не имею против, — сказала Керри.
В душе, однако, ей было больно, что дело дошло до этого. Уже один разговор о меньшей квартире наводил на мысль о бедности.
— В районе Шестой авеню за Четырнадцатой улицей есть сколько угодно прелестных маленьких квартир. Там можно было бы найти что-нибудь подходящее.
— Если хочешь, я могу посмотреть, — сказала Керри.
— Я убежден, что через год сумел бы порвать с моим компаньоном, — повторил Герствуд. — Из дела в том виде, в каком оно находится сейчас, ничего путного не выйдет.
— Хорошо, я схожу и посмотрю квартиры, — сказала Керри, решив, что предложенный Герствудом переезд, по-видимому, имеет для него огромное значение.
Вскоре после этого разговора они переселились на другую квартиру, причем Керри по этому поводу впала в глубокое уныние. Из всех событий последнего времени ни одно так сильно не задевало ее. Она уже начала смотреть на Герствуда не как на любовника, а как на настоящего мужа, и считала себя неразрывно связанной с ним. Что бы ни случилось, ее судьба неотделима от сто судьбы. К сожалению, она замечала, что он становится все более хмурым и молчаливым, что он нисколько не похож больше на прежнего сильного, жизнерадостного и энергичного мужчину. Морщинки в углах рта и около глаз говорили о надвигающейся старости. О том же говорили и многие другие признаки. Керри стала понимать, что совершила ошибку, и вместе с тем ей теперь неоднократно приходило на ум, что Герствуд, в сущности, силой заставил ее бежать с ним.
Новая квартира находилась на Тринадцатой улице, близ Шестой авеню, и состояла из четырех комнатушек. Район не нравился Керри. Здесь совсем не было зелени, из окон уже не видно было реки. Улица была сплошь застроена и густо заселена. В новом доме обитало двенадцать семей — люди, видимо, почтенные, но не выдерживавшие никакого сравнения с супругами Вэнс. Такие люди, как Вэнсы, жили в лучших квартирах.
В своей маленькой квартирке Керри обходилась без служанки. Она обставила ее очень мило, но это не доставляло ей ни малейшей радости. В душе Герствуд отнюдь не был доволен, что ему пришлось спуститься ступенью ниже, но он уверял себя, что ничего другого ему не остается. Надо до поры до времени примириться с этим, и пока что пусть будет так, как есть.
Желая показать Керри, что нет оснований считать их материальное положение особенно тревожным и что нужно, напротив, лишь радоваться, — ведь через год он получит возможность поправить свои дела, — Герствуд стал чаще ходить с ней в театр и давал ей больше на хозяйство. Но все это было лишь временным явлением. Он постепенно погружался в то состояние, когда человек прежде всего хочет, чтобы его оставили в покое и не мешали думать. Меланхолия, эта страшная болезнь, избрала его своей жертвой. Помимо газеты и собственных мыслей, ничто другое его уже не интересовало. Любовь перестала быть для него источником радости. Его девизом как будто стали слова: живи и мирись с жалким прозябанием.
Дорога вниз имеет мало остановок. Душевное состояние Герствуда все расширяло пропасть между ним и его компаньоном, пока и тот не стал подумывать о том, как бы отделаться от Герствуда. Но дело разрешилось быстрее, чем мог предполагать тот или другой, и случилось это с легкой руки владельца дома, в котором помещался бар.
— Вы читали? — спросил как-то утром Шонеси, показывая Герствуду заметку в «Геральде», в отделе «Недвижимых имуществ».
— Нет, не читал, — ответил Герствуд. — А в чем дело? — спросил он, заглядывая в газету.
— Наш домовладелец кому-то продал свой участок земли.
— Неужели? — вырвалось у Герствуда.
Он взял газету и прочел:
— «Мистер Август Вил продал вчера мистеру Слосону за пятьдесят семь тысяч долларов принадлежащий ему участок земли размером двадцать пять на семьдесят пять футов, на углу Уоррен и Гудзон-стрит».
— Когда истекает срок нашей аренды? — задумчиво спросил Герствуд. — Как будто в феврале?
— Совершенно верно, — подтвердил его компаньон.
— Здесь ничего не говорится о планах нового владельца, — заметил Герствуд и снова взял газету.
— Надо полагать, что мы вскоре услышим от него о его планах! — ответил Шонеси.
И в самом деле вскоре выяснилось, что Слосон, владевший и смежным участком, собирался построить по последнему слову техники новый дом, специально под конторы. Старый дом, в котором помещался бар, предполагалось снести. На строительство нового здания должно было уйти года полтора.
Все эти подробности выплывали постепенно, и Герствуд стал понимать, чем это все ему грозит. Однажды он завел об этом речь со своим компаньоном.
— Вы не думаете открыть новый бар где-нибудь поблизости? — спросил он.
— Какой в этом смысл? — отозвался Шонеси. — Углового помещения мы нигде по соседству не найдем.
— А в другом месте, по-вашему, не стоит?
— Я лично не стал бы рисковать, — ответил тот.
Да, эта неожиданная перемена несла Герствуду новые и весьма серьезные затруднения! Расторжение контракта означало для него потерю тысячи долларов, а за время, оставшееся до истечения срока договора, нечего было и надеяться собрать другую тысячу. Он догадывался, что его компаньону надоело их сотрудничество; когда новый дом будет построен, Шонеси, наверное, арендует в нем угловое помещение один.
Итак, нужно было найти что-то иное, ибо надвигался полный финансовый крах. В таком настроении Герствуду было не до того, чтобы наслаждаться уютом новой квартиры или обществом Керри, и дома у них воцарилось уныние.
Весь свой досуг Герствуд уделял теперь поискам нового дела, но ничего подходящего не попадалось. Мало того, он уже не обладал той импонирующей внешностью, как три года назад, когда он только прибыл в Нью-Йорк. Тревожные мысли придали какую-то растерянность его взгляду, и это производило неблагоприятное впечатление. Не было у него на руках и тысячи трехсот долларов, на которые он раньше опирался в своих переговорах. А примерно месяц спустя Шонеси, не видя улучшения в состоянии Герствуда, сказал, что новый домовладелец будто бы наотрез отказался продолжить аренду углового помещения.
— По-видимому, нашему бару пришел конец, — добавил он, стараясь придать своему лицу озабоченное выражение.
— Ну, что ж, конец так конец, — угрюмо отозвался Герствуд.
Нет, он не позволит этому человеку читать его мысли. Этого удовольствия он ему не доставит.
Через день или два Герствуду стало ясно, что необходимо так или иначе предупредить Керри о случившемся.
— Мне, кажется, грозит большая неприятность в деле, — осторожно начал он.
— Что случилось? — встревожилась она.
— Владелец дома, в котором помещается наш бар, продал свой участок, а новый хозяин отказывается возобновить контракт на аренду. Таким образом, делу, вероятно, придет конец.
— А разве нельзя открыть другой бар?
— Едва ли найдется подходящее место, — ответил Герствуд. — К тому же мой компаньон, по-видимому, не желает продолжать дело сообща.
— И ты теряешь деньги, которые ты вложил в дело?
— Да, — с каменным лицом подтвердил ей Герствуд.
— Как обидно! — воскликнула Керри.
— Это жульнический трюк, — пояснил ей Герствуд. — Вот и все. Шонеси наверняка откроет бар в том же месте, как только будет готово новое помещение.
Керри пристально посмотрела на Герствуда, и по всему его виду ей стало ясно, что положение очень серьезное.
— Как ты думаешь, удастся тебе найти что-нибудь другое? — робко спросила она.
Герствуд немного помолчал. Теперь уже незачем было придумывать басни насчет экономии и открытия нового дела. Керри прекрасно понимала, что Герствуд, как говорят, «вылетел в трубу».
— Право, не знаю, — угрюмо отозвался он наконец. — Я попытаюсь.

34. Между жерновами. Былинка во власти ветров

Как только Керри поняла значение этих фактов, она, подобно Герствуду, стала упорно ломать голову над создавшимся положением. Прошло несколько дней, прежде чем она вполне осознала, что если дело, в котором участвовал ее муж, закроется, то это повлечет за собою лишения и самую обычную борьбу за кусок хлеба. В ее воображении всплывали первые дни ее пребывания в Чикаго, вспоминались Гансоны и их квартирка, и душа ее бунтовала. Это ужасно! Все, что связано с бедностью, ужасно. Если б только найти какой-то выход! Месяцы, проведенные в обществе супругов Вэнс, совсем лишили ее способности здраво относиться к своему положению. Блеск веселой нью-йоркской жизни, которую ей благодаря любезности этой четы удалось увидеть краешком глаза, завладел ее душой. Ее научили хорошо одеваться, ей показали, куда стоит ходить, а денег у нее ни на то, ни на другое не было. Но соблазны постоянно напоминали ей о себе. Чем неблагоприятнее были обстоятельства, тем больше привлекала Керри та, другая, жизнь, вкус которой она уже успела узнать. И вот нищета грозит окончательно забрать ее в свои лапы и навсегда отдалить от нее мир мечтаний, который станет для нее недоступен, как небо, к которому нищий Лазарь тщетно воздевает руки.
Вместе с тем то, что она узнала от Эмса о высоких идеалах, глубоко запало ей в душу. Сам Эмс ушел из ее жизни, но в ушах Керри звучали его слова о том, что деньги еще не все в жизни, что в мире есть много ценного, о чем Керри не имеет и представления, что театр — великое искусство и что читала она до сих пор только вздор. Этот человек был сильный и честный, гораздо сильнее и лучше Герствуда и Друэ. Ей не хотелось сознаваться даже самой себе, но разница между ними была мучительной. Она намеренно закрывала на это глаза.
В последние три месяца существования бара на Уоррен-стрит Герствуд частенько отлучался с работы и рыскал по газетным объявлениям. Это были безрадостные поиски. Нужно было что-то найти — и как можно скорее, иначе придется тратить на жизнь те последние несколько сот долларов, которые останутся после закрытия бара. А тогда уже нечего будет вкладывать в дело и придется искать службу.
Все, что в газетах попадалось по части баров, было либо слишком дорого, либо слишком уж мизерно. Надвигалась зима, газеты предвещали застой в делах, и, судя по общему настроению, наступали трудные времена. Терзаемый заботами, Герствуд стал замечать и чужие невзгоды. Сообщения о том, что обанкротилась такая-то фирма, что там-то обнаружили голодающую семью или подняли на улице человека, умиравшего от истощения, — все это останавливало теперь внимание Герствуда, когда он пробегал глазами утренние газеты. Газета «Уорлд» выступила однажды с сенсационным известием: «Зимою в Нью-Йорке будет восемьдесят тысяч безработных». Герствуда как ножом по сердцу полоснули эти слова.
«Восемьдесят тысяч! — думал он. — Какой ужас!»
Для Герствуда такие мысли были весьма необычны. В дни его преуспеяния все в мире шло как будто благополучно. Подобные сообщения ему случалось видеть и на столбцах чикагской «Дейли ньюс», но он никогда не обращал на них внимания. Теперь же эти вести казались ему серыми тучами, обложившими в ясную погоду горизонт. Они грозили закрыть собою все небо и омрачить дальнейшую жизнь Герствуда. Чтобы сколько-нибудь подбодрить себя, он порою мысленно восклицал:
«Э, зачем так тревожиться? Ведь я еще не вышел из игры, у меня еще полтора месяца впереди! А на худой конец сбережений все же хватит на полгода».
Как ни странно, но сейчас, преисполненный тревоги за будущее, Герствуд часто возвращался в думах к жене и детям. В первые три года он по возможности избегал этих мыслей. Он ненавидел миссис Герствуд и отлично обходился без нее. Да ну ее! Он еще выбьется на дорогу! Но теперь, когда фортуна повернулась к нему спиной, он все чаще и чаще стал задумываться над тем, что поделывает жена, как живут его сын и дочь. Им-то, наверное, так же хорошо, как и раньше. Вероятно, они занимают тот же уютный дом и пользуются его, Герствуда, добром!
«Черт возьми! Ну разве не возмутительно, что все досталось им? — часто негодовал он. — Что же такое я сделал в конце концов?»
Оглядываясь на прошлое и разбираясь в событиях, которые привели его к похищению денег, Герствуд теперь находил для себя смягчающие обстоятельства. Что он сделал особенного? Почему он оказался выброшенным за борт? Откуда все эти напасти? Казалось, только вчера он был состоятельным человеком и жил в полном комфорте. И вдруг у него все вырвали из рук.
«Уж она-то, во всяком случае, не заслужила того добра, что ей досталось от меня! — думал он, вспоминая про жену. — Если бы люди знали правду, все единодушно решили бы, что я ничего особенного не сделал».
Из этого вовсе не следует, что у Герствуда было желание изложить кому-нибудь все факты. Это было лишь стремлением морально оправдать себя в собственных глазах. В борьбе с надвигавшейся нуждой ему необходимо было сознавать себя честным человеком.
Однажды под вечер, недель за пять до закрытия бара на Уоррен-стрит, Герствуд отправился по трем или четырем объявлениям, которые он нашел в «Геральде». Один бар находился на Голд-стрит. Герствуд доехал до этого места, но даже не вошел внутрь. Это был простой кабак, до того жалкий, что ему стало противно. В другом месте, на Бауэри, он нашел красиво обставленный бар. Здесь, неподалеку от Грэнд-стрит, был расположен целый ряд подобных заведений.
Три четверти часа Герствуд беседовал о своем вступлении в товарищество с владельцем бара, который утверждал, что решил взять компаньона только из-за слабого здоровья.
— Сколько же потребуется денег, чтобы приобрести половинную долю? — спросил Герствуд.
Он прекрасно знал, что располагает самое большее семьюстами долларами.
— Три тысячи, — последовал ответ.
Лицо Герствуда вытянулось.
— Наличными? — спросил он.
— Наличными.
Герствуд сделал вид, будто размышляет над выгодностью предложения и, возможно, еще согласится, но во взгляде его сквозило уныние. Он поспешил закончить разговор, сказав, что еще подумает, и тотчас же ушел.
Владелец бара более или менее разгадал его мысли.
«Едва ли это серьезный покупатель, — сказал он себе. — Что-то он не так разговаривает».
День был свинцово-серый и холодный. Пронизывающий ветер напоминал о близости зимы. Герствуд направился еще в одно место, близ Шестьдесят девятой улицы. Было уже пять часов, когда он прибыл туда. Сумерки быстро сгущались. Владельцем бара оказался толстый немец.
— Я к вам по поводу вашего объявления в газете, — сказал Герствуд, которому не понравились ни бар, ни его хозяин.
— Уже все! — ответил немец. — Я решил не продавать.
— Вот как? — удивился Герствуд.
— Да, и кончен разговор. Уже все.
Немец больше не обращал на него внимания, и Герствуд обозлился.
— Ладно! — отозвался Герствуд, поворачиваясь к двери. — Проклятый осел! — процедил он сквозь зубы. — На кой же черт помещает он объявления в газете?
Крайне угнетенный, направился он домой, на Тринадцатую улицу. Керри хлопотала на кухне, и только там горел свет. Герствуд чиркнул спичкой, зажег газ и уселся в столовой, даже не поздоровавшись с Керри.
Она подошла к двери и заглянула в комнату.
— Это ты, Джордж? — спросила она.
— Да, я, — отозвался Герствуд, не поднимая глаз от вечерней газеты, которую он купил по дороге.
Керри поняла, что с ним творится что-то неладное. В угрюмом настроении Герствуд был далеко не красив: морщинки возле глаз обозначались резче, а смуглая кожа принимала какой-то нездоровый сероватый цвет. Вид у него в такие минуты был непривлекательный.
Керри накрыла на стол и поставила еду.
— Обед готов, — заметила она, проходя мимо Герствуда.
Он ничего не ответил и продолжал читать.
Керри села за стол на свое место, чувствуя себя глубоко несчастной.
— Ты разве не будешь есть? — спросила она.
Герствуд сложил газету и перешел к столу. Молчание лишь изредка прерывалось отрывистыми «передай, пожалуйста…».
— Сегодня, кажется, очень скверная погода? — заметила через некоторое время Керри.
— Да, — ответил Герствуд.
Он только ковырял вилкой еду.
— Ты все еще думаешь, что бар придется закрыть? — спросила Керри, пытаясь навести разговор на тему, часто обсуждавшуюся за столом.
— Не думаю, а знаю! — бросил он с ноткой раздражения в голосе.
Его ответ рассердил Керри. У нее и без того был невеселый день.
— Ты мог бы и не говорить со мной таким тоном, — сказала она.
— Ох! — вырвалось у Герствуда.
Он отодвинулся вместе со стулом от стола, собираясь, видимо, что-то добавить, но промолчал и снова принялся за газету.
Керри поднялась, с трудом сдерживая себя. Герствуд понял, что она обиделась.
— Не уходи, Керри! — сказал он, видя, что она направляется в кухню. — Доешь хотя бы.
Керри, ничего не ответив, прошла мимо него.
Герствуд еще некоторое время почитал газету, потом поднялся и стал надевать пальто.
— Я немного пройдусь, Керри, — сказал он, заходя на кухню. — Мне что-то не по себе.
Керри молчала.
— Не сердись, — продолжал Герствуд. — Завтра опять все будет хорошо.
Он смотрел на нее, но она мыла посуду, не обращая на мужа ни малейшего внимания.
— До свиданья, — сказал он, наконец, и вышел.
В этой стычке впервые обнаружились их натянутые отношения, а по мере того как близился день закрытия бара, настроение в доме становилось все более и более мрачным. Герствуд не в силах был скрывать то, что в нем происходило, а Керри непрестанно спрашивала себя, куда это все ее приведет. Дошло до того, что они почти перестали разговаривать друг с другом, причем не Герствуд чуждался Керри, а, напротив, она сама сторонилась его. И Герствуд заметил это. Его возмущало, что она с таким равнодушием стала относиться к нему. Он прилагал все усилия к тому, чтобы сохранить дружеские отношения, — как ни трудно это ему давалось при таких обстоятельствах, — но затем с горечью убедился, что Керри своим поведением сводит на нет все его старания.
Наконец приблизился последний день. Когда он настал, Герствуд, который довел себя до такого состояния, что ожидал бури, грома и молний, с облегчением убедился, что этот день ничем не отличается от всякого другого, а в небе даже сияет солнце, и погода довольно теплая. Выходя в это утро к завтраку, он подумал, что в конце концов дело обстоит не так скверно, как ему кажется.
— Ну, сегодня мой последний день на земле, — сказал он, обращаясь к Керри.
Та улыбнулась этой шутке.
Герствуд в довольно веселом настроении стал просматривать газету. Ему казалось, что с его плеч свалился тяжелый груз.
— Я схожу на несколько минут в бар, а потом пущусь в поиски, — сказал он, покончив с едой. — Завтра я буду искать целый день. Теперь, когда у меня больше свободного времени, мне кажется, легче будет что-нибудь найти.
С улыбкой вышел он из дому и отправился в бар на Уоррен-стрит. Шонеси был уже там, и компаньоны поделили общее имущество пропорционально своим долям. Герствуд провел в баре несколько часов, часа на три он выходил куда-то, и когда вернулся, от прежнего приподнятого настроения не осталось и следа. Бар порядком опротивел ему, но теперь, когда он прекращал свое существование, Герствуд искренне жалел об этом. Ему было грустно, что дело приняло такой оборот. Шонеси держал себя холодно и деловито. Когда пробило пять часов, он заметил:
— Ну вот, я думаю, нам пора подсчитать кассу и поделить выручку.
Так они и сделали. Обстановка бара была уже распродана раньше, и вырученная за нее сумма поделена между компаньонами.
— Ну, будьте здоровы! — сказал, наконец, Герствуд, делая над собой усилие, чтобы в последнюю минуту сохранить вежливость.
— Прощайте, — ответил Шонеси, не удостоив его даже взглядом.
Так прекратил свое существование бар на Уоррен-стрит.
Керри приготовила хороший обед, но Герствуд вернулся домой задумчивый и угрюмый.
— Ну? — пытливо взглянула на него Керри.
— Все кончено, — сказал Герствуд, снимая пальто.
Глядя на него, она старалась угадать, каковы же его денежные дела. Приступили к обеду, за которым они почти не разговаривали.
— А у тебя хватит денег, чтобы приобрести долю где-нибудь в другом месте? — спросила Керри.
— Нет, — ответил Герствуд. — Придется пока заняться чем-нибудь другим и скопить немного.
— Было бы очень хорошо, если бы тебе удалось найти службу, — сказала Керри, подстрекаемая тревогой и надеждой.
— Надеюсь, что найду, — задумчиво проговорил Герствуд.
Несколько дней после этого Герствуд каждое утро надевал пальто и уходил из дому. Во время поисков он вначале утешал себя мыслью, что с семьюстами долларов в кармане он может найти что-нибудь подходящее. Он подумал было обратиться на какой-нибудь пивоваренный завод и заручиться там поддержкой: он знал, что такие заводы часто сдают в аренду пивные, сохраняя в своих руках контроль над ними. Но потом сообразил, что в таком случае пришлось бы истратить несколько сот долларов на обстановку, и тогда у него не осталось бы ничего на текущие расходы. На жизнь уходило около восьмидесяти долларов в месяц.
— Нет, — решал он в минуты просветления, — из этого ничего не выйдет. Я должен поступить на работу и скопить денег.
Проблема достать работу казалась ему тем сложнее, чем больше он думал над нею. Искать место управляющего баром? Но где же он найдет это место? По газетным объявлениям никто не искал управляющих. Только долголетней службой или же купив половину или треть пая, можно было добиться такого места. Но денег на то, чтобы купить себе долю в совладении баром, который нуждался бы в особом управляющем, у него было слишком мало.
Тем не менее Герствуд приступил к поискам. Одет он был все еще хорошо, внешность у него была импонирующая, и она вводила людей в заблуждение. При виде этого холеного, полного, уже не молодого джентльмена каждый думал, что это, должно быть, вполне обеспеченный человек, от которого простому смертному может что-нибудь перепасть. Герствуду исполнилось сорок три года, он слегка располнел, и много ходить ему было не так-то легко. Он уже несколько лет не занимался никакими физическими упражнениями. Ноги у него уставали, плечи ныли, ступни к концу дня горели, хотя он везде, где можно, пользовался трамваем. Вставать и садиться без конца и то было утомительно.
От него не укрылось, что люди принимают его за человека состоятельного. Ему было ясно, что это только затрудняет его поиски. Конечно, он не жалел о том, что у него такой представительный вид, но ему было стыдно, что эта внешность так не соответствует его положению. Подумал он и об отелях, но тотчас же вспомнил, что у него нет никакого опыта в этой области и, что еще важнее, друзей, к которым он мог бы обратиться. Правда, у него были знакомые владельцы крупных отелей в разных концах Соединенных Штатов, включая и Нью-Йорк, но они знали о том, что произошло у Фицджеральда и Моя. Он не мог пойти к ним. Что же касается какой-либо другой работы — в оптово-бакалейной или москательной торговле, в страховых обществах и так далее, — то опять-таки у него не было опыта.
Идти куда-то и просить работы, дожидаться очереди в приемных, а потом ему, элегантному и солидному, признаться, что он ищет место, — нет, это невозможно. Его передергивало при одной мысли об этом.
Бесцельно слонялся Герствуд по городу, а так как настали холода, то как-то раз он зашел в вестибюль крупного отеля. Он знал, что всякий, кто прилично одет, может сколько угодно сидеть в мягких креслах вестибюлей. Отель «Бродвей-Сентрал» был одним из лучших в Нью-Йорке. С мучительным чувством Герствуд опустился в кресло. Подумать только, что он дошел до этого! В свое время он слышал, как бездельников, торчащих весь день в вестибюлях отелей, называют «грелками для кресел». И он так называл их в свое время. А теперь сам сидит здесь, несмотря на опасность встречи с кем-нибудь из старых знакомых, сидит, спасаясь от холода и усталости!
«Нет, так не годится! — сказал он себе. — Какой смысл уходить по утрам из дому, не подумав заранее, куда идти? Нужно сперва наметить определенные места и наведаться туда».
Ему пришло в голову, что он мог бы, пожалуй, найти место буфетчика в баре. Такие вакансии нередко попадаются. Но Герствуд поспешил отогнать от себя эту мысль. Буфетчиком! Он, бывший управляющий баром!
Ему надоело сидеть в вестибюле отеля, и около четырех часов он отправился домой. Входя в квартиру, Герствуд постарался придать себе деловой вид, но это была довольно жалкая попытка. Качалка в столовой так и манила к себе. Он тотчас опустился в нее с несколькими газетами, которые захватил по дороге, и погрузился в чтение.
Керри, занятая приготовлением обеда, проходя мимо Герствуда, заметила вскользь:
— Сегодня приходили за квартирной платой.
— Вот как, — отозвался Герствуд.
На лбу у него залегла маленькая морщинка: он вспомнил, что сегодня второе февраля и, значит, пора вносить квартирную плату. Герствуд опустил руку в карман за кошельком и впервые познал, что такое необходимость платить, когда нет никаких видов на будущее. Он посмотрел на пачку зеленых ассигнаций, как смотрит больной на единственное лекарство, еще способное спасти его. Потом медленно отсчитал двадцать восемь долларов.
— Вот возьми! — сказал он, подавая деньги Керри, когда та снова прошла мимо.
Он уткнулся в газеты и продолжал читать. О, какое это облегчение, какой отдых после долгих скитаний и тяжких дум! Потоки телеграфной информации были для него водами Леты. Они помогали ему хоть отчасти забыть о своих тревогах. Вот молодая женщина, красивая, если верить газетному портрету, подала в суд, требуя развода у своего богатого толстого мужа, владельца шоколадной фабрики в Бруклине. Вот другая заметка — об аварии судна среди льдов Принцева залива. Вот пространный и живой отдел новостей театрального мира: рецензии на состоявшиеся спектакли, отзывы о новых актерах, сообщения режиссеров о намеченных постановках… У Фанни Дэйвенпорт будет свой театр на Пятой авеню. Августин Дэйли ставит «Короля Лира». Герствуд прочел о том, что Вандербильты со своими друзьями отправляются во Флориду, открывая тем самым весенний сезон. В горах Кентукки произошла перестрелка между местными жителями.
И Герствуд все читал и читал, покачиваясь в качалке возле радиатора и дожидаясь обеда.

35. Усилия слабеют. Лицом к лицу с заботой

Утром Герствуд просмотрел газеты, внимательно проштудировал объявления торговых фирм и сделал несколько отметок у себя в записной книжке. Затем он принялся за отдел «Спрос на мужскую рабочую силу», но с весьма и весьма неприятным чувством. К его услугам был целый день, очень долгий день, в течение которого можно было что-нибудь найти, и газета должна в этом помочь. Он пробегал глазами длинные столбцы объявлений, где главным образом упоминались пекари, грузчики, повара, наборщики, возчики и так далее. Только два объявления показались ему более или менее интересными: требовались кассир для мебельного магазина и агент для фирмы, производящей виски. О таких фирмах он почему-то раньше не подумал и теперь решил тотчас же наведаться по указанному адресу.
Фирма, о которой шла речь, называлась «Олсбери и Кo. Производство виски».
Герствуда тотчас же провели к управляющему конторой.
— Доброе утро, сэр! — приветствовал его тот, предполагая, что перед ним иногородний заказчик.
— Доброе утро! — ответил Герствуд. — Если я не ошибаюсь, вы давали объявление, что вам требуется агент.
— А! — вырвалось у управляющего, который только сейчас понял, в чем дело. — Да, да, мы давали такое объявление.
— Я решил зайти к вам, — с достоинством продолжал Герствуд, — так как у меня есть некоторый опыт работы в этой отрасли.
— Гм. Вот как? — промычал управляющий. — А какой у вас опыт, разрешите узнать?
— Я, видите ли, управлял раньше крупным баром, а в последнее время был владельцем бара на углу Уоррен и Гудзон-стрит.
— Так, так, — произнес управляющий.
Герствуд молчал и дожидался ответа.
— Да, нам нужен агент, но я не думаю, чтобы наше предложение могло заинтересовать вас.
— Я понимаю, — сказал Герствуд. — Но, видите ли, сейчас мне не приходится выбирать. И если место свободно, я охотно возьму его.
Управляющий фирмой не слишком тепло отнесся к этому «мне не приходится выбирать». Ему нужен был человек, который не стал бы думать о выборе или о чем-то лучшем, а главное, не такой пожилой. Он имел в виду какого-нибудь молодого, расторопного юношу, который рад был бы усердно работать за самое скромное вознаграждение. Герствуд совсем не понравился ему. У него был более важный вид, чем у самих владельцев фирмы.
— Что ж, — заявил управляющий, — мы с удовольствием обсудим вашу кандидатуру. Окончательно мы решим лишь через несколько дней. А пока что я предложил бы вам предоставить нам рекомендации.
— Хорошо, — согласился Герствуд.
Кивнув на прощанье, он вышел из кабинета управляющего.
Дойдя до угла, он заглянул в записную книжку, где у него был записан адрес мебельной фирмы. Это оказалось на Двадцать третьей улице, и Герствуд немедленно отправился туда. Фирма была маленькая, контора неказистая, служащие сидели без дела и, судя по всему, получали ничтожное жалованье. Герствуд посмотрел в окно и прошел мимо, решив, что сюда обращаться не стоит.
«Наверно, им нужна барышня, которой будут платить долларов десять в неделю», — подумал он.
В час дня он вспомнил, что не ел с утра, и зашел в ресторан на Медисон-сквер. Там он принялся размышлять, куда бы еще пойти в этот день. Он устал. Было холодно, ветер нагнал тучи. По другую сторону Медисон-сквер высились огромные отели, окна которых выходили на оживленную улицу. Герствуд решил зайти в один из этих отелей и посидеть в вестибюле. Там было тепло и светло. Накануне он был в отеле «Бродвей-Сентрал» и не встретил там никого из знакомых. Он надеялся, что и здесь никого не встретит. Найдя свободное место на одном из красивых плюшевых диванов, у окна, выходившего на кипевший жизнью Бродвей, Герствуд сел и задумался.
И снова положение показалось ему не таким уж безнадежным. Удобно сидя на диване и глядя на улицу, он находил утешение в тех нескольких сотнях долларов, которые еще оставались у него в бумажнике. Здесь, в вестибюле роскошного отеля, можно было на время забыть об утомительных поисках и-негостеприимных улицах. Но, конечно, это было лишь бегством от более тяжелого к менее тяжелому. Тяжесть на душе и отчаяние не проходили. Медленно тянулись минуты. Час казался бесконечно долгим. Герствуд заполнял его наблюдениями над обитателями отеля, которые то приходили, то уходили, и теми пешеходами за окном на Бродвее, чье благополучие сразу можно было угадать по их одежде и настроению. Пожалуй, впервые в Нью-Йорке у него было достаточно досуга, чтобы созерцать все это. Оставшись поневоле праздным, он с любопытством следил за деятельностью других. Как веселы эти молодые люди, и как хороши женщины! Как они прекрасно одеты! И у каждого, очевидно, есть какая-то цель, к которой он торопился. Он подмечал кокетливые взгляды, которые бросали по сторонам девушки ослепительной красоты. О, какие деньги нужны для того, чтобы поддерживать с ними знакомство! Об этом Герствуд был отлично осведомлен. Когда-то он мог себе это позволить. Как давно это было!
Где-то часы пробили четыре. Рановато еще, но все же Герствуд решил идти домой.
Возвращение на квартиру было связано с мыслью, что Керри заподозрит его в безделье, если он будет приходить чересчур рано. Он и не думал, что так скоро пойдет домой, но уж слишком томительно тянулось время. Там, дома, он был у себя. Он мог сидеть в качалке и читать. Там у него перед глазами не было соблазнительной картины шумного, хлопотливого Бродвея. Там у него были газеты. И Герствуд отправился домой. Керри была одна; она читала при скудном свете угасавшего дня.
— Ты испортишь себе глаза, — сказал Герствуд, увидев ее.
Сняв пальто, он счел необходимым рассказать ей о событиях дня.
— Я был на одном оптовом складе виски, — сказал он. — Возможно, что я получу там место.
— Вот было бы славно!
— Да, это было бы неплохо, — согласился с нею Герствуд.
Каждый вечер, проходя мимо киоска на углу, он брал у газетчика две газеты — «Ивнинг уорлд» и «Ивнинг сан». И теперь, с газетами в руках, он, не останавливаясь, прошел мимо Керри.
Придвинув качалку поближе к батарее отопления, он зажег свет. Дальше все пошло, как накануне. Опять его затруднения и тревоги растворились в газетных заметках, которыми он жадно упивался.
Следующий день оказался еще более тягостным, так как Герствуд не мог придумать, куда бы ему пойти. Все, что он видел в отделе объявлений (а читал он их до десяти часов утра), не подходило ему. Герствуд чувствовал, что отправиться на поиски необходимо, но уже самая мысль об этом вызывала в нем содрогание. Куда же идти?
— Не забудь оставить мне денег на хозяйство, — спокойно сказала Керри.
У них было заведено, что он каждую неделю выдавал ей двенадцать долларов на хозяйство. Услышав слова Керри, Герствуд подавил легкий вздох и полез в карман за кошельком. И страх снова охватил его. Он все черпает и черпает из своего скудного запаса, а поступлений — никаких!
«Боже, — сказал он про себя. — Так дальше не может продолжаться».
Однако Керри он ничего не сказал. Та и сама чувствовала, что напоминание о деньгах расстроило его. Вскоре каждый расход будет равносилен катастрофе.
«Но чем же я виновата? — со своей стороны, спрашивала она себя. — Почему я должна так мучиться?»
Герствуд вышел и снова направился к Бродвею. Нужно было придумать, куда идти. Но вскоре он очутился у «Грэнд-отеля» на Тридцать первой улице. В этом отеле был чрезвычайно уютный вестибюль. Герствуд продрог, так как прошел пешком около двадцати кварталов.
«Надо зайти в парикмахерскую», — решил он.
Таким образом, он нашел повод посидеть здесь после бритья.
Опять время потянулось бесконечно медленно, и Герствуд рано вернулся домой. Так продолжалось несколько дней. Каждый раз его терзала мысль о необходимости искать работу, и каждый раз отвращение к этим поискам, уныние и стыд гнали его в отель, где он часами просиживал без дела.
А потом три дня подряд свирепствовала снежная буря, и Герствуд вовсе не выходил из дому. Началось с того, что однажды под вечер повалил большими рыхлыми хлопьями снег. Утром он все еще падал, но подул сильный ветер, и газеты предупреждали о надвигающемся буране. Сидя в столовой у окна, Герствуд смотрел на устилавший улицу мягкий белый покров.
— Я, пожалуй, сегодня не пойду в город, — сказал он за завтраком Керри. — В газетах пишут, что будет метель.
— Мне сегодня опять не привезли угля, — сказала Керри, заказывавшая топливо мешками.
— Я пойду и узнаю, в чем дело, — вызвался Герствуд, впервые предлагая ей свою помощь.
Его услужливость объяснялась тем, что он хотел как-то оправдать свое желание остаться дома.
Снег падал целые сутки, и город начал страдать от того, что почти весь транспорт вышел из строя. Газеты в ярких красках описывали безвыходное положение нью-йоркской бедноты.
А Герствуд сидел возле теплой батареи в углу и читал. Он старался даже не думать о поисках работы. Ужасная метель, остановившая все дела, избавляла его от этой необходимости. Уютно сидя в качалке, Герствуд грел ноги и читал. Его благодушие вызывало у Керри тревогу. Как бы ни был силен буран, она все же далеко не была уверена, что Герствуд правильно поступает, нежась в полном безделье. Слишком философски он относится к своему положению!
А Герствуд все читал и читал, почти не обращая внимания на Керри, которая хлопотала по дому и почти не разговаривала, чтобы не беспокоить его.
На следующий день все еще валил снег, на третий день тоже, и притом сильно похолодало. Считаясь с предупреждениями газет, Герствуд сидел дома. Однако он вызывался теперь кой-чем помочь Керри. Раз он пошел вместо нее в мясную лавку, в другой раз — в зеленную. Эти маленькие услуги нисколько не тяготили его. Они создавали у него ощущение, что он не совсем бесполезен; напротив, шутка ли — ходить по лавкам в такую погоду!
На четвертый день прояснилось, и газеты сообщили, что буран миновал. И все же Герствуд по-прежнему сидел дома, оправдываясь тем, что улицы непроходимо грязны.
Лишь в полдень он наконец расстался с газетами и двинулся в путь. Слегка потеплело, и снег на тротуарах развезло. Герствуд направился к Четырнадцатой улице, сел в трамвай и взял пересадочный билет на Бродвей. Он нашел в газете объявление об одном питейном заведении на Перл-стрит. Однако, подъезжая к отелю «Бродвей-Сентрал», Герствуд вдруг передумал.
«Какой смысл ехать туда, — рассуждал он, глядя на снег и слякоть. — В долю я все равно не могу вступить. Тысяча шансов против одного, что все это будет напрасно. Выйду, пожалуй». И вышел. В вестибюле отеля он сел в кресло и опять задумался над тем, что бы предпринять.
В то время, как Герствуд сидел, углубившись в свои мысли, довольный тем, что находится в тепле, в вестибюле показался хорошо одетый джентльмен, остановился, пристально посмотрел на Герствуда, точно желая проверить свою память, и подошел ближе.
Герствуд сразу узнал Карджила, владельца больших скаковых конюшен в Чикаго. В последний раз он видел этого человека в день выступления Керри в любительском спектакле. Он вспомнил, как этот самый Карджил вместе с женой подошел поздороваться с ним.
Герствуд был чрезвычайно смущен. По выражению его глаз чувствовалось, что он переживает тяжелые минуты.
— Да ведь это Герствуд! — воскликнул Карджил.
Он узнал своего бывшего приятеля, но искренне пожалел, что не узнал его раньше, ибо тогда мог бы избежать неприятной встречи.
— Да, это я, — сказал Герствуд. — Как поживаете?
— Очень хорошо, — ответил Карджил, стараясь придумать, о чем бы заговорить. — Вы остановились в этом отеле?
— Нет, я только назначил здесь свидание одному человеку.
— Я слышал, что вы покинули Чикаго. Я все удивлялся, куда это вы пропали.
— О, я уже давно живу здесь, — ответил Герствуд, думая лишь о том, как бы поскорее отделаться от своего собеседника.
— Дела идут хорошо, надеюсь?
— Прекрасно.
— Очень рад слышать, — сказал Карджил.
Несколько секунд они смущенно разглядывали друг друга.
— Ну, я пойду наверх. Меня там ждут, — сказал наконец Карджил. — Будьте здоровы!
Герствуд кивнул на прощание.
— Проклятие! — пробормотал он, направляясь к двери. — Я так и знал, что это случится!
Герствуд прошел несколько кварталов и посмотрел на часы. Было только еще половина второго. Он старался придумать, куда бы пойти, где бы еще поискать работы. Погода была скверная, и Герствуду хотелось поскорее очутиться дома. Наконец, почувствовав, что ноги у него озябли и промокли, он сел в трамвай, который доставил его на Пятьдесят девятую улицу. Куда ехать, ему было безразлично. Выйдя из вагона, он направился в обратную сторону по Седьмой авеню. Но слякоть была совершенно невозможная, и бродить без всякой цели стало невыносимо. Герствуду казалось, что он простудился.
Подойдя к углу, он стал дожидаться трамвая, направлявшегося на Южную сторону. Нет, в такой день нельзя ходить по улицам. Он поедет домой.
Керри была изумлена, увидя его уже в четверть третьего дома.
— Погода мерзкая, — только и сказал он.
Потом он снял пиджак и переобулся.
Ночью у Герствуда начался сильный озноб, и он принял хинин. Его лихорадило до утра, и он, естественно, сидел весь день дома, а Керри ухаживала за ним. Во время болезни он становился беспомощным; к тому же вид у него на сей раз был весьма неприглядный: он лежал нечесаный, в каком-то бесцветном халате. Тусклые глаза глядели мрачно, и он казался теперь почти стариком. Керри все видела, и, конечно, это не могло ей нравиться. Ей хотелось проявить доброту и сочувствие, но что-то в нем удерживало ее на расстоянии.
К вечеру у Герствуда был такой ужасный вид, что Керри сама предложила ему лечь в постель.
— Ложись-ка ты сегодня один, — посоветовала она. — Ты будешь лучше себя чувствовать. Я сейчас постелю тебе.
— Хорошо, — согласился Герствуд.
А Керри возилась с постелью и в отчаянии спрашивала себя: «Что же будет? Что это за жизнь?»
Еще днем, когда Герствуд сидел, сгорбившись, у батареи и читал газеты, Керри прошла мимо и, взглянув на него, нахмурилась. Она вышла в гостиную, где было не так тепло, как в столовой, опустилась на стул у окна и расплакалась. Неужели жизнь кончена? Неужели ей суждено до гроба оставаться с человеком, который бездельничает и к тому же совсем равнодушен к ней? Всю свою молодость провести взаперти в этих клетушках? Ведь в конце концов она превратилась просто в служанку Герствуда! От слез у нее покраснели глаза, и, когда, приготовив постель, она зажгла газ и позвала Герствуда, тот обратил на это внимание.
— Что с тобой, Керри? — спросил он, пристально вглядываясь в нее.
Его голос звучал хрипло, волосы были взлохмачены, и это придавало ему крайне неприглядный вид.
— Ничего, — чуть слышно ответила Керри.
— Ты плакала?
— И не думала даже!
Он догадывался, что ее слезы вызваны отнюдь не любовью к нему.
— Не надо плакать, — сказал он, укладываясь в постель. — Вот увидишь, все еще уладится!
Дня через два Герствуд был уже снова на ногах, но, так как погода все еще была отвратительная, он остался дома. Газетчик-итальянец приносил ему утренние газеты, и Герствуд прилежно прочитывал их.
После этого он несколько раз бывал в городе, но, повстречавшись снова с кем-то из старых друзей, уже не чувствовал себя уютно в вестибюлях отелей.
Теперь он стал рано возвращаться домой и в конце концов перестал даже притворяться, будто ищет работу. Зима не подходящее время для таких поисков.
Сидя почти весь день дома, Герствуд, конечно, видел, как Керри ведет хозяйство. В роли домашней хозяйки она далеко не была совершенством, и ее мелкие отступления от принципа бережливости привлекли внимание Герствуда. Раньше, пока просьбы о деньгах не стали для Герствуда мукой, он ничего не замечал. Теперь же, сидя дома без дела, он с удивлением думал о том, как быстро мчатся недели. А Керри каждый вторник требовала денег.
— Ты думаешь, что мы живем достаточно экономно? — спросил он в один из таких вторников.
— Я делаю все, что могу, — ответила Керри.
На этом разговор окончился. Но на следующий день Герствуд снова спросил:
— Ты когда-нибудь ходила на рынок Гензевурт?
— Я даже и не знала, что такой существует, — ответила Керри.
— Вот видишь, а между тем говорят, что там продукты значительно дешевле.
Керри не обратила никакого внимания на это указание. Такие вещи не интересовали ее.
— Сколько ты платишь за фунт мяса? — как-то спросил Герствуд.
— Разные бывают цены, — ответила Керри. — Филейная часть для бифштекса стоит, например, двадцать два цента фунт.
— А ты не находишь, что это очень дорого?
В том же духе продолжал он расспрашивать ее и о других продуктах, пока это не превратилось у него в какую-то манию. Герствуд узнавал цены и хорошенько запоминал их.
Вместе с тем он стал проявлять все большие способности в качестве посыльного. Началось, конечно, с мелочей. Однажды, когда Керри надевала шляпу, Герствуд остановил ее:
— Куда ты идешь, Керри?
— В булочную, — ответила она.
— Давай-ка я схожу, — предложил он.
Керри охотно согласилась, и Герствуд пошел за хлебом.
Каждый день под вечер, отправляясь на угол за газетами, он спрашивал ее:
— Тебе, может, что-нибудь нужно?
Постепенно Керри привыкла пользоваться его услугами. Но зато она лишилась своих еженедельных двенадцати долларов.
— Дай мне сегодня на хозяйство, — сказала она как-то утром, во вторник.
— Сколько тебе нужно? — спросил Герствуд.
Керри великолепно поняла смысл этого вопроса.
— Долларов пять, — ответила она. — Я задолжала за уголь.
Несколько позже, в тот же день, Герствуд заметил:
— Итальянец на углу продает уголь как будто дешевле, кажется, по двадцать пять центов за бушель. Я буду покупать у него.
Керри отнеслась к этому с полным равнодушием.
— Хорошо, — сказала она.
А потом уже пошло:
— Джордж, у нас весь уголь вышел.
Или:
— Джордж, сходи принеси мяса к обеду.
Герствуд узнавал во всех подробностях, что именно требуется, и отправлялся за покупками. Но следом за экономией пришла скаредность.
— Я купил только, полфунта говядины, — сказал он, как-то возвращаясь с газетами. — По-моему, мы никогда всего не съедаем.
Эта отвратительная мелочность изводила Керри. Она омрачала ее существование, наполняла тоской ее душу. О, как страшно изменился этот человек! Целый день он сидел дома на одном и том же месте и все читал и читал свои газеты. Казалось, мир потерял для него всякий интерес. Лишь изредка он выходил из дому, если была хорошая погода, — иногда часа на четыре, на пять, обычно между одиннадцатью и четырьмя.
Керри со всевозрастающей неприязнью и презрением наблюдала за ним.
Герствудом овладела полная апатия, так как он не видел выхода из создавшегося положения. С каждым месяцем его денежные запасы таяли. Теперь у него оставалось лишь пятьсот долларов, и он так цеплялся за них, словно эта сумма могла до бесконечности отдалять нужду. Сидя все время дома, он решил, что не стоит носить хорошее платье, и надевал какой-нибудь старенький костюм. Впервые это случилось, когда наступила плохая погода, но тогда он счел нужным извиниться перед Керри.
— Сегодня такая отвратительная погода, что я решил надеть что-нибудь из старых вещей, — сказал он.
А потом это уже вошло в привычку.
Раньше он имел обыкновение платить пятнадцать центов за бритье и десять оставлять мастеру «на чай». В первом порыве отчаяния он сразу урезал чаевые до пяти центов, а затем и совсем свел их на нет. Через некоторое время, однако, он решил побриться в более дешевой парикмахерской, где брали лишь десять центов. Убедившись, что там бреют вполне удовлетворительно, он стал ходить туда. Вскоре он перестал бриться каждый день. Сперва брился через день, потом через два дня, потом — лишь раз в неделю. К субботе он весь обрастал щетиной.
И, конечно, по мере того как этот человек терял к себе уважение, теряла уважение к нему и Керри. Она не могла понять, что случилось с Герствудом. Ведь у него еще оставалось немного денег, у него был в запасе вполне приличный костюм, и, когда Герствуд аккуратно одевался, он все еще неплохо выглядел.
Керри ни на минуту не забывала о том, какую борьбу ей самой пришлось выдержать в Чикаго, но она не забывала также, что не прекращала поисков работы и не сдавалась до конца. А этот человек и не пытается что-либо сделать. Он перестал даже заглядывать в газетные объявления.
И наконец у нее однажды вырвалось то, о чем она думала постоянно.
— Для чего ты кладешь так много масла в жаркое? — спросил как-то Герствуд, околачивавшийся на кухне.
— Чтобы оно было вкуснее, — ответила Керри.
— Масло нынче чертовски дорого, — пробормотал он.
— О, ты не стал бы обращать внимания на это, если бы работал! — возразила Керри.
Герствуд тотчас умолк и вернулся к своим газетам. Но ответ Керри еще долго сверлил его мозг. Ему впервые случилось услышать от нее такую резкую отповедь.
В тот вечер Керри приготовила себе постель в гостиной. Это было необычно. Войдя в спальню, Герствуд, по своему обыкновению, улегся, не зажигая света. И только тогда обнаружил, что Керри нет.
«Как странно! — подумал он. — Может быть, она читает и еще не ложилась?»
Больше он не думал об этом и тотчас заснул, а наутро убедился, что Керри нет рядом с ним.
Как ни странно, но этот инцидент не вызвал никаких разговоров.
На другой день с приближением ночи Керри заметила:
— У меня сегодня что-то голова болит. Я лучше буду спать одна.
— Как хочешь, — сказал Герствуд.
На третью ночь Керри уже без всяких объяснений приготовила себе постель в гостиной. Это было жестоким ударом для Герствуда, но он все-таки не сказал ни слова.
«Ладно, пусть спит одна», — решил он, но при этом невольно нахмурился.

36. По наклонной плоскости. Призрак удачи

Супруги Вэнс, возвратившиеся в Нью-Йорк еще к рождеству, не забыли Керри, но они, вернее, миссис Вэнс, не навестили ее по той причине, что она не сообщила им своего адреса. Керри переписывалась с миссис Вэнс лишь до тех пор, пока они с Герствудом жили на Семьдесят восьмой улице, — таков уж был ее характер. Но когда они были вынуждены переселиться на Тринадцатую улицу, она стала думать, как бы ей не давать нового адреса. Она боялась, что ее приятельница догадается по этому переезду о той перемене к худшему, которая произошла в их положении. И, ничего не придумав, Керри с сожалением оборвала переписку с миссис Вэнс. А та, не зная, чем объяснить молчание приятельницы, решила, что Керри, по всей вероятности, уехала из Нью-Йорка и что едва ли они когда-нибудь увидятся. Велико было поэтому ее удивление, когда она столкнулась с Керри на Четырнадцатой улице, куда случайно отправилась за покупками. Керри пришла туда с той же целью.
— Как, миссис Уилер, это вы? — воскликнула миссис Вэнс, окидывая Керри быстрым взглядом. — Где же вы пропадали? Почему вы ни разу не зашли ко мне? Я не переставала спрашивать себя, что могло с вами статься. Право, я…
— Я очень рада вас видеть, — сказала Керри, обрадовавшись и вместе с тем сильно смутившись. Вот уж не вовремя встретила она миссис Вэнс! — Мы живем здесь неподалеку. Я все время собиралась побывать у вас. Где же вы сейчас обитаете?
— На Пятьдесят восьмой улице, дом двести восемнадцатый, — ответила миссис Вэнс. — Это почти на углу Седьмой авеню. Так вы зайдете к нам? — снова спросила она.
— Непременно зайду, — обещала Керри. — Поверьте, мне тоже хотелось повидать вас. Я знаю, что давно уже следовало это сделать, мне даже стыдно, честное слово. Но, знаете ли…
— А вы где живете? — перебила ее миссис Вэнс.
— Тринадцатая улица, сто двенадцать, на Западной стороне, — неохотно ответила Керри.
— О, ведь это совсем близко отсюда! — воскликнула ее приятельница.
— Да, — подтвердила Керри. — Вы должны как-нибудь зайти ко мне.
— Ну и хороши же вы! — снова попрекнула ее миссис Вэнс и рассмеялась.
Однако во время разговора она успела заметить, что Керри как-то изменилась внешне. И к тому же этот новый адрес…
Все же она очень любила Керри и, как всегда, хотела покровительствовать ей.
— Зайдемте со мной на минутку сюда, — сказала она, потянув Керри в универсальный магазин.
Когда Керри вернулась домой, Герствуд, по обыкновению, сидел в качалке и читал. К своему положению он, видимо, относился с исключительной беспечностью. Он не брился уже, по крайней мере, четыре дня.
«А вдруг зашла бы миссис Вэнс и застала его в таком виде!» — подумала Керри.
Она горестно покачала головой. Положение становилось совершенно невыносимым.
В порыве отчаяния она спросила за обедом:
— Что слышно о том оптовом складе, где тебе обещали место? Помнишь, ты мне как-то рассказывал?
— Ничего из этого не вышло, — ответил Герствуд. — Им не нужен человек, не имеющий опыта.
Керри прекратила разговор, чувствуя, что не в силах ничего больше сказать.
— Я встретила сегодня миссис Вэнс, — промолвила она через некоторое время.
— Вот как? — отозвался Герствуд.
— Да. Они снова в Нью-Йорке. У нее очень элегантный вид.
— Что ж, она может себе это позволить, пока у ее мужа есть деньги, — сказал Герствуд. — У него доходное местечко.
Он снова уткнулся в газету и не заметил бесконечно усталого и разочарованного взгляда, который бросила на него Керри.
— Миссис Вэнс обещала зайти к нам, — сказала Керри.
— Однако она что-то долго собиралась. Ты не находишь? — заметил Герствуд с некоторым сарказмом.
Он не питал особой симпатии к миссис Вэнс, считая ее мотовкой.
— Как сказать, — ответила Керри, рассерженная его тоном. — Быть может, я сама не хотела, чтобы она приходила.
— Уж больно она легкомысленна, — многозначительно произнес Герствуд. — За нею может угнаться лишь тот, у кого уйма денег.
— Насколько я вижу, мистеру Вэнсу это совсем не в тягость, — парировала Керри.
— Сейчас, может, и нет, — упрямо сказал Герствуд, прекрасно понявший намек Керри. — Но его жизнь еще не кончена. Мало ли что может случиться. Он тоже может сесть на мель, да еще как.
На его лице появилось гаденькое выражение, он ехидно подмигнул, как бы злорадно предвкушая крах всех этих счастливцев. А его собственное положение — это совсем другое дело; тут все образуется.
В этом сказывались последние остатки его прежней самоуверенности и независимости. Проводя все дни дома, читая о деятельности других людей, Герствуд временами вновь ощущал прилив энергии и былой самонадеянности. Тогда он забывал о том, как томительно шататься без толку по улицам, каким чувством унижения сопровождаются поиски работы. Он вдруг гордо выпрямлялся, словно говоря себе:
«О, я еще на что-то гожусь. Я не совсем пропащий человек. Стоит мне только захотеть, и я многого могу достигнуть».
В такие минуты он тщательно одевался, брился, натягивал перчатки и пускался в путь, испытывая жажду какой-нибудь деятельности. Но брел он без всякой определенной цели. Он выходил из дома под влиянием настроения. Он просто чувствовал потребность выйти на улицу и что-то делать.
Но в таких случаях у него уплывали деньги. Он знал несколько мест, где играли в покер. У него были знакомые в барах поблизости от ратуши. Повидаться с кем-нибудь из них и поболтать — это уже вносило какое-то разнообразие в его жизнь.
Когда-то Герствуд довольно удачно играл в покер. Случалось, что в кругу друзей он выигрывал сотню долларов, а то и больше. В те времена, однако, такая сумма была лишь чем-то вроде острой приправы к самой игре, ибо не в выигрыше было дело. И теперь Герствуду снова пришла в голову мысль о покере.
«Я мог бы, пожалуй, выиграть сотню-другую долларов. Ведь я еще не разучился играть!» — подумал он.
Надо отдать ему справедливость: эта мысль приходила ему в голову много раз, прежде чем он решился ее осуществить.
Первый игорный зал, в который он попал, находился над каким-то кабачком на Уэст-стрит, неподалеку от одной из переправ. Герствуд уже не раз бывал здесь. Играли за несколькими столами, и Герствуд некоторое время довольствовался ролью наблюдателя. Он заметил, что в банке, несмотря на мелкие ставки, набралась сравнительно крупная сумма.
— Сдайте-ка и мне, — сказал он перед раздачей.
Он придвинул себе стул и посмотрел в карты. Остальные партнеры исподтишка внимательно изучали новичка.
Вначале Герствуду не везло. Ему досталось пять разных карт, не оставлявших даже надежды что-либо прикупить. Игра между тем завязалась.
— Я пасую, — сказал он.
При таких картах невольно приходилось жертвовать первоначальной ставкой.
Но потом ему шла приличная карта, и в конце концов он ушел, унося в кармане выигрыш в несколько долларов.
На другой день Герствуд вернулся, ища развлечения и наживы. На этот раз он, на свою беду, получил при сдаче карт трех королей. Напротив него сидел молодой ирландец воинственного вида, из тех, что околачиваются в Таммани-холл. Ему досталась лучшая карта. Герствуд был удивлен настойчивостью, с какой его противник повышал ставки, и его хладнокровием. «Если этот субъект решился на блеф, он делает это очень искусно», — подумал Герствуд. Он начал сомневаться в своей карте, но внешне сохранял или старался сохранять полную невозмутимость, помогавшую ему в прежние времена обманывать иных психологов игорного стола, которые не руководствуются реальными данными, а предпочитают читать чужие мысли и угадывать настроения. Он не мог побороть в себе трусливую мысль, что карта у противника, возможно, лучше, чем у него, что тот будет упорствовать до конца и вытянет у него все до последнего доллара, если он сам вовремя не отступит. А все-таки почему не сорвать большой куш — ведь карта превосходная? Почему не повысить еще?
— Ставлю еще три, — сказал молодой ирландец.
— Пусть уж будут все пять, — отозвался Герствуд, пододвигая в банк стопочку фишек.
— И еще столько же! — сказал его противник, в свою очередь, прибавляя в банк стопочку красных фишек.
— Разрешите мне еще фишек, — попросил Герствуд, обращаясь к крупье, и протянул ему ассигнацию.
Молодой ирландец насмешливо осклабился, когда Герствуд, получив фишки, покрыл ставку.
— Еще пять! — сказал ирландец.
У Герствуда на лбу выступила испарина. Игра все больше и больше втягивала его, и он зашел в ней слишком далеко, особенно если учесть состояние его финансов. В банке было уже шестьдесят долларов его кровных денег.
По натуре Герствуд далеко не был трусом, но при мысли, что может сразу столько потерять, он почувствовал какую-то слабость во всем теле. В конце концов он сдался. Он больше не доверял своей хорошей карте.
— Что у вас? — спросил он у партнера, закрывая игру.
— Тройка и пара, — ответил тот, показывая карты. Руки Герствуда бессильно опустились.
— А я уж думал, что поймал вас, — еле слышно пробормотал он.
Молодой человек загреб все фишки, а Герствуд вышел из комнаты. Спускаясь по лестнице, он остановился и пересчитал деньги.
— Триста сорок долларов, — прошептал он.
Как много денег ушло у него с тех пор, как закрылся бар!
Вернувшись домой, он принял твердое решение больше не играть в карты.
Керри не забыла обещание миссис Вэнс навестить ее и попыталась еще раз воздействовать на Герствуда. Дело было в его внешности. В этот день, придя домой, он, по обыкновению, переоделся в старый костюм, в котором проводил теперь все время.
— Ну, скажи, пожалуйста, зачем только ты надеваешь это старье? — спросила Керри.
— А какой смысл носить дома хороший костюм? — вопросом же ответил Герствуд.
— Мне кажется, что в приличном костюме ты и сам чувствовал бы себя лучше. И ведь к нам может кто-нибудь зайти, — добавила она.
— Кто, например?
— Да хотя бы миссис Вэнс.
— Ей незачем видеть меня, — угрюмо отозвался Герствуд.
Подобное отсутствие самолюбия и интереса к чему бы то ни было, кроме газет, вызвало в Керри возмущение, граничащее с ненавистью.
«Вот так и сидит целыми днями! — подумала она. — „Ей незачем видеть меня!“ Да как ему не стыдно?»
Но наибольшую горечь Керри испытала в тот день, когда миссис Вэнс в самом деле зашла проведать свою бывшую приятельницу. Она ходила по магазинам и решила заглянуть к Керри. Поднявшись по довольно жалкой лестнице, она постучалась.
К ее огорчению, Керри не оказалось дома. Герствуд отпер дверь, предполагая, что это она возвращается домой. При виде миссис Вэнс он растерялся. Потухшая было гордость снова вспыхнула в нем.
— А, миссис Вэнс! — насилу произнес он. — Здравствуйте!
— Здравствуйте! — отозвалась миссис Вэнс, не веря своим глазам.
Она сразу заметила, как сильно он смутился. Он мялся, не зная, предложить ли гостье войти или нет, и та продолжала стоять в дверях.
— Ваша супруга дома? — спросила она.
— Нет, Керри куда-то вышла, — ответил он. — Вы, может быть, зайдете? Она скоро вернется.
— Н-нет, я очень тороплюсь, — ответила миссис Вэнс, поняв, как изменилась жизнь ее друзей. — Я хотела заглянуть на минутку, так как была поблизости, но остаться я никак не могу. Пожалуйста, передайте вашей супруге, что я очень прошу ее навестить меня.
— Передам, — сказал Герствуд, отступая назад. Он почувствовал большое облегчение, когда гостья ушла. Ему было так стыдно, что, усевшись в качалку, он слабо сжал переплетенные пальцы и задумался.
Керри подходила к дому с противоположной стороны, и ей показалось, что она издали видит удаляющуюся миссис Вэнс. Но, как ни напрягала она зрение, она все же не была уверена в этом.
— Кто-нибудь заходил к нам сейчас? — был первый вопрос, который она задала Герствуду.
— Да, — с виноватым видом ответил он, — заходила миссис Вэнс.
— И она видела тебя? — спросила Керри тоном, в котором выразилось все овладевшее ею отчаяние.
Этот тон обжег Герствуда, как удар хлыста. Он насупился.
— Если у нее есть глаза, то она меня видела, — ответил он. — Я открывал ей дверь.
— О! — вырвалось у Керри, и она нервно сжала пальцы в кулак. — Она что-нибудь просила передать?
— Нет, ничего, — ответил Герствуд. — Она не могла остаться, сказала, что у нее нет времени.
— И ты показался ей в таком виде? — воскликнула Керри, отбросив свою обычную сдержанность.
— Ну, и что же из этого? — в свою очередь, обозлился Герствуд. — Откуда я мог знать, что она вздумает прийти?
— Ты прекрасно знал, что она может прийти! — сказала Керри. — Я тебя предупреждала, я говорила тебе, что она обещала зайти! Сколько раз я просила тебя надевать другой костюм! О, какой ужас!
— Да оставь, пожалуйста! — проворчал Герствуд. — Что за беда? Ты все равно не можешь водить знакомство с нею: она слишком богата.
— А кто тебе говорил, что я этого хочу? — вспылила Керри.
— Ну, ты так ведешь себя: устраиваешь сцены из-за того, как я одет. Можно подумать, что я совершил…
Керри не дала ему кончить.
— Да, ты прав! Я не могла бы дружить с нею… даже если бы мне этого очень хотелось. Но кто в том виноват? Хорошо тебе, сидя тут в полном безделье, указывать, с кем мне водить знакомство и с кем не водить! Ты бы лучше пошел искать работу!
Это было как гром среди ясного неба.
— А тебе-то что за дело? — почти выкрикнул Герствуд, вставая. — Я плачу за квартиру, не так ли? Я доставляю…
— Да, ты платишь за квартиру, — спокойно ответила Керри. — Послушать тебя, так можно подумать, что на свете только и радости, что сидеть здесь, в квартире! Вот уже три месяца, как ты сидишь тут, и за это время ты палец о палец не ударил, чтобы сделать хоть что-нибудь, — только суешься вечно не в свое дело на кухне! И зачем понадобилось тебе жениться на мне?
— Я вовсе не женился на тебе! — огрызнулся Герствуд.
— То есть как не женился? А что же в таком случае было в Монреале? — с изумлением спросила Керри.
— Что бы там ни было, можешь забыть об этом, — ответил Герствуд. — Факт тот, что никакой женитьбы не было. Будто ты сама не знаешь!
Несколько секунд Керри смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она была уверена, что связана с Герствудом самым настоящим браком.
— Зачем же ты лгал мне? — спросила она. — Зачем ты силой заставил меня бежать с тобой?
Последние слова прозвучали почти как рыдание.
— Заставил бежать! — повторил Герствуд, презрительно кривя губы. — Кто тебя заставлял?
— О! — только вскрикнула Керри, не выдержав. — О! О! — снова вырвалось у нее из груди, и она выбежала в гостиную.
А Герствуд был разгорячен и окончательно стряхнул с себя оцепенение. Это была для него изрядная встряска, моральная и физическая. Он потер лицо и растерянно оглянулся. Затем вышел и стал переодеваться.
Из комнаты, где находилась Керри, не доносилось ни звука. Услышав, что Герствуд одевается, она подавила рыдания. У нее мелькнула тревожная мысль, что он уйдет и оставит ее без гроша; но мысль о том, что она может потерять его навсегда, не тревожила ее ни секунды. Она слышала, как он открывал шкаф, доставая с верхней полки шляпу, потом дверь хлопнула, и стало ясно, что он ушел.
Керри сейчас же встала, глаза ее были сухи. Она выглянула в окно. Герствуд уже шагал по направлению к Шестой авеню.
Он пошел по Тринадцатой улице, затем пересек Четырнадцатую и повернул к Юнион-сквер.
— Искать работу, — беззвучно шептали его губы. — Искать работу. Она велит мне искать работу.
Он пытался защищать себя от обвинения, которое бросал ему собственный разум, не перестававший твердить, что Керри совершенно права.
«И принесло же эту миссис Вэнс! — сердился он. — Как она меня оглядела с головы до ног! Я прекрасно знаю, что она подумала».
Он вспомнил те несколько случаев, когда видел миссис Вэнс на Семьдесят восьмой улице. У нее всегда был вид богатой дамы, и Герствуд в ее присутствии старался держать себя как человек того же круга. Подумать только, что теперь она застала его в таком виде!
Герствуд страдальчески наморщил лоб.
— О дьявол! — то и дело повторял он.
Когда он уходил из дому, было уже четверть пятого. Он оставил Керри в слезах, и, значит, сегодня нечего было рассчитывать на обед.
«Какого черта! — мысленно твердил он, стараясь скрыть от самого себя свой позор. — Не так уж я плох! Я еще не вышел в тираж!»
Он оглянулся и, заметив, что находится неподалеку от крупных отелей, решил зайти в один из них и пообедать. Там он возьмет газеты и устроится как-нибудь поудобнее.
Герствуд поднялся в роскошную гостиную отеля «Мортон», считавшегося в то время одной из лучших гостиниц Нью-Йорка, расположился в мягком кресле и принялся читать. Мысль, что средства его быстро тают и что он не вправе позволить себе такую роскошь, нисколько не смущала его сейчас. Подобно морфинисту, он мало-помалу становился рабом временного забвения. Что угодно, лишь бы облегчить боль в душе и побыть в уюте и покое! Без этого он уже не мог жить. К черту все думы о завтрашнем дне! «Завтра» было таким же страшным, как всякая беда. Он всеми силами пытался отогнать мысль, что вскоре останется без гроша, как мы гоним от себя мысль о неизбежности смерти, и это ему почти удавалось.
Хорошо одетые посетители, проходившие по толстым коврам, заставили его перенестись мыслью в прошлое. Герствуду понравилась какая-то жившая в отеле молодая дама, которая играла в нише на рояле, и он пересел со своей газетой поближе.
Обед обошелся ему в полтора доллара.
В восемь часов вечера Герствуд покончил с едой. Он заметил, что посетители расходятся, а толпа искателей развлечений на улице становится гуще. Он тоже вышел на улицу, думая о том, куда бы пойти. Только не домой! Керри еще не легла спать. Нет, сейчас он ни за что не пойдет домой. Он проведет время так, как это может позволить себе человек независимый, сохранивший свое положение в обществе.
Герствуд закурил сигару и остановился на ближайшем углу, где стояли группами десятки таких же праздношатающихся, как и он — агентов, скаковых маклеров, актеров — его собратьев по духу. Невольно вспомнился ему Чикаго. Сколько раз он проводил вечера за картами с друзьями…
Его мысли вернулись к покеру.
«В прошлый раз я сглупил, — подумал он, вспомнив о том, как проиграл шестьдесят долларов. — Напрасно сдался, в конце концов я бы запугал того парня. Просто я был не „в ударе“, вот это и погубило меня».
Он стал перебирать в уме разные возможности, которые открываются в игре, мысленно представляя себе, как бы он обыграл того или иного противника, если бы только блефовал посмелее.
«Я достаточно опытен в игре и должен этим воспользоваться. Надо еще раз попытать сегодня счастья».
Ему мерещились огромные ставки. Вдруг он выиграет сотню-другую долларов. Вот это была бы удача! Он знал многих, живших игрой в карты, и живших притом весьма недурно.
«А у них было вначале не больше денег, чем у меня», — размышлял он.
Герствуд отправился в один из ближайших игорных залов, чувствуя себя почти так же хорошо, как в былые дни. Сначала гнев на Керри, а потом хороший обед, коктейль и ароматная сигара заставили его забыть о своем плачевном состоянии, и на несколько часов он снова стал почти тем самым Герствудом, каким был когда-то.
И все-таки это не был прежний Герствуд, это был человек, спорящий со своей совестью и влекомый миражем.
Игорный зал ничем не отличался от того, в котором Герствуд побывал в прошлый раз. Разница была лишь в том, что этот помещался при несколько лучшем баре. Некоторое время Герствуд наблюдал за игрой, а потом и сам присоединился к ней. Как и в тот раз, сперва все шло довольно гладко. Герствуд несколько раз выигрывал, что подбадривало его, потом проигрывал, что еще больше его затягивало. Его охватил азарт. Он наслаждался риском и как-то, имея в руках совершенно ничтожную карту, решился на блеф, чтобы сорвать крупный куш.
К величайшему удовольствию Герствуда, это ему удалось.
Победа вскружила ему голову, и он решил, что сегодня счастье на его стороне. Никто не выиграл больше. Ему попалась посредственная карта, и он попробовал открыть «праздник». Но его партнерами были наблюдательные игроки, которые почти что читали его мысли.
«У меня на руках тройка; буду держаться до конца», — подумал про себя один из них.
Началось повышение ставок.
— Ставлю еще десять, — заявил Герствуд.
— Ответил, — сказал партнер.
— Еще десять.
— Ответил.
— Еще десять.
— Ответил.
Дошло до того, что в банке набралось уже много денег, в том числе семьдесят пять долларов Герствуда. Его противник серьезно призадумался. «А вдруг, — мелькнула у него мысль, — у этого субъекта сильная карта?» Поэтому он решил открыться.
— Что у вас? — спросил он.
Герствуд открыл. Его карта была бита.
Неприятное открытие, что он потерял одним махом семьдесят пять долларов, привело Герствуда в отчаяние.
— Еще одну сдачу? — угрюмо предложил он.
— Идет! — согласился партнер.
Некоторые из игроков покинули свои места, и их сменили любопытные. Время шло, и вскоре часы пробили двенадцать. Герствуд выигрывал и проигрывал небольшие суммы. Он сильно устал и при самой последней сдаче проиграл еще двадцать долларов.
На душе у него кошки скребли.
Лишь в четверть второго вышел он из игорного зала. Пустые, холодные улицы, казалось, издевались над ним. Герствуд медленно направился домой, почти забыв о своей ссоре с Керри. Он поднялся по лестнице и вошел в квартиру с таким видом, словно ничего и не случилось. Он думал только о своем проигрыше.
Присев на кровать, Герствуд пересчитал деньги. Теперь у него оставалось всего сто девяносто долларов и немного мелочи. Он спрятал деньги в карман и начал раздеваться.
«Что это со мной в самом деле?» — растерянно подумал он.
Утром Керри почти не разговаривала с ним, и Герствуд чувствовал, что ему лучше снова уйти из дому. Он сознавал, что скверно обошелся с Керри, но не мог заставить себя сделать первый шаг к примирению. Им овладело отчаяние. Несколько дней подряд он уходил из дому и вел жизнь джентльмена, вернее, жил так, как, по его представлениям, должен жить джентльмен, а это стоило денег. После такого времяпрепровождения он еще хуже чувствовал себя и физически и морально, не говоря уже о том, что содержимое его кошелька уменьшилось на тридцать долларов.
Лишь тогда Герствуд как будто протрезвел и снова стал самим собой.
— Сегодня должны прийти за квартирной платой, — сказала Керри.
Это были ее первые слова за последние три дня.
— Вот как? — удивился Герствуд.
— Сегодня второе число, — подтвердила она.
Герствуд нахмурил брови и с безнадежным чувством полез в карман за кошельком.
— Ужасно много денег приходится платить за квартиру! — сказал он.
Приближалась очередь последних ста долларов.

37. Воля пробуждается. Снова в поисках выхода

Нет смысла рассказывать шаг за шагом о том, как с течением времени дело дошло до последних пятидесяти долларов. При той легкости, с какой Герствуд обращался с деньгами, его семисот долларов хватило до июня. Но еще раньше, чем начать последнюю сотню, он стал поговаривать о приближающейся катастрофе.
— Право, не понимаю, почему у нас так много уходит денег, — сказал он однажды, придравшись к сумме, израсходованной на мясо.
— Я вовсе не нахожу, что мы много тратим, — возразила ему Керри.
— Мои деньги почти на исходе, — продолжал он. — Понять не могу, на что только они ушли!
— Ты хочешь сказать, что у тебя ушли все семьсот долларов? — воскликнула Керри.
— Да, осталось всего лишь сто.
У него был такой безутешный вид, что Керри испугалась. Она стала понимать, что и сама беспомощно плывет по течению. Впрочем, она все время чувствовала это.
— Но, Джордж, почему же ты не поищешь работы? — воскликнула она. — Ты, наверное, мог бы что-нибудь найти!
— Я искал, — ответил он. — Не могу же я заставить людей дать мне работу!
Керри некоторое время пристально глядела на него и, наконец, сказала:
— Что же ты намерен делать? Ведь ста долларов нам хватит ненадолго.
— Не знаю, — ответил он. — Я могу только искать. Другого ничего не остается.
От слов Герствуда Керри стало страшно. Что же теперь делать? Она часто вспоминала о театре, как о двери, через которую можно проникнуть в столь прельщавшую ее, сверкающую позолотой жизнь, и теперь, как и в свое время в Чикаго, она ухватилась за эту мысль. Необходимо что-то предпринять, и как можно скорее, если только Герствуд в самое ближайшее время не найдет работы. Ведь очень может быть, что ей опять придется начать борьбу за кусок хлеба, и на сей раз совсем одной.
Керри раздумывала о том, как же, собственно, попадают на сцену. Поиски актерской работы в Чикаго убедили ее, что она выбрала тогда неправильный путь. Наверное, есть люди, которые тебя выслушают, испытают и дадут возможность показать свои способности.
Как-то за завтраком, два дня спустя, Керри упомянула об афишах, извещающих о приезде в Америку Сары Бернар. Герствуд тоже знал об этом из газет.
— Как люди попадают на сцену, Джордж? — самым невинным тоном спросила Керри.
— Право, не знаю, — ответил он. — Надо полагать, что для этого существуют специальные театральные агентства.
Керри прихлебывала кофе, не поднимая глаз от чашки.
— И там подыскивают места желающим?
— Да, я так думаю, — ответил он.
Тут Герствуд вдруг обратил внимание на какую-то особую нотку в голосе Керри и тотчас спросил:
— Неужели ты все еще подумываешь о сцене?
— Нет, мне просто любопытно, — ответила она.
Не отдавая себе в том ясного отчета, Герствуд был почему-то против подобной затеи. Ему не верилось, что Керри, за которой он имел возможность наблюдать в течение трех лет, способна сделать карьеру на сцене. Слишком уж она простодушна, слишком уступчива по натуре! В его представлении искусство требовало большей помпезности. Если Керри попытается попасть на сцену, она, того и гляди, очутится в лапах какого-нибудь мошенника-антрепренера и станет такой же, как «все они». Герствуд прекрасно знал, что он подразумевает под словами «все они». Керри недурна собой. Что ж, она, пожалуй, неплохо устроится. Но что тогда будет с ним?
— На твоем месте я выкинул бы из головы всякую мысль о сцене. Это гораздо труднее, чем ты себе представляешь.
Керри усмотрела в его словах пренебрежение к своим артистическим способностям.
— Тогда, в Чикаго, ты говорил мне, что я играла очень хорошо, — возразила она.
— Это верно, — согласился с ней Герствуд, заметив, что она собирается спорить. — Но Чикаго — это не Нью-Йорк.
Керри ничего не ответила. Она была обижена.
— Сцена очень хороша для первоклассных актеров, — продолжал Герствуд. — Но не для мелких сошек. А для того, чтобы пробиться и приобрести известность, нужно много времени.
— Не знаю, не знаю… — задумчиво произнесла Керри, которую этот разговор немного взволновал.
А Герствуду с внезапной ясностью представилось, что из всего этого может выйти. Теперь, когда его положение стало критическим и близится катастрофа, Керри всеми правдами и неправдами проберется на сцену, а его бросит на произвол судьбы. У Герствуда было ложное представление о моральных качествах Керри. И все потому, что он не понимал величия чувств. Он никогда не знал, что великим человек может быть и благодаря своим чувствам — не только уму. Что же касается любительского спектакля в масонской ложе, то он был слишком давно, и воспоминание об этом спектакле уже значительно поблекло. Герствуд слишком долго жил с этой женщиной, чтобы преклоняться перед нею.
— А я знаю, — настаивал он. — На твоем месте я и думать не стал бы об этом. Да и вообще это не профессия для женщины.
— Во всяком случае это лучше голода, — сказала Керри. — Если ты не хочешь, чтобы я пошла на сцену, почему ты не подыщешь себе какой-нибудь работы?
На это у Герствуда не было ответа. Но к таким напоминаниям он уже привык.
— Ах, оставь! — отмахнулся он.
После этого разговора Керри все же втайне решила осуществить свою мечту. Герствуду до этого нет дела. Она не позволит ему вовлечь ее в нищету лишь потому, что ему так нравится. У нее, несомненно, есть талант. Она поступит в какой-нибудь театр и постепенно добьется успеха. Что он тогда скажет? Она уже вообразила, что выступает в каком-нибудь замечательном спектакле на Бродвее. Каждый вечер она входит в свою артистическую уборную и гримируется. По окончании спектакля, покидая театр, она видит множество экипажей, дожидающихся на улице. Ей, в сущности, сейчас было совершенно безразлично, станет она знаменитостью или нет. Только бы проникнуть на сцену, зарабатывать достаточно на жизнь, одеваться по своему вкусу, идти, куда хочешь, и делать, что хочешь, — о, как это было бы прекрасно! Весь день она не переставала думать об этом, и еще ярче казалась Керри красота этой жизни, когда она видела опустившегося Герствуда.
Как ни странно, ее идея стала постепенно укореняться и в сознании Герствуда. Быстро таявшие деньги напоминали о том, что в скором времени он будет нуждаться в поддержке. Почему бы Керри и не помочь ему, пока он не найдет работы?
Однажды он вернулся домой, поглощенный этой мыслью.
— Я встретил сегодня Джона Дрэйка, — начал Герствуд. — Он осенью открывает здесь отель и обещает дать мне какое-нибудь место.
— А кто это такой?
— Он владелец отеля «Грэнд Пасифик» в Чикаго.
— Вот как!
— Я получал бы у него тысячи полторы в год.
— Что ж, это было бы очень недурно, — сочувственно отозвалась Керри.
— Только бы продержаться до осени, и опять все будет хорошо, — продолжал Герствуд. — Я снова установил связь с некоторыми старыми друзьями.
Керри доверчиво проглотила эту басню. Ей искренне хотелось помочь Герствуду как-то пережить лето. Он стал таким растерянным и беспомощным.
— Сколько у тебя осталось денег? — спросила она.
— Всего пятьдесят долларов.
— О боже! — вырвалось у Керри. — Что же мы будем делать? Через три недели снова надо будет платить за квартиру.
Герствуд опустил голову на руки и тупо уставился в пол.
— Может быть, ты поищешь что-нибудь в театрах? — мягко произнес он наконец.
— Да, пожалуй, — согласилась Керри, обрадовавшись, что хоть кто-то одобрил ее идею.
— А я возьмусь за любую работу, какая попадется, — добавил Герствуд, заметив, что Керри просияла от его слов. — Я наверняка что-нибудь найду.
В один из ближайших дней Керри, после ухода Герствуда, убрала квартиру, принарядилась, насколько позволял ее скудный гардероб, и направилась к Бродвею. Она была еще плохо знакома с этой улицей, которая представлялась ей средоточием всего грандиозного и чудесного. Если здесь, на Бродвее, расположены театры, то где-нибудь поблизости должны быть и театральные агентства.
Она решила зайти в театр на Медисон-сквер и узнать там, где находятся агентства. Это казалось ей наиболее разумным. Войдя в вестибюль, Керри обратилась к сидевшему за окошком кассиру.
— Что? Театральные агентства? — повторил он, выглядывая из окошечка. — Право, не знаю. Но, может быть, вы найдете нужные вам сведения в «Рекламе». Там публикуются адреса подобных учреждений.
— А что это такое? — спросила Керри. — Газета, журнал?
— Газета, — ответил кассир, дивясь такому невежеству. — Вы достанете ее в любом киоске, — вежливо добавил он, разглядев, что перед ним хорошенькая женщина.
Керри купила «Рекламу» и тут же у киоска принялась искать в ней адреса агентств. Это оказалось не так-то легко. До Тринадцатой улицы было далеко, но Керри все-таки отправилась домой, крепко зажав в руке драгоценную газету и жалея о потерянном времени.
Герствуд уже успел вернуться и сидел на своем обычном месте.
— Где ты была? — спросил он.
— Я пыталась найти какое-нибудь театральное агентство.
Он не решился расспрашивать, чем кончились ее поиски, но газета у нее в руках привлекла его внимание.
— Что это у тебя?
— «Реклама», — ответила Керри. — Мне сказали, что в этой газете я найду адреса театральных агентств.
— И только ради этого ты ходила на Бродвей? Я и сам мог бы тебе сказать это.
— Почему же ты не сказал? — спросила Керри, не поднимая глаз от газеты.
— Ты меня не спрашивала, — ответил Герствуд.
Взгляд Керри бесцельно скользил по мелкому шрифту. Сейчас она думала лишь о том, как равнодушен к ней этот человек. Все, что он делал и говорил, еще больше огорчало ее. В душе Керри росла жалость к себе. Слезы задрожали у нее на ресницах. Герствуд что-то почувствовал.
— Дай-ка я посмотрю, — предложил он.
Чтобы немного успокоиться, Керри ушла в другую комнату и не выходила, пока Герствуд просматривал объявления.
Вскоре она вернулась в столовую. Герствуд что-то писал карандашом на старом конверте.
— Вот тебе три адреса, — сказал он.
Керри взяла у него конверт, на котором значились: миссис Бермудес, мистер Маркус Дженкс и третий — Перси Уэйл. Подумав, она тотчас же направилась к двери.
— Пойду по адресам, — на ходу бросила она, даже не оглянувшись на Герствуда.
А тот смотрел ей вслед со смутным ощущением стыда, в нем пробудились остатки мужской гордости, но тотчас исчезли. Посидев немного, Герствуд не вытерпел, встал и надел шляпу.
«Надо погулять!» — решил он, чувствуя потребность куда-нибудь пойти.
Он вышел на улицу и побрел куда глаза глядят.
Керри же направилась по самому ближнему адресу — к миссис Бермудес. Контора занимала часть старинного особняка — две комнаты, видимо, раньше их использовали как запасную спальню и как переднюю. На двери одной из них красовалось: «Без доклада не входить».
Керри вошла в приемную, где дожидались очереди несколько мужчин. Они сидели, почти не разговаривая. Вскоре дверь отворилась, и в приемную вышли две мужеподобные женщины в облегающих костюмах с белыми воротничками и манжетами. Следом за ними показалась дородная дама лет сорока пяти, со светлыми волосами и проницательным взглядом. Судя по внешности, она была довольно добродушна. По крайней мере, она улыбалась.
— Так вы, пожалуйста, не забудьте, — сказала ей на прощание одна из женщин.
— Нет, не забуду, — ответила дородная дама и тотчас добавила: — Погодите-ка, где вы будете в начале февраля?
— В Питсбурге.
— Хорошо, я вам напишу туда.
— Отлично, — согласилась клиентка и вышла вместе со своей спутницей.
В то же мгновение улыбка на лице полной дамы сменилась выражением сухой деловитости. Она оглядела присутствующих и остановила испытующий взгляд на Керри.
— Ну, сударыня, чем могу вам служить? — спросила она.
— Вы миссис Бермудес, не так ли?
— Да.
— Так вот, скажите мне, пожалуйста, — начала Керри, не зная, как приступить к делу, — вы устраиваете актеров на сцену?
— Да.
— Не могли бы вы подыскать что-нибудь для меня?
— А у вас есть какой-нибудь опыт?
— Очень незначительный, — призналась Керри.
— В какой труппе вы играли?
— О, ни в какой, — начала объяснять Керри. — Это был просто спектакль, устроенный…
— А, понимаю! — прервала ее миссис Бермудес. — Нет, в данную минуту я ничего не могу вам предложить.
У Керри вытянулось лицо.
— Вам нужно сначала поработать в Нью-Йорке, — сказала в заключение «добродушная» миссис Бермудес. — Но я на всякий случай попрошу вас оставить нам свой адрес.
Керри не двигалась с места, провожая взглядом дородную даму, поплывшую к себе в кабинет.
— Где вы живете? — обратилась к Керри молодая девица, сидевшая за письменным столом, продолжая прерванный полной дамой разговор.
— Я миссис Джордж Уилер, — сказала Керри, подходя к ней ближе.
Девица записала имя и адрес и кивком дала понять, что больше от Керри ничего не требуется.
Приблизительно то же самое произошло и в конторе мистера Дженкса, с той только разницей, что на прощание этот джентльмен сказал:
— Если бы вы выступали в каком-нибудь из местных театров или у вас была программа с вашим именем, я мог бы что-нибудь для вас придумать.
А в третьем месте ее сразу спросили:
— Какого рода работу вы ищете?
— Я вас не совсем понимаю, — сказала Керри.
— Ну, где, например, хотели бы вы выступить: в комедии, в водевиле? Или, может быть, хористкой?
— Я хотела бы получить роль в какой-нибудь пьесе, — ответила Керри.
— Гм! — промычал театральный агент. — Это вам будет кое-что стоить.
— Сколько? — спросила Керри, которая, как это ни смешно, никогда раньше не думала о подобной возможности.
— А это предоставляется решить вам самой, — с лукавым видом ответил тот.
Керри в изумлении уставилась на него. Она положительно не знала, как продолжать разговор.
— А если бы я вам заплатила, вы устроили бы меня? — спросила она.
— Обязательно! В противном случае вы получили бы свои деньги обратно.
— Ах, вот как! — сказала Керри.
Агенту было ясно, что он имеет дело с человеком совершенно неопытным, поэтому он продолжал:
— Вам нужно оставить залог долларов в пятьдесят, не меньше. Никто не станет возиться с вами за меньшую сумму.
Керри начала понимать.