1 2 3 4 
— Так  вот, мой путь лежит к его порогу, — сказал я, — судите же, могу ль я  быть лиходеем. Я вам и более того скажу: хоть жизни моей, по страшному  недоразумению, точно угрожает кой-какая опасность, преданней меня у короля  Георга нет сторонника во всей Шотландии.    

Тут лицо  девушки заметно прояснилось, зато Алан сразу помрачнел.    

— Чего  же больше и просить, — сказала она. — Мистер Ранкилер — человек  известный.    

И она  поторопила нас с едой, чтобы нам скорее выбраться из селения и затаиться в прибрежном  лесочке.    

— А  уж во мне не сомневайтесь, — сказала она, — что-нибудь да выдумаю,  чтобы вас переправить на ту сторону.    

Ждать  больше было нечего, мы скрепили наш уговор рукопожатием, в два счета расправились  с колбасами и вновь зашагали из Лаймкилнса в тот лесок. Это была, скорей,  просто купа дерев: кустов двадцать бузины да боярышника вперемежку с молодыми  ясенями — такая реденькая, что не могла скрыть нас от прохожих ни с дороги, ни  со стороны берега. И, однако, как раз здесь предстояло нам сидеть дотемна,  утешаться благодатною теплой погодой, доброй надеждой на избавление и подробно  обсуждать все, что нам остается сделать.    

Всего  одна незадача приключилась у нас за целый день: в кусты завернул посидеть с  нами бродячий волынщик, красноносый пьянчуга с заплывшими глазками, увесистой  флягой виски в кармане и бесконечным перечнем обид, учиненных ему великим  множеством людей, начиная от лорда-председателя Верховного суда, который не  уделил ему должного внимания, и кончая шерифом Инверкитинга, который уделяет  ему внимания свыше меры. Понятно, мы не могли не вызвать у него подозрений:  двое взрослых мужчин забились на весь день в кусты без всякого видимого дела.  Мы как на иголках сидели, пока он вертелся рядом и досаждал нам расспросами; а  когда ушел, не чаяли, как бы самим поскорей выбраться отсюда, потому что  пьянчуга был не из тех, кто умеет держать язык за зубами.    

День  прошел, все такой же погожий; спустился тихий, ясный вечер; в хижинах и  селениях загорелись огни, потом, один за другим, стали гаснуть; но лишь  незадолго до полуночи, когда мы совсем извелись и не знали, что и думать,  послышался скрежет весел в уключинах. Мы выглянули наружу и увидели, что к нам  плывет лодка, а гребет не кто иной, как сама девушка из трактира. Никому не  доверила она нашей тайны, даже милому (хоть не знаю, был ли у ней жених); нет,  она дождалась, пока уснул отец, вылезла в окошко, увела у соседа лодку и  самолично явилась нам на выручку.    

Я просто  потерялся, не зная, как и благодарить ее; впрочем, от изъявлений благодарности  она потерялась ничуть не меньше и взмолилась, чтобы мы не тратили даром времени  и слов, прибавив (весьма основательно), что в нашем деле главное — тишина и  поспешность. Так вот и получилось, что она высадила нас на лотианском берегу  невдалеке от Карридена, распрощалась с нами и уже вновь гребла по заливу к  Лаймкилнсу, а мы и словечка благодарности ей больше молвить не успели в награду  за ее доброту.    

Даже и  потом, когда она скрылась, слова не шли нам на язык, да и какие слова не  показались бы ничтожны в сравнении с таким благодеянием! Только долго еще стоял  Алан на берегу, покачивая головой.    

— Хорошая  девушка, — сказал он наконец. — Не девушка, Дэвид, а золото.    

И,  наверное, добрый час спустя, когда мы лежали в пещере у залива и я уже стал  было задремывать, он снова принялся расхваливать ее на все лады. А я — что мне  было говорить; она была такая простодушная, что у меня сердце сжималось от  раскаяния и страха: от раскаяния, что у нас хватило совести злоупотребить ее  неискушенностью, и от страха, как бы мы не навлекли и на нее грозившую нам  опасность.    

 ГЛАВА XXVII    

Я ПРИХОЖУ К МИСТЕРУ  РАНКИЛЕРУ    

     

На  другой день мы уговорились, что до заката Алан распорядится собой по  собственному усмотрению, а как только стемнеет, спрячется в поле близ Ньюхоллса  у обочины дороги и не стронется с места, пока не услышит мой свист. Я было  предложил взять за условный знак мою любимую «Славный дом Эрли», но Алан  запротестовал, сказав, что эту песню знает всякий и может случайно засвистать  любой пахарь поблизости; взамен он обучил меня началу горского напева, который  по сей день звучит у меня в душе и, верно, будет звучать, пока я жив. Всякий  раз, приходя мне на память, он уносит меня в тот последний день, когда должна  была решиться моя судьба и Алан сидел в углу нашей пещеры, свистя и отбивая  такт пальцем, и лицо его все ясней проступало сквозь предрассветные сумерки.    

Еще  солнце не взошло, когда я очутился на длинной улице Куинсферри. Город был  построен основательно, дома прочные, каменные, чаще крытые шифером; ратуша,  правда, поскромней, чем в Пибле, да и сама улица не столь внушительна; но все  вместе взятое заставило меня устыдиться своего неописуемого рванья.    

Наступало  утро, в домах разжигали очаги, растворяли окна, на улице стали появляться люди,  а моя тревога и подавленность все возрастали. Я вдруг увидел, на какой зыбкой  почве построены все мои надежды, когда у меня нет твердых доказательств не  только моих прав, но хотя бы того, что я — это я. Случись, все лопнет, как  мыльный пузырь, тогда окажется, что я тешил себя напрасной мечтой и положение у  меня самое незавидное. Даже если все обстоит, как мне думалось, потребуется  время, чтобы подтвердить основательность моих притязаний, а откуда взять это  время, когда в кармане нет и трех шиллингов, а на руках осужденный, который  скрывается от закона и которого нужно переправить в другую страну? Страшно  сказать, но если надежды мои несбыточны, дело еще может обернуться виселицей  для нас обоих. Я расхаживал взад и вперед по улице и ловил на себе косые  взгляды из окошек, встречные либо ухмылялись, либо, подтолкнув друг друга  локтем, о чем-то переговаривались, и к моим опасениям прибавилось еще одно: не  только убедить стряпчего окажется непросто, но даже добиться разговора с ним  будет, пожалуй, нелегкой задачей.    

Хоть  убей, не мог я набраться духу заговорить с кем-либо из этих степенных горожан;  мне совестно было даже к ним подойти таким оборванным и грязным; спросишь, где  дом такой особы, как мистер Ранкилер, а тебе, чего доброго, рассмеются в лицо.  Вот и мотался я из конца в конец улицы, с одной стороны на другую, слонялся по  гавани, словно пес, потерявший хозяина, и, чувствуя, как у меня тоскливо сосет  под ложечкой, время от времени безнадежно махал рукой. День между тем вступил в  свои права — было, наверно, часов уж девять; измученный бесцельным блужданием,  я невзначай остановился у добротного дома на дальней от залива стороне; дома с  красивыми чистыми окнами, цветочными горшками на подоконниках и  свежеоштукатуренными стенами; на приступке, по-хозяйски развалясь, зевала  гончая собака. Признаться, я даже позавидовал этому бессловесному существу, как  вдруг дверь распахнулась и вышел осанистый румяный мужчина в пудреном парике и  очках, с умным и благодушным лицом. Обличье мое было столь неприглядным, что  никто и головы не поворачивал в мою сторону, он же задержал на мне свой взор и  был, как я узнал потом, так поражен моею жалкой наружностью, что сразу подошел  ко мне и осведомился, зачем я тут.    

Я сказал,  что пришел в Куинсферри по делам, и, приободрясь немного, спросил у него дорогу  к дому мистера Ранкилера.    

— Хм, —  произнес он, — я только что вышел из его дома, и, по весьма странному  совпадению, я — он самый и есть.    

— Тогда,  сэр, я вас прошу об одолжении, — сказал я, — дозвольте мне с вами  поговорить.    

— Мне  неизвестно ваше имя, — возразил он, — и я впервые вас вижу.    

— Имя  мое — Дэвид Бэлфур, — сказал я.    

— Дэвид  Бэлфур? — довольно резко и словно бы в удивлении переспросил он. —  Откуда же вы изволили прибыть, мистер Дэвид Бэлфур? — прибавил он, очень  строго глядя мне в лицо.    

— Я,  сэр, изволил прибыть из множества самых разных мест, — сказал я, — но  думаю, мне лучше рассказать вам, как и что, в более уединенной обстановке.    

Он вроде  как призадумался на мгновение, пощипывая себе губу и поглядывая то на меня, то  на мощеную улицу.    

— Да, —  сказал он. — Так будет, разумеется, лучше.    

И,  пригласив меня следовать за ним, он вошел обратно в дом, крикнул кому-то, кого  мне было не видно, что будет занят все утро, и привел меня в пыльную, тесную  комнату, заполненную книгами и бумагами. Здесь он сел и мне велел садиться,  хотя, по-моему, не без грусти перевел глаза с чистенького стула на мое  затасканное рубище.    

— Итак,  если у вас ко мне есть дело, — промолвил он, — прошу быть кратким и  говорить по существу. Nec germino bellum. Trojanum orditur ab ovo,[7] — вы  меня понимаете? — прибавил он с испытующим взглядом.    

— Я  внемлю совету Горация, сэр, — улыбаясь, ответил я, — и сразу введу  вас in medias res.[8]    

Ранкилер  с довольным выражением покивал головой; он для того и ввернул латынь, чтобы  меня проверить. Но хоть я видел, что он доволен, да и вообще слегка воспрянул  духом, кровь мне бросилась в лицо, когда я проговорил:    

— Я  имею основания полагать, что обладаю известными правами на поместье Шос.    

Стряпчий  вынул из ящика судейскую книгу и открыл ее перед собою.    

— Да,  и что же? — сказал он.    

Но я,  выпалив заветное, онемел.    

— Нуте-ка,  нуте-ка, мистер Бэлфур, — продолжал стряпчий, — теперь надобно  договаривать. Где вы родились?    

— В  Эссендине, сэр, — сказал я. — Год тысяча семьсот тридцать третий,  марта двенадцатого дня.    

Я видел,  что он сверяется со своею книгой, но что это могло означать, не понимал.    

— Отец  и мать? — спросил он.    

— Отец  мой был Александр Бэлфур, наставник эссендинской школы, — сказал я, —  а мать Грейс Питэрроу, семья ее, если не ошибаюсь, родом из Энгуса.    

— Есть  ли у вас бумаги, удостоверяющие вашу личность? — спросил мистер Ранкилер.    

— Нет,  сэр, — сказал я, — они у нашего священника мистера Кемпбелла и могут  быть представлены по первому требованию. Тот же мистер Кемпбелл поручится вам  за меня, да если на то пошло, и дядя мой, думаю, не откажется опознать мою  личность.    

— Не  о мистере ли Эбенезере Бэлфуре вы говорите? — спросил стряпчий.    

— О  нем самом, — сказал я.    

— С  которым вы имели случай свидеться?    

— И  которым был принят в собственном его доме, — ответил я.    

— А  не довелось ли вам повстречать человека, именуемого Хозисоном? — спросил  мистер Ранкилер.    

— Довелось,  сэр, на мою беду, — сказал я. — Ведь это по его милости, хотя и по  дядиному умыслу, я был похищен в двух шагах от этого самого города, насильно  взят в море, претерпел кораблекрушение и тысячу иных невзгод, а теперь предстал  пред вами таким оборванцем.    

— Вы  помянули, что попали в кораблекрушение, — сказал Ранкилер. — Где это  произошло?    

— Подле  южной оконечности острова Малла, — сказал я. — А выбросило меня на  островок по названию Иррейд.    

— Э,  да вы более меня смыслите в географии, — усмехаясь, сказал он. — Ну  что ж, пока, не скрою, все это в точности совпадает с теми сведениями, которые  я имею из других источников. Но вас, говорите, похитили? В каком это смысле?    

— Да  в самом прямом, сэр, — сказал я. — По пути к вашему дому меня  завлекли на борт торгового брига, оглушили страшным ударом по голове, швырнули  в трюм — и кончено, а очнулся я уже в открытом море. Мне было уготовано рабство  на плантациях, но по милости господней я избежал этой судьбы.    

— Бриг  разбился двадцать седьмого июня, — заглянув в книгу, сказал  Ранкилер, — а нынче у нас двадцать четвертое августа. Пробел нешуточный,  мистер Бэлфур, без малого два месяца. Вашим друзьям он уже послужил причиной  для серьезного беспокойства. И я, сознаюсь, не почту себя в полной мере  удовлетворенным, покуда не сойдутся все сроки.    

— Право  же, сэр, мне не составит труда восполнить этот пробел, — сказал я. —  Но прежде чем начать свой рассказ, я бы рад был увериться, что говорю с  доброжелателем.    

— Так  получается порочный круг, — возразил стряпчий. — Я не могу составить  твердых суждений, покуда не выслушаю вас. Я не могу назваться вашим другом,  пока не буду располагать надлежащими сведениями. В ваши же лета более  приличествует доверительность. Вы знаете, мистер Бэлфур, какая у нас есть  поговорка: зла боится, кто сам зло чинит.    

— Не  забудьте, сэр, что я раз уже пострадал за свою доверчивость, — сказал  я. — И что меня отправил в рабство не кто иной, как человек, который,  сколько я понимаю, платит вам за услуги.    

Все это  время я понемногу осваивался с мистером Ранкилером и чем тверже чувствовал почву  под ногами, тем более обретал уверенности в себе. И на этот выпад, который я  сам сделал с затаенной улыбкой, он откровенно расхохотался.    

— Ну,  ну, вы сгустили краски, — сказал он. — Rui, non sum[9] Я и правда был поверенным  в делах вашего дядюшки, но меж тем, как вы (imberbis juuenis custode remoto[10])  развлекались на западе, здесь немало воды утекло; и если уши у вас не горели,  то никак не оттого, что вас тут мало поминали. В тот самый день, когда вы  потерпели бедствие на море, ко мне в контору пожаловал мистер Кемпбелл и  потребовал, чтобы ему во что бы то ни стало предъявили вашу особу. О вашем  существовании я даже не подозревал; а вот батюшку вашего знавал коротко, и,  судя по сведениям, коими располагаю (и кои затрону позднее), я склонен был  опасаться наихудшего исхода. Мистер Эбенезер признал, что виделся с вами;  заявил (хоть это представлялось малоправдоподобным), будто бы вручил вам  значительные деньги и вы отбыли в Европу, вознамерясь завершить свое образование,  что было и правдоподобно и вместе похвально. На вопрос, как могло статься, что  вы не известили о том мистера Кемпбелла, он показал, будто вы изъявили большое  желание порвать всякие связи с прошлым. На дальнейшие вопросы о нынешнем вашем  местопребывании отговорился неведением, однако предположил, что вы в Лейдене.  Таков вкратце смысл его ответов. Не убежден, что кто-нибудь поверил им, —  с улыбкой продолжал мистер Ранкилер. — В особенности же прогневили его  некоторые выражения, которые позволил себе употребить я, так что, коротко  говоря, он указал мне на дверь. Мы, таким образом, оказались в совершенном  тупике, ибо как ни хитроумны были наши догадки, им не было и тени  доказательств. И в это самое время, откуда ни возьмись, — капитан Хозисон  с вестью, что вы утонули; на том все раскрылось; однако без какихлибо  последствий, кроме горя для мистера Кемпбелла, ущерба для моего кармана и  нового пятна на имени вашего дяди, коих и без того было предовольно. Так что  теперь, мистер Бэлфур, — заключил он, — вы уяснили себе ход событий и  в состоянии судить, в какой мере мне, можно довериться.    

Строго  говоря, он излагал события куда более деловито и точно, чем я способен  передать, и обильней перемежал их латинскими изречениями, однако говорилось все  это с подкупающей благожелательностью — во взгляде и повадках, которая изрядно  растопила мою отчужденность. Более того, я видел, что теперь он держится, как  если б всякие сомнения, кто я таков, отпали; стало быть, первый шаг был сделан:  доказано, что я не самозванец.    

— Сэр,  если все рассказывать, как есть, — сказал я, — я должен вверить вашей  деликатности жизнь друга.    

Дайте  мне слово свято блюсти его тайну, во всем же, что касается меня, я не прошу  иной поруки, чем то, что читаю в вашем лице.    

Он с  величайшей серьезностью дал мне слово.    

— Замечу  лишь, — сказал он, — что эти оговорки настораживают, и если в повести  вашей содержатся хотя б ничтожные трения с законом, я просил бы вас считаться с  тем, что я слуга закона, и касаться их мимоходом.    

После  того я рассказал ему свою историю с самого начала, а он слушал, сдвинув на лоб  очки и прикрыв глаза, так что я иногда начинал побаиваться, не уснул ли он. Но  ничуть не бывало! Он схватывал каждое слово (как я впоследствии убедился) с  такой живостью восприятия и остротою памяти, что я порой только диву давался.  Даже чуждые уху, непривычные гэльские имена, единожды в тот случай услышанные,  он уловил и часто мне припоминал через многие годы. Вот только когда я назвал  полным именем Алана Брека, у нас состоялось прелюбопытное объяснение. После  эпинского убийства и объявления о награде имя Алана, разумеется, гремело по  всей Шотландии; но едва оно сорвалось с моих уст, как стряпчий задвигался в  кресле и открыл глаза.    

— Я  бы не называл лишних имен, мистер Бэлфур, — сказал он, — тем более  имен горцев, многие из коих не в ладах с законом.    

— Быть  может, и не стоило называть, — сказал я, — но коль уж вырвалось,  остается лишь говорить все до конца.    

— Отнюдь, —  возразил мистер Ранкилер. — Я, как от вас, возможно, не укрылось, туговат  на ухо и вовсе не уверен, что правильно расслышал это имя. С вашего изволения,  мы будем впредь именовать вашего друга мистер Томсон, дабы не вызывать излишних  сопоставлений, и если вам приведется еще упомянуть кого-нибудь из горцев, живых  или почивших, я поступал бы на "вашем месте точно так же.    

Из этих  слов я заключил, что имя он расслышал как нельзя лучше и угадал, что скоро я, пожалуй,  заведу речь про убийство. Впрочем, он волен был прикидываться глухим, если  хотел, меня это не касалось; я только усмехнулся, заметив, что Томсон не ахти  какое горское имя, и согласился. Так до конца моей повести Алан и оставался мистером  Томсоном; и это было тем забавнее, что самому ему такая уловка очень пришлась  бы по вкусу. Джеме Стюарт подобным же образом выведен был как сородич мистера  Томсона; Колин Кемпбелл сошел за мистера Глена; когда же настал черед Клуни, я  окрестил его вождем горного клана мистером Джемсоном. Все это было шито белыми  нитками, и мне удивительным казалось, как только стряпчему не прискучит вести  эту игру; но в конце концов она была вполне в духе того времени, когда в стране  боролись две партии, и мирный обыватель без излишне горячей приверженности к  обеим выискивал себе любую щель, лишь бы не затронуть ненароком ни ту, ни  другую.    

— Ну  и ну, — заметил стряпчий, когда я договорил до конца, — прямо  эпическое сказание, прямо Одиссея своего рода. Вам ее непременно следует  переложить на добрую латынь, когда пополните свою ученость; либо поведать на  английском, если угодно, хотя сам я отдаю предпочтение латинской мощи. Вы  поскитались изрядно. Quoe regio in terris[11]  — какую только область в Шотландии (да простится мне это доморощенное  толкование) не исходили вы в ваших странствиях! Вы проявили к тому же  редкостную способность попадать в ложные положения — и, надо признать, в общем,  подобающим образом при том держаться. Мистер же Томсон мне представляется  джентльменом изрядных достоинств, хотя, возможно, и несколько кровожадным. Тем  не менее я был бы рад и счастлив, когда бы он (вкупе со всеми заслугами своими)  покоился где-нибудь на дне Северного моря, ибо с человеком этим, мистер Дэвид,  хлопот будет полон рот. Однако вы, несомненно, более чем — правы, что храните  ему верность, ведь он сам хранил вам верность беззаветно. Выходит, можно  сказать, что он был вам незаменимым спутником, а также paribus curis vestigia  figit,[12]  ведь, полагаю, вам обоим приходили невзначай" голову мысли о виселице. Ну  что ж, по счастью, дни сии миновали, и, думаю (не как законник, но как  человек), страданиям вашим недалек конец.    

Он  разглагольствовал о моих приключениях, а сам поглядывал на меня с такою  благожелательной и безобидной веселостью, что я насилу мог скрыть удовольствие.  Я столько терся среди людей, для которых не писаны никакие законы, столько раз  ложился спать на склонах гор под открытым небом, что просто чудом казалось  вновь сидеть под кровлей в чисто прибранном доме и вести задушевную беседу с  почтенным человеком в кафтане тонкого сукна. При этой мысли взгляд мой упал на  мое непристойное отрепье, и смущение охватило меня с новой силой. Стряпчий  перехватил мой взгляд и правильно истолковал. Он встал, крикнул с лестницы,  чтобы подан был лишний прибор, потому что мистер Бэлфур останется к обеду, и  проводил меня в спальню в верхних покоях дома. Тут он мне дал кувшин с водою,  мыло и гребень, разложил на постели платье, которое принадлежало его сыну, а  засим, с приличным случаю латинским изречением, удалился, дабы я мог привести  себя в порядок.    

 ГЛАВА XXVIII    

Я ИДУ ВЫЗВОЛЯТЬ СВОЕ  НАСЛЕДСТВО    

     

По мере  сил я придал себе благопристойный вид; куда как отрадно было поглядеться в зеркало  и увидать, что нищий голодранец канул в прошлое и вновь вернулся к жизни Дэвид  Бэлфур. А все же меня тяготила эта перемена и пуще всего платье с чужого плеча.  Когда я был готов, меня встретил на лестнице мистер Ранкилер, похвалил мою  наружность и опять повел в свою рабочую комнату.    

— Прошу  садиться, мистер Дэвид, — сказал он. — Итак, теперь вы более походите  на самого себя, давайте ж поглядим, не помогу ли я вам узнать кое-что новое.  Вы, верно, строите догадки об отношениях между батюшкой вашим и дядей? Да, это  удивительная повесть, и меня, право, смущает надобность объяснить ее вам.  Ибо, — при этих словах стряпчий и в самом деле сметался, — всему  виной любовная история.    

— Право,  мне трудно сочетать такое объяснение с обликом дяди, — сказал я.    

— Но  дядя ваш, мистер Дэвид, не вечно был старик, — возразил стряпчий, —  и, что вас, очевидно, удивит еще сильнее, не вечно был безобразен. Облик его  дышал отвагой и благородством, люди спешили на порог, чтобы взглянуть, как он  проносится мимо на ретивом скакуне. Я видел это собственными глазами, и, честно  вам признаюсь, не без зависти, потому что сам был нехорош собою и незнатен, так  что в те дни мог бы сказать: Odi ie, qui bellus es, Sabelle.[13]    

— Это,  похоже на сон какой-то, — сказал я.    

— Да,  да, — сказал мистер Ранкилер, — так расправляются с юностью годы.  Мало того, в нем чувствовалась недюжинная и многообещающая личность. В 1715  году он убежал из дому, и как бы вы думали, для чего? Чтобы примкнуть к  мятежникам. Не кто иной, как ваш батюшка, устремился за ним вдогонку, отыскал  где-то на дне канавы и, к веселию всей округи, multum gementem[14] водворил под отчий кров.  Однако, majora canamus:[15]  братья полюбили, и притом одну и ту же особу. Мистер Эбенезер, всеобщий  баловень, привыкший к обожанию, был, надо полагать, твердо уверен, что покорит  ее сердце, и, когда понял, что обманулся, закусил удила. Вся округа знала о его  муках; то он валился в постель от сердечного недуга, а безмозглое семейство его  в слезах толпилось у изголовья; то бродил из одного кабака в другой, изливая  свои печали каждому встречному и поперечному. Ваш батюшка, мистер Дэвид, был  человек добрый, но слабодушный, непозволительно слабодушный; всю эту дурь он  принял всерьез и в один прекрасный день, изволите ли видеть, ради брата  отказался от дамы сердца. Девица сия, однако, была много умнее — это вам от  нее, видно, достался ваш превосходный здравый смысл — и не пожелала, чтобы ею  перебрасывались, как мячом. Оба молили ее на коленях, и дело кончилось тем, что  она и тому и другому указала на дверь. То было в августе — подумать только, в  тот самый год, как я воротился из колледжа! Да, препотешная, верно, была  картинка!    

Мне и  самому подумалось, что это дурацкая история, но тут был замешан мой отец, и  этого нельзя было забывать.    

— Согласитесь,  сэр, в ней присутствует и трагический оттенок, — сказал я.    

— Нисколько,  сударь мой, нисколько, — возразил стряпчий. — Ибо трагедия  предполагает предметом спора нечто значительное, нечто dignus vindice nodus.[16]    

Здесь же  вся каша заварилась по прихоти молодого осла, которого не в меру избаловали и  которому ничто так не пошло б на пользу, как если бы его стреножить и угостить  кнутом. Однако ваш батюшка придерживался иного взгляда; он шел на одну уступку  за другой, меж тем как дядя ваш все необузданнее предавался приступам  уязвленного себялюбия, и завершилось все своеобразным соглашением между ними,  губительные последствия коего вам довелось за последнее время столь болезненно  ощутить на себе. Одному брату досталась избранница, другому — имение. Знаете  ли, мистер Дэвид, много ведется разговоров о великодушии и милосердии, а я вот  частенько думаю, что на подобном жизненном распутье счастливейший исход бывает,  когда идут за советом к законнику и принимают все, что полагается по закону. Во  всяком случае, донкихотский поступок вашего отца, несправедливый в самом корне  своем, породил чудовищный выводок несправедливостей. Родители ваши до самой  смерти прозябали в бедности, вам было отказано в должном воспитании, а каково  тем временем пришлось арендаторам имения Шос! И каково (хотя меня это не  слишком беспокоит) пришлось тем временем мистеру Эбенезеру!    

— Но  это и есть самое поразительное, — сказал я, — что человек способен  был настолько измениться.    

— И  да и нет, — сказал мистер Ранкилер. — Это естественно, по-моему. У  него не было причин считать, что он сыграл достойную роль. Те, кто все знал, от  него отшатнулись, а кто не знал, видя, что один брат исчез, а другой завладел  поместьем, пустили слухи об убийстве, так что он остался в полном одиночестве.  Деньги — вот все, чего он добился от этой сделки; что же, тем выше стал он  ценить деньги. Он был себялюбец в молодые лета и ныне, в старости, остался себялюбец,  а во что выродились его высокие чувства и утонченные манеры, вы видели сами.    

— Ну,  а в какое положение, сэр, все это ставит меня? — спросил я.    

— Поместье,  безусловно, ваше, — отвечал стряпчий. — Что бы там ваш батюшка ни  подписал, наследником остаетесь вы. Однако дядя у вас таков, что будет  оспаривать неоспоримое и, вероятней всего, попробует утверждать, что вы не тот,  за кого себя выдаете. Тяжба в суде всегда обходится дорого, при семейной же  тяжбе неизбежна постыдная огласка. Кроме того, случись, что вскроется хоть доля  правды о ваших похождениях с мистером Томсоном, мы же на этом можем и обжечься.  Похищение, разумеется, было бы для нас решающим козырем, если б его удалось доказать.  А доказать его, пожалуй, будет трудно, и мой совет, памятуя обо всем этом,  решить дело с вашим дядей полюбовно, даже, возможно, дать ему дожить свой век в  замке Шос, где он за двадцать пять лет пустил глубокие корни, и  удовольствоваться покамест солидным обеспечением.    

Я  сказал, что охотно пойду на уступки и что, естественно, менее всего желал бы  предавать гласности семейные дрязги. А между тем в голове моей начал понемногу  созревать замысел, который лег потом в основу наших действий.    

— Стало  быть, важней всего заставить его признаться, что он виновник похищения? —  спросил я.    

— Определенно, —  сказал мистер Ранкилер, — и лучше, чтоб не в зале суда. Сами подумайте,  мистер Дэвид: конечно, мы могли бы отыскать каких-то матросов с «Завета»,  которые покажут под присягой, что вас держали взаперти, но стоит им встать на  свидетельское место, и мы более не в силах будем ограничить их показания, и  кто-нибудь уж непременно обронит словцо про вашего друга мистера Томсона. А это  (судя по тому, что я слыхал от вас) не весьма желательно.    

— Знаете,  сэр, — сказал я, — кажется, я кое-что надумал.    

И я  раскрыл ему свой замысел.    

— Да,  но тут, как я понимаю, неминуема моя встреча с этим Томсоном? — сказал он,  когда я замолчал.    

— Думаю,  да, сэр, — сказал я.    

— Вот  ведь беда! — вскричал он, потирая лоб. — Ах ты, беда какая! Нет,  мистер Дэвид, боюсь, что замысел ваш неприемлем. Я ничего не хочу сказать  против вашего друга, я ничего предосудительного про мистера Томсона не знаю, а  если б знал — заметьте себе, мистер Дэвид, — мой долг повелевал бы мне его  схватить. Судите ж сами: есть ли нам резон, встречаться? Как знать, а вдруг на  нем лежит еще иная вина? А вдруг он вам не все сказал? Вдруг его и зовут вовсе  не Томсон! — вскричал, хитро мне подмигнув, стряпчий. — Такой народец  походя себе подцепит больше имен, чем иной ягод с ветки боярышника.    

— Вам  решать, сэр, — сказал я.    

И все же  очевидно было, что поданная мною мысль овладела его воображением, ибо, покуда  нас не позвали к обеду, пред ясные очи миссис Ранкилер, он все обдумывал что-то  про себя; и не успела хозяйка дома удалиться, оставив нас вдвоем за бутылкою  вина, как он начал придирчиво выспрашивать у меня подробности моей затеи. Когда  и где назначено у нас свидание с другом моим мистером Томсоном, вполне ли можно  положиться на порядочность означенного Томсона; согласен ли я буду на такие-то  условия, в случае если старый лис-дядя попадется на приманку, — эти и им  подобные вопросы неспешной чередою шли ко мне от мистера Ранкилера, меж тем как  он глубокомысленно смаковал вино. Когда же я на все ответил, видимо, так, что  он остался доволен, он впал в еще более глубокое раздумье; даже и красное вино  было теперь забыто. Потом он вынул лист бумаги, карандаш и принялся что-то  писать, тщательно взвешивая всякое слово; а дописав, звякнул колокольчиком, и  явился письмоводитель.    

— Торренс, —  сказал стряпчий, — к вечеру эта бумага должна быть списана начисто; а как  управитесь, будьте добры надеть шляпу и приготовьтесь сопровождать нас с этим  джентльменом — вы можете понадобиться как свидетель.    

— Ба,  сэр, так вы отважились? — за писцом закрылась дверь.    

— Как  видите, — ответствовал мистер Ранкилер, вновь наполняя свой бокал. —  Ну, а теперь оставимте дела. Торренс своим появлением привел мне на память  забавный случай, какой произошел несколько лет назад, когда у нас с сим злополучным  растяпою условлено было о встрече на главной площади в Эдинбурге. Каждый  отправился по своему делу, а к четырем часам Торренс успел пропустить стаканчик  и не узнал хозяина, я же забыл дома очки и без них, по слепоте своей, даю вам  слово, не признал собственного служителя. — И стряпчий громко рассмеялся.    

Я тоже  улыбнулся из учтивости и заметил, что случай и впрямь не из обычных, но удивительное  дело: весь день мистер Ранкилер вновь и вновь возвращался к этому происшествию  и пересказывал его сначала с новыми подробностями и, новыми раскатами смеха,  так вскричал я, едва что мне под конец стало не по себе от этой блажи моего  новоявленного друга и я не знал, куда девать глаза.    

Незадолго  до условленного часа нашей с Аланом встречи мы вышли из дому: мистер Ранкилер  об руку со мной, а позади, с бумагою в кармане и крытой корзиной в руке, —  Торренс. Пока мы шли по городу, стряпчий на каждом шагу раскланивался направо и  налево, и всякий встречный норовил его остановить по делу личного или  служебного свойства; видно было, что мистера Ранкилера в округе очень почитают.  Но вот дома остались позади, и мы направились по краю гавани в сторону трактира  «Боярышник» и паромного причала, к тем самым местам, где надо мною учинили  злодеяние. Я не мог смотреть на них равнодушно, припомнив, скольких из тех, кто  был тогда рядом, более нет: и Рансома, хоть он, можно надеяться, избавлен тем  от худшей участи; и Шуана, — страшно подумать, где он теперь; и тех  несчастных, которые пустились вместе с бригом в последнее плавание — на дно. Их  всех и самый бриг я пережил; невредимым прошел сквозь тяжкие испытания и  грозные опасности. Казалось бы, о чем еще печалиться: будь благодарен, и только;  а меж тем при виде этих мест я не мог не ощутить скорбь об ушедших и холодок  запоздалого страха…    

Так шел  я, предаваясь своим думам, как вдруг мистер Ранкилер вскрикнул, похлопал себя  по карманам и залился смехом.    

— Нет,  как вам это понравится! — вскричал он. — После всего, что я твердил  весь день, забыть очки — вот потеха!    

Тут я,  конечно, раскусил, для чего повторялась та побасенка, и смекнул, что очки были  забыты дома с умыслом, дабы и помощью Алановой не пренебречь и избежать  щекотливой надобности признать его в лицо. Да, это было ловко придумано: разве  мог теперь Ранкилер (в случае если б дела приняли наихудший оборот); опознать  под присягою моего друга? И кто бы мог его заставить дать показания, порочащие  меня? Все так, но долгонько он что-то не обнаруживал свою забывчивость, да и  когда мы шли по городу, сумел же без труда узнать стольких людей, с которыми  разговаривал… — Словом, в душе-то я не сомневался, что он видит вполне  сносно и без очков.    

Едва мы  миновали «Боярышник» (на пороге курил трубку хозяин, я узнал его и удивился,  что он нисколько не постарел), как мистер Ранкилер изменил порядок в нашем  шествии: сам пошел сзади с Торренсом, а меня выслал вперед, как бы на разведку.  Я стал подыматься, по склону холма, время от времени принимаясь насвистывать  свой гэльский напев; и наконец с радостью заслышал ответный посвист и увидел,  как изза куста встает Алан. Он был слегка подавлен после долгого дня, который  провел в одиночестве, скрываясь по окрестностям, и после убогой трапезы в  дрянной пивнушке возле Дандаса. Впрочем, при виде моего платья он вмиг  повеселел, а узнав от меня, как успешно подвигаются наши дела и какая роль  отведена ему в решающих событиях, совершенно преобразился.    

— Очень  похвальная мысль, — одобрил он. — И прямо скажу, более подходящего  человека на эту роль, чем Алан Брек, вам не сыскать. Такое, заметь себе, не  каждому дано, здесь требуется сообразительность. Однако, я чаю, стряпчему  твоему уже не терпится меня увидеть.    

Я  крикнул мистеру Ранкилеру и помахал ему рукой, он подошел один и был  представлен моему другу мистеру Томсону.    

— Рад  нашему знакомству, мистер Томсон, — молвил он. — Я, к сожалению,  позабыл свои очки, а без них — вот и наш друг мистер Дэвид то же скажет (он  похлопал меня по плечу) — я слеп, как крот, и пусть уж вас "не удивит,  ежели завтра я пройду мимо — вас и не узнаю.    

Сказал  он это, думая Алана обнадежить, но и меньшего было б довольно, чтобы уязвить самолюбие  горца.    

— Помилуйте,  сэр, что за — важность, — чопорно сказал он, — когда мы сошлись с  единою целью добиться, чтобы мистеру Бэлфуру оказана была справедливость, и,  сколько я могу судить, едва ль, помимо этого, найдем что-либо общее. Впрочем, я  принимаю ваше извинение, оно было вполне уместно.    

— А  я на большее и рассчитывать не дерзну, мистер Томсон, — сердечно сказал  Ранкилер. — Ну-с, а теперь, коль скоро в этом предприятии главные лицедеи  вы да я, нам следует, я полагаю, все до тонкости обсудить, а потому не откажите  в любезности дать мне руку, а то я не совсем отчетливо разбираю дорогу — и  темнота, знаете ли, да и очки забыл… Вы же, мистер Дэвид, тем временем найдете  славного собеседника в Торренсе. Только дозвольте вам напомнить, что нет  решительно никакой нужды посвящать его в подробности ваших и мистера… хм…  Томсона приключений.    

И оба,  истово друг с другом беседуя, пошли вперед, а мы с Торренсом замыкали шествие.    

Совсем  стемнело, когда пред нами показался замок Шос. Не так давно пробило десять;  было безлунно и тепло, мягкий юго-западный ветерок шуршал в листве, заглушая  звук наших шагов; мы подошли ближе, но ни проблеска света не было видно ни в  одной части замка. Вероятно, дядя уж лег в постель, что для нас оказалось бы  как нельзя лучше. Не доходя шагов пятидесяти, мы напоследок шепотом  посовещались, а после с Торренсом и стряпчим неслышно подкрались вплотную к  замку и спрятались за углом, и едва мы укрылись, как Алан, не таясь,  прошествовал к дверям и громко постучал.    

 ГЛАВА XXIX    

Я ВСТУПАЮ В СВОИ  ВЛАДЕНИЯ    

     

Довольно  долго Алан барабанил по двери впустую, и стук его лишь отдавался эхом в замке и  разносился окрест. Но вот тихонько скрипнул оконный шпингалет, и я понял, что  дядя занял свой наблюдательный пост. При скудном свете он мог разглядеть только  Алана, черной тенью стоящего на пороге, три свидетеля были недосягаемы для его  взора; казалось бы, чего тут опасаться честному человеку в собственном доме?  Меж тем он первые минуты изучал ночного гостя в молчании, а когда заговорил, то  нетвердым голосом, как будто чуя подвох.    

— Кто  там? — проговорил он. — Добрые люди по ночам не шатаются, а с ночными  птицами у меня разговор короткий. Чего надо? А не то у меня и мушкетон имеется.    

— Это  не вы ли, мистер Бэлфур? — отозвался Алан, отступая назад и вглядываясь в  темное окно. — Поосторожнее там с мушкетоном, штука ненадежная, не ровен  час, выстрелит.    

— Чего  надо-то? И кто вы сами будете? — со злобой проскрипел дядя.    

— Имя  свое мне нет особой охоты горланить на всю округу, — сказал Алан, — а  вот что мне здесь надобно, это дело другого рода, и скорей вас затрагивает,  нежели меня. Коли угодно, извольте, переложу на музыку и вам спою.    

— Какое  там еще дело? — спросил дядя.    

— Дэвид, —  молвил Алан.    

— Что?  Что такое? — совсем другим голосом спросил дядя.    

— Ну  как, полным именем называть, что ли? — сказал Алан.    

Наступило  молчание.    

— Пожалуй,  впущу-ка я вас в дом, — неуверенно проговорил дядя.    

— Еще  бы не впустить, — сказал Алан. — Только вопрос, пойду ли я. Вот что я  вам скажу: лучше потолкуем мы с вами об этом деле прямо тут, на пороге — причем  либо так, либо никак, понятно? У меня, знаете, упрямства будет не меньше  вашего, а родовитости гораздо поболе.    

Такой  поворот событий обескуражил Эбенезера; какое-то время он молча осваивался, потом  сказал:    

— Ну,  что поделаешь, раз надо, так надо, — и затворил окно.    

Однако  же прошел немалый срок, покуда он спустился с лестницы, и еще больший — пока  отомкнул все замки, коря себя (я полагаю) и терзаясь новыми приступами страха  на каждой ступеньке, перед каждым засовом и крюком. Но наконец послышался скрип  петель: как видно, дядя со всяческими предосторожностями протиснулся за порог и  (видя, что Алан отошел на несколько шагов) уселся на верхней ступеньке с  мушкетоном наготове.    

— Вы  берегитесь, — сказал он, — мушкетон заряжен, шаг сделаете — и  считайте, что вы покойник.    

— Ух  ты! — отозвался Алан. — До чего любезно сказано.    

— А  что, — сказал дядя, — обстоятельства настораживают, стало быть, мне и  след держаться настороже. Ну, значит, уговорились — теперь можете выкладывать,  с чем пришли.    

— Что  ж, — начал Алан, — вы, как человек догадливый, верно, смекнули уже,  что я родом из горного края. Имя мое к делу не относится, скажу только, что моя  родная земля не столь далеко от острова Малл, о котором вы, думаю, слыхали.  Случилось так, что в местах этих разбилось судно, а на другой день один мой  родич собирал по отмелям обломки на топливо да вдруг и натолкнись на юнца,  утопленника, стало быть. Ну, откачал он малого; потом кликнул других, и  упрятали они того юнца в развалины старого замка, где и сидит он по ею пору, а  содержать его моим родным обременительно. Родня у меня — народ вольный, закон  блюдет не так строго, как кое-кто; проведали они, что юнец из порядочной семьи  и вам, мистер Бэлфур, родной племянник, да и попросили, чтоб я к вам заглянул и  столковался на сей счет. Могу вас сразу упредить, что если мы не придем к  согласию, едва ли вы когда еще с ним свидитесь. Потому что родичи мои, —  просто прибавил Алан, — достатком похвалиться не могут.    

Дядя  прочистил горло.    

— Печаль  невелика, — сказал он. — Он и всегда-то малый был никчемный, так чего  ради мне его вызволять?    

— Ага,  вижу я, куда вы гнете, — сказал Алан. — Прикидываетесь, будто вам  дела нет, чтобы сбавить выкуп.    

— Ничуть  не бывало, — сказал дядя, — это чистая правда. Судьба малого меня  ничуть не трогает, никаких выкупов я платить не собираюсь, так что по мне хоть  на мыло его пускайте.    

— Черт  побери, сэр, родная кровь — не шутка! — вскричал Алан. — Как можно  отринуть братнина сына, ведь это стыд и позор! А коли вы и решитесь на это, не  очень-то, я полагаю, вас будут жаловать — в здешних краях, если прознают.    

— Меня  и так не очень жалуют, — сказал Эбенезер. — Да и потом, откуда людям  дознаться? Конечно уж, не от меня и не от вас или от ваших родичей. Так что  пустой это разговор, мил человек.    

— Тогда,  значит, сам Дэвид расскажет, — сказал Алан.    

— Это  как же? — встревожился дядя.    

— А  вот так, — сказал Алан. — Мои родичи, понятно, племянничка вашего  продержат лишь до тех пор, пока есть надежда за него выручить деньги, а коль  такой надежды нет, я больше чем уверен, его отпустят на все четыре стороны, и  пропади он пропадом!    

— Нет,  эдак тоже ни к чему, — сказал дядя. — Меня это не особо устроит.    

— Так  я и знал, — сказал Алан.    

— Это  отчего же? — спросил Эбенезер.    

— Ну  как же, мистер Бэлфур, — отвечал Алан. — По всему, что мне довелось  слыхать, тут дело могло повернуться двояко: либо вы дорожите Дэвидом и  согласитесь уплатить, чтобы он — к вам вернулся, либо по очень веским причинам  его присутствие вам нежелательно, и вы уплатите, чтоб мы его держали у себя.  Похоже, что первого не наблюдается, ну, значит, быть второму, а для меня это  благая весть — в моей же мошне прибавится, да и родные не будут внакладе.    

— Что-то  я не уразумею, — сказал дядя.    

— Правда? —  сказал Алан. — Ну, поглядите: малый вам тут не надобен; как бы вы желали с  ним распорядиться и сколько за это заплатите?    

Дядя не  отозвался, только беспокойно поерзал на месте.    

— Так  вот что, сэр! — вскричал Алан. — Было бы вам известно, я дворянин; я  ношу королевское имя; я не бродячий торговец какой-нибудь, чтоб обивать у вас  пороги. Иль вы дадите мне учтивый ответ, причем сей же час, или, клянусь  скалами Гленко, я все кишки" из вас выпущу.    

— Эй,  уважаемый, полегче! — возопил дядя, с трудом поднимаясь на ноги. —  Какая муха вас укусила? Я же простой человек, а не учитель танцев, и я, ей-ей,  стараюсь соблюдать учтивость. Это вы такую дичь порете, что стыдно слушать.  Кишки выпустит, ишь ты, какой скорый! — огрызнулся дядя.    

— А  как насчет моего мушкетона?    

— Что  значит порох в ваших дряхлых руках против блестящей стали в руке Алана? —  отвечал мой друг. — То же, что сонная улитка противу быстрокрылой  ласточки. Вам не успеть курок нашарить своим неуклюжим пальцем, как рукоятка  моей шпаги затрепещет на вашей груди.    

— Э,  уважаемый, да кто же спорит? — сказал дядя. — Извольте, будь  по-вашему, я вам ни в чем не поперечу. Только скажите, что вам надобно, и  увидите, мы с вами мигом поладим.    

— Я,  сэр, хочу лишь одного, — сказал Алан, — чтобы со мною не юлили. Ну,  словом, коротко и ясно: убить вам мальчишку или держать под замком?    

— Ах  ты, грехи какие! — всполошился Эбенезер. — Ах, грехи! И как это язык  поворотится!    

— Убить  или оставить в живых? — повторил Алан.    

— В  живых оставите, в живых! — причитал дядюшка. — И никаких  кровопролитий, сделайте милость.    

— Что  ж, это как угодно, — сказал Алан. — Только так обойдется дороже.    

— Дороже? —  закричал Эбенезер. — Неужто вы не погнушаетесь осквернить руки преступлением?    

— Ха! —  бросил Алан. — Все едино, то и другое преступление. Зато убить было бы  проще, быстрее и верней. А содержать малого — дело хлопотное, мороки не  оберешься.    

— Я  все же предпочту, чтоб он остался жив, — сказал Эбенезер. — Я никогда  к нечистым делам не был причастен, и для того, чтобы потрафить дикому горцу,  начинать не собираюсь.    

— Глядите,  совестливый какой… — насмешливо обронил Алан.    

— Я  человек твердых убеждений, — просто сказал Эбенезер. — А если мне за  то приходится платить, я расплачиваюсь. К тому же, — прибавил он, —  не забывайте, что юнец — сын моего родного брата.    

— Хм,  ну-ну, — сказал Алан. — Тогда потолкуем насчет цены. Назвать ее  довольно затруднительно, сперва придется выяснить кой-какие незначащие  обстоятельства. Недурно бы узнать, к примеру, сколько вы дали в задаток  Хозисону.    

— Хозисону? —  ошеломленно вскричал дядя. — За что?    

— А  чтоб похитил Дэвида, — сказал Алан.    

— Ложь  это, наглая ложь! — завопил дядя. — Никто его не похищал. Это вам  бессовестно налгали. Похитил! Да ни в жизнь!    

— Если  его и не похитили, не наша с вами в том заслуга, — сказал Алан. — И  не Хозисона, если верить тому, что он сказал.    

— То  есть как это? — вскричал Эбенезер. — Значит, Хозисон вам все  рассказал?    

А ты как  думал, дубина ты старая! — закричал Цуан. — Откуда же еще мне знать  об этом? Мы с Ходаисоном заодно, он со мной в доле — теперь сами видите, есть  ли вам польза лгать… Да, прямо скажу, почтенный, дурака вы сваляли, что того  морячка так основательно посвятили в свои дела. Но о том поздно горевать: что  посеешь, то и пожнешь. Вопрос в другом: сколько вы ему заплатили?    

— А  сам он вам не сказывал? — спросил дядя.    

— Уж  это мое дело, — ответил Алан.    

— Ну,  все едино, — сказал дядя. — Что бы он там ни плел, то наглая ложь, а  правда, как перед господом богом, вот она: заплатил я ему двадцать фунтов. Но  скажу начистоту: помимо этого, ему предназначалась выручка, когда запродаст  малого в Каролине, а это был бы кус пожирней, но уж не из моего кармана,  понятно?    

— Благодарю  вас, мистер Томсон. Этого совершенно довольно, — молвил стряпчий, выходя  из-за угла. — Вечер добрый, мистер Бэлфур, — прибавил он с изысканной  любезностью.    

— Добрый  вечер, дядя Эбенезер, — сказал и я.    

— Славная  выдалась погодка, мистер Бэлфур, — прибавил, в свой черед, Торренс.    

Ни слова  не сказал мой дядя, ни словечка, а как стоял, так и плюхнулся на верхнюю ступеньку  и вытаращил на нас глаза, точно окаменев. Алан незаметно вынул у него из рук  мушкетон; стряпчий же, взяв его под локоть, оторвал от порога, повел на кухню  (следом вошли и мы) и усадил на стул возле очага, где еле теплился слабый  огонек.    

В первые  мгновения мы все стояли и глядели на него, торжествуя, что дело завершилось  столь успешно, однако же и с долей жалости к посрамленному противнику.    

— Полно,  мистер Эбенезер, полно, — промолвил стряпчий, — не нужно отчаиваться,  я обещаю, что мы вам предъявим мягкие условия. А пока дайте-ка ключ от погреба,  и Торренс в честь такого события достанет нам бутылочку вина из запасов вашего  батюшки. — Он повернулся и взял меня за руку. — Мистер Дэвид, —  сказал он, — я вам желаю всяческих радостей от этой доброй и, я полагаю,  вполне вами заслуженной перемены в судьбе. — Вслед за тем он не без лукавства  обратился к Алану: — Мистер Томсон, позвольте выразить вам мое восхищение: вы  свою роль провели с незаурядным искусством, и лишь одно я не вполне себе  уяснил. Вас, как я понимаю, зовут Джеме или Карл? А если нет, значит, Георг?    

— Отчего  же, сэр, я непременно должен зваться каким-то из этих трех имен? —  воинственно произнес Алан и весь подобрался, словно бы учуяв обиду.    

— Да  нет, сэр, просто вы помянули про королевское имя, — невинно отозвался  Ранкилер. — А так как короля Томсона до сих пор не бывало — во всяком  случае, моих ушей слава о нем не достигла, — я рассудил, что, очевидно, вы  имеете в виду то имя, которое вам дали при крещении.    

Удар  пришелся по больному месту; и не скрою, Алан принял его тяжело. Ни слова не  сказав в ответ, он отошел в дальний угол кухни, сел и нахохлился; и только  после того, как к нему подошел я, пожал ему руку и стал благодарить, сказав,  что главная заслуга в моем торжестве принадлежит ему, он улыбнулся краем рта и  согласился примкнуть к нашему обществу.    

К тому  времени уж был затоплен очаг и откупорена бутылка вина, а из корзины извлечена  добрая снедь, которой мы с Торренсом и Аланом принялись отдавать должное;  стряпчий же с дядюшкой уединились для переговоров в соседней комнате. Целый час  совещались они при закрытых дверях; к исходу этого срока они пришли к  соглашению, а после дядя с племянником по всей форме приложили к нему руку. Его  условия обязывали дядю уплатить вознаграждение Ранкилеру за посредничество, а  мне ежегодно выплачивать две трети чистого дохода от имения Шос.    

Так  обездоленный бродяга из баллады вступил в свои владения; в ту ночь я улегся  спать на кухонные сундуки состоятельным человеком, отпрыском знатной фамилии.  Алан, Торренс и Ранкилер безмятежно похрапывали на своих жестких постелях; я же  — хоть столько дней и ночей валялся под открытым небом в грязи иль на камнях,  зачастую на голодное брюхо, да еще в страхе за свою жизнь — был этой переменой  к лучшему выбит из колеи, как ни одним ударом судьбы, и пролежал до самого  рассвета, глядя, как пляшут на потолке тени от огня, и обдумывая будущее.    

 ГЛАВА XXX    

ПРОЩАНИЕ    

     

Что ж,  я-то сам обрел пристанище, однако на моей совести оставался Алан, которому я  столь многим был обязан; а на душе тяжелым камнем лежала и другая забота: Джеме  Глен, облыжно обвиненный в убийстве. То и другое я наутро поверил Ранкилеру,  когда мы с ним часов примерно в шесть прохаживались взад-вперед перед замком  Шос, а вокруг, сколько хватало глаз, простирались поля и леса, принадлежавшие  когда-то моим предкам, а ныне мои. Хоть и о мрачных предметах велась беседа, а  взгляд мой нет-нет да и скользил любовно по этим далям, и мое сердце екало от  гордости.    

Что у  меня прямой долг перед другом, стряпчий признал безоговорочно. Я обязан, чего  бы мне то ни стоило, помочь ему выбраться из Шотландии; на участие в судьбе  Джемса он смотрел совсем иначе.    

— Мистер  Томсон — это особая статья, — говорил он, — родич мистера Томсона —  совсем другая. Я не довольно осведомлен о подробностях, но, сколько понимаю,  дело решается не без вмешательства могущественного вельможи (мы будем, с вашего  дозволения, именовать его Г.А.[17]),  который, как полагают, относится к обвиняемому с известным предубеждением.    

Г. А.,  спору нет, дворянин отменных качеств, и все же, мистер Дэвид, timeo qui nocuere  deos.[18]  Если вы своим вмешательством вознамеритесь преградить ему путь, к отмщению,  помните, есть надежный способ отделаться от ваших свидетельских показаний:  отправить вас на скамью подсудимых. А там вас ожидает столь же горестная  участь, что и родича мистера Томсона. Вы возразите, что невиновны — так ведь и  он неповинен. А быть судиму присяжными-горцами по поводу горской усобицы и  притом, что на судейском кресле горец, — от такого суда до виселицы рукой  подать.    

Честно  говоря, все эти доводы я и сам себе приводил, и возразить мне было нечего; а  потому я призвал на помощь все простодушие, на какое был способен.    

— В  таком случае, сэр, — сказал я, — мне, видно, ничего не останется, как  пойти на виселицу?    

— Дорогое  дитя мое, — вскричал Ранкилер, — ступайте себе с богом и делайте, что  считаете правильным! Хорош же я, что в свои-то лета наставляю вас на путь  постыдный, хоть и надежный. Беру назад свои слова и приношу вам извинения.  Ступайте и исполните свой долг и, коль придется, умрите на виселице честным  человеком. В жизни бывает кое-что похуже виселицы.    

— Немногое,  сэр, — с улыбкой заметил я.    

— Нет,  сэр, позвольте! — вскричал он. — Очень многое. За примером ходить  недалеко, вот дяде вашему раз в двадцать лучше бы и пристойней болтаться на  виселице!    

Сказав  это, он воротился в замок (все еще в сильном возбуждении: видно, порыв мой  очень пришелся ему по нраву) и принялся составлять для меня два письма, поясняя  тем временем их назначение.    

— Вот  это, — говорил он, — доверительное письмо моим банкирам из Британского  Льнопрядильного кредитного общества с просьбою открыть вам кредит. Все ходы и  выходы вам подскажет мистер Томсон, он человек бывалый, вы же с помощью этого  кредита добудете средства для побега. Надеюсь, вы будете рачительным хозяином  своим деньгам; однако по отношению к такому другу, как мистер Томсон, я  позволил бы себе даже расточительство. Что же касается родича его, тут для вас  самое лучшее проникнуть к Генеральному прокурору, все ему рассказать и  вызваться в свидетели; примет ли он ваше предложение, нет ли — это совсем  другой вопрос, который будет зависеть уже от Г. А. Теперь, чтоб вас достойным  образом представили Генеральному прокурору, я вам даю письмо к вашему ученому  тезке, мистеру Бэлфуру из Пилрига, коего высоко почитаю. Для вас приличней быть  представлену человеком одного с вами имени, а владелец Пилрига в большой чести  у правоведов и пользуется расположением Генерального прокурора Гранта. На вашем  месте я не обременял бы его излишними подробностями. И знаете что? Думаю, нет  никакой надобности упоминать ему про мистера Томсона. Старайтесь перенять  побольше у мистера Бэлфура, он образец, достойный подражания, когда же будете  иметь дело с Генеральным прокурором, блюдите осмотрительность, и во всех  усилиях ваших, мистер Дэвид, да поможет вам господь!    

Засим он  распрощался с нами и в сопровождении Торренса направился к паромной переправе,  а мы с Аланом, в свой черед, обратили стопы свои к городу Эдинбургу. Мы шли  заросшей тропинкой мимо каменных столбов и недостроенной сторожки и все  оглядывались "а мое родовое гнездо. Замок стоял пустынный, огромный,  холодный и словно нежилой; лишь в одномединственном окошке наверху подпрыгивал  туда-сюда, вверх-вниз, как заячьи уши в норе, кончик ночного колпака. Неласково  встречали меня здесь, недобро принимали; но хоть по крайней мере мне глядели  вслед, когда я уходил отсюда.    

Неторопливо  шли мы с Аланом своим путем, на разговор, на быструю ходьбу что-то не тянуло.  Одна и та же мысль владела обоими: недалека минута разлуки; и память о минувших  днях томила и преследовала нас. Нет, мы, конечно, говорили о том, что  предстояло сделать, и было решено, что Алан будет держаться неподалеку, прячась  то тут, то там, но непременно раз в день являясь на условленное место, где я бы  мог снестись с ним либо самолично, либо через третье лицо. Мне же тем временем  надлежало связаться с каким-либо стряпчим из эпинских Стюартов, чтобы можно  было на него всецело положиться; обязанностью его будет сыскать подходящий  корабль и устроить так, чтобы Алан благополучно погрузился. Едва мы все это  обсудили, как обнаружилось, что слова более нейдут нам на язык, и, хоть я  тщился поддразнивать Алана мистером Томсоном, а он меня — моим новым платьем и  земельными владениями, нетрудно было догадаться, что нам вовсе не до смеха, а  скорей хоть плачь.    

Мы  двинулись коротким путем по Корсторфинскому холму, и когда подошли к тому  месту, что называется Переведи-Дыхание, и посмотрели вниз на Корсторфинские  болота и далее, на город и увенчанную замком вершину, мы разом остановились,  ибо знали без всяких слов, что тут пути наши расходятся. Мой друг мне снова  повторил все, о чем мы уговорились: где сыскать стряпчего, в какой час его,  Алана, можно будет застать в назначенном месте, какой условный знак должен  подать тот, кто придет с ним свидеться. Потом я отдал ему все свои наличные  деньги (всего-то-навсего две гиней, полученные от Ранкилера), чтобы ему пока не  голодать, потом мы постояли в молчании, глядя на Эдинбург.    

— Ну  что ж, прощай, — сказал Алан и протянул мне левую руку.    

— Прощайте, —  сказал я, порывисто стиснул ее и зашагал под гору.    

Мы не  подняли друг на друга глаза, и, покуда он был на виду, я ни разу не обернулся  поглядеть на него. Но по дороге в город я чувствовал себя до того покинутым и  одиноким, что впору сесть на обочину и разреветься, точно малое дитя.    

Близился  полдень, когда, минуя Уэсткирк и Грассмаркет, я вышел на столичные улицы. Высоченные  дома по десять — пятнадцать ярусов; узкие, сводчатые ворота, изрыгающие бесконечную  вереницу пешеходов; товары, разложенные в окнах лавок; гомон и суета, зловоние  и роскошные наряды, множество поразительных, хоть и ничтожных мелочей ошеломили  меня, и я в каком-то оцепенении отдался на волю текущей по улицам толпы и  повлекся с нею неведомо куда и все то время ни о чем другом не мог думать,  кроме как об Алане там, у Переведи-Дыхание, и (хоть скорее можно бы ожидать,  что меня приведут в восхищение весь этот блеск и новизна) холодная тоска точила  меня изнутри и словно сожаление, что что-то сделано не так.    

Волею  судьбы уличный поток прибил меня к самым дверям Британского Льнопрядильного  кредитного общества.