1 2 3 4 5 6 7 8 9 
   
Свирельников дал отбой, а потом выдавил Светкин номер, дождался ее «алло-о-о» и нажал красную кнопку. Значит, дома! «Алло» она всегда произносила с загадочной истомой в голосе, подслушанной, наверное, в каком-нибудь сериале. А еще его юная подружка любила, оставшись одна в квартире, ходить совершенно голой. «Я так дышу», — объясняла она. Конечно, если Михаил Дмитриевич заранее сообщал о своем визите, то заставал ее одетой, причесанной и накрашенной. Но однажды у него села в «мобиле» батарейка, поэтому он приехал внезапно, да еще в задумчивой механичности, как дома, не позвонив, открыл дверь своим ключом. Светка, ослепительно обнаженная, стояла у подоконника и смотрела вниз. Длинные каштановые с рыжинкой волосы почти закрывали юную наливную попку. На голове у девушки были большие стереонаушники, и она умопомрачительно подергивала бедрами в такт неслышной музыке. Свирельников справился с дыханием, подкрался на цыпочках и осторожно поцеловал ее в то место, где заканчивались распущенные волосы и начиналась смуглая, убивающе нежная кожа. Она ахнула, испуганно обернулась и картинно схватилась за сердце:
   
— Это ты? Так же умереть можно!
   
— А кто еще?
   
— Ну, мало ли…
   
— Испугалась?
   
— Конечно!
   
Михаил Дмитриевич почувствовал тогда такой прилив могучего мужского торжества, что Светка даже пискнуть не успела, как очутилась в постели, погребенная под тяжело содрогающимся свирельниковским телом.
   
— Боже, как мне было хорошо! — сказала потом она. — А тебе?
   
— Мне с тобой всегда хорошо! — отозвался он, ощущая себя неподъемной плитой на могиле сладострастья.
  
  
   
    
20
   
   
— Тебе было хорошо? — задыхаясь, спросил он после любовной схватки, до обидного лаконичной. Свирельников отпустил Светку и теперь целовал ее прохладные плечики.
   
— Мне с тобой всегда хорошо, — утешительно ответила она.
   
«А вообще чудно!» — думал он, лежа рядом с юной, словно ангел, подругой, к которой даже слово «любовница» не подходило.
   
На самые дурацкие вопросы есть сотни ответов. Ну, например, на вопрос: «Как спалось?» — можно ответить: «хорошо», «плохо», «спокойно», «тревожно», «сладко» или, как говорил дед Благушин, «неприютно». А вот этот содрогательный полет под золотым куполом счастья втискивается в одно-единственное, никакое, по сути, слово «хорошо». И если начнешь объяснять, уточнять, конкретизировать, непременно совершишь гнусную, подлую, шибающую физиологией измену этому золотому полету…
   
— Ты так тяжело дышишь… — забеспокоилась Светка.
   
— Сейчас пройдет. А почему ты сегодня не испугалась?
   
— Я видела в окно, как ты подъехал.
   
— Могла бы и притвориться!
   
— В следующий раз обязательно. Есть хочешь?
   
— Хочу.
   
— У меня «сникерс» в сумке.
   
— Эх ты, «сникерс»! Я грибы купил. В пакете.
   
Светка вскочила с постели, принесла из прихожей грибы, села на кровать и вывалила их себе прямо на голые колени.
   
— Осторожно, на них земля! — предупредил Михаил Дмитриевич.
   
— Это белые?
   
— Белее не бывает.
   
— А что с ними надо делать?
   
— Кушать.
   
— Я, конечно, наивная чукотская девушка, но об этом и сама догадалась. Готовить-то их как?
   
— Ты что, никогда грибы не готовила?
   
— Не-а!
   
— Ну, а хоть ела?
   
— Конечно. Шампиньоны. И еще такие — с длинными ножками.
   
— Опята?
   
— Ага!
   
— Нет, Светлана, ты не наивная чукотская девушка, ты невежественная городская курица.
   
— Понятно, начались скандалы и необоснованные подозрения.
   
— А ты грибы хоть раз собирала?
   
— Конечно! У нас в детском саду возле забора росли такие здоровые, с оборочкой на ножке, как на панталончиках у Алисы в Стране Чудес. Мы их рвали, а воспитательница ругалась, говорила: поганки.
   
— Сама она поганка.
   
— Это точно!
   
— Зонтики — грибы съедобные. В юном возрасте…
   
— Как женщины! — вздохнула Светка.
   
— Не понял?
   
— Я сегодня нашла у себя седой волос…
   
— Где?
   
— Дурак! Это у меня наследственное. Папа в тридцать лет был почти совсем седой.
   
— Как я?
   
— Ну, разве ты седой? Ты с проседью. Знаешь, как это возбуждает?
   
— Знаю…
   
Грибы полетели на пол. Если бы они были родом из-под Рязани и имели, как в поговорке, глаза, то, наверное, в изумлении таращились бы на то, что происходит на большой кровати.
   
— Нет, Микки, ты торопишься, тебе надо немного отдохнуть! — вздохнула Светка и отстранилась с нежным огорчением.
   
Свирельников остался лежать в постели, слушая грохот сердца и горюя о том, что плоть не всегда поспевает за желаниями. В этом смысле женщины, даже такие соплюшки, всегда ощущают свое превосходство, но скрывают это, чтобы не обижать мужчин.
   
Светка тем временем голышом ползала по ковру и собирала рассыпанные грибы. Михаил Дмитриевич следил за ней с умилением, невольно сравнивая свежее девичье тельце, невинное даже в этой собирательной позе, с утренними бэушными потаскухами. Ему вдруг стало стыдно своей подлой замаранности, своего омерзительного плотского опыта, своего бессовестного многолетнего скитания по склизким расселинам похоти в поисках вот этого единственного, трогательного существа, способного украсить убывающую жизнь милой неискушенностью. Он как-то даже подзабыл про то, что Светка пришла в его жизнь далеко не невинной…
   
Вдруг он подумал: а ведь Вовико, узнав про Светку, мог специально устроить примирение с «каруселью», чтобы втравить Свирельникова в грязь и таким коварным образом измызгать чистое нарождающееся счастье бывшего компаньона. Зачем? Кто ж поймет! Так устроена жизнь: если ты поднял человека из грязи, ничего, кроме грязи, от него и не жди! А Веселкин всегда завидовал однокашнику, считал его везунчиком, женившимся на девушке не только с характером, но и со связями. Он и не догадывался о том, что настоящая жизнь у Свирельникова началась именно тогда, когда закончились связи: жизненная катастрофа обернулась удачей…
   
   
После Германии стараниями Валентина Петровича его перевели в подмосковное Голицыно, в ЦУП. О лучшем и мечтать не приходилось! Там он встретил Перестройку. Получил капитана. Но тут, как на грех, грянула антиалкогольная кампания под лозунгом «Не выпить, а попить!», с трезвыми свадьбами и юбилеями, с вырубкой виноградников, с партвыговорами и увольнениями за малейший питейный проступок. Сейчас даже странно вспоминать, но свобода в СССР началась с почти теперь уже забытой противоводочной инквизиции, и, вероятно, именно этот первородный грех навсегда исказил физиогномию российской демократии.
   
Однажды Свирельников в состоянии неустойчивого равновесия возвращался домой на электричке. Причина была уважительная: после трудового дня в подпольной обстановке, запершись в кабинете, он в сговоре с сослуживцами обмыл медаль товарища по оружию, полученную им за командировку в Афган. При этом следует заметить, что все участники тайной сходки, учитывая морально-политическую обстановку в стране, проявили не меньший героизм и готовность к самопожертвованию, чем их награжденный сослуживец, рисковавший жизнью в душманских горах. Но все обошлось: они тихонько, по одному, как заговорщики, рассредоточились с места преступления, унося с собой малейшие свидетельства запретного злоупотребления. И если бы мимо Свирельникова по длинному проходу электрички не проковыляла бабушка Марина, возможно, вся дальнейшая жизнь Михаила Дмитриевича сложилась бы по-другому: готовился бы он сейчас, гордый и бедный, к нищей полковничьей пенсии, а не дарил бы людям радость сантехнического уюта.
   
Но мирно ехавшего домой капитана попутал, как говорится, Бес Незавершенности. Бабушка Марина, тучная пенсионерка с ярко накрашенными губами, была хорошо известна пьющим пассажирам электричек Белорусского направления тем, что делала мужикам, едущим домой, такое предложение, от которого они не могли отказаться. В более спокойные времена она просто носила с собой большую хозяйственную сумку со всем необходимым: початой бутылкой водки, граненым стаканчиком и пупырчатыми огурчиками домашней засолки. Для исполнения желаний достаточно было проследовать за бабушкой Мариной в тамбур, заплатить рубль и обрадоваться. Когда пришла пора алкогольных гонений, она, огорченная несколькими приводами в милицию, не бросила своих постоянных клиентов, но, проявив вполне рыночную сметливость, предложила им на удивление продвинутую схему употребления. Теперь, приняв от вышедшего следом за ней в тамбур страждущего два рубля, креативная пенсионерка давала ему бумажку, ваучер, на котором значились заветные цифры: шифр и номер ячейки в автоматической камере хранения вокзала. Сойдя с электрички, обладатель ценного клочка бумаги целеустремлялся к серым рядам автоматических боксов, отыскивал свой, заветный, набирал шифр, отмыкал дверцу и обнаруживал там, в железном хранилище, наполненный до краев граненый стаканчик, накрытый ломтиком хлеба и огуречной долькой.
   
Так вот, попутанный Бесом Незавершенности, Свирельников купил в тот вечер у бабушки Марины не один (это полбеды), а два ваучера. В результате он уснул в метро, смутно запомнил скандал с милицейским нарядом и по-настоящему очнулся только в камере гарнизонной офицерской гауптвахты. Даже для обычных в питейном смысле времен попадание туда считалось очень серьезной и непредсказуемой неприятностью, так как информация о недостойном задержании мгновенно поступала в часть. А в год горбачевского удара по святым традициям это выливалось в настоящую катастрофу, можно сказать, винно-водочный холокост.
   
Выйдя на волю, Свирельников первым делом помчался к Валентину Петровичу и застал его за любимым делом: тот гладил и перебирал обожаемых зайчиков. На нем был спортивный костюм олимпийской сборной СССР, безобразно обтягивавший его складчатую тучность. Выслушав покаянный рассказ родственника, «святой человек» только покачал головой:
   
— Миш, сейчас ничего не могу. Ничего! Даже попросить некого. Все затаились. Новая метла. Один неправильный звонок… В общем, не могу!
   
— Что же делать? — опешил клиент бабушки Марины.
   
— Не знаю. Но если Горбачев такая глупая сволочь, как я думаю, нас всех, Миша, ждут тяжелые времена!
   
— Значит, не зря они там бегают…
   
— Кто?
   
— Да так…
   
Месяца за два до судьболомного злоупотребления Свирельникова послали по служебной надобности в Министерство обороны. Он шел по длинному, как переход в метро, коридору, высматривая искомый кабинет. По сторонам в две шеренги выстроились могучие полированные двери с кожаными табличками, на которых золотом, будто в колумбарии, были оттиснуты бесчисленные фамилии неведомых военачальников. Давно замечено, министерские помещения отличаются злокозненными бермудскими аномалиями, и кабинет никак не отыскивался, пропал, точно сквозь землю провалился. В результате Михаил Дмитриевич забрел в какой-то пустынный коридорный аппендикс, остановился перевести дух и вдруг с изумлением увидел, как по красному вощеному паркету катится, волоча хвостик, пушистая серая мышь. А следом, по-адъютантски, семенит вторая — помельче. Игнорируя офицера, грызуны спокойно достигли стены и скрылись под плинтусом. «Мыши в самом сердце обороноспособности страны!» — эта мысль поразила и долго ж давала покоя капитану Свирельникову, наполняя душу предчувствием надвигающейся опасности.
   
Так и случилось. Из армии его выгнали без жалости и даже с какой-то радостной торопливостью: то ли демонстрируя начальству преданность антиалкогольному делу, то ли мстя товарищу по оружию за связи в верхах, с которыми наконец-то можно было не считаться. В день получения паспорта, снова став гражданской личностью, он напился с горя и безумствовал две недели. Даже узнал, что такое запойные черти, похожие на шевелящиеся по углам чернильные кляксы, излучающие ужас! Когда наконец Михаил Дмитриевич очнулся, то увидел смотревшую на него с гадливой жалостью жену.
   
— Эх ты, слабак! — сказала Тоня. — Без Валентина Петровича ничего не можешь!
   
— Я не слабак! — еле выговорил он.
   
— Слабак! — убежденно повторила она и уничтожающе махнула рукой.
   
Собственно, это презрительное «слабак» и этот уничтожающий взмах руки сделали Свирельникова тем, чем он стал. Загладить вину перед Тоней можно было только одним — внеочередным ремонтом квартиры. Редкая супруга способна долго злиться на мужа, который, вырядившись в старье и надвинув на брови сложенную из газеты шапочку, решительно срывает со стен старые обои, словно одежду со страстно желаемой жены, упорно уклоняющейся в перевоспитательных целях от постельных обязанностей. Михаил Дмитриевич так и поступил, благо на работу еще не устроился, свободного времени у него было навалом, а сбережения кое-какие на книжке имелись. Правда, более-менее приличные импортные обои, линолеум, не говоря уже о сантехнике, достать в ту пору было практически невозможно. Снова пришлось обратиться за помощью к «святому человеку», и тот свел родственника с Петром Никифоровичем, начальником одной хитрой ремстройконторы. Тот подсобил с дефицитом, а потом, проникнувшись сочувствием, устроил Свирельникова через своего зятя Олега Башмакова с чудным отчеством Трудович в охрану НПО «Старт».
   
Искупая грех виноблудия, капитан запаса самоотверженно вершил многодневный ремонтный подвиг, и особенно ему удалась ванная. Он выдолбил в стене нишу, в которую вмонтировал большое зеркало. Пол и стены Михаил Дмитриевич изобретательно выложил разноцветной югославской плиткой, а потолок отделал тонкой, покрытой лаком «вагонкой», сюда же добавилась розовая чешская «тройка», уступленная с небольшой доплатой Петром Никифоровичем. После типового советского санузла все это казалось художественным произведением. Тоня наконец простила мужа, причем прямо в новой ванной, и запотевшее зеркало смутно отразило прощение во всем его разнообразии, довольно редком для супругов с таким стажем.
   
Но самым неожиданным итогом искупительного ремонта стало даже не примирение с женой, а то, что Свирельников обрел новую, мирную профессию. Вскоре к ним зашел сосед с верхнего этажа, ювелир-надомник, и попросил Михаила Дмитриевича за очень приличное по тем временам вознаграждение сделать ему такую же замечательную ванную. Оказывается, Тоня не удержалась и похвасталась результатами ремонта. Честно говоря, в первую минуту Свирельников был даже не удивлен, а скорее оскорблен этим предложением. В конце концов, он хоть и уволенный в запас, но капитан Советской армии! Однако сбережения кончились, а приближалось время отпусков. И он с внутренним недоумением согласился. Дальше пошло-поехало…
   
Работая в «Альдебаране» через два дня на третий, Михаил Дмитриевич уже привычно подкалымливал ремонтом ванных и туалетов, а когда разрешили кооперативы, ушел из охранников и открыл свое дело. Название придумала, конечно, Тоня: «Сантехуют». Тогда первые люди с большими деньгами начали взапуски облагораживать купленные в сталинских домах квартиры, не экономя, с размахом. На помойки полетели журчливые советские унитазы с обязательной ржавой промоиной внутри. На установке импортной сантехники можно было тогда очень хорошо заработать. Когда армию начали громить всерьез и на улицу повалили толпы никому не нужных безработных молодых мужиков, у бывшего капитана имелось уже процветающее дело.
   
К моменту встречи с Вовико он как раз задумал расшириться и освоить монтаж полов с подогревом. Проблема была с кадрами — сантехники из ДЭЗов, которых он за хорошие деньги переманивал к себе, имели два недостатка: во-первых, почти никогда не читали инструкции по установке агрегатов, предпочитая все делать на глазок, а во-вторых, пили с утра. Веселкин же быстро вошел в процесс, набрал где-то непьющего народу и даже освоил для особо богатых клиентов прозрачные полы с теплой водой: идешь как по хлябям морским, под ногами рыбешки пластмассовые, раковины.
   
У Свирельникова в ту пору случилась новая большая размолвка с Тоней, он съехал с вещами на съемную квартиру, и Вовико, налаживая мелочовочный симбиоз, выпивал с ним вечерами, терпеливо слушая его жалобы на жену, накопившиеся за годы совместной жизни. Михаил Дмитриевич тогда еще не понимал, что если ушедшему из семьи мужчине хочется всем жаловаться на свою оставленную половину, то брак далеко не безнадежен. Веселкин старался утешить друга, привел ему бойкую безмужнюю даму. Вообще «разведенки», как известно, чрезвычайно чутки к чужому семейному горю, обладают удивительной, неженской понятливостью (к сожалению, временной) и вытворяют в постели такое, о чем их прежние супруги даже не мечтали. В конце концов, Михаил Дмитриевич, устав от примерной, до тошноты, чуткости и буйной, до членовредительства, изобретательности, одумался, вернулся домой и помирился с Тоней.
   
Но его семейная жизнь уже дала к тому времени непоправимую трещину. Свирельников и сам не мог понять, в чем суть разлада. Нет, даже не разлада, а какого-то все более настырного желания изменить свою судьбу. Собственно, что такое счастливый брак? Это вовсе даже не безоблачное удовольствие, не семейный рахат-лукум, обсыпанный сахарной пудрой. Нет! Это безоговорочное признание этой жизни, этой женщины, этой семьи — единственно возможной, единственной, несмотря ни на что. Ведь уйти от женщины, с которой прожил столько лет, лишь из-за того, что вы стали часто ссориться и редко взаимообразно утомляться перед сном, так же нелепо, как эмигрировать из-за того, допустим, что на родине выдалось дождливое лето…
   
Нет, брак рушится только в том случае, если у кого-то из двоих появляется пусть даже мимолетная, почти случайная мысль о новой, с начала начатой жизни! В какой момент бацилла «сначальной» жизни попала в душу Свирельникова, теперь уже и не вспомнить. Возможно, это произошло, когда он с завистливым удивлением смотрел на старого знакомца, явившегося на встречу Нового года в Дом кино под ручку не с прежней женой, носившей прическу, похожую на осиное гнездо, а в обнимку с длинноногим гламурным существом. Глядя на эту красотку, вздыхали даже седые режиссеры, давно растратившие свои мужские пороховницы на блудливых помрежек и ногозадиристых студенток ВГИКа. А может, это случилось в тот день, когда женившийся на секретарше партнер по бизнесу, подвыпив, рассказывал Михаилу Дмитриевичу об умилительном восторге позднего отцовства. Ведь подумать только: от тебя, полузаморенного пенька, вдруг отпрыскивается новый, зеленый побег, маленький и живой!
   
Довольно долго Свирельников всячески старался подавить в себе эту подлую жажду «сначальной» жизни. Например, он решил для укрепления семьи куда-нибудь съездить с Тоней, оставив дела на компаньона.
   
— Справишься без меня?
   
— Без всяких-яких! — осклабился Веселкин.
  
  
   
    
21
   
   
…С кухни вошла деловитая Светка. Маленький передничек с тоненькими бретельками она надела прямо на голое тело.
   
— Микки, а грибы нужно отваривать? — спросила она.
   
— Зачем?
   
— Мама, кажется, отваривает.
   
— Белые не нужно. Режь прямо на сковородку! — объяснил Свирельников. — Только лук не забудь!
   
— Зеленый?
   
— Репчатый, девочка моя, репчатый!
   
— А у нас разве есть?
   
— Был.
   
— Ясно. Одни слезы от тебя, папуля!
   
— Погоди! — спохватился Свирельников. — Лук не режь! Лучше покроши зеленый!
   
— Почему?
   
— Репчатый на голову похож.
   
— На какую голову?
   
— Не важно. Но сегодня круглое резать и есть нельзя!
   
— Понятно! — вздохнула Светка и повернулась, чтобы идти к плите.
   
Завязки фартучка кокетливо свисали прямо в ложбинку меж румяных девичьих ягодиц. У Михаила Дмитриевича сбилось дыхание и похотливо затеплилось в паху.
   
«Без эксцессов!» — напомнил он себе.
   
Вот она, поздняя любовь: приходится учить девушку стряпать! С Тонькой было все как раз наоборот. Покойная теща вышколила дочь для замужества идеально: готовка, стирка, глажка, швейная машинка… Оставалось только обучиться постельным премудростям. А со Светкой все наоборот. М-да, продвинутое поколение!
   
   
…Для укрепления семьи Свирельников решил свозить жену в Ельдугино. Был как раз август — самые грибы да еще рыбалка! Тоня, тоже чувствовавшая неладное, обрадовалась: первый семейный отпуск они провели именно в Ельдугине. Спали в проходной комнате под лоскутным одеялом. Точнее, не спали, а ждали, мучая друг друга, пока накашляется на печи за занавеской дед Благушин да перестанет ворочаться в светелке молоденькая прыщавая учительница, присланная по распределению из Калининского пединститута. Дед ей сдавал угол, пока колхоз достраивал преподавательнице домик. Да, с любовью было очень непросто, потому что старая изба отзывалась предательским скрипом на все их осторожные объятья и полузадушенные трепеты. А за завтраком учительница взглядывала на них с завистливым укором.
   
По утрам ходили в лес. Дед Благушин рассказывал, как нашел Грибного царя, и даже показывал место. Там он после этого часто собирал белые, но все какие-то меленькие.
   
— Если Грибного царя найдете, не рвите — сначала желание загадывайте!
   
— Какое?
   
— А это уж ты, милка моя, сама думай!
   
Тоня смотрела на старика с восторгом и не верила. Потом дед потихоньку учил Ишку, как проверить, надежная ли жена досталась:
   
— Верная, она подле мужа в лесу ходит, а если гриб найдет, то сразу кличет: мол, иди смотреть! Гулящая все норовит уплутать куда-нибудь подальше. Жадная грибы тайком собирает, а потом хвастается. Чересчур самостоятельная грибы пересчитывает и потом сравнивает, кто больше собрал, она или мужик ее…
   
Свирельников понял, что с женой ему фантастически повезло: Тоня старалась ни на шаг не отходить от мужа, а найдя гриб, радостно звала и даже приминала траву вокруг, чтобы благоверный мог лучше рассмотреть и оценить находку. Там же, в лесу, они хотели наедине вознаградить себя за опасливые неудобства тесной дедовой избенки, но, как на грех, угодили в муравейник и еле спасли белую Тонину попу от страшного покусательства…
   
Вскоре Свирельников встретил возле сельмага Витьку Волнухина с молодой женой Аней и поначалу не узнал. Спасибо, дед в бок толкнул:
   
— Эвона, дружок твой с половиной идет!
   
— Какой дружок?
   
— Да Витька — какой же еще?
   
— А он тоже женился?
   
— Ага, на медсестричке.
   
Волнухин за те годы, что не виделись, превратился в здоровенного жилистого мужика с синими якорными наколками на руках. Аня же была темноволосой грациозной толстушкой. Вечером они собрались в волнухинском доме, точнее, на половине, выделенной молодым после свадьбы. Витька гордо включил магнитофон «Нота» с песнями только что умершего Высоцкого:
   
    
     
А русалка — вот дела! — честь не долго берегла
     
И однажды, как смогла, родила.
     
Тридцать три же мужика — не желают знать сынка:
     
Пусть считается пока сын полка…
    
   
   
Аня ахнула, узнав, что Миша и Тоня были на панихиде в Таганском театре. «Святой человек» Валентин Петрович курировал от ЦК траурное мероприятие и помог с пропусками.
   
— А правда, что он держал в гробу черную розу? — с благоговением глядя на очевидцев, спросила она.
   
— Белую, — с мягким столичным снисхождением поправила Тоня.
   
Аня старательно сервировала стол, демонстрируя, что у них тут тоже все по-городскому, и своими черными выразительными глазами показывала мужу на приборы: мол, что ты, как деревня, без ножа ешь! Витька рассказывал про флот, про то, как на первом году ему, «салаге», «годки» приказали для смеху рашпилем отпиливать лапу якоря.
   
— А я знаешь что сделал?
   
— Что?
   
— А он попросил у мужиков в доке автоген и срезал! — с гордостью сообщила Аня.
   
— Вот так и срезал? — покачал головой Свирельников.
   
— Да, — совершенно серьезно подтвердил друг детства. — Кипеж был жуткий! Комиссия приезжала, старшину разжаловали, а замполиту вкатили выговор за плохую работу с личным составом.
   
— Старшина-то, когда исключали из партии, оправдывался, что с молодыми всегда так шутят! — разъяснила Аня, помнившая всю эту историю наизусть. — Кто ж знал, что Витька автогеном! Он у меня смышленый! — Она с неловкой еще нежностью погладила мужа по плечу.
   
— А тебе что сделали? — насмешливо спросил лейтенант Свирельников, слышавший от флотских эту байку раз двадцать. — За порчу военного имущества срок должны были дать!
   
— А что мне? — заюлил друг детства, чувствуя угрозу разоблачения. — Мне ничего. Я же приказ выполнял… А как там, в Питере? Говорят, всегда в магазине пиво есть?
   
— А как же без пива! — кивнул выпускник «Можайки», давая понять, что щадит враля только ради его доверчивой супруги.
   
Потом пили за будущего генерала Михаила Дмитриевича Свирельникова и, соответственно, за будущую генеральшу. За будущего председателя колхоза «Волжская заря» Виктора Николаевича Волнухина и, соответственно, за будущую председательшу. Закусывали солеными рыжиками и говорили, конечно, о грибах.
   
— Грибного царя-то никто больше не находил? — поинтересовался Свирельников.
   
— Уж и царя! — усмехнулась Аня.
   
— Она не местная — не верит, — объяснил Витька и с чувством обнял жену.
   
— А если бы нашли — что загадали бы? — вдруг спросила Тоня.
   
— Я бы — дом. Свой… Отдельный! — не задумываясь, ответил Витька.
   
— Я — чтобы наша сборная выиграла… — сказал Свирельников.
   
— Я — чтобы любовь не старела вместе с нами! — весело объявила Тоня.
   
— А я… я… — растерялась Аня. — Чтобы мир во всем мире!
   
Они расхохотались и выпили за мир во всем мире. Просидели до рассвета. Потом глянули на жестяные ходики и ахнули. Вышли на улицу. В воздухе пахло утренней рекой. Хрипло, словно с похмелья, перекликались петухи. За мутно-синим заречным лесом вспухало рыжее солнце. Над Волгой тянулся слоистый туман. Казалось, текут две Волги — одна тяжелая, полная рыбы и водорослей, а другая — легкая, молочно-бесплотная.
   
— Знаешь, что это такое? — спросила Тоня, кивая на дымку, поднимающуюся над розовеющей водой.
   
— Туман.
   
— Нет, это душа реки. Во время сна душа реки, так же как и человеческая, отделяется от тела и странствует…
   
— Фантазерка ты!
   
— Это плохо?
   
— Это замечательно!
   
— А ты знаешь, что означает «Ельдугино»?
   
— Дед говорил, тут елки в лесу бывают выгнутые дугой.
   
— Елки? Не-ет! Это… Как бы объяснить… «дразнильная» топонимика.
   
— Не понял…
   
— Не понял? А откуда берутся Дураково, Криворылово, Задово, тоже не понимаешь?
   
— Откуда? Из народа…
   
— В общем, правильно. Карты ведь люди составляют. Ходят, записывают географические названия. Пришли, например, в Селищи, устали, а вдалеке еще одна деревня виднеется — Шатрищи, допустим. Идти туда сил нет. Тогда они у местных и спрашивают: «Как, братцы, называется вон тот населенный пункт?» А у селищинских с шатрищинскими, возможно, давняя вражда. Из-за девок, скажем. Местные на голубом глазу и отвечают топографам: «Елдугино, родимые!» Понял, от какого слова?
   
— Елда? — изумился Свирельников.
   
— Фу! Мог бы вслух не произносить! А еще офицер!
   
— Прости, огрубел в казарме!
   
— Прощаю! Ну, они на карте так и записывают: «Елдугино». А что написано пером… Сам знаешь. Селищинские радуются, что соседей уели, а те, оказавшись вдруг обитателями деревни с неприличным названием, переименовывают ее срочно в «Ельдугино», чтобы не так стыдно было. Вот такие кривые ели!
   
— Ты это только сейчас придумала?
   
— Может, и сейчас…
   
— Или правда?!
   
— Может, и правда!
   
— Значит, Елдугино?
   
— Значит…
   
— Значит, от слова…
   
— От слова, от слова…
   
— А ты не боишься, — многообещающе насупился Свирельников, — такого названия?
   
— Он пугает, а мне не страшно! — засмеялась Тоня.
   
Поспать несчастной учительнице они так и не дали…
   
   
Но в Ельдугино в тот, окончательный, год поехать не получилось, хотя Свирельников купил даже новую корзину для грибов. Туристическая фирма «Эдем Плюс», в офисе которой «Сантехуют» менял трубы и устанавливал новый итальянский фаянс, расплатилась горящими путевками на Сицилию. Отказаться сил не хватило. Две недели они с Тоней объедались и обпивались «олинклюзинговой» халявой, уступая в чревоугодии разве что немцам: те жрали и пили так, словно завтра их должны были расстрелять. Германцы специально купили в супермаркете пластмассовые пятилитровые канистры и коробочки, чтобы в обед и в ужин заправлять их дармовым вином и набивать жратвой, а потом, собравшись на большой лоджии, резались в карты, до глубокой ночи оглашая окрестности пьяными гортанными воплями.
   
«М-да, — лениво думал Михаил Дмитриевич, — если они так ведут себя на отдыхе в союзной Италии, можно вообразить, что их деды вытворяли в снегах Смоленщины и почему русский народ валом валил в партизаны».
   
А времени для размышлений у него было достаточно. Целыми днями он лежал на пляже, пялился на загорающих без лифчиков девиц и напевал себе под нос:
   
    
     
Topless, topless
     
Топ-топ — и в лес!
    
   
   
— Что ты там бормочешь? — морщась, спросила Тоня: у нее от острой итальянской кухни и дешевого столового вина обострился колит.
   
— Да так… Ерунда.
   
Но нет, это была не ерунда! Бацилла «сначальной» жизни опасно размножилась в его душе и уже доедала иммунитет спасительной мужской лени, которую иногда еще именуют постоянством и которая сберегает сильный пол от того, чтобы заводить семью с каждым освоенным женским телом. Обычно, кстати, на отдыхе, в покое, восстанавливалось и плотское единство Свирельниковых, подорванное будничной нервической суетой. Ведь, в сущности, объятья пожизненных супругов есть не что иное, как попытки досодрогаться до прежних, первых, ярких ощущений любви. Конечно, вернуться в то сумасшедшее начало невозможно, но поймать в брачной постельной рутине его пьянительные отголоски иногда получается именно на отдыхе, когда можно прислушиваться к себе и безмятежно, целыми днями караулить забытую негу, словно суслика возле норы…
   
Но там, на Сицилии, не получилось даже этого. Свирельников, почти еженощно исполняя курортный супружеский долг, чувствовал во всем теле, саднящем от пляжного перегрева, какую-то тупую дембельскую скуку…
   
За день до отлета домой их повезли на экскурсию в знаменитые Палермские катакомбы. По стенам большого монастырского подвала, несколько веков заменявшего кладбище, висели мумифицированные до размеров страшных кукол покойники в истлевших старинных одеждах. Особо Михаила Дмитриевича поразила галерея невест, угодивших под землю прямо в своих кружевных подвенечных платьях и высохших здесь, на затхлых сквозняках, сжимая в руках свадебные букетики.
   
«Интересно, а как выглядит мумифицированная девственность?» — подумал Михаил Дмитриевич.
   
Он даже хотел поделиться этой пикантной мыслью с молодым московским бизнесменом Кириллом, с которым близко сошелся на уважении к граппе, но тут кому-то из молодежи стало плохо, и понадобилась мужская сила — на вынос.
   
Эта смерть, не спрятанная в почву, а выставленная на всеобщее обозрение, и стала, кажется, последней каплей. Свирельников с леденящим ужасом почувствовал в своем вполне еще жизнерадостном теле этот неодолимый тлен, который нельзя остановить, но который можно загнать вглубь, перебить новизной, как перебивают трупный запах ладаном, миррой или чем там еще!
   
Когда летели в Москву, он накачался вместе с Кириллом, громко хохотал, на весь самолет рассказывал похабные анекдоты и пел:
   
    
     
Topless, topless!
     
Топ-топ — и в лес!
    
   
   
Умудрился даже с шепотливой хмельной конспиративностью (то есть по-дурацки, прилюдно) выклянчить телефончик у стюардессы, похожей на Бельмондо, сделавшего операцию по изменению пола.
   
— Лучше бы мы в Ельдугино поехали! — вздыхала, чувствуя непоправимое, Тоня. — Может, нашли бы Грибного царя…
  
  
   
    
22
   
   
Грибы Светка пережарила и, видимо, не очень хорошо отмыла: на зубах противно скрипели песчинки.
   
— Вкусно? — спросила она, умильно глядя на жующего Свирельникова.
   
— Офигительно!
   
— А где растут белые?
   
— На пальмах.
   
— Я серьезно!
   
— Ты что, никогда грибы не собирала?
   
— Нет. Я рыбу ловила. С папой. Мы на Медвежьи озера ездили. А мама ругалась…
   
— Почему?
   
— Она говорила: «Там, где кончается асфальт, там кончается жизнь…»
   
— Ерунда! Жизнь начинается как раз там, где заканчивается асфальт!
   
— Папа тоже так говорил!
   
Светкина мать оказалась хорошо сохранившейся, стройной и явно не безутешной вдовой. Судя по некоторым признакам, например по особенному, звательному, выражению глаз, утешилась она давно, возможно, еще до преждевременной смерти супруга. Ей довольно скоро стало известно о связи дочери со зрелым мужчиной, к тому же еще и бизнесменом. Несколько раз через Светку она передавала Михаилу Дмитриевичу приглашения заехать как-нибудь вечером на чай, но он не придавал этому значения, как, впрочем, и своему неожиданному роману с жизнерадостной студенткой — сокурсницей Алены.
   
Но вот в один прекрасный день в кабинет вошла Нонна и с обидчивой подозрительностью доложила:
   
— К вам какая-то Татьяна Витальевна.
   
— Она записана? — удивился Свирельников.
   
— Нет.
   
— По какому вопросу?
   
— По личному! — усмехнулась секретарша.
   
Михаил Дмитриевич поначалу решил, что это без звонка заявилась к нему одна из тех бизнес-дам, что приходили на Беговую смотреть заоконные скачки. Познакомившись со Светкой, он стал уклоняться от встреч с прежними подругами, несмотря на их настойчивые предложения продолжить конно-спортивные отношения. И вот теперь, наверное, самая соскучившаяся (вроде бы действительно была одна по имени Таня) не выдержала одиночества и нагрянула для разъяснения перспективы. Но когда в кабинет вошла крашеная брюнетка в темном брючном костюме, он сразу сообразил: эта дама на скачки к нему никогда не заглядывала.
   
— Здравствуйте! Я Светина мама… — сообщила женщина выскочившему из-за стола директору «Сантехуюта».
   
С этими словами дама достала из сумочки и протянула ему визитную карточку, из которой следовало, что ко всему прочему она еще и кандидат технических наук.
   
— Очень приятно. Кофе или чай?
   
— Кофе… — оценив самообладание поседелого бойфренда своей юной дочери, улыбнулась визитерша.
   
Пока Михаил Дмитриевич вызывал Нонну и распоряжался насчет кофе, пока ругался по телефону с хозяином «Астарты», взбешенным срывом сроков, пока забегала бухгалтерша подписать «платежку», пока секретарша с неуловимым презрением к зряшной посетительнице расставляла чашки, Татьяна Витальевна внимательно разглядывала кабинет и хозяина. При этом на лице ее блуждало выражение иронического недоумения, означавшее примерно следующее: «Нелепо, конечно, что такой серьезный и не лишенный приятности мужчина увлекся юной дурочкой, а не достойной, следящей за собой опытной женщиной средних лет! Но, раз уж такое произошло, надо что-то делать…»
   
Разумеется, она была прекрасно осведомлена о предыдущей неслабой личной жизни дочери и явно не собиралась заводить трагическую, как выражалась Светка, «чухню» про сломанную девичью судьбу. Дама пришла для делового разговора, и Свирельникову даже стало любопытно, что именно попросит у него Татьяна Витальевна. Она закурила длинную коричневую сигарету, изящно пригубила кофе и внимательно посмотрела на директора «Сантехуюта»:
   
— Ну, и что мы теперь будем делать, Михаил Дмитриевич?
   
— В каком смысле?
   
— А вы считаете ситуацию двусмысленной?
   
— В общем, нет…
   
— Но вы, по крайней мере, согласны с тем, что мы отвечаем за тех, кого приручили?
   
— Согласен, — кивнул Михаил Дмитриевич и в этот момент почувствовал, что разговаривает с ровесницей, тоже возросшей на «Маленьком принце».
   
— Это хорошо!
   
— Но если вы имеете в виду брак… Это исключено. Я несвободен…
   
— Какой брак? О чем вы! — совершенно искренне удивилась, даже опешила гостья. — Она же еще девчонка! Я имею в только ответственность! Вы взрослый, мудрый, а она только начинает жить! Ей надо помочь.
   
— Да я вроде бы ничего для Светланы не жалею…
   
— Я знаю, вы добрый! Но вашу доброту надо… понимаете… систематизировать.
   
— Вот как?
   
— Да, именно так!
   
В общем, договорились, что он будет платить за институт: оказывается, Светка недобрала полбалла и училась на коммерческой основе. Кроме того, со смерти мужа прошло много лет, и за это время в квартире ни разу не делали ремонт. Наконец, сама Татьяна Витальевна — еще вполне молодая женщина — планирует завести новую семью и в этом смысле не стала бы возражать, если бы Михаил Дмитриевич, человек явно не бедный, снял для Светки отдельное жилье. После того как Свирельников подтвердил готовность соответствовать всем кондициям-опциям, она благодарно посмотрела на него, а уходя, остановилась на пороге и произнесла с доронинским придыханием:
   
— Михаил Дмитриевич, прошу вас, будьте к ней подобрее! Света очень любила отца. Очень! — и стремительно вышла, словно не хотела, чтобы он увидел брызнувшие из ее глаз слезы.
   
Вскоре Свирельников нашел удобную квартирку в Матвеевском, куда его юная подружка радостно перебралась…
   
— Хочу в лес! — закапризничала Светка и уселась к нему на колени. — В лес хочу! Туда — где жизнь!
   
— Я не могу. Ты же знаешь…
   
— У тебя никогда для меня нет времени!
   
«У меня и для себя нет времени», — подумал он и, снова вспомнив про «Боевой привал», пообещал:
   
— Хорошо, поедем в лес за грибами!
   
— Когда?
   
— Скоро.
   
— На лыжах поедем, да? Зимой? Да?! В Испанию мы уже полгода едем!
   
— В Испанию пока нельзя. Надо кое с чем здесь разобраться. Есть у большевиков такое слово «надо». Знаешь?
   
— Слово знаю, и кто такие большевики, тоже знаю.
   
— Ну и кто?
   
— Гады.
   
— Почему — гады? Кто тебе сказал?
   
— Инна Ефимовна. Историчка.
   
— Так уж все и гады?
   
— Нет, не все. Дедушка у Инны Ефимовны тоже был большевиком, но не гадом. Он просто искренне заблуждался.
   
Этих песен Михаил Дмитриевич вдоволь наслушался от Тониных родственников и знакомых, происходивших в основном от старых революционеров и даже не сомневавшихся в том, что их дедушки и бабушки были самыми замечательными, кристально чистыми людьми, которые за всю свою жизнь не обидели даже классово чуждой мухи. За это и пострадали от Оськи Ужасного. Однажды на шашлыках у «святого человека» молодой, еще неопытный Свирельников высказал недоумение: мол, если все были такими ангелами, кто же пролил, так сказать, водохранилища крови? В ответ на него посмотрели с недоумением, а на Тоню — с осуждением. Потом, видимо по просьбе Полины Эвалдовны, разъяснительную работу с ним провел Валентин Петрович: посоветовал своему новому родственнику никогда больше не вмешиваться в чужую историю болезни…
   
— Что ж тебе, бедненькая, так с педагогами не повезло! — засмеялся Михаил Дмитриевич, качая Светку на ноге, как маленькую, но чувствуя кожей ее влажную женственность. — Одни зонтики поганками называли, другие большевиков — гадами!
   
— Зато мне с тобой повезло!
   
— Уверена?
   
— Уверена!
   
— Тогда запоминай, пока я жив: большевики — не гады, это люди, у которых всего больше: мозгов, власти, денег, злости… Всего! В отличие от меньшевиков.
   
— Значит, ты — большевик?
   
— В определенной степени.
   
— А папочка мой, получается, меньшевик. У него всего всегда было мало. Поэтому мама и сердилась. Я-ясно! — вздохнула Светка. — Чай?
   
— Зеленый…
   
— Жасминовый?
   
— Да!
   
Она вскочила с его колена, одним танцевальным прыжком оказалась возле кухонного стола, включила электрочайник и, встав на цыпочки, потянулась к полке за банкой с чаем. Осанка у нее была идеальная, талия узкая, а бедра собранные. Отец хотел сделать из дочери гимнастку, несколько лет возил на занятия, пока не заболел, а мать пустила все на самотек, и спорт пришлось бросить, хотя тренеры уговаривали, суля большое будущее.
   
Михаил Дмитриевич познакомился со Светкой случайно, когда в очередной раз приехал в институт спасать Алену. Ему позвонила Тоня и сообщила, что дочь завалила сессию, ее отчислили, сделать ничего нельзя — приказ на подписи у ректора.
   
— Я тебе за что плачу?! — заорал он в трубку.
   
— А за что ты мне платишь? — с издевкой спросила бывшая жена.
   
— Чтобы ты за дочерью смотрела!
   
— Значит, мало платишь, — ответила она омерзительным колхозным голосом и бросила трубку.
   
Разошедшиеся супруги, видимо, специально в первое время становятся чудовищами. Они делают это, наверное, чтобы уравновесить прежнюю доброту и давнюю, доходившую до глупого сюсюканья нежность. Именно воспоминания о хорошем язвят и гложут больней всего. И эту память необходимо убить ненужной, крикливой жестокостью. А потом, позже, когда нынешняя злоба уравновесит былую нежность, наступит тупое успокоение, и родные некогда люди смогут перейти к новым, бесстрастным, деловым отношениям…
   
В институте Свирельников с трудом нашел куратора курса — молодую, бедно одетую женщину с академической тоской во взоре. Она объяснила, что Аленка почти не появлялась на занятиях весь семестр, поэтому до экзаменов ее не допустили и теперь ничего уже нельзя сделать.
   
— Совсем ничего? — уточнил Михаил Дмитриевич.
   
Кураторша глянула на его галстук, потом оценила глянцево-черные, как кожа негритянской кинозвезды, ботинки и задумалась. Он хотел для полной убедительности выдернуть из рукава запястье и показательно глянуть на свой «Брайтлинг». Но потом сообразил: слишком уж выставлять благополучие перед этим сирым ученым существом неприлично и даже опасно. В последнее время ему все чаще приходилось сталкиваться с очевидной классовой неприязнью, о существовании которой еще совсем недавно он и не подозревал. Даже родной младший брат, встречая его на пороге, кривился и говорил что-нибудь наподобие: «Мам, иди сюда, наш буржуин пришел!»
   
— Попробуйте поговорить с Вадимом Семеновичем! — после долгого молчания тихо посоветовала кураторша.
   
— А кто это?
   
— Ректор. Но к нему очень трудно попасть… — пояснила она и глянула так, точно ожидала чаевых.
   
В свежеотремонтированную приемную, разительно не похожую на обшарпанные институтские коридоры, Михаил Дмитриевич вошел неотразимой поступью человека, профессионально умеющего заходить в самые высокие кабинеты, без чего, собственно, в России невозможен никакой бизнес.
   
— У вас новая прическа? — с порога почти интимно спросил он неведомую ему секретаршу.
   
— Да-а… — зарделась она.
   
Не проявив никакой особой проницательности (недавнее парикмахерское вмешательство в волосяной покров сразу бросается в глаза), он тем не менее произвел на девушку впечатление, которым необходимо было воспользоваться как можно быстрее, пока властительница приемной не сообразила, что перед ней обычный, не имеющий никаких привилегий посетитель.
   
— Один? — Михаил Дмитриевич заговорщически кивнул на дверь.
   
— Да. Но Вадим Семенович… — Она потянулась к телефонной трубке.
   
— Не надо! — предостерег Свирельников. — Это сюрприз! — И распахнул дверь.
   
Кабинет роскошью настолько же отличался от приемной, насколько приемная отличалась от разваливавшихся прямо на глазах институтских аудиторий. Вадим Семенович, седой, красномордый плейбой, был одет в легкомысленный клетчатый пиджак, совершенно не вязавшийся с его одутловатой ряхой, густо изрезанной блудливыми морщинами.
   
«А он ведь еще небось и студенток портит!» — подумал про себя Свирельников, решительно приближаясь к ректору.
   
Тот недоуменно поднялся из вращающегося кожаного кресла. Лицо его приняло то особенное, промежуточное выражение, какое случается у руководителей, когда к ним входит неопознанный субъект. Ведь сразу не определишь, кто пришел: никчемный попрошайка или важная, а то и проверяющая особа! Из этого срединного состояния лицо может мгновенно набрякнуть праведным гневом, а может, наоборот, расцвесть радостью долгожданной встречи.
   
— Свирельников! — значительно отрекомендовался Михаил Дмитриевич и протянул визитку. — Мы с вами, кажется, встречались в Академии Интеллектуального Развития.
   
— Возможно, — настороженно кивнул ректор.
   
Академия Интеллектуального Развития (АИР) была странной, ни к чему не обязывающей шарашкой, где в качестве действительных членов числилось десятка два довольно крупных деятелей, а все остальные академики и членкоры имели к интеллектуальному труду такое же отношение, как кучер Шопенгауэра к философии. Свирельников купил свой златотисненый диплом за полторы штуки долларов да еще платил взносы — 200 баксов. За это его раз в год приглашали на банкет в Дом ученых, где можно было чокнуться с крупным министерским начальником, космонавтом или завести знакомство с таким вот вузовским хмырем, вроде этого ректора.
   
— Видите ли, Михаил Дмитриевич, — осторожно начал Вадим Семенович, незаметно сверившись с визиткой, и его физиономия приняла выражение глубочайшей административной скорби. — Деньги на ремонт нам, конечно, выделены. И я рад, что министерство остановило выбор на вашей уважаемой организации. Хм, «Сантехуют»… Название хорошее, оригинальное. Но ведь этих средств далеко не достаточно. Вот, только начали, — он обвел застенчивой рукой кабинет, — и деньги закончились. Поэтому до сантехники дело дойдет не раньше конца следующего года…
   
Произнеся это, ректор заметил, что дверь в комнату отдыха открыта и гостю хорошо видна угловая сауна, а также дорогущая душевая кабина.
   
— Я, разумеется, имею в виду общеинститутский масштаб… — пояснил он.
   
«Ну жучила!» — мысленно восхитился Свирельников, а вслух сказал:
   
— Я понимаю! Денег на ремонт всегда выделяют меньше, чем следует. Но ведь в вашем институте учатся дети серьезных родителей. Могли бы скинуться на благоустройство!
   
— Совершенно правильно… — ректор снова сверился с карточкой, — Михаил Дмитриевич! — И вдруг у него появилось сомнение. — А вы, собственно, по какому вопросу?
   
— По личному.
   
— Точнее, пожалуйста!
   
— Вы собираетесь отчислить мою дочь — Алену Свирельникову.
   
— По-моему, уже отчислили. — Вадим Семенович порылся в красной папке и вытащил оттуда бланк с приказом, действительно подписанным. — М-да, приди вы на час позже, и ничего уже нельзя было бы сделать! Отправили бы в министерство…
   
— Значит, можно восстановить?
   
— Практически невозможно. Ваша дочь демонстративно нарушала учебную дисциплину, не посещала занятия…
   
— Может быть, ей просто не хотелось заниматься в таких… аудиториях? — улыбнулся Михаил Дмитриевич.
   
— Это неудачная шутка! — побагровел ректор.
   
— А я не шучу! Я готов сейчас же внести деньги в родительский фонд реставрации института! — Свирельников демонстративно полез за бумажником.
   
— Минуточку, — встревожился Вадим Семенович. — Давайте я сначала покажу вам хотя бы проект нашего нового компьютерного центра! — И он внимательно посмотрел в глаза посетителю.
   
В его взоре светился мучительный и тревожный вопрос, терзающий всякого осторожного взяточника: брать или не брать?
   
— Конечно, покажите! — кивнул Свирельников и привычно придал своему взгляду даже не выражение, а неуловимый оттенок ласкового сообщничества.
   
Ректор все понял, счастливо вздохнул, схватил со стола бумагу, карандаш и чиркнул четырехзначную цифру, потом вложил листочек в папку, протянул ее Свирельникову и деликатно отошел к окну.
   
— Очень интересный проект, — молвил Михаил Дмитриевич, шелестнув ксероксными страницами и вложив доллары.
   
— Правда ведь, интересный? — радостно обернулся рачительный мздоимец.
   
— Чрезвычайно!
   
Вадим Семенович забрал проект, пролистал его для уверенности, потом взял в руки приказ, тяжело вздохнул, разорвал на четыре части и бросил в корзину.
   
— Заставьте вашу дочь учиться! — почти жалобно попросил он, провожая гостя к двери. — Это небрежение образованием кончится цивилизационным крахом. Понимаете, Россия не сумеет ответить на техногенный вызов времени! Представляете, чем это грозит?
   
— Представляю! — вздохнул Михаил Дмитриевич.
   
Из кабинета он вышел в отличном, всемогущем расположении духа. Такое настроение бывало у него всегда, если удавалось выполнить намеченное, и не важно, что это — подписание крупного контракта или точно рассчитанный, быстрый проезд через гиблые московские пробки. Главное — сделать так, как хотел!
  
  
   
    
23
   
   
На первом этаже института, в шумном замусоренном вестибюле возле большого окна устроилась молодежь. Развязный парень с цветным гребнем на голове и серьгой в ухе, сидя на подоконнике и кривляясь, балабонил что-то на совершенно непонятной молодежной фене, а рассевшиеся на полу студенты слушали его восторженно и хохотали дурными голосами. Михаил Дмитриевич покачал головой и подумал, что, может, Аленка и правильно не ходит в этот институт… Действительно, с ума сойдешь, когда вокруг красномордые жучилы и гребнеголовые идиоты!
   
Вообще-то дочь Свирельникову досталась никудышная. Иногда возникало такое чувство, словно она устала еще в материнской утробе и теперь, вынужденная существовать, живет с какой-то утомленной ненавистью к назойливому миру. Странно: лет до двенадцати это был жизнерадостный, говорливый, смешливый, ласковый ребенок. Как они играли в «куклограммы»! Как играли! А потом — будто цыгане подменили… Из школы приползала, точно с каторги, запиралась в своей комнате и листала разную гламурную муру, со злорадством выискивая у топ-моделей разные женские дефекты, а найдя, отправлялась на кухню к матери:
   
— Посмотри!
   
— Что?
   
— На нос посмотри!
   
— Длинноват.
   
— Если бы у меня был такой нос, я бы повесилась!
   
В десятом классе Тоня нашла у нее на столе проспект какой-то жульнической Всемирной Академии Звезд (ВАЗ), обещавшей за два года из любой абитуриентки изготовить новую Джулию Робертс, годную к употреблению даже в Голливуде. Жена, как она это умеет, высмеяла дочкины кинобредни, а Михаил Дмитриевич срочно подобрал правильный институт. Алену обложили репетиторами, которые всякий раз, получая деньги за занятия, рыдали, что девочка совершенно не желает учиться и обязательно провалится, даже если всучить каждому члену приемной комиссии хорошую взятку. Накануне экзаменов Алена выдала, что вообще никуда поступать не собирается, и объявила йогуртовую голодовку. Свирельников, в ту пору занятый серьезным, чуть не до стрельбы доходившим конфликтом с фирмой «Мойдодыр Лимитед», обозвал дочь «дебилкой» и решил в крайнем случае просто купить дочери диплом. Но Тоня, надо отдать ей должное, проговорила с Аленой всю ночь, в результате бездельница сдала на все пятерки. Даже репетиторы (некоторые из них сидели в приемной комиссии) обалдели: четкая, собранная, смышленая. Ну, просто другой ребенок! А первого сентября Нонна внесла в кабинет Свирельникова перевитую шелковой лентой коробочку. Внутри оказался Аленин студенческий билет и открытка с надписью: «Дорогому папочке. От дебилки».
   
А потом она снова впала в брезгливо-равнодушное полубытие…
   
   
Вдруг гребнеголовый парень перестал нести рэповую околесицу и, указав на Свирельникова, шепнул что-то студентке, одетой в зеленую майку с надписью «Of course!» и странные бесформенные портки. Девушка быстро поднялась с пола, передала банку пива подруге и бросилась наперерез Свирельникову, уже подходившему к двери.
   
— Извините! — сказала она, запыхавшись. — Подайте бедным студентам на пропитание!
   
— Голодаете? — весело уточнил Михаил Дмитриевич и с интересом оглядел ее разноцветные волосы и штаны, похожие на хохляцкие шаровары, для смеха пошитые из джинсовой материи. (Про такие дед Благушин сказал бы: «Мотня, как у коня».)
   
— Ужасно! — Студентка состроила страдательную рожицу.
   
— Бедные дети! — вздохнул он, оценив попрошайное изящество малолетки, и вынул из кошелька десять долларов.
   
— Ого! — воскликнула девушка, схватив купюру. — Вы очень добрый… папашка!
   
— А разве твой отец недобрый? — холодно спросил Свирельников: ему очень не понравилось слово «папашка».
   
— Он умер, — так же весело ответила девушка, но глаза ее погрустнели.
   
— Извини! Я не хотел…
   
— Не грузитесь! Это было давно.
   
— Ты с какого факультета? — спросил он просто так, чтобы не заканчивать разговор на неловкости.
   
— С международной экономики.
   
— Неужели! Алену Свирельникову знаешь?
   
— В нашей группе учится. Только я давно ее не видела.
   
— Скоро увидишь. Тебя как зовут?
   
— Света.
   
— Вот что, Света, хочешь еще заработать?
   
— Аск!
   
— Тогда будешь мне звонить каждую неделю и рассказывать, как Алена ходит на занятия. — Он достал из позолоченного футлярчика визитку и отдал девушке.
   
— Ага, стучать на однокурсницу? По телефону?!
   
— Не стучать, а информировать для ее же пользы. В конце месяца — двести долларов. Договорились?
   
— Вау! Президент ЗАО! — воскликнула девушка, рассматривая карточку. — Договорились! А можно каждую неделю — по пятьдесят?
   
— Можно! — засмеялся Свирельников.
   
Светка повернулась к нему спиной и, превозмогая неудобные штаны, побежала к друзьям, помахивая над головой зеленой бумажкой. Те восторженно заорали, благословляя за внезапную удачу своих студенческих богов.
   
Через неделю Светка приехала к нему на Беговую и прыгнула в постель. Нет, не в переносном, а в самом прямом смысле.
   
Сначала она, получив обещанные деньги и выпив мартини, с восторгом наблюдала, как носятся под окнами конные упряжки. Затем объявила, что тоже вполне могла бы стать жокеем. Когда же Михаил Дмитриевич объяснил, что эта работа требует очень серьезной спортивной подготовки, Светка засмеялась, выбежала на середину комнаты, мгновенно выскочила из своего бесформенного джинсового кокона, сняла майку и осталась в одних трусиках. У Свирельникова перехватило дыхание, а в висках застучали дурацкие слова:
   
    
     
Topless, topless,
     
Топ-топ — и в лес!
    
   
   
Без одежды студентка выглядела не просто стройной и спортивной, как почти все в ее возрасте. Нет, легкое, почти мальчишеское тело было осиянно той редкостной, неизъяснимой, зовущей женственностью, которая превращает мужчин в готовых на все идиотов. Светка и сама, кажется, еще не понимала своего телесного дара, относясь к нему и распоряжаясь им с простодушной тинейджерской расточительностью. Она лихо села на шпагат, затем изящно перекувыркнулась, а потом, совершив головокружительное сальто, приземлилась на широкую кровать. Отдышавшись, спросила:
   
— Ну и как?
   
— Потрясающе!
   
— Мне одеться или вы разденетесь?
   
Ночью он проснулся и долго смотрел на белевшее в темноте тихое Светкино лицо. Михаил Дмитриевич уже догадался, что перед ним, надурачившись, нахохотавшись, налюбившись, лежит не случайная одноразовая девчонка, а его, Свирельникова, «сначальная» жизнь. Он это понял, потому что впервые за много-много лет его плоть, усталая от слагательных движений страсти, полнилась не самодовольным покоем и даже не блудливой мужской гордостью, а некой, давно забытой болезненно-неудовлетворенной нежностью. Насытившееся тело не передало свое умиротворение душе, которая продолжала мучиться неприкаянным вожделением так, словно обретенная плотью бурная взаимность, к ней, к душе, не имеет никакого отношения. И он понял, что так теперь будет всегда…
   
— Микки, у тебя как сегодня настроение? — спросила Светка, ставя перед ним чашку с чаем.
   
— Не очень, — сознался он..
   
— Ну, тогда скажу! До кучи…
   
— Что такое?
   
— У меня для тебя два месседжа…
   
— Один хороший, другой плохой, как в анекдоте?
   
— Один — точно плохой. Второй — как посмотреть.
   
— Говори! — потребовал он, почувствовав болезненную слабость в сердце.
   
— Аленку снова отчислили. За прогулы. Я приказ на доске видела… — с ехидным сочувствием наябедничала Светка.
   
— Вот мерзавка! Она же обещала…
   
Девушка скорчила трогательную гримаску и ласково погладила Михаила Дмитриевича по голове, выражая полное сочувствие его отцовскому горю и намекая на то, что если с дочерью ему не повезло, то с ней — Светкой — совсем даже наоборот.
   
— Ладно, разберемся. Говори вторую новость!
   
— Давай, папочка, деньги — аборт буду делать!
   
— Какой аборт? — оторопел он.
   
— Понимаешь… — совершенно серьезно начала она противным голосом, напоминающим те, что гундосят за кадром в передачах «Дискавери». — Когда сперматозоид встречается с созревшей женской яйцеклеткой, происходит чудо зарождения новой жизни. Современная медицина знает несколько способов убивания этого чуда. Наиболее физиологичным считается…
   
Свирельников размахнулся и влепил ей пощечину. Она несколько мгновений сидела, изумленно глядя на него, потом захохотала и тут же заплакала. Михаил Дмитриевич сначала просто смотрел и удивлялся тому, что слезы не капают и даже не катятся, а буквально струятся по ее щекам. Потом ему стало от жалости трудно дышать, он прижал рыдающее тельце к себе и прошептал:
   
— Прости, я нечаянно!
   
— Ага, нечаянно! Со всей силы! — вдруг пролепетала девушка каким-то совершенно школьным голоском.
   
От этой школьности Михаил Дмитриевич совершенно ослаб и тоже почти заплакал, почувствовав во рту давно забытую жгучую сладость сдерживаемого рыдания.
   
— Сколько недель? — спросил он.
   
— Восемь.
   
— Почему молчала?
   
— Не знаю! Хотелось подольше помечтать, как я рожу тебе кого-нибудь…
   
— Вот именно — кого-нибудь! Мать-героиня… Завтра пойдем к врачу. Сейчас это с помощью вакуума делают. Быстро и надежно.
   
— Вакуума? И так один ва-аку-у-ум… — Она зарыдала в голос. — Зачем мне вакуум? Я ребенка хочу!
   
— Ты сама еще ребенок.
   
— Ага, как трахать меня — так не ребенок!
   
— Я тебя не трахаю, а люблю.
   
— Любят по-другому. А ты трахаешь, трахаешь, трахаешь…
   
— Ну, не плачь! — просил он, целуя соленые щеки. — Я больше не буду. Хочешь, пойдем куда-нибудь? В ресторан…
   
— Хочу. Когда? — деловито спросила девушка, вытирая слезы.
   
— Когда хочешь. Завтра.
   
— Завтра? Не обманешь? Ты всегда обещаешь, а потом у тебя то переговоры, то еще какая-нибудь чухня!
   
— Не обману! — Он погладил ее по голове, как гладил когда-то Аленку. — Что ты еще хочешь?
   
— Две вещи.
   
— Какие?
   
— Я куртку видела в «САШе»… Хочу!
   
— Нет вопросов.
   
— Дорога-ая!
   
— Нет вопросов. Еще? Вторая вещь?
   
— Это не вещь.
   
— А что это?
   
— Это ты.
   
— Я?
   
— Да — ты! Еще я хочу тебя. Прямо сейчас.
   
— Ты что, мазохистка?
   
— Не знаю, наверное… — улыбнулась Светка сквозь слезы и села к нему на колени.
   
В этот момент зазвонил «золотой» мобильник.
   
— Привет! Узнал?
   
— Конечно! — ответил Свирельников: голос Жолтикова, противоестественно ласковый, спутать было невозможно.
   
— Он подписал. Ты готов соответствовать вызову времени?
   
— Да. Когда?
   
— Возможно, сегодня. Команды еще не было, но может поступить в любой момент. Помнишь, сколько в справке должно быть страниц?
   
— В какой справке?
   
— В той самой. И мне пару страничек прихвати. За хлопоты.
   
— А-а, понял! — Свирельников догадался, что конспиративный Жолтиков подразумевает деньги для начальника Департамента и пару тысяч для себя — за посредничество.
   
— Будь на связи! Как только — так сразу. Пока!
   
— Пока!
   
Обрадованный директор «Сантехуюта» отечески поцеловал Светку, ссадил с коленей и начал быстро одеваться.
   
— А как же я? — захныкала она.
   
— А ты готовься к вакууму!
  
  
   
    
24
   
   
Михаил Дмитриевич, чрезвычайно довольный звонком Жолтикова, по-школярски помахивая кейсом, весело спустился вниз. Джипа у подъезда не оказалось, хотя, по расчетам, Леша должен был бы уже вернуться. Директор «Сантехуюта» вместе с досадой вдруг ощутил в теле запоздалую готовность к любоделию, такую настоятельную, что даже решил ненадолго воротиться к Светке. Обдумывая солидный предлог для повторного появления (ведь нельзя же просто сказать девчонке, что накатило!), он в рассуждении огляделся и сразу охладел: на противоположной стороне большого внутреннего двора стояла серая машина. Но те самые «Жигули» или другие, разглядеть с такого расстояния невозможно. А подойти ближе, помня алипановские наставления, Свирельников не отважился.
   
«Хоть бинокль с собой вози!»
   
В этот момент подъехал джип.
   
— Пробки! — виновато сообщил Леша.
   
— Забрал болтики?
   
— Забрал. — Водитель кивнул назад, в сторону багажника. — Два ящика. Еле дотащил со склада.
   
— Ничего. Дело богоугодное. А ты, кстати, в Бога-то веришь?
   
— Наверное…
   
— Как это — наверное?
   
— Ну, как сказать. Верю, что кто-то за нами смотрит и управляет. Не может ведь, чтобы все само собой делалось. Без ГАИ — такой бардак начнется!
   
— А сейчас, значит, не бардак?
   
— Бардак, конечно, но жить можно.
   
— Ладно, поехали!
   
— Куда?
   
Посмотрев на часы, Свирельников прикинул, что успевает заскочить к матери и разобраться с запившим Федькой.
   
— В Мневники! — приказал он. — Быстро!
   
«Минка» хоть и была забита машинами, но, к счастью, двигалась, а не стояла, как обычно. Вообще удивительно: ну какие, к черту, реформы и технотронные прорывы, если правительственную трассу разгрузить не могут! Носятся с «мигалками» по встречной — только людей бесят. И так всегда: пока к власти рвутся — все им плохо, все надо поменять и перестроить. А потом, как дорвутся до «мигалок» и на встречную полосу выскочат, оказывается, все в Отечестве нормально, ничего особенно менять не нужно. И так всегда…
   
Внимательно оглянувшись, Михаил Дмитриевич «хвоста» не обнаружил.
   
«Прямо как Штирлиц, едрена вошь!»
   
Зазвонил «золотой» мобильник, и на дисплейчике высветился номер Алипанова.
   
— Аллеу!
   
— Ну что?
   
— А у тебя как дела?
   
— Сначала показалось: снова появился, а сейчас вроде никого…
   
— Еще появится! — успокоил опер. — Значит, докладываю: «Сексофон» я пробил. Там, оказывается, мой бывший подчиненный крышует. Ни к тебе, ни к твоему Шутилкину никаких претензий. И вообще они такими вещами не занимаются. Врет, конечно…
   
— А кто же тогда за мной следил?
   
— А вот это вопрос действительно интересный! Мне надо подумать. Ты тоже подумай!
   
— О чем?
   
— О разном. Кому ты должен? Кто тебе должен? Могут быть и личные мотивы. Рога ты никому в особо крупных размерах не наставлял? За это тоже могут…
   
— Нет! Сказал же! А может, все-таки Фетюгин?
   
— Зачем?
   
— Ну, сначала не хотел отдавать. Нанял. Потом, когда ты его прижал, испугался, а заказ снять забыл.
   
— Забыл? Вряд ли. Скорее, людям отбой дали, а они могли сами, на свой интерес продолжить… Человек ты не бедный. Есть что взять. Версия, конечно, дохленькая, но проверить надо. Если что — сразу звони!
   
Нажав «отбой», Свирельников еще раз рассмотрел машины, двигавшиеся поблизости. Ничего подозрительного. С высокой эстакады Третьего кольца открылся вид на Москву, смутный и расплывчатый от смога, похожий на дорогую иллюстрацию, прикрытую для сохранности папиросной бумагой. Далеко впереди, справа от Университета, можно было рассмотреть высокий уступчатый силуэт нового «Фили-паласа», за который так долго и жестоко воевал директор «Сантехуюта». И отвоевал!
   
Михаил Дмитриевич победно вздохнул и набрал номер Зинаиды Степановны, но никто не снял трубку: когда брат входил в штопор, мать отключала телефон, чтобы не звонили собутыльники, на расстоянии чувствовавшие дружественный запой и желавшие приобщиться.
   
— Останови где-нибудь, торт купим! — приказал он водителю.
   
   
…Федька смолоду был гордостью семьи, школу закончил с серебряной медалью, учителя говорили, у мальчика замечательные способности, особенно к иностранным языкам. В семье его уважали. Когда младший сын делал уроки (они тогда еще жили в коммуналке), отец, чтобы не мешать, отгораживал телевизор листом фанеры, выключал звук и прикладывал к уху специальный наушник, сконструированный из старой черной телефонной трубки. Если на экране забивали гол, отец только багровел, разевал в беззвучном восторге (или негодовании) рот и колотил себя кулаками по коленкам. Старшему брату было обидно: ему-то в школьные годы такого уважения не выказывали.
   
Но в Иняз Федька, к всеобщему изумлению, провалился и был настолько потрясен, получив за сочинение тройку, что впервые серьезно напился. До этого на семейных торжествах он нехотя отхлебывал глоток-другой вина, поддавшись уговорам родственников. Свирельников как раз приехал в отпуск из Германии, и мать, увидев старшего сына в форме, прямо с порога отправила его в институт — разбираться. Мол, офицеру врать побоятся! Михаила Дмитриевича это задело: столько не виделись! Но и ее понять можно: Федька лежал на диване, отвернувшись к стене, отказывался от еды и ни с кем не хотел разговаривать.
   
Приемная комиссия работала, кажется, последний день, и, войдя в кабинет, Свирельников обнаружил там, как принято теперь выражаться, корпоративную вечеринку. Посредине канцелярского стола, на маленьком пространстве, освобожденном от скоросшивателей с документами абитуриентов, тесно стояли бутылки и лежала любовно порезанная прямо на оберточной бумаге закуска: любительская колбаска, мелкодырчатый ярославский сыр и крупные бочковые огурцы. На стопке протоколов расположился еще не начатый, посыпанный грецкими орехами медовик, изготовленный, очевидно, рукодельной сотрудницей.
   
Дежурный преподаватель, пятидесятилетний мужичок с внешностью вечного доцента, пировал вместе с тремя девицами, явными секретаршами. От тостов дело перешло уже к двусмысленным анекдотам, шуточкам, обниманьям, а также к игривому хихиканью, какое обычно издают женщины, когда к ним пристает начальник, спать с которым они вовсе даже и не собираются. Увидев позднего правдоискателя, все четверо посерьезнели и посмотрели на него с тоскливой ненавистью.
   
— У вас написано: прием до восемнадцати ноль-ноль… — смущенно объяснил Свирельников.
   
Обнаружив, что до конца трудового дня осталось еще пятнадцать минут, доцент помрачнел, поднялся и, дожевывая, повел нежданного посетителя в свой маленький кабинетик, примыкавший к приемной.
   
— Свирельников? Федор?… — наморщил он лоб, выслушав жалобу. — Ну да, помню! Насажал ошибок в сочинении. Приходили уже. Мать, кажется. Очень нервная женщина. Я же все ей объяснил. А вы-то, собственно, кто?
   
— Я, собственно, его старший брат. У него серебряная медаль, а ему тройку поставили.
   
— У нас тут золотые медалисты, как груши, сыплются. Он с кем готовился?
   
— В каком смысле?
   
— С какими преподавателями?
   
— Сам…
   
— Сам? — рассмеялся доцент. — Ну и чего же вы тогда хотите?
   
— А вы мне все-таки сочинение покажите! — насупился Свирельников.
   
— Да пожалуйста!
   
В сочинении действительно оказалось много ошибок. Одна даже совершенно дурацкая.
   
— Это со всеми случается! — видя его огорчение, посочувствовал преподаватель. — Меня сейчас посади сочинение писать, я тоже насажаю.
   
— Что же делать?
   
— Поступать в следующем году.
   
— Ему в армию.
   
— Ну, после армии! Армия ведь — школа жизни! Или как, товарищ лейтенант? — спросил доцент с презрительной иронией.
   
Показательную неприязнь интеллигентных «ботинок» к тупым «сапогам» Свирельников обнаружил почти сразу же, как, поступив в «Можайку», облачился в форму:
   
    
     
Как надену портупею,
     
Так тупею и тупею…