1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Господь  с тобой, девочка! Что ты говоришь! Ведь это же целый паноптикум, а здесь все на  виду, кроме того, что хранится в ларе да в ящиках. Фигуры отправлены в зал  городского собрания в другом фургоне, а день открытия назначен на послезавтра.  Ты будешь в городе и сама все посмотришь. Разумеется, посмотришь! Как же может  быть иначе?    

— Вряд  ли я попаду в этот город, сударыня. — сказала девочка.    

— Не  попадешь? — воскликнула миссис Джарли. — Куда же вы идете?    

— Я…  я сама не знаю.    

— То  есть как? Что же, вы скитаетесь по дорогам и сами не знаете, куда идете? Вот  странные люди! Чем вы занимаетесь? И на скачках тебе было совсем не место, я  еще подумала: может быть, ты случайно туда попала?    

— Да,  мы попали туда случайно, — ответила Нелл, смущенная этим градом  вопросов. — Мы бедняки и идем просто так, куда глаза глядят. И работы у  нас нет… а мне бы хоть какую-нибудь достать.    

— Час  от часу не легче! — сказала миссис Джарли после паузы, во время которой  она хранила такое же безмолвие, как и любая из ее восковых фигур. — Да кто  же вы? Неужто нищие?    

— Да,  сударыня, я не знаю, как нам себя назвать иначе, — ответила девочка.    

— Господи  твоя воля! — воскликнула хозяйка фургона. — В жизни ничего подобного  не слышала! Подумать только!    

После  этого миссис Джарли замолчала надолго, и Нелл решила, что, оказав покровительство  — кому? — нищенке! — да еще удостоив ее беседой, дородная леди самым  непоправимым образом унизила свое достоинство. И когда миссис Джарли, наконец,  заговорила, ее слова не только не опровергли, но и подтвердили опасения  девочки.    

— А  ведь ты умеешь читать! Пожалуй, не только читать, но и писать!    

— Да,  сударыня, — сказала девочка, боясь, как бы не нанести этим признанием  новой обиды.    

— Вот,  поди же! — воскликнула миссис Джарли. — А я не умею!    

Нелл  сказала «неужели», выражая то ли сдержанное удивление, как это единственная и  неповторимая Джарли — радость аристократии и дворянства и любимица королевской  фамилии — не удосужилась постигнуть столь нехитрую науку, то ли уверенность,  что эта высокопоставленная леди не нуждается в таких пустяках. Как поняла миссис  Джарли ответ Нелл — неизвестно, во всяком случае он не расположил ее к  дальнейшим расспросам и замечаниям, ибо она погрузилась в глубокое раздумье,  которое так затянулось, что Нелл отошла к другому окну и села возле  проснувшегося к тому времени старика. Но вот хозяйка фургона стряхнула с себя  задумчивость, окликнула возчика и вступила с ним в длинный разговор вполголоса,  видимо спрашивая его совета и обсуждая со всех сторон какой-то весьма важный  вопрос. Когда же их беседа закончилась, она снова втянула голову в окно и  подозвала к себе девочку.    

— И  старичок пусть подойдет, — сказала миссис Джарли. — Мне с ним тоже  надо поговорить. Вы хотите, уважаемый, чтобы ваша внучка поступила на хорошее  место? Если хотите, я это устрою. Ну, решайте!    

— Я  не могу ее оставить, — ответил старик. — Как же мы расстанемся? Куда  я денусь без моей Нелл?    

— Вы  в таком возрасте, что можете сами о себе позаботиться, — кажется, не  беспомощный! — резким тоном возразила ему миссис Джарли.    

— Нет,  он беспомощный, совсем беспомощный! Прошу вас, будьте с ним поласковее, —  горячо зашептала девочка и добавила громко: — Большое вам спасибо, но мы не  покинем друг друга ни за какие сокровища в мире.    

Несколько  обескураженная таким ответом, миссис Джарли посмотрела на старика, а он нежно  взял руку Нелл и удержал ее в своих, словно боясь, что внучка может легко  расстаться с ним и даже забыть о его существовании. После неловкой паузы миссис  Джарли снова высунулась в окно и снова вступила в беседу с возчиком, которая  протекала не так согласно, как в первый раз. Но вот совещание кончилось, и она  опять обратилась к старику: — Если вы сами не прочь заняться делом, то работа и  для вас найдется — сметать пыль с фигур, проверять билеты и прочее, тому  подобное. А ваша внучка пусть водит посетителей по музею и все им рассказывает.  Заучить это нетрудно, манеры у нее хорошие, и публика примирится с ней, хотя  она и будет вместо меня. Ведь я всегда сама объясняла. Жалко бросать, да ничего  не поделаешь, при таком угнетенном состоянии духа я нуждаюсь в покое. И заметьте  — это предложение незаурядное, — добавила леди, переходя на тот  высокопарный тон, которым она привыкла обращаться к зрителям. — Помните,  что это паноптикум Джарли! Обязанности у девочки будут приятные и  необременительные, публика к нам ходит самая избранная, помещение я снимаю в  залах собраний, в ратушах, в больших гостиницах и аукционных галереях. Заметьте,  что Джарли не бродяжничает под открытым небом! Помните, что у Джарли вы не  увидите ни брезентовой палатки, ни опилок! Афиши Джарли не лгут, все ваши  ожидания оправдаются сполна, и перед вами предстанет зрелище, равного которому  нет во всем королевстве. Входная плата всего шесть пенсов. Помните это и не  теряйте такой возможности, может быть она представится вам единственный раз?    

С  вершины своего монолога миссис Джарли сразу спустилась на землю и, коснувшись  мелочей обыденной жизни, заявила, что она не будет назначать Нелл определенного  жалованья до тех пор, пока не испытает ее способностей и не проверит их на деле  самым тщательным образом. Что же касается стола и помещения, то все это они  получат бесплатно, причем еда будет обильная и вкусная.    

Старик и  Нелл решили посоветоваться между собой, и пока они были заняты этим, миссис  Джарли, заложив руки за спину, расхаживала взад и вперед по фургону с тем же  необычайным достоинством и с той же степенностью, с какими она прогуливалась  после чая по скучной земле. Это обстоятельство вполне заслуживает особого  упоминания, ибо не следует забывать, что фургон находился в движении, а  следовательно, ступать по нему, не пошатываясь на каждом шагу, могла только  особа, обладающая прирожденной величавостью и благоприобретенной грацией.    

— Ну,  как вы решили? — спросила миссис Джарли, останавливаясь и глядя на Нелл.    

— Мы  вам очень признательны, сударыня, — ответила девочка, — и с  благодарностью принимаем ваше предложение.    

— И  уж, наверно, никогда об этом не пожалеете, — сказала миссис Джарли. —  Ну-с, а теперь, когда с делами покончено, давайте ужинать.    

Между  тем фургон, продолжавший медленно тащиться вперед, словно он тоже выпил  крепкого пива и малость осовел, наконец загрохотал по городской улице,  совершенно безлюдной и тихой, потому что время близилось к полночи и горожане  давно спали у себя по домам. Так как ехать к снятому под музей помещению было  поздно, они свернули на пустырь сразу за городскими воротами, намереваясь  переночевать там рядом с другим фургоном, который перевозил с места на место  утеху всей страны паноптикум Джарли — и имел положенную по закону дощечку со  славным именем владелицы, но тем не менее был самым бессовестным образом  заклеймен конторой по оплате гербового сбора как «грузовая подвода» да еще  пронумерован — семь тысяч с чем-то! — точно его драгоценную ношу можно  было приравнять к какой-то муке или углю!    

Эту  незаслуженно оскорбленную колымагу, сейчас пустовавшую (ибо она уже доставила  свой груз на место и дожидалась, когда ее услуги понадобятся снова), отвели на  ночь старику, и Нелл заботливо постелила ему там постель из того, что оказалось  под рукой. Сама же она должна была спать в дорожном экипаже миссис Джарли, что  служило знаком особого расположения и доверия к ней со стороны этой леди.    

Девочка  простилась со стариком и пошла к своему фургону, но соблазнившись ночной прохладой,  решила побыть немного на воздухе. Луна ярко освещала древние городские ворота,  оставляя проход под ними в густой черной тени, и Нелл со смешанным чувством  любопытства и страха медленно подошла к их арке, остановилась и подумала: каким  мраком, холодом и какой стариной веет от этого темного свода!    

В  глубине ворот зияла ниша — место для какой-нибудь древней статуи, то ли  развалившейся, то ли убранной отсюда сотню лет назад. Нелл едва успела  представить себе мысленно, сколько странного люда повидала эта статуя на своему  веку, сколько жестоких столкновений, сколько убийств произошло в этом пустынном  месте, как вдруг из-под черной арки появился человек. Она узнала его мгновенно.  Да и нельзя было не узнать в нем страшного, уродливого Квилпа.    

Улица за  воротами была такая узкая, тени, падавшие от домов, такие густые, что казалось,  будто он выскочил прямо из-под земли. Но это был Квилп. Девочка отступила в  самый темный угол подворотни, и карлик прошел мимо, совсем близко. В руках у  него была палка; он остановился на свету, оперся на нее и, оглянувшись назад  прямо туда, где стояла Нелл, — махнул рукой.    

Неужели  ей? Нет, слава богу, не ей, потому что в ту минуту, когда она, не помня себя от  страха, колебалась крикнуть ли «помогите!», или бежать прочь, пока Квилп не  схватил ее, из-под ворот медленно появилась другая фигура — фигура мальчика, тащившего  на спине сундук.    

— Живей,  каналья! — крикнул Квилп. Он оглядывал арку ворот, вырисовываясь в лунном  свете чудовищным истуканом, который словно выскочил из ниши и теперь  посматривал издали на свое прежнее обиталище. — Живей!    

— Тяжело,  сэр! — жалобно проговорил его носильщик. — Я и так чуть не бегом.    

— Он  и так чуть не бегом! — возмутился Квилп. — Да ты, собака, еле  тащишься, ноги волочишь, ползешь, как червяк! Стой, часы бьют… половина  первого.    

Он  прислушался, потом вдруг с яростью подскочил к мальчику, заставив его  шарахнуться в сторону, и спросил, когда здесь проходит лондонский дилижанс.  Мальчик ответил, что в час ночи.    

— Ну,  пойдем, — сказал Квилп. — Не то я опоздаю. Живей — слышишь? Живей!    

Мальчик  прибавил шагу сколько мог, а Квилп, шедший впереди, то и дело оглядывался  назад, торопя его и грозя ему кулаком. Нелл не смела шевельнуться, пока они не  скрылись в темноте, а потом, когда их не стало ни видно, ни слышно, бросилась к  фургонам, словно боясь, что ее дед и на расстоянии почувствует близость Квилпа,  испугается и потеряет покой. Но старик спал крепким сном, и она тихонько отошла  от него.    

По  дороге к своему фургону Нелл все обдумала и решила умолчать об этом  происшествии, ибо Квилп (какова бы ни была цель его приезда сюда, а она  подозревала, что он разыскивал их) возвращался домой, судя по его вопросу о  лондонском дилижансе, — значит, им лучше оставаться здесь, подальше от  Лондона. И все же она никак не могла успокоиться после встречи с карликом, и ей  казалось, будто легионы Квилпов надвигаются на нее со всех сторон и воздух  кишит ими.    

Радость  аристократии и дворянства и любимица августейших особ уже успела забраться на  свою походную койку посредством самосокращения — сложного процесса, никому,  кроме нее, не известного, — и мирно похрапывала там, а огромный капор,  бережно снятый ею с головы, величаво покоился на барабане под тусклой лампой,  свисавшей с потолка. Девочка легла в постель, приготовленную ей на полу, и,  услышав, как Джордж тотчас же после ее прихода убрал лесенку, облегченно  вздохнула, потому что теперь всякая связь между внешним миром и медным дверным  молоточком была прервана. Некий гортанные звуки, время от времени проникавшие  сквозь дощатый пол, и шорох соломы, доносившийся оттуда же, свидетельствовали о  том, что возчик улегся спать на земле под фургоном, и это еще больше успокоило  ее.    

И все  же, несмотря на такую надежную защиту, она то и дело просыпалась и вновь  засыпала и не могла забыть Квилпа, который каким-то образом сливался в ее  тревожных снах с музеем восковых фигур и сам был то восковой фигурой, то  одновременно и миссис Джарли и восковой фигурой, то шарманкой, то самим собой.  Наконец, уже на рассвете, она забылась тем крепким сном, что побеждает всякую  усталость, всякую тревогу и дарует нам лишь чувство беспредельного и всепоглощающего  наслаждения.    

 Глава XXVIII    

     

Сон так  долго не слетал с ресниц девочки, что, когда она, наконец, проснулась, миссис  Джарли, успевшая надеть свой огромный капор, уже была занята приготовлением  завтрака. Она приняла извинения Нелли весьма милостиво, простила ей опоздание и  сказала, что не собиралась будить ее до самого полудня.    

— Что  может быть лучше сна! — добавила хозяйка фургона. — Когда устанешь,  надо спать сколько спится, и всю усталость как рукой снимет. Крепкий сон это  еще одно из благ молодости.    

— А  вы плохо провели ночь, сударыня? — спросила Нелл.    

— У  меня, девочка, все ночи такие, — с видом мученицы ответила миссис  Джарли. — Иной раз сама диву даешься, откуда в тебе еще силы берутся.    

Вспомнив  храп, доносившийся из той теснины в фургоне, где почивала владелица паноптикума,  Нелл подумала: «Уж не приснилась ли миссис Джарли собственная бессонница?»  Однако она выразила хозяйке свое сочувствие по поводу столь плачевного  состояния ее здоровья и села завтракать вместе с ней и дедом. После завтрака посуда  была перемыта и убрана, и миссис Джарли, накинув на себя чрезвычайно пеструю  шаль, стала готовиться к торжественному шествию по городским улицам.    

— Джордж  повезет ящики в зал, — сказала она, и ты поезжай с ним, я волей-неволей  должна идти пешком, потому что от меня этого ждут. Мы, видные общественные  деятели, не принадлежим самим себе. Посмотри, девочка, у меня все в порядке?    

Нелл  ответила утвердительно, однако миссис Джарли воткнула еще множество булавок в  различные части своей фигуры, сделала несколько безуспешных попыток осмотреть  через плечо собственную спину и, оставшись довольна собой, величественно  выплыла на улицу.    

Фургон,  подскакивая по мостовой, тронулся следом за ней. Нелл, глядя в окошко, с  интересом рассматривала город и в то же время ожидала, что из-за каждого угла  перед ней может появиться страшное лицо Квилпа. Городок оказался довольно  большой, и они медленно пересекали его широкую площадь, посреди которой  возвышалась городская ратуша с башенными часами и флюгером на крыше. Дома здесь  были и каменные, и красные кирпичные, и желтые кирпичные, и оштукатуренные,  попадались и деревянные, большей частью очень старые, с темными резными ликами,  сурово смотревшими с карнизов. Окна в этих домах были крошечные, подслеповатые,  притолоки низкие, а в узких переулках крыши их почти смыкались над мостовой.  Улицы, залитые солнцем, поражали чистотой, безлюдьем и скукой. Бездельники по  двое, по трое торчали у двух здешних трактиров, у дверей лавок, слонялись по  пустому рынку; возле богадельни дремали на стульях старики и старухи, но  прохожие, которые шли бы куда-нибудь по делу, были здесь редкостью, и если один  такой и попадался, — его шаги по раскаленной на солнце мостовой долго  будили эхо в закоулках. Казалось, кто и что может ходить здесь, кроме часов? Но  циферблаты у них были такие сонные, стрелки такие тяжелые и ленивые, бой такой  скрипучий, что они, наверно, вечно отставали. Собаки и те спали мертвым сном, а  мухи, до одури объевшиеся постным сахаром в бакалейной лавке, сгорали заживо на  самом пекле в пыльных уголках ее окна, забыв и о своих крыльях и о своем былом  проворстве.    

Громко  стуча колесами по булыжнику, фургон подъехал к снятому под выставку помещению,  и Нелл сразу же очутилась в толпе восхищенных ребятишек, которые, наверно,  приняли ее за одну из главных диковинок паноптикума, а при виде старика твердо  уверились, что это какая-то хитрая штуковина, слепленная из воска. Ящики со  всей возможной поспешностью вынесли из фургона и втащили в зал, где миссис  Джарли вместе с Джорджем и его помощником в плисовых штанах и коричневой шляпе  с заткнутыми за ленточку подорожными квитанциями тут же пустили в дело  содержимое этих ящиков (а именно, фестоны из красной материи и другую  драпировку) для придания нарядного вида залу.    

Не теряя  времени, все принялись за работу, а ее хватало на каждого. Так как грандиозное  собрание восковых фигур все еще держали в чехлах, чтобы завистливая пыль не  испортила им цвета лица, Нелл тоже занялась украшением зала, в чем ей усердно  помогал дед. Для Джорджа и его подручного такая работа была не в новинку, и они  быстро управлялись с ней, а миссис Джарли выдавала им гвоздики из висевшей у  нее через плечо холщовой сумки, похожей на сумку сборщика у заставы, и всячески  поощряла их старания.    

В самый  разгар этих приготовлений в дверях зала с приветливой улыбкой на устах появился  высокий горбоносый брюнет в старом военном мундире, который был узок и короток  ему в рукавах, носил на себе — увы! лишь следы украшавших его когда-то кистей и  шнуров и вполне соответствовал столь же потрепанным панталонам серого цвета,  плотно облегавшим ляжки, и легким туфлям, явно клонившимся к концу своего  земного существования. Миссис Джарли стояла спиной к дверям, и, погрозив  пальцем ее приспешникам, чтобы они не выдавали его присутствия, джентльмен в мундире  подкрался к ней сзади, щелкнул ее по шее и шутливо крикнул: «У-у!».    

— Мистер  Сдам! — воскликнула владелица паноптикума. — И вы здесь! Господи, ну  кто бы мог это подумать!    

— Клянусь  честью, здорово сказано! — в свою очередь воскликнул мистер Сдам. —  Клянусь честью, умно сказано! В самом деле, кто бы мог это подумать! Джордж,  мой верный друг! Как поживаешь!    

Джордж  выслушал это приветствие с полным равнодушием и, не переставая стучать  молотком, грубовато ответил, что поживает неплохо.    

— Меня  привело сюда… — продолжал джентльмен в мундире. — Клянусь честью, я сам толком  не знаю, что меня сюда привело. Черт возьми! Просто теряюсь, не придумаю, как  объяснить! Я искал вдохновения, искал случая немножко рассеяться, немножко  проветриться и… клянусь честью!.. — Джентльмен прервал себя на полуслове и  осмотрелся по сторонам. — Черт возьми, какое классическое зрелище! Храм  Минервы, да и только!    

— Да,  когда все будет готово, получится недурно, — согласилась миссис Джарли.    

— Недурно? —  воскликнул мистер Сдам. — Не сочтите меня лжецом, но, клянусь честью, я  благословляю тот миг, когда мое скромное перо воспевало все эти красоты! Кстати  — заказы будут? Не могу ли я услужить вам какой-нибудь безделицей?    

— Они  очень дорого обходятся, сэр, — ответила миссис Джарли, — а пользы от  них мало.    

— Ни  слова больше! — вскричал мистер Слам, взмахнув рукой. — Нет! Вздор,  вздор! Слышать ничего не желаю! Не говорите, что от них мало пользы! Не  говорите этого! Я все равно вам не поверю!    

— Во  всяком случае, маловато, — сказала миссис Джарли.    

— Ага!  Сдаетесь! Идете на попятный! Спросите парфюмеров, спросите продавцов ваксы, спросите  шапочников, спросите лотерейщиков — спросите кого угодно, приносят ли пользу  мои стихи, и вы услышите, что мое имя благословляют! Если вы спросите честного  человека, сударыня, он возденет очи к небесам и пошлет благословение Сламу.  Верьте мне, миссис Джарли! Вам случалось посещать Вестминстерское аббатство[39], сударыня?    

— Ну,  еще бы!    

— Так  вот, клянусь честью, что под его мрачными сводами есть некий Уголок Поэтов[40], где вы увидите  немало имен, значительно уступающих имени Слама. И джентльмен в мундире весьма  выразительно постучал себя пальцем по лбу, давая понять, что там у него кое-что  имеется. — Я захватил с собой одну вещицу, — продолжал он, сняв  шляпу, набитую какими-то бумажонками. — Так, пустячок, написанный за один  присест, в порыве вдохновения; по-моему, эго как раз то, что вам нужно, —  публика будет валом валить. Это акростих. Правда, он составлен для Уоррена[41], но мысль,  которая в нем содержится, подойдет и для Джарли. Приспособить его — дело одной  минуты. Купите акростих.    

— Наверно,  дорого? — сказала миссис Джарли.    

— Пять  шиллингов, — ответил мистер Сдам, ковыряя карандашом в зубах. —  Дешевле всякой прозы.    

— Нет,  я могу дать только три, — сказала миссис Джарли.    

— …и  шесть пенсов, — подхватил Слам. — Ну, сговорились. Три шиллинга шесть  пенсов.    

Миссис  Джарли не могла устоять перед въедливым поэтом, и мистер Слам внес заказ в маленькую  памятною книжечку и поставил рядом и сумму — три шиллинга шесть пенсов. Вслед  за тем он удалился переделывать акростих, весьма сердечно простившись со своей  заказчицей и пообещав ей вернуться в самом непродолжительном времени с готовым  для типографщика чистовиком.    

Присутствие  мистера Слама нисколько не мешало работе, она сильно двинулась вперед за это  время и вскоре после его ухода подошла к концу. Драпировка была со вкусом  развешена по стенам, с грандиозной коллекции сняли чехлы, и вот вдоль стен  зала, на подмостках, возвышающихся фута на два над полом и отгороженных от  бесцеремонной публики малиновым шнуром на уровне человеческой груди, перед Нелл  предстала расположившаяся группами и поодиночке в более или менее неустойчивых  позах, разодетая в костюмы всех времен и народов, пестрая компания знаменитых  исторических личностей с чрезвычайно развитой мускулатурой рук и ног, с  вытаращенными глазами и широко раздутыми ноздрями, что придавало им крайне  изумленный вид. У всех джентльменов были иссиня-черные бороды и куриная грудь,  все леди блистали идеальным телосложением, и все леди и все джентльмены устремляли  напряженный взгляд в никуда и с потрясающей сосредоточенностью смотрели  неизвестно на что.    

Как  только первые восторги Нелл утихли, миссис Джарли распорядилась, чтобы их  оставили вдвоем, села в кресло посреди зала и, торжественно вручив своей приемнице  ивовый прут, которым она долгие годы сама указывала зрителям фигуры, принялась  обстоятельно разъяснять ей ее новые обязанности.    

— Вы  видите перед собой, — словно обращаясь к публике, начала миссис Джарли,  когда Нелл коснулась прутом фигуры, стоявшей на краю подмостков, — вы  видите перед собой несчастную фрейлину двора королевы Елизаветы[42], каковую фрейлину от  укола пальца иглой постигла смерть вследствие того, что она занималась  рукодельем в воскресный день. Обратите внимание на кровь, капающую у нее с  пальца, а также на старинную иголку с золотым ушком, которой она шьет.    

Нелл  повторила это два-три раза, показывая, когда следовало, на палец и на иглу,  после чего перешла к следующей фигуре.    

— А  теперь, леди и джентльмены, — сказала миссис Джарли, — вы видите  перед собой недоброй памяти Джеспера Пэклмертона, у которого было четырнадцать  жен, скончавшихся одна за другой, потому что он щекотал им пятки в то время,  как они спали сном невинности и добродетели. Будучи спрошен уже на эшафоте,  сожалеет ли он о содеянном, этот злодей ответил: «Да, жалею, что они так дешево  отделались, и надеюсь, что все добропорядочные мужья простят мне мою оплошность».  Пусть это послужит предостережением для всех молодых девиц при выборе супруга.  Обратите внимание, что пальцы у него скрючены, будто он щекочет, а один глаз  изображен прищуренным, потому что так он и делал, совершая свои чудовищные  злодеяния.    

Когда  Нелл запомнила все подробности, касающиеся мистера Пэклмертона, и могла  повторить их без запинки, миссис Джарли перешла к толстяку, от толстяка к  обтянутому кожей скелету, к великану, карлику, затем к престарелой леди,  которая отплясывала на балу в возрасте ста тридцати двух лет, вследствие чего и  скончалась, от нее к одичавшему мальчику, найденному в лесу, к женщине, отравившей  маринованными орехами четырнадцать семейств, и к другим историческим персонам,  а также к разным, весьма занятным, хоть и погрязшим в пороках личностям. Нелл  так хорошо усвоила наставления своей учительницы и так быстро их запомнила, что  спустя каких-нибудь два часа история каждой фигуры была известна ей вдоль и  поперек и она могла смело браться за просвещение публики.    

Миссис  Джарли не поскупилась на похвалы своей маленькой приятельнице и ученице, достигшей  такого блестящего успеха, и повела ее осматривать убранство соседнего с залом  коридора, который уже был превращен в кущу из зеленого сукна, увешанную  знакомыми Нелл надписями (творениями мистера Слама). У входа в эту кущу стоял  пышно разукрашенный стол, и за ним миссис Джарли должна была собирать деньги с  публики, восседая в обществе его величества короля Георга III[43], мистера Гримальди[44] в клоунском  костюме, Марии Стюарт[45],  неизвестного джентльмена квакерских убеждений и мистера Питта, который держал в  руке точную копию парламентского билля о взимании оконного налога[46]. Подготовка  к открытию паноптикума этим не ограничилась: на маленьком балкончике над входом  стояла чрезвычайно миловидная монахиня, перебиравшая четки, а по городским  улицам уже разъезжал в тележке корсиканский бандит с черной как смоль копной волос  и с белоснежным цветом лица, не сводивший глаз с миниатюры, на которой была  изображена какая-то красавица.    

Теперь  оставалось только должным образом распространить сочинения мистера Слама — так,  чтобы трогательные строки нашли путь к семейным очагам и на прилавки, а  пародия, начинавшаяся словами «Ослик, стой!», разошлась по трактирам, как  предназначенная исключительно для писцов, конторщиков и других избранных умов  этого города. После того как все было сделано и миссис Джарли самолично  посетила пансионы для девиц со специально заготовленными для них афишами, в  которых доказывалось, что созерцание восковых фигур возвышает ум, утончает  вкусы и вообще расширяет горизонты, эта неутомимая леди села обедать и,  приложившись к подозрительной бутылке, мысленно пожелала успеха своей выставке.    

 Глава XXIX    

     

Изобретательность  миссис Джарли поистине граничила с гениальностью. Придумывая всяческие способы,  как бы завлечь публику в музей, она не забыла и Нелл. Тележку, в которой  корсиканский бандит совершал поездки по городу, любуясь портретом своей дамы  сердца, разукрасили флажками и лентами, Нелл посадили рядом с ним, среди  искусственных цветов, и она каждое утро торжественно разъезжала в его обществе,  разбрасывая афиши из корзинки, под звуки барабана и трубы. Красота девочки, так  мило сочетавшаяся с ее скромной, застенчивой манерой держаться, произвела  большое впечатление в этом захолустном местечке. Корсиканский бандит,  привлекавший раньше к себе все взоры, отступил на второй план и стал только  частью зрелища, главной персоной которого была Нелл. Взрослые заинтересовались  этой большеглазой девочкой, а мальчишки влюбились в нес поголовно и то и дело  оставляли у дверей выставки кульки с орехами и яблоками и записки при них,  адресованные ей без заглавных букв.    

Все это  не ускользнуло от внимания миссис Джарли, и, решив, что Нелл может  примелькаться на улицах, она снова стала посылать в поездки по городу одного  бандита, тогда как девочка, к великому удовольствию восторгавшихся ею зрителей,  каждые полчаса водила по музею очередную партию. А зрители в паноптикуме были  самые избранные и поставлялись даже здешними пансионами, снискать благоволение  коих миссис Джарли стоило немалых трудов, так как для этого ей пришлось  подправить выражение лица мистеру Гримальди и сменить ему костюм, вследствие  чего он превратился из клоуна в составителя «Английской грамматики» мистера  Линдли Мэррея[47],  а также переодеть одну знаменитую женщину убийцу в автора назидательных стихов,  миссис Ханну Мор[48].  Разительное сходство этих фигур с оригиналами было подтверждено мисс  Монфлэтере, почтенной директрисой почтеннейшего здешнего пансиона для молодых  девиц, которая удостоила выставку своим посещением вместе с восемью лучшими  ученицами, обусловив заранее, что, кроме них, в эти часы никаких других посетителей  не будет. Мистер Питт, в ночном колпаке, шлафроке и без сапог, являл собой  точный портрет поэта Каупера[49],  а Мария Стюарт в черном парике и в мужском костюме с белым отложным воротничком  была до такой степени похожа на лорда Байрона, что при виде ее девицы дружно  эаахали от восторга. Однако мисс Монфлэтере сразу же пожурила их за излишний  пыл и указала миссис Джарли на необходимость подвергать фигуры более строгому  отбору, поскольку, например, сиятельный лорд проповедовал некоторые вольные  мысли, совершенно неуместные в таких добропорядочных заведениях, как  паноптикумы, а также добавила еще что-то насчет церковных властей, чего миссис  Джарли просто не поняла.    

Хотя  работы у Нелл было много, хозяйка ее оказалась женщиной доброй, ласковой и  любившей окружать заботами не только собственную персону, но и всех, с кем ей  приходилось иметь дело; а следует заметить, что эта вторая склонность не так  часто встречается даже среди обитателей жилищ более комфортабельных, чем  фургоны, и что она отнюдь не вытекает из первой. Публика тоже благоволила к  Нелл и часто одаривала ее деньгами, но миссис Джарли никогда не посягала на  них. Работа в паноптикуме находилась и для старика, и жилось ему теперь  хорошо, — следовательно, девочка могла бы ни о чем не беспокоиться, если  бы не воспоминания о Квилпе, если бы не вечный страх, что он вернется сюда и в  один прекрасный день встретит их где-нибудь на улице.    

Мысль о  Квилпе, словно кошмар, преследовала Нелл, и страшное лицо, уродливая фигура  этого карлика неотступно стояли у нее перед глазами. Она спала в паноптикуме,  чтобы выставка не оставалась без охраны по ночам, но страх не покидал ее и  здесь: в темноте ей вдруг начинало мерещиться в безжизненных восковых лицах  сходство с Квилпом, иной раз это переходило почти в галлюцинацию, и вот уже  карлик стоял на месте одной из фигур, в ее костюме. А фигур здесь было так  много, и они толпились у изголовья Нелл, так пристально глядя на нее круглыми  стекляшками глаз, — совсем как живые и вместе с тем непохожие на живых  своей суровой неподвижностью и немотой, — что она начинала бояться этих  кукол и часто лежала без сна, глядя на них в темноте, а потом, не выдержав,  зажигала свечу или садилась у открытого окна, радуясь ярким звездам. И тут ей  вспоминалось окошко, у которого она подолгу сиживала совсем одна, вспоминался  их дом и, конечно, бедный добрый Кит, и она улыбалась, хотя из глаз у нее текли  слезы.    

В эти  безмолвные часы тревожные мысли Нелл часто обращались к деду, и она думала: «Помнит  ли он их былую жизнь, замечает ли, что теперь все изменилось, что они стали  беззащитными, несчастными бедняками». Раньше, бродя со стариком по дорогам,  Нелл редко задумывалась над этим, но теперь она не могла не спрашивать себя: а  что будет, если дед заболеет или у нее самой иссякнут силы? Он стал терпеливым  и тихим, охотно брался за всякую мелкую работу, радовался, что тоже может  помочь, но разум его спал без всякой надежды на пробуждение. Это было  несчастное жалкое существо с опустевшей душой, это был впавший в детство  старик, по-прежнему любивший свою внучку, но чуждый всему остальному, кроме  самых простых ощущений. Нелл больно было сознавать это, больно было смотреть на  него, когда он сидел молча, улыбками и кивками отвечая на ее взгляды, или брал  на руки какого-нибудь малыша и подолгу ходил с ним взад и вперед, теряясь от  незамысловатых ребяческих вопросов, чувствуя, как ему далеко даже до ребенка, и  безропотно мирясь с этим. Нелл так больно было видеть все это, что она убегала  от него в слезах и, спрятавшись где-нибудь, падала на колени и молилась, чтобы  разум вернулся к нему.    

Но  девочку мучило не только слабоумие деда — ведь он был по крайней мере спокоен и  доволен своей жизнью; ее угнетали не только печальные мысли о том, что его не  узнать теперь, хотя детскому сердцу нелегко было переносить это, — вскоре  на нее надвинулось горе еще более глубокое и тяжкое.    

Как-то  вечером, освободившись пораньше, старик и девочка пошли погулять. Последнее  время им мало приходилось бывать на воздухе, а в тот день погода стояла теплая,  и, выйдя из города, они свернули на тропинку, которая пересекала зеленый луг и  должна была снова вывести их на прежнюю дорогу. Однако тропинка оказалась  длинная: они долго шля по ней и только на закате, добравшись до перекрестка,  сели отдохнуть.    

Между  тем небо мало-помалу потемнело, нахмурилось, и лишь на западе уходящее солнце зажгло  пылающий золотой костер, отдельные угольки которого горели кое-где сквозь  сплошную завесу туч, бросая красноватые отблески на землю. Ветер глухо завывал  вслед солнцу, а оно спускалось все ниже и ниже, уводя за собой веселый день  туда, откуда навстречу ему вереницей шли тучи, сулившие молнию и гром. Вот  закапали крупные дождевые капли, свинцовые тучи плыли, набегая одна на другую,  и скоро не оставили ни одного просвета на небе. Послышались отдаленные глухие  раскаты грома, потом блеснула молния, и тьма сразу объяла все.    

Боясь  прятаться под деревьями и живой изгородью, старик и девочка быстро шагали по  дороге, в надежде, что им попадется какое-нибудь жилье, где можно будет  переждать грозу, которая разыгрывалась не на шутку и с каждой минутой  становилась все сильнее и сильнее. Промокшие до нитки, оглушенные яростными  ударами грома, испуганные слепящими зигзагами молний, они чуть было не прошли  мимо дома, одиноко темневшего у дороги, если бы человек, который стоял там в дверях,  не крикнул им зычным голосом: — Ишь какие смелые, не боитесь ослепнуть! Верно,  больше на свои уши полагаетесь, чем на глаза! — Он отступил назад,  заслонившись обеими руками от вспышки молнии, потом добавил: — Чего же вы  мимо-то бежите? — и с этими словами затворил дверь и провел их в комнаты.    

— Если  бы вы не окликнули нас, сэр, мы бы не заметили вашего дома, — сказала  Нелл.    

— Где  тут заметить! — воскликнул он. — Сверкает-то как! Ну, становитесь  поближе к огню, малость обсушитесь. Если хотите что-нибудь заказать,  пожалуйста. Если нет у вас такого намерения, не стесняйтесь, заказывать не  обязательно. Говорю так потому, что вы находитесь в трактире «Храбрый вояка» —  а это заведение, слава богу, известное.    

— Ваш  дом называется «Храбрый вояка», сэр? спросила Нелл.    

— Неужто  первый раз слышите? — удивился трактирщик. — Откуда же вы взялись?  «Храброго вояку» надо знать не хуже, чем катехизис. Да! Это «Храбрый вояка», а  хозяин его Джем Гровс, — Джем Гровс, честный малый Джем Гровс! Другого  трактирщика с такой репутацией да с кегельбаном под навесом не сыщешь во всей  округе. Если кто-нибудь вздумает сказать слово против Джема Гровса, пусть  говорит ему в лицо, а Джем Гровс найдет желающих, которые поставят на Джема  Гровса любую сумму — от четырех до сорока фунтов стерлингов.    

Трактирщик  ткнул себя пальцем в жилетку, показывая, что он и есть тот самый достохвальный  Джем Гровс, потом, мастерски выставив кулаки, подскочил к Джему Гровсу номер  два, который на страх всем грозил выставленными кулаками из черной рамы над  очагом, после чего поднес к губам недопитый стакан джина с водой и выпил за  здоровье Джема Гровса.    

Так как  вечер выдался теплый, посреди комнаты были поставлены длинные ширмы, которые  загораживали жарко горевший очаг. За ними, видимо, сидел кто-то, кто сомневался  в доблестях мистера Гровса и тем самым подавал ему повод к самовосхвалению,  ибо, закончив свой выпад, мистер Гровс забарабанил костяшками пальцев по этим  ширмам и замер в ожидании ответа с той стороны.    

— Не  много таких найдется, — продолжал мистер Гровс, так ничего и не  дождавшись, — кто осмелится перечить Джему Гровсу под его собственной  крышей. Правда, один такой смельчак есть, и за этим смельчаком далеко ходить не  надо. Но он десятерых за пояс заткнет, почему я и позволяю ему говорить обо мне  все, что его душе угодно.    

Вместо  благодарности за столь лестный отзыв чей-то весьма грубый голос попросил  мистера Гровса «заткнуть глотку и подать свечу». Тот же самый голос посоветовал  тому же самому джентльмену «не набивать себе цену зря, потому что он мало кого  проведет своим хвастовством».    

— Нелл,  они… они играют в карты, — прошептал старик, сразу оживившись. — Ты  слышишь?    

— Поторапливайся  там со свечой! — снова раздался голос из-за ширм. — Я уж мастей не различаю.  И занавеску поживей задерни. В такую грозу у тебя, наверно, все пиво скиснет.  Моя взятка. Шесть шиллингов семь пенсов, Айзек. Раскошеливайся, старина!    

— Ты  слышишь, Нелл! Ты слышишь? — еще больше заволновался старик, когда монеты  со звоном упали на стол.    

— Я  такой грозы не припомню с той самой ночи, — проскрипел после  оглушительного удара грома другой, на редкость неприятный голос, — с той  самой ночи, как Льюк Уиэерс тринадцать раз подряд ставил на красный и все  тринадцать раз срывал банк. Видно, на дьявола рассчитывал и, как говорится, сам  не плошал. А в ту ночь дьяволу было просто раздолье. Мы хоть и не видали его, а  он, наверно, заглядывал Льюку через плечо.    

— Да! —  сказал грубый голос. — Этому Льюку за последние годы здорово везло! А ведь  я помню время, когда он в пух и прах проигрывался. Бывало, за что ни возьмется  — за кости ли, за карты, нет ему счастья. Обыграют, надуют, обдерут как липку.    

— Слышишь,  что он говорит? — прошептал старик. — Слышишь, Нелл?    

Девочка  с удивлением и тревогой смотрела на совершенно преобразившегося деда. Лицо у  него покрылось пятнами, взгляд стал напряженным, дыхание с хрипом вырывалось  сквозь стиснутые зубы, а рука, которой он сжал ей плечо, так тряслась, что она  сама задрожала.    

— Будь  свидетельницей, я всегда это говорил! — забормотал старик, поднимая глаза  к потолку. — Я знал, что так должно быть, чувствовал это, мечтал об этом.  Сколько у нас денег, Нелл? У тебя есть деньги, я сам видел вчера. Сколько? Дай  их мне.    

— Нет,  нет, дедушка, пусть они будут у меня, — испуганно сказала Нелл. —  Уйдем отсюда! Хоть дождь и не перестал, все равно пойдем. Прошу тебя!    

— А  я говорю, дай мне деньги, — с яростью повторил старик. — Ну-ну, не  плачь, Нелл, не плачь! Не обижайся, родная. Ведь я думаю только о тебе. Я  причинил зло моей маленькой Нелл, а теперь настало время исправить это, и я  исправлю! Дай деньги! Где они?    

— Не  надо, дедушка! Умоляю тебя, не надо! Подумай о нас обоих! Пусть они будут у  меня, или, позволь, я выброшу их. Да, да! Лучше выбросить, чем отдать сейчас  тебе! Пойдем отсюда, пойдем!    

— Дай  деньги! — твердил старик. — Они нужны мне! Ну, дай!.. Умница моя!  Увидишь, Нелл, я добьюсь, что ты будешь счастлива! Добьюсь! Все будет хорошо!  Не бойся, родная!    

Она  вынула из кармана маленький кошелек. Он схватил его, и в этом стремительном  движении чувствовалась та же алчность, что и в словах, — схватил и сразу  пошел за ширмы. Удерживать его было бесполезно, и девочка, дрожа всем телом,  последовала за ним.    

Трактирщик  уже принес свечу и теперь задергивал занавеску на окне. Голоса, доносившиеся  из-за ширм, принадлежали двоим мужчинам; на столе перед ними лежали карты и  серебро; взятки они записывали мелом на ширмах. Обладатель грубого голоса  оказался широкоскулым здоровяком средних лет, с густыми черными бакенбардами,  толстыми губами и бычьей шеей, выпиравшей из воротничка, небрежно повязанного  красным фуляром. Он был в светло-коричневой шляпе; возле его стула стояла  тяжелая сучковатая палка. Тот, кого звали Айзек, — щуплый, сутулый, узкий  в плечах, производил отталкивающее впечатление своей уродливой физиономией и  злобным, жульническим прищуром глаз.    

— Послушайте,  почтеннейший, — сказал Айзек, поворачиваясь на стуле. — Мы с вами как  будто не знакомы? Эта половина предоставлена в наше полное распоряжение, сэр.    

— Не  почтите за дерзость… — начал было старик.    

— А  как же, черт возьми, прикажете это назвать, сэр, — перебил его  Айзек, — когда вы врываетесь к джентльменам, занятым важным делом?    

— Я  не хотел вам мешать, — сказал старик, жадно глядя на карты. — Я  думал…    

— И  напрасно вы думали, сэр, — огрызнулся Айзек. — В ваши годы это  занятие бесполезное.    

— Ну,  ну, задира! — сказал здоровяк, впервые поднимая глаза от карт. — Дай  человеку слово вымолвить!    

Трактирщик,  который, видимо, предпочитал сохранять нейтралитет до тех пор, пока не выяснится,  чью сторону примет здоровяк, решил, что сейчас можно вмешаться.    

— В  самом деле, Айзек Лист! Не даешь человеку слово вымолвить!    

— Не  даю слово вымолвить? — повторил Айзек, передразнивая трактирщика своим  скрипучим голосом. — Ну что ж, пусть вымолвит, Джемми Гровс.    

— Тогда  не перебивай его! — крикнул трактирщик.    

Мистер  Лист прищурился еще злее, что грозило продолжением перепалки, но его партнер,  пристально следивший за стариком, вовремя положил ей конец.    

— Почем  знать, — заговорил он, хитро подмигивая. — Может, джентльмен хотел  вежливо попросить нас, чтобы мы оказали ему честь и приняли его в игру?    

— Да,  да! — воскликнул старик. — Я за этим и пришел сюда! Я об этом и хотел  сказать!    

— Так  я и думал. И почем знать, может, предчувствуя, что мы не охотники просто  перебрасываться картишками, джентльмен со всей учтивостью предложит нам сыграть  на деньги?    

Вместо  ответа старик тряхнул кошельком, потом бросил его на стол и, словно скупец —  золото, нетерпеливыми руками схватил карты.    

— Ага!  Вот оно что! — сказал Айзек. — Если намерения джентльмена  действительно таковы, я прошу меня извинить. Этот кошелечек принадлежит  джентльмену? Прелестный кошелечек! Только малость легковат, — добавил он,  подкинув кошелек кверху и ловко поймав его на лету. — Впрочем, на  полчасика тут хватит. Почему джентльмену не позабавиться?    

— Мы  пригласим Гровса и составим партию вчетвером, — сказал здоровяк. —  Садись, Джемми. Трактирщик, которому, видимо, не впервые приходилось принимать  участие в такой игре, подошел к столу и занял свое место. Девочка, полная  отчаяния, отошла с дедом в сторону, надеясь, что ей удастся уговорить его и  увести отсюда.    

— Пойдем!  Мы еще можем быть так счастливы! — молила она.    

— Мы  будем счастливы! — торопливо проговорил старик. — Пусти меня, Нелл.  Счастье нам принесут карты иди кости. Я начну с малого, а потом выигрыши пойдут  все крупнее и крупнее. Здесь многого не возьмешь, но впереди нас ждет  богатство. Мне надо отыграться, вернуть свое, и это только ради тебя, моя Нелл.    

— Боже,  смилуйся над нами! — воскликнула девочка. — Какая злая судьба привела  нас сюда!    

— Молчи! —  шепнул старик, зажимая ей рот ладонью. — Судьба не любит упреков! Она изменит  нам, если ты будешь сетовать на нее. Кому это знать, как не мне!    

— Ну,  сударь, — сказал здоровяк. — Если вы не будете играть, отдайте нам  карты.    

— Иду,  иду! — крикнул старик. — Садись, Нелл, садись и следи за игрой. Не  печалься, родная, все, что я выиграю, пойдет тебе… все, до последнего пенни! Мы  не скажем им про это, нет, нет! Не то они побоятся принять меня в игру,  побоятся, что счастье будет на моей стороне. Ты только взгляни на них! Сравни  себя с ними! Кто должен выиграть? Конечно, мы!    

— Джентльмен  передумал и решил не вступать в игру, — сказал Айзек, делая вид, будто  хочет встать из-за стола. — Очень жаль, что у джентльмена не хватает  смелости, а ведь не рискнешь — не возьмешь. Впрочем, ему виднее.    

— Нет,  я готов! Это вы сами замешкались. Мне-то давно не терпится начать.    

С этими  словами старик придвинул стул к столу, остальные тоже заняли свои места, и игра  началась.    

Девочка  сидела тут же и с тревогой следила за ее ходом. Ей было все равно, придет ли к  старику счастье, или нет, она думала только об этой безудержной страсти, вдруг  охватившей его целиком, и не считала ни проигрышей, ни выигрышей. Ликуя при  каждой, даже самой маленькой удаче, падая духом при каждом поражении, он так волновался,  проявлял такое лихорадочное беспокойство, такую непомерную жадность, с такой  хищностью хватал свои жалкие выигрыши, что ей, вероятно, легче было бы видеть  его мертвым. И ведь она, сама того не желая, была причиной всего этого  безумства, а он, игравший с ненасытной страстью, неведомой даже самым  отъявленным картежникам, думал о ней, только о ней!    

Между  тем его партнеры — все трое мошенники и профессиональные шулера — играли хоть и  сосредоточенно, но совершенно спокойно и хладнокровно, будто они-то и были  преисполнены всех человеческих добродетелей. Лишь изредка то один, то другой из  них улыбался соседу, или снимал нагар с тусклой свечи, или поглядывал в  открытое окно, где за развевающейся на ветру занавеской вспыхивала молния, или  недовольно прислушивался к особенно сильным раскатам грома, досадуя на такую  помеху. Мысли их были заняты только картами, но, храня поистине философское  спокойствие, они сидели словно каменные, ничем не выдавая ни своего интереса к  игре, ни своего волнения.    

Гроза  бушевала три часа подряд; наконец молнии стали вспыхивать все реже, все слабее,  раскаты грома, грохотавшего, казалось, над самой крышей трактира, постепенно  перешли в глухое, хриплое ворчанье, а игра по-прежнему шла своим чередом, и  девочка, забытая всеми, по-прежнему сидела у стола.    

 Глава XXX    

     

Наконец  и последняя партия кончилась, и мистер Айзек Лист единственный встал из-за  стола в выигрыше. Его приятель и трактирщик приняли свою неудачу с чисто  профессиональным мужеством. Айзек преспокойно сунул деньги в карман, словно с  самого начала не сомневался, что счастье будет на его стороне, и не выказал по  этому поводу ни удивления, ни радости.    

В  кошельке Нелл не осталось ни одной монеты, но хотя он лежал тут же, пустой,  хотя остальные игроки давно поднялись со своих мест, старик все еще сидел за  столом, сдавал карты и, раскрывая игру своих партнеров, смотрел, какие у кого  были бы взятки в новой партии. Он оторвался от этого занятия лишь тогда, когда  девочка тронула его за плечо и напомнила ему, что скоро полночь.    

— Будь  она проклята, наша бедность! Вот смотри, Нелл! — И он показал на  разбросанные по столу карты. — Если б я мог продержаться еще немного, ну  хоть самую малость, — счастье повернулось бы ко мне! Да, это ясно, как то,  что здесь лежит тройка, а здесь восьмерка. Смотри!.. Вот… вот и вот!    

— Оставь  карты! Забудь их! — взмолилась девочка.    

— Забыть? —  воскликнул он, поднимая к ней свое испитое лицо и изумленно глядя на  нее. — Забыть? Как же тогда мы разбогатеем, если я забуду о картах?    

В ответ  на это девочка только покачала головой.    

— Нет,  Нелли, — продолжал старик, гладя ее по щеке, — так нельзя! Надо  отыграться при первой же возможности. Терпение, только терпение, и все будет  хорошо, верь мне. Сегодня проигрыш — завтра удача. А без тревог и риска ничего  не добьешься… Ну что ж, пойдем.    

— А  вы знаете, который час? — спросил мистер Гровс, покуривавший трубку в  обществе своих приятелей. — Давно за полночь.    

— И  дождь льет как из ведра, — подхватил здоровяк.    

— «Храбрый  вояка» — трактир Джема Гровса. Мягкие постели. Дешевый постой для людей и  скотины, — провозгласил мистер Гровс, цитируя свою вывеску. Время половина  первого ночи.    

— Как  поздно! — забеспокоилась девочка. — Нам давно надо было уйти. Что о  нас подумают? Ведь раньше двух мы не попадем домой. А сколько вы возьмете за  ночлег, сэр?    

— Две  мягких постели — один шиллинг шесть пенсов. Ужин с пивом — шиллинг. Итого два  шиллинга шесть пенсов, — ответствовал Храбрый Вояка.    

У Нелли  еще хранился золотой, зашитый в платье, и, вспомнив, что время позднее и что  миссис Джарли спит крепко, представив себе также, в какой ужас придет эта  добрейшая женщина, если ее разбудят среди ночи, она решила переночевать в  трактире, встать завтра пораньше, поспеть в город до пробуждения хозяйки и  объяснить свою задержку грозой, застигшей их по пути к дому. Отозвав деда в  сторону, она шепнула ему, что у нее еще есть чем заплатить за ночлег, и  предложила остаться здесь.    

— Знать  бы мне про эти деньги раньше! Были бы они у меня вовремя! — забормотал  старик.    

— Мы  решили переночевать у вас, если можно, — поспешно обратилась Нелл к  трактирщику.    

— Весьма  благоразумно с вашей стороны, — ответил мистер Гровс. — Сейчас и ужин  будет готов.    

Однако  мистер Гровс сперва докурил трубку, выбил из нее пепел, аккуратно поставил ее в  уголок на очаге и только после этого принес хлеб, сыр и пиво, и, всячески  восхваляя их качество, рекомендовал гостям быть как дома. Нелл и старик ели  мало, занятые своими мыслями, а оба джентльмена, для которых такой слабенький  напиток, как пиво, не представлял особого интереса, налегали больше на джин и  табак.    

Девочка  собиралась уйти с дедом завтра чуть свет и поэтому решила рассчитаться с трактирщиком  сразу же после ужина. Но, боясь показать деду свой золотой, она достала его  потихоньку, дождалась, когда мистер Гровс выйдет из комнаты в буфетную, и,  последовав туда за ним, протянула ему монету.    

— Дайте  мне сдачи, сэр, и, пожалуйста, сейчас, здесь. Мистер Джем Гровс удивился,  повертел золотой между пальцами, звякнул им о стол, посмотрел на девочку и  потом снова на золотой, видимо собираясь спросить, откуда у нее такие деньги.  Но поскольку монета была не фальшивая и к тому же менялась у него в трактире,  мистер Гровс, как всякий разумный хозяин, видимо, решил, что в конце концов это  его не касается. Во всяком случае, он отсчитал сдачу и вручил ее девочке. Она  пошла назад, в ту комнату, где они провели вечер, как вдруг ей показалось,  будто туда кто-то проскользнул. Между этой комнатой и буфетной был только  длинный темный коридор, но ведь пока трактирщик менял деньги, никто туда не  заходил — это она твердо помнила. Значит, за ней следят?    

Но кто?  Вернувшись, она застала всех на прежних местах. Здоровяк лежал на двух стульях,  подперев голову рукой, а мистер Лист покоился на таком же ложе по другую  сторону стола. Старик сидел между ними, восторженно глядя на счастливого  игрока, и жадно ловил каждое его слово, точно Айзек Лист был каким-то высшим  существом. Девочка растерянно осмотрелась по сторонам, ища глазами, нет ли  здесь еще кого-нибудь? Никого нет… Тогда она шепотом спросила старика, не выходил  ли кто из комнаты, пока ее здесь не было. «Нет, ответил он, — никто не  выходил».    

Значит,  ей просто почудилось. Но все же странно… Никаких поводов для подозрений не  было, а между тем она совершенно явственно видела в дверях чью-то фигуру Она  все еще раздумывала над ртам, теряясь в догадках. когда в комнату вошла  служанка со свечой и предложила проводить ее в спальню.    

Старик  простился со своими партнерами и пошел наверх вместе с внучкой. Трактир  помещался в большом пустынном доме с темными коридорами и широкими лестницами,  казавшимися еще мрачнее при свечах. Нелл проводила деда и поднялась следом за  служанкой в другую комнату, к которой вело семь-восемь шатких ступенек в конце  коридора. Эта комната была предназначена ей. Служанка заболталась и долго не  уходила, выкладывая девочке все свои горести. Место у нее не больно завидное,  говорила она, жалованье маленькое, работы спрашивают много. Через две недели  она отсюда уйдет. Может, девочка порекомендует ее куда-нибудь? Да вот беда!  После этого трактира не так-то легко будет устроиться на другое место. Уж очень  у него дурная слава. Здесь и карты — да не только карты! А кто сюда чаще всего  захаживает? За честность этих людей она не поручится. Только ее слова никому не  надо передавать, упаси боже! Затем последовали весьма туманные намеки на  отвергнутого поклонника, который грозится пойти в солдаты, обещание постучать  завтра пораньше и, наконец, «спокойной ночи».    

Когда  Нелл затворила за служанкой дверь, ей стало не по себе. Она не могла забыть  человека, кравшегося по коридору, да и в рассказах девушки ничего хорошего не  было. Эти картежники такие подозрительные на вид. Может быть, они промышляют  грабежом и разбоем? Кто их знает?    

Но лишь  только она отгоняла от себя эти страхи или забывала о них хотя бы на минуту,  перед ней вставало все то, что произошло за этот вечер. Прежняя страсть снова  вспыхнула в душе деда, и одному богу известно, куда это может завести его.  Какое беспокойство они причинят миссис Джарли своим исчезновением! Их, наверно,  уже разыскивают. Простят ли им эту отлучку, или выгонят завтра на улицу? Ах!  Зачем только они зашли сюда! Лучше было бы пройти мимо, несмотря на грозу!    

Наконец  дремота мало-помалу одолела ее — беспокойная, прерывистая дремота, полная тяжелых  сновидений. Она падала с высокой башни и, вздрагивая, в ужасе просыпалась. Но  вот дремоту сменил сон, а потом… Что это? Опять тот человек?    

Да, он  был здесь. Ложась спать, она подняла штору, чтобы сразу же проснуться, как  только начнет светать, и сейчас ей было видно, что от окна к кровати кто-то  крадется, низко согнувшись, осторожно шаря по сторонам руками. Она не могла ни  шевельнуться, ни позвать на по мощь и лежала, не сводя глаз с этой тени.    

А тень  подбиралась все ближе и ближе. Ее дыхание слышалось совсем рядом… Нелл ушла головой  в подушку, чтобы эти шарящие руки не коснулись ее лица. Но вот тень снова  скользнула к окну и повернулась лицом к ней.    

Темный  призрак неясным пятном маячил в сумраке комнаты, но девочка не могла не видеть,  как он повернулся к ней, не могла не чувствовать, как вглядываются в нее эти  глаза, как настороженно вслушиваются уши. Он стоял у окна, она лежала в постели  — оба совершенно неподвижные. А потом, все еще не отводя от нее глаз, он начал  перебирать что-то руками, и она услышала звон монет.    

И снова  тем же крадущимся, бесшумным шагом призрак двинулся к кровати, положил ее платье  обратно на стул, опустился на четвереньки и пополз прочь. Как медленно он  движется теперь, когда его только слышно, но не видно! Вот он уже у двери, он  стал на ноги. Скрипнули ступеньки — и все стихло.    

Первым  побуждением девочки было выбежать из комнаты, — только бы не оставаться  одной, только бы скорей на люди, тогда голос вернется к ней! Не чуя под собой  ног, она метнулась к двери.    

Страшный  призрак стоял на нижней ступеньке.    

Его не  миновать. В темноте ей, может быть, удастся проскользнуть мимо и не попасться  ему в руки, но кровь стынет в жилах при одной мысли об этом. Призрак стоял  неподвижно, как и она; не мужество сдерживало ее, а смертельный ужас, ибо  возвращаться назад было, пожалуй, еще страшнее, чем спускаться по ступенькам.    

Проливной  дождь хлестал без перерыва и потоками низвергался с тростниковой крыши. Залетевшая  со двора муха, не находя выхода, как слепая, билась о стены и потолок и своим  жужжанием будоражила тишину в доме. Призрак тронулся с места; девочка невольно  двинулась следом за ним. Только бы попасть к деду — там она будет в  безопасности.    

Призрак  скользил по коридору к той самой комнате, куда стремилась и она. Дверь этой  комнаты была так близко! Девочка только хотела метнуться туда и захлопнуть ее  за собой, как вдруг он снова остановился.    

Страшная  мысль пронеслась у нее в голове: а что, если этот человек войдет в ту комнату,  что, если он собирается убить ее деда. Еще минута, и она бы лишилась чувств.  Так и есть — он вошел. Там горит свет. Вон он стоит у порога, а она смотрит на  него и, близкая к обмороку, не может выговорить ни слова — ни единого слова.    

Дверь  была полуотворена. Сама не сознавая, что делает, и помня только одно: надо  спасти деда или погибнуть самой, она шагнула вперед и заглянула в комнату.  Какое же зрелище предстало ее глазам!    

Она  увидела пустую, несмятую постель. Кроме старика, в комнате никого не было. А он  сидел у стола и, жадно поводя глазами, неестественно ярко горевшими на  мертвенно-бледном, осунувшемся лице, считал деньги, только что украденные у  нее.    

 Глава XXXI    

     

Девочка  отпрянула от двери и шагами еще более нетвердыми и робкими пробралась темным  коридором к себе в комнату. Страх, терзавший ее каких-нибудь несколько минут  назад, был несравним с тем, что она испытывала теперь. Ни грабители, ни  вероломный трактирщик, который смотрит сквозь пальцы на то, что его постояльцев  грабят и даже могут убить во сне, ни даже самый безжалостный душегуб разбойник  — никто не пробудил бы в груди девочки того ужаса, в какой повергло ее только  что сделанное открытие. Седовласый старик, словно призрак, скользнул к ней в  комнату, украл у нее деньги, думая, что она крепко спит, и с омерзительной  алчностью любовался своей добычей, — это было хуже, неизмеримо хуже и  неизмеримо страшнее всего, что могло измыслить ее воображение. А вдруг он  вернется — ведь дверь не запирается ни на ключ, ни на задвижку? Вдруг захочет  проверить, все ли деньги взяты? Страшно подумать, что этот призрак неслышным  шагом снова войдет в комнату, обратит взгляд к ее пустой кровати, а она  притаится у него в ногах, чтобы он не коснулся ее руками. Она прислушалась.  Вот!.. Шаги на лестнице, дверь медленно отворяется. Все это только чудилось ей,  но действительность была не менее страшна — нет! еще страшнее, ибо настоящий  призрак появился бы и исчез, а воображаемый мог мучить без конца.    

Ее  угнетало какое-то смутное, безотчетное чувство. До сих пор она не боялась деда,  зная, что любовь к ней и породила в нем душевный недуг. Но старик, которого она  увидела сегодня, старик, забывший все на свете ради карт, как вор пробравшийся  в ее комнату и считавший деньги при тусклом свете огарка, казался совсем другим  человеком, каким-то чудовищным двойником ее деда двойником, который вызывал к  себе чувство отвращения и страха, потому что он напоминал того, настоящего, и,  так же как тот, был неразлучен с ней. Но допустить хотя бы мысленно  существование этого старика она могла бы только в том случае, если бы навеки  потеряла своего прежнего доброго друга. Не так давно его вялость и безразличие  доводили ее до слез. Какими же слезами оплачет она теперь свое новое горе?    

Подавленная  всеми этими мыслями, девочка долго сидела на кровати, не смыкая глаз, и, наконец,  почувствовала, что ей надо во что бы то ни стадо отогнать от себя этот  чудовищный призрак, надо услышать голос деда или хоть посмотреть на него, если  он спит, — и тогда страхи ее рассеются. Она осторожно спустилась по  ступенькам и снова вышла в коридор. Дверь в комнату старика была по-прежнему  отворена, на столе все еще горел огарок.    

Девочка  захватила с собой незажженную свечу, приготовившись сказать, в случае он проснется,  что тревога мешает ей уснуть, и она решила взять у него огня, если он еще не  потушил своей свечки. Она заглянула в комнату, увидела, что старик спокойно  лежит в постели, и только тогда осмелилась переступить порог.    

Он спал  крепким сном, и на лице его не осталось ни следа пагубдой страсти, алчности,  волнения, лихорадочного азарта — оно было само спокойствие, сама безмятежность  и мягкость. Девочка увидела перед собой не игрока, не тень, возникшую в ее  комнате, и даже не того усталого, измученного человека, который в прежние дни  так часто возвращался домой только на рассвете, — это был ее дорогой друг,  ее кроткий спутник, ее добрый, любящий дед.    

Она без  страха смотрела на его овеянные сном черты, но сердце ее сжимала глубокая  тоска, и тоска эта нашла себе выход в слезах.    

— Господи,  смилуйся над ним! — прошептала она, легко касаясь губами его щеки. —  Теперь я и вправду знаю — если нас разыщут, его разлучат со мной! Он больше не  увидит ни солнца, ни ясного неба. А помочь ему могу только я. Господи, смилуйся  над нами обоими!    

Она  зажгла свою свечу, так же тихо вышла из комнаты и, вернувшись к себе, провела  остаток этой бесконечно долгой, мучительной ночи без сна.    

Наконец,  уже на рассвете, когда огонек догорающей свечи побледнел, она задремала, но служанка  вскоре разбудила ее. Она оделась и, перед тем как выйти из комнаты, опустила  руку в карман. Он был пуст — в нем ничего не осталось — ни одной монеты.    

Старик  уже встал, и через несколько минут они снова шагали по дороге. Девочка  заметила, что он избегает ее взгляда, видимо выжидая, когда она заговорит о  своей пропаже. И она решилась сказать ему об этом, чтобы он не заподозрил, что  ей все известно.    

— Дедушка, —  срывающимся голосом начала она, после того как они прошли с милю, не проронив  ни слова. — Как ты думаешь, твои новые знакомые честные люди?    

— Почему  ты спрашиваешь? — забормотал старик, дрожа всем телом. — Честные ли  они? Да, игра велась честно.    

— Сейчас  я тебе всю объясню, — сказала Нелл. — У меня пропали деньги ночью…  пропали из комнаты. Если бы знать, что это было сделано в шутку — просто в  шутку, — я бы только рассмеялась и…    

— Кто  же шутит с деньгами! — быстро проговорил старик. — Если уж взяли, так  не вернут. Какие тут могут быть шутки!    

— Значит,  их украли у меня из комнаты, — сказала она, чувствуя, что такой ответ  лишает ее последней надежды.    

— И  это все наши деньги, Нелл? — спросил старик. — Или есть еще? Неужели  у тебя украли все, до последнего фартинга?    

— Все,  до последнего фартинга, — ответила девочка.    

— Значит,  надо где-то достать еще, — сказал старик. — Надо скопить, Нелл,  заработать, раздобыть как-нибудь. О тех деньгах ты не жалей и никому не говори  о пропаже, может быть мы вернем их. Не спрашивай как. Мы все вернем, и вернем сторицей.  Только никому ничего не рассказывай, иначе нас ждет беда. Значит, их украли у  тебя из комнаты, когда ты спала? — добавил он жалостливым голосом, в  котором не было и следа прежней таинственности и притворства. — Бедная  Нелл! Бедная маленькая Нелл!    

Девочка  опустила голову и заплакала. Жалость, про рвавшаяся в его словах, была  искренней, в этом она ни минуты не сомневалась. И сознание, что все это  делается ради нее, нелегким грузом легло на детское сердце.    

— Помни,  Нелл, никому ни слова, кроме меня, — продолжал старик и тут же  спохватился: — Нет, даже со мной не говори, потому что словами делу не  поможешь. Все наши потери не стоят ни одной твоей слезинки, родная! Не горюй,  мы все, все вернем!    

— Не  надо нам ничего, — сказала девочка, поднимая на него глаза. —  Слышишь? Не надо. Будь этих денег в тысячу раз больше, я и то не пролила бы ни  одной слезы из-за них.    

— Да,  да… — пробормотал старик, видимо сдерживая себя, чтобы не сказать  лишнего. — Она ничего не понимает! И слава богу! Тем лучше!    

— Выслушай  меня! — взмолилась девочка. — Ты можешь меня выслушать?    

— Могу,  могу, — ответил старик, по-прежнему не глядя на нее. — Милый голос… Я  всегда любил его. Такой же голос был у ее матери.    

— Как  мне убедить тебя! — воскликнула девочка. — Как убедить, чтобы ты не думал  больше о выигрыше и проигрыше и не искал другого счастья, кроме того, которое  мы ищем вместе!    

— К  этой цели мы тоже идем вместе, — ответил старик, словно разговаривая сам с  собой и все еще глядя в сторону. — Чей образ осеняет меня, когда я сажусь  за игорный стол?    

— Разве  нам плохо жилось с тех пор, как ты бросил играть и мы ушли из города? —  продолжала девочка. — У нас не стало крыши над головой, но разве в том  злосчастном доме нам было лучше, когда ты только и думал что о карточной игре?    

— Правда,  все правда, — проговорил старик вполголоса, по-прежнему рассуждая сам с собой. —  Я сделаю по-своему, но она говорит чистую правду!    

— Ты  вспомни то ясное утро, когда мы в последний раз вышли из нашего старого дома!  Вспомни, как нам легко дышалось, когда все эти мучения остались позади. Вспомни  наши мирные дни и тихие ночи, и как нам с тобой было хорошо, спокойно.  Проголодавшись, мы всегда находили чем подкрепиться, устав в дороге — отдыхали,  и сон у нас был такой крепкий. А сколько всего нам удалось повидать в пути! Чем  ты объяснишь эту чудесную перемену?    

Старик  остановил внучку движением руки, прося ее замолчать и не мешать ему думать.  Потом с тем же предостерегающим жестом поцеловал ее в щеку и снова зашагал по  дороге, устремив взгляд куда-то вдаль, то и дело останавливаясь и  сосредоточенно опуская глаза, чтобы собрать воедино свои беспорядочные мысли.  Вот он прослезился… Прошло еще несколько минут, а затем, по привычке взяв  внучку за руку, он постепенно, почти незаметно для нее вернулся к своему  прежнему бездумному спокойствию и был готов идти, куда бы она ни повела его.    

Когда  они снова переступили порог грандиозного музея восковых фигур, миссис Джарли  еще почивала, как и надеялась Нелл, но им сказали, что с вечера она была  встревожена их отсутствием и удалилась на покой лишь в половине двенадцатого,  решив, что они попали в грозу, остались где-нибудь переночевать, а к утру будут  дома. Нелл тотчас же с усердием принялась за уборку зала, быстро управилась со  всеми делами да еще успела и себя привести в порядок, прежде чем любимица  королевской фамилии вышла к завтраку.    

— За  все время, что мы здесь, — сказала миссис Джарли, когда трапеза была  закончена, — паноптикум посетили только восемь девиц из пансиона мисс  Монфлэтерс, а их там двадцать шесть, как мне сообщила ее кухарка, когда я  поговорила с ней о том о сем и дала бесплатный билет. Надо снести им пачку  новых афиш, и я поручаю это тебе, милочка. Посмотрим, как их там примут.    

Поскольку  эта экспедиция имела первостепенное значение, миссис Джарли собственноручно  надела на Нелли капор, заявила во всеуслышание, что такая хорошенькая девочка  не уронит чести паноптикума, и, снабдив свою посланницу множеством советов и  необходимых наставлений относительно поворотов направо, которых надо  придерживаться, и поворотов налево, которых следует избегать, отправила ее в  путь. Руководствуясь полученными указаниями, Нелл без труда нашла пансион мисс  Монфлэтерс, помещавшийся в большом доме с высокой оградой, с широкой калиткой,  с большой медной доской и маленьким решетчатым окошечком, прорезанным в  калитке, сквозь которое горничная мисс Монфлэтерс осматривала каждого  посетителя, прежде чем пустить его внутрь, ибо ни одно существо мужского пода —  никто! даже молочник, — не могло проникнуть в эту калитку без специального  разрешения. Сам сборщик податей — толстяк в очках и широкополой шляпе — получал  причитающиеся ему суммы сквозь решетку. Адамант и бронза были ничто по  сравнению с калиткой мисс Монфлэтерс, сурово взиравшей на все человечество.  Мясник и тот благоговел перед нею, словно перед какими-то таинственными  вратами, и, взявшись за звонок, сразу же переставал насвистывать.    

Когда  Нелл приблизилась к этой страшной калитке, она медленно, со скрипом повернулась  на петлях, и из скрывающейся за нею тенистой аллеи появились пара за парой молодые  девицы с открытыми книжками, а кто и с зонтиком в руках. Эту внушительную  процессию замыкала сама мисс Монфлэтерс с сиреневым шелковым зонтиком и с двумя  улыбающимися учительницами по бокам, которые смертельно ненавидели друг друга и  были душой и телом преданы мисс Монфлэтерс.    

Сконфуженная  взглядами и перешептыванием девиц, Нелл потупилась, пропуская их мимо себя, а  когда с ней поравнялась мисс Монфлэтерс, учтиво присела и подала этой леди  маленькую пачку афиш. Та приняла ее и скомандовала, чтобы процессия  остановилась.    

— Ты  как будто из паноптикума? — спросила мисс Монфлэтерс.    

— Да,  сударыня, — ответила Нелл, густо краснея, потому что девицы столпились  вокруг нее и она стала центром всеобщего внимания.    

— А  тебе не кажется, — сказала мисс Монфлэтерс, которая легко выходила из себя  и пользовалась каждым удобным случаем, чтобы запечатлеть ту или иную мораль в  нежных умах своих воспитанниц, — Тебе не кажется, что ни одна порядочная  девочка не согласилась бы служить в паноптикуме?    

Бедняжке  Нелл никогда не приходилось рассматривать свое положение в таком свете, и она  растерянно молчала, все гуще и гуще заливаясь краской.    

— Разве  ты не понимаешь, — продолжала мисс Монфлэтерс, — что это неприлично,  невежественно и противно мудрым предначертаниям природы, которая вложила в нас  добрые задатки затем, чтобы мы развивали их в себе путем неустанного  совершенствования.    

Обе  учительницы почтительным шепотом подтвердили эту истину и с торжеством  уставились на Нелли, видимо, полагая, что такой удар сразит ее. Потом они улыбнулись  и посмотрели на мисс Монфлэтерс, потом, встретившись друг с другом глазами,  обменялись злобным взглядом, говорившим яснее слов, что каждая из них считала  себя присяжной угодницей при особе мисс Монфлэтерс и, отказывая своей сопернице  в праве угождать, расценивала такие поползновения с ее стороны как крайнюю  самонадеянность и даже наглость.    

— Неужели  тебе не совестно служить в паноптикуме, — снова заговорила мисс  Монфлэтерс, — когда ты могла бы испытывать горделивое сознание, что  помогаешь по мере своих детских сил расцвету нашей промышленности, шлифуешь  свой ум ежедневным созерцанием паровой машины и обеспечиваешь себя приличным  заработком от двух шиллингов девяти пенсов до трех шиллингов в неделю? Разве  тебе неизвестно, что чем больше человек трудится, тем лучше ему живется на  свете?    

— «Наша  пчелка-хлопотунья…» — вполголоса процитировала доктора Уоттса[50] одна из учительниц.    

— Что  такое? — вопросила мисс Монфлэтерс, круто поворачиваясь к ней. — Кто  это сказал?    

Разумеется,  вторая учительница, которая никого не цитировала, указала на ту, которая была в  этом повинна, и мисс Монфлэтерс, нахмурившись, посоветовала первой помолчать,  чем привела доносчицу в неописуемый восторг.    

— «Пчелка-хлопотунья», —  заявила мисс Монфлэтерс, выпрямляясь во весь рост, — относится только к  детям благородных родителей. «Трудись, играй и веселись!» совет совершенно  правильный, поскольку речь идет о них, а «труд» означает рисование по бархату,  вышиванье и вообще всякое изящное рукоделье. Что же касается этой  девочки, — она показала на Нелли зонтиком, — и прочих детей, у  которых родители бедные, то «Пчелку-хлопотунью» следует читать так:    

     

Трудись,  трудись, всегда трудись,    

А  детство пролетит,    

Никто  в безделии тебя,    

Дитя,  не укорит.    

     

Восторженный  шепот сорвался с уст не только обеих учительниц, но и всех молодых девиз, потому  что они были немало поражены, услышав блестящую импровизацию мисс Монфлэтерс, которая  до сих пор славилась как мудрый политик, но никогда еще не выступала в роли  поэтессы. Впрочем, в эту минуту кто-то обнаружил, что Нелл плачет, и взоры всех  снова обратились к ней.    

Действительно,  глаза у девочки были полны слез; она хотела утереть их, но уронила платок и не  успела поднять его, так как ее опередила девушка лет пятнадцати шестнадцати,  державшаяся поодаль от своих товарок, словно ей не полагалось стоять вместе со  всеми. Подав Нелли оброненный платок, она скромно отступила назад, но  директриса заставила ее вернуться.    

— Я  знаю, кто это сделал! Это сделала мисс Эдвардс! — тоном оракула возвестила  мисс Монфлэтерс. — Разумеется, мисс Эдвардс!    

Да, это  сделала мисс Эдвардс, и все подтвердили, что не кто иная, как мисс Эдвардс, и  сама мисс Эдвардс не стала отрицать, что это сделала именно она.    

— Ваше  пристрастие к низшим классам просто поразительно, мисс Эдвардс! — сказала  директриса, опуская зонтик и окидывая преступницу строгим взглядом. — Вы  так и тянетесь к ним! Но еще более удивительно, что все мои попытки искоренить  в вас эти вульгарные склонности, которыми вы обязаны своему происхождению, ни к  чему не приводят!    

— Я  не хотела сделать ничего дурного, сударыня, — послышался чистый нежный  голос. — Это был мгновенный порыв.    

— Порыв! —  насмешливо повторила мисс Монфлэтерс. — Не понимаю, как вы смеете говорить  в моем присутствии о каких-то порывах! (Обе учительницы тоже не понимали.) Меня  это просто изумляет! (Обе учительницы тоже изумились.) Я полагаю, что,  повинуясь именно таким порывам, вы берете под свою защиту любое жалкое и  презренное существо, которое попадается вам на глаза! (Обе учительницы полагали  то же самое.) — Но знайте, мисс Эдвардс! — еще более строго заключила  директриса свою речь. — Вам никто не позволит — хотя бы потому, что дурные  примеры в нашем пансионе недопустимы и мы всячески заботимся о соблюдении в нем  хорошего тона, — вам никто никогда не позволит оскорблять своим  недостойным поведением людей, стоящих выше вас. Если вы не испытываете  законного чувства гордости, сравнивая себя со всякими девчонками из паноптикума,  то вот этим молодым леди оно присуще в полной мере, и вам придется посчитаться  с ними, а в противном случае будьте любезны покинуть мой пансион.    

Эта  молодая девушка, бедная сирота, ничего не платила за обучение, ничего не  платила за стол, ничего не платила за жилье, ничего не получала за  репетирование младших школьниц и в глазах всех обитательниц пансиона ровным  счетом ничего не стоила. Служанки чувствовали свое превосходство перед ней,  потому что с ними обращались гораздо лучше, их в какой-то мере уважали и они  были вольны в любой день взять расчет и уйти. Учительницы держались с ней  заносчиво, потому что в свое время они платили мисс Монфлэтерс, а теперь мисс  Монфлэтерс платила им. Воспитанницы пренебрегали такой товаркой — ведь она не  могла щегольнуть ни увлекательными рассказами о доме, ни знакомыми, которые  приезжали бы к ней в собственном экипаже и вкушали вино с печеньем в  апартаментах подобострастной директрисы, не могла похвалиться почтительной  горничной, которая возила бы ее на каникулы домой, — словом, ничем таким,  чем любят похвастаться, о чем любят поболтать молодые девицы. Но почему же эта  бедная воспитанница так раздражала и выводила из себя мисс Монфлэтерс? Чем это  объяснить?    

Да тем,  что главным козырем мисс Монфлэтерс и украшением пансиона мисс Монфлэтерс  служила дочка баронета — настоящая живая дочка настоящего живого  баронета, — которая, противно всем законам природы, была не только  дурнушкой, но и тупицей, тогда как эта жалкая репетиторша блистала острым умом,  красотой н стройной фигурой. Просто невероятно! Какое-то убожество, внесшее в  пансион при поступлении буквально гроши (от них, кстати сказать, уже давно  ничего не осталось), опережает в науках и совершенно затмевает собой дочь  титулованного джентльмена, которая проходит все дополнительные предметы  (успешно или безуспешно — это особая статья) и счета которой за полугодие в два  раза превышают счета любой другой пансионерки. А какая честь для учебного  заведения, как вырастает его репутация, когда в нем воспитывается такая  благородная девица! Вот почему мисс Монфлэтерс терпеть не могла мисс Эдвардс,  находившуюся в полной от нее зависимости, вечно ее попрекала и шпыняла, и вот  отчего она накинулась на эту девушку, когда та, как мы уже видели, сжалилась  над Нелли.    

— Вы  лишаетесь прогулки, мисс Эдвардс, — сказала мисс Монфлэтерс. — Будьте  любезны удалиться к себе в комнату и не покидайте ее без моего разрешения.    

Несчастная  девушка быстрыми шагами устремилась к дому, но сдавленный возглас мисс Монфлэтерс  заставил ее «лечь в дрейф», как говорят моряки.    

— Прошла  мимо, будто так и надо, будто меня нет Здесь! — воскликнула директриса,  закатывая глаза. — Даже не сочла нужным проститься со мной!    

Девушка  повернулась и низко присела перед мисс Монфлэтерс. Нелл увидела ее темные глаза  и прочла в них немую, но трогательную мольбу, обращенную к жестокосердной  наставнице. Мисс Монфлэтерс без слов мотнула ей головой, и широкая калитка  захлопнулась за этой страдалицей.    

— Что  же касается тебя, дрянная девчонка, — сказала мисс Монфлэтерс, обращаясь к  Нелли, — то передай своей хозяйке следующее: если она еще хоть раз  осмелится подослать ко мне кого-нибудь, я обращусь к властям, и ей набьют на  ноги колодки и выставят к позорному столбу в белой простыне. А ты, моя милая,  только сунься сюда, и тебе не миновать ступального колеса[51], можешь быть к этом  совершенно уверена. Вперед, сударыни!    

Девицы с  зонтами и книжками попарно двинулись дальше, а мисс Монфлэтерс подозвала к себе  дочку баронета, чтобы та пролила в ее душу умиротворяющий бальзам, и, отпустив  обеих учительниц, уже успевших сменить подобострастные улыбки на сочувственные  взгляды, предоставила им шествовать бок о бок в самом хвосте процессии, отчего  они воспылали еще большей ненавистью друг к другу.    

 Глава XXXII    

     

Ярость  миссис Джарли, узнавшей, что ей грозят колодками и публичным покаянием, не выразишь  никакими словами. Подвергнуть единственную, неподдельную Джарли всеобщему  презрению, насмешкам мальчишек, розгам церковного старосты! Сорвать с нее — с  услады дворянства и аристократии — капор, о котором могла бы только мечтать  супруга любого мэра, и выставить в белой простыне к позорному столбу! Какова  нахалка эта мисс Монфлэтерс! Хватает же у человека дерзости вообразить что-либо  подобное! «Как подумаю об этом, — восклицала миссис Джарли, задыхаясь от  распиравшего ее гнева и сознания собственного бессилия, — так впору хоть  безбожницей сделаться!» Но вместо того чтобы избрать такой путь возмездия,  миссис Джарли, по зрелом размышлении, извлекла из кармана подозрительную  бутылку, приказала подать стаканы на свой любимый барабан, придвинула к нему  стул и, призвав к себе своих приспешников, несколько раз, со всеми подробностями,  поведала им о полученном оскорблении. Когда рассказ был закончен, эта  почтеннейшая женщина совершенно убитым голосом предложила слушателям выпить,  потом рассмеялась, потом расплакалась, потом сама пригубила стаканчик, потом  снова расплакалась и рассмеялась, снова приложилась к стаканчику и, постепенно  умножая улыбки и осушая слезы, вскоре дошла до того, что расхохоталась во все  горло над мисс Монфлэтерс и обратила ее из предмета ожесточенных нападок в  самое настоящее посмешище.    

— Еще  неизвестно, чья возьмет! — воскликнула миссис Джарли. — В конце  концов все это пустая болтовня, и если она сулится набить на меня колодки, так  и я могу пообещать ей то же самое, а это не в пример смешнее. О господи! Да  стоит ли огорчаться из-за такой чепухи!    

Придя к  столь успокоительному выводу (не без помощи философа Джорджа, который то и дело  прерывал ее речи сочувственными междометиями), миссис Джарли принялась ласково  утешать Нелл и попросила ее, в качестве личного одолжения, сопровождать отныне  свои мысли о мисс Монфлэтерс громким смехом.    

Так угас  гнев миссис Джарли, и много времени на это не понадобилось. Но у Нелли были  свои причины для беспокойства — гораздо более серьезные, и она не так-то легко  могла развеселиться.    

Опасения  ее оправдались в тот же вечер; старик исчез куда-то и вернулся только глубокой  ночью. Как ни измучена была девочка и душой и телом, она не ложилась спать,  считая минуты до его возвращения, и, наконец, дождалась, — он пришел без  единого пенни, несчастный, жалкий, но по-прежнему одержимый своей страстью.    

— Достань  мне денег, — как безумный, заговорил старик, расставаясь с внучкой на  ночь. — Мне нужны деньги, Нелл. Когда-нибудь это окупится, но теперь ты  должна отдавать мне все, что получишь. Ради твоего блага, Нелл, — помни,  ради твоего же блага!    

Что  девочка могла поделать, как не отдавать деду каждую монету, которая попадала к  ней в руки, — ведь иначе, поддавшись искушению, он ограбил бы их  благодетельницу. «Если рассказать людям всю правду, — думала Нелл, —  его сочтут сумасшедшим; не давать денег, он раздобудет их сам, но  потворствовать ему — значит еще больше распалять снедающую его страсть и, может  быть, потерять надежду, что когда-нибудь он излечится от нее». Изнывая от всех  этих мыслей, сгибаясь под тяжестью горя, которым ни с кем нельзя было  поделиться, томясь страхом, когда старик вдруг исчезал, тревожась за него, даже  когда он сидел дома, она истаяла, побледнела, глаза се потухли, на сердце  камнем легла тоска. Все прежние горести, удвоенные новым предчувствием беды,  новыми сомнениями, вернулись к ней. Они не покидали ее днем, они толпились  вокруг ее изголовья и ночь за ночью вставали в ее снах.    

И разве  удивительно, что в это тяжелое время Нелл часто вспоминала мимолетную встречу с  той милой девушкой, незначительный поступок которой, подсказанный добрым  сердцем, запал ей в память, словно истинное благодеяние. Она думала: «Если бы  поведать свое горе такому другу, насколько легче было бы сносить его! Если бы  снова услышать, тот голос, как бы он утешил меня!» И ей было грустно, что она, такая  бедная, несчастная, не может смело, не боясь отпора, заговорить с мисс Эдвардс;  ей казалось, будто между ними лежит пропасть, будто эта девушка и не вспоминает  их встречу.    

Подошло  время каникул, молодые девицы разъехались по домам, мисс Монфлэтерс, как уверяли,  блистала в Лондоне, нарушая сердечный покой многих пожилых джентльменов, а  осталась ли мисс Эдвардс в пансионе, уехала ли домой и был ли у нее дом, куда  она могла бы уехать, — об этом разговоров не велось. Но вот однажды  вечером, возвращаясь со своей одинокой прогулки, Нелл проходила мимо гостиницы,  к крыльцу которой в эту минуту подъехал дилижанс, и увидела, как мисс Эдвардс  бросилась навстречу маленькой девочке, слезавшей с империала.    

Это была  ее сестра, ее младшая сестра — совсем крошка, моложе Нелли, — с которой  она не виделась пять лет (как рассказывали впоследствии) и все эти пять лет  сберегала каждый пенни, чтобы девочка могла хоть недолго погостить у нее.  Сердце Нелли готово было разорваться на части, когда она увидела их. Они отошли  от людей, столпившихся около дилижанса, обнялись и заплакали радостными  слезами. Простое, скромное платье обеих сестер, длинный путь, который пришлось  совершить ребенку одному, без провожатых, их восторг и волнение, их слезы — все  это было красноречивее любых слов.    

Вот они  успокоились немного и пошли по улице, держась за руку — вернее, тесно  прижавшись друг к другу. «Как тебе живется, дорогая, хорошо?» — услышала Нелл,  когда сестры поравнялись с ней. «Да, сейчас мне хорошо», — ответила  старшая. «Сейчас? Только сейчас? повторила девочка. — Почему же ты  отворачиваешься от меня?» Нелл не удержалась и пошла следом за ними. Они остановились  возле коттеджа, где мисс Эдвардс сняла у одной старушки комнату для сестры. «Я  буду приходить к тебе по утрам, на весь день», — сказала она. «А вечером  нам нельзя быть вместе? Разве в пансионе на тебя рассердятся за это?» Почему же  глаза Нелли тоже были мокры от слез той ночью? Почему она тоже благодарила  судьбу за встречу сестер и тосковала при мысли о их скорой разлуке? Не подумайте,  что жалость к ним родилась в сердце девочки, когда она вспомнила об испытаниях,  выпавших на ее долю, и не усомнитесь в том, что нашим грешным душам ведомы  бескорыстные чувства, благословенные небом.    

Веселыми  солнечными днями, а чаще всего в мягких вечерних сумерках Нелл сопровождала  сестер в их прогулках и блужданиях за городом, но как ни хотелось ей выразить  им свою благодарность, она держалась всегда позади, чтобы не нарушать этого  короткого счастья, и останавливалась, когда они замедляли шаги, садилась на  траву, когда они садились, и снова шла дальше, согретая близостью к ним. По  вечерам сестры обычно гуляли у реки, и сюда же каждый вечер приходила Нелл. Они  не замечали своей спутницы, не уделяли ей ни одной мысли, и все же у нее было  такое чувство, будто она обрела верных друзей, будто втроем им легче сносить  тяжкое бремя тревог и забот, будто дружба принесла им утешение. Это был  самообман, бесхитростный самообман юного и одинокого существа. Но вечера  сменяли один другой, а сестры по-прежнему приходили на свое излюбленное место,  и Нелл по-прежнему следовала за ними издали, чувствуя в сердце тепло и ласку.  Вернувшись как-то домой с такой прогулки, она очень удивилась заготовленной  новой афише, гласившей, что грандиозная коллекция восковых фигур отбывает из  здешних мест. Эта угроза осуществилась: ровно через сутки паноптикум был  закрыт, ибо, как известно, все объявления, касающиеся общедоступных зрелищ,  отличаются крайней точностью и не подлежат отмене.    

— Разве  мы уезжаем отсюда, сударыня? — спросила Нелл.    

— Посмотри-ка  сюда, девочка, — сказала миссис Джарли. — Это тебе все  объяснит. — И она развернула перед ней другое объявление, в котором  говорилось, что, снисходя к настойчивым просьбам публики, толпами осаждающей  паноптикум, он остается в городе еще на одну неделю и будет снова открыт с  завтрашнего дня.    

— В  пансионах сейчас каникулы, а обычные посетители выставок уже все перебывали у  нас, поэтому мы займемся широкой публикой, но ее надо как-то расшевелить.    

На  следующий день, ровно в полдень, миссис Джарли уселась за пышно убранный стол,  в окружении уже известных нам знаменитостей, и приказала распахнуть двери  паноптикума для взыскательных и просвещенных зрителей. Однако первый день не  принес ожидаемого успеха, так как широкая публика, выказывавшая живой интерес к  самой миссис Джарли и к тем восковым персонам из ее свиты, которых можно было  обозревать безвозмездно, не испытывала ни малейшего желания платить за вход по  шести пенсов с носа. И невзирая на то, что зеваки глазели на выставленные у входа  фигуры с необычайным долготерпением, часами изучали афиши и слушали шарманку,  невзирая на то, что они любезно советовали всем друзьям и знакомым следовать их  примеру, вследствие чего у дверей паноптикума толпилось чуть ли не полгорода,  причем первой половине, едва она покидала свой пост, приходила на смену  вторая, — невзирая на все это, в казне миссис Джарли не прибавлялось ни  единого пенни, и перспективы, открывающиеся перед ее музеем, были отнюдь не радужны.    

Ввиду  такого застоя на классическом рынке миссис Джарлп пошла на крайние меры, чтобы  пробудить в публике вкус к изящному и подстегнуть ее любознательность. В  туловище монахини, стоявшей над входом, смазали и привели в действие механизм,  так что теперь она с утра до вечера судорожно дергала головой, к вящему удовольствию  жившего через дорогу цирюльника, который, будучи не только горьким пьяницей, но  и яростным протестантом, объяснял судороги монахини пагубным воздействием  римско-католического богослужения на человеческий ум и выводил отсюда  соответствующую мораль. Оба возчика под разными обличьями непрерывно сновали  взад и вперед, заявляя во всеуслышание при выходе из зала, что им в жизни не  приходилось видеть ничего подобного за свои деньги, и со слезами на глазах  умоляли окружающих не лишать себя такого наслаждения. Миссис Джарли на своем  посту за кассой позвякивала серебром с полудня до позднего вечера и  торжественным голосом внушала толпе, что билет стоит всего шесть пенсов и что  отъезд музея в турне по Европе для услаждения коронованных особ назначен ровно  через неделю.    

— Спешите,  спешите, спешите! — каждый раз взывала миссис Джарли, заключая свою  речь. — Помните, что грандиозный музей Джарли, насчитывающий больше ста  восковых фигур, — единственное собрание в мире! Все прочие — грубая  подделка и надувательство. Спешите, спешите, спешите!    

 Глава XXXIII    

     

По ходу  нашего повествования нам пришло время ознакомиться с кое-какими обстоятельствами,  касающимися домашнего уклада мистера Самсона Брасса, — и так как более  благоприятной минуты для этого, пожалуй, не найдется, историк берет любезного  читателя за руку, поднимается вместе с ним в воздух и, рассекая его с  быстротой, какая и не снилась дону Клеофасу Леандро Пересу Замбулло[52],  совершившему столь же приятное путешествие в обществе своего друга-демона,  спускается прямо на мостовую улицы Бевис-Маркс.    

Бесстрашные  воздухоплаватели стоят перед мрачным домишком — бывшей обителью мистера Самсона  Брасса.    

В те  дни, когда он проживал здесь, в окне этого домишка, выдвинувшемся на самый  тротуар, так что прохожие, державшиеся ближе к стене, задевали рукавом его  мутное стекло, что шло ему лишь на пользу, ибо оно было покрыто слоем  грязи, — в этом самом окне висела перекошенная буро-зеленая занавеска,  которая успела выгореть и сильно потрепаться за свою долголетнюю службу и не  только не мешала разглядеть с улицы внутренность скрывавшейся за ней маленькой  полутемной комнаты, но, казалось, даже облегчала эту задачу. Впрочем,  любоваться там было нечем. Колченогая конторка с разбросанными по ней для пущей  важности бумагами, изрядно потрепавшимися и пожелтевшими от долгого пребывания  в карманах; по обеим сторонам этого ветхого предмета обстановки две табуретки;  у камина предательское старое кресло, которое стискивало своими иссохшими  ручками многих клиентов, помогая хозяину выжимать из них все соки; подержанная  картонка из-под парика, набитая бланками, повестками, исполнительными листами и  прочими юридическими онерами, которые служили когда-то содержанием головы,  которая служила содержанием парика, который в свою очередь служил содержанием картонки,  превращенной теперь в хранилище этих бумажек; два-три судебных справочника,  баночка с чернилами, песочница, обшарпанная метла, ковер, отчаянно цепляющийся  своими лохмотьями за гвоздики, вбитые в пол, — все это в совокупности с  пожелтевшей обшивкой стен, закопченным потолком, пылью и паутиной было главным  украшением конторы мистера Самсона Брасса.    

Но  описанные нами неодушевленные предметы имели не большее значение, чем дощечка  на двери с надписью «Адвокат Брасс» или болтавшийся на дверном молотке билетик:  «Сдается комната для одинокого джентльмена». В конторе обычно находились и  предметы одушевленные, о которых стоит поговорить подробнее, так как они играют  видную роль в нашем рассказе и, следовательно, представляют для нас немалый  интерес.    

Один из  этих предметов не кто иной, как мистер Брасс, уже появлявшийся на предыдущих  страницах. Другой — его писец, его правая рука, его домоправительница,  секретарь, доверенное лицо во всех кляузных делах, такой же крючок, хапуга, как  и он сам, нечто вроде амазонки от юриспруденции[53], — короче говоря,  мисс Брасс, Заслуживающая краткой характеристики.    

Итак,  мисс Салли Брасс была девица лет тридцати пяти, высоченного роста, костлявая,  отличавшаяся чрезвычайно решительными повадками, которые, может быть, и  заставляли ее поклонников утаивать свои нежные чувства к ней и держали их на  почтительном расстоянии, не в то же время рождали в сердцах мужчин, имевших  счастье находиться в ее обществе, нечто подобное благоговейному трепету. Лицом  она очень напоминала своего братца Самсона, и сходство это было настолько  разительно, что если б девическая скромность и женственность манер позволили  мисс Брасс нарядиться шутки ради в платье брата и сесть рядом с ним, то даже  самые старые их друзья не сразу отличили бы Самсона от Салли и Салли от  Самсона, тем более что верхнюю губу этой девицы оттеняла рыжеватая  растительность, которую, при наличии мужского костюма, вполне можно было бы принять  за усы. Впрочем, то были, по всей вероятности, ресницы, попавшие не туда, куда  следует, так как глаза мисс Брасс обходились без этих украшений, хоть и  естественных, но по сути дела лишних. Цвет лица у мисс Брасс был желтый —  точнее, грязно-желтый, зато на кончике ее веселенького носа в виде приятного  контраста рдел здоровый румянец. В ее голосе звучали необычайно внушительные  нотки — густые, низкие, и забыть его было невозможно. Ходила она в плотно  облегающем фигуру зеленом платье, почти одного оттенка с оконной занавеской,  схваченном сзади у шеи массивной пуговицей огромных размеров. Зная, без сомнения,  что элегантный вид достигается простотой и скромностью наряда, мисс Брасс не  носила ни воротничков, ни шейного платка, зато прическу ее неизменно украшал  коричневый газовый шарфик, похожий на крыло летучей мыши, который приляпывался  как придется и с успехом заменял изящный, легкий головной убор.    

Таков  был внешний облик мисс Брасс. Что же касается ее внутренних качеств, то,  обладая весьма стойким и энергичным характером, она с ранних лет со всем пылом  своей натуры отдалась изучению юриспруденции, причем не считала нужным парить  орлом в заоблачных ее высях, а предпочитала шнырять наподобие ужа в стихии,  более свойственной этому роду деятельности, то есть в мутной воде. Подобно  многим выдающимся умам, мисс Брасс не ограничивала себя одной теорией и не  останавливалась перед практическим применением своих знаний, а именно:  переписывала бумаги крупным и мелким почерком, без единой помарки заполняла  бланки — короче говоря, делала все, что полагается делать конторщику, вплоть до  копировки пергаментов и чинки перьев. Трудно себе представить, каким образом  обладательница стольких совершенств все еще оставалась мисс Брасс! Одела ли она  свое сердце в панцирь, оберегая его от мужской половины рода человеческого, или  же обожателей, которые были бы не прочь добиваться и добиться ее  благосклонности, отпугивало то обстоятельство, что, будучи весьма сведуща в  законах, эта особа, по всей вероятности, знала назубок некий его пункты,  касающиеся так называемых нарушений обещанья жениться? Как бы то ни было, но  мисс Брасс не состояла в браке и проводила все свои дни на старом табурете,  лицом к лицу с братом Самсоном, и здесь кстати будет заметить, что между этими  двумя табуретами они ухитрились положить на обе лопатки, то есть разорить  дотла, не один десяток клиентов.    

Однажды  утром мистер Самсон Брасс сидел на своей табуретке и переписывал очередной судебный  иск, яростно царапая пером, точно перед ним лежала не бумага, но сердце того  человека, против которого этот иск был направлен, а мисс Брасс сидела на своей  табуретке и чинила перо, готовясь приступить к излюбленному ею занятию —  составлению небольшого счетика клиенту. Так они сидели довольно долгое время,  пока мисс Брасс не нарушила молчания.    

— Ты  скоро кончишь, Сэмми? — спросила мисс Брасе, нежные девичьи уста которой  смягчали все слова и даже из Самсона делали Сэмми.    

— Нет, —  ответил он. — Помогла бы мне вовремя, тогда давно бы кончил.    

— Ах,  вот как! — воскликнула мисс Салли. — Тебе нужна моя помощь! А кто  собирается нанимать писца?    

— Точно  я его ради собственного удовольствия нанимаю или по собственной воле! —  огрызнулся мистер Брасс, взяв перо в зубы и со злобной усмешкой посмотрев на  сестру. — Чего ты, сатана, пристала ко мне с этим писцом?    

Читатель,  вероятно, будет удивлен и даже поражен, услышав, как мистер Брасс обращается с  почтенной леди, и поэтому здесь надо отметить следующее: привыкнув к тому, что  его сестра выполняет мужскую работу, мистер Брасс незаметно для самого себя  стал разговаривать с ней так, будто она была мужчина. Ни он, ни она не находили  в этом ничего удивительного, и мистер Брасс частенько называл сестру «сатаной»,  да еще присовокуплял к «сатане» всякие эпитеты, а мисс Брасс нисколько не  смущали такие вольности, как не смутило бы всякую другую леди обращение  «ангел».    

— Вчера  битых три часа толковали об этом писце, а сегодня ты опять ко мне  пристала! — И мистер Брасс осклабился, не вынимая пера изо рта — ни дать  ни взять клейнод на дворянском гербе. — Я-то тут при чем?    

— Мне  ясно одно, — сказала мисс Салли, сухо улыбаясь, ибо ей ничто не доставляло  такого удовольствия, как злить брата. — Если все твои клиенты будут  навязывать нам своих писцов, хотим мы этого или нет, тогда закрывай свою  контору, выходи из сословия и садись в долговую тюрьму. — А много у нас  таких клиентов, как он? — сказал Брасс, — Говори! Много у нас таких  клиентов?    

— Таких  красавцев?    

— Красавцев! —  презрительно фыркнул Самсон Брасс и, схватив со стола счетоводную книгу, начал  быстро листать ее. — Вот смотри: Дэниел Квилп, эсквайр… Дэниел Квилп,  эсквайр… Дэниел Квилп, эсквайр — чуть не па каждой странице! Что же нам,  по-твоему, делать? Взять писца, которого он рекомендует — «драгоценный,  говорит, для вас человек», или лишиться всего этого, а?    

Не  удостоив его ответом, мисс Салли только улыбнулась и снова принялась за работу.    

— Я,  конечно, понимаю, чего ты бесишься, — заговорил Брасс после небольшой  паузы. — Боишься, что нельзя будет по-прежнему совать свой нос в дела?  Думаешь, я не вижу тебя насквозь?    

— Думаю,  что без моей помощи ты долго не протянешь, — хладнокровно ответила мисс  Брасс. — Не будь дураком, Сэмми, и не выводи меня из терпения. Лучше  кончай поскорей работу.    

Самсон  Брасс, который в глубине души побаивался сестрицы, нагнулся над столом и в  полном молчании выслушал ее дальнейшие слова.    

— Если  бы мне не захотелось брать этого писца, я бы его и на порог не пустила. Ты  прекрасно это знаешь, так что не болтай глупостей.    

Мистер  Брасс принял заявление сестры с полной покорностью и только пробормотал себе  под нос, что он таких шуток не любит и что мисс Салли была бы «совсем  молодцом», когда бы перестала изводить его. Презрев столь лестный комплимент,  мисс Салли заметила, что это занятие доставляет ей удовольствие, отказываться  от которого она не намерена. И так как мистер Брасс не изъявил желания  продолжать беседу, оба они прилежно заскрипели перьями, прекратив свой спор.    

Так  прошло несколько минут; и вдруг кто-то загородив им с улицы свет, падавший из  окна. Мистер Брасс и мисс Салли только успели повернуться в ту сторону, как  чья-то рука ловко опустила верхнюю раму и в окно просунулась голова Квилпа,  забравшегося на наружный подоконник.    

— Эй  — крикнул он, приподымаясь на цыпочках и заглядывая в комнату. — Есть кто  дома? Эй, ты, Сэмми, крапивное семя! Откликнись, сатанинское отродье!    

— Ха-ха-ха! —  залился стряпчий в припадке деланного восторга. — Прелестно, сэр! Просто  прелестно! Нет, какой он оригинал! Юмор из него так и брызжет!    

— Неужто  это моя Салли? — проскрипел Квилп, умильно воззрившись на очаровательную  мисс Брасс. — Неужто это сама Фемида, только без повязки на глазах и без  меча и весов? Неужто это твердыня закона? Неужто это она — пресвятая дева  бевис-марксская?    

— Какой  поток остроумия! — снова вскричал Брасс. — Клянусь богом, это что-то  сверхъестественное!    

— Отоприте  дверь! — сказал Квилп. — Я привел его. Это не писец, а золото, Брасс,  это козырной туз, это редкостная находка! Скорей отпирайте дверь! Может быть,  тут по соседству есть другой стряпчий? Тогда берегитесь! Выглянет он на улицу и  сцапает чудо-писца у вас из-под носа!    

Потеря  сокровища — даже если бы его переманил к себе конкурент — вряд ли разбила бы  сердце мистера Брасса, однако он с подчеркнутой поспешностью ринулся к двери и  впустил в комнату своего клиента, который вел за руку — кого бы вы  думали? — мистера Ричарда Свивеллера.    

— Вот  она! — с порога воскликнул Квилп, страдальчески изогнув брови при виде  мисс Салли. — Вот женщина, которой следовало бы стать моей супругой. Вот  она, прелестная Сара, та, что наделена всеми достоинствами, свойственными ее  полу, и ни одной из присущих ему слабостей. О Салли! Салли!    

Но эти  любовные излияния исторгли из уст очаровательной мисс Брасс лишь короткое: «Да  ну вас!» — Какая она жестокая! Брр! От-брасс-ывает от себя всех поклонников!  Пора, пора ей изменить фамилию!    

— Перестаньте,  мистер Квилп, — с угрюмой усмешкой осадила его мисс Салли. — Удивляюсь,  как вам не стыдно молоть такой вздор в присутствии незнакомого нам молодого  человека!    

— Незнакомый  молодой человек поймет, какие чувства охватили меня, — сказал мистер  Квилп, подталкивая Дика Свивеллера вперед. — Он сам легко поддается  женским чарам. Это мистер Свивеллер — мой закадычный друг, джентльмен с  блестящими видами на будущее, который, со свойственной молодежи  неосмотрительностью, несколько запутал свои дела и потому готов на время  удовольствоваться скромной должностью писца — скромной, но при данных  обстоятельствах весьма завидной. Какая здесь восхитительная атмосфера!    

Если  мистер Квилп выражался иносказательно и намекал, что воздух, которым дышит мисс  Салли Брасс, напоен чистотой и свежестью, исходящей от этого прелестного  существа, у него, вероятно, имелись на то веские основания. Если же он говорил  о здешней атмосфере в прямом смысле, ему нельзя отказать в некотором  своеобразии вкусов, так как атмосфера в конторе мистера Брасса была на редкость  спертая, затхлая и помимо частенько сдабривающих ее ароматов подержанного  платья, которым торгуют на Дьюкс-Плейсе и у Собачьей канавы, говорила о наличии  здесь мышей, крыс и плесени. Мистер Свивеллер, очевидно, не нашел в ней ничего  восхитительного, так как он несколько раз повел носом и недоверчиво посмотрел  на ухмыляющегося карлика.    

— Познав  на собственном опыте первую заповедь земледельца: что посеешь, то и  пожнешь, — продолжал Квилп, — мистер Свивеллер благоразумно решил,  что лучше глодать корочку, чем сидеть вовсе без хлеба. Кроме того, ему хочется  быть подальше от греха, вследствие чего он и принимает предложение вашего  брата, мисс Салли. Брасс, мистер Свивеллер весь к вашим услугам!    

— Очень  рад, сэр! — сказал мистер Брасс. — Чрезвычайно рад. Мистер Свивеллер,  сэр, поистине счастливец, если он пользуется вашей дружбой. Вы должны  гордиться, сэр, своей дружбой с мистером Квилпом.    

Дик  признался, что друзья никогда его не забывают, коль льется за столом вино, и  присовокупил к этому свое излюбленное изречение о крыльях дружбы, не роняющих  ни перышка, — но все это как-то вяло, без души, ибо его умственные  способности были целиком поглощены созерцанием мисс Салли Брасс, за которой он  следил растерянным и унылым взглядом, доставляя этим величайшее удовольствие  наблюдательному карлику. Что же касается божественной мисс Салли, то она деловито,  по-мужски, потерла руки и, заложив перо за ухо, несколько раз прошлась по  комнате.    

— Следовательно, —  сказал карлик, круто поворачиваясь к своему ученому другу, — мистер  Свивеллер может сразу же приступить к исполнению своих обязанностей? Сегодня  как раз понедельник.    

— Разумеется,  сэр, разумеется! Пусть приступает, — ответил Брасс.    

— Мисс  Салли будет обучать его законоведению, преподаст ему эту увлекательную  науку, — сказал Квилп. — Она будет его наставницей, его другом,  товарищем, заменит ему Блэкстона[54],  Литлтона с комментариями Кука[55],  а также «Лучшее руководство для начинающих адвокатов».    

— Какое  красноречие! — самозабвенно пробормотал Брасс, засунув руки в карманы и  устремив взгляд на крыши домов через улицу. — Слова так и льются у него из  уст! Это просто изумительно!    

— В  обществе мисс Салли и за изучением прелестных юридических фикций дни мистера Свивеллера  будут лететь, как минуты. Знакомство с очаровательными господами Доу и Роу[56], которые  могли родиться только в воображении поэта, откроет перед ним новый,  неизведанный мир, обогатит его ум, облагородит его сердце.    

— Изумительно!  Изумительно! Просто и-зу-мительно! — воскликнул Брасс. — Слушаю и  наслаждаюсь!    

— А  где вы посадите мистера Свивеллера? — спросил Квилп, оглядываясь по  сторонам.    

— Придется  купить еще одну табуретку, сэр, — ответил Брасс. — Мы не  рассчитывали, что здесь будет заниматься третий человек, пока вы, со  свойственной вам любезностью, не порекомендовали нам этого джентльмена, а  обстановка у нас не ахти какая богатая. Надо поискать в лавках подержанную  табуретку, сэр. А тем временем мистер Свивеллер займет мое место, поскольку я  ухожу на все утро, и соблаговолит переписать для пробы вот этот исполнительный  лист.    

— Проводите  меня, — сказал Квилп. — Нам с вами надо кое о чем поговорить. Есть у  вас время?    

— Есть  ли у меня время, чтобы побыть в вашем обществе, сэр? Вы смеетесь, сэр, вы  просто смеетесь надо мной! — ответил стряпчий, надевая шляпу. — Я  готов, сэр, готов! Как же я должен быть занят, чтобы у меня не хватило времени  на прогулку с вами! Не каждому выпадает счастье наслаждаться беседой с мистером  Квилпом!    

Карлик  бросил насмешливый взгляд на своего бесстыжего друга, сухо кашлянул и  повернулся к мисс Салли. Весьма галантно расшаркавшись перед ней, на что она  ответила по-джентльменски сдержанно, он кивнул Дику Свивеллеру и удалился  вместе со стряпчим.    

Дик в  полном оцепенении стоял у стола, глядя во все глаза на обворожительную Салли,  точно это был невесть какой диковинный зверь, а карлик, очутившись на улице,  снова забрался на подоконник, ощерил зубы и заглянул в контору, как в клетку.  Дик посмотрел в ту сторону, но, вероятно, не узнал Квилпа и после его  исчезновения еще долго стоял как вкопанный, ничего другого перед собой не видя  и ни о ком другом не думая, кроме мисс Салли Брасс.    

Однако  мисс Салли, углубившаяся в подведение счета клиенту, не обращала ни малейшего  внимания на Дика и работала как паровик, с явным удовольствием выводя скрипучим  пером столбики цифр. А Дик, совершенно ошалелый, торчал у стола, разглядывая то  ее зеленое платье, то головной убор из коричневого газа, то физиономию, то  бегающее по бумаге перо и спрашивал сам себя, каким образом его угораздило  очутиться в столь близком соседстве с этим чудовищем — не сон ли это, за  которым последует пробуждение? Наконец он испустил вздох и начал медленно  снимать сюртук.    

Мистер  Свивеллер снял сюртук, старательно сложил его, не сводя глаз с мисс Салли,  потом надел синюю куртку с двумя рядами золотых пуговиц, которую в свое время  он заказал на предмет речных экскурсий, а с сегодняшнего утра перевел на  положение служебной одежды, и, все так же упорно глядя на мисс Салли, молча  рухнул на табуретку мистера Брасса. Тут на него снова нашел столбняк, и,  подперев подбородок ладонью, он так выпучил глаза, что казалось, ему уже  никогда больше не закрыть их.    

Спустя  некоторое время почти ослепший Дик отвел взгляд от прелестного существа, повергшего  его в такое изумление, полистал бумаги, которые ему надо было переписать,  обмакнул перо в чернильницу и, постепенно собравшись с духом, приступил к  работе. Но ему не пришлось написать и десяти слов, ибо, потянувшись к  чернильнице, он ненароком поднял голову и снова увидел немыслимую коричневую  наколку, зеленое платье — короче говоря, мисс Салли во всей ее прелести, и на сей  раз она произвела на него еще более ошеломляющее впечатление.    

Это  повторялось так часто, что под конец мистер Свивеллер почувствовал себя во  власти какого-то странного наваждения — ему вдруг до смерти захотелось  уничтожить эту Салли Брасс; его подмывало сорвать с нее головной убор и  посмотреть, хороша ли она будет простоволосая. На столе лежала длинная линейка  — очень длинная отполированная черная линейка. Мистер Свивеллер взял ее и  почесал ею нос.    

Переход  от почесывания носа к покачиванию линейкой над столом и применению ее в  качестве томагавка, то и дело рассекавшего воздух, произошел как-то сам собой,  совершенно незаметно. Иной раз линейка пролетала совсем близко от головы мисс  Салли; фестончатую кромку газа вздымало ветром, — еще немного, и коричневая  наколка очутилась бы на полу, но ничего не подозревающая девица продолжала  спокойно строчить и ни разу не подняла глаз на мистера Свивеллера.    

Какое же  это принесло ему облегчение! Приятно было, написав через силу несколько слов и  дойдя чуть ли не до умопомешательства, схватить линейку, замахнуться ею над  коричневым головным убором и знать, что при желании его можно сбить долой!  Приятно было, отдергивая руку в минуту опасности, крепко почесывать линейкой  нос, а потом вознаграждать себя еще более свирепыми взмахами, как только  выяснялось, что мисс Салли и не думает поднимать глаза от своей писанины.  Благодаря этим упражнениям мистер Свивеллер постепенно успокоил свои  взволнованные чувства; он уже не так часто и не так яростно взмахивал линейкой  и, наконец, мог писать по пять-шесть строчек подряд, не прибегая к ее помощи,  что было для него огромной победой над самим собой.    

 Глава XXXIV    

     

По  прошествии некоторого времени, а именно после двухчасового сидения за столом,  мисс Брасс закончила работу, — в знак чего она вытерла перо о свое зеленое  платье и взяла понюшку табаку из маленькой круглой табакерки, которая хранилась  у нее в кармане. Освежившись таким образом, эта девица поднялась с табуретки,  перевязала бумаги по всей форме красным шнурком, сунула сверток под мышку и  вышла из конторы.    

Мистер  Свивеллер только успел вскочить с места и отколоть коленце-другое неистовой  жиги от радости, что его оставили одного, как вдруг дверь отворилась и из-за  нее высунулась голова мисс Салли.    

— Я  ухожу, — сообщила она.    

— Хорошо,  сударыня, — сказал Дик. «И, сделайте одолжение, не спешите из-за меня домой», —  добавил он мысленно.    

— Если  кто-нибудь придет по делу, спросите, что передать, а самого стряпчего, мол, нет  дома. Поняли?    

— Понял,  сударыня, — ответил Дик.    

— Я  ненадолго, — сказала мисс Брасс напоследок.    

— Прискорбно  это слышать, сударыня, — воскликнул Дик, когда она затворила за собой  дверь. — Надеюсь, что у вас получится какая-нибудь непредвиденная  задержка. Если вы ухитритесь попасть под колеса, сударыня, не причинив себе серьезного  увечья, тем лучше.    

Высказав  от всего сердца это благожелательное напутствие, мистер Свивеллер сел в кресло  для клиентов и погрузился в глубокое раздумье, потом прошелся несколько раз по  комнате и снова упал в кресло.    

— Итак,  я состою в должности писца при мистере Брассе! — воскликнул Дик. —  Служу писцом у Брасса да? И у сестрицы Брасса — у этого дракона в юбке? Хорошо,  очень хорошо! Что же со мной приключится дальше? Может, меня ждет участь  каторжника, и я буду слоняться по адмиралтейским складам в войлочной шляпе, в  серой куртке с аккуратно вышитым на ней номером и с орденом Подвязки на  щиколотке[57],  под который придется подсовывать платочек, чтобы не натирало ногу? Значит, быть  мне каторжником? А может, и этого недостаточно и готовится что-нибудь похуже?  Впрочем, не стесняйтесь, поступайте по собственному усмотрению.    

Так как  мистер Свивеллер восклицал это, находясь в полном одиночестве, следует  полагать, что он взывал к своей судьбе или к своей несчастной доле, которым,  как мы знаем, частенько приходится выслушивать от попавших в неприятное  положение героев такие вот иронически-горькие попреки. Это тем более вероятно,  что мистер Свивеллер говорил, глядя в потолок — обычное местопребывание  вышеупомянутых бесплотных особ, за исключением тех случаев, когда дело  происходит на театральных подмостках, где им положено обитать в самой  сердцевине люстры.    

— Квилп  предлагает мне это место и говорит, что оно наверняка будет за мной, —  после глубокомысленной паузы продолжал Дик, отсчитывая на пальцах все  обстоятельства своей теперешней жизни. — Фред, который раньше и слышать бы  не захотел о чем-либо подобном, к моему величайшему удивлению поддерживает  Квилпа и настаивает на том же самом, — удар номер один. Моя тетушка  прекращает высылку денег и уведомляет меня нежным письмецом из своего  захолустья, что она составила новое завещание, в котором обо мне не упомянуто  ни единым словом, — удар номер два. Полное отсутствие денег, отсутствие  кредита, подвох со стороны Фреда, который вдруг остепенился; требование  освободить квартиру — удары номер три, четыре, пять и шесть. Когда на человека  обрушивается сразу столько ударов, он уже ни за что не отвечает. Человек сам  себя не швырнет в грязь, а если его швырнет в грязь судьба, ее дело снова  поставить свою жертву на ноги. Моя судьба навлекла на себя немало хлопот, ну и  прекрасно! Я умываю руки и назло ей устроюсь здесь как дома. Так что пусть  продолжает в том же духе. — Тут мистер Свивеллер многозначительно кивнул и  отвел взгляд от потолка. — А там посмотрим, кто из нас сдастся первый.    

Придя к  столь глубокомысленному выводу, знакомому нам по некоторым системам нравственной  философии, мистер Свивеллер перестал думать о своем падении и, стряхнув с себя  унылость, принял весьма непринужденный вид, подобающий таким безответственным  личностям, как писцы.    

Чтобы  окончательно успокоиться и овладеть собой, он приступил к более тщательному  осмотру конторы, на что до сих пор у него не было времени: заглянул в картонку  из-под парика, в книги, в чернильницу, развязал одну за другой все связки бумаг  и перелистал их; вырезал на столе несколько вензелей острым перочинным ножом  мистера Брасса и расписался с внутренней стороны угольного ведерка. Утвердив  себя таким образом в должности писца, мистер Свивеллер распахнул окно, развалился  в небрежной позе на подоконнике и пролежал там до тех пор, пока на улице не  появился мальчик из пивной. Дик приказал ему поставить поднос на тротуар,  остановил свой выбор на кружке легкого портера, тут же выпил его и произвел  полный расчет, чтобы немедленно положить начало будущему кредиту. Потом в  контору забегало трое-четверо посыльных от троих-четверык стряпчих одного  пошиба с Брассом, и мистер Свивеллер принимал и отпускал их с такой же  серьезностью, какую мог бы выказать клоун в подобного рода пантомиме. Когда же  с посетителями было покончено, он снова уселся на табуретку и, весело  посвистывая, начал набрасывать пером карикатуры на мисс Брасс.    

Мистер  Свивеллер был все еще погружен в рисование, когда к дому Брасса подъехал чей-то  экипаж и вслед за тем послышался громкий стук дверного молотка. Поскольку  мистер Свивеллер считал себя обязанным отвечать только на звонки в контору, он  преспокойно продолжал рисовать, хотя у него и имелись подозрения, что в доме  никого больше нет.    

Но это  было не так, ибо после повторного и еще более нетерпеливого стука входную дверь  отперли, и кто-то, тяжело ступая, поднялся в комнату над конторой. Мистер  Свивеллер уже начал подумывать, нет ли в доме второй мисс Брасс — двойняшки  дракона, как вдруг к нему постучались.    

— Войдите! —  крикнул Дик. — К чему такие церемонии! Если посетители будут валить ко мне  валом, я туг совсем запутаюсь. Прошу!    

— Пожалуйста,  будьте так добры, — послышался чей-то тоненький голосок совсем низко от  пола, — покажите ему комнату.    

Дик  перегнулся через стол и узрел маленькую девочку в стоптанных башмаках и в  грязном глухом переднике, который оставлял на виду только ее лицо и ступни. С  равным успехом эту девочку можно было бы одеть и в футляр от скрипки.    

— Ты  кто такая? — спросил Дик. Но в ответ снова послышалось: — Пожалуйста,  будьте так добры, покажите ему комнату!    

До чего  же эта девочка была старообразная, и лицом и манерами! Судя по всему, ее  запрягли в работу прямо с колыбели. Она боялась Дика в той же мере, в какой Дик  дивился, глядя на нее.    

— Я  тут совершенно ни при чем, — сказал он. — Попроси его зайти попозже.    

— Нет,  пожалуйста, будьте так добры, покажите ему комнату! — в третий раз  повторила девочка. — Восемнадцать шиллингов в неделю, белье и посуда наши,  чистка сапог и платья особо, камин в зимнее время восемь пенсов в день.    

— Вот  и покажи сама. Ты ведь все знаешь, — сказал Дик.    

— Мисс  Салли мне не велела, она говорит, жильцы увидят, какая я маленькая, и решат,  что услуги будут плохие.    

— Сразу  не увидят, так потом увидят!    

— Э-э!  А за две недели вперед? — сказала девочка, бросив на Дика хитренький  взгляд. — Уж если кто устроился на квартире, так неохота будет съезжать на  другой день!    

— Чудно! —  пробормотал Дик, вставая. — А ты все-таки за кого здесь — за кухарку, что  ли?    

— Да  я и за кухарку, — ответила девочка, — и за горничную и всю работу по  дому делаю.    

«Самая  грязная работа, наверно, приходится на долю Брасса, дракона и на мою», —  подумал Дик. Он мог бы долго размышлять на эту тему, борясь с одолевающими его  сомнениями, но девочка снова повторила свою просьбу, а загадочные глухие стуки  в коридоре и на лестнице явно свидетельствовали о том, что претендент на  комнату испытывает нетерпение. Тогда Ричард Свивеллер сунул по перу за оба уха,  третье взял в зубы, в доказательство значительности своей персоны и крайней занятости,  и поспешил наверх, вести переговоры с одиноким джентльменом.    

К его  удивлению, глухие стуки объяснялись тем, что на второй этаж втаскивали сундук  одинокого джентльмена, страшно тяжелый и чуть ли не в два раза шире лестницы,  вследствие чего одинокому джентльмену и возчику, старавшимся соединенными  усилиями поднять его по крутым ступенькам, приходилось нелегко. Они толкались,  притискивали друг друга к перилам и так и сяк бились над сундуком, который то и  дело застревал под самыми невероятными углами, и, следовательно, опередить их  на лестнице было невозможно. Поэтому Ричард Свивеллер медленно поднимался  следом за ними и на каждой ступеньке громко высказывал свое возмущение по  поводу того, что неизвестные люди берут штурмом дом мистера Самсона Брасса.    

Одинокий  джентльмен не удостоил ни словом эти протесты, а когда сундук, наконец, втащили  в комнату, сел на него и вытер лицо и лысину носовым платком. Ему стало жарко,  и это не удивительно, так как, не говоря о возне с сундуком, одет он был  по-зимнему, хотя термометр показывал в тот день двадцать семь градусов в тени.    

— Я  полагаю, сэр, — сказал Ричард Свивеллер, вынув перо изо рта, — что вы  желаете осмотреть помещение? Комната прекрасная, сэр. Она находится в двух  минутах ходьбы от… от ближайшего угла, и из ее окон открывается широкий вид на…  на противоположную сторону улицы. Тут же по соседству, сэр, торгуют  великолепным портером, а всех других преимуществ просто не перечислишь.    

— Сколько? —  спросил одинокий джентльмен.    

— Фунт  стерлингов в неделю, — ответил Дик, накинув два шиллинга по собственному  почину.    

— Комната  за мной.    

— Чистка  сапог и платья особо, — сказал Дик. — Камин в зимнее время…    

— Ладно,  ладно!    

— Двухнедельный  задаток…    

— Двухнедельный? —  сердито крикнул одинокий джентльмен, оглядывая его с головы до ног. —  Двухгодичный! Я поселюсь здесь на два года. Получайте пока десять фунтов. И  дело с концом.    

— Стойте! —  начал было Дик. — Я, собственно, не Брасс, а…    

— И  я не Брасс. Ну и что же из этого?    

— Брасс  — фамилия домовладельца.    

— С  чем его и поздравляю, — сказал одинокий джентльмен, — Извозчик,  можете уходить. Вы тоже, сэр.    

Мистера  Свивеллера так огорошила бесцеремонность и скоропалительность одинокого  джентльмена, что он вытаращил на него глаза, почти как на мисс Салли утром. Но  одинокий джентльмен, нисколько не смутившись этим, преспокойно размотал шарф на  шее и снял сапоги. Освободившись от этих обременительных предметов туалета, он  начал раздеваться дальше и аккуратно, вещь за вещью, складывать платье на  сундук. Потом спустил штору на окне, задернул занавески у кровати, завел часы и  не спеша, соблюдая размеренность в каждом движении, улегся в постель.    

— Снимите  билетик с двери, — сказал он напоследок, просунув голову между  занавесками. — И чтобы меня никто не беспокоил, пока я сам не позвоню.    

Вслед за  этим занавески сомкнулись, и из-за них тут же послышался храп.    

— Ну  и дом! Сплошная чертовщина! — воскликнул мистер Свивеллер, входя в контору  с билетиком в рудах. — Драконы в юбке вершат всеми делами, ведут себя, как  заправские стряпчие. Кухарки трех футов росту выскакивают откуда ни возьмись,  точно из-под земли. Незнакомцы вламываются в дом и ложатся спать среди бела  дня, будто так и надо! Если он принадлежит к тем загадочным личностям, о  которых то и дело приходится слышать, и заснет непробудным сном года на два,  хорошенькое у меня будет положеньице! Впрочем, что поделаешь — судьба! Надеюсь,  Брасс останется доволен. А нет — тем хуже. Я тут ни при чем. Мое дело сторона.    

 Глава XXXV    

     

Вернувшись  домой, мистер Брасс весьма благосклонно и с удовольствием выслушал доклад  своего писца и тут же осведомился о билете в десять фунтов стерлингов, который  после тщательного осмотра оказался настоящим кредитным билетом, выпущенным  Английским банком[58],  что окончательно привело его в прекрасное расположение духа. Под конец он так  разошелся, что в порыве чувств пригласил мистера Свивеллера распить с ним чашу  пунша, назначив для этого тот отдаленный и отличающийся некоторой неясностью  срок, который обычно определяется словами «как-нибудь на днях», и рассыпался  перед Диком в комплиментах по поводу его необыкновенной деловитости,  выяснившейся в первый же день службы.    

Мистер  Брасс руководствовался в своей жизни тем принципом, что комплименты, не требуя  никаких затрат, так сказать, смазывают язык, а поскольку, по его мнению, во рту  у служителя Фемиды этот полезный орган должен был ходить легко и плавно, ни в  коем разе не покрываясь ржавчиной и не поскрипывая на шарнирах, то он  пользовался каждым удобным случаем, чтобы практиковаться в высокопарных и  льстивых речах. Будем справедливы — язык у мистера Брасса был хорошо подвешен,  хотя привычная этому джентльмену слащавость нисколько не отражалась на его  топорной, отталкивающей физиономии, которая не так-то легко поддавалась смазке.  Хмуро опровергая его словоизвержения, она как бы служила некиим сигнальным  буем, поставленным самой природой в виде предостережения тем, кто ведет свой  корабль среди мелей и бурунов Жизни или в опасном архипелаге Закона, и  возвещала, что здесь не место пытать свое счастье и судьбу.    

Мистер  Брасс попеременно то осыпал своего писца похвалами, то рассматривал кредитный билет,  но мисс Салли взирала на Дика весьма сухо и даже неодобрительно, ибо, привыкнув  устремлять свои природные способности и деловую сметку главным образом на то,  как бы где урвать побольше, она досадовала на одинокого джентльмена, слишком  дешево снявшего комнату, и говорила, что, если уж этому человеку так захотелось  поселиться у них, с него следовало бы спросить вдвое, а то и втрое, и чем  больше бы он торговался, тем решительнее должен был мистер Свивеллер стоять на  своем.    

Однако  похвалы мистера Брасса и недовольство мисс Салли не произвели ни малейшего впечатления  на Ричарда Свивеллера, ибо, переложив всю ответственность как за этот, так и за  дальнейшие свои поступки и действия на судьбу, он окончательно махнул на все  рукой и успокоился, готовый претерпеть любые несчастия и с философским  равнодушием принять любые блага, которые могли ждать его впереди.    

— С  добрым утром, мистер Ричард, — сказал Брасс на другой день после  поступления Свивеллера на службу. — Салли разыскала вам подержанную  табуретку в Уайтчепле[59].  Вот у кого поучиться покупать все по дешевке, мистер Ричард! Прекрасная  табуретка, сэр! Поверьте моему слову.    

— Мне  на нее что-то и смотреть не хочется, — сказал Дик.    

— А  вы не смотрите, а садитесь, — возразил мистер Брасс. — Салли купила  эту табуретку на улице возле больницы. Она стояла там месяца два и несколько  запылилась и порыжела на солнце — вот и все.    

— Надо  надеяться, я не заражусь от нее лихорадкой или какой-нибудь другой  гадостью, — сказал Дик, с недовольным видом усаживаясь между мистером  Самсоном и целомудренной Салли. — Хромает, одна ножка длиннее.    

— Ну  что ж, лишек пойдет на дрова, сэр! — воскликнул Брасс. — Ха-ха-ха!  Тут тебе и табуретка, тут и дрова, сэр! Вот что значит посылать за покупками  мою сестрицу! Верьте моему слову, мистер Ричард, мисс Брасс…    

— Замолчишь  ты или нет! — осадил стряпчего очаровательный предмет его  восторгов. — Попробуй тут заниматься делом под такую болтовню!    

— Ну  и фрукт у меня сестрица! — воскликнул стряпчий. — То сама рада  поболтать, а то вдруг работать ей приспичило. Вот поди угадай, в каком она  настроении!    

— Сейчас  у меня настроение деловое, — сказала мисс Салли, — так что прошу мне  не мешать. И его тоже не отвлекай. — Мисс Салли ткнула пером в сторону  Ричарда. — Он и без того не слишком старается.    

Мистеру  Брассу, вероятно, очень хотелось огрызнуться, но благоразумие, а может быть, трусость  одержала в нем верх над злобой, и он только пробормотал что-то насчет  «наглецов» и «прохвостов», ни к кому, в частности, не адресуясь и употребляя  эти термины в связи с какими-то отвлеченными идеями, возникшими у него в мозгу.  Вслед за тем все трое заскрипели перьями и писали долго, храня молчание, такое  тягостное, что мистер Свивеллер (который не мог обходиться без развлечений), то  и дело клюя носом, с закрытыми глазами выводил на бумаге какие-то странные  слова, составленные из несуществующих букв, как вдруг мисс Салли нарушила  царившую в конторе скуку, шумно втянув носом понюшку табаку из маленькой  табакерки и заметив во всеуслышанье, что мистер Ричард Свивеллер «наделал дел».    

— Каких  дел, сударыня? — спросил Ричард.    

— Вы  разве не знаете, — сказала мисс Брасс, — что жилец все еще не  вставал, что его не видно и не слышно с тех пор, как он лег спать вчера днем?    

— Ну  что ж, сударыня, — ответил Дик, — почему бы ему не выспаться как  следует в тишине и покое за свои десять фунтов?    

— Я  начинаю подумывать, что он никогда не проснется, — сказала мисс Салли.    

— Странно, —  проговорил Брасс, откладывая перо в сторону, — очень странно! Мистер  Ричард, если этого джентльмена найдут повесившимся на спинке кровати или с ним  случится какая-нибудь другая неприятность в том же роде, вы не забудете, мистер  Ричард, что десять фунтов были даны вам в счет квартирной платы за два года? Я  надеюсь, вы все помните, мистер Ричард? Советую вам записать это, потому что  вас могут вызвать для дачи свидетельских показаний.    

Мистер  Свивеллер взял большой лист писчей бумаги и с чрезвычайно сосредоточенным видом  начал писать, что-то очень мелким почерком в верхнем его уголке.    

— Меры  предосторожности никогда не бывают лишними, — продолжал Брасс. —  Кругом совершается столько злодейств, столько ужасных злодейств! А этот  джентльмен ничего не говорил о… Впрочем, об этом после, сэр. Сначала кончите  свою запись.    

Дик  кончил и протянул бумагу Брассу, который, не усидев на месте, ходил взад и  вперед по комнате.    

— Ах,  это ваша запись? — сказал он, пробегая глазами документ. — Прекрасно!  А теперь, мистер Ричард, будьте любезны вспомнить, не говорил ли этот  джентльмен чего-нибудь еще.    

— Нет.    

— Вы  уверены, мистер Ричард, — торжественно произнес Брасс, — что  джентльмен так-таки ничего больше и не сказал?    

— Ни  черта он не сказал, — ответил Дик.    

— Подумайте  хорошенько, сэр! — настаивал Брасс. — Мое положение, сэр, и моя  принадлежность к почтеннейшему юридическому сословию — первейшему сословию в  нашей стране, сэр, и во всех других странах земного шара и на всех планетах,  которые сияют над нами по ночам и, как предполагается, тоже населены живыми  существами, — моя принадлежность, сэр, к этому почтеннейшему сословию не  позволяет мне задавать вам наводящие вопросы, когда речь идет о столь серьезном  и столь деликатном деле. Итак, сэр, будьте любезны вспомнить, не говорил ли  джентльмен, которому вы сдали вчера днем комнату во втором этаже и который  привез с собой сундук с имуществом — сундук с имуществом! — не говорил ли  вам этот джентльмен что-нибудь кроме того, о чем упоминается в вашей записке?    

— Ну,  что вы дураком-то прикидываетесь? — сказала мисс Брасс.    

Дик  посмотрел на нее, потом на Брасса, потом опять на нее и все таки сказал: «Нет,  ничего не говорил».    

— Фу  ты, черт побери! Какой вы непонятливый, мистер Ричард! — воскликнул Брасс  и даже улыбнулся. — Ну, наконец, говорил он что-нибудь о своем имуществе?    

— Вот  именно! — сказала мисс Салли, кивнув брату.    

— Не  говорил ли он, например, — пояснил Брасс умильным, сладеньким  голоском, — заметьте, я ничего не утверждаю, а просто спрашиваю, чтобы  восстановить у вас в памяти слова этого джентльмена, — не говорил ли он,  например, что у него никого нет в Лондоне, что он не имеет ни охоты, ни  возможности предъявлять нам чьи-либо рекомендации, хотя мы и вправе требовать  таковые, и не выражал ли твердого желания на случай какого-нибудь несчастья с  ним, чтобы его имущество, находящееся здесь, в этом доме, перешло в мою  собственность в виде слабого вознаграждения за понесенные мною хлопоты и  неприятности?.. Одним словом, — заключил Брасс совсем уж умильным и  сладеньким тоном, — согласились ли вы сдать ему комнату, действуя в  качестве моего доверенного лица, на таких именно условиях?    

— Конечно,  нет, — ответил Дик.    

— В  таком случае, мистер Ричард, — сказал Брасс, метнув на него презрительный  и укоризненный взгляд, — вы ошиблись в выборе профессии и стряпчего из вас  не получится.    

— Сколько  бы вы ни прожили на свете — хоть тысячу лет, — добавила мисс Салли. После  чего братец и сестрица, шумно потянув носом, угостились табаком из маленькой  табакерки и погрузились в мрачное раздумье.    

В  дальнейшем ничего особенного не произошло до самого обеда, который полагался  мистеру Свивеллеру в три часа, а томил его ожиданием будто все три недели. С  первым боем часов новый писец исчез. С последним боем, ровно в пять, он  появился снова, и контора, словно по волшебству, наполнилась благоуханием джина  с лимонной цедрой.    

— Мистер  Ричард, — сказал Брасс. — Этот человек все еще не вставал. Разбудить  его немыслимо. Что делать?    

— По-моему,  пусть выспится, — ответил Дик.    

— Выспится! —  воскликнул Брасс. — Да ведь он спит двадцать шесть часов подряд! Мы двигали  у него над головой комоды, мы стучали молотком в наружную дверь, мы заставили  служанку несколько раз свалиться с лестницы (она щуплая, ей ничего не  сделается), но он так и не проснулся.    

— А  что, если подставить стремянку, — сказал Дик, и залезть в окно?    

— Там  дверь — все равно ничего не увидишь, а кроме того, среди соседей начнется  брожение умов, — возразил Брасс.    

— А  если вылезти на крышу и спуститься вниз по дымоходу?    

— Мысль  сама по себе прекрасная, — согласился Брасс, — и если бы нашелся… —  тут он в упор посмотрел на мистера Свивеллера, — если б нашелся такой  обязательный, милый и великодушный человек, который взял бы на себя… Я думаю,  это совсем не так неприятно, как кажется.    

Дик  предложил этот план в надежде на то, что выполнение его падет на долю мисс  Салли. Поскольку он промолчал, прикинувшись, будто не понимает намека, мистеру  Брассу не осталось ничего другого, как предложить подняться наверх всем вместе  и предпринять последнюю попытку разбудить спящего каким-нибудь более простым  способом, а в случае неудачи пойти на крайние меры. Мистер Свивеллер не стал  возражать и, вооружившись табуретом и длинной линейкой, отправился следом за  хозяином к месту предстоящих военных действий, где мисс Брасс уже отчаянно  звонила в ручной колокольчик, не производя этим ни малейшего впечатления на таинственного  жильца.    

— Вот  его сапоги, мистер Ричард, — сказал Брасс.    

— Ишь  какие, видно с характером! — заметил Ричард Свивеллер. И действительно,  трудно было вообразить себе нечто более солидное и самоуверенное! Эти  тупоносые, с толстыми подошвами сапоги, казалось, силой завладели своим местом  у порога и стояли на полу так твердо, будто в них были всунуты хозяйские ноги.    

— Ничего  не вижу, кроме занавесок у кровати, — сказал Брасс, припав к замочной скважине. —  Что он, крепкого телосложения, мистер Ричард?    

— Весьма, —  ответил Дик.    

— Будет  крайне неприятно, если он вдруг выскочит из комнаты, — сказал  Брасс. — Не загораживайте лестницу. Ему со мной, конечно, не справиться,  но я, как-никак, хозяин дома, а законы гостеприимства священны. Эй! Эй, вы,  там!    

Покуда  мистер Брасс вперял любопытный взор в замочную скважину, окриками стараясь привлечь  внимание жильца, и покуда мисс Брасс трезвонила в колокольчик, мистер Свивеллер  успел взобраться на табуретку, придвинутую вплотную к стене, у самой двери, и,  вытянувшись на ней во весь рост, с тем расчетом, что разъяренный жилец не  заметит его, если выбежит из комнаты, начал отчаянно лупить линейкой по  притолоке. Восторгаясь собственной изобретательностью и веря в надежность своей  позиции, избранной им по примеру тех бесстрашных личностей, что открывают двери  галерки и задних рядов партера в дни битковых сборов, мистер Свивеллер  совершенно заглушил ударами линейки звон колокольчика, и маленькая служанка,  которая стояла на нижней ступени, готовая в любую минуту обратиться в бегство,  заткнула уши, чтобы не оглохнуть на веки вечные.    

И вдруг  в двери щелкнул ключ, и она распахнулась настежь. Маленькая служанка стремглав  бросилась в подвал, мисс Салли шмыгнула к себе в спальню, а не отличавшийся  храбростью мистер Брасс в мгновение ока выбежал на улицу, но, обнаружив, что за  ним не гонятся ни с кочергой, ни с каким-либо другим смертоносным оружием,  перешел на шаг, заложил руки в карманы и засвистал как ни в чем не бывало.    

Между  тем мистер Свивеллер, почти распластавшийся по стене, не без интереса смотрел  сверху, с табуретки, на одинокого джентльмена, который рычал, сыпал страшными  проклятиями на пороге своей комнаты, и, держа по сапогу в каждой руке,  намеревался, видимо, запустить ими наудачу вниз по лестнице. Однако он  почему-то оставил это намерение, ворча повернул назад, в комнату, и вдруг  заметил Ричарда.    

— Это  вы устроили тут такой содом? — спросил одинокий джентльмен.    

— Я  только помогал, сэр, — ответил Дик, не сводя с него глаз и легонько  помахивая линейкой, в знак того, что одинокому джентльмену несдобровать, если  он попытается применить силу.    

— Да  как вы смеете? — вскричал жилец. — А? Вместо ответа Дик осведомился,  приличествует ли порядочным джентльменам такое вот спанье по двадцать шесть  часов подряд и не следует ли им считаться со спокойствием их милейших и  почтеннейших хозяев.    

— А  разве мое спокойствие ничего не значит? — спросил одинокий джентльмен.    

— А  разве их спокойствие ничего не значит, сэр? — отпарировал Дик. — Я не  собираюсь вам угрожать, сэр, ибо угрозы воспрещены законом наравне с  действиями, подлежащими судебному преследованию, но берегитесь! Если это  повторится еще раз, над вами произведут дознание и вас похоронят где-нибудь на  перекрестке двух дорог, не дождавшись вашего пробуждения. Мы, сэр, думали, уж  не скончались ли вы, и просто обезумели от страха, — добавил Дик,  осторожно слезая с табуретки. — Короче говоря, здесь не потерпят, чтобы  одинокие джентльмены спали за двоих, не внося за это дополнительной платы.    

— Вот  как! — воскликнул жилец.    

— Да,  сэр, так-то! — сказал Дик и, положившись на милость судьбы, понес первое,  что ему пришло в голову. — Нельзя извлекать двойную порцию сна из одной  кровати с одной постелью, а если вы намерены и впредь поступать подобным же  образом, извольте платить как за комнату с двуспальным ложем.    

Вместо  того чтобы окончательно рассвирепеть после такой отповеди, жилец широко  улыбнулся и бросил на мистера Свивеллера лукавый взгляд. Лицо у него было  смуглое от загара, а в белом ночном колпаке оно казалось еще смуглее. Судя по  всему, он страдал некоторой раздражительностью, а потому мистер Свивеллер  почувствовал немалое облегчение при виде этой веселой улыбки и, стараясь  поддержать его благодушие, улыбнулся сам.    

В гневе  на то, что ему помешали спать, да еще таким бесцеремонным образом, жилец  сдвинул ночной колпак набекрень. Это придало ему забавно-ухарский вид, и  теперь, когда мистер Свивеллер мог разглядеть своего собеседника как следует,  он был просто очарован им и, чтобы окончательно умилостивить его, выразил  надежду, что джентльмен решил встать и впредь будет вести себя подобающим  образом.    

— Зайди  ко мне, беспутная твоя голова, — ответил ему на это жилец, входя в  комнату.    

Мистер  Свивеллер проследовал за ним, оставив табуретку за дверью, но линейку на всякий  случай прихватил с собой. Он тут же похвалил себя за такую  предусмотрительность, ибо одинокий джентльмен без всяких объяснений запер дверь  на два оборота ключа.    

— Пить  будете? — последовал вопрос.    

Мистер  Свивеллер ответил, что он не так давно утолил мучившую его жажду, но тем не  менее не откажется от «маленькой чарочки», если все нужное для соответствующей  смеси под руками. При обоюдном их молчании жилец достал из своего огромного  сундука нечто подобное маленькому храму, сверкающему серебряными гранями, и  осторожно поставил его на стол.    

Мистер  Свивеллер с интересом наблюдал за каждым движением одинокого джентльмена. В  одно отделеньице этого маленького храма он опустил яйцо, в другое всыпал кофе,  в третье положил кусок сырого мяса, вынутый из жестяной баночки, в четвертое  налил воды. Потом чиркнул фосфорной спичкой и поднес ее к спиртовке под храмом,  потом захлопнул крышки на всех отделениях, потом открыл их, — и тут  оказалось, что какая-то чудесная, невидимая глазу сила поджарила бифштекс,  сварила яйцо, вскипятила кофе — словом, приготовила ему полный завтрак.    

— Вот  вам горячая вода, — сказал жилец с полной невозмутимостью, точно они  сидели на кухне у очага, — вот вам замечательный ром, сахар и дорожный  стакан. Смешайте сами. И поскорее.    

Дик  повиновался, глядя во все глаза то на стоявший на столе маленький храм, который  умел делать все что угодно, то на огромный сундук, который хранил в себе все  что угодно. Жилец же приступил к завтраку с видом человека, привыкшего творить  чудеса и не находившего в этом ничего особенного.    

— Хозяин  дома, кажется, стряпчий? — спросил он. Дик кивнул. Ром был совершенно  сверхъестественный.    

— А  хозяйка — она что такое?    

— Дракон, —  сказал Дик.    

Одинокий  джентльмен нисколько не удивился такому ответу, — то ли потому, что ему  приходилось встречаться со всякими чудесами во время своих странствий, то ли  потому, что он был одинокий джентльмен, — и лишь спросил: — Жена или  сестра?    

— Сестра, —  сказал Дик.    

— Тем  лучше, — сказал одинокий джентльмен. — Значит, он может отделаться от  нее при желании.    

— Я  буду жить как мне угодно, молодой человек, — снова заговорил жилец после  небольшой паузы. — Ложиться когда угодно, вставать когда угодно, приходить  домой когда угодно, уходить когда угодно и не потерплю никаких расспросов и  никакой слежки. Что касается последнего, то все зло в служанках. Но здесь  только одна.    

— И  очень маленькая, — сказал Дик.    

— И  очень маленькая, — повторил жилец. — Следовательно, квартира для меня  подходящая — так?    

— Так, —  сказал Дик.    

— Надо  полагать, акулы? — спросил жилец. Дик кивнул и осушил стакан до дна.    

— Сообщите  им мои условия, — сказал одинокий джентльмен, поднимаясь из-за  стола. — Если они будут надоедать мне, то лишатся хорошего жильца. Если  они разнюхают, что я жилец хороший, этого с них совершенно достаточно. Если  попробуют разнюхивать дальше, я съеду немедленно. Лучше договориться обо всем  этом сразу. До свидания!    

— Прошу  прощенья, сэр, — сказал Дик, останавливаясь на пути к двери, которую жилец  уже хотел распахнуть перед ним. — Когда тот, кто тебя обожает, только имя  оставил свое…[60]    

— Не  понимаю!    

— Имя, —  повторил Дик. — Имя… на случай писем, посылок…    

— Я  ни того, ни другого не получаю, — отрезал жилец.    

— Или  визитов…    

— Ко  мне с визитами не ходят.    

— Если  незнание имени повлечет за собой какие-либо недоразумения, прошу меня не  винить, сэр, — добавил Дик, все еще медля у двери. — О, не кори  певца…    

— Я  никого не собираюсь корить, — сказал жилец, да с такой яростью, что Дик в  мгновение ока очутился на лестнице перед захлопнутой дверью.    

Здесь он  наткнулся на мистера Брасса и мисс Салли, которых только его внезапное  появление заставило оторваться от замочной скважины. Они сразу увлекли его в  контору и потребовали отчета о беседе с жильцом, так как, несмотря на все их  старания, им ничего не удалось подслушать, по причине ссоры из-за первого места  на этом наблюдательном посту — ссоры, которая хоть и ограничилась в силу  необходимости пинками, щипками и немой жестикуляцией, но отняла у них порядочно  времени.    

И мистер  Свивеллер представил им полный отчет совершенно точный во всем, что касалось  характеристики одинокого джентльмена и высказанных им пожеланий, и  поэтически-вольный в части, относящейся к огромному сундуку, который он описал,  скорее увлеченный фантазией, чем преданностью истине, клятвенно заверяя, будто  в нем хранятся все виды самых изысканных напитков и съестных припасов,  известных нашему времени, и будто сундук этот представляет собой некий аппарат,  который приводится в действие часовым механизмом и извлекает из своих недр  решительно все. Кроме того, мистер Свивеллер дал понять, что храм со спиртовкой  за две с четвертью минуты зажарил ростбиф в семь фунтов весом, чему свидетели  его собственные чувства, а именно — зрение и вкус. Каким образом это было  сделано, ему неизвестно, но он хорошо помнит, что одинокому джентльмену стоило  только мигнуть, и вода сразу закипела и забулькала, из чего он (мистер Свивеллер)  заключает, что жилец их какой-нибудь знаменитый фокусник, или химик, или и то и  другое вместе, а следовательно, его пребывание под этой крышей озарит славой  имя Брасса и вызовет новый интерес к истории улицы Бекис-Маркс.    

Мистер  Свивеллер счел нужным умолчать только об одном — а именно, о небольшой чарочке,  которая, последовав по пятам за скромными обеденными возлияниями и отличаясь  крепостью своего содержимого, вызвала в нем легкую лихорадку и заставила его  два-три раза в течение вечера приложиться к другим таким же чарочкам в  ближайшей харчевне.    

 Глава XXXVI    

     

Так как  одинокий джентльмен, уже которую неделю живший под крышей мистера Брасса,  по-прежнему отказывался разговаривать или хотя бы объясняться знаками с самим  стряпчим и его сестрицей и каждый раз избирал своим посредником Ричарда  Свивеллера и так как он оказался жильцом во всех смыслах подходящим — то есть  платил за все вперед, не докучал просьбами, не шумел, рано ложился  спать, — мистер Ричард незаметно приобрел большой вес в доме в качестве  лица, которое имело влияние на таинственного обитателя верхнего этажа и к добру  ли, к худу ли — вступало с ним в переговоры, тогда как никто другой не  осмеливался даже близко к нему подойти.    

Откровенно  говоря, отношения между мистером Свивеллером и одиноким джентльменом были не  слишком-то близкие и не слишком-то поощрялись последним, — но поскольку  Дик еще ни разу не вернулся с этих односложных бесед без того, чтобы не  процитировать такие высказывания безыменного жильца, как: «Свивеллер! Я уверен,  что на вас можно положиться», «Скажу не колеблясь, я к вам очень расположен,  Свивеллер», «Свивеллер, вы мой друг и никогда от меня не отступитесь», а также  много других столь же дружеских и доверительных по тону заявлений, якобы  сделанных одиноким джентльменом по его адресу и служивших главным содержанием  их разговоров, — мистер Брасс и мисс Салли ни минуты не сомневались в силе  влияния мистера Ричарда, слепо веря ему на слово.    

Но,  помимо этой заручки и совершенно независимо от нее, у мистера Свивеллера  имелась и другая, которая обещала быть не менее надежной и значительно  укрепляла его положение в доме Брасса.    

Он  снискал благосклонность мисс Салли Брасс. Да не посмеют зубоскалы, привыкшие глумиться  над женскими чарами, навострить уши в надежде на романтическую повесть, которая  послужит им пищей для насмешек. Нет! Мисс Брасс хоть и была создана для любви,  но сердце ее не ведало, что такое любовь. Привыкнув с детских лет цепляться за  подол Фемиды, сделав с ее помощью первые самостоятельные шаги и не ослабляя с  тех пор своей цепкой хватки, это прелестное существо так и осталось на всю  жизнь питомицей богини правосудия. Еще малюткой Салли славилась уменьем  перенимать походку и манеры судебного пристава и, выступая в его роли,  научилась по всем правилам опускать руку на плечо сверстников и уводить их  будто в долговую тюрьму, поражая зрителей правдоподобием этих сценок. Но что ей  удавалось лучше всего, так это составление описи имущества у кукол с точным  учетом всех столов и стульев. Эти невинные забавы скрашивали и услаждали  последние годы жизни ее вдового родителя — джентльмена в высшей степени  почтенного (друзья, преклонявшиеся перед его житейской мудростью, дали ему  прозвище «Старый Лис»), который всячески поощрял дочку и, предвидя свое скорое  переселение на кладбище у Собачьей канавы, более всего скорбел о том, что она  не сможет выправить бумаги на стряпчего и вступить в это сословие. Обуреваемый  столь нежными и трогательными чувствами. Старый Лис торжественно вверил Салли  заботам своего сына Самсона, рекомендовав ее как бесценную помощницу, и со дня  кончины старичка и по сей день мисс Брасс была верной опорой брату во всех его  делах.    

Не ясно  ли отсюда, что, посвятив себя сызмальства одному занятию и одному попечению,  мисс Брасс соприкасалась с жизнью лишь постольку, поскольку жизнь соприкасалась  с законом, а следовательно, можно ли ждать, чтобы леди со столь возвышенными  запросами была мастерицей по части более изящных и утонченных искусств,  которыми обычно блистают женщины. Совершенства мисс Салли носили характер  мужественный и не выходили из рамок юриспруденции. Они начинались с  деятельности стряпчего и на том же кончались. Служа лишь закону, она пребывала,  так сказать, в законном состоянии невинности души и сердца. Закон был ее  нянькой, — но ведь кривые ноги и всякие другие уродства в детях часто  приписывают неумелому уходу, и если в таком светлом уме могли быть обнаружены  какие-либо нравственные изъяны и выверты, то винить в этом следовало только  няньку мисс Салли Брасс.    

И вот в  жизнь этой леди, как нечто свежее и поднос новизны, какая не снилась ей даже во  сне, ворвался мистер Свивеллер — ворвался и давай распевать веселые песенки,  показывать фокусы с чернильницей и коробочкой облаток, ловить сразу три  апельсина одной рукой, балансировать табуретом на подбородке и перочинным ножом  на носу, а также проделывать сотни других столь же поразительных фортелей, ибо  во время отлучек мистера Брасса подобные развлечения помогали Ричарду  рассеивать томительную скуку своего вынужденного заточения в конторе. Эти  светские таланты, которые мисс Салли обнаружила в новом писце совершенно  случайно, мало-помалу оказали на нее такое действие, что она стада частенько  просить мистера Свивеллера отдохнуть от трудов и поразмяться, невзирая на ее присутствие,  чем мистер Свивеллер охотно пользовался. Таким образом, между ними зародилась  дружба. С течением времени мистер Свивеллер стал, подобно мистеру Брассу,  смотреть на мисс Салли как на своего собрата по профессии. Он обучил ее  таинствам игры в орлянку и в карты — на фрукты, имбирный лимонад, жареную  картошку и даже на скромную чарочку, пригубить которую не отказывалась и она  сама. Он часто подсовывал ей свою порцию переписки, в добавление к ее  собственной, и — чего ж больше! — иной раз вознаграждал ее за это дружеским  похлопываньем по спине и называл «славный малый», «душа-человек» и тому  подобное, а она нисколько не обижалась и выслушивала его комплименты с  благосклонностью.    

Мистеру  Свивеллеру не давало покоя только одно обстоятельство, а именно то, что  маленькая служанка неизменно пребывала где-то в недрах земли, под улицей  Бевис-Маркс, и появлялась на поверхности лишь по звонку одинокого джентльмена и  вскоре немедленно исчезала. Она никогда не выходила наверх, не заглядывала в  контору, не снимала своего заскорузлого передника, видимо никогда не умывалась,  не выглядывала из окон, не выскакивала за дверь подышать чистым воздухом, не  знала ни отдыха, ни развлечений. Ее никто не навещал, о ней никто не говорил, о  ней никто не заботился. Мистер Брасс высказал однажды предположение, будто их  служанка «дитя любви» (а это значило все что угодно, только не «любимое дитя»),  но других сведений о ней Ричарду Свивеллеру так и не удалось собрать.    

«Дракона  спрашивать бесполезно, — думал как-то Дик, созерцая черты мисс Салли  Брасс. — Я подозреваю, что первый же мой вопрос сразу положит конец нашей  дружбе. Между прочим, любопытно, действительно она дракон или ближе к  русалочьей породе? В ней есть что-то чешуйчатое. Но русалки обожают глядеться в  зеркало, что ей совсем ни к чему. И они обычно только и знают что расчесывать  волосы, чего за ней не водится. Нет! Она, конечно, дракон!» — Вы куда  собрались, старина? — сказал Дик вслух, когда мисс Салли привычным жестом  вытерла перо о свое зеленое платье и поднялась с табуретки.    

— Обедать, —  ответил дракон.    

«Обедать! —  повторил про себя Дик. — Вот еще мне задача. По-моему, маленькая служанка  никогда ничего не ест».    

— Сэмми  придет не скоро, — сказала мисс Брасс. — Побудьте пока здесь. Я  ненадолго.    

Дик  кивнул и проводил мисс Брасс взглядом только до двери, а мысленно гораздо  дальше, в заднюю комнату, где братец и сестрица делили свои трапезы.    

— Н-да! —  протянул он и, засунув руки в карманы, стал прохаживаться взад и вперед по конторе. —  Дорого бы я дал, — если б у меня было хоть сколько-нибудь в  наличности, — чтобы узнать, как они обращаются с этим ребенком и где они  его держат. Моя матушка, вероятно, была очень любопытная женщина, во мне явно  сидит где-то вопросительный знак. Я чувства побороть свои сумею[61], но ты, виновница волнений  и тоски… Нет, в самом деле!.. — воскликнул мистер Свивеллер, обрывая себя  на полуслове и в раздумье опускаясь в кресло для клиентов. — Я должен  знать, как они с ней обращаются!    

Поразмыслив  еще несколько минут, мистер Свивеллер тихонько отворил дверь с намерением  шмыгнуть через улицу за стаканом легкого портера, но в этот миг перед ним  мелькнул коричневый головной убор мисс Брасс, уплывающий вниз по лестнице.  «Черт побери! — мысленно воскликнул Дик. — Никак она идет кормить  служанку! Ну! Теперь или никогда!» Перегнувшись через перила и дождавшись,  когда головной убор исчезнет в темноте, он ощупью сошел вниз и добрался до  кухни следом за мисс Салли, которая вошла туда с блюдом холодной баранины в  руках. Кухня была весьма убогая — сырая, темная, с низкими потолками; стены все  в трещинах, в разводах плесени. Из подтекающего крана капала вода, и капли эти  с болезненной жадностью лизала заморенная голодная кошка. Широкая решетка очага  была завинчена так туго, что между ее прутьями виднелись лишь тоненькие язычки  огня. Все здесь было на запоре: на двери в угольный подвал, на свечном ящике,  на солонке, на шкафу — всюду висели замки. Тут ничем не удалось бы поживиться  даже таракану. Жалкий, нищенский вид этой кухни сразил бы насмерть и хамелеона.  Он сразу бы распробовал, что здешний воздух несъедобен, и с отчаяния испустил  бы дух.    

Маленькая  служанка встала, увидев перед собой мисс Салли, и смиренно склонила голову.    

— Ты  здесь? — спросила мисс Салли.    

— Да,  сударыня, — слабеньким голоском ответила служанка.    

— Отойди  подальше от баранины. Я тебя знаю сейчас же начнешь ковырять! — сказала  мисс Салли.    

Девочка  забилась в угол, а мисс Брасс вынула из кармана ключ и, отперев шкаф, достала  оттуда тарелку с несколькими унылыми холодными картофелинами, не более  съедобными на вид, чем руины каменного капища друидов[62]. Тарелку эту она  поставила на стол, приказала маленькой служанке сесть и, взяв большой нож,  нарочито размашистыми движениями стала точить его о вилку.    

— Вот  видишь? — сказала мисс Брасс, отрезав после всех этих приготовлений  кусочек баранины примерно в два квадратных дюйма и подцепив его на кончик  вилки.    

Маленькая  служанка жадно, во все глаза уставилась на этот кусочек, словно стараясь разглядеть  в нем каждое волоконце, и ответила «да».    

— Так  не смей же говорить, будто тебя не кормят здесь мясом, — крикнула мисс  Салли. — На, ешь. Съесть это было недолго.    

— Ну!  Хочешь еще? — спросила мисс Салли. Голодная девочка чуть слышно пискнула  «не хочу». Обе они, вероятно, выполняли привычную процедуру.    

— Тебе  дали мяса, — резюмировала мисс Брасс, — ты наелась вволю, тебе  предложили еще, но ты ответила «не хочу». Так не смей же говорить, будто тебя  держат здесь впроголодь. Слышишь?    

С этими  словами мисс Салли убрала мясо в шкаф, заперла его на замок и, уставившись на маленькую  служанку, не спускала с нее глаз до тех пор, пока та не доела картофель.    

Судя по  всему, нежное сердце мисс Брасс распирала жгучая ненависть, ибо что иное могло  заставить ее без всякой на то причины ударять девочку ножом то по рукам, то по  затылку, то по спине, точно, стоя рядом с ней, она прямо-таки не могла  удержаться от колотушек. Но мистер Свивеллер изумился еще больше, увидев, как  мисс Салли — его собрат по профессии — медленно попятилась к двери, видимо  насильно заставляя себя уйти из кухни, потом вдруг стремительно ринулась вперед  и с кулаками набросилась на маленькую служанку. Ее жертва вскрикнула сдавленным  голосом, боясь и заплакать-то по-настоящему, а мисс Садли подкрепилась понюшкой  табаку и вслед за тем поднялась наверх, едва дав Ричарду время вбежать в  контору.    

 Глава XXXVII    

     

Среди  причуд одинокого джентльмена, — а запас их был у него огромен, и он каждый  день черпал оттуда что-нибудь новенькое, — числилось совершенно  исключительное и непреодолимое пристрастие к Панчу. Из какой бы дали не  доносился голос Панча до улицы Бевис-Маркс, одинокий джентльмен, услышав его  даже сквозь сон, вскакивал с кровати, наскоро одевался, бежал на этот голос со  всех ног и вскоре возвращался во главе целой толпы зевак, в центре которой  шествовали кукольники с ширмами. Ширмы тут же ставили перед домом мистера  Брасса, одинокий джентльмен садился у окна второго этажа, — и  представление, сопровождавшееся волнующими звуками флейты и барабана, а также  громкими возгласами зрителей, шло полным ходом, к великому ужасу всех солидных обитателей  этой тихой улицы. Следовало бы предположить, что после конца представления  актеры и зрители удалялись. Какое там! Эпилог оказывался ничем не лучше самой  пьесы, ибо, лишь только дьявол испускал дух, одинокий джентльмен немедленно  требовал обоих кукольников к себе наверх, угощал их спиртными напитками из  своих запасов и затевал с ними длинные разговоры, содержание которых оставалось  для всех непостижимой загадкой. Но таинственность этих бесед сама по себе не  имела особенного значения. Все дело было в том, что, покуда они велись. скопище  народу около дома не уменьшалось, мальчишки били кулаками в барабан и  передразнивали Панча своими пискливыми голосами, приплюснутые носы затуманивали  окно конторы, в замочной скважине входной двери все время поблескивал  чей-нибудь глаз, — и стоило только одинокому джентльмену или одному из его  гостей высунуть хотя бы кончик носа в окно верхнего этажа, как их встречал разъяренный  рев обездоленной толпы, и она продолжала выть и кричать, не внимая никаким  уговорам, до тех пор, пока кукольники не спускались вниз и не увлекали ее за  собой в другое место. Короче говоря, все дело было в том, что это народное  движение произвело полный переворот на улице Бевис-Маркс и тишина и мир  покинули ее пределы.    

Никто  так не возмущался этими беспорядками, как мистер Самсон Брасс, но, будучи не в  силах лишиться столь выгодного жильца, он благоразумно прятал в карман вместе с  платой за квартиру и свою обиду на него, а злость вымещал на осаждавших контору  зеваках, пользуясь всеми доступными ему способами отмщения, которые были,  правда, весьма несовершенны и сводились к обливанию этих зевак помоями из леек,  бомбардировке их с крыши обломками черепицы и штукатурки и подкупу кэбменов, с  тем чтобы те нежданно-негаданно выезжали из-за угла и карьером врезались в толпу.  Кое-каким простачкам на первый взгляд, может быть, покажется странным, почему  причастный к сословию стряпчих мистер Брасс не притянул к суду лицо или лица,  повинные в этих безобразиях, но пусть они вспомнят, что, подобно лекарям, редко  пользующим самих себя, и духовным особам, не всегда следующим своим проповедям,  законники не любят путаться с законом по собственному почину, зная, что этот  острый инструмент ненадежен, требует больших затрат при пользовании им и, кроме  всего прочего, бреет начисто — причем не всегда тех, кто этого заслуживает.    

— Удивительное  дело! — сказал как-то утром мистер Брасс. — Второй день без Панча!  Всех, что ли, он их перебрал? Вот хорошо-то было бы!