1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Ни слова  не было об этом сказано миссис Пипчин; но по ночам, когда все спали, когда мисс  Нипер в папильотках, задремав в неудобной позе, спала, сидя подле Флоренс, и  когда зола в камине становилась холодной и серой, и когда свечи догорали и оплывали,  Флоренс так упорно старалась заменить некоего маленького Домби, что ее  решимость и настойчивость, пожалуй, могли бы завоевать для нее право самой  носить эту фамилию.    

И велика  была ее награда, когда как-то, в субботний вечер, Поль собрался, по обыкновению,  «возобновить свои занятия», а она подсела к нему и показала, каким образом все,  что было таким трудным, делается легким, и все, что было таким туманным,  делается ясным и простым. Ничего особенного не случилось — только появилось  изумление на увядшем лице Поля… вспыхнул румянец… улыбка… а потом крепкие  объятия, — но богу известно, как затрепетало ее сердце от этой щедрой  награды за труды.    

— О  Флой! — воскликнул брат. — Как я люблю тебя! Как я люблю тебя, Флой!    

— А  я тебя, милый!    

— О,  в этом я уверен, Флой!    

Больше  он ничего не сказал, но весь вечер сидел возле нее очень молчаливый, а вечером  раза три-четыре крикнул из своей комнаты, что любит ее.    

После  этого Флоренс всегда готовилась к тому, чтобы в субботний вечер сесть вместе с  Полем и терпеливо объяснить ему все, что, по их мнению, предстояло ему пройти  на будущей неделе. Приятное сознание, что его уроки уже выучила до него  Флоренс, само по себе должно было подбодрить Поля, вечно «возобновлявшего» свои  занятия; когда же к этому сознанию присоединялось и реальное облегчение его  обязанностей — результат ее помощи, — то это, быть может, помешало ему  свалиться под тяжестью ноши, которую взгромоздила на его плечи прекрасная  Корнелия Блимбер.    

Нельзя  сказать, что мисс Блимбер хотела быть слишком с ним суровой или что доктор  Блимбер хотел взваливать слишком тяжелый груз на молодых джентльменов. Корнелия  просто держалась той веры, в какой была воспитана, а доктор благодаря некоторой  путанице в мыслях смотрел на молодых джентльменов так, будто все они были докторами  и родились взрослыми. Было бы странно, если бы доктор Блимбер, успокоенный  похвалами ближайшей родни молодых джентльменов и понукаемый их слепым  тщеславием и безрассудной торопливостью, обнаружил свою ошибку или переменил  галс.    

Так было  и в случае с Полем. Когда доктор Блимбер сказал, что он делает большие успехи и  от природы смышлен, мистер Домби более чем когда-либо склонился к тому, чтобы  его насильственно развивали и забивали ему голову знаниями. В случае с Бригсом,  когда доктор Блимбер сообщил, что тот все еще не делает больших успехов и от  природы несмышлен, Бригс-старший был неумолим, преследуя ту же цель. Короче  говоря, как бы высока и искусственна ни была температура, которую доктор  поддерживал в своей теплице, владельцы растений всегда готовы были оказать  помощь, взявшись за мехи и раздувая огонь.    

Ту  живость, какою вначале отличался Поль, он, конечно, скоро утратил. Но он  сохранил все, что было в его характере странного, старческого и  сосредоточенного, и в условиях, столь благоприятствующих развитию этих  наклонностей, стал еще более странным, старообразным и сосредоточенным.    

Единственная  разница заключалась в том, что он не проявлял своего характера. С каждым днем  он становился задумчивее и сдержаннее и ни к кому из домочадцев доктора не  относился с тем любопытством, какое вызвала у него миссис Пипчин. Он любил  одиночество, и в короткие промежутки, свободные от занятий, ему больше всего  нравилось бродить одному по дому или сидеть на лестнице, прислушиваясь к  большим часам в холле. Он хорошо знал все обои в доме, видел в их узорах то,  чего никто не видел, отыскивал миниатюрных тигров и львов, взбегающих по стенам  спальни, и лица с раскосыми глазами, подмигивающие в квадратах и ромбах вощанки  на полу.    

Одинокий  ребенок жил, окруженный этими причудливыми образами, созданными его напряженным  воображением, и никто его не понимал. Миссис Блимбер считала его «странным», а  иногда слуги говорили между собой, что маленький Домби «хандрит»; но тем дело и  кончалось.    

Пожалуй,  у молодого Тутса возникали какие-то мысли об этом предмете, но к выражению их  он был совершенно неспособен. К мыслям, как к привидениям (согласно привычному  представлению о привидениях), нужно обратиться с вопросом, прежде чем они  обретут ясные очертания, а Тутс давно уже перестал задавать какие бы то ни было  вопросы своему мозгу. Быть может, какой-то туман исходил из этой свинцовой  коробки — его черепа, — туман, который превратился бы в джина, если бы  имел возможность принять форму, но этой возможности у него не было, и он  подражал дыму в известной арабской сказке лишь в том, что вырывался густым  облаком и нависал и парил над головой. Однако он никогда не заслонял маленькой  фигурки на пустынном берегу, и Тутс всегда пристально на нее смотрел.    

— Как  поживаете? — спрашивал он Поля раз пятьдесят в день.    

— Очень  хорошо, сэр, благодарю вас, — отвечал Поль.    

— Вашу  руку, — таково было следующее замечание Тутса.    

И Поль,  конечно, подавал ее немедленно. Мистер Тутс обычно спрашивал снова после того,  как долго в него вглядывался и тяжело дышал: «Как поживаете?», на что Поль  неизменно отвечал: «Очень хорошо, сэр, благодарю вас».    

Как-то  вечером мистер Тутс сидел за своим пюпитром, обремененный корреспонденцией, как  вдруг его осенила, казалось, великая идея. Он положил перо и отправился  разыскивать Поля, которого нашел, наконец, после долгих поисков, у окна его  маленькой спальни.    

— Послушайте! —  крикнул Тутс, едва войдя в комнату, ибо опасался, как бы эта идея от него не  ускользнула. — О чем вы думаете?    

— О,  я думаю об очень многом, — отвечал Поль.    

— Да  неужели? — сказал Тутс, считая, по-видимому, что этот факт сам по себе  удивителен.    

— Если  бы вам пришлось умирать… — начал Поль, глядя ему в лицо.    

Мистер  Тутс вздрогнул и, казалось, очень смутился.    

— …не  кажется ли вам, что хорошо было бы умереть в лунную ночь, когда небо совсем  ясное, а ветер дует, как дул прошлой ночью?    

Мистер  Тутс, с сомнением посматривая на Поля и качая головой, сказал, что в этом не  уверен.    

— Или  не дует, — сказал Поль, — а гудит, как гудит море в раковинах. Была  чудесная ночь. Я долго слушал море, потом встал и посмотрел в окно. На море  была лодка в ярком лунном свете, лодка с парусом.    

Ребенок  смотрел на него так пристально и говорил так серьезно, что мистер Тутс, почитая  себя обязанным сказать что-нибудь по поводу этой лодки, сказал: «Контрабандисты».  Но, добросовестно припомнив, что есть две стороны в любом вопросе, он добавил:  «Или береговая охрана».    

— Лодка  с парусом! — повторил Поль. — В ярком лунном свете. Парус, похожий на  руку, весь серебряный. Она уплывала вдаль, и как вы думаете, что она делала,  когда неслась по волнам?    

— Ныряла, —  сказал мистер Тутс.    

— Она  как будто манила, — сказал мальчик, — манила меня за собой!.. Вот  она! Вот она!    

Тутс был  не на шутку напуган этим неожиданным возгласом после того, что было сказано  раньше, и крикнул:    

— Кто?    

— Моя  сестра Флоренс! — воскликнул Поль. — Смотрит сюда и машет рукой. Она  меня видит, она меня видит! Спокойной ночи, дорогая, спокойной ночи, спокойной  ночи!    

Быстрый  переход к неудержимой радости, когда он стоял у окна, посылая воздушные поцелуи  и хлопая в ладоши, и происшедшая с ним перемена, когда Флоренс скрылась из  виду, а его маленькое личико потускнело и на нем застыло терпеливо-скорбное  выражение, были так заметны, что не могли ускользнуть даже от внимания Тутса.  Так как свидание их было в этот момент прервано визитом миссис Пипчин, которая  имела обыкновение раза два в неделю под вечер угнетать Поля своими черными  юбками, Тутс не имел возможности оставаться дольше, но визит миссис Пипчин  произвел на него такое глубокое впечатление, что Тутс, обменявшись обычными  приветствиями с ней, возвращался дважды, чтобы спросить у нее, как она  поживает. Раздражительная старая леди увидела в этом умышленное и хитроумное  оскорбление, порожденное дьявольскою изобретательностью подслеповатого молодого  человека внизу, и в тот же вечер подала на него официальную жалобу доктору  Блимберу, который заявил молодому человеку, что, если это еще повторится, он  принужден будет с ним расстаться.    

Вечера  стали теперь длиннее, и каждый вечер Поль подкрадывался к своему окну,  высматривая Флоренс. Она всегда прохаживалась несколько раз взад и вперед, в  определенный час, пока не увидит его; и эта минута, когда они друг друга  замечали, была проблеском солнечного света в будничной жизни Поля. Часто в  сумерках еще один человек прогуливался перед домом доктора. Теперь он редко  присоединялся к детям по субботам. Он не мог вынести свидания. Он предпочитал  приходить неузнанным, смотреть вверх на окна, за которыми его сын готовился  стать мужчиной, и ждать, наблюдать, строить планы, надеяться.    

О, если  бы мог он увидеть — или видел так, как видели другие, — слабого,  худенького мальчика наверху, следившего в сумерках серьезным взглядом за  волнами и облаками и прижимавшегося к окну своей клетки, где он был одинок, а  мимо пролетали птицы, и он хотел последовать их примеру и улететь!    

 Глава XIII    

Сведения о торговом  флоте и дела в конторе    

     

Контора  мистера Домби помещалась на небольшой площади, где издавна находился на углу ларек,  торговавший отборными фруктами, и где разносчики обоего пола предлагали  покупателям в любое время от десяти до пяти часов домашние туфли, записные  книжки, губки, ошейники и уиндзорское мыло, а иногда пойнтера или картину  масляными красками.    

Пойнтер  всегда появлялся в расчете на фондовую биржу, где процветает любовь к спорту (коренящаяся  в тех пари, которые держат новички). Другие предметы торговли предназначались  для всех вообще; но торговцы никогда не предлагали их мистеру Домби. Когда он  появлялся, владельцы этих товаров почтительно отступали. Главный поставщик  туфель и ошейников, который считал себя общественным деятелем и чей портрет был  привинчен к двери некоего художника в Чипсайде, подносил указательный палец к  полям шляпы, когда мистер Домби проходил мимо. Носильщик с бляхой на груди,  если только не отсутствовал по делу, всегда бежал угодливо вперед, чтобы  распахнуть пошире дверь в контору перед мистером Домби, и, стоя с непокрытой  головой, придерживал ее, пока тот входил.    

Клерки в  конторе нисколько не отставали в проявлении почтительности; когда мистер Домби  проходил через первую комнату, водворялась торжественная тишина. Остряк,  сидевший в бухгалтерии, мгновенно становился таким же безгласным, как ряд  кожаных пожарных ведер, висевших за его спиною. Тот безжизненный и тусклый  дневной свет, какой просачивался сквозь матовые стекла окон и окна в потолке,  оставляя черный осадок на стеклах, давал возможность разглядеть книги и бумаги,  а также склоненные над ними фигуры, окутанные дымкой трудолюбия и столь по виду  своему оторванные от внешнего мира, словно они собрались на дне океана, а  зарешеченная душная каморка кассира в конце темного коридора, где всегда горела  лампа под абажуром, напоминала пещеру какого-нибудь морского чудовища,  взирающего красным глазом на эти тайны океанских глубин.    

Когда  Перч, рассыльный, который подобно часам занимал место на маленькой подставке,  видел входящего мистера Домби, или, вернее, когда чувствовал, что тот  входит, — ибо он всегда чутьем угадывал его приближение, — он  бросался в кабинет мистера Домби, раздувал огонь, доставал уголь из недр  угольного ящика, вешал на каминную решетку газету, чтобы ее просушить,  придвигал кресло, ставил на место экран и круто поворачивался в момент  появления мистера Домби, чтобы принять от него пальто и шляпу и повесить их.  Затем Перч брал газету, раза два повертывал ее перед огнем и почтительно клал у  локтя мистера Домби. И столь мало возражений было у Перча против почтительности,  доведенной до предела, что если бы мог он простереться у ног мистера Домби или  наделить его теми титулами, какими когда-то величали калифа Гаруна аль Рашида,  он был бы только рад.    

Так как  подобное воздаяние почестей явилось бы новшеством и экспериментом, Перч  поневоле довольствовался тем, что раболепные заверения: «Вы свет очей моих, Вы  дыхание души моей, Вы повелитель верного Перча!» — выражал как умел, на свой  лад. Лишенный великого счастья приветствовать его в этой форме, он потихоньку  закрывал дверь, удалялся на цыпочках и оставлял своего великого владыку, на  которого через сводчатое окно в свинцовой раме взирали уродливые дымовые трубы,  задние стены домов, а в особенности дерзкое окно парикмахерского салона во  втором этаже, где восковая кукла, по утрам лысая, как мусульманин, а после  одиннадцати часов украшенная роскошными волосами и бакенбардами по последней  христианской моде, вечно показывала ему затылок.    

От  мистера Домби к миру простых смертных, — поскольку к этому миру был доступ  через приемную, на которую присутствие мистера Домби в его собственном кабинете  действовало, как сырой или холодный воздух, — вели две ступени. Мистер  Каркер в своем кабинете был первой ступенью, мистер Морфин в своем кабинете —  второй. Каждый из этих джентльменов занимал комнатку величиной с ванную,  которая выходила в коридор, куда открывалась дверь мистера Домби. Мистер  Каркер, как великий визирь, обитал в комнате, ближайшей к султану. Мистер  Морфин, как чиновник более низкого ранга, обитал в комнате, ближайшей к  клеркам.    

Последний  из упомянутых джентльменов был бодрый пожилой холостяк с карими глазами,  одевавшийся солидно: что касается верхней его половины, — в черное, а что  касается ног, — в цвет перца с солью. Темные волосы на голове были только  кое-где тронуты крапинками седины, словно ее расплескало шествующее Время, хотя  бакенбарды у него были уже совсем седые. Он питал глубокое уважение к мистеру  Домби и воздавал ему должные почести; но так как сам он был веселого нрава и  всегда чувствовал себя неловко в присутствии столь важной особы, то отнюдь не  завидовал многочисленным беседам, коими наслаждался мистер Каркер, и испытывал  тайное удовольствие оттого, что по характеру своих обязанностей очень редко  удостаивался такого отличия. Он на свой лад был великим любителем музыки —  после службы — и питал отцовскую привязанность к своей виолончели, которая  аккуратно раз в неделю препровождалась из Излингтона, его местожительства, в  некий клуб по соседству с банком, где вечером по средам небольшая компания  исполняла самые мучительные и душераздирающие квартеты.    

Мистер  Каркер был джентльмен лет тридцати восьми — сорока, с прекрасным цветом лица и  двумя безукоризненными рядами блестящих зубов, чья совершенная форма и белизна  действовали поистине удручающе. Нельзя было не обратить на них внимания, ибо,  разговаривая, он их всегда показывал и улыбался такой широкой улыбкой (хотя эта  улыбка очень редко расплывалась по лицу за пределами рта), что было в ней нечто  напоминающее оскал кота. Он питал склонность к тугим белым галстукам, по  примеру своего патрона, и всегда был застегнут на все пуговицы и одет в плотно  облегающий костюм. Его манера обращения с мистером Домби была глубоко  продумана, и он никогда от нее не отступал. Он был фамильярен с ним, резко  подчеркивая в то же время расстояние, лежащее между ними. «Мистер Домби, по  отношению к человеку вашего положения со стороны человека моего положения  никакие знаки почтения, совместимые с нашими деловыми связями, я не считаю достаточными.  Скажу вам откровенно, сэр, я окончательно от этого отказываюсь. Я чувствую, что  не мог бы удовлетворить самого себя; и, видит небо, мистер Домби, вам бы  следовало избавить меня от таких усилий». Если бы эти слова были напечатаны на  афише и мистер Каркер носил бы их на груди поверх своего сюртука так, чтобы  мистер Домби в любой момент мог их прочесть, он не в силах был бы выразить  яснее то, что уже выразил своим поведением.    

Таков  был Каркер, заведующий конторой. Мистер Каркер-младший, приятель Уолтера, был  его братом, на два-три года старше его, но бесконечно ниже по своему положению.  Место младшего брата было на верхней ступеньке служебной лестницы; место  старшего — на нижней. Старший брат никогда не поднимался на следующую ступень и  не заносил на нее ноги. Молодые люди проходили над его головой и поднимались  выше и выше; но он всегда оставался внизу. Он совершенно примирился с тем, что  занимает такое скромное положение, никогда на него не жаловался и, конечно, никогда  не надеялся изменить его.    

— Как  вы себя сегодня чувствуете? — спросил однажды мистер Каркер, заведующий,  входя с пачкой бумаге руке в кабинет мистера Домби вскоре после его прибытия.    

— Здравствуйте,  Каркер! — сказал мистер Домби, поднимаясь со стула и становясь спиною к  камину. — Есть у вас тут что-нибудь для меня?    

— Не  знаю, имеет ли смысл вас беспокоить, — отозвался Каркер, перебирая  бумаги. — Сегодня в три у вас заседание комитета, как вам известно.    

— И  второе — без четверти четыре, — добавил мистер Домби.    

— Никогда-то  вы ничего не забываете! — воскликнул Каркер, все еще перебирая свои бумаги. —  Если мистер Поль унаследует вашу память, беспокойной особой будет он для фирмы.  Достаточно одного такого, как вы.    

— У  вас тоже хорошая память, — сказал мистер Домби.    

— О!  У меня! — отвечал заведующий. — Это единственный капитал у такого  человека, как я.    

Мистер  Домби сохранял напыщенный и самодовольный вид, когда стоял, прислонившись к камину,  и осматривал своего (конечно, не ведающего об этом) служащего с головы до пят.  Чопорность и изящество костюма мистера Каркера и несколько высокомерные манеры,  либо свойственные ему самому, либо принятые в подражание образцу, за которым  недалеко было ходить, придавали особую цену его смирению. Он производил  впечатление человека, который восстал бы против силы, если бы мог, но был  совершенно раздавлен величием и превосходством мистера Домби.    

— Морфин  здесь? — спросил мистер Домби после короткой паузы, на протяжении которой  мистер Каркер шелестел бумагами и бормотал себе под нос небольшие выдержки из  них.    

— Морфин  здесь, — отвечал он, поднимая голову и неожиданно улыбаясь своей самой широкой  улыбкой. — Мурлычет, предаваясь музыкальным воспоминаниям, полагаю, о  последнем своем вечернем квартете, и все это — за стеной, разделяющей  нас, — и сводит меня с ума. Лучше бы он устроил костер из своей виолончели  и сжег бы свои ноты.    

— Мне  кажется, вы никого не уважаете, Каркер, — сказал мистер Домби.    

— Да? —  отозвался Каркер, снова осклабясь и совсем по-кошачьи скаля зубы. — Ну,  что ж! Думаю, немногих. Пожалуй, — прошептал он, словно размышляя  вслух, — пожалуй только одного.    

Опасная  черта характера, если она была подлинной; и не менее опасная, если она была притворной.  Но вряд ли так думал мистер Домби, который по-прежнему стоял спиной к камину,  выпрямившись во весь рост и глядя на своего старшего клерка с величественным  спокойствием, за которым как будто скрывалось сознание собственной власти,  более глубокое, чем обычно.    

— Кстати,  о Морфине, — продолжал мистер Каркер, вынимая из папки одну бумагу, —  он докладывает, что в торговом агентстве, на Барбадосе, умер младший агент, и  предлагает поставить койку для заместителя на «Сыне и наследнике» — судно  отходит приблизительно через месяц. Полагаю, вам все равно, кто поедет? У нас  здесь нет подходящего лица.    

Мистер  Домби с величайшим равнодушием покачал головой.    

— Место  незавидное. — заметил мистер Каркер, взяв перо, чтобы сделать отметку на  оборотной стороне листа. — Надеюсь, он предоставит его какому-нибудь  сироте — племяннику одного из своих музыкальных друзей. Быть может, это положит  конец его музыкальным упражнениям, если есть у того такой талант. Кто там?  Войдите.    

— Простите,  мистер Каркер. Я не знал, что вы здесь, сэр, — сказал Уолтер, появляясь с  письмами в руке, не распечатанными и только что доставленными, — Мистер  Кар-кер-младший, сэр…    

Услышав  это имя, мистер Каркер-заведуюший был задет за живое или притворился, будто почувствовав  стыд и унижение. Он посмотрел в упор на мистера Домби, лицо его изменилось, он  потупился и помолчал секунду.    

— Мне  кажется, сэр, — сказал он вдруг, с раздражением поворачиваясь к  Уолтеру, — вас уже просили не упоминать в разговоре о мистере  Каркере-младшем.    

— Простите,  сэр, — отозвался Уолтер, — я хотел только сказать, что, по словам мистера  Каркера-младшего, вы ушли, иначе не постучал бы я в дверь, когда вы заняты с  мистером Домби. Вот письма, мистер Домби.    

— Прекрасно,  сэр, — сказал мистер Каркер-заведующий, резко выхватив их у него. —  Можете вернуться к исполнению своих обязанностей.    

Но  завладев ими столь бесцеремонно, мистер Каркер уронил одно на пол и не заметил  этого; да и мистер Домби не обратил внимания на письмо, лежащее у его ног.  Уолтер секунду колебался, надеясь, что кто-нибудь из них увидит это; но,  убедившись в обратном, он остановился, вернулся, поднял письмо и положил на  стол перед мистером Домби. Письма были получены по почте; и то, о котором шла  речь, оказалось очередным отчетом миссис Пипчин; адрес на нем, по обыкновению,  был написан Флоренс, ибо миссис Пипчин не владела пером в совершенстве. Когда  внимание мистера Домби было привлечено Уолтером к этому письму, он вздрогнул и  грозно посмотрел на юношу, как будто считал, что тот умышленно его выбрал!    

— Можете  удалиться, сэр! — надменно сказал мистер Домби.    

Он  скомкал письмо и, проводив взглядом уходившего Уолтера, сунул его в карман, не  сломав печати.    

— Вы  говорили, что вам нужно послать кого-нибудь в Вест-Индию? — быстро сказал  мистер Домби.    

— Да, —  ответил Каркер.    

— Пошлите  молодого Гэя.    

— Прекрасно,  очень хорошо! Ничего не может быть легче, — сказал мистер Каркер, не проявляя  ни малейшего изумления и беря перо, чтобы сделать на бумаге новую пометку так  же хладнокровно, как сделал это раньше. — «Послать молодого Гэя».    

— Верните  его, — сказал мистер Домби. Мистер Каркер поспешил это сделать, а Уолтер поспешил  явиться.    

— Гэй, —  сказал мистер Домби, слегка повернувшись, чтобы взглянуть на него через  плечо, — есть…    

— Вакансия, —  вставил мистер Каркер, растягивая рот до последних пределов.    

— В  Вест-Индии. На Барбадосе. Я намерен послать вас, — сказал мистер Домби, не  унижаясь до прикрашивания голой истины, — на должность младшего агента в  торговом отделении на Барбадосе. Передайте от меня вашему дяде, что я выбрал  вас для поездки в Вест-Индию.    

Дыхание  у Уолтера прервалось от изумления, и он едва мог повторить:    

— …в  Вест-Индию.    

— Кто-нибудь  должен ехать, — сказал мистер Домби, — а вы молоды, здоровы и дела у  вашего дяди идут плохо. Передайте дяде, что вы назначены. Вы поедете еще не так  скоро. Быть может, пройдет месяц или два.    

— Я  там останусь, сэр? — осведомился Уолтер.    

— Останетесь  ли вы там, сэр? — повторил мистер Домби, слегка поворачиваясь к  нему. — Что вы хотите сказать? Что он хочет сказать, Каркер?    

— Буду  ли я жить там, сэр? — запинаясь, выговорил Уолтер.    

— Конечно, —  ответил мистер Домби. Уолтер поклонился.    

— Это  все, — сказал мистер Домби, возвращаясь к споим письмам. — Конечно,  Вы объясните ему заблаговременно, Каркер, все, что касается необходимой  экипировки и прочего. Он может идти, Каркер.    

— Вы  можете идти, Гэй, — повторил Каркер, обнажая десны.    

— Если, —  сказал мистер Домби, прерывая чтенье и как бы прислушиваясь, но не сводя глаз с  письма, — если ему больше нечего сказать.    

— Нет,  сэр, — отвечал Уолтер, взволнованный, растерянный и почти ошеломленный, в  то время как всевозможные образы представлялись его воображению, среди которых  капитан Катль в своей глянцевитой шляпе, онемевший от изумления в доме миссис  Мак-Стинджер, и дядя, оплакивающий свою потерю в маленькой задней гостиной,  занимали видное место. — Я, право, не знаю… я… я очень благодарен.    

— Он  может идти, Каркер, — сказал мистер Домби.    

И так  как мистер Каркер снова повторил слова патрона и собрал свои бумаги, словно  также готовился уйти, Уолтер понял, что дальнейшее промедление было бы  непростительной дерзостью, — к тому же ему нечего было сказать, — и  вышел в полном смятении.    

Проходя  по коридору, не вполне отдавая себе отчет в том, что произошло и чувствуя свою  беспомощность, как бывает во сне, он услышал, что дверь мистера Домби снова  захлопнулась, это вышел мистер Каркер, и тотчас же сей джентльмен окликнул его:    

— Пожалуйста,  приведите вашего друга мистера Каркера-младшего в мой кабинет, сэр.    

Уолтер  прошел в первую комнату и передал это распоряжение мистеру Каркеру-младшему, который  вышел из-за перегородки, где сидел один в углу, и отправился вместе с ним в  кабинет мистера Каркера-заведующего.    

Этот  джентльмен стоял спиной к камину, заложив руки за фалды фрака и глядя поверх  своего белого галстука так же неумолимо, как мог бы смотреть сам мистер Домби.  Он принял их, нимало не изменив позы и не смягчив сурового и мрачного выражения  лица; только дал знак, чтобы Уолтер закрыл дверь.    

— Джон  Каркер, — сказал заведующий, когда дверь была закрыта, и внезапно  повернулся к брату, оскалив два ряда зубов, словно хотел его укусить, —  что это у вас за союз с этим молодым человеком, из-за чего меня преследуют и  донимают упоминанием вашего имени? Или мало вам, Джон Каркер, что я — ближайший  ваш родственник и не могу избавиться от этого…    

— Скажите  — позора, Джеймс, — тихо подсказал тот, видя, что он не находит  слова. — Вы это имеете в виду, и вы правы: скажите — позора.    

— От  этого позора, — согласился брат, делая резкое ударение на этом  слове. — Но неужели нужно вечно об этом кричать и трубить и заявлять даже  в присутствии главы фирмы? Да еще в доверительные минуты? Или вы думаете, Джон  Каркер, что ваше имя располагает к доверию и конфиденциальности?    

— Нет, —  отвечал тот. — Нет, Джеймс. Видит бог, этого я не думаю.    

— Что  же вы в таком случае думаете? — сказал брат. — И почему вы мне  надоедаете? Или вы еще мало мне навредили?    

— Я  никогда не причинял вам вреда умышленно, Джеймс.    

— Вы  мой брат, — сказал заведующий. — Это уже само по себе вредит мне.    

— Хотелось  бы мне, чтобы я мог это изменить, Джеймс.    

— Хотелось  бы и мне, чтобы вы могли изменить и изменили.    

Во время  этого разговора Уолтер с тоской и изумлением переводил взгляд с одного брата на  другого. Тот, кто был старшим по годам и младшим в фирме, стоял с опущенными  глазами и склоненной головой, смиренно выслушивая упреки другого. Хотя их  делали особенно горькими тон и взгляд, коими они сопровождались, и присутствие  Уолтера, которого они так удивили и возмутили, он не стал возражать против них  и только приподнял правую руку с умоляющим видом, словно хотел сказать:  «Пощадите меня!» Так мог бы он стоять перед палачом, будь эти упреки ударами, а  он героем, скованным и ослабевшим от страданий.    

Уолтер,  великодушный и порывистый в своих чувствах, почитая себя невольной причиной этого  издевательства, вмешался со всей присущей ему страстностью.    

— Мистер  Каркер, — сказал он, обращаясь к заведующему, — право же, право,  виноват я один. С какой-то неосмотрительностью, за которую не знаю, как и  бранить себя, я, вероятно, упоминал о мистере Каркере-младшем гораздо чаще, чем  было нужно; и иногда его имя срывалось с моих губ, хотя это противоречило  выраженному вами желанию. Но это исключительно моя вина, сэр! Об этом мы  никогда ни слова не говорили — да и вообще очень мало говорили о чем бы то ни  было. И с моей стороны, сэр, — помолчав, добавил Уолтер, — это была  не простая неосмотрительность; я почувствовал интерес к мистеру Каркеру, как  только поступил сюда, и иной раз не мог удержаться, чтобы не заговорить о нем,  раз я столько о нем думаю.    

Эти  слова вырвались у Уолтера из глубины сердца и дышали благородством. Ибо он  смотрел на склоненную голову, опущенные глаза, поднятую руку и думал: «Я так  чувствую; почему же мне не признаться в этом ради одинокого, сломленного  человека?»    

— По  правде говоря, вы меня избегали, мистер Каркер, — сказал Уолтер, у которого  слезы выступили на глазах, так искренне было его сострадание. — Я это  знаю, к сожалению моему и огорчению. С тех пор как я в первый раз пришел сюда,  я, право же, старался быть вашим другом — поскольку можно притязать на это в  мои годы; но никакого толку из этого не вышло.    

— И  заметьте, Гэй, — быстро перебил его заведующий, — что еще меньше  выйдет толку, если вы по-прежнему будете напоминать людям о мистере Джоне  Каркере. Этим не помочь мистеру Джону Каркеру. Спросите его, так ли это, по его  мнению?    

— Да,  этим услужить мне нельзя, — сказал брат. — Это приводит только к  таким разговорам, как сейчас, без которых я, разумеется, прекрасно мог бы  обойтись. Лишь тот может быть мне другом, — тут он заговорил раздельно,  словно хотел, чтобы Уолтер запомнил его слова, — кто забудет меня и  предоставит мне идти моей дорогой, не обращая на меня внимания и не задавая  вопросов.    

— Так  как память ваша, Гэй, не удерживает того, что вам говорят другие, — сказал  мистер Каркер-заведующий, распаляясь от самодовольства, — я счел нужным,  чтобы вы это услышали от лица, наиболее в данном вопросе авторитетного. —  Он кивнул в сторону брата. — Надеюсь, теперь вы вряд ли это забудете. Это  все, Гэй. Можете идти.    

Уолтер  вышел и хотел закрыть за собой дверь, но, услышав снова голоса братьев, а также  свое собственное имя, остановился в нерешительности, держась за ручку  полуотворенной двери и не зная, вернуться ему или уйти. Таким образом, он  невольно подслушал то, что последовало.    

— Если  можете, думайте обо мне более снисходительно, Джеймс, — сказал Джон  Каркер, — когда я говорю вам, что у меня — да и может ли быть иначе, если  здесь запечатлена моя история! — он ударил себя в грудь, — у меня  сердце дрогнуло при виде этого мальчика, Уолтера Гэя. Когда он впервые пришел сюда,  я увидел в нем почти мое второе я.    

— Ваше  второе я! — презрительно повторил заведующий.    

— Не  того, каков я сейчас, но того, каким я был, когда так же в первый раз пришел  сюда; такой же жизнерадостный, юный, неопытный, одержимый теми же дерзкими и  смелыми фантазиями и наделенный теми же наклонностями, которые равно способны  привести к добру или злу.    

— Надеюсь,  что вы ошибаетесь, — сказал брат, вкладывая в эти слова какой-то скрытый и  саркастический смысл.    

— Вы  бьете меня больно, — отвечал тот таким голосом (или, может быть, это  почудилось Уолтеру?), словно какое-то жестокое оружие действительно вонзалось в  его грудь, пока он говорил. — Все это мне мерещилось, когда он пришел сюда  мальчиком. Я в это верил. Для меня это была правда. Я видел, как он беззаботно  шел у края невидимой пропасти, где столько других шли так же весело и откуда…    

— Старое  оправдание, — перебил брат, мешая угли. — Столько других!  Продолжайте. Скажите — столько других сорвалось.    

— Откуда  сорвался один путник, — возразил тот, — который пустился в путь таким  же мальчиком, как и этот, и все чаше и чаще оступался, и понемногу соскальзывал  ниже и ниже, и продолжал идти спотыкаясь, пока не полетел стремглав и не  очутился внизу, разбитым человеком. Подумайте, как я страдал, когда следил за  этим мальчиком.    

— За  все можете благодарить только самого себя, — отозвался брат.    

— Только  самого себя, — согласился он со вздохом. — Я ни с кем не пытаюсь  разделить вину или позор.    

— Позор  вы разделили, — сквозь зубы прошипел Джеймс Каркер. И сколько бы ни было у  него зубов и как бы тесно ни были они посажены, сквозь них он прекрасно мог  шипеть.    

— Ах,  Джеймс! — сказал брат, впервые заговорив укоризненным тоном и, судя по его  голосу, закрыв лицо руками. — С тех пор я служил для вас прекрасным фоном.  Вы спокойно попирали меня ногами, взбираясь вверх. Не отталкивайте же меня  каблуком!    

Ответом  ему было молчание. Спустя некоторое время послышалось, как мистер Каркер-заведуюший  стал перебирать бумаги, словно намеревался прекратить эту беседу. В то же время  его брат отошел к двери.    

— Это  все, — сказал он. — Я следил за ним с таким трепетом и таким страхом,  что для меня это было еще одною карою; наконец, он миновал то место, где я  первый раз оступился; будь я его отцом, я бы не мог возблагодарить бога более  пламенно. Я не смел предостеречь его и дать ему совет, но будь у меня повод, я  рассказал бы ему о своем горьком опыте. Я не хотел, чтобы видели, как я  разговариваю с ним, я боялся, как бы не подумали, что я порчу его, толкаю его  ко злу и совращаю его, а может быть, боялся, что и в самом деле это сделаю. А  что, если во мне кроется источник такой заразы, кто знает? Припомните мою  историю, сопоставьте ее с теми чувствами, какие молодой Уолтер Гэй вызвал у  меня, и, если возможно, судите обо мне более снисходительно, Джеймс.    

С этими  словами он вышел за дверь — туда, где стоял Уолтер. Он слегка побледнел, увидев  его, и стал еще бледнее, когда Уолтер схватил его за руку и сказал шепотом:    

— Мистер  Каркер, пожалуйста, позвольте мне поблагодарить вас! Позвольте мне сказать, как  я вам сочувствую! Как сожалею о том, что явился злосчастной причиной всего  происшедшего! Я готов смотреть на вас, как на моего покровителя и защитника.  Как я глубоко, глубоко признателен вам и жалею вас! — говорил Уолтер,  пожимая ему обе руки и, в волнении, вряд ли сознавая, что делает. Так как  комната мистера Морфина находилась поблизости и никого там не было, а дверь  была раскрыта настежь, они как будто по обоюдному соглашению направились туда;  ибо редко случалось, чтобы кто-нибудь не проходил по коридору. Когда они пошли  и Уолтер увидел на лице мистера Каркера следы душевного смятения, ему  почудилось, что он еще никогда не видел этого лица — так сильно оно изменилось.    

— Уолтер, —  сказал тот, кладя руку ему на плечо, — большое расстояние отделяет меня от  вас, и пусть всегда будет так. Вы знаете, кто я таков?    

«Кто я  таков?», казалось, готово было сорваться с губ Уолтера, пристально смотревшего  на него.    

— Это  началось, — сказал Каркер, — раньше, чем мне исполнилось двадцать  один год — к этому уже давно клонилось дело, но началось примерно в то время. Я  их ограбил в первый раз, когда стал совершеннолетним. Я грабил их и после.  Прежде чем мне исполнилось двадцать два года, все открылось. И тогда, Уолтер, я  умер для всех.    

Снова  эти его слова готовы были сорваться и с губ Уолтера, но он не мог их выговорить  и вообще ничего не мог сказать.    

— Фирма  была очень добра ко мне. Небо да вознаградит старика за его снисходительность!  И этого также — его сына, который в ту пору только-только вошел в дела фирмы,  где я пользовался огромным доверием! Меня вызвали в ту комнату, которую  занимает теперь он, — с тех пор я ни разу туда не входил, — и я вышел  из нее таким, каким вы меня знаете. В течение многих лет я занимал нынешнее мое  место — один, как и теперь, но тогда я служил признанным и наглядным примером  для остальных. Все они были милостивы ко мне, и я остался жить. С годами мое  горькое искупление приняло иную форму, ибо теперь, за исключением трех  руководителей фирмы, мне кажется, нет здесь никого, кто бы знал подлинную мою  историю. К тому времени, когда подрастет мальчик и ему расскажут ее, мой угол,  быть может, опустеет. Хотел бы я, чтобы так и случилось! Вот единственная  перемена, происшедшая со мною с того дня, когда я в той комнате распрощался  навсегда с молодостью, надеждой и обществом честных людей. Да благословит вас  бог, Уолтер! Сохраните себя и всех, кто нам дорог, от бесчестья, а если не  удастся, лучше убейте их!    

Смутное  воспоминание о том, как он дрожал с головы до ног, словно в ознобе, и залился  слезами, — вот все, что мог добавить к этому Уолтер, когда старался  полностью восстановить в памяти то, что произошло между ними.    

Когда  Уолтер снова его увидел, он сидел, склонившись над своей конторкой, по-прежнему  молчаливый, апатичный, приниженный. Тогда, видя его за работой и понимая, как  твердо он решил прекратить всякое общение между ними, и обдумывая снова и снова  все, что видел и слышал в то утро за такой короткий промежуток времени в связи  с историей обоих Каркеров, Уолтер едва мог поверить, что получил приказ ехать в  Вест-Индию и скоро лишится дяди Соля и капитана Катля и редких мимолетных  встреч с Флоренс Домби, — нет, он хотел сказать — с Полем, — и всего,  что он любил, к чему был привязан и о чем мечтал день за днем.    

Но это  была правда, и слухи уже проникли в первую комнату, ибо пока он сидел, с  тяжелым сердцем размышляя об этом и подпирая голову рукой, рассыльный Перч,  спустившись со своей подставки из красного дерева и тронув его за локоть,  извинился и осмелился шепотом его спросить, не удастся ли ему переправить  домой, в Англию, банку имбирного варенья по дешевой цене для подкрепления  миссис Перч, когда она будет поправляться после следующих родов?    

 Глава XIV    

Поль становится все  более чудаковатым к уезжает домой на каникулы    

     

Когда  подошли летние вакации, никаких неприличных проявлений радости молодые джентльмены  с потускневшими глазами, собранные в доме доктора Блимбера, не обнаружили.  Такое сильное выражение, как «распускают», было бы совершенно неуместно в этом  благопристойном заведении. Молодые джентльмены каждые полгода отбывали домой;  но их никогда не распускали. Они отнеслись бы с презрением к такому факту.    

Тозер,  которого вечно раздражал и терзал накрахмаленный белый батистовый шейный  платок, каковой он носил по особому желанию миссис Тозер, своей родительницы,  предназначавшей его для принятия духовного сана и придерживавшейся того мнения,  что чем раньше сын пройдет эту предварительную стадию подготовки, тем  лучше, — Тозер сказал даже, что, если выбирать из двух зол меньшее, он,  пожалуй, предпочел бы остаться там, где был, и не ехать домой. Хотя такое  заявление и может показаться несовместимым с тем отрывком из сочинения,  написанного на эту тему Тозером, где он сообщал, что «мысли о доме и все  воспоминания о нем пробудили в его душе приятнейшие чувства ожидания и  восторг», а также уподоблял себя римскому полководцу, упоенному недавней  победой над икенами[59]  или нагруженному добычей, отнятой у карфагенян, и находящемуся на расстоянии  нескольких часов пути от Капитолия, каковой в целях аллегории являлся  предположительно местожительством миссис Тозер, — однако это заявление  было сделано совершенно искренне. Ибо оказалось, что у Тозера есть грозный  дядя, который не только добровольно экзаменует его в каникулярное время по  непонятным предметам, но и цепляется за невинные события и обстоятельства и извращает  их с той же гнусной целью. К примеру, если этот дядя брал его в театр или,  прикрываясь маской добродушия, вел посмотреть великана, карлика, фокусника или  еще что-нибудь, Тозер знал, что он заблаговременно прочел у древних авторов  упоминание об этом предмете, и посему Тозер пребывал в смертельном страхе, не  ведая, когда дядя разразится и на какой авторитет будет он ссылаться, уличая  его в невежестве.    

Что  касается Бригса, то его отец отнюдь не прибегал к уловкам. Он ни на секунду не  оставлял его в покое. Столь многочисленны и суровы были душевные испытания  этого злополучного юнца в каникулярное время, что друзья семьи (проживавшей в  ту пору в Лондоне, близ Бейзуотера) редко приближались к пруду в  Кепсингтон-Гарден не чувствуя туманных опасений увидеть шляпу мистера Бригса  плавающею на поверхности и недописанное упражнение лежащим на берегу. Поэтому  Бригс вовсе не был преисполнен радостных надежд по случаю каникул; а эти двое,  помещавшиеся в одной спальне с маленьким Полем, были очень похожи на всех  прочих молодых джентльменов, ибо самые легкомысленные из них ждали наступления  праздничного периода с кроткою покорностью.    

Совсем  иначе дело обстояло с маленьким Полем. Окончание этих первых каникул должно  было ознаменоваться разлукой с Флоренс, но кто станет думать об окончании  каникул, которые еще не начались? Конечно, не Поль! Когда приблизилось  счастливое время, львы и тигры, взбиравшиеся по стенам спальни, стали совсем  ручными и игривыми. Мрачные, хитрые лица в квадратах и ромбах вощанки смягчились  и посматривали на него не такими злыми глазами. Важные старые часы более мягким  тоном задавали свой безучастный вопрос; а неугомонное море по-прежнему шумело  всю ночь, мелодично и меланхолически, — однако мелодия звучала приятно, и  нарастала, и затихала вместе с волнами, и баюкала мальчика, когда он засыпал.    

Мистер  Фидер, бакалавр искусств, кажется, полагал, что также будет рад каникулам.  Мистер Тутс собирался превратить в каникулы всю жизнь, ибо, как неизменно  сообщал он каждый день Полю, это было его «последнее полугодие» у доктора  Блимбера, и ему предстояло немедленно вступить во владение своим имуществом.    

Было  совершенно ясно для Поля и мистера Тутса, что они — близкие друзья, несмотря на  разницу в возрасте и положении. Так как вакации приближались и мистер Тутс  сопел громче и таращил глаза в обществе Поля чаще прежнего, Поль понимал, что  тот хотел этим выразить грусть по поводу близкой разлуки, и был ему очень  благодарен за покровительство и расположение.    

Было  ясно даже для доктора Блимбера, миссис Блимбер и мисс Блимбер, равно как и для  всех молодых джентльменов, что Тутс каким-то образом сделался защитником и  покровителем Домби, и факт этот был столь очевиден для миссис Пипчин, что  славная старуха питала злобу и ревность к Тутсу и в святая святых своего  собственного дома не раз поносила его как «безмозглого болвана». А невинному  Тутсу не приходило в голову, что он возбудил гнев миссис Пипчин, так же как не  приходила в голову какая бы то ни было иная догадка. Напротив, он скорее был  склонен считать ее замечательной особой, обладающей многими ценными качествами.  По этой причине он улыбался ей с такою учтивостью и столь часто спрашивал ее,  как она поживает, когда она навешала маленького Поля, что в конце концов как-то  вечером она сказала ему напрямик, что не привыкла к этому, что бы он там ни  думал, и не может и не хочет сносить это от него или от другого молокососа;  после такого неожиданного ответа на его любезности мистер Тутс был так  встревожен, что спрятался в укромном местечке и оставался там, покуда она не  ушла. С тех пор он ни разу не встречался лицом к лицу с доблестной миссис  Пипчин под кровом доктора Блимбера.    

Оставалось  две-три недели до каникул, когда Корнелия Блимбер позвала однажды Поля к себе в  комнату и сказала:    

— Домби,  я собираюсь послать домой ваш анализ.    

— Благодарю  вас, сударыня, — ответил Поль.    

— Вы  понимаете, о чем я говорю, Домби? — осведомилась мисс Блимбер, строго  глядя на него сквозь очки.    

— Нет,  сударыня.    

— Домби,  Домби, — сказала мисс Блимбер, — я начинаю опасаться, что вы нехороший  мальчик. Если вы не понимаете смысла какого-нибудь выражения, почему вы не  спрашиваете объяснений?    

— Миссис  Пипчин говорила мне, чтобы я не задавал вопросов, — отвечал Поль.    

— Я  должна просить вас, Домби, чтобы при мне вы ни в коем случае не упоминали о  миссис Пипчин, — возразила мисс Блимбер. — Этого я не могу допустить.  Курс обучения у нас весьма далек от чего-либо подобного. Повторение таких  замечаний принудит меня потребовать, чтобы завтра утром, до завтрака, вы мне  ответили без ошибок от verbum personale до simillima cygno[60].    

— Я  не хотел, сударыня… — начал маленький Поль.    

— Будьте  добры, Домби, потрудитесь не сообщать мне, чего именно вы не хотели, —  сказала мисс Блимбер, которая оставалась устрашающе вежливой даже тогда, когда  делала выговор. — Таких рассуждений я никак не могу допустить.    

Поль  счел самым благоразумным ничего не говорить; поэтому он только посмотрел на  очки мисс Блимбер. Мисс Блимбер, серьезно покачав головой, обратилась к лежащей  перед ней бумаге.    

— «Анализ  характера П. Домби». Если память мне не изменяет, — сказала мисс Блимбер,  прерывая чтение, — анализ, противопоставленный синтезу, определяется  Уокером[61]  так: «Разложение объекта наших чувств или интеллекта на первоначальные его  элементы». Противопоставленный синтезу, заметьте. Теперь вы знаете, что такое  анализ, Домби.    

Домби  как будто был не совсем ослеплен светом, пролившимся на его интеллект, однако  он слегка поклонился мисс Блимбер.    

— «Анализ, —  продолжала мисс Блимбер, устремив взгляд на бумагу, — характера П. Домби.  Я нахожу, что природные способности Домби чрезвычайно хороши и что прилежание  его заслуживает такой же оценки. Принимая восемь за наше мерило и высшую  отметку, я нахожу, что каждое из этих качеств Домби измеряется шестью и тремя  четвертями!»    

Мисс  Блимбер приостановилась, чтобы посмотреть, как принял эту новость Поль.  Хорошенько не зная, что означают шесть и три четверти — то ли это шесть фунтов  пятнадцать шиллингов, шесть пенсов три фартинга, шесть футов три дюйма, шесть  часок сорок пять минут, или шесть каких-то предметов, которых он еще не  проходил, с какими-то тремя неизвестными четвертями. — Поль потер руки и  посмотрел прямо на мисс Блимбер. Оказалось, что этот ответ не хуже всякого  другого, какой он мог дать, и Корнелия продолжала: — «Запальчивость — два. Эгоизм  — два. Склонность к дурному обществу, проявившаяся в отношении человека по  имени Глаб, первоначально — семь, но впоследствии уменьшилась. Поведение,  приличествующее джентльмену, — четыре и постепенно улучшается». Теперь,  Домби, я хочу обратить особое ваше внимание на общие замечания в конце этого  анализа. Поль приготовился слушать с особым вниманием.    

— «Что  касается общих замечаний, — продолжала мисс Блимбер, читая громким голосом  и через каждые два слова обращая свои очки на маленькую фигурку, — можно  сказать о Домби, что способности и наклонности его хороши и что он сделал такие  успехи, на какие при данных обстоятельствах можно было рассчитывать. Но  достойно сожаления, что этот молодой джентльмен отличается странностями (как  принято говорить — „не от мира сего“) в характере и поведении и что, не проявляя  таких черт, которые явно заслуживали бы порицания, он часто бывает очень  непохож на других молодых джентльменов его возраста и общественного положения».  Ну-с, Домби, — сказала мисс Блимбер, кладя бумагу на стол, — вы это  понимаете?    

— Кажется,  понимаю, сударыня, — сказал Поль.    

— Этот  анализ, Домби, — продолжала мисс Блимбер, — будет, как вы знаете,  послан домой вашему уважаемому отцу. Разумеется, ему очень неприятно будет  узнать, что у вас есть странности в характере и поведении. Разумеется, это  неприятно и для нас, ибо, видите ли, Домби, мы не можем вас любить так, как  этого бы хотели.    

Она  задела больное место ребенка. По мере того как приближался его отъезд, он с  каждым днем все больше заботился втайне о том, чтобы все в доме его любили. По  какой-то скрытой причине, очень смутно им сознаваемой, а быть может, и вовсе не  сознаваемой, он чувствовал, как постепенно усиливается его нежность чуть ли не  ко всем и ко всему в этом доме. Ему нестерпимо было думать, что они останутся  совершенно равнодушны к нему, когда он уедет. Ему хотелось, чтобы они вспоминали  о нем хорошо, и он поставил себе задачей умилостивить даже большую охрипшую  лохматую собаку, сидевшую на цепи позади дома, которая сначала приводила его в  ужас, чтобы и она почувствовала его отсутствие, когда его здесь не будет.    

Мало  помышляя о том, что он лишний раз обнаруживает несходство со своими  сверстниками, бедный крошечный Поль изложил все это как можно лучше мисс  Блимбер и умолял ее, несмотря на официальный анализ, постараться полюбить его.  К миссис Блимбер, которая присоединилась к ним, он обратился с такою же  просьбой; а когда эта леди даже в его присутствии не удержалась и упомянула,  как бывало нередко, о его странностях, Поль ответил ей, что, конечно, она права  и, по-видимому, это вошло у него в плоть и кровь, но он не совсем понимает, в  чем здесь дело, и надеется, что она посмотрит на это сквозь пальцы, потому что  он любит их всех.    

— Конечно,  не так люблю, — сказал Поль застенчиво и в то же время с полной откровенностью,  являвшейся одной из своеобразнейших и обаятельнейших черт этого ребенка, —  не так люблю, как Флоренс; это было бы невозможно. Ведь вы не могли на это  рассчитывать, сударыня!    

— О,  вы, маленький чудак! — прошептала миссис Блимбер.    

— Но  я очень привязан здесь ко всем, — продолжал Поль, — и мне было бы  грустно уезжать и думать, что кто-то радуется моему отъезду или ему это  безразлично.    

Теперь  миссис Блимбер окончательно убедилась в том, что Поль — самый странный ребенок  в мире, а когда она рассказала доктору о происшедшем, доктор не опровергал  мнения жены. Но он сказал, как говорил уже раньше, когда Поль только что  прибыл, что учение свое дело сделает, а затем прибавил то же, что говорил в тот  раз:    

— Развивай  его, Корнелия! Развивай его!    

Корнелия  развивала его со всей энергией, на какую была способна, и Полю жилось нелегко.  Но, помимо приготовления уроков, он давно уже наметил себе другую цель, которую  никогда не терял из виду и упорно преследовал: быть кротким, услужливым, тихим  ребенком, всегда старающимся заслужить любовь и привязанность окружающих; и  хотя его часто можно было застать на старом его местечке на лестнице или  наблюдающим волны и облака из окна его уединенной спальни, теперь он чаще бывал  с другими мальчиками, скромно оказывая им маленькие добровольные услуги. В результате  даже среди этих суровых и сосредоточенных юных затворников, умерщвлявших плоть  под кровом доктора Блимбера, Поль был объектом всеобщего интереса, хрупкой  маленькой игрушкой, которую все любили и с которой никому не пришло бы в голову  обращаться грубо. Но он не мог изменить свою натуру, а следовательно, не мог  изменить и «анализ», и посему все они пришли к тому заключению, что Домби — «не  от мира сего».    

Были,  впрочем, некоторые льготы, связанные с такой репутацией, которыми никто другой  не пользовался. Эти льготы не были бы распространены на ребенка, менее  чудаковатого, и уже одно это имело большое значение.    

Когда  остальные, отправляясь спать, ограничивались поклоном доктору Блимберу и  семейству, Поль протягивал ручонку и смело пожимал руку доктора, а также миссис  Блимбер, а также мисс Корнелии. Если нужно было отвести от кого-нибудь грозящее  ему наказание, Поль всегда был делегатом. Даже подслеповатый молодой человек  однажды советовался с ним относительно разбитого стекла и фарфора. И ходили  смутные слухи, что дворецкий, взирая на него с благосклонностью, какой сей  суровый человек доселе не удостаивал никого из смертных мальчиков, иногда  подливал ему портер в столовое пиво, чтобы Поль окреп.    

Помимо  этих чрезвычайных привилегий, Поль имел свободный доступ в комнату мистера Фидера,  откуда он дважды выводил на свежий воздух мистера Тутса в обморочном состоянии  после неудачной попытки выкурить отвратительную сигару — одну из той пачки,  которую этот молодой человек тайком приобрел на морском берегу у отчаяннейшего  контрабандиста, сообщившего по секрету, что за его голову, живую или мертвую,  таможня назначила награду в двести фунтов. Уютная комната была у мистера  Фидера; кровать стояла в другой маленькой комнатке, смежной, а флейта, на  которой мистер Фидер еще не умел играть, но, по его словам, поставил себе целью  научиться, висела над камином. Было здесь также несколько книг и удочка, ибо,  по словам мистера Фидера, он несомненно научится удить рыбу, когда у него будет  свободное время. С тою же целью мистер Фидер приобрел прекрасный маленький,  изогнутый, подержанный корнета-пистон, шахматную доску и шахматы, испанскую  грамматику, принадлежности для рисования и пару перчаток для бокса. Искусство  самозащиты, по словам мистера Фидера, он решительно намеревался изучить, считая  это долгом каждого человека, так как оно дает возможность оказать  покровительство женщине, попавшей в беду.    

Но  величайшим сокровищем мистера Фидера была большая зеленая банка нюхательного  табаку, которую мистер Тутс привез ему в подарок по окончании последних вакаций  и за которую заплатил очень дорого, так как она безусловно принадлежала  принцу-регенту[62].  Ни мистер Тутс, ни мистер Фидер не могли угоститься ни одной понюшкой, даже  самой умеренной, чтобы не расчихаться до судорог. Тем не менее великим  удовольствием было для них смочить табак в табакерке холодным чаем, размешать  его на листе пергамента ножом для разрезания бумаги и время от времени заниматься  его потреблением. Набивая себе нос, они претерпевали ужасную пытку со  стойкостью мучеников и, попивая в промежутках столовое пиво, наслаждались всеми  прелестями разгула.    

Для  маленького Поля, молча сидевшего в их компании возле главного своего патрона,  мистера Тутса, было в этих беспутных занятиях какое-то жуткое очарование; а  когда мистер Фидер заводил речь о мрачных тайнах Лондона и сообщал мистеру  Тутсу, что намерен во время ближайших каникул изучить эти тайны внимательно, со  всех сторон, и с этой целью договорился поселиться в пансионе у двух старых  девствующих леди в Пекеме, Поль смотрел на него, словно тот был героем  какой-нибудь книги путешествий или невероятных приключений, и готов был  опасаться такого отчаянного человека.    

Войдя  как-то вечером в эту комнату, когда каникулы уже приближались, Поль увидел, что  мистер Фидер заполняет пробелы в каких-то отпечатанных письмах, а мистер Тутс  складывает и заклеивает другие, уже заполненные и разложенные перед ним. Мистер  Фидер сказал:    

— Ага,  Домби, вот и вы! — ибо они были всегда ласковы с ним и рады его видеть; а  затем добавил, бросив ему одно из писем: — А вот для вас, Домби. Это вам.    

— Мне,  сэр? — сказал Поль.    

— Пригласительный  билет вам, — отвечал мистер Фидер.    

Поль  взглянул: на билете было выгравировано, — только его имя и число написаны  были рукою мистера Фидера, — что доктор и миссис Блимбер просят мистера П.  Домби пожаловать на вечеринку, в среду, семнадцатого сего месяца, что она  назначена на половину восьмого и что будут танцевать кадриль. Мистер Тутс, взяв  такой же листок бумаги, в свою очередь показал ему, что доктор и миссис Блимбер  просят мистера Тутса пожаловать на вечеринку, в среду, семнадцатого сего  месяца, назначенную на половину восьмого; причем будут танцевать кадриль. Поль  убедился также, взглянув на стол, за которым сидел мистер Фидер, что доктор и  миссис Блимбер просят и мистера Бригса пожаловать, и мистера Тозера пожаловать,  и всех молодых джентльменов пожаловать по тому же приятному поводу.    

Затем  мистер Фидер, к великой радости Поля, сообщил, что приглашена его сестра, что  это событие завершает полугодие и что каникулы начнутся в тот же день, и он,  если хочет, может уехать с сестрой после вечеринки, — тут Поль перебил его  и сказал, что этого он очень хочет. Затем мистер Фидер сообщил ему о  необходимости изящнейшим почерком написать доктору и миссис Блимбер, что мистер  П. Домби польщен и будет счастлив посетить их согласно их любезному  приглашению. Наконец мистер Фидер сказал, что он хорошо сделает, если не будет  упоминать о празднестве в присутствии доктора и миссис Блимбер; ибо эти  приготовления ведутся на началах классицизма и великосветского тона и что  предполагается, будто доктор и миссис Блимбер, с одной стороны, а молодые  джентльмены, с другой, в качестве особ ученых, понятия не имеют о предстоящем.    

Поль  поблагодарил мистера Фидера за эти указания, спрятал пригласительный билет в  карман и уселся, как всегда, на скамейку возле мистера Тутса. Но голова Поля,  которая давно уже побаливала, а иногда бывала очень тяжелой и сильно болела,  была в тот вечер такой затуманенной, что он принужден был подпереть ее рукою.  Однако она опускалась все ниже и ниже, приникла к колену мистера Тутса и тут и  осталась, словно ей не предстояло снова подняться.    

Не было  у него никаких оснований оглохнуть; но, должно быть, это случилось, —  подумал он, — ибо вскоре услышал, что мистер Фидер окликает его под самым  ухом и тихонько встряхивает, желая привлечь его внимание. А когда он с испугом  поднял голову и осмотрелся кругом, он увидел, что в комнате находится доктор  Блимбер, что окно раскрыто и лоб у него смочен водой, хотя было действительно  очень странно, каким образом все это произошло помимо его ведома.    

— А!  Ну-ну! Прекрасно! Как себя чувствуете сейчас, мой юный друг? — ободряюще  сказал доктор Блимбер.    

— Очень  хорошо, благодарю вас, сэр, — отвечал Поль.    

Но,  по-видимому, случилось что-то неладное с полом, так как он не мог стоять на нем  твердо; да и со стенами, ибо они обнаружили склонность вращаться, и остановить  их можно было только глядя на них очень пристально. В то же время голова  мистера Тутса казалась такой большой и находилась так далеко, что это было не  совсем естественно; а когда он взял Поля на руки, чтобы отнести наверх, Поль с  изумлением заметил, что дверь находится совсем не там, где он предполагал ее увидеть,  и в первый момент он готов был подумать, что мистер Тутс собирается пройти  прямо через дымоход.    

Было  очень любезно со стороны мистера Тутса отнести его так ласково в верхний этаж  дома, и Поль сказал ему об этом. Но мистер Тутс ответил, что сделал бы гораздо  больше, если бы это было возможно; да он и сделал больше, ибо помог Полю  раздеться и с величайшей заботливостью уложил его в постель, а затем сел у  кровати и очень долго хихикал; а мистер Фидер, бакалавр искусств, склонившись  над кроватью, вздыбил костлявой рукой свою короткую щетину на голове, а затем  притворился, будто нападает на Поля по всем правилам науки по случаю его  полного выздоровления, и это было так забавно и так мило со стороны мистера  Фидера, что Поль, не зная, нужно ему смеяться или плакать, и плакал и смеялся  одновременно.    

Как  испарился мистер Тутс, а мистер Фидер превратился в миссис Пипчин — Полю не  пришло в голову спросить, да он этим вовсе и не интересовался; но, увидев, что  вместо мистера Фидера в ногах кровати стоит миссис Пипчин, он воскликнул:    

— Миссис  Пипчин, не говорите Флоренс!    

— О  чем не говорить Флоренс, мой маленький Поль? — спросила миссис Пипчин,  обойдя кровать и опускаясь на стул.    

— Обо  мне, — сказал Поль.    

— Нет,  нет, не скажу, — сказала миссис Пипчин.    

— Как  вы думаете, миссис Пипчин, что я хочу сделать, когда вырасту? —  осведомился Поль, поворачиваясь на подушке к ней лицом и задумчиво опуская  подбородок на сложенные руки.    

Миссис  Пипчин не могла угадать.    

— Я  хочу, — сказал Поль, — положить все свои деньги в банк, не заботиться  о том, чтобы их стало еще больше, уехать за город с моей дорогой Флоренс, где  будет красивый сад, поля и леса, и жить там с ней всю жизнь!    

— Вот  как? — воскликнула миссис Пипчин.    

— Да, —  сказал Поль. — Вот что я хочу сделать, когда я…    

Он  запнулся и на секунду задумался.    

Серые  глаза миссис Пипчин всматривались в его сосредоточенное лицо.    

— Если  я вырасту, — сказал Поль.    

Затем он  тотчас же начал рассказывать миссис Пипчин о вечеринке, о приглашении Флоренс,  о том, как он будет гордиться тем восхищением, какое она вызовет у всех  мальчиков, о том, как они добры к нему и любят его, как он их любит и как он  всему этому рад. Затем он сообщил миссис Пипчин об анализе и о том, что он,  конечно, не от мира сего, и пожелал узнать мнение миссис Пипчин по этому  поводу, а также, известно ли ей, почему это случилось и что это значит. Миссис  Пипчин, избрав легчайший способ выпутаться из затруднения, начисто отрицала  этот факт, но Поль далеко не удовлетворился таким ответом и столь испытующе  смотрел на миссис Пипчин в ожидании более правдивых слов, что она принуждена была  встать и выглянуть в окно, чтобы уйти от его взгляда.    

Некий,  всегда уравновешенный лекарь, который посещал заведение, когда заболевал  кто-нибудь из молодых джентльменов, каким-то образом проник в комнату и  появился у постели вместе с миссис Блимбер. Как очутились они здесь и долго ли  пробыли, — Поль не знал; но, увидев их, он уселся в постели и подробно  ответил на все вопросы лекаря и шепнул ему, что, право, Флоренс ничего не  должна знать об этом и что он твердо решил, чтобы она была на вечеринке. Он много  болтал с лекарем, и они расстались наилучшими друзьями. Потом, лежа с закрытыми  глазами, он слышал, как лекарь сказал, выйдя из комнаты и где-то очень  далеко, — или ему это приснилось, — что наблюдается отсутствие  жизненной силы («что бы это могло быть?» — подумал Поль) и организм чрезвычайно  ослаблен; что мальчуган твердо решил расстаться со своими школьными товарищами  семнадцатого и поэтому следует удовлетворить его желание, если ему не станет  хуже; что он рад был узнать от миссис Пипчин о переезде мальчугана к родным в  Лондон, назначенном на восемнадцатое; что он еще раньше, как только лучше  ознакомится с болезнью, сам напишет мистеру Домби; что сейчас нет прямых  оснований для… для чего? — Поль не расслышал слова; и что у мальчугана  живой ум, но он — не от мира сего.    

Что это  значит «не от мира сего», — с замирающим сердцем размышлял Поль, —  что это за особенность, так явно выраженная в нем, так отчетливо видимая столь  многими?    

Он не  мог это понять и не мог долго утруждать себя размышлениями. Миссис Пипчин снова  была возле него, словно и не уходила (он думал, что она вышла вместе с  доктором, но, быть может, все это был сон), и вскоре у нее в руках таинственным  образом появились стакан и бутылка, и она наполнила для него стакан. После  этого он получил очень вкусное желе, которое принесла ему сама миссис Блимбер;  и тогда он почувствовал себя так хорошо, что миссис Пипчин после настойчивых  его просьб отправилась домой, а Бригс и Тозер пришли ложиться спать. Бедный  Бригс ужасно жаловался на свой анализ — его разлагающее действие не могло бы  быть сильнее, будь это настоящий химический процесс; но он был очень ласков с  Полем, так же как и Тозер, так же как и все остальные, ибо все до единого  заходили к нему перед сном и говорили: «Как вы себя чувствуете сейчас, Домби?»  — «Не унывайте, маленький Домби!» и прочее. Когда Бригс лег в постель, он долго  не спал, все еще сетуя на свой анализ и говоря, что, конечно, он совершенно  неверен, и даже убийце они не могли бы дать анализа хуже, и что бы сказал  доктор Блимбер, если бы сумма его собственных карманных денег зависела от  такого анализа. Очень легко, — заявил Бригс, — делать из мальчика  галерного раба в течение целого полугодия, а потом заносить в анализ, что он  лентяй, и каждую неделю дважды оставлять его втихомолку без обеда, а потом  заносить в анализ, что он жаден; но это не значит, — полагает он, —  что надо этому подчиниться, не так ли? Ох! Ах!    

На  следующее утро, прежде чем приняться за гонг, подслеповатый молодой человек  поднялся наверх к Полю и сказал ему, чтобы он не вставал с постели, что Поль с  радостью исполнил. Миссис Пипчин снова появилась незадолго до прихода лекаря, а  спустя некоторое время добрая молодая женщина, которая чистила печку, когда  Поль увидел ее в то первое утро (каким далеким казалось оно теперь!), принесла  ему завтрак. Был еще один консилиум где-то очень далеко, — или же Полю  опять это приснилось, — а затем лекарь, снова появившись с доктором  Блимбером и миссис Блимбер, сказал:    

— Да,  я думаю, доктор Блимбер, теперь мы можем освободить этого молодого джентльмена  от книг: вакации уже на носу.    

— Несомненно, —  сказал доктор Блимбер. — Дорогая моя, пожалуйста, сообщите об этом  Корнелии.    

— Непременно, —  сказала миссис Блимбер.    

Лекарь,  наклонившись, пристально посмотрел в глаза Полю, пощупал ему голову, пульс и выслушал  сердце с таким вниманием и заботливостью, что Поль сказал:    

— Благодарю  вас, сэр.    

— Наш  юный друг, — заметил доктор Блимбер, — никогда не жаловался.    

— О  да! — ответил лекарь. — Вряд ли он стал бы жаловаться.    

— Вы  находите, что ему гораздо лучше? — осведомился доктор Блимбер.    

— О,  ему гораздо лучше, сэр, — ответил лекарь.    

Поль по  свойственной ему странной привычке начал размышлять о том, чем могли быть  заняты в тот момент мысли лекаря, — так задумчиво ответил он на два  замечания доктора Блимбера. Но поскольку лекарь случайно встретил взгляд своего  маленького пациента, когда тот пустился в эти умозрительные изыскания, и тотчас  же вывел его из раздумья веселой улыбкой, то Поль улыбнулся в ответ и бросил  свои размышления.    

Весь  день он пролежал в постели, дремал, грезил и смотрел на мистера Тутса, но на  следующий день встал и спустился вниз. О, чудо! Что-то случилось с большими  стенными часами, и рабочий, стоявший на стремянке, снял с них циферблат и при  свете свечи ковырял инструментами в механизме! Это было великое событие для  Поля, который уселся на ступеньку и внимательно следил за операцией, то и дело  посматривая на циферблат, прислоненный к стене, и чувствуя некоторое смущение  при мысли, что циферблат подмигивает ему.    

Рабочий  на стремянке был очень вежлив; когда, увидев Поля, он сказал: «Как поживаете,  сэр?» — Поль вступил с ним в разговор и сообщил ему, что был не совсем здоров.  Когда лед был таким образом сломан, Поль задал ему множество вопросов о  часах-курантах и о том, дежурят ли по ночам люди на колокольнях, чтобы  заставить часы бить, и как звонят в колокола, когда умирают люди, и отличается  ли этот звон от свадебного звона, или живым только чудится, что он заунывен.  Убедившись, что новый его знакомый не очень хорошо осведомлен, для чего в  старину по вечерам звонили в колокол, Поль рассказал ему об этом обычае, а  также спросил его как человека практического, какого он мнения о затее короля  Альфреда[63]  измерять время при помощи горящих свечей, на что рабочий отвечал, что, по его  мнению, она погубила бы торговлю часами, если бы снова вернулись к этой затее.  Короче говоря, Поль наблюдал, пока часы не приняли обычного своего вида и не  начали снова задавать свой степенный вопрос, после чего рабочий, сложив  инструменты в длинную корзинку, пожелал ему всех благ и ушел. Но предварительно  он шепнул что-то лакею у двери, причем употребил слово «чудаковат», — Поль  это слышал.    

Что  такое «чудаковатость» и почему она вызывала сожаление у людей? Что бы это могло  быть?    

Свободный  теперь от занятий, он часто об этом думал; хотя не так часто, как могло бы случиться,  если бы ему нужно было думать о меньшем количестве вещей. А их было очень  много, и он думал все время, с утра до вечера.    

Прежде  всего о Флоренс, которая придет на вечеринку. Флоренс увидит, что мальчики его  любят, и это ее обрадует. Вот об этом он думал постоянно. Пусть Флоренс  убедится, что они ласковы и добры к нему и что он стал их маленьким любимцем, и  тогда она будет вспоминать о тех днях, которые он здесь провел, без особой  грусти. Быть может, благодаря этому у Флоренс легче будет на душе, когда он  сюда вернется.    

Когда он  сюда вернется! Пятьдесят раз в день его маленькие ножки бесшумно взбирались по  лестнице в его комнату: он собирал свои книги и все свое имущество и складывал  все, вплоть до последней мелочи, чтобы взять с собою домой! Незаметно было,  чтобы маленький Поль собирался сюда вернуться; никаких приготовлений к этому,  никаких намеков на это не было во всем, что он думал и делал, за исключением  мимолетной мысли, связанной с сестрой. Наоборот, блуждая по дому в этом  сосредоточенном расположении духа, он думал обо всем ему близком так, словно  должен был с этим расстаться навсегда, а потому-то и надо было думать об очень  многом, с утра до вечера.    

Надо  было заглянуть в комнаты наверху и подумать о том, как будет в них пусто, когда  он уедет; и поинтересоваться, сколько безмолвных дней, недель, месяцев и лет  будут они оставаться такими же торжественными и тихими. Надо было подумать о  том, будет ли здесь бродить когда-нибудь другой мальчик («не от мира сего», как  и он), которому откроются такие же странные изменения в узорах обоев и вощанки,  и расскажет ли кто-нибудь этому мальчику о маленьком Домби, который жил здесь  когда-то.    

Надо  было подумать о портрете на лестнице, который всегда провожал его задумчивым  взглядом, когда он проходил, поглядывая через плечо, и который, если он шел не  один, все-таки смотрел как будто только на него, а не на его спутника. Надо  было хорошенько подумать о гравюре, висевшей в другом месте, на которой в  центре потрясенной группы людей одна фигура, ему известная, фигура с сиянием  вокруг головы — добрая, кроткая и милосердная — стояла, указывая вверх.    

У окна  его спальни сотни мыслей сливались с этими и приходили одна за другой, одна за  другой, как набегающие волны. Где живут эти дикие птицы, которые в ненастную  погоду всегда кружатся над морем; откуда поднимаются и где зарождаются облака;  откуда мчится ветер в стремительном своем полете и где он останавливается;  может ли то место, где они так часто сидели с Флоренс и смотрели вдаль и  рассуждали обо всем, — может ли оно н без них оставаться точь-в-точь  таким, каким было; могло ли оно остаться таким для Флоренс, если бы он был  где-нибудь далеко, а она сидела там одна.    

Надо  было подумать также о мистере Тутсе и мистере Фидере, бакалавре искусств; обо  всех мальчиках, и о докторе Блимбере, и о миссис Блимбер, и о мисс Блимбер, о  доме, и о тетке, и о мисс Токс; об отце, Домби и Сыне, об Уолтере и его бедном  старом дяде, получившем деньги, в которых он нуждался, и об этом капитане с хриплым  голосом и железной рукой. Помимо всего этого, надо было сделать в течение дня  множество маленьких визитов: побывать в классной комнате, в кабинете доктора  Блимбера, в комнате миссис Блимбер, мисс Блимбер и у собаки. Ибо теперь он  пользовался правом разгуливать по всему дому; а так как ему хотелось расстаться  со всеми в наилучших отношениях, он по-своему старался всем услужить. То он  находил нужные места в книге для Бригса, который всегда их терял; то отыскивал  слова в лексиконах для других молодых джентльменов, попавших в затруднительное  положение; то помогал миссис Блимбер мотать шелк; то приводил в порядок  письменный стол Корнелии; то пробирался даже в кабинет доктора и, сидя на ковре  близ его ученых ног, потихоньку поворачивал глобусы и отправлялся в  кругосветное путешествие или совершал полет среди далеких звезд.    

Короче  говоря, в те дни перед самыми каникулами, когда прочие молодые джентльмены выбивались  из сил, восстанавливая в памяти все пройденное за полугодие, Поль был таким  привилегированным учеником, какого никогда еще не видали в этом доме. Он сам  едва мог этому поверить; однако проходили часы и дни, а свободу он сохранял; и  маленького Домби ласкали все. Доктор Блимбер был так внимателен к нему, что  однажды за обедом приказал Джонсону выйти из-за стола, когда тот необдуманно  назвал его «бедненьким Домби»; по мнению Поля, это было, пожалуй, сурово и жестоко,  хотя в тот момент он вспыхнул и удивился, почему Джонсон его жалеет.  Справедливость доктора была, по мнению Поля, тем более сомнительна, что  накануне вечером он ясно слышал, как этот великий авторитет согласился с  замечанием (высказанным миссис Блимбер), что бедненький милый Домби стал еще  более «не от мира сего». Вот тогда-то Поль и начал подумывать о том, что быть  не от мира сего — значит быть очень худым и слабым, быстро уставать и  чувствовать желание где-нибудь прилечь и отдохнуть; а он не мог не замечать,  что эта склонность развивается у него со дня на день.    

Наконец  настал день вечеринки, и доктор Блимбер сказал за завтраком:    

— Джентльмены,  мы возобновим наши занятия двадцать пятого числа следующего месяца.    

Мистер  Тутс немедленно сбросил иго рабства, надел кольцо и вскоре после этого,  упомянув в случайном разговоре о докторе, назвал его «Блимбер». Такая вольность  вызвала у старших учеников чувство восторга и зависти; но более юные умы были  устрашены и как будто удивлялись, что потолок не рухнул и не раздавил его.    

Как за  завтраком, так и за обедом не было сделано ни одного намека на вечернюю  церемонию, но в доме весь день царила суматоха, и во время своих скитаний Поль  познакомился с многочисленными странными скамьями и подсвечниками и  повстречался с арфой в зеленом пальто, стоявшей на площадке перед дверью  гостиной. А за обедом голова миссис Блимбер имела какой-то странный вид, как  будто волосы ее были закручены слишком туго; и хотя на обоих висках мисс  Блимбер красовались накладные букли, ее собственные кудри под ними были как  будто завернуты в бумагу, и вдобавок в театральную афишу, ибо над одним стеклом  ее сверкающих очков Поль прочел: «Королевский театр», а над другим: «Брайтон».    

Под  вечер в дортуарах юных джентльменов был грандиозный парад белых жилетов и  галстуков и стоял такой сильный запах паленых волос, что доктор Блимбер послал  наверх лакея с приветом и пожелал узнать, не пожар ли в доме. Но в  действительности это был всего лишь парикмахер, который завивал молодых  джентльменов и в пылу усердия перегрел щипцы.    

Когда  Поль оделся, — что было сделано быстро, ибо он чувствовал недомогание и  сонливость и не мог заниматься туалетом очень долго, — он спустился в  гостиную, где застал доктора Блимбера, прогуливающегося по комнате, в вечернем  костюме, но с таким величественным и безучастным видом, как будто он попросту  не допускал возможность, что к нему кто-нибудь заглянет. Затем появилась миссис  Блимбер, очаровательная, на взгляд Поля, и надевшая такое множество юбок, что  нужно было совершить целую экскурсию, чтобы обойти вокруг нее. Мисс Блимбер  спустилась вскоре после своей матушки, непомерно перетянутая, но прелестная.    

Вслед за  ними прибыли мистер Тутс и мистер Фидер. Каждый из этих джентльменов держал в  руке свою шляпу, словно жил где-нибудь далеко отсюда; а когда дворецкий доложил  о них, доктор Блимбер сказал: «А-а-а! Ах, боже мой!» — и, казалось, был  чрезвычайно рад их видеть. Мистер Тутс сверкал драгоценными камнями и  пуговицами и придавал такое значение этому обстоятельству, что, пожав руку  доктору и поклонившись миссис Блимбер и мисс Блимбер, отвел Поля в сторонку и  спросил:    

— Что  вы об этом думаете, Домби?    

Но,  несмотря на такую скромную уверенность в себе, мистер Тутс, казалось, пребывал  в нерешительности по поводу того, надлежит ли застегнуть нижнюю пуговицу жилета  и следует ли, при трезвом учете всех обстоятельств, отвернуть или выправить  манжеты. Заметив, что у мистера Фидера они отвернуты, мистер Тутс отвернул  свои; но так как у следующего гостя манжеты были выправлены, мистер Тутс  выправил свои. Что касается пуговиц жилета, не только нижних, но и верхних, то  по мере прибытия гостей вариации стали столь многообразны, что Тутс все время  теребил пальцами эту принадлежность туалета, точно играл на каком-то  инструменте, и, по-видимому, находил эти неустанные упражнения весьма  затруднительными.    

Когда  все молодые джентльмены, завитые, в тугих галстуках и лакированных туфлях,  держа в руках новенькие шляпы, собрались, причем о появлении каждого было  доложено дворецким, пришел учитель танцев, мистер Бепс, в сопровождении миссис  Бепс, с которой миссис Блимбер была в высшей степени любезна. Мистер Бепс был  очень серьезный джентльмен с медлительной и размеренной речью; не простояв и  пяти минут под лампой, он заговорил с Тутсом (который молчаливо сравнивал его  лакированные туфли со своими) о том, что стали бы вы делать с сырьем, когда оно  прибывает в ваши порты в обмен на ваше золото. Мистер Тутс, которому вопрос  показался туманным, предложил «сварить его». Но мистер Бепс как будто не считал  такую меру целесообразной.    

Поль  выскользнул из своего уголка на диване, среди подушек, служившего ему  наблюдательным пунктом, и спустился в комнату, где был сервирован чай, чтобы  встретить Флоренс, которой не видел почти две недели, так как прошлую субботу и  воскресенье оставался у доктора Блимбера во избежание простуды. Вскоре она  пришла с живыми цветами в руках, такая красивая в своем скромном бальном  платье, что, когда она опустилась на колени, чтобы обнять Поля за шею и  поцеловать его (так как никого здесь не было, кроме его приятельницы и еще  одной молодой женщины, которые разливали чай), он едва мог заставить себя  отпустить ее или отвести взгляд от ее сияющих и любящих глаз.    

— Что  случилось, Флой? — спросил Поль, почти уверенный, что увидел слезу.    

— Ничего,  милый, ничего, — отвечала Флоренс. Поль осторожно коснулся пальцем ее щеки  — да, это была слеза!    

— Что  же это, Флой? — сказал он.    

— Мы  вместе поедем домой, и я буду ухаживать за тобой, мой милый, — сказала  Флоренс.    

— Ухаживать  за мной? — повторил Поль.    

Поль не  мог понять, какое это имеет отношение к слезе, почему обе молодые женщины смотрели  так серьезно и почему Флоренс на секунду отвернулась, а потом повернула к нему  лицо, вновь светившееся улыбкой.    

— Флой, —  проговорил Поль, держа и руке локон ее темных волос, — скажи мне, дорогая:  как ты думаешь, я — не от мира сего?    

Сестра  засмеялась, приласкала его и ответила: «Нет».    

— Потому  что я знаю, они так говорят. — продолжал Поль, — и мне хочется знать,  что они хотят этим сказать, Флой.    

Туг  раздался громкий стук в дверь. Флоренс поспешила отойти к столу, и больше они  об этом не говорили. Поль снова удивился, увидев, что его приятельница шепчет  что-то Флоренс, как будто утешает ее, но прибытие новых гостей отвлекло его от  этой мысли.    

Это были  сэр Барнет Скетлс, леди Скетлс и юный мистер Скетлс. После вакаций мистеру  Скетлсу предстояло поступить в школу, и в комнате мистера Фидера постоянно  прославляли его отца, который был в палате общин и о котором мистер Фидер  сказал, что когда он поймает взгляд спикера[64]  (чего ждали от него вот уже три или четыре года), то можно предвидеть, как он  отхлещет радикалов.    

— Ну,  а это что за комната? — обратилась леди Скетлс к приятельнице Поля, Милии.    

— Кабинет  доктора Блимбера, сударыня, — был ответ…    

Леди  Скетлс обозрела его в лорнет и с одобрительным кивком сказала сэру Барнету  Скетлсу: «Очень хорошо». Сэр Барнет Скетлс согласился, но мистер Скетлс смотрел  подозрительно и недоверчиво.    

— Ну,  а этот малютка, — сказала леди Скетлс, поворачиваясь к Полю. — Он  один из…    

— Один  из молодых джентльменов, сударыня, — сказала приятельница Поля.    

— Как  же вас зовут, мое бедное дитя? — осведомилась леди Скетлс.    

— Домби, —  отвечал Поль.    

Сэр  Барнет Скетлс тотчас вмешался и заявил, что имел честь встретиться с отцом Поля  на публичном обеде, и выразил надежду, что он находится в добром здравии. Затем  Поль услышал, как он говорил леди Скетлс: «Сити… очень богат… в высшей степени  респектабелен… доктор упоминал об этом». А затем он сказал Полю:    

— Пожалуйста,  передайте вашему милому папе, что сэр Барнет Скетлс весьма рад, что он  находится в добром здравии, и посылает ему свой горячий привет.    

— Хорошо,  сэр, — отвечал Поль.    

— Молодец! —  сказал сэр Барнет Скетлс. — Барнет, — обратился он к юному мистеру  Скетлсу, который, назло предстоящему ученью, налег на кекс с коринкой, — с  этим молодым человеком тебе следует познакомиться. С этим молодым человеком ты  можешь познакомиться, — сказал сэр Барнет Скетлс, выразительно подчеркивая  свое позволение.    

— Какие  глаза! Какие волосы! Какое прелестное личико! — тихо воскликнула леди  Скетлс, взирая в лорнет на Флоренс.    

— Моя  сестра, — сказал Поль, представляя ее.    

Скетлсы  были теперь вполне удовлетворены. А так как леди Скетлс с первого взгляда почувствовала  расположение к Полю, они все вместе отправились наверх; сэр Барнет Скетлс взял  на себя заботу о Флоренс, а юный Барнет следовал за ними.    

Юный  Барнет недолго пребывал на заднем плане после того, как они вошли в гостиную,  ибо доктор Блимбер в одну минуту выдвинул его, заставив танцевать с Флоренс.  Поль не заметил, чтобы тот был особенно счастлив или проявлял что-нибудь, кроме  угрюмости и слабой заинтересованности своим занятием; но поскольку Поль слышал,  как леди Скетлс сказала миссис Блимбер, отбивавшей такт веером, что ее дорогой  мальчик явно без ума от этого ангела — мисс Домби, — то, по-видимому,  Скетлс-младший пребывал в состоянии блаженства, отнюдь этого не обнаруживая.    

Маленький  Поль усмотрел странное стечение обстоятельств в том, что никто не занял его  места среди подушек; и когда он вернулся в комнату, все, помня, что это место  принадлежит ему, расступились, давая ему возможность снова его занять. И никто  не останавливался перед ним, когда заметили, как приятно ему видеть Флоренс  среди танцующих; напротив, все старались стать так, чтобы он мог все время  следить за нею. Все были очень добры — даже незнакомые ему люди, которых вскоре  появилось очень много, — и то и дело подходили и заговаривали с ним,  спрашивали, как он себя чувствует, не болит ли у него голова, и не устал ли он.  Он был им очень признателен за доброту и внимание и, прислонясь к подушкам в  своем уголке на диване, где сидели также миссис Блимбер и леди Скетлс, наблюдал  и был очень счастлив; Флоренс приходила и подсаживалась к нему после каждого  тура.    

Флоренс  сидела бы с ним весь вечер и предпочла бы вовсе не танцевать, но Поль заставил  ее, сказав, какое удовольствие это ему доставляет. И он сказал правду, потому  что сердечко его расширялось и лицо горело, когда он видел, как все восхищаются  ею и каким прелестным цветком была она в этой комнате.    

Из  своего гнездышка среди подушек Поль мог видеть и слышать чуть ли не все  происходящее, словно все это делалось для его развлечения. Помимо прочих мелких  инцидентов, им замеченных, он увидел, как мистер Бепс, учитель танцев, вступил  в разговор с сэром Барнетом Скетлсом и вскоре спросил его, как спрашивал  мистера Тутса, что стали бы вы делать с сырьем, когда оно прибывает в ваши  порты в обмен на ваше золото. Сэр Барнет Скетлс многое имел сказать по этому  вопросу и сказал; но вопрос как будто остался неразрешенным, ибо мистер Бепс  возразил: да, но, предположим, Россия выступит со своими жирами; после чего сэр  Барнет чуть ли не онемел и мог только покачать головой и сказать: ну, что ж,  тогда вам, вероятно, придется обратиться к своему хлопку.    

Сэр  Барнет Скетлс посмотрел вслед мистеру Бепсу, когда тот пошел подбодрить миссис  Бепс (всеми покинутая, она делала вид, будто разглядывает ноты джентльмена,  игравшего на арфе), — посмотрел так, словно считал его замечательным  человеком; а вскоре он это и высказал доктору Блимберу и осведомился, может ли  он спросить, имел ли когда-нибудь этот джентльмен отношение к департаменту  торговли. Доктор Блимбер отвечал: нет, не совсем, и что, собственно говоря, он  — преподаватель…    

— Готов  поклясться, в какой-нибудь области, связанной со статистикой? — заметил  сэр Барнет Скетлс.    

— Нет,  видите ли, сэр Барнет, — ответил доктор Блимбер, потирая  подбородок, — нет, не совсем так.    

— Но  с какими-нибудь расчетами, готов пари держать, — сказал сэр Барнет Скетлс.    

— Да,  видите ли, — сказал доктор Блимбер, — да, но в другом роде. Мистер  Бепс — весьма достойный человек, Сэр Барнет, и… собственно говоря, он — наш  учитель танцев.    

Поль с  изумлением увидел, что эта новость совершенно изменила мнение сэра Барнета  Скетлса о мистере Бепсе и что сэр Барнет пришел в бешенство и через всю комнату  бросил грозный взгляд на мистера Бепса. Он даже до того дошел, что, сообщая  леди Скетлс о случившемся, послал мистера Бепса к черту и сказал, что это  ве-ли-чай-шая и воз-му-ти-тель-ней-шая наглость.    

И еще  одну вещь отметил Поль. Мистер Фидер, выпив несколько бокалов негуса[65], начал веселиться.  В общем, танцы были церемонные, а музыка торжественная, слегка напоминающая, собственно  говоря, церковную музыку; но после вышеупомянутых бокалов мистер Фидер сказал  мистеру Тутсу, что собирается внести некоторое оживление в танцы. Затем мистер  Фидер не только начал танцевать так, как будто решил танцевать не на шутку, но  и тайком подстрекал музыкантов к исполнению бравурных мелодий. Далее он стал  оказывать большое внимание дамам и, танцуя с мисс Блимбер, нашептывал ей —  нашептывал, но достаточно громко, чтобы Поль мог услышать! — замечательные  стихи:    

     

Пускай  обманом дышит сердце,    

Но  вас не обману!    

     

Поль  слышал, как он повторил это четырем молодым леди по очереди. Не без оснований  сказал мистер Фидер мистеру Тутсу, что опасается, как бы не пришлось ему  расплачиваться за это завтра.    

Миссис  Блимбер была слегка встревожена этим, так сказать, разнузданным поведением и в  особенности изменившимся характером музыки, в которой зазвучали вульгарные  мелодии, популярные на улицах, что, как естественно было предположить, могло  показаться оскорбительным для леди Скетлс. Но леди Скетлс была очень добра и  просила миссис Блимбер не тревожиться; и объяснение ее касательно живости  мистера Фидера, иногда приводящей его к эксцентрическим выходкам, приняла с  величайшей любезностью и учтивостью, заметив, что он производит впечатление  весьма приятного человека, если принять во внимание его положение, и что ей  особенно нравится скромная его манера причесывать волосы, которые (как уже  упоминалось) были примерно в четверть дюйма длиной.    

Как-то,  во время перерыва в танцах, леди Скетлс сказала Полю, что он, по-видимому,  очень любит музыку. Поль ответил, что любит; а если и она ее любит, то  следовало бы ей послушать, как поет его сестра Флоренс. Леди Скетлс тотчас  поведала, что умирает от желания получить это удовольствие; и хотя Флоренс была  сначала очень испугана просьбой петь в таком большом обществе и настойчиво  просила освободить ее от этого, однако, когда Поль подозвал ее и сказал: «Спой!  Пожалуйста! Для меня, моя дорогая!» — она подошла к фортепьяно и запела. Когда  все отступили в сторону, чтобы Поль мог ее видеть, и когда он увидел, как она  сидит там одна, такая юная, добрая, прекрасная и любящая его, и услышал, как ее  звонкий голос, такой чистый и нежный, золотое звено между ним и всей любовью и  счастьем его жизни, зазвучал среди общего молчания, — он отвернулся и  постарался скрыть слезы. Дело не в том, как объяснял он, когда с ним  заговаривали об этом, дело не в том, что музыка была слишком печальной или  заунывной, но она так дорога ему!    

Все  полюбили Флоренс! Да и могло ли быть иначе?! Поль заранее знал, что они должны  ее полюбить и полюбят; и когда он сидел в своем уголке среди подушек и смотрел  на нее, спокойно сложив руки и небрежно подогнув под себя ногу, мало кому  пришло бы в голову, каким торжеством и восторгом переполняется его детское  сердце и какое сладкое упоение он чувствует. Восторженные похвалы «сестре  Домби» он слышал от всех мальчиков; восхищенные отзывы об этой сдержанной и  скромной маленькой красавице были у всех на устах; замечания об ее уме и  талантах все время доносились к нему; и, словно разлитое в воздухе летней ночи,  было рассеяно вокруг какое-то еле уловимое чувство, имевшее отношение к Флоренс  и к нему и дышавшее симпатией к ним обоим, которое успокаивало и трогало его.    

Он не  знал — почему. Ибо все, что видел, чувствовал и думал в тот вечер Поль, —  присутствующие и отсутствующие, настоящее и прошедшее, — все это слилось,  как цвета в радуге или в оперении ярких птиц, когда светит на них солнце, или в  тускнеющем небе, когда солнце клонится к закату. Все то, о чем последнее время  приходилось ему думать, проплывало теперь перед ним в музыке; оно уже не  требовало его внимания и вряд ли способно было снова его занять, оно как бы умиротворялось  и уходило. Окно, в которое он смотрел так давно, было обращено к океану,  отступившему от него на много миль; на водах океана занимавшие его еще вчера  фантазии были усыплены, убаюканы, как укрощенные волны. Все тот же таинственный  ропот, — чудилось ему, — которого он не мог понять, когда лежал в  своей колясочке на морском берегу, он снова слышит сквозь пенье сестры и сквозь  гул голосов и топот ног, и как-то отражается этот ропот в мелькающих мимо лицах  и даже в неуклюжей нежности мистера Тутса, часто подходившего пожать ему руку.  Сквозь доброту всех окружающих, — чудилось ему, — он снова слышит  этот ропот, обращенный к нему, и даже его репутация ребенка не от мира сего  словно была связана с ним каким-то неведомым ему образом. Так сидел маленький  Поль, слушая, наблюдая и грезя, и был очень счастлив.    

Пока не  настало время прощаться, а тогда все заволновались. Сэр Барнет Скетлс подвел  Скетлса-младшего пожать ему руку и спросил, не забудет ли он передать своему  милому папе, что он, сэр Барнет Скетлс, шлет ему горячий привет и выражает  надежду на будущую близкую дружбу обоих молодых джентльменов. Леди Скетлс  поцеловала его, разгладила ему волосы на лбу и заключила его в свои объятия, и  даже миссис Бепс — бедная миссис Бепс! — Полю это было приятно — покинула  свое место у нотной тетради джентльмена, игравшего на арфе, и попрощалась с ним  так же сердечно, как и все прочие.    

— До  свидания, доктор Блимбер, — сказал Поль, протягивая руку.    

— До  свидания, мой юный друг, — отвечал доктор.    

— Я  вам очень признателен, сэр, — сказал Поль, наивно глядя снизу вверх на это  лицо, внушающее почтительный страх. — Пожалуйста, пусть не забывают о  Диогене.    

Диогеном  звали собаку, которая за всю свою жизнь не имела ни одного близкого друга,  кроме Поля. Доктор обещал, что в отсутствие Поля Диогену будут оказывать полное  внимание, и Поль, снова поблагодарив его и пожав ему руку, попрощался с миссис  Блимбер и Корнелией с такой задушевной серьезностью, что миссис Блимбер в тот  момент забыла упомянуть о Цицероне в разговоре с леди Скетлс, хотя весь вечер  собиралась это сделать. Корнелия, взяв Поля за обе руки, сказала:    

— Домби,  Домби, вы всегда были моим любимым учеником. Да благословит вас бог!    

По  мнению Поля, это свидетельствовало о том, как легко быть несправедливым к  человеку, ибо мисс Блимбер говорила то, что думала, хотя и была мучительницей.    

Затем  среди молодых джентльменов пронесся гул: «Домби уезжает!», «Маленький Домби уезжает!»  — и все, включая семейство Блимберов, двинулись вслед за Полем и Флоренс вниз  по лестнице в холл. Подобное обстоятельство, как заявил вслух мистер Фидер, на  его памяти еще не имело места по отношению к кому бы то ни было из прежних  молодых джентльменов; но трудно решить, было ли это трезвой оценкой фактов или  сказано под воздействием бокалов. Все слуги, во главе с дворецким, пожелали  проводить маленького Домби, и даже подслеповатый молодой человек, перенося его  книги и чемоданы в карету, которая должна была отвезти на эту ночь его и  Флоренс к миссис Пипчин, явно расчувствовался.    

Даже  влияние более нежного чувства на молодых джентльменов — а они все до единого  были очарованы Флоренс — не помешало им шумно распрощаться с Полем, махать ему  вслед шляпой, напирать друг на друга, спускаясь по лестнице, чтобы пожать ему  руку, кричать: «Домби, не забывайте меня!» — и предаваться излияниям,  несвойственным этим юным Честерфилдам[66].  Поль шептал Флоренс, в то время как она одевала его, прежде чем открыть дверь:  слышит ли она их? Может ли она когда-нибудь забыть об этом? Приято ли ей это  знать? И радость светилась в его глазах.    

Один раз  он оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд, и, посмотрев на обращенные к  нему лица, с удивлением увидел, какие они сияющие и веселые, как их много,  словно в переполненном театре. Они проплывали перед ним, как будто отражались в  дрожащем зеркале, а через секунду он уже сидел в темной карете, прижимаясь к  Флоренс. С тех пор, когда бы ни случалось ему подумать о заведении доктора  Блимбера, оно вспоминалось таким, каким он его видел в последний раз; и никогда  не казалось оно реальным, но, как бывает в сновидениях, он видел только  множество глаз.    

Однако  это не было последним впечатлением от заведения доктора Блимбера. Было еще  кое-что. Мистер Тутс, неожиданно опустив одно окно кареты и заглянув внутрь,  сказал с самым ненатуральным хихиканьем: «Домби здесь?» — и тотчас поднял окно  снова, не дожидаясь ответа. Но и это не было последним появлением Тутса, ибо,  не успела карета отъехать, как он так же внезапно опустил другое окно и,  заглянув внутрь, точь-в-точь так же хихикнул и сказал точь-в-точь таким же тоном:  «Домби здесь?» — и скрылся точь-в-точь так же, как и раньше.    

Как  смеялась Флоренс! Поль часто вспоминал об этом и сам всегда смеялся.    

Но  вскоре — на следующий день и позже — произошло много такого, о чем Поль помнил  смутно. Так, например, почему они проводили дни и ночи у миссис Пипчин вместо  того, чтобы ехать домой; почему он лежал в постели и Флоренс сидела возле него;  находился ли в комнате отец, или то была лишь длинная тень на стене; слышал ли  он, как доктор сказал о ком-то, что, если бы его увезли до праздника, который  завладел его воображением слишком сильно и помог ему преодолеть слабость,  весьма возможно, что он бы зачах.    

Он даже  не мог припомнить, говорил ли он часто Флоренс: «О Флой, увези меня домой и никогда  не оставляй меня одного!» — но, кажется, говорил. Ему чудилось иногда, будто он  снова и снова слышит свой голос: «Увези меня домой, увези меня домой, Флой!»    

Но он  мог припомнить, когда вернулся домой и его несли по хорошо знакомой ему  лестнице, что в течение долгих часов грохотала карета, а он лежал на сиденье, и  около него была Флоренс, а старая миссис Пипчин сидела напротив. Он помнил и  свою старую кроватку, куда его уложили; свою тетку, мисс Токс и Сьюзен; но  случилось еще кое-что, совсем недавно, что все еще приводило его в недоумение.    

— Будьте  добры, я хочу поговорить с Флоренс, — сказал он. — Только с Флоренс,  одну минутку!    

Она  наклонилась к нему, а все остальные стояли поодаль.    

— Флой,  милочка, не папа ли это был в холле, когда меня вынесли из кареты?    

— Да,  дорогой.    

— Он  не заплакал и не ушел в свою комнату, Флой, когда увидел, что меня несут?    

Флоренс  покачала головой и прижалась губами к его щеке.    

— Я  очень рад, что он не плакал, — сказал маленький Поль. — Мне  показалось, что он заплакал. Не говори им, о чем я спрашивал.    

 Глава XV    

Изумительная  изобретательность капитана Катля и новые заботы Уолтера Гэя    

     

На  протяжении нескольких дней Уолтер не мог решить, как ему быть с барбадосским  назначением; он даже лелеял слабую надежду, что мистер Домби, быть может, имел  в виду не то, что сказал, или передумает и сообщит ему об отмене поездки. Но  так как не случилось ничего сколько-нибудь подтверждающего эту догадку (которая  сама по себе была в достаточной степени невероятна), а время шло и медлить было  нельзя, он решился действовать без дальнейших колебаний.    

Основная  трудность для Уолтера заключалась в том, каким образом сообщить об этой  перемене в его делах дяде Солю, для которого — чувствовал он — это будет  жестоким ударом. Потрясти дядю Соля столь поразительным известием было ему тем  труднее, что за последнее время дела пошли в гору и старик так повеселел, что  маленькая задняя гостиная приняла прежний вид. Дядя Соль уплатил в назначенный  срок часть долга мистеру Домби и надеялся покрыть остальное; и повергать его  снова в уныние, когда он так мужественно справился со своими невзгодами, было  весьма печальной необходимостью.    

Однако  не могло быть и речи о том, чтобы уехать потихоньку. Дядя должен был узнать обо  всем заблаговременно; затруднение заключалось в том, как ему сказать. Что  касается вопроса — ехать или не ехать, Уолтер считал, что не в его власти  выбирать. Мистер Домби был прав, говоря, что он молод, а дела у его дяди идут  плохо, и мистер Домби ясно выразил взглядом, сопровождавшим это напоминание,  что в случае отказа ехать он может остаться дома, но не у него в конторе. Оба  они с дядей были многим обязаны мистеру Домби; этого добился сам Уолтер. Самому  себе он мог сознаться, что потерял надежду снискать расположение сего  джентльмена, и мог считать, что тот иной раз относится к нему с пренебрежением,  вряд ли оправданным. Но так или иначе, долг остается долгом — во всяком случае  так думал Уолтер, — а долг нужно исполнять.    

Когда  мистер Домби взглянул на него и сказал, что он молод, а дела его дяди идут  плохо, лицо его выражало презрение — пренебрежительную и унизительную мысль,  что Уолтер-де весьма не прочь жить в праздности на средства обедневшего  старика, и это задело благородную душу юноши. Решив доказать мистеру  Домби, — если можно было дать такое доказательство, не прибегая к словам, —  что тот судит о нем неверно, Уолтер старался после разговора о Вест-Индии быть  еще веселее и расторопнее, чем раньше, насколько был на это способен человек с  таким живым и пылким нравом, как у него. Он был слишком молод и неопытен и не  помышлял о том, что эти самые качества могут быть неприятны мистеру Домби, а не  унывать под сенью его грозной немилости, справедливой или несправедливой,  отнюдь не значит подняться в его глазах. Могло быть и так, что великий человек  усматривал вызов в этом новом проявлении благородного духа и решил его сломить.    

«Ну, что  ж. В конце концов придется сказать дяде Солю», — со вздохом думал Уолтер.  А так как Уолтер боялся, что голос его, пожалуй, дрогнет и физиономия будет не  такой веселой, как было бы ему желательно, если он сам сообщит об этом старику  и увидит по морщинистому его лицу, какое впечатление произвело это известие, он  задумал прибегнуть к услугам могущественного посредника — капитана Катля.  Поэтому, когда настало воскресенье, он решил после завтрака вторгнуться в обиталище  капитана Катля.    

По  дороге он с удовольствием припомнил, что каждое воскресное утро миссис  Мак-Стинджер совершает далекое путешествие, чтобы послушать проповедь  преподобного Мельхиседека Хаулера, который, будучи уволен со службы в  Вест-индских доках по ложному подозрению (выдвинутому против него неведомым  врагом) в том, будто он просверливал бочки и прикладывался губами к отверстию,  предсказал, что светопреставление настанет ровно в десять часов утра через два  года, начиная с того дня, и открыл зал для приема леди и джентльменов,  приверженцев секты Горланов[67];  на первом же их собрании увещания преподобного Мельхиседека произвели столь  сильное впечатление, что при восторженном исполнении священного джига, коим  закончилась служба, все стадо провалилось в кухню и привело в негодное  состояние каток для белья, принадлежавший одному из паствы.    

Капитан  в минуту необычайного оживления поведал об этом Уолтеру и его дяде в  промежутках между куплетами «Красотки Пэг» в тот вечер, когда было уплачено  маклеру Броли. Сам капитан аккуратно посещал церковь по соседству, которая  поднимала великобританский флаг каждое воскресное утро, и где он по доброте  своей — так как бидл был немощен — присматривал за мальчиками, среди которых  пользовался большим авторитетом благодаря своему загадочному крючку. Зная  нерушимые привычки капитана, Уолтер спешил по мере сил, чтобы застать его дома;  и он развил такую скорость, что, свернув на Бриг-Плейс, имел удовольствие  узреть широкий синий фрак и жилет, вывешенные из открытою окна капитана для  проветривания на солнце.    

Казалось  невероятным, что смертный мог увидеть фрак и жилет без капитана, но последний  несомненно не был в них облачен, в противном случае ноги его — дома на  Бриг-Плейс невысоки — преграждали бы вход в парадную дверь, который был  совершенно свободен. Изумленный этим открытием, Уолтер постучал один раз.    

— Слинджер, —  отчетливо услышал он возглас капитана, несшийся сверху из его комнаты, как  будто стук его вовсе не касался. Тогда Уолтер постучал дна раза.    

— Катль! —  услышал он возглас капитана; и тотчас же капитан в чистой рубашке и подтяжках,  в платке, свободно повязанном вокруг шеи, наподобие свернутого в бухту каната,  и в глянцевитой шляпе появился в окне, выглядывая из-за широкого синего фрака и  жилета.    

— Уольр! —  воскликнул капитан, с изумлением глядя на него вниз.    

— Да,  да, капитан Катль. — отвечал Уолтер, — это я.    

— Что  случилось, мой мальчик? — с великой тревогой осведомился капитан. —  Уж не стряслось ли еще что-нибудь с Джилсом?    

— Нет,  нет, — ответил Уолтер. — У дяди все благополучно, капитан Катль.    

Капитан  выразил удовольствие и сообщил, что спустится вниз и отопрет дверь, что и  сделал.    

— Однако  ты раненько, Уольр, — сказал капитан, все еще недоверчиво на него  посматривая, пока они поднимались наверх.    

— Вот  к чем дело, капитан Катль, — садясь, сказал Уолтер, — я боялся, что  вы уйдете, а мне нужен ваш дружеский совет.    

— Ты  его получишь, — сказал капитан. — Чем тебя угостить?    

— Вашим  мнением, капитан Катль, — с улыбкой отвечал Уолтер. — Больше мне  ничего не нужно.    

— В  таком случае продолжай, — сказал капитан. — С удовольствием скажу  тебе свое мнение, мой мальчик!    

Уолтер  рассказал ему о том, что произошло; о затруднении, какое возникло у него в  связи с дядей, и о том облегчении, какое он почувствует, если капитан Катль по  доброте своей поможет ему; бесконечное изумление н недоумение, вызванные  открывшейся перед капитаном перспективой, постепенно поглотили сего  джентльмена, покуда его лицо не лишилось какого бы то ни было выражения, а  синий костюм, глянцевитая шляпа и крючок, казалось, лишились хозяина.    

— Видите  ли, капитан Катль, — продолжал Уолтер, — что касается меня, то я  молод, как сказал мистер Домби, и обо мне нечего думать. Я должен пробивать  себе дорогу в жизни, я это знаю; но по пути сюда я размышлял о том, что должен  быть осторожен в двух пунктах, поскольку это касается дяди. Я не хочу сказать,  будто заслуживаю чести считаться гордостью и счастьем его жизни, — знаю,  вы мне верите, — но тем не менее это так. Не кажется ли вам, что это так?    

Капитан  как будто сделал попытку подняться из бездны изумления и вновь обрести свое  лицо; но это усилие ни к чему не привело, и глянцевитая шляпа только кивнула  безгласно, с невыразимой многозначительностью.    

— Если  я буду жив и здоров, — сказал Уолтер, — а на этот счет у меня нет  опасений, — все же, покидая Англию, я вряд ли могу надеяться увидеть дядю  снова. Он стар, капитан Катль, кроме того, его жизнь основана на привычном…    

— Стоп,  Уолтер! На привычном отсутствии покупателей? — сказал капитан, вдруг  воскресая.    

— Совершенно  верно, — отвечал Уолтер, покачивая головой, — но я имел в виду уклад  его жизни, капитан Катль, постоянные привычки. И если (как вы очень справедливо  заметили) он умер бы раньше времени, лишившись товаров и всех вещей, к которым  привык за столько лет, то не думаете ли вы, что он умер бы еще раньше,  лишившись…    

— Своего  племянника, — вставил капитан. — Правильно!    

— Значит, —  сказал Уолтер, пытаясь говорить весело, — мы должны уверить его, что  разлука эта в конце концов только временная. Но я-то лучше знаю, капитан Катль,  или опасаюсь, что лучше знаю, а так как у меня столько оснований относиться к  нему с любовью, почтением и уважением, то боюсь, как бы не оказаться мне совсем  беспомощным, если я попробую его в этом убеждать. Вот главная причина, почему я  хочу, чтобы о моем отъезде сообщили ему вы; и это пункт первый.    

— Поверни  на три румба! — задумчивым тоном заметил капитан.    

— Что  вы сказали, капитан Катль? — осведомился Уолтер.    

— Держись  крепче! — глубокомысленно ответил капитан.    

Уолтер  замолчал, дабы удостовериться, не желает ли капитан присовокупить к этому какое-нибудь  особое замечание, но так как тот ничего больше не сказал, он заговорил снова:    

— Теперь  пункт второй, капитан Катль. К сожалению, должен сказать, что я не пользуюсь расположением  мистера Домби. Я всегда старался делать все как можно лучше и делал, но он меня  не любит. Быть может, он не властен над своими симпатиями и антипатиями, —  об этом я ничего не говорю. Я говорю только, что он несомненно не любит меня.  На это место он меня посылает не потому, что оно хорошее; он не удостаивает  изображать его лучше, чем оно есть; и я очень сомневаюсь, чтобы оно  когда-нибудь помогло мне занять более высокое положение в фирме — оно, мне  кажется, является средством навсегда избавиться от меня и убрать меня с дороги.  Но об этом мы ни слова не должны говорить дяде, капитан Катль; мы должны по  мере сил изобразить это место выгодным и многообещающим; я рассказываю вам,  каково оно на самом деле, но делаю это только для того, чтобы на родине был у  меня друг, который знает истинное положение — на случай, если явится когда-нибудь  возможность оказать мне помощь там, далеко.    

— Уольр,  мой мальчик, — отвечал капитан, — в притчах Соломоновых ты найдешь  следующие слова: «Пусть никогда не будет у тебя недостатка в друге нуждающемся  и в бутылке для него!» Когда найдешь это место, сделай отметку.    

Тут  капитан протянул руку Уолтеру с самым простодушным видом, который был красноречивей  слов, и снова повторил (ибо он гордился своей точной и кстати приведенной  цитатой):    

— Когда  найдешь, сделай отметку.    

— Капитан  Катль, — продолжал Уолтер, беря обеими руками протянутую ему капитаном  огромную лапу, которую он еле-еле мог обхватить, — после моего дяди Соля я  больше всех люблю вас. И конечно нет на свете никого, кому бы я мог больше  доверять. Что касается отъезда, капитан Катль, меня это не беспокоит; чего мне  беспокоиться? Будь я волен искать счастья, будь я волен отправиться простым  матросом, будь я волен пуститься на свой страх на край света, — я бы с  радостью поехал! Я бы с радостью уехал уже несколько лет назад и посмотрел, что  из этого выйдет. Но это противоречило желаниям моего дяди и планам, которые он  для меня строил, и тем дело и кончилось. Но я чувствую, капитан Катль, что мы  все время немножко ошибались, и если уж говорить о моих видах на будущее,  положение мое теперь ничуть не лучше, чем в то время, когда я только что поступил  в фирму Домби, — быть может, чуточку хуже, ибо тогда фирма, пожалуй, была  расположена ко мне благосклонно, а теперь это, конечно, не так.    

— Вернись,  Виттингтон, — пробормотал огорченный капитан, поглядев на Уолтера.    

— Да, —  смеясь, отвечал Уолтер. — Боюсь, придется возвращаться много раз, капитан  Катль, прежде чем подвернется такая удача, как ему. Впрочем, я не  жалуюсь, — добавил он со свойственным ему бодрым, оживленным, энергическим  видом. — Мне не на что жаловаться. Я обеспечен. Я как-нибудь проживу.  Оставляя дядю, я оставляю его на вас; и нет лучше человека, на которого я мог  бы его оставить, капитан Катль. Все это я вам рассказал не потому, что я в  отчаянии, о нет! Но нужно вас убедить, что я не могу выбирать, служа в фирме  Домби, и куда меня посылают, туда я должен ехать, и что мне предлагают, то я  должен принять. Для дяди лучше, что меня отсылают, так как в его глазах мистер  Домби — драгоценный друг, каким он себя и показал, — вам это известно,  капитан Катль; и я уверен, что он не сделается менее драгоценным, если не будет  здесь меня, чтобы ежедневно возбуждать его неприязнь. Итак, да здравствует  Вест-Индия, капитан Катль! Как начинается эта песня, которую поют моряки?    

     

В  порт Барбадос, ребята!    

Веселей!    

Старая  Англия прощай, ребята!    

Веселей!    

     

Капитан  заорал припев:    

     

Эх!    

Веселей,  веселей!    

Эх,  веселей!    

     

Последний  стих коснулся чутких ушей жившего напротив ревностного шкипера, не совсем  трезвого, который немедленно вскочил с постели, распахнул окно и через улицу  подхватил во всю глотку припев, что произвело прекрасное впечатление. Когда уже  невозможно было тянуть дольше последнюю ноту, шкипер проревел устрашающе:  «Эхой!» — отчасти в виде дружеского приветствия, а отчасти из желания показать,  что он ничуть не задохся. Совершив это, он закрыл окно и снова лег в постель.    

— А  теперь, капитан Катль, — сказал Уолтер, подавая ему синий фрак и жилет и  поторапливая капитана, — если вы пойдете и сообщите дяде Солю новость  (которую ему, по справедливости, следовало бы узнать давным-давно), я, знаете  ли, оставлю вас у двери и пойду поброжу до полудня.    

Однако капитан  был как будто не очень обрадован поручением и отнюдь не уверен в своей способности  исполнить его. Он устроил жизнь и похождения Уолтера совсем по-иному, и, к  полному своему удовольствию, он так часто радовался своей прозорливости и  предусмотрительности обнаруженным в этом устроении, и находил его столь  законченным и совершенным во всех отношениях, что великое усилие воли  требовалось от него, чтобы присутствовать при том, как все разваливается, и  даже способствовать этому разрушению. Вдобавок капитану очень трудно было  выгрузить старые свои представления об этом предмете и, приняв на борт новый  груз с той стремительностью, какой требовали обстоятельства, не перепутать оба  груза. Итак, вместо того чтобы надеть фрак и жилет с проворством, какое одно только  и могло отвечать расположению духа Уолтера, он вовсе отказался облачиться в это  одеяние и уведомил Уолтера, что по случаю такого серьезного дела следует разрешить  ему «чуточку погрызть ногти».    

— Это  у меня старая привычка, Уольр, — сказал капитан, — ей вот уже  пятьдесят лет. Когда ты видишь, что Нэд Катль грызет ногти, Уольр, будь уверен,  что Нэд Катль на мели.    

Затем  капитан сунул меж зубов свой железный крючок, словно это была рука, и с видом  мудрым и глубокомысленным, присущим выспренности всякого философического  размышления и серьезного исследования, принялся обдумывать это дело в его  многоразличных разветвлениях.    

— Есть  у меня друг, — рассеянно бормотал капитан, — но в настоящее время он  плавает вдоль побережья в Уитби, а он может высказать такое суждение по этому  вопросу, да и по всякому другому, что даст шесть очков вперед парламенту и  побьет его. Дважды падал этот человек за борт, — сказал капитан, — и  ему хоть бы что! Когда он был в ученье, его три недели (с перерывами) колотили  по голове железным болтом. А все-таки не ходил еще по земле человек с более  ясным умом.    

Несмотря  на свое уважение к капитану Катлю, Уолтер втайне не мог не порадоваться отсутствию  этого мудреца и не пожелать от всей души, чтобы этот светлый ум не был  привлечен к разрешению его затруднений, покуда они не будут окончательно  улажены.    

— Если  бы ты взял да показал этому человеку Норский буй, — тем же тоном продолжал  капитан Катль, — и пожелал бы узнать его мнение о нем, Уольр, он бы тебе  высказал мнение, которое имело бы такое же отношение к этому бую, как пуговицы  твоего дяди. По земле не ходил человек — во всяком случае на двух ногах, —  который мог бы за ним угнаться. Нет, никому не угнаться.    

— Как  его зовут, капитан Катль? — осведомился Уолтер, решив заинтересоваться  другом капитана.    

— 3овут  его Бансби, — сказал капитан. — Но, бог мой, с такой головой, как у  него, можно зваться как угодно!    

Точный  смысл, который капитан вкладывал в эту последнюю похвалу, он не стал  разъяснять, да и Уолтер не пытался его открыть. Ибо, начав еще раз  пересматривать с возбуждением, естественным для него и того положения, в  котором он находился, главные пункты своих затруднений, он вскоре обнаружил,  что капитан вновь впал в прежнее глубокомысленное состояние и хотя взирает на  него пристально из-под косматых бровей, но, очевидно, не видит его и не слышит,  погруженный в раздумье.    

Действительно,  капитан Катль разрабатывал столь грандиозные планы, что, снявшись с мели, вышел  вскоре в глубочайшие воды и не мог нащупать дна своей проницательности.  Постепенно капитану стало совершенно ясно, что произошла какая-то ошибка; что  несомненно ошибку допустил скорее Уолтер, чем он; что если и есть какой-то  проект, связанный с Вест-Индией, то он ничего общего не имеет с предположениями  Уолтера, человека молодого и опрометчивого, и может быть лишь новым средством  для быстрейшего устроения его счастья. «Если и возникло между ними какое-нибудь  маленькое недоразумение, — думал капитан, имея в виду Уолтера и мистера  Домби, — то достаточно одного слова, вовремя сказанного другом обеих  сторон, чтобы все уладить, сгладить и снова привести в полную исправность». Из  этих соображений капитан Катль сделал следующий вывод: так как он уже имеет  удовольствие знать мистера Домби, проведя в его обществе очень приятные полчаса  в Брайтоне (в то утро, когда они брали деньги взаймы), а два светских человека,  которые понимают друг друга и оба готовы привести все в порядок, легко могут  уладить такого рода маленькое затруднение и перейти к реальным фактам, —  то долг дружбы повелевает ему, ни слова не говоря сейчас об этом Уолтеру,  попросту зайти к мистеру Домби, сказать слуге: «Будь добр, любезный, доложи,  что пришел капитан Катль», встретиться с мистером Домби в духе взаимного  доверия, зацепить его крючком за петлю фрака, обо всем переговорить, привести  все к желаемому концу и удалиться с триумфом!    

Когда  эти соображения мелькнули у капитана и постепенно обрели форму, физиономия его  прояснилась, как хмурое утро, уступающее место солнечному полудню. Брови,  которые были зловеще нахмурены, перестали топорщиться и разгладились; глаза,  которые почти закрылись от жестокого умственного напряжения, раскрылись широко;  улыбка, которая ограничила себя сначала тремя точками — правым уголком рта и  уголками обоих глаз, — постепенно расплылась по всему лицу и, заструившись  вверх по лбу, приподняла глянцевитую шляпу, словно и эта шляпа тоже сидела на  мели вместе с капитаном Катлем, а теперь, подобно ему, снялась с мели.    

Наконец  капитан перестал грызть ногти и сказал:    

— Теперь,  Уольр, мой мальчик, помоги мне натянуть это обмундирование. — Капитан имел  в виду свой фрак и жилет.    

Уолтеру  и в голову не приходило, почему капитан так старательно повязывал галстук, закручивая  свисающие концы его, как свиной хвостик, и продергивая их в массивное золотое  кольцо, на котором, в память какого-то усопшего друга, были изображены могила,  железная ограда и дерево. И почему капитан подтянул вверх воротник рубашки,  насколько позволяло ирландское нижнее белье, и таким образом украсил себя  настоящими шорами; и почему он снял башмаки и надел неподражаемую пару  полусапог, которою пользовался только в экстренных случаях. Нарядившись,  наконец, к полному своему удовольствию и осмотрев себя с ног до головы в  зеркальце для бритья, снятом для этой цели со стены, капитан взял свою  сучковатую палку и объявил, что готов.    

Когда  они вышли на улицу, капитан выступал с большим самодовольством, чем обычно, но  это обстоятельство Уолтер приписал действию сапог и особого внимания на него не  обратил. Они не успели далеко уйти, как повстречали женщину, продававшую цветы,  и капитан, остановившись как вкопанный, словно его осенила блестящая мысль,  купил самый большой пучок в ее корзине — великолепнейший букет в форме веера,  имевший около двух с половиной футов в обхвате и составленный из прекраснейших  в мире цветов.    

Вооруженный  этим маленьким подношением, предназначавшимся для мистера Домби, капитан Катль  шел с Уолтером, покуда они не приблизились к двери мастера судовых  инструментов, перед которой оба остановились.    

— Вы  зайдете? — спросил Уолтер.    

— Да, —  отвечал капитан, чувствуя, что от Уолтера нужно избавиться, прежде чем  приступить к дальнейшему, и что лучше перенести намеченный визит на более  поздний час.    

— И  вы ничего не забудете? — спросил Уолтер.    

— Нет, —  ответил капитан.    

— Я  сейчас же отправлюсь на прогулку, — сказал Уолтер, — и не буду  мешать, капитан Катль.    

— Хорошенько  прогуляйся, мой мальчик! — крикнул ему вслед капитан. Уолтер махнул рукой  в знак согласия и пошел своей дорогой.    

Идти ему  было некуда, и он решил выйти в поле, где бы можно было поразмыслить о предстоящей  ему неведомой жизни и, лежа под деревом, спокойно подумать. Самыми красивыми  казались ему поля близ Хэмстеда, а лучшей дорогой — дорога мимо дома мистера  Домби.    

Когда  Уолтер проходил мимо него и поднял глаза на хмурый его фасад, дом, как всегда,  был величествен и мрачен. Все шторы были спущены, но окна верхнего этажа  открыты настежь, и ветерок, пробегая по занавескам и развевая их, один только и  оживлял внешний вид дома. Уолтер прошел спокойно мимо и был рад, когда Этот дом  и следующий за ним остались позади.    

Тогда он  оглянулся, — с любопытством, которое всегда внушал ему этот дом со времени  приключения с заблудившейся девочкой много лет назад, и с особым вниманием  посмотрел на окна в верхнем этаже. Пока он был этим занят, к двери подъехала коляска,  и осанистый джентльмен в черном, с массивной цепочкой от часов, сошел и вступил  в дом. Вспомнив потом о джентльмене и его экипаже, Уолтер не сомневался, что  это врач, и задавал себе вопрос, кто болен; но это открытие он сделал уже после  того, как прошел некоторое расстояние, рассеянно размышляя о других вещах.    

Впрочем,  и эти его размышления были связаны с домом мистера Домби; ибо Уолтер тешил себя  надеждой, что настанет время, когда прелестная девочка, старый его друг,  которая с тех пор всегда была ему так благодарна и так рада его видеть,  заинтересует им своего брата и изменит его судьбу к лучшему. В тот момент ему  было приятно мечтать об этом — скорее из-за удовольствия воображать, что она  постоянно будет о нем помнить, чем ради жизненных благ, какие могли бы выпасть  в этом случае на его долю; но другое, более трезвое соображение подсказывало  ему, что если он до той поры не умрет, то будет за океаном, всеми забытый, а  она — замужем, богатая, гордая, счастливая. При столь изменившихся  обстоятельствах у нее будет не больше оснований вспоминать о нем, чем об одной  из старых игрушек. Пожалуй, даже меньше.    

Однако  Уолтер так идеализировал хорошенькую девочку, которую встретил на шумных улицах,  и так тесно связывал с ней наивную ее благодарность в тот вечер и простодушное,  искреннее выражение этой благодарности, что осуждал себя, как клеветника, за  свои предположения, будто она когда-нибудь станет гордой и высокомерной. С  другой стороны, размышления его носили такой фантастический характер, что едва  ли не клеветой казалось ему воображать, будто она станет женщиной, —  думать о ней иначе, чем о том непосредственном, кротком, обаятельном создании,  каким она была в дни Доброй миссис Браун. Одним словом, Уолтер убедился, что  рассуждать с самим собой о Флоренс весьма неблагоразумно; и лучшее, что он  может сделать, это — хранить в памяти ее образ как нечто драгоценное,  недостижимое, неизменное и неясное — неясное во всем, кроме ее власти доставлять  ему радость и, подобно руке ангела, удерживать его от всего недостойного.    

Длинную  прогулку по полям совершил в тот день Уолтер, слушая пение птиц, воскресный колокольный  Звон и заглушенный шум города, вдыхая сладкие ароматы, посматривая иной раз на  туманный горизонт, куда лежал его путь и где находилось место его назначения,  потом окидывая взглядом зеленые английские луга и родной пейзаж. Но вряд ли он  хоть раз отчетливо подумал об отъезде и, казалось, беспечно откладывал  размышления об этом с часу на час и с минуты на минуту, не переставая, однако,  размышлять.    

Уолтер  оставил за собой поля и в прежнем раздумье брел по направлению к дому, как  вдруг услышал окрик мужчины, а затем голос женщины, громко назвавшей его по  имени. С удивлением повернувшись, он увидел, что наемная карета, ехавшая в  противоположную сторону, остановилась неподалеку и кучер оглядывается со своих  козел, делая ему знаки кнутом, а молодая женщина в карете высунулась из окна и  подзывает его весьма энергически. Подбежав к карете, он убедился, что молодая  женщина была мисс Нипер и что мисс Нипер была в смятении и почти вне себя.    

— Сады  Стегса, мистер Уолтер! — сказала мисс Нипер. — О, умоляю вас!    

— Что? —  воскликнул Уолтер. — Что случилось?    

— О  мистер Уолтер, Сады Стегса, пожалуйста! — сказала Сьюзен.    

— Ну,  вот! — вскричал кучер, с каким-то торжествующим отчаянием взывая к  Уолтеру. — Вот этак молодая леди твердит уже битый час, а я только и  делаю, что пячусь задом, чтобы выбраться из тупиков, куда ей угодно ехать.  Много бывало в этой карете седоков, но такого седока, как она, — никогда.    

— Вы  хотите проехать в Сады Стегса. Сьюзен? — осведомился Уолтер.    

— Да!  Она хочет туда проехать! Где они? — зарычал кучер.    

— Я  не знаю, где они! — вне себя вскричала Сьюзен. — Мистер Уолтер,  когда-то я сама там была с мисс Флой и с нашим бедным миленьким мистером Полем,  в тот самый день, когда вы нашли мисс Флой в Сити, потому что на обратном пути  мы ее потеряли, миссис Ричардс и я, и бешеный бык, и старший сын миссис  Ричардс, и хотя я бывала там с тех пор, я не могу припомнить, где это место,  мне кажется, оно провалилось сквозь землю. О мистер Уолтер, не покидайте меня.  Сады Стегса, пожалуйста! Любимец мисс Флой — наш общий любимец — маленький,  кроткий, кроткий мистер Поль! О мистер Уолтер!    

— Ах,  боже мой! — воскликнул Уолтер. — Он очень болен?    

— Миленький  цветочек! — кричала Сьюзен, ломая руки. — Ему запало в голову, что он  хочет повидать свою старую кормилицу, и я поехала, чтобы привезти ее к его  постели, миссис Стегс из Садов Поли Тудль, кто-нибудь, умоляю, помогите!    

Глубоко  растроганный тем, что услышал, и тотчас заразившись волнением Сьюзен, Уолтер уразумел  цель ее поездки и взялся за дело с таким рвением, что кучеру большого труда  стоило следовать за ним, пока он бежал впереди, спрашивая у всех дорогу к Садам  Стегса.    

Но Садов  Стегса не было. Это место исчезло с лица земли. Где находились некогда старые  подгнившие беседки, ныне возвышались дворцы, и гранитные колонны непомерной  толщины поднимались у входа в железнодорожный мир. Жалкий пустырь, где в былые  времена громоздились кучи отбросов, был поглощен и уничтожен; и место этого грязного  пустыря заняли ряды торговых складов, переполненных дорогими товарами и ценными  продуктами. Прежние закоулки были теперь запружены пешеходами и всевозможными  экипажами; новые улицы, которые прежде уныло обрывались, упершись в грязь и  колесные колеи, образовали теперь самостоятельные города, рождающие благотворный  комфорт и удобства, о которых никто не помышлял, покуда они не возникли. Мосты,  которые прежде никуда не вели, приводили теперь к виллам, садам, церквам и  прекрасным местам для прогулок. Остовы домов и начала новых улиц развили  скорость пара и ворвались в предместья чудовищным поездом.    

Что  касается окрестного населения, которое не решалось признать железную дорогу в  первые дни ее бытия, то оно поумнело и раскаялось, как поступил бы в таком случае  любой христианин, и теперь хвасталось своим могущественным и благоденствующим  родственником. Железнодорожные рисунки на тканях у торговцев мануфактурой и  железнодорожные журналы в витринах газетчиков. Железнодорожные отели, кофейни,  меблированные комнаты, пансионы; железнодорожные планы, карты, виды, обертки,  бутылки, коробки для сандвичей и расписания; железнодорожные стоянки для  наемных карет и кэбов; железнодорожные омнибусы, железнодорожные улицы и  здания, железнодорожные прихлебатели, паразиты и льстецы в неисчислимом  количестве. Было даже железнодорожное время, соблюдаемое часами, словно само  солнце сдалось. Среди побежденных находился главный трубочист, бывший «невер»  Садов Стегса, который жил теперь в оштукатуренном трехэтажном доме и объявлял о  себе на покрытой лаком доске с золотыми завитушками как о подрядчике по очистке  железнодорожных дымоходов с помощью машин.    

К центру  и из центра этого великого преображенного мира день и ночь стремительно неслись  и снова возвращались пульсирующие потоки — подобно живой крови. Толпы людей и  горы товаров, отправлявшиеся и прибывавшие десятки раз на протяжении суток,  вызывали здесь брожение, которое не прекращалось. Даже дома, казалось, были  склонны упаковаться и предпринять путешествие. Достойные восхищения члены  парламента, которые лет двадцать тому назад потешались над нелепыми  железнодорожными теориями инженеров и устраивали им всевозможные каверзы при  перекрестном допросе, уезжали теперь с часами в руках на север и предварительно  посылали по электрическому телеграфу предупреждение о своем приезде. День и  ночь победоносные паровозы грохотали вдали или плавно приближались к концу  своего путешествия и вползали, подобно укрощенным драконам, в отведенные для  них уголки, размеры которых были выверены до одного дюйма; они стояли там, шипя  и вздрагивая, сотрясая стены, словно были преисполнены тайного сознания могущественных  сил, в них еще не открытых, и великих целей, еще не достигнутых.    

Но Сады  Стегса были выкорчеваны окончательно. О, горе тому дню, когда «ни одна пядь английской  Земли», на которой были разбиты Сады Стегса, не находилась в безопасности!    

Наконец  после долгих бесплодных расспросов Уолтер, сопутствуемый каретой и Сьюзен,  встретил человека, который некогда проживал в этой ныне исчезнувшей стране и оказался  не кем иным, как главным трубочистом, упомянутым выше, растолстевшим и  стучавшим двойным ударом в свою собственную дверь. По его словам, он хорошо  знал Тудля. Он имеет отношение к железной дороге, не так ли?    

— Да,  сэр! — закричала Сьюзен Нипер из окна кареты.    

— Где  он живет теперь? — быстро осведомился Уолтер.    

Он жил в  собственном доме Компании, второй поворот направо, войти во двор, пересечь его  и снова второй поворот направо. Номер одиннадцатый — ошибиться они не могли, но  если бы это случилось, им нужно только спросить Тудля, кочегара на паровозе, и  всякий им покажет, где его дом. После такой неожиданной удачи Сьюзен Нипер  поспешно вылезла из кареты, взяла под руку Уолтера и пустилась во всю прыть  пешком, оставив карету ждать их возвращения.    

— Давно  ли болен мальчик, Сьюзен? — спросил Уолтер, в то время как они шли быстрым  шагом.    

— Нездоровилось  ему очень давно, но никто не думал, что это серьезно, — сказала Сьюзен и с  необычайной резкостью добавила: — Ох, уж эти Блимберы!    

— Блимберы? —  повторил Уолтер.    

— Я  бы себе не простила, если б в такое время, как сейчас, мистер Уолтер, —  сказала Сьюзен, — когда у нас столько бед, о которых приходится думать,  стала нападать на кого-нибудь, в особенности на тех, о ком милый маленький Поль  отзывается хорошо, но могу же я пожелать, чтобы все семейство было послано на  работу в каменистой местности, прокладывать новые дороги, и чтобы мисс Блимбер  шла впереди с мотыгой!    

Затем  мисс Нипер перевела дух и зашагала еще быстрее, как будто это удивительное  пожелание доставило ей облегчение. Уолтер, который и сам к тому времени  запыхался, летел вперед, не задавая больше вопросов; и вскоре, охваченные  нетерпением, они подбежали к маленькой двери и вошли в опрятную гостиную,  набитую детьми.    

— Где  миссис Ричардс? — озираясь, воскликнула Сьюзен Нипер. — О миссис  Ричардс, миссис Ричардс, поедемте со мной, родная моя!    

— Да  ведь это Сьюзен! — с великим изумлением вскричала Полли; ее открытое лицо  и полная фигура показались среди обступавших ее детей.    

— Да,  миссис Ричардс, это я, — сказала Сьюзен, — и хотела бы я, чтобы это  была не я, хотя, пожалуй, нелюбезно так говорить, но маленький мистер Поль  очень болен и сегодня сказал своему папаше, что был бы рад увидеть свою старую  кормилицу, и он и мисс Флой надеются, что вы со мной поедете, и мистер Уолтер  также, миссис Ричардс, — забудьте прошлое и сделайте доброе дело,  навестите дорогого крошку, который угасает. Да, миссис Ричардс, угасает!    

Сьюзен  Нипер заплакала, и Полли залилась слезами, глядя на нее и слушая, что она  говорит; все дети собрались вокруг (включая и нескольких новых младенцев); а  мистер Тудль, который только что вернулся домой из Бирмингема и доедал из миски  свой обед, отложил нож и вилку, подал жене чепец и платок, висевшие за дверью,  затем хлопнул ее по спине и произнес с отеческим чувством, но без цветов  красноречия:    

— Полли!  Ступай!    

Таким  образом, они вернулись к карете гораздо раньше, чем предполагал кучер; и  Уолтер, усадив Сьюзен и миссис Ричардс, сам занял место на козлах, чтобы не  было больше никаких ошибок, и благополучно доставил их в холл дома мистера  Домби, где, между прочим, заметил огромный букет, напомнивший ему тот, который  капитан Катль купил утром. Он бы охотно остался узнать о маленьком больном и  ждал бы сколько угодно, чтобы оказать хоть какую-нибудь услугу, но с болью сознавая,  что такое поведение покажется мистеру Домби самонадеянным и дерзким, ушел  медленно, печально, в тревоге.    

Не  прошло и пяти минут, как его догнал человек, бежавший за ним, и попросил  вернуться. Уолтер быстро повернул назад и с тяжелыми предчувствиями переступил  порог мрачного дома.    

 Глава XVI    

О чем все время  говорили волны    

     

Поль  больше не вставал со своей постельки. Он лежал очень спокойно, прислушиваясь к  шуму на улице, мало заботясь о том, как идет время, но следя за ним и следя за  всем вокруг пристальным взглядом.    

Когда  солнечные лучи врывались в его комнату сквозь шелестящие шторы и струились по  противоположной стене, как золотая вода, он знал, что близится вечер и что небо  багряное и прекрасное. Когда отблески угасали и, поднимаясь по стене,  прокрадывались сумерки, он следил, как они сгущаются, сгущаются, сгущаются в  ночь. Тогда он думал о том, как усеяны фонарями длинные улицы и как светят  вверху тихие звезды. Мысль его отличалась странной склонностью обращаться к  реке, которая, насколько было ему известно, протекала через великий город; и  теперь он думал о том, сколь она черна и какой кажется глубокой, отражая сонмы  звезд, а больше всего — о том, как неуклонно катит она свои воды навстречу  океану.    

По мере  того как надвигалась ночь и шаги на улице раздавались так редко, что он мог  расслышать их приближение, считать их, когда они замедлялись, и следить, как  они теряются вдалеке, он лежал и глядел на многоцветное кольцо вокруг свечи и  терпеливо ждал дня. Только быстрая и стремительная река вызывала у него  беспокойство. Иной раз он чувствовал, что должен попытаться остановить ее —  удержать своими детскими ручонками или преградить ей путь плотиной из песка, —  и когда он видел, что она надвигается, неодолимая, он вскрикивал. Но достаточно  было Флоренс, которая всегда находилась около него, сказать одно слово, чтобы  он пришел в себя; и, прислонив свою бедную головку к ее груди, он рассказывал  Флой о своем сновидении и улыбался.    

Когда  начинал загораться день, он ждал солнца, и когда яркий его свет начинал  искриться в комнате, он представлял себе — нет, не представлял! он видел —  высокие колокольни, вздымающиеся к утреннему небу, город, оживающий,  пробуждающийся, вновь вступающий в жизнь, реку, сверкающую и катящую свои волны  (но катящуюся все с тою же быстротой), и поля, освеженные росою. Знакомые звуки  и крики начинали постепенно раздаваться на улице; слуги в доме просыпались и  принимались за работу; чьи-то лица заглядывали в комнату, и тихие голоса  спрашивали ухаживающих за ним, как он себя чувствует. Поль всегда отвечал сам:    

— Мне  лучше. Мне гораздо лучше, благодарю вас! Передайте это папе!    

Постепенно  он уставал от сутолоки дня, от шума экипажей, подвод и людей, сновавших взад и  вперед, и засыпал, или его снова начинала тревожить беспокойная мысль — мальчик  вряд ли мог сказать, было то во сне или наяву, — мысль об этой  стремительной реке.    

— Ах,  неужели она никогда не остановится, Флой? — иной раз спрашивал он. —  Мне кажется, она меня уносит.    

Но Флой  всегда умела уговорить его и успокоить; и ежедневно он испытывал радость, заставляя  ее опустить голову на его подушку и отдохнуть.    

— Ты  всегда ухаживаешь за мной, Флой. Теперь дай мне поухаживать за тобой!    

Его  обкладывали подушками в углу кровати, и он сидел, откинувшись на них, в то  время как она лежала возле него; часто наклонялся, чтобы поцеловать ее, и  шепотом говорил тем, кто находился с ними, что она устала и что она столько  ночей не спит, сидя подле него.    

Так  постепенно угасал день, жаркий и светлый, и снова золотая вода струилась по  стене.    

Его навещали  три важных доктора, — обычно они встречались внизу и вместе поднимались  наверх, — и в комнате было так тихо, а Поль так пристально следил за ними  (хотя он никогда и никого не спрашивал, о чем они говорят), что даже различал  тиканье их часов. Но внимание его сосредоточивалось на сэре Паркере Пепсе,  который всегда садился на край его кровати. Ибо Поль слышал, как говорили,  давно-давно, что этот джентльмен был при его маме, когда она обвила руками  Флоренс и умерла. И он не мог забыть об этом. Он любил его за это. Он его не  боялся.    

Люди  вокруг него изменялись так же непонятно, как в тот первый вечер в доме доктора  Блимбера[68], —  все, кроме Флоренс; Флоренс никогда не менялась; а тот, кто был сэром Паркером  Пенсом, превращался затем в отца, который сидел, подпирая голову рукою. Старая  миссис Пипчин, дремлющая в кресле, часто превращалась в мисс Токс или тетку; и  Поль довольствовался тем, что снова закрывал глаза и спокойно ждал, что  последует дальше. Но эта фигура, подпиравшая голову рукою, возвращалась так  часто, оставалась так долго, сидела так неподвижно и торжественно, ни с кем не  заговаривая — с нею тоже не заговаривали, — и редко поднимая лицо, что  Поль устало начал размышлять о том, существует ли она на самом деле, и когда  видел ее, сидящую здесь ночью, ему становилось страшно.    

— Флой! —  сказал он. — Что это?    

— Где,  дорогой?    

— Там!  В ногах кровати.    

— Там  никого нет, кроме папы!    

Фигура  подняла голову, встала и, подойдя к кровати, произнесла:    

— Родной  мой! Разве ты не узнаешь меня?    

Поль  посмотрел ей в лицо и подумал: неужели это его отец? Но лицо, такое  изменившееся, на его взгляд, сморщилось, словно от боли, и не успел он  протянуть руки, чтобы обхватить его и привлечь к себе, как фигура быстро отошла  от кровати и скрылась в дверях.    

Поль с  трепещущим сердцем взглянул на Флоренс; он понял, что она хочет сказать, и  остановил ее, прижавшись лицом к ее губам. Заметив следующий раз эту фигуру,  сидящую в ногах кровати, он окликнул ее.    

— Не  горюйте обо мне, милый папа! Право же, мне совсем хорошо!    

Когда  отец подошел и наклонился к нему, — он это сделал быстро и  порывисто, — Поль обнял его за шею и повторил эти слова несколько раз и  очень серьезно; и с тех пор, когда бы Поль ни видел его у себя в  комнате, — было это днем или ночью, — он всегда восклицал: «Не горюйте  обо мне! Право же, мне совсем хорошо!» Вот тогда-то он и начал говорить по  утрам, что ему гораздо лучше и чтобы это передали отцу.    

Сколько  раз золотая вода струилась по стене, сколько ночей темная, темная река,  невзирая на него, катила свои воды к океану, Поль не считал, не пытался узнать.  Если бы доброта всех окружающих или его ощущение этой доброты могли стать еще  больше, то пришлось бы допустить, что они становились добрее, а он —  признательнее с каждым днем; но много или мало дней прошло — казалось теперь  неважным кроткому мальчику.    

Однажды  ночью он размышлял о матери и ее портрете в гостиной внизу и подумал, что, должно  быть, она любила Флоренс больше, чем отец, если держала ее в своих объятиях,  когда почувствовала, что умирает, ибо даже у него, ее брата, который так горячо  ее любил, не могло быть более сильного желания. И тут у него возник вопрос,  видел ли он когда-нибудь свою мать, потому что он не мог припомнить, отвечали  они ему на это «да» или «нет», — река текла так быстро и затуманивала ему  голову.    

— Флой,  видел ли я когда-нибудь маму?    

— Нет,  дорогой; почему ты об этом спрашиваешь?    

— Неужели  я никогда не видел какого-то лица, ласкового, точно у мамы, склонявшегося надо  мною, когда я был маленьким, Флой?    

Он  спрашивает недоверчиво, как будто перед ним рисовался чей-то образ.    

— Видел,  дорогой!    

— Чье  же, Флой?    

— Твоей  старой кормилицы. Часто.    

— А  где моя старая кормилица? — спросил Поль. — Она тоже умерла? Флой, мы  все умерли, кроме тебя?    

Было  какое-то смятение в комнате, продолжавшееся секунду, — быть может, дольше,  но вряд ли, — потом все снова стихло; и Флоренс, без кровинки в лице, но  улыбающаяся, поддерживала рукою его голову. Рука ее сильно дрожала.    

— Пожалуйста,  покажи мне эту старую кормилицу, Флой!    

— Ее  здесь нет, милый. Она придет завтра.    

— Спасибо,  Флой.    

С этими  словами Поль закрыл глаза и заснул. Когда он проснулся, солнце стояло высоко, и  день был ясный и теплый. Он полежал немного, глядя на окна, которые были  открыты, и на занавески, шелестевшие и развевавшиеся на ветру; потом он сказал:    

— Флой,  это уже «завтра»? Она пришла?    

Кажется,  кто-то пошел за ней. Быть может, это была Сьюзен. Полю почудилось, когда он  снова закрыл глаза, будто Сьюзен сказала ему, что скоро вернется; но он не  открыл их, чтобы посмотреть. Она сдержала слово — быть может, она и не  уходила, — но первое, что он услышал вслед за этим, были шаги на лестнице,  и тогда Поль проснулся и сел, выпрямившись, в постели. Теперь он видел всех  около себя. Их больше не окутывал серый туман, какой бывал иногда по ночам. Он  узнал их всех и назвал по именам.    

— А  это кто? Это моя старая кормилица? — спросил мальчик, глядя с сияющей  улыбкой на входившую женщину.    

Да.  Больше никто из чужих людей не стал бы проливать слезы при виде его и называть  его дорогим ее мальчиком, миленьким ее мальчиком, ее бедным, родным, измученным  ребенком. Никакая другая женщина не стала бы опускаться на колени возле его  кровати, брать его исхудалую ручку и прижимать к губам и к груди, как человек,  имеющий какое-то право ласкать ее. Никакая другая женщина не могла бы так  забыть обо всех, кроме него и Флой, и исполниться такой нежности и жалости.    

— Флой!  У нее милое, доброе лицо! — сказал Поль. — Я рад, что снова его вижу.  Не уходи, старая кормилица. Останься со мною!    

Все  чувства его были обострены; и он услышал имя, которое знал.    

— Кто  это сказал «Уолтер»? — спросил он, оглядываясь. — Кто-то сказал  «Уолтер». Он здесь? Мне бы очень хотелось его увидеть.    

Никто не  ответил сразу; но через мгновение отец сказал Сьюзен:    

— В  таком случае верните его. Пусть поднимется сюда!    

Немного  погодя — тем временем Поль, улыбаясь, смотрел с любопытством и удивлением на  свою кормилицу и видел, что она не забыла Флой, — Уолтера ввели в комнату.  Его открытое лицо, непринужденные манеры и веселые глаза всегда привлекали к  нему Поля; увидев его, Поль протянул руку и сказал:    

— Прощайте!    

— Прощайте,  дитя мое? — воскликнула миссис Пипчин, поспешив к изголовью  кровати. — Почему «прощайте»?    

Секунду  Поль смотрел на нее с задумчивым видом, с каким так часто разглядывал ее из  своего уголка у камина.    

— О  да, — спокойно сказал он, — прощайте! Уолтер, дорогой,  прощайте! — Он повернул голову в ту сторону, где стоял Уолтер, и снова  протянул руку. — Где папа?    

Он  почувствовал дыхание отца на своей щеке, прежде чем успел произнести эти слова.    

— Не  забывайте Уолтера, дорогой папа, — прошептал он, глядя ему в лицо. —  Не забывайте Уолтера. Я любил Уолтера!    

Слабая  ручка взмахнула, как будто крикнула Уолтеру еще раз «прощайте!».    

— Теперь  положите меня, — сказал он, — и подойди, Флой, ко мне поближе и дай  мне посмотреть на тебя!    

Сестра и  брат обвили друг друга руками, и золотой свет потоком ворвался в комнату и упал  на них, слившихся в объятии.    

— Как  быстро течет река мимо зеленых берегов и камышей, Флой! Но она очень недалеко  от моря. Я слышу говор волн! Они все время так говорили.    

Потом он  сказал ей, что его убаюкивает скольжение лодки по реке. Какие зеленые теперь  берега, какие яркие цветы на них и как высок камыш! Теперь лодка вышла в море,  но плавно подвигается вперед. А вот теперь перед ним берег. Кто это стоит на берегу?..    

Он  сложил ручки, как складывал, бывало, на молитве. Но он не отнял рук, было  видно, как он соединил их у нее на шее.    

— Мама  похожа на тебя, Флой. Я ее знаю в лицо! Но скажи им, что гравюра на лестнице в  школе не такая божественная. Сияние вокруг этой головы освещает мне путь!    

И снова  на стене золотая рябь, а в комнате все недвижимо. Древний закон сей пришел с  нашим первым одеянием и будет нерушим, пока род человеческий не пройдет своего  пути и необъятный небосвод не свернется, как свиток. Древний закон сей —  Смерть!    

О,  возблагодарим бога все те, кто видит ее, за другой еще более древний закон —  Бессмертье! И не смотрите на нас, ангелы маленьких детей, безучастно, когда  быстрая река уносит нас к океану!    

 Глава XVII    

Капитану Катлю удается  кое-что устроить для молодых людей    

     

Капитан  Катль, применяя тот изумительный талант к составлению таинственных и непостижимых  проектов, которым он искренне считал себя наделенным от природы (что вообще  свойственно людям безмятежно простодушным), отправился в это знаменательное  воскресенье к мистеру Домби, всю дорогу подмигивал, давая тем исход своей  чрезмерной проницательности, и предстал в своих ослепительных сапогах пред очи  Таулинсона. С глубоким огорчением услышав от этого индивидуума о надвигающемся  несчастье, капитан Катль со свойственной ему деликатностью поспешил удалиться в  смущении, оставив только букет в знак своего участия, поручив передать  почтительный привет всему семейству и выразив при этом надежду, что при  создавшихся обстоятельствах они будут держаться носом против ветра, и дружески  намекнул, что «заглянет еще раз» завтра.    

О  привете капитана никто так и не услышал. Букет капитана, пролежав всю ночь в  холле, был выброшен утром в мусорное ведро; а хитроумный план капитана,  застигнутый крушением более высоких надежд и более величественных замыслов, был  окончательно расстроен. Так, когда лавина сметает лес в горах, побеги и кусты  претерпевают ту же участь, что и деревья, и все погибают вместе.    

Когда  Уолтер в этот воскресный вечер вернулся домой после длинной своей прогулки и памятного  ее завершения, он сначала был слишком поглощен известием, которое должен был  сообщить, и чувствами, какие, естественно, пробудила в нем сцена, им виденная,  и не заметил, что дядя, по-видимому, не знает той новости, которую капитан  взялся объявить, а капитан подает сигналы своим крючком, предлагая ему не  касаться этой темы. Впрочем, сигналы капитана трудно было понять, как бы  внимательно в них ни всматриваться; ибо подобно тем китайским мудрецам, о  которых говорят, будто они во время беседы пишут в воздухе какие-то ученые  слова, совершенно неудобопроизносимые, капитан чертил такие зигзаги и росчерки,  что не посвященный в его тайну никак не мог бы их уразуметь.    

Однако  капитан Катль, узнав о случившемся, отказался от этих попыток, видя, как мало  остается теперь шансов на непринужденную беседу с мистером Домби до отъезда  Уолтера. Но признавшись самому себе с видом разочарованным и огорченным, что  Соль Джилс должен быть предупрежден, а Уолтер должен ехать, — принимая  положение в данный момент таким, каково оно есть, и отнюдь не изменившимся к  лучшему, ибо мудрого вмешательства своевременно не последовало, — капитан  по-прежнему был непоколебимо уверен в том, что он, Нэд Катль, — самый  подходящий человек для мистера Домби; им нужно только встретиться, и будущее  Уолтера обеспечено. Ибо капитан не мог забыть о том, как прекрасно сошлись они  с мистером Домби в Брайтоне; с какою деликатностью каждый из них вставлял  нужное слово; как хорошо поняли они друг друга и как он, Нэд Катль, в трудную  минуту жизни указал на необходимость этой встречи и привел свидание к желанным  результатам. На этом основании капитан успокаивал себя мыслью, что хотя Нэду  Катлю под давлением обстоятельств в настоящее время «держаться крепче» почти  бесполезно, однако Нэд в подходящий миг поднимет паруса и одержит полную  победу.    

Под  влиянием этого невинного заблуждения капитан Катль начал даже обсуждать  мысленно вопрос о том — в это время он сидел, глядя на Уолтера, и, уронив слезу  на воротничок, слушал его рассказ, — не будет ли тонко и политично при  встрече с мистером Домби лично передать ему приглашение зайти и отведать у  капитана баранины на Бриг-Плейс в любой день, какой тот назначит, и за стаканом  вина повести речь о видах на будущее юного Уолтера. Но неуравновешенный характер  миссис Мак-Стинджер и опасение, что она во время этой беседы раскинет лагерь в  коридоре и оттуда произнесет какую-нибудь проповедь нелестного содержания,  подействовали, как узда, на мечты гостеприимного капитана и лишили его охоты  предаваться им.    

Одно  обстоятельство капитан вполне уяснил себе, — пока Уолтер, задумчиво сидя  за обедом и не прикасаясь к еде, размышлял о случившемся, — а именно: хотя  сам Уолтер по скромности своей, быть может, этого и не понимает, но он  является, так сказать, членом семейства мистера Домби. Он лично связан с  событием, которое так трогательно описал; о нем вспомнили, назвав по имени, и позаботились  о его судьбе в тот самый день; и, стало быть, судьба его должна представлять  особый интерес для его хозяина. Если у капитана и были какие-нибудь тайные  сомнения касательно его собственных выводов, он нимало не сомневался в том, что  выводы эти укрепят спокойствие духа мастера судовых инструментов. Поэтому он  воспользовался столь благоприятным моментом и преподнес своему старому другу  известие о Вест-Индии, как пример удивительного повышения по службе, заявив,  что он, со своей стороны, охотно поставил бы сто тысяч фунтов (если бы они у  него были) за успех Уолтера в будущем и не сомневается в том, что такое  помещение капитала принесло бы большую выгоду.    

Соломон  Джилс сначала был оглушен этим сообщением, обрушившимся на маленькую заднюю  гостиную подобно удару молнии, и неистово ворошил угли в камине. Но капитан  развернул перед затуманенными его глазами такие блестящие перспективы, столь  таинственно намекнул на виттингтоновские последствия, такое значение придал  только что услышанному рассказу Уолтера и с таким доверием ссылался на него,  как на доказательство в пользу своих предсказаний и великий шаг к осуществлению  романтической легенды о красотке Пэг, что сбил с толку старика. Уолтер в свою  очередь притворился таким обнадеженным и бодрым, столь уверенным в скором  возвращении своем домой и, поддерживая капитана, так выразительно покачивал  головой и потирал руки, что Соломон, взглянув сначала на него, а потом на  капитана Катля, стал подумывать о том, не следует ли ему ликовать.    

— Но  я, видите ли, отстал от века, — сказал он в свое оправдание, нервно  проводя рукой сверху вниз по ряду блестящих пуговиц на своем сюртуке, а затем  снизу вверх, словно это были четки, которые он перебирал. — И я бы  предпочел, чтобы мой милый мальчик остался здесь. Должно быть, это старомодное  желание. Он всегда любил море. Он… — и старик пытливо посмотрел на Уолтера, —  он рад, что едет.