1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
— Не слушайтесь! — вмешался Джингль. —  Покиньте эту комнату, сэр, — вам здесь делать нечего — леди вправе  распоряжаться собой — ей больше двадцати одного года.    

— Больше двадцати одного года! — презрительно  воскликнул Уордль. Больше сорока одного!    

— Неправда! — завопила в ответ незамужняя тетушка,  которая в порыве негодования забыла даже о своем решении упасть в обморок.    

— Правда! — возразил Уордль. — Вам все  пятьдесят!    

Тут незамужняя тетушка испустила громкий вопль и лишилась  чувств.    

— Стакан воды, — попросил добрейший мистер Пиквик,  призывая хозяйку гостиницы. — Стакан воды! — вскричал взбешенный  Уордль. Принесите ведро да окатите ее хорошенько, это ей пойдет на пользу, она  получит по заслугам.    

— Фуй, вы изверг! — воскликнула сердобольная  хозяйка. — Ах, бедняжка!    

И, восклицая на все лады: «Ну вот, вот, милочка… выпейте  немножко… это поможет вам… не нужно так расстраиваться… вот умница…» и т.д. и  т.д., хозяйка с помощью горничной начала смачивать уксусом лоб, похлопывать по  рукам, щекотать в носу и расшнуровывать корсет незамужней тетушки, не забывая и  обо всех прочих успокоительных средствах, какие обычно применяют  сострадательные особы женского пола по отношению к леди, старающимся взвинтить  себя до истерики.    

— Карета подана, сэр, — доложил Сэм, появляясь в  дверях.    

— Идемте! — крикнул Уордль. — Я снесу ее  вниз.    

При этом предложении истерика возобновилась с удвоенной  силой.    

Хозяйка готова была выступить с самым энергическим протестом  против такого образа действий и уже осведомилась с негодованием у мистера  Уордля, не мнит ли он себя творцом вселенной, как вдруг в дело вмешался мистер  Джингль.    

— Коридорный, ступайте за полисменом! — сказал он.    

— Постойте, постойте! — воскликнул маленький  мистер Перкер. Взвесьте, сэр, взвесьте…    

— Нечего мне взвешивать, — возразил  Джингль. — Она сама себе госпожа, посмотрим, кто посмеет ее увести, если  она этого не желает.    

— Я не хочу, чтобы меня уводили, — пробормотала  незамужняя тетушка. — Я этого не желаю. (Снова отчаянный припадок.)    

— Уважаемый сэр! — сказал вполголоса маленький  человек, отводя в сторону мистера Уордля и мистера Пиквика. — Мы в весьма  щекотливом положении. Прискорбный случай… да… В моей практике не было такого,  но в самом деле, уважаемый сэр, не в нашей власти контролировать поступки этой  леди. Я вас заблаговременно предупредил, уважаемый сэр, что нам ничего не  остается, как пойти на компромисс.    

Наступило непродолжительное молчание.    

— Какого рода компромисс могли бы вы  посоветовать? — осведомился мистер Пиквик.    

— Видите ли, уважаемый сэр, наш друг очутился в  неприятном положении… весьма неприятном. Нам придется пойти на некоторые  денежные жертвы.    

— Пойду на любые, только бы не допустить такого позора  и только бы эта глупая женщина не сделала себя несчастной на всю жизнь, —  заявил Уордль.    

— Думаю, что дело можно уладить, — сказал  суетливый человечек. — Мистер Джингль, не угодно ли вам на секунду пройти  вместе с нами в другую комнату?    

Мистер Джингль согласился, и квартет перешел в свободную  комнату.    

— Ну-с, сэр, — начал маленький человек,  старательно прикрыв за собою дверь, — неужели не найдется способа уладить  это дело?.. Пожалуйте сюда, сэр, на одну секунду… к этому окну, сэр, где нам  двоим никто не помешает… сюда, сэр, сюда, умоляю вас, присядьте, сэр. Ну-с,  уважаемый сэр, говоря между нами, мы с вами прекрасно знаем, уважаемый сэр, что  вы бежали с этой леди, польстившись на ее деньги. Не хмурьтесь, сэр, не  хмурьтесь, я говорю: между нами, мы с вами это знаем. Мы оба — люди бывалые, и  нам прекрасно известно, что наши друзья, здесь присутствующие, не… а?    

Лицо мистера Джингля постепенно прояснилось, и он даже  слегка подмигнул левым глазом.    

— Отлично, отлично! — продолжал маленький человек,  заметив произведенное им впечатление. — А теперь запомните следующее: за  исключением нескольких сот фунтов у этой леди нет ничего или почти ничего, до  смерти ее матери… милейшая пожилая леди, уважаемый сэр.    

— Она стара! — кратко, но выразительно вставил  мистер Джингль.    

— Пожалуй, — кашлянув, сказал законовед. — Вы  правы, уважаемый сэр, она довольно стара. Но происходит она из древнего рода,  уважаемый сэр, древнего в любом смысле этого слова. Основатель рода прибыл в  Кент, когда Юлий Цезарь вторгался в Британию, и с той поры только один член  рода не дожил до восьмидесяти пяти лет, да и то потому, что был обезглавлен  одним из Генрихов. В настоящее время, уважаемый сэр, пожилой леди еще нет  семидесяти трех лет.    

Маленький человек приостановился и взял понюшку табаку.    

— Дальше! — воскликнул мистер Джингль.    

— А дальше, уважаемый сэр… не нюхаете?.. А, тем лучше…  разорительная привычка… Итак, уважаемый сэр, вы красивый молодой человек,  светский человек, вы могли бы создать себе положение, будь у вас деньги, а?    

— Дальше, — повторил мистер Джингль.    

— Вы меня понимаете?    

— Не совсем.    

— Не находите ли вы… уважаемый сэр, я поясню вам, не  думаете ли вы… что пятьдесят фунтов и свобода более соблазнительны, чем мисс  Уордль и ожидание?    

— Не пройдет! Не возьму и вдвое больше, — сказал  мистер Джингль, вставая.    

— Ну-ну, уважаемый сэр, — запротестовал маленький  юрист, удерживая его за пуговицу. — Пятьдесят фунтов — кругленькая сумма…  человек с вашими способностями в одну секунду ее утроит… Поверьте мне… многое  можно сделать с пятьюдесятью фунтами, уважаемый сэр.    

— Еще больше со ста пятьюдесятью, — холодно  возразил Джингль.    

— Отлично, уважаемый сэр, не стоит тратить время на  такие пустяки, произнес маленький человек, — скажем… скажем… семьдесят.    

— Не пройдет! — сказал мистер Джингль.    

— Не уходите, уважаемый сэр, умоляю, не спешите, —  сказал маленький человек. — Восемьдесят, идет?.. Я сейчас же выпишу чек.    

— Не пройдет! — повторил мистер Джингль.    

— Отлично, уважаемый сэр, отлично! — продолжал  маленький человек, все еще удерживая его. — Скажите мне точно, сколько вы  хотите.    

— Дорогое предприятие, — сказал мистер Джингль.  Деньги из кармана — почтовые лошади девять фунтов; лицензия три — уже двенадцать  — отступных сто — сто двенадцать — задета честь — потеряна леди…    

— Да, уважаемый сэр, конечно, — глубокомысленно  подтвердил маленький человек, — о последних двух пунктах можно и не  упоминать. Так что двенадцать… ну, скажем, сто — идет?    

— И двадцать, — сказал мистер Джингль.    

— Довольно, довольно, я вам выпишу чек, — сказал  маленький человек и для этой цели присел к столу. — Его оплатят  послезавтра, а мы тем временем можем увезти леди, — добавил он, бросив  взгляд в сторону мистера Уордля.    

Тот сердито кивнул головой.    

— Сто! — сказал маленький джентльмен.    

— И двадцать! — сказал мистер Джингль.    

— Уважаемый сэр! — запротестовал маленький  джентльмен.    

— Дайте ему, — вмешался мистер Уордль, — и  пусть убирается.    

Чек был выписан маленьким джентльменом и спрягав в карман  мистером Джинглем.    

— А теперь убирайтесь отсюда! — сказал мистер  Уордль, поднимаясь с места.    

— Уважаемый сэр! — снова повторил маленький  человек.    

— И помните, — продолжал мистер Уордль, —  ничто в мире — даже забота о семье — не заставило бы меня пойти на этот  компромисс, не будь я уверен в том, что в ту минуту, когда у вас в кармане  очутятся деньги, вы попадете черту в лапы, пожалуй, еще быстрее, чем без денег…    

— Уважаемый сэр! — снова повторил маленький  человек.    

— Успокойтесь, Перкер, — отозвался Уордль. —  Убирайтесь вон, сэр!    

— Немедленно в путь! — ответил не ведавший стыда  Джингль. — Бай-бай, Пиквик!    

Если бы какой-нибудь беспристрастный зритель мог наблюдать в  конце этой беседы физиономию прославленного мужа, чье имя украшает заглавный  лист этого произведения, он, несомненно, преисполнился бы изумлением, видя, что  огонь негодования, сверкавший в его глазах, не расплавил стекол его  очков, — так величествен был его гнев. Ноздри его раздулись и кулаки  невольно сжались, когда он услышал, что негодяй обращается к нему. Но он снова  сдержался — он не испепелил его.    

— Вот она, — продолжал закоснелый злодей, швыряя  лицензию к ногам мистера Пиквика, — замените имя — отвезите домой леди —  пригодится Таппи.    

Мистер Пиквик был философ, но в конце концов философы — те  же люди, только в доспехах. Стрела попала в цель, проникла сквозь его  философическую броню в самое сердце. В припадке бешенства он швырнул в  пространство чернильницу и ринулся вслед за нею. Но мистер Джингль исчез, а  мистер Пиквик очутился в объятиях Сэма.    

— Эхма! — сказал этот оригинальный слуга. Видно, в  ваших краях, сэр, мебель дешева. Самопишущие чернила, расписались за вас на  стенке. Успокойтесь, сэр, что толку гнаться за человеком, которому повезло и  который тем временем уже убрался на другой конец Боро?    

Ум мистера Пиквика, как у всех истинно великих людей, был  открыт голосу убеждения. Выводы у него были быстрые и твердые, ему достаточно  было секунды размышления, чтобы убедиться в бессилии своей ярости. Его гнев  угас так же быстро, как вспыхнул.    

Мистер Пиквик перевел дух и благосклонным взглядом окинул  своих друзей.    

Говорить ли о жалобах и стенаниях, раздавшихся после того,  как мисс Уордль увидела, что покинута неверным Джинглем? Извлекать ли на свет  мастерское изображение этой душу раздирающей сцены, сделанной мистером  Пиквиком? Перед нами — его записная книжка, которая орошена слезами, вызванными  человеколюбием и сочувствием; одно слово — и она в руках наборщика. Но нет!  Вооружимся стойкостью! Не будем терзать сердце читателя изображением таких  страданий!    

Медленно и грустно два друга и покинутая леди совершали на  следующий день обратный путь в громоздкой магльтонской карете. Мрачно  спустились тусклые и хмурые тени летней ночи, когда они вернулись в Дингли Делл  и остановились у ворот Менор Фарм.    

 Глава XI,    

     

которая заключает в себе еще одно путешествие и  археологическое открытие, оповещает о решении мистера Пиквика присутствовать на  выборках и содержит рукопись старого священника     

     

Мирная и покойная ночь в глубокой тишине Дингли Делла и  утренние часы, проведенные на свежем благоуханном воздухе, полностью  восстановили силы мистера Пиквика, изгладив следы телесной усталости и душевных  потрясений. Знаменитый муж провел двое суток в разлуке со своими друзьями и  приверженцами; и человек с заурядной фантазией не может вообразить, с какой  радостью и восторгом приветствовал он мистера Уинкля и мистера Снодграсса,  когда встретил этих джентльменов, возвращаясь с утренней прогулки. Радость была  взаимной, ибо кто мог взирать на лучезарное лицо мистера Пиквика, не испытывая  при этом удовольствия? Но словно какое-то облако нависло над его спутниками;  великий муж не мог его не заметить и терялся в догадках. У обоих вид был  таинственный — настолько необычный, что вызывал тревогу.    

— А как поживает… — начал мистер Пиквик, пожав руку  своим ученикам и обменявшись горячими приветствиями, — как поживает  Тапмен?    

Мистер Уинкль, к которому был обращен этот вопрос, ничего не  ответил. Он отвернулся и как будто погрузился в меланхолические размышления.    

— Снодграсс, — настойчиво повторил мистер  Пиквик, — как поживает наш друг, не болен ли он?    

— Нет, — ответил мистер Снодграсс, и слеза  затрепетала на его чувствительных веках, как дождевая капля на оконной  раме. — Нет, он не болен.    

Мистер Пиквик остановился и посмотрел на обоих своих друзей  по очереди.    

— Уинкль, Снодграсс, — сказал мистер  Пиквик, — что это значит? Где наш друг? Что случилось? Говорите — я вас  умоляю, заклинаю, нет, я требую говорите!    

В голосе мистера Пиквика слышались такая торжественность и  такое достоинство, что им нельзя было противостоять.    

— Он нас покинул, — сказал мистер Снодграсс.    

— Покинул! — воскликнул мистер Пиквик. —  Покинул!    

— Покинул, — повторил мистер Снодграсс.    

— Где же он? — вскричал мистер Пиквик.    

— Мы можем только строить догадки на основании этого сообщения, —  отозвался мистер Снодграсс, извлекая из кармана письмо и вручая его своему  другу. — Вчера утром, когда было получено письмо мистера Уордля,  извещавшее о том, что вы вернетесь к вечеру домой с его сестрой, меланхолия,  которая еще накануне овладела нашим другом, заметно усилилась. Вскоре после  этого он исчез, целый день его никто не видел, а под вечер конюх из «Короны» в  Магльтоне принес это письмо. Оно было оставлено ему утром со строгим приказом  не передавать до вечера.    

Мистер Пиквик развернул послание. Оно было написано рукой  его друга и сообщало следующее:    

     

«Дорогой мой Пиквик,    

Вы, дорогой мой друг, пребываете за  пределами многих человеческих недостатков и слабостей, в которых повинны  простые смертные. Вы не знаете, что это значит, когда тебя покидает прелестное  и очаровательное создание и вдобавок ты падаешь жертвой козней негодяя, который  под маской дружбы скрывал коварную усмешку. Надеюсь, вы никогда этого не  узнаете.    

Все письма на адрес: «Кожаная Фляга»,  Кобем, Кент, будут мне пересланы… если я буду еще влачить существование. Я на  время удалюсь от мира, который стал мне ненавистен. Если я совсем из него  удалюсь… пожалейте меня, простите. Жизнь, дорогой мой Пиквик, стала для меня  невыносимой. Дух, горящий в нас, подобен крюку носильщика, который поддерживает  тяжелый груз мирских забот и тревог, а когда дух нам изменяет, ноша становится  непосильно тяжелой. Мы падаем под ней. Можете сказать Рейчел… Ах, это имя!.. Треси  Тапмен ».    

     

— Мы должны сейчас же отсюда уехать, — сказал  мистер Пиквик, складывая письмо. — После того, что произошло, нам во  всяком случае неприлично было бы здесь оставаться, а кроме того, мы обязаны  отправиться на поиски нашего друга.    

И с этими словами мистер Пиквик направился к дому.    

О намерении его узнали очень скоро. Настойчиво уговаривали  остаться, но мистер Пиквик был непоколебим. Дела, говорил он, требуют его  непосредственного участия.    

При этом присутствовал старый священник.    

— Неужели вы уезжаете? — спросил он, отводя в  сторону мистера Пиквика.    

Мистер Пиквик снова объявил о своем решении.    

— В таком случае, — сказал старый джентльмен, вот  небольшая рукопись, которую я надеялся иметь удовольствие вам прочесть. После  смерти одного из моих друзей, врача, служившего в убежище для умалишенных  нашего графства, я нашел эту рукопись среди различных бумаг, которые имел право  уничтожить или сохранить но своему усмотрению. Вряд ли рукопись является  подлинной, но написана она не рукой моего друга. Как бы там ни было — подлинное  ли это произведение сумасшедшего, или канвой для него послужил бред  какого-нибудь несчастного (последнее предположение я считаю более вероятным),  прочтите его и судите сами.    

Мистер Пиквик взял рукопись и расстался с благожелательным  старым джентльменом, заверив его в своем расположении и уважении.    

Более трудным делом было распрощаться с обитателями Менор  Фарм, которые принимали их с таким радушием и добротой. Мистер Пиквик  расцеловал юных леди — мы готовы были сказать: как родных дочерей, но, пожалуй,  такое сравнение не совсем уместно, ибо он проявил при этом прощании, быть  может, несколько больше теплоты, — и с сыновней любовью обнял старую леди,  а затем благодушно потрепал по румяным щечкам служанок, сунув каждой в руку и  более существенные знаки своего благоволения. Еще задушевнее и продолжительнее  был обмен сердечными излияниями с добрым старым хозяином и мистером Трандлем; и  трем друзьям удалось вырваться от радушных хозяев лишь тогда, когда мистер  Снодграсс, которого несколько раз окликали, вынырнул, наконец, из темного  коридора, откуда вскоре вслед за ним вышла Эмили (чьи блестящие глаза были  необычно тусклы). Много раз оглядывались они на Менор Фарм, медленно от него  удаляясь, и много воздушных поцелуев послал мистер Снодграсс, заметив что-то  весьма похожее на дамский носовой платок, который развевался в одном из окон  верхнего этажа, пока, наконец, старый дом не скрылся за поворотом дороги.    

В Магльтоне они наняли экипаж до Рочестера. К тому времени,  когда они туда добрались, острота печали настолько притупилась, что не помешала  им превосходно пообедать; после полудня, получив необходимые сведения,  касающиеся дороги, трое друзей отправились пешком в Кобем.    

Это была очаровательная прогулка: день был чудесный,  июньский, а дорога шла густым, тенистым лесом, где дул прохладный ветерок,  мягко шелестя в листве, и раздавалось пение птиц, сидевших на ветках. Плющ и  мох толстыми гирляндами ползли по стволам старых деревьев, а нежный зеленый  дерн шелковым ковром устилал землю. Они вошли в парк, где высился старинный  замок, построенный в причудливом и живописном стиле елизаветинской эпохи. Здесь  тянулись длинные аллеи величественных дубов и вязов; большие стада ланей щипали  свежую траву; изредка пробегал испуганный заяц с быстротою тени, отбрасываемой  легкими облачками, которые проносились, как дыхание лета над солнечным пейзажем.    

— Если бы в эти края, — заметил мистер Пиквик,  озираясь по сторонам, если бы в эти края стекались все страдающие недугом  нашего друга, думаю, к ним очень скоро вернулась бы былая привязанность к миру.    

— Я тоже так думаю, — сказал мистер Уинкль.    

— И, право же, — добавил Пиквик, когда после  получасовой ходьбы они вошли в деревню, — право же, это местечко, на  которое пал выбор мизантропа, является одним из приятнейших и очаровательнейших  уголков, какие случалось мне видеть.    

В том же духе высказались и мистер Уинкль с мистером  Снодграссом.    

Узнав дорогу к «Кожаной Фляге», чистенькому и просторному  деревенскому трактиру, три путешественника явились туда и тотчас же  осведомились о джентльмене по фамилии Тапмен.    

— Том, проводите этих джентльменов в гостиную, — сказала  хозяйка.    

Дюжий деревенский парень открыл дверь в конце коридора, и  три друга вошли в длинную и низкую комнату, которая была заставлена великим  множеством мягких кожаных стульев фантастической формы с высокими спинками и  украшена всевозможными старыми портретами и грубо раскрашенными гравюрами,  насчитывающими немало лет. В дальнем конце комнаты стоял стол, покрытый белой  скатертью и заставленный жареной птицей, свиной грудинкой, элем и т. п.; за  столом сидел мистер Тапмен, который меньше всего был похож на человека,  распрощавшегося с миром.    

При виде своих друзей сей джентльмен положил нож и вилку и с  горестным видом двинулся им навстречу.    

— Я не надеялся видеть вас здесь, — сказал он,  пожимая руку мистеру Пиквику. — Вы очень любезны!    

— Ах! — произнес мистер Пиквик, садясь и вытирая  со лба пот, выступивший от ходьбы. — Кончайте обедать и выйдем побродить.  Я хочу побеседовать с вами наедине.    

Мистер Тапмен подчинился высказанному желанию, а мистер  Пиквик, освежившись солидной порцией эля, ждал, когда друг покончит с трапезой.  Обед был быстро поглощен, и они вместе вышли из дому.    

В течение получаса видны были их фигуры, шагавшие взад и  вперед по кладбищу, пока мистер Пиквик старался сломить решение своего  приятеля. Бесполезно было бы повторять его аргументы, ибо какой язык может  передать ту энергию и силу, которую в них вдохнул великий человек, их  породивший? Надоело ли уже мистеру Тапмену уединение, или он не в силах был  устоять перед красноречивым призывом, к нему обращенным, — значения не  имеет, ибо конце концов он не устоял.    

По его словам, ему мало дела до того, где он будет влачить  жалкие остатки дней своих, но раз его друг придает такое значение участию его  скромной особы в их скитаниях, то он готов скитаться бок о бок с ним.    

Мистер Пиквик улыбнулся; они обменялись рукопожатием и пошли  назад, к своим спутникам.    

Вот тут-то мистер Пиквик и сделал то бессмертное открытие,  которое останется навсегда предметом гордости для его друзей и зависти для  археологов всех стран. Они миновали дверь своей гостиницы и прошли дальше но  деревенской улице, прежде чем успели себе отдать отчет в том, где они  находятся. Когда они повернули назад, взгляд мистера Пиквика упал на небольшой  обломок камня, до половины ушедший в землю, перед дверью коттеджа. Он  остановился.    

— Очень странно, — сказал мистер Пиквик.    

— Что странно? — осведомился мистер Тапмен, с  любопытством разглядывая все ближайшие предметы, кроме того, о котором шла  речь. — Ах, боже мой, что случилось?    

Это восклицание было вызвано крайним его удивлением при виде  мистера Пиквика, который в восторге от сделанного им открытия бросился на  колени перед небольшим камнем и начал смахивать с него пыль носовым платком.    

— Тут какая-то надпись, — сказал мистер Пиквик.    

— Неужели? — воскликнул мистер Тапмен.    

— Я различаю, — продолжал мистер Пикник, изо всех  сил продолжая тереть камень и пристально рассматривая его сквозь очки, — я  различаю крест и букву Б, а потом Т. Это очень важно, — добавил он,  поднимаясь с колен. — Это какая-то древняя надпись, существовавшая, быть  может, задолго до того, как здесь были построены старинные богадельни. Ее нужно  сохранить.    

Он постучал в дверь коттеджа. Вышел работник.    

— Друг мой, не знаете ли, как очутился здесь этот  камень? — благосклонно осведомился мистер Пиквик.    

— Не знаю, сэр, — вежливо ответил работник, —  он тут лежал, когда я еще на свет не родился, да и никого из нас еще здесь не  было.    

Мистер Пиквик с торжеством посмотрел на своего спутника.    

— Вы… вы… вряд ли им дорожите, — дрожа от  волнения, проговорил мистер Пиквик. — Не согласитесь ли вы его продать?    

— Да кто ж его купит? — спросил работник, и при  этом на лице его появилось такое выражение, которое он считал, должно быть,  лукавым.    

— Я сию же минуту дам вам за него десять  шиллингов, — предложил мистер Пикник, — если вы его немедленно выкопаете  для меня.    

Легко себе представить изумление всей деревни, когда мистер  Пиквик, не щадя сил (чтобы извлечь его на поверхность достаточно было разок  налечь на лопату), собственноручно перенес камень в гостиницу и, старательно  отмыв, положил на стол.    

Радость и восторг пиквикистов были безграничны, когда их  терпение и настойчивость, отмывание и отскребывание увенчались успехом. Камень  был шероховатый и с трещинами, а буквы нацарапаны криво и неровно, но часть  надписи легко удалось разобрать:    

+    

БИЛСТ    

AM    

ПСЕГ    

О. Р.    

УКА    

Глаза у мистера Пиквика блестели от восхищения, когда он  сидел и пожирал глазами открытое им сокровище. Была достигнута желанная цель  его честолюбивых стремлений. В том графстве, которое славилось обилием остатков  старины, в той деревне, где еще существовали памятники далекого прошлого, он —  он, президент Пиквикского клуба, — открыл странную и любопытную надпись  неоспоримой древности, совершенно ускользнувшую от внимания многих ученых,  которым удалось побывать здесь до него. Он едва верил своим глазам.    

— Это… это заставляет меня принять решение, —  сказал он. — Завтра же мы возвращаемся в Лондон.    

— Завтра! — воскликнули восхищенные ученики.    

— Завтра! — подтвердил мистер Пиквик. — Это  сокровище должно быть немедленно доставлено туда, где его тщательно исследуют и  надлежащим образом истолкуют. Есть у меня еще одно основание для принятого мною  решения. Через несколько дней в Итенсуиллском округе состоятся выборы в  парламент, агентом одного из кандидатов состоит мистер Перкер, джентльмен, с  которым я на днях познакомился. Мы увидим во всех подробностях и изучим  зрелище, столь интересное для каждого англичанина.    

— Верно! — с воодушевлением подхватили три друга.    

Мистер Пиквик окинул взглядом своих друзей. Привязанность и  рвение учеников зажгли в его груди огонь энтузиазма. Он был их вождь, и он  чувствовал это.    

— Отпразднуем это счастливое событие за стаканом  доброго вина, — сказал он.    

Его предложение, так же как и предыдущее, было встречено  единодушными аплодисментами. Собственноручно положив драгоценный камень в  маленький сосновый ящик, купленный специально для этой цели у хозяйки, мистер  Пиквик поместился в кресле во главе стола; и вечер был посвящен веселью и  дружеской беседе.    

Был двенадцатый час — поздний час для деревушки  Кобем, — когда мистер Пиквик удалился в приготовленную для него спальню.  Он распахнул решетчатое окно и, поставив свечу на стол, отдался размышлениям о  волнениях и суматохе последних двух дней.    

Время и место благоприятствовали созерцательности. Мистер  Пиквик очнулся, когда на церковных часах пробило полночь. Торжественно  прозвучал в его ушах первый удар, но, когда замер бой часов, тишина показалась  невыносимой; он почувствовал себя так, словно потерял друга. Нервы его были  натянуты и возбуждены; торопливо раздевшись и поставив свечу на камин, он  улегся в постель.    

Всякий по опыту знает то неприятное душевное состояние,  когда ощущение физической усталости тщетно борется с бессонницей. В таком  состоянии находился мистер Пиквик; он перевернулся сначала на один бок, потом —  на другой; он упорно закрывал глаза, словно уговаривая себя заснуть. Это ни к  чему не привело. Было ли тому виной непривычное физическое утомление, жара,  грог или незнакомая постель, но только мысли его с мучительным упорством  возвращались к мрачным картинам, развешанным внизу, и к связанным с ними  старинным легендам, о которых в тот вечер шла речь. Промучившись с полчаса, он  пришел к неутешительному заключению, что ему все равно не заснуть, поэтому он  встал и надел кое-какие принадлежности туалета. «Все лучше, чем лежать и представлять  себе всякие ужасы», — подумал он. Он выглянул в окно было очень темно. Он  прошелся по комнате и почувствовал себя очень одиноким.    

Несколько раз он прошел от двери до окна и от окна до двери,  как вдруг вспомнил о рукописи священника. Это была блестящая мысль. Быть может,  рукопись и не заинтересует его, но зато усыпит. Он достал ее из кармана и,  придвинув столик к кровати, снял нагар со свечи, надел очки и приступил к  чтению. Почерк был странный, а бумага покрыта пятнами. Прочтя заглавие, он вздрогнул  и невольно окинул внимательным взглядом комнату. Но, поразмыслив о том, как  нелепо поддаваться таким чувствам, он снова снял нагар со свечи и стал читать  следующее:    

     

     «Рукопись сумасшедшего»    

     

Да, сумасшедшего! Как поразило бы меня это слово несколько лет  назад! Какой пробудило бы оно ужас, который, бывало, охватывал меня так, что  кровь закипала в жилах, холодный пот крупными каплями покрывал кожу и от страха  дрожали колени! А теперь оно мне нравится. Это прекрасное слово. Покажите мне  монарха, чей нахмуренный лоб вызывает такой же страх, какой вызывает горящий  взгляд сумасшедшего, монарха, чья веревка и топор так же надежны, как когти  безумца. Хо-хо! Великое дело — быть сумасшедшим! На тебя смотрят, как на дикого  льва сквозь железную решетку, а ты скрежещешь зубами и воешь долгой тихой ночью  под веселый звон тяжелой цепи, и катаешься, и корчишься на соломе, опьяненный  этой славной музыкой! Да здравствует сумасшедший дом! О, это чудесное место!    

Помню время, когда я боялся сойти с ума, когда, бывало,  просыпался внезапно и падал на колени и молил избавить меня от проклятья,  тяготевшего над моим родом, когда бежал от веселья и счастья, чтобы спрятаться  в каком-нибудь уединенном месте и проводить томительные часы, следя за  развитием горячки, которая должна была пожрать мой мозг. Я знал, что безумие  смешано с самой кровью моей и проникло до мозга костей, знал, что одно  поколение сошло в могилу, не тронутое этой страшной болезнью, а я — первый, в  ком она должна возродиться. Я знал, что так должно быть, так бывало всегда, и  так всегда будет, и когда я сидел в людной комнате, забившись в темный угол, и  видел, как люди перешептываются, показывают на меня и посматривают в мою  сторону, я знал, что они говорят друг другу о человеке, обреченном на  сумасшествие, и, крадучись, я уходил и тосковал в одиночестве.    

Так жил я годы, долгие-долгие годы. Здесь ночи тоже бывают  иногда длинными, очень длинными; но они — ничто по сравнению с теми  беспокойными ночами и страшными снами, какие снились мне в те годы. Я холодею,  вспоминая о них. Большие темные фигуры с хитрыми, насмешливыми лицами прятались  по всем углам комнаты, а по ночам склонялись над моей кроватью, толкая меня к  безумию. Они нашептывали мне о том, что пол в старом доме, где умер отец моего  отца, запятнан его кровью, пролитой им самим в припадке буйного помешательства.  Я затыкал пальцами уши, но голоса визжали в моей голове, их визг звенел в  комнате, вопил о моем деде, в поколении, предшествовавшем ему, безумие  оставалось скрытым, но дед моего деда годы прожил с руками, прикованными к  земле, дабы не мог он себя самого разорвать в клочья. Я знал, что они говорят  правду, знал прекрасно. Я это открыл много лет назад, хотя от меня пытались  утаить истину. Ха-ха! Меня считали сумасшедшим, но я был слишком хитер для них.    

Наконец, оно пришло, и я не понимал, как мог я этого  бояться. Теперь я свободно мог посещать людей, смеяться и шутить с лучшими из  них. Я знал, что я сумасшедший, но они этого даже не подозревали. Как я  восхищался самим собой, своими тонкими проделками, потешаясь над теми, кто,  бывало, шушукался и косился на меня, когда я не был сумасшедшим, а только  боялся, что когда-нибудь сойду с ума! А как весело я хохотал, когда оставался  один и думал о том, как хорошо храню я свою тайну и как быстро отшатнулись бы  от меня добрые мои друзья, узнай они истину! Обедая с каким-нибудь славным  веселым малым, я готов был кричать от восторга при мысли о том, как побледнел  бы он и обратился в бегство, если бы узнал, что милый друг, сидевший подле  него, натачивая сверкающий нож;, был сумасшедшим, который имеет полную  возможность да, пожалуй, и не прочь вонзить ноя: ему в сердце. О, это была  веселая жизнь!    

Я разбогател, мне достались большие деньги, и я предался  развлечениям, прелесть которых увеличивалась в тысячу раз благодаря моей тайне,  столь искусно хранимой. Я унаследовал поместье. Правосудие — даже само  правосудие с орлиным оком — было обмануто и в руки сумасшедшего отдало  оспариваемое наследство. Где же была проницательность зорких и здравомыслящих  людей? Где была сноровка юристов, ловко подмечающих малейший изъян? Хитрость  сумасшедшего всех обманула.    

У меня были деньги. Как ухаживали за мной! Я тратил их  расточительно. Как меня восхваляли! Как пресмыкались передо мной три гордых и  властных брата! Да и старый, седовласый отец — какое внимание, какое уважение,  какая преданная дружба, — о, он боготворил меня! У старика была дочь, у  молодых людей — сестра, и все пятеро были бедны. Я был богат, и, женившись на  девушке, я увидел торжествующую усмешку, осветившую лица ее неимущих родственников,  когда они думали о своем прекрасно проведенном плане и доставшейся им награде.  А ведь улыбаться-то должен был я. Улыбаться? Нет, хохотать и рвать на себе  волосы и с радостными криками кататься по земле. Они и не подозревали, что  выдали ее замуж за сумасшедшего.    

Позвольте-ка… А если бы они знали, была ли бы она спасена?  На одной чаше весов — счастье сестры, на другой — золото ее мужа. Легчайшая  пушинка, которая улетает от моего дуновенья, — и славная цепь, которая  теперь украшает мое тело!    

Но в одном пункте я обманулся, несмотря на все мое  лукавство. Не будь я сумасшедшим… ибо хотя мы, сумасшедшие, достаточно хитры,  по иной раз становимся в тупик… не будь я сумасшедшим, я догадался бы, что  девушка предпочла бы лежать холодной и недвижимой в мрачном, свинцовом гробу,  чем войти в мой богатый, сверкающий дом невестой, которой псе завидуют. Я знал  бы, что ее сердце принадлежит другому — юноше с темными глазами, чье имя — я  это слышал — шептала она тревожно во сне; знал бы, что она принесена мне в  жертву, чтобы избавить от нищеты седого старика и высокомерных братьев.    

Фигуры и лица стерлись теперь в моей памяти, но я знаю, что  девушка была красива. Я это знаю , ибо в светлые лунные ночи, когда я  вдруг просыпаюсь и вокруг меня тишина, я вижу: тихо и неподвижно стоит в углу  этой палаты легкая и изможденная фигура с длинными черными полосами,  струящимися вдоль спины и развеваемыми дуновением неземного ветра, а глаза ее  пристально смотрят на меня и никогда не мигают и не смыкаются. Тише! Кровь  стынет у меня в сердце, когда я об этом пишу. Это она ; лицо очень  бледно, блестящие глаза остекленели, но я их хорошо знаю. Она всегда  неподвижна, никогда не хмурится и не гримасничает, как те другие, что иной раз  наполняют мою палату; но для меня она страшнее даже, чем те призраки, которые  меня искушали много лет назад, — она приходит прямо из могилы и подобна  самой смерти.    

В течение чуть ли не целого года я видел, что лицо ее  становится все бледнее, в течение чуть ли не целого года я видел, как  скатываются слезы по ее впалым щекам, но причина была мне неизвестна. Наконец,  я ее узнал. Дольше нельзя было скрывать это от меня. Она меня не любила; я и не  думал, что она меня любит; она презирала мое богатство и ненавидела роскошь, в  которой жила, — этого я не ждал. Она любила другого. Эта мысль не  приходила мне в голову. Странные чувства овладели мной, и мысли, внушенные мне  какою-то тайной силой, терзали мой мозг. Ненависти к ней я не чувствовал,  однако ненавидел юношу, о котором она все еще тосковала. Я жалел, да, жалел ее,  ибо холодные себялюбивые родственники обрекли ее на несчастную жизнь. Я знал  долго она не протянет, но мысль, что она еще успеет дать жизнь какому-нибудь  злополучному существу, обреченному передать безумие своим потомкам, заставила  меня принять решение. Я решил ее убить.    

В течение многих недель я думал о яде, затем об утоплении и,  наконец, о поджоге. Великолепное зрелище — величественный дом, объятый  пламенем, и жена сумасшедшего, превращенная в золу. Подумайте, какая насмешка —  большое вознаграждение и какой-нибудь здравомыслящий человек, болтающийся на  виселице за поступок, им не совершенный! А всему причиной — хитрость  сумасшедшего! Я часто обдумывал этот план, но в конце концов отказался от него.  О, какое наслаждение день за днем править бритву, пробовать отточенное лезвие и  представлять себе ту глубокую рану, какую можно нанести одним ударом этого  тонкого сверкающего лезвия!    

Наконец, старые призраки, которые так часто посещали меня  прежде, стали нашептывать, что час настал, и вложили в мою руку открытую бритву.  Я крепко се зажал, потихоньку встал с постели и наклонился над спящей женой.  Лицо ее было закрыто руками. Я мягко их отвел, и они беспомощно упали ей на  грудь. Она плакала — слезы еще не высохли на щеках. Лицо было спокойно и  безмятежно, и когда я смотрел на нее, тихая улыбка осветила это бледное лицо.  Осторожно я положил руку ей на плечо. Она вздрогнула, но это было во сне. Снова  я склонился к ней. Она вскрикнула и проснулась.    

Одно движение моей руки — и больше никогда она не издала бы  ни крика, ни звука. Но я задрожал и отшатнулся. Ее глаза впились в мои. Не  знаю, чем это объяснить, но они усмирили и испугали меня; я затрепетал от этого  взгляда. Она встала с постели, все еще глядя на меня пристально, не отрываясь.  Я дрожал; бритва была в моей руке, но я не мог пошевельнуться. Она направилась  к двери. Дойдя до нее, она повернулась и отвела взгляд от моего лица. Чары были  сняты. Одним прыжком я был около нее и схватил ее за руку. Она упала, испуская  вопли.    

Теперь я мог убить ее — она не сопротивлялась; но в доме  поднялась тревога. Я услышал топот ног на лестнице. Я положил на место бритву,  отпер дверь и громко позвал на помощь.    

Вошли люди, подняли ее и положили на кровать. Несколько  часов она лежала без сознания, а когда жизнь, зрение и речь вернулись к ней,  оказалось, что она потеряла рассудок и бредила дико и исступленно.    

Призвали докторов — великих людей, которые в удобных  экипажах подъезжали к моей двери, на прекрасных лошадях и с нарядными слугами.  Много недель они провели у ее постели. Собрались на консультацию и тихо и  торжественно совещались в соседней комнате. Один из них, самый умный и самый  знаменитый, отвел меня в сторону и, попросив приготовиться к худшему, сказал  мне, — мне, сумасшедшему! — что моя жена сошла с ума. Он стоял рядом  со мной у открытого окна, смотрел мне в лицо, и его рука лежала на моей. Одно  усилие — и я мог швырнуть его вниз, на мостовую. Вот была бы потеха! Но это  угрожало моей тайне, и я дал ему уйти. Спустя несколько дней мне сказали, что я  должен держать ее под надзором, должен приставить к ней сторожа. Это сказали  мне! Я ушел в поля, где никто не мог меня услышать, и веселился так, что хохот  мой звенел в воздухе.    

На следующий день она умерла. Седой старик проводил ее до  могилы, а гордые братья пролили слезу над бездыханным трупом той, на чьи  страдания при жизни взирали с ледяным спокойствием. Все это питало тайную мою  веселость, и когда мы ехали домой, я смеялся, прикрывшись белым носовым  платком, пока слезы не навернулись мне на глаза.    

Но хотя я достиг цели и убил ее, я был в смятении и тревоге:  я чувствовал, что недалеко то время, когда моя тайна будет открыта. Я не мог  скрыть дикую радость, которая бурлила во мне и заставляла меня, когда я один  оставался дома, вскакивать, хлопать в ладоши, плясать и кружиться и громко реветь.  Когда я выходил из дому и видел суетливую толпу, двигающуюся по улицам, или шел  в театр, слушал музыку и глядел на танцующих людей, меня охватывал такой  восторг, что я готов был броситься к ним, растерзать их в клочья и выть в  упоении. Но я только скрежетал зубами, топал ногами, вонзал острые ногти в  ладони. Я сдерживал себя, и никто еще не знал, что я сумасшедший.    

Помню — и это одно из последних моих воспоминаний, ибо  теперь реальное я смешиваю со своими грезами, и столько у меня здесь дела и так  меня всегда торопят', что нет времени отделить одно от другого и разобраться в  каком-то странном хаосе действительности и грез, помню, как выдал я, наконец,  тайну. Ха-ха! Чудится мне — я и сейчас вижу их испуганные взгляды, помню, как  легко оттолкнул их и сжатыми кулаками бил по бледным лицам, а потом умчался,  как вихрь, и оставил их, кричащих и воющих, далеко позади. Сила гиганта  рождается во мне, когда я об этом думаю. Вот, видите, как гнется под яростным  моим напором этот железный прут. Я мог бы сломать его, как ветку, но здесь  такие длинные галереи и так много дверей — вряд ли нашел бы я здесь дорогу; а  если бы даже нашел, то, знаю, внизу есть железные ворота, и эти ворота они  всегда держат на запоре. Они знают, каким я был хитрым сумасшедшим, и гордятся  тем, что могут меня выставить напоказ.    

Позвольте-ка… да, меня не было дома. Вернулся я поздно  вечером и узнал, что меня ждет высокомернейший из трех ее высокомерных  братьев, — «по неотложному делу», сказал он. Я это прекрасно помню. Я  ненавидел его так, как только может ненавидеть сумасшедший. Много раз руки мои  готовы были его растерзать. Мне сказали, что он здесь. Я быстро взбежал по  лестнице. Он хотел сказать мне несколько слов. Я отослал слуг. Час был поздний,  и мы остались наедине — впервые.    

Сначала я старался на него не смотреть, ибо знал то, о чем  он не подозревал, — и я гордился этим знанием, знал, что огонь безумия  горит в моих глазах. Несколько минут мы сидели молча. Наконец, он заговорил.  Мои недавние легкомысленные похождения и странные слова, брошенные мною сейчас  же после смерти его сестры, были оскорблением ее памяти. Сопоставляя многие  обстоятельства, которые сначала ускользнули от его внимания, он предположил,  что я дурно обращался с нею. Он желал знать, вправе ли он заключить, что я  хотел очернить ее память и оказать неуважение се семье. Мундир, который он  носит, обязывает его потребовать у меня объяснения.    

Этот человек служил в армии и за свой чин заплатил моими  деньгами и несчастьем своей сестры! Это он руководил заговором, составленным с  целью поймать меня в ловушку и завладеть моим состоянием. Это он — он больше,  чем кто бы то ни было, — принуждал свою сестру выйти за меня замуж, зная  прекрасно, что ее сердце отдано какому-то писклявому юноше. Мундир его  обязывает! Не мундир, а ливрея его позора! Я не удержался и посмотрел на него,  но не сказал ни слова.    

Я заметил, как изменилось его лицо, когда он встретил мой  взгляд. Он был смелым человеком, но румянец сбежал с его лица, и он отодвинул  свой стул. Я ближе придвинулся к нему и, засмеявшись, — мне было очень  весело, заметил, что он вздрогнул. Я почувствовал, как овладевает мною безумие.  Он боялся меня.    

— Вы очень любили свою сестру, когда она была  жива, — сказал я, — очень любили.    

Он растерянно огляделся, я видел, как его рука вцепилась в  спинку стула, но он ничего не сказал.    

— Вы негодяй! — воскликнул я. — Я вас  разгадал! Я открыл ваш дьявольский заговор, составленный против меня, я знаю,  что ее сердце принадлежало другому прежде, чем вы принудили ее выйти за меня. Я  это знаю, знаю!    

Он вдруг вскочил, замахнулся па меня стулом и приказал мне  отойти… ибо я упорно приближался к нему во время разговора.    

Я не говорил, а кричал, чувствуя, что буйные страсти  клокочут у меня в крови, а старые призраки шепчутся и соблазняют меня  растерзать его в клочья.    

— Проклятый! — крикнул я, вскакивая и бросаясь па  него. — Я ее убил! Я — сумасшедший! Смерть тебе! Крови! Крови! Я жажду  твоей крови.    

Одним ударом я отбросил стул, который он в ужасе швырнул в  меня, и мы сцепились; с тяжелым грохотом катались мы с ним по полу.    

Это была славная борьба; ибо он, рослый, сильный человек,  дрался, спасая свою жизнь, а я, сильный своим безумием, жаждал покончить с ним.  Я знал, что никакая сила не может сравняться с моей, и я был прав. Прав, хотя и  безумен! Его сопротивление ослабевало. Я придавил ему грудь коленом и крепко  сжал обеими руками его мускулистую шею. Лицо у него побагровело, глаза  выскакивали из орбит, и, высунув язык, он словно издевался надо мной. Я крепче  сдавил ему горло.    

Вдруг дверь с шумом распахнулась, и ворвалась толпа, крича,  чтобы задержали сумасшедшего.    

Моя тайна была открыта, и все мои усилия были направлены  теперь к тому, чтобы отстоять свободу. Я вскочил раньше, чем кто-либо успел  меня схватить, я бросился в толпу нападающих и сильной рукой расчистил себе  дорогу, словно у меня был топор, которым я рубил направо и налево. Я добрался  до двери, перепрыгнул через перила, еще секунда — и я был на улице.    

Я мчался во весь дух, и никто не смел меня остановить. Я  услышал топот ног за собою и ускорил бег. Шум погони был слышен слабее и слабее  и, наконец, замер вдали, а я все еще несся вперед, через болота и ручьи, прыгал  через изгороди и стены, с диким воплем, который был подхвачен странными  существами, обступившими меня со всех сторон, и громко разнесся, пронзая  воздух. Демоны несли меня на руках, они мчались вместе с ветром, сметая холмы и  изгороди, и кружили меня с такой быстротой, что у меня в голове помутилось, и,  наконец, отшвырнули прочь от себя, и я тяжело упал на землю. Очнувшись, я  увидел, что нахожусь здесь — здесь, в этой серой палате, куда редко проникает  солнечный свет, куда лунные лучи просачиваются для того только, чтобы осветить  темные тени вокруг меня и эту безмолвную фигуру в углу. Бодрствуя, я слышу  иногда странные вопли и крики, оглашающие этот большой дом. Что это за крики, я  не знаю, но не эта бледная фигура испускает их, и она их не слышит. Ибо, как  только спускаются сумерки и до первых проблесков рассвета, она стоит недвижимо,  всегда на одном и том же месте, прислушиваясь к музыкальному звону моей железной  цепи и следя за моими прыжками на соломенной подстилке».    

     

В конце рукописи была сделана другим почерком следующая  приписка:    

     

«Несчастный, чей бред записан здесь, являет собой печальный  пример, свидетельствующий о пагубных результатах ложно направленной — с  юношеских лет — энергии и длительных излишеств, последствия которых уже нельзя  было предотвратить. Бессмысленный разгул, распутство и кутежи в дни молодости  вызвали горячку и бред. Результатом последнего была странная иллюзия,  основанная на хорошо известной медицинской теории, энергически защищаемой  одними и столь же энергически опровергаемой другими, иллюзия, будто  наследственное безумие — удел его рода. Это привело к меланхолии, которая со  временем развилась в душевное расстройство и закончилась буйным  помешательством. Есть основания предполагать, что события, им изложенные, хотя  искажены его расстроенным воображением, однако не являются его измышлением.  Тем, кто знал пороки его молодости, остается лишь удивляться тому, что страсти,  не обуздываемые рассудком, не приведи его к совершению еще более страшных  деяний».    

     

     

Свеча мистера Пиквика догорала в подсвечнике в то время, как  он дочитывал рукопись старого священника; а когда свет вдруг угас, даже не  мигнув в виде предупреждения, спустившаяся тьма потрясла его натянутые нервы.  Торопливо сбросив с себя те принадлежности туалета, которые он надел, вставая с  беспокойного ложа, и пугливо оглядевшись, мистер Пиквик снова поспешно забрался  под одеяло и не замедлил заснуть.    

Когда он проснулся, солнце бросало яркие лучи в его комнату.  Было позднее утро. Тоска, угнетавшая его ночью, рассеялась вместе с темными  тенями, которые окутывали пейзаж, а мысли и чувства были светлы и радостны, как  утро. После сытного завтрака четыре джентльмена в сопровождении человека, который  нес камень в сосновом ящике, отправились пешком в Грейвзенд. В этот город  прибыли они к часу дня (багаж они приказали послать из Рочестера прямо в Сити),  здесь им посчастливилось получить наружные места в пассажирской карете, и в тот  же день они прибыли в добром здравии и расположении духа в Лондон.    

Следующие три-четыре дня были посвящены приготовлениям к  поездке в Итенсуилл. Так как все, что относится к этому важному предприятию,  требует особой главы, то те несколько строк, какие нам остались для окончания  настоящей главы, мы можем посвятить краткому изложению истории антикварной  находки.    

Из протоколов клуба мы узнаем, что вечером на следующий день  по приезде мистер Пиквик на общем собрании клуба прочел доклад о сделанном  открытии и высказал множество остроумных и ученых умозрительных догадок о  смысле надписи. Из того же источника мы узнаем, что искусный художник  старательно скопировал любопытные письмена, выгравированные на камне, и  презентовал рисунок Королевскому антикварному обществу и другим ученым  корпорациям; что полемика, заострившая перья на этом предмете, породила зависть  и недоброжелательство и что сам мистер Пиквик написал брошюру, содержавшую  девяносто шесть страниц самой мелкой печати и двадцать семь различных  толкований надписи; что три престарелых джентльмена лишили наследства своих  старших сыновей, осмелившихся усомниться в древности надписи, и что один  энтузиаст преждевременно покончил все счеты с жизнью, отчаявшись постигнуть  смысл этих письмен; что мистер Пиквик за свое открытие был избран почетным  членом семнадцати отечественных и иностранных обществ, что ни одно из  семнадцати обществ ничего не могло понять в надписи, но что все семнадцать  сходились в признании се весьма достопримечательной.    

Правда, мистер Блоттон — и это имя будет заклеймено вечным  презрением тех, кто чтит все таинственное и возвышенное, — мистер Блоттон,  говорим мы, проявляя недоверие и придирчивость, свойственные умам низменным,  позволил себе рассматривать открытие с точки зрения равно унизительной и нелепой.  Мистер Блоттон, побуждаемый презренным желанием очернить бессмертное имя  Пиквика, лично отправился в Кобем, а по возвращении саркастически заметил в  речи, произнесенной в клубе, что он видел человека, у которого был куплен  камень, что этот человек считает камень древним, но решительно отрицает  древность надписи, ибо, по его словам, он сам кое-как вырезал се в часы  безделья, и из букв составляется всего-навсего следующая фраза: «Билл Стампс,  его рука»; что мистер Стампс, не искушенный в грамоте и имевший обыкновение  руководствоваться скорее звуковой стороной слов, чем строгими правилами  орфографии, опустил «л» в своем имени.    

Пиквикский клуб (как и следовало ожидать от столь  просвещенного учреждения) принял это заявление с заслуженным презрением,  исключил из состава членов самонадеянного и строптивого Блоттона и постановил  преподнести мистеру Пикнику очки в золотой оправе в знак своего доверия и  уважения; в ответ на что мистер Пиквик заказал написать свой портрет масляными  красками и велел повесить его в зале заседаний клуба, каковой портрет, кстати,  он не пожелал уничтожить, когда стал несколькими годами старше.    

Мистер Блоттон был изгнан, но не побежден. Он тоже написал  брошюру, обращенную к семнадцати ученым обществам, отечественным и иностранным,  в которой снова изложил сделанное им заявление и весьма прозрачно намекнул, что  названные семнадцать ученых обществ — «шарлатанские учреждения». Так как этим  актом было вызвано моральное негодование семнадцати ученых обществ,  отечественных и иностранных, то на свет появились новые брошюры; ученые  общества иностранные завязывали переписку с учеными обществами отечественными;  отечественные ученые общества переводили брошюры иностранных ученых обществ на  английский язык; иностранные ученые общества переводили брошюры отечественных  ученых обществ на всевозможные языки; и так возникла пресловутая научная  дискуссия, хорошо известная всему миру под названием «Пиквикская полемика».    

Но эта низкая попытка опозорить мистера Пиквика обрушилась  на голову клеветника. Семнадцать ученых обществ единогласно признали  самонадеянного Блоттона невежественным придирой и еще с большим рвением стали  выпускать трактаты. А камень и по сей день остается… неразгаданным памятником  величия мистера Пиквика и вечным трофеем, свидетельствующим о ничтожестве его  врагов.    

 Глава XII,    

     

повествующая о весьма важном поступке мистера Пиквика:  событие в его жизни не менее важное, чем в этом повествовании     

     

Помещение, занимаемое мистером Пиквиком на Госуэлл-стрит,  хотя и скромное, было не только весьма опрятно и комфортабельно, но и  специально приспособлено для местожительства человеку его дарований и  наблюдательности. Приемная его находилась во втором этаже, окнами на улицу;  спальня — в третьем и также выходила на улицу; поэтому, сидел ли он за  письменным столом в своей гостиной, стоял ли перед зеркалом в своей  опочивальне, — равно мог он наблюдать человеческую природу во всех ее  многообразных проявлениях на этой столь же населенной, сколь излюбленной  населением улице. Его квартирная хозяйка миссис Бардл — вдова и единственная  душеприказчица таможенного чиновника — была благообразной женщиной с  хлопотливыми манерами и приятной наружностью, с природными способностями к  стряпне, которые благодаря изучению и долгой практике развились в  исключительный талант. В доме не было ни детей, ни слуг, ни домашней птицы.  Единственными его обитателями, кроме миссис Бардл, были взрослый мужчина и  маленький мальчик; первый — жилец, второй — отпрыск миссис Бардл. Взрослый  мужчина всегда являлся домой ровно в десять часов вечера и немедленно ложился в  миниатюрную кровать, помещавшуюся в задней комнате; арена же детских игр и  гимнастических упражнений юного Бардла ограничивалась соседними тротуарами и  сточными канавами. Чистота и покой царили во всем доме; и воля мистера Пиквика  была в нем законом.    

Всякому, кто был знаком с этими правилами домашнего  распорядка в доме и кто хорошо знал удивительную уравновешенность мистера  Пиквика, вид его и поведение утром накануне дня, назначенного для отъезда в  Итенсуилл, должны были показаться в высшей степени таинственными и  необъяснимыми. Он тревожно шагал взад и вперед по комнате, чуть не через каждые  три минуты высовывался из окна, все время посматривал на часы и проявлял много  других признаков нетерпения, отнюдь ему несвойственного. Было ясно, что ожидается  какое-то событие великой важности, но что это за событие — не имела возможности  угадать сама миссис Бардл.    

— Миссис Бардл! — произнес, наконец, мистер  Пиквик, когда эта славная женщина закончила затянувшуюся уборку комнат.    

— Сэр? — отозвалась миссис Бардл.    

— Ваш мальчик очень долго не возвращается.    

— Да ведь до Боро далеко, сэр, — возразила миссис  Бардл.    

— Да, совершенно верно, — сказал мистер Пиквик,  далеко.    

Мистер Пиквик погрузился в молчание, а миссис Бардл снова  принялась стирать пыль.    

— Миссис Бардл, — произнес мистер Пиквик по  прошествии нескольких минут.    

— Сэр? — снова отозвалась миссис Бардл.    

— Как вы думаете, расходы на содержание двух человек  значительно превышают расходы на одного?    

— Ах, мистер Пиквик! — сказала миссис Бардл,  краснея до самой оборки чепца, ибо ей почудилось, будто она уловила в глазах  жильца нечто вроде матримониального огонька. — Ах, мистер Пиквик, к чему  этот вопрос?    

— Ну, а все-таки, как вы думаете? — настаивал  мистер Пиквик.    

— Это зависит… — начала миссис Бардл, придвигая пыльную  тряпку к самому локтю мистера Пиквика, покоившемуся на столе, — видите ли,  мистер Пиквик, многое зависит от человека; если это особа бережливая и  осмотрительная, сэр…    

— Вы совершенно правы, — сказал мистер Пиквик, но,  мне кажется, особа, которую я имею в виду (тут он очень пристально посмотрел на  миссис Бардл), наделена этими качествами; и вдобавок прекрасно знает жизнь и  отличается острым умом, что может быть для меня в высшей степени полезно.    

— Ах, мистер Пиквик! — повторила миссис Бардл,  снова зарумянившись до оборки чепца.    

— Я в этом уверен, — продолжал мистер Пиквик с  возрастающей энергией, что случалось с ним всегда, когда он затрагивал  интересовавшую его тему, да, уверен, и, сказать вам правду, миссис Бардл, я уже  принял решение.    

— Ах, боже мой, сэр! — воскликнула миссис Бардл.    

— Вам может показаться странным, — любезно заметил  мистер Пиквик, бросив добродушный взгляд на свою собеседницу, — что я с  вами не посоветовался и даже не заговаривал об этом до тех пор пока не отослал  сегодня утром из дому вашего сынишку, а?    

Миссис Бардл могла ответить только взглядом. Давно уже  боготворила она издали мистера Пиквика, а сейчас ее вдруг вознесли на вершину,  до которой никогда не смели долетать даже самые нелепые и сумасбродные ее  надежды. Мистер Пиквик собирается сделать ей предложение… он, действует  обдуманно… отослал ее мальчугана в Боро, чтобы избавиться от него… какая  предусмотрительность… какое внимание!    

— Ну, что же вы по этому поводу думаете? — спросил  мистер Пиквик.    

— О мистер Пиквик, — отозвалась миссис Бардл,  дрожа от волнения, — вы очень добры, сэр.    

— Вы избавитесь от многих хлопот, не так ли? —  продолжал мистер Пиквик.    

— О! О хлопотах я никогда не думала, сэр, —  ответила миссис Бардл, — и, конечно, я готова хлопотать больше, чем когда  бы то ни было, чтобы только угодить вам. Но как вы добры, мистер Пиквик, —  столько внимания к моему одиночеству.    

— Совершенно верно, — сказал мистер Пиквик. —  Я об этом и не подумал. Теперь вам всегда будет с кем посидеть, когда я  приезжаю в Лондон. Само собою разумеется.    

— Я должна считать себя очень счастливой  женщиной, — заявила миссис Бардл.    

— А ваш сынок… — начал мистер Пиквик.    

— Да благословит его бог! — вставила миссис Бардл,  всхлипнув в приливе материнских чувств.    

— Теперь и у него будет товарищ, — продолжал  мистер Пиквик, — веселый товарищ, в этом я уверен, он вашего сынка за  неделю обучит таким штукам, каким тот и за год бы не научился, — и мистер  Пиквик благодушно улыбнулся.    

— Ах, мой милый… — произнесла миссис Бардл.    

Мистер Пиквик вздрогнул.    

— О милый, дорогой, славный мой шутник! —  воскликнула миссис Бардл и без дальнейших церемоний встала со стула и обвила  руками шею мистера Пиквика, сопровождая свои действия водопадом слез и  всхлипов.    

— Господи помилуй! — воскликнул пораженный мистер  Пиквик. — Миссис Бардл, милая моя… боже мой, ну и положение… умоляю вас,  будьте благоразумны. Миссис Бардл, оставьте — вдруг кто-нибудь войдет…    

— О, пусть входит! — самозабвенно воскликнула  миссис Бардл. — Я вас никогда не покину! Милый, славный, добрая  душа! — И с этими словами миссис Бардл еще крепче обхватила мистера  Пиквика.    

— Помилосердствуйте! — неистово отбивался мистер  Пиквик. — Я слышу, кто-то поднимается по лестнице. Оставьте меня,  оставьте, это — ваш сын, оставьте…    

Но как мольбы, так и протесты не достигли цели, ибо миссис  Бардл потеряла сознание в объятиях мистера Пиквика, и не успел он усадить ее в  кресло, как в комнату вошел юный Бардл, а вслед за ним мистер Тапмеп, мистер  Уинкль и мистер Снодграсс.    

Мистер Пиквик остолбенел и лишился дара речи. Он стоял,  держа в объятиях драгоценную ношу, и тупо глядел на физиономии своих друзей,  даже не пытаясь с ними поздороваться или дать объяснение. Те в свою очередь  уставились на него, а юный Бардл в свою очередь уставился на всех  присутствующих.    

Изумление пиквикистов было так велико, а замешательство  мистера Пиквика столь безгранично, что они могли бы остаться в тех же позах,  пока леди не пришла с себя, если бы тому не помешало в высшей степени  прекрасное и трогательное выражение сыновней привязанности со стороны ее юного отпрыска.  Одетый в узкий костюм из полосатого плиса с медными пуговицами солидных  размеров, он стоял сначала у двери, изумленный и растерянный; но мало-помалу в  его еще незрелом мозгу зародилась мысль, будто матери был нанесен какой-то  ущерб, и, считая мистера Пиквика виновником, он издал устрашающий и дикий вопль  и, наклонив голову и рванувшись вперед, атаковал спину и ноги бессмертного  джентльмена, награждая его ударами и щипками, какие только позволяли сила его  рук и крайнее возбуждение.    

— Уберите этого чертенка! — простонал измученный  мистер Пиквик. — Он взбесился!    

— Что случилось? — вопросили три ошеломленных  пиквикиста.    

— Не знаю, — раздраженно ответил мистер Пиквик.  Уберите мальчика! (Тут мистер Уинкль оттащил в дальний конец комнаты занятного  юнца, продолжавшего вопить и отбиваться.) А теперь помогите отвести эту женщину  вниз. — Ах, мне уже лучше… — слабо простонала миссис Бардл.    

— Разрешите проводить вас вниз, — предложил всегда  галантный мистер Тапмен.    

— Благодарю вас, сэр… благодарю вас! — истерически  выкрикнула миссис Бардл, после чего была отведена вниз вместе со своим любящим  сыном.    

— Постигнуть не могу, — сказал мистер Пиквик,  когда его друг вернулся, — постигнуть не могу, что случилось с этой  женщиной. Я объявил всего-навсего о своем намерении нанять слугу, а с ней  случился весьма странный припадок, который вы изволили наблюдать. Очень  странно.    

— Очень! — подтвердили трое друзей.    

— Поставила меня в чрезвычайно неловкое  положение, — продолжал мистер Пиквик.    

— Очень неловкое! — ответствовали его ученики,  тихонько покашливая и недоверчиво переглядываясь.    

Такое поведение не ускользнуло от внимания мистера Пиквика.  Он заметил их недоверие. Ясно, что они его подозревали.    

— Там, в коридоре, ждет какой-то человек, — сказал  мистер Тапмен.    

— Это тот самый, о котором я вам говорил, —  подхватил мистер Пиквик. Сегодня утром я послал за ним в Боро. Снодграсс,  сделайте милость, велите ему войти.    

Мистер Снодграсс исполнил просьбу, и перед ними тотчас же  предстал мистер Сэмюел Уэллер.    

— А… надеюсь, вы меня помните? — осведомился  мистер Пиквик.    

— Как не помнить! — ответил Сэм,  покровительственно подмигнув. — Скверная история, но куда вам до этого  типа! Нюхнул раз, два, да и…    

— Сейчас это к делу не относится, — поспешно  перебил мистер Пиквик. — Я хочу поговорить с вами о другом. Садитесь.    

— Благодарю вас, сэр, — отозвался Сэм и, не  дожидаясь вторичного приглашения, сел, положив предварительно свою старую белую  шляпу на площадке за дверью. — Не очень хороша на вид, — заметил  Сэм, — но удивительна в носке и, пока не обломались поля, служила  прекрасной кровлей. Зато без них легче, это раз, и каждая дырка дает проход  воздуху, это два. Прямо скажу: это не шляпа, а сито с вентиляцией — так я ее  называю!    

Разразившись этой сентенцией, мистер Уэллер приятно  улыбнулся всем пиквикистам.    

— А теперь поговорим о деле. Я за вами послал,  посоветовавшись с этими джентльменами, — сказал мистер Пиквик.    

— Вот именно, сэр, — вставил Сэм, —  выкладывай, да поживей, как сказал отец сыну, когда тот проглотил фартинг.    

— Прежде всего мы хотели бы знать, — начал мистер  Пиквик, — имеются ли у вас основания быть недовольным своим местом?    

— Раньше, чем отвечать на этот вопрос,  джентльмены, — сказал Сэм, — я бы хотел прежде всего узнать, думаете  ли вы предложить мне лучшее.    

Луч тихого благоволения озарил лицо мистера Пиквика, давшего  такой ответ:    

— Я не прочь взять вас к себе на службу.    

— К вам? — воскликнул Сэм.    

Мистер Пиквик утвердительно кивнул головой.    

— Жалованье? — осведомился Сэм.    

— Двенадцать фунтов в год, — ответил мистер  Пиквик.    

— Платье?    

— Две смены.    

— Работа?    

— Прислуживать мне и путешествовать вместе со мной и  этими джентльменами.    

— Снимайте билетик, — выразительно заметил  Сэм, — сдан одинокому джентльмену, условия по договору.    

— Значит, вы согласны? — спросил мистер Пиквик.    

— Безусловно, — ответил Сэм. — Если платье  будет мне впору, как и место, все сойдет.    

— Вы, конечно, можете представить рекомендацию? —  поинтересовался мистер Пиквик.    

— Справьтесь об этом у хозяйки «Белого Оленя»,  сэр, — отозвался Сэм.    

— Можете вы прийти сегодня же вечером?    

— Если платье готово, я влезу в него хоть сейчас, с  живостью заявил Сэм.    

— Приходите к восьми часам вечера, — сказал мистер  Пиквик. — и если рекомендация окажется удовлетворительной, о платье мы  позаботимся.    

Если не считать одной единственной шалости, в которой  участвовала в равной мере одна из служанок, поведение мистера Уэллера оказалось  столь безупречным, что мистер Пиквик счел вполне возможным заключить соглашение  в тот же вечер. Со всею стремительностью и энергией, характеризовавшими как  общественную деятельность, так и частную жизнь этого замечательного человека,  мистер Пиквик тотчас же повел своего нового слугу в одно из тех удобных  заведений, где продается новое и поношенное мужское платье и где обходятся без  затруднительной и неприятной формальности, именуемой примеркой; ночь еще не  спустилась, а мистер Уэллер получил уже в свое распоряжение серый фрак с  пуговицами, украшенными буквами П.К., черную шляпу с кокардой, пестрый  полосатый жилет, светлые штаны и гетры и столько других необходимых вещей, что  перечислить их не представляется возможным.    

— Итак, — заметил сей внезапно преобразившийся  субъект, заняв на следующее утро наружное место в итенсуиллской карете, —  хотел бы я знать, кем полагается мне быть — лакеем, грумом, егерем или  торговцем семенами! Вид у меня такой, будто я смесь всех четверых! Ну, не беда!  Перемена климата, много развлечений, мало дела, и я все это мне подходит при  моей необыкновенной хворости. Итак, да здравствуют пиквикисты! — скажу я.    

 Глава XIII    

     

Некоторые сведения об Итенсуилле: о его политических  партиях и о выборах члена, долженствующего представительствовать в парламенте  этот древний, верноподданный и патриотический город     

     

Мы откровенно признаемся, что до того момента, пока мы не  погрузились в многотомные документы Пиквикского клуба, нам никогда не  приходилось слышать об Итенсуилле; с такой же искренностью мы признаемся, что  тщетно искали в настоящее время доказательств действительного существования  этого городка. Зная, с какой глубокой верой следует относиться к каждой заметке  и заявлению мистера Пиквика, и не помышляя довериться нашей памяти в ущерб  утверждениям сего великого мужа, мы обращались по интересующему нас вопросу ко  всем авторитетным источникам, которые удалось нам разыскать. Мы тщательно  изучали все названия, помещенные в Таблицах А и Б[50], но не встретили названия «Итенсуилл»; мы  внимательно исследовали каждый уголок на географических картах графств,  изданных в интересах общества нашими выдающимися издателями, но наши поиски не  привели ни к каким результатам. Посему мы склонны предположить, что мистер  Пиквик из опасения кого-нибудь обидеть и из деликатности, столь примечательной  в глазах всех, кто хорошо его знал, намеренно поставил вместо настоящего  вымышленное название того города, в котором производил свои наблюдения. Наше  предположение подтверждается одним обстоятельством, на первый взгляд крайне  незначительным и незаметным, но если на него взглянуть с указанной точки  зрения, оно не может не остановить на себе внимания. В записной книжке мистера  Пиквика мы можем разобрать заметку, что места для него и его учеников заказаны  были в норвичской карете; но эта заметка была потом зачеркнута, словно для  того, чтобы скрыть даже направление, в котором надлежало бы искать этот город.  Мы не рискнем делать на этот счет никаких догадок, а непосредственно перейдем к  своему повествованию, довольствуясь материалами, которыми нас снабдили его  герои.    

Можно думать, что население Итенсуилла, как и многих других  городков, приписывало себе исключительное и особое значение и что каждый житель  Итенсуилла, сознавая, сколь важен его личный пример, долгом своим почитал  примкнуть душою и сердцем к одной из двух великих партий, на которые делилось  население, — к партии Синих или к партии Желтых[51].    

Синие не упускали случая стать в оппозицию Желтым, а Желтые  не упускали случая стать в оппозицию Синим, вследствие чего, где бы ни  встречались Желтые и Синие — на публичном собрании, в зале городского совета,  на рынке или на ярмарке, — споры и крепкие словечки оглашали воздух.  Излишне добавлять, что благодаря этим раздорам каждый вопрос в Итенсуилле  становился вопросом партийным. Если Желтые предлагали сделать новую стеклянную  крышу над рынком, Синие собирали митинги и проваливали это предложение; если  Синие предлагали установить новый водопроводный насос на главной улице города,  Желтые восставали все как один, пораженные такой чудовищной затеей. В городе  были Синие лавки и Желтые лавки, Синие гостиницы и Желтые гостиницы, и даже в  церкви были боковые нефы — Желтый и Синий.    

Разумеется, было важно и настоятельно необходимо, чтобы у  каждой из этих мощных партий был свой излюбленный печатный орган, выражавший ее  мнения; соответственно в городе издавалось две газеты: «Итенсуиллская газета» и  «Итенсуиллский независимый»; первая защищала принципы Синих, вторая решительно  отстаивала взгляды Желтых. Прекрасные это были газеты! Что за передовые статьи  и какая пламенная полемика! «Наш недостойный собрат Газета», «Эта позорная и  подлая газетка Независимый», «Этот лживый и непристойный Независимый», «Этот  злостный клеветнический листок Газета» и подобные разжигающие оскорбления были  в изобилии рассеяны на столбцах каждой из них, в каждом номере, пробуждая  чувства пламенного восхищения и негодования в сердцах горожан.    

Мистер Пиквик, со свойственными ему прозорливостью и чутьем,  избрал самый подходящий момент для посещения этого города. Никогда еще борьба  партий в нем не достигала такого ожесточения. Почтенный Сэмюел Сламки из  Сламки-Холла был кандидатом Синих, а Горацио Физкин, эсквайр из Физкин-лоджа[52] близ Итенсуилла выдвинут  был друзьями отстаивать интересы Желтых. «Газета» предупреждала избирателей  Итенсуилла, что глаза не одной только Англии, но всего цивилизованного мира  устремлены на них; а «Независимый» грозно вопрошал, остаются ли избиратели  Итенсуилла по-прежнему славными гражданами, каковыми их всегда считали, или  низкими и раболепными орудиями, недостойными называться англичанами и  пользоваться благословенной свободой. Такого волнения в городе еще никогда не  бывало.    

Был поздний вечер, когда мистер Пиквик с друзьями при помощи  Сэма спустились с крыши итенсуиллской кареты. Большие синие шелковые флаги  развевались из окон гостиницы «Городской Герб», а плакаты в каждом окне  возвещали гигантскими буквами, что комитет почтенного Сэмюела Сламки заседает  здесь ежедневно. Толпа зевак собралась на улице, внимая охрипшему человеку,  который столь рьяно превозносил с балкона мистера Сламки, что лицо его стало  пунцовым; но силу и остроту его аргументов несколько ослаблял неумолчный грохот  четырех огромных барабанов, поставленных комитетом мистера Физкина на углу  улицы. Рядом с этим человеком стоял маленький подвижный джентльмен; во время  пауз он снимал шляпу и делал знак толпе, чтобы она аплодировала, что и было  аккуратно выполняемо с большим энтузиазмом; так как краснолицый джентльмен  продолжал говорить, пока его лицо не раскраснелось до последней степени, то  казалось, что цели он достиг с таким же успехом, как если бы кто-нибудь его  слышал.    

Выйдя из кареты, пиквикисты очутились среди честных и  независимых, немедленно испустивших три оглушительных «ура», которые, будучи  подхвачены всей толпой (ибо толпе отнюдь не обязательно знать, чем вызваны  крики), разрослись в такой торжествующий рев, который заставил умолкнуть даже  краснолицего человека на балконе.    

— Ура! — гаркнула в заключение толпа.    

— Еще разок! — крикнул маленький заправила на  балконе, и толпа снова заорала, словно у нее были чугунные легкие со стальным  механизмом.    

— Да здравствует Сламки! — вторил мистер Пикник,  снимая шляпу.    

— Долой Физкина! — орала толпа.    

— Долой! — кричал мистер Пикник.    

— Ура!    

И снова поднялся такой рев, словно ревел целый зверинец, как  ревет он, когда слон звонит в колокол, требуя завтрак.    

— Кто этот Сламки? — прошептал мистер Тапмен.    

— Понятия не имею, — отозвался так же тихо мистер  Пиквик. — Тес… Не задавайте вопросов. В таких случаях надо делать то, что  делает толпа.    

— Но, по-видимому, здесь две толпы, — заметил  мистер Снодграсс.    

— Кричите с тою, которая больше, — ответил мистер  Пиквик.    

Фолианты — и те ничего не могли бы прибавить к этому.    

Они вошли в гостиницу — горланящая толпа расступилась и  пропустила их. Прежде всего надлежало позаботиться о ночлеге.    

— Можем мы здесь получить постели? — спросил  мистер Пиквик лакея.    

— Не знаю, сэр, — ответил тот. — Боюсь, все  занято, сэр. Сейчас наведу справки, сэр.    

Через минуту он вернулся и спросил, Синие ли джентльмены.  Так как ни мистер Пиквик, ни его друзья не были заинтересованы ни в одном из  кандидатов, ответить на этот вопрос было затруднительно. Столкнувшись с такой  дилеммой, мистер Пиквик вспомнил о своем новом друге, мистере Перкере.    

— Вы знаете джентльмена по имени Перкер? — спросил  он.    

— Как же, сэр, знаю! Это — агент почтенного мистера  Сэмюела Сламки.    

— Он, кажется, Синий?    

— Конечно, сэр.    

— В таком случае и мы Синие, — сказал мистер  Пиквик; но, заметив, что лакей колеблется, услышав такое заявление, он вручил  ему визитную карточку и попросил тотчас же передать ее мистеру Перкеру, если он  находится здесь.    

Лакей ретировался и скоро вернулся, предложив мистеру  Пиквику следовать за ним. Он ввел его в большую комнату во втором этаже, где за  длинным столом, заваленным бумагами и книгами, восседал мистер Перкер.    

— А, уважаемый сэр! — сказал маленький джентльмен,  подходя к нему. Очень рад вас видеть, уважаемый сэр, очень рад. Прошу садиться.  Итак, вы не отказались от своего намерения. Вы приехали посмотреть выборы… а?    

Мистер Пиквик ответил утвердительно.    

— Жаркая борьба, уважаемый сэр, — заметил  человечек.    

— Очень приятно! — сказал мистер Пиквик, потирая  руки. — Очень приятно наблюдать горячий патриотизм, с какой бы стороны он  ни проявлялся. Вы говорите, жаркая борьба?    

— О да! — ответил человечек. — Очень жаркая.  Мы заняли все гостиницы в городе, а противнику оставили только пивные. Ловкий  политический ход, уважаемый сэр, а?    

И маленький джентльмен самодовольно усмехнулся и угостился  изрядной понюшкой табаку.    

— А каков может быть исход выборов? — осведомился  мистер Пиквик.    

— Не ясно, уважаемый сэр, в настоящее время еще не  ясно. Тридцать три избирателя заперты людьми Физкина в каретном сарае «Белого  Оленя».    

— В каретном сарае! — ахнул мистер Пиквик,  пораженный этим вторым политическим ходом.    

— Да, их держат под замком, пока они не  понадобятся, — продолжал маленький человек. — Вы понимаете, делается  это для того, чтобы мы их не завербовали; но если бы мы и добрались до них —  все равно толку никакого, потому что их умышленно спаивают. Ловкий человек —  агент Физкина… очень ловкий.    

Мистер Пиквик широко раскрыл глаза, но не сказал ни слова.    

— Тем не менее, — мистер Перкер понизил голос  почти до шепота, — мы не теряем надежды. Вчера мы устроили маленькую  вечеринку… сорок пять особ женского пола, уважаемый сэр… и каждой мы подарили  перед уходом зеленый зонтик.    

— Зонтик! — воскликнул мистер Пиквик.    

— Вот именно, сэр, вот именно. Сорок пять зеленых  зонтиков, семь шиллингов шесть пенсов штука. Все женщины любят украшения…  поразительный эффект имели эти зонтики. Они обеспечили нам голоса всех мужей и  доброй половины братьев… Это побивает чулки, фланель и все эти пустяки. Моя  идея, уважаемый сэр! В град, в дождь, в солнцепек вам не пройти по улице и  десятка ярдов, не встретив с полдюжины зеленых зонтиков.    

Тут маленьким джентльменом овладел припадок веселых судорог,  который прекратился только при появлении третьего лица.    

Это был высокий тощий мужчина с рыжеволосой головой,  начавшей лысеть, и с лицом, на котором торжественное сознание собственной  значительности сочеталось с бездонным глубокомыслием. Он был облачен в длинный  коричневый сюртук, черный суконный жилет и мышиного цвета панталоны. На жилете  у него болтался лорнет, на голове была шляпа с очень низкой тульей и широкими  полями. Вошедший был представлен мистеру Пиквику как редактор «Итенсуиллской  газеты» — мистер Потт.    

После нескольких вступительных слов мистер Потт повернулся к  мистеру Пиквику и торжественно произнес:    

— Эта борьба вызывает большой интерес в столице, сэр?    

— Мне кажется, вызывает, — ответил мистер Пиквик.    

— Смею думать, — продолжал Потт, ища взглядом  подтверждения со стороны мистера Перкера, — смею думать, что моя статья в  последнем субботнем номере до известной степени этому способствовала.    

— Не может быть ни малейших сомнений! — подтвердил  маленький джентльмен.    

— Пресса — могущественное орудие, сэр! — сказал  Потт.    

Мистер Пиквик выразил полнейшее согласие с этим положением.    

— Но надеюсь, сэр, — продолжал Потт, — я  никогда не злоупотреблял той великой властью, которой обладаю. Надеюсь, сэр,  что я никогда не направлял врученного мне благородного орудия против священного  лона частной жизни или в чувствительное сердце личной репутации… Надеюсь, сэр,  что я посвятил свою энергию… попыткам… может быть, слабым, да, да, слабым…  внушать те принципы… которые… которые…    

Тут редактор «Итенсуиллской газеты», по-видимому, запутался,  мистер Пиквик пришел ему на помощь и сказал:    

— Ну, конечно.    

— Позвольте мне, сэр, — сказал Потт, — спросить  вас, человека беспристрастного, как относится общественное мнение Лондона к  моей борьбе с «Независимым»?    

— Несомненно, с огромным интересом, — вмешался  мистер Перкер с лукавой улыбкой, по всей вероятности случайной.    

— Эта борьба, — продолжал Потт, — будет  длиться, сколько у меня хватит сил, здоровья и той доли таланта, которой я  одарен. От этой борьбы, сэр, пусть она даже внесет смятение в умы людей и  разожжет страсти, пусть они не смогут из-за нее выполнять повседневные  обязанности, — от этой борьбы, сэр, я не откажусь, пока не раздавлю своей  пятой «Итенсуиллский независимый». Я хочу, сэр, чтобы Лондон и вся страна  знали, что на меня можно положиться, что я их не покину, что я решил биться,  сэр, до конца!    

— Ваше поведение, сэр, очень благородно, — произнес  мистер Пиквик и пожал руку великодушному Потту.    

— Я вижу, сэр, вы человек умный и талантливый, —  сказал мистер Потт, едва переводя дух после своей пылкой патриотической  декларации. — Я в высшей степени счастлив, сэр, познакомиться с таким  человеком.    

— А я, — ответил мистер Пиквик, — весьма  польщен таким мнением. Разрешите мне, сэр, познакомить вас с моими спутниками,  корреспондентами клуба, основанием которого я могу гордиться.    

— Я буду в восторге, — сказал мистер Потт.    

Мистер Пиквик удалился и, вернувшись со своими друзьями,  представил их по всем правилам редактору «Итенсуиллской газеты».    

— Теперь, дорогой мой Потт, — сказал маленький  мистер Перкер, возникает вопрос, как нам поступить с нашими друзьями.    

— Полагаю, мы можем остановиться в этой гостинице, —  сказал мистер Пиквик.    

— В гостинице нет ни одной свободной кровати, уважаемый  сэр, ни единой кровати.    

— Чрезвычайно затруднительное положение, — заметил  мистер Пиквик.    

— Чрезвычайно! — подтвердили его спутники.    

— Мне пришел в голову один план, — сказал мистер  Потт, — который, мне кажется, можно с успехом привести в исполнение. В  «Павлине» есть две кровати, а я беру на себя смелость заявить от имени миссис  Потт, что она рада будет дать пристанище мистеру Пиквику — и одному из его  друзей, если два других джентльмена не возражают против того, чтобы им со  слугою устроиться в «Павлине».    

После некоторых настояний со стороны мистера Потта и  повторных отказов со стороны мистера Пиквика, не считавшего возможным причинять  неудобства или хлопоты любезной супруге мистера Потта, было решено, что это  единственно осуществимый план, на каком можно остановиться. На нем и  остановились, а засим, пообедав вместе в «Городском Гербе», друзья расстались:  мистер Тапмен и мистер Снодграсс пошли к «Павлину», а мистер Пиквик и мистер  Уинкль направили свои стопы к дому мистера Потта, условившись заранее, что  утром они все соберутся в «Городском Гербе» и будут сопровождать процессию  почтенного Сэмюела Сламки до того места, где будут провозглашаться кандидаты.    

Семейный круг мистера Потта ограничивался им самим и его  женой. У всех, кого мощный гений вознес на большую высоту, обычно имеется  какая-нибудь маленькая слабость, несовместимая с основными чертами их характера  и тем более примечательная. Если мистер Потт имел какую-нибудь слабость, то,  быть может, заключалась она в том, что он, пожалуй, слишком подчинялся влиянию  своей жены, которая, не без презрения, главенствовала над ним. Мы не считаем  себя вправе как-либо подчеркивать этот факт, ибо в данном случае самые  пленительные уловки миссис Потт были пущены в ход для встречи двух  джентльменов.    

— Моя дорогая, — сказал мистер Потт, — мистер  Пиквик… мистер Пиквик из Лондона.    

Миссис Потт ответила на отеческое рукопожатие мистера  Пиквика очаровательной улыбкой; мистер Уинкль, который вовсе не был  представлен, шаркал ногами и кланялся, забытый в темном углу комнаты.    

— Потт, друг мой… — сказала миссис Потт.    

— Жизнь моя! — отозвался мистер Потт.    

— Пожалуйста, представь другого джентльмена.    

— Тысяча извинений! — сказал мистер Потт. —  Разрешите… миссис Потт, мистер…    

— Уинкль, — подсказал мистер Пиквик.    

— Уинкль! — повторил мистер Потт, и церемония  представления была закончена.    

— Мы должны извиниться перед вами, сударыня, —  начал мистер Пиквик, — в том, что без всякого предупреждения нарушаем ваш  домашний покой.    

— Прошу вас, не говорите об этом, сэр, — с  живостью отвечала дражайшая половина мистера Потта. — Уверяю вас, для меня  настоящий праздник увидеть новые лица! Я живу изо дня в день и неделю за  неделей в этом скучном месте, никого не видя.    

— Никого, дорогая моя! — лукаво воскликнул мистер  Потт.    

— Никого, кроме тебя , — резко отпарировала  миссис Потт.    

— Знаете, мистер Пиквик, — сказал хозяин в  пояснение к жалобе своей жены, — мы до известной степени лишены многих  развлечений и удовольствий, которыми могли бы пользоваться при иных условиях.  Мое общественное положение редактора «Итенсуиллской газеты», тот вес, каким эта  газета пользуется в стране, мое постоянное пребывание в водовороте политики…    

— Пи, друг мой… — перебила миссис Потт.    

— Жизнь моя… — отозвался редактор.    

— Мне бы хотелось, друг мой, чтобы ты попробовал найти  какую-нибудь тему для разговора, в которой джентльмены могли бы принять  участие.    

— Но, милочка… — с великим смирением возразил мистер  Потт, — мистер Пиквик этим интересуется.    

— И благо ему, если он может этим  интересоваться, — выразительно сказала миссис Потт. — А мне до смерти  надоела ваша политика, ссоры с «Независимым» и весь этот вздор. Я просто  удивляюсь, Пи, что ты лезешь со своими глупостями!    

— Но, дорогая моя… — начал мистер Потт.    

— Ах, вздор, и слушать не хочу, — прервала миссис  Потт. — Вы играете и экарте, сэр?    

— Я буду счастлив научиться под вашим  руководством, — ответил мистер Уинкль.    

— В таком случае придвиньте вон тот столик к окну,  чтобы я не слыхала больше об этой прозаической политике.    

— Джейн, — сказал мистер Потт служанке, которая  внесла свечи, — пойдите вниз в контору и принесите мне пачку номеров  «Газеты» за тысячу восемьсот двадцать восьмой год. Я хочу прочесть вам, —  добавил редактор, обращаясь к мистеру Пикнику, — я хочу прочесть вам  сейчас несколько передовых статей, которые я написал в то время о затее Желтых,  задумавших назначить нового сборщика пошлин у одной из наших застав… Полагаю,  они вас развлекут.    

— Да, мне бы очень хотелось послушать, — сказал  мистер Пиквик.    

Была доставлена пачка газет, и редактор сел рядом с мистером  Пиквиком.    

Мы тщетно рылись в записной книжке мистера Пиквика в надежде  найти хотя бы краткое изложение этих прекрасных статей. Мы имеем все основания  предполагать, что он был в полном восхищении от силы и свежести их стиля; во  всяком случае мистер Уинкль отметил тот факт, что глаза мистера Пиквика были  закрыты, как бы от чрезмерного удовольствия, все время, пока длилось чтение.    

Приглашение к ужину положило конец игре в экарте и ознакомлению  с красотами «Итенсуиллской газеты». Миссис Потт была в прекраснейшем состоянии  духа и в высшей степени любезна. Мистер Уинкль успел в значительной мере  снискать се расположение, и она не задумалась сообщить ему конфиденциально, что  мистер Пиквик — «прелестный старичок». Это выражение отличается фамильярностью,  которую очень немногие из тех, кто был близко знаком с этим колоссального ума  человеком, осмелились бы себе позволить. Однако мы его сохранили, ибо оно  является трогательным и убедительным показателем того уважения, с каким  относились к нему все слои общества, и той легкости, с какой он находил путь ко  всем сердцам и чувствам.    

Был поздний час — много времени спустя, после того как  мистер Тапмен и мистер Снодграсс заснули в сокровенных тайниках «Павлина», —  когда два друга удалились на отдых. Дремота вскоре окутала сознание мистера  Уинкля, но его чувства были взбудоражены и восхищение зажжено; и в течение  многих часов, когда сон стер для него восприятие всех земных предметов, лицо и  фигура любезной миссис Потт рисовались снова и снова его смятенному  воображению.    

Шум и суета, возвестившие о наступлении утра, могли  вытеснить из головы самого романтического мечтателя в мире все ассоциации,  кроме тех, которые непосредственно связывались с быстро приближавшимися  выборами. Бой барабанов, звуки рожков и труб, крики людей и топот лошадей гулко  проносились вдоль улиц с самого рассвета, а случайные стычки между  застрельщиками обеих партий оживляли приготовления и вместе с тем приятно их  разнообразили.    

— Ну, Сэм, — сказал мистер Пиквик своему  камердинеру, появившемуся в дверях спальни, когда он заканчивал свой  туалет, — сегодня, кажется, весь город на ногах.    

— Сущая потеха, сэр, — отвечал мистер  Уэллер. — Наши собрались в «Городском Гербе» и уже надорвали себе глотки.    

— А! — сказал мистер Пиквик. — До такой  степени они преданы своей партии, Сэм?    

— В жизни не видал такой преданности, сэр.    

— Деятельные люди? — сказал мистер Пиквик.    

— На редкость, — ответил Сэм. — Еще никогда  не видал, чтобы люди столько ели и пили. Дивлюсь, как они не боятся лопнуть.    

— Это излишняя доброта здешних помещиков, —  заметил мистер Пиквик.    

— Похоже на то, — коротко ответил Сэм.    

— Они производят впечатление славных, свежих, здоровых  ребят, — сказал мистер Пиквик, выглядывая из окна.    

— Еще бы не свежих, — отозвался Сэм, — я с  двумя лакеями из «Павлина» здорово откачивал независимых избирателей после их  вчерашнего ужина.    

— Откачивали независимых избирателей! — воскликнул  мистер Пиквик.    

— Ну, да, — ответил его слуга, — спали, где  упали, утром мы вытащили их одного за другим и — под насос, а теперь они,  регулярно, в полном порядке. По шиллингу с головы комитет выдал за эту работу.    

— Быть не может! — воскликнул пораженный мистер  Пиквик.    

— Помилуй бог, сэр, — сказал Сэм, — где же  это вас крестили, да не докрестили? Да это еще пустяки.    

— Пустяки? — повторил мистер Пиквик.    

— Сущие пустяки, сэр, — отвечал слуга. —  Вечером накануне последних выборов противная партия подкупила служанку в  «Городском Гербе», чтобы она фокус-покус устроила с грогом четырнадцати  избирателям, которые остановились в гостинице и еще не голосовали.    

— Что значит устроить фокус-покус с грогом? —  осведомился мистер Пиквик.    

— Подлить снотворного, — отвечал Сэм. — Будь  я проклят, если она не усыпила их всех так, чтоб они опоздали на двенадцать  часов к выборам! Одного для пробы положили на носилки и доставили к палатке,  где голоса подавались, да не прошло — не допустили голосовать! Тогда его  отправили обратно и опять уложили в постель.    

— Странные приемы, — сказал мистер Пиквик, не то  разговаривая сам с собой, не то обращаясь к Сэму.    

— И наполовину не такие странные, сэр, как одно  чудесное происшествие, что случилось с моим собственным отцом во время выборов  в этом самом городе, — отозвался Сэм.    

— А что такое? — полюбопытствовал мистер Пиквик.    

— А вот, ездил он сюда прежде с каретой, — начал  Сэм, — подошли выборы, одна партия и наняла его доставить избирателей из  Лондона. Вечером, накануне отъезда, комитет другой партии посылает за ним  потихоньку, он идет за посланным, тот вводит его в большую комнату… множество  джентльменов, горы бумаг, перья, чернила и все такое. «А, мистер Уэллер, —  говорит джентльмен, сидящий в кресле, — очень рад вас видеть, сэр, как  поживаете?» — «Очень хорошо, благодарю вас, сэр, — говорит отец, —  надеюсь, и вы чувствуете себя недурно?» — «Ничего себе, благодарю вас,  сэр, — говорит джентльмен, — присаживайтесь, мистер Уэллер…  пожалуйста, присаживайтесь, сэр». Вот отец присаживается, и уставились они с  джентльменом друг на друга. «Вы меня не помните?» — говорит джентльмен. «Не  могу сказать, чтобы помнил», — говорит отец. «О, я вас знаю, —  говорит джентльмен, — знал вас, когда вы мальчиком были», — говорит  он. «Ну, а я вас не помню», — говорит отец. «Это очень странно», —  говорит джентльмен. «Очень», — говорит отец. «Должно быть, у вас плохая  память, мистер Уэллер», — говорит джентльмен. «Да, память очень  плохая», — говорит отец. «Я так и думал», — говорит джентльмен. Ну,  тут наливает он ему стакан вина и обхаживает его, говорит, как он, мол, хорошо  лошадьми правит; отец, регулярно, разошелся, а под конец тот сует ему в руку  билет в двадцать фунтов. «Очень плохая дорога отсюда до Лондона», —  говорит джентльмен. «Местами дорога тяжелая», — говорит отец. «Особенно  около канала, кажется», — говорит джентльмен. «Место пакостное, это  правильно», говорит отец. «Ну-с, мистер Уэллер, — говорит  джентльмен, — мы знаем, что кучер вы прекрасный и с лошадьми можете  сделать что хотите. Все мы вас очень любим, мистер Уэллер; так что если  произойдет несчастный случай, когда вы повезете сюда этих вот избирателей, и  если они вывалятся в канал без вредных последствий, так эти деньги берите  себе», — говорит он. «Джентльмен, вы очень добры, — говорит  отец, — и за ваше здоровье я выпью еще стакан вина», — говорит он.  Выпил, а потом спрятал деньги и откланялся. Вы не поверите, сэр, —  продолжал Сэм, с невыразимым бесстыдством глядя на своего хозяина, что в тот  самый день, как поехал он с этими избирателями, его карета и опрокинулась на  том вот самом месте, и все до единого высыпались в канал.    

— И все они благополучно выбрались оттуда? —  быстро спросил мистер Пиквик.    

— Как же… — очень медленно отвечал Сэм, — похоже  на то, что одного старого джентльмена не досчитались, знаю, что нашли его  шляпу, а не совсем уверен, была при ней его голова или нет. Но вот тут-то самое  странное и удивительное совпадение, по-моему: после того, что сказал этот  джентльмен, карета отца опрокинулась на том самом месте и в тот самый день!    

— Да, несомненно, это очень странное  обстоятельство, — сказал мистер Пиквик. — Но почистите-ка мне шляпу.  Сэм, я слышу, что мистер Уинкль зовет меня завтракать.    

С этими словами мистер Пиквик спустился в гостиную, где  увидел, что завтрак подан и семья в сборе. Позавтракали на скорую руку; у  каждого джентльмена шляпа была украшена огромной синей кокардой, сделанной  прелестными ручками самой миссис Потт; так как мистер Уинкль вызвался  сопровождать эту леди на крышу дома, смежного с платформой, то мистер Пиквик и  мистер Потт отправились вдвоем в «Городской Герб», где из заднего окна один из  членов комитета мистера Сламки обращался с речью к шести мальчишкам и одной  девочке, величая их непрестанно внушительным титулом «мужей итенсуиллских», на  что шесть вышеупомянутых мальчишек отвечали громкими криками.    

Конный двор недвусмысленно свидетельствовал о славе и  могуществе итенсуиллских Синих. Здесь была целая армия синих флагов — одни с  одним древком, другие с двумя демонстрировали подобающие лозунги золотыми  буквами в четыре фута длиною и соответствующей толщины. Здесь был большой  оркестр из труб, фаготов и барабанов, по четыре музыканта в ряду; они  добросовестно зарабатывали свои деньги, в особенности очень мускулистые  барабанщики. Здесь были отряды констеблей[53] с  синими жезлами, двадцать членов комитета с синими шарфами и толпа избирателей с  синими кокардами. Здесь были избиратели верхом и избиратели пешие. Здесь была  открытая коляска, запряженная четверкой, для почтенного Сэмюела Сламки; и здесь  были четыре коляски, запряженные парой, для его друзей и приверженцев. Флаги  шелестели, оркестр играл, констебли ругались, двадцать членов комитета  препирались, толпа орала, лошади пятились, форейторы потели; все и все, что  здесь собралось, старались исключительно ради пользы, выгоды, чести и славы  почтенного Сэмюела Сламки, из Сламки-Холла, одного из кандидатов для представительства  города Итенсуилла в палате общин парламента Соединенного королевства.    

Долго и громко раздавались крики «ура», и величественно  шелестело одно из синих знамен с начертанными на нем словами: «Свобода печати»,  когда рыжая голова мистера Потта была замечена и одном из окон стоявшею внизу  толпою; и безгранично возрос энтузиазм, когда сам почтенный Сэмюел Сламки, в  сапогах с отворотами и в синем галстуке, выступил вперед, пожал руку  вышеназванному Потту и мелодраматическими жестами демонстрировал перед толпой  свою несказанную признательность «Итенсуиллской газете».    

— Все ли готово? — спросил почтенный Сэмюел Сламки  мистера Перкера.    

— Все, уважаемый сэр, — был ответ маленького  джентльмена.    

— Ничего, надеюсь, не забыли? — сказал  достопочтенный Сэмюел Сламки.    

— Все сделано, уважаемый сэр, все до последней мелочи.  На улице у двери находятся двадцать человек, хорошо вымытых, вы им пожмете  руки, и шестеро грудных младенцев — вы их погладите по головке и спросите,  сколько каждому из них месяцев. Будьте особенно внимательны к детям, уважаемый  сэр, не забывайте, что это всегда производит огромное впечатление.    

— Я об этом позабочусь, — сказал почтенный Сэмюел  Сламки.    

— И, пожалуй, уважаемый сэр, — добавил  предусмотрительный маленький человек, — пожалуй, если бы вы могли   — я не говорю, что это обязательно, но если м вы могли поцеловать   одного из них, это произвело бы огромное впечатление на толпу.    

— Разве не тот же получится эффект, если это сделает  пропонент[54] или секундант? —  осведомился почтенный Сэмюел Сламки.    

— Боюсь, что нет, — отвечал агент, — если вы  это сами сделаете, уважаемый сэр, мне кажется, это создаст вам большую  популярность.    

— Очень хорошо, — покорно сказал почтенный Сэмюел  Сламки, — значит, это должно быть сделано. Вот и все.    

— Стройтесь в процессию! — кричали двадцать членов  комитета.    

Под восторженные крики собравшейся толпы оркестр, констебли,  члены комитета, избиратели, всадники и экипажи заняли свои места; в коляски  влезло столько джентльменов, сколько могло уместиться в них стоя; а экипаж,  предназначенный для мистера Перкера, вместил еще мистера Пиквика, мистера  Тапмена и мистера Снодграсса, не считая полудюжины членов комитета.    

Наступил момент страшного напряжения, когда процессия ждала,  чтобы почтенный Сэмюел Сламки вошел в свой экипаж. Вдруг толпа разразилась  громкими криками «ура».    

— Вышел! — сказал маленький мистер Перкер  чрезвычайно возбужденно, тем более что занимаемая ими позиция лишала его  возможности видеть, что происходит впереди.    

Новое «ура», еще громче.    

— Пожимает руки! — крикнул маленький агент.    

Новое «ура», еще сильнее.    

— Гладит детей по головке, — сказал мистер Перкер,  дрожа от волнения.    

Взрыв аплодисментов потрясает воздух.    

— Целует ребенка! — восхищенно воскликнул  маленький джентльмен.    

Второй взрыв.    

— Целует другого! — задыхался взволнованный агент.    

Третий взрыв.    

— Целует всех! — взвизгнул восторженный маленький  джентльмен.    

И, приветствуемая оглушительными криками толпы, процессия  тронулась в путь.    

Каким образом и по каким причинам она смешалась с другой  процессией и как в конце концов выпутались из сумятицы, за этим  воспоследовавшей, описывать мы не беремся, тем более что в самом, начале  суматохи шляпа мистера Пиквика одним толчком древка желтого знамени была  нахлобучена ему на глаза, нос и рот. Когда ему удавалось хоть что-то  разглядеть, — пишет он, вокруг себя он видел злобные физиономии, огромное  облако пыли и густую толпу сражающихся. Он описывает, как был выброшен из  экипажа какою-то невидимой силой и лично принял участие в кулачной расправе, но  с кем, как и почему он решительно не в состоянии установить. Затем он  почувствовал, как стоявшие сзади подтолкнули его на какие-то деревянные  ступеньки, и, водрузив шляпу на место, он оказался в кругу друзей в самых  первых рядах левого крыла платформы. Правое было предоставлено партии Желтых, а  центр — мэру и его чиновникам, один из коих — толстый герольд Итенсуилла —  звонил в колокольчик необычайных размеров, дабы воцарилась тишина. Тем временем  мистер Горацио Физкин и почтенный Сэмюел Сламки, прижимая руки к сердцу,  кланялись с величайшей приветливостью взбаламученному морю голов, затопившему  открытое перед ними пространство, откуда поднималась такая буря стонов, криков,  воплей и улюлюканья, которая сделала бы честь землетрясению.    

— А вот и Уинкль! — сказал мистер Тапмен, потянув  своего друга за рукав.    

— Где? — спросил мистер Пиквик, надевая очки,  которые, по счастью, хранил до сей поры в кармане.    

— Вон там, — ответил мистер Тапмен, — на  крыше того дома.    

И действительно, в свинцовом желобе черепичной крыши  комфортабельно восседали на двух стульях мистер Уинкль и миссис Потт,  размахивая носовыми платками в знак приветствия, — любезность, на которую  мистер Пиквик ответил, послав леди воздушный поцелуй.    

Процедура еще не началась; а так как праздная толпа обычно  расположена к шуткам, то достаточно было этого невинного поступка, чтобы их  вызвать.    

— Ах он старый греховодник, — кричал чeй-тo  голос, — волочится за девчонками!    

— Ого, достопочтенный плут! — подхватил другой.    

— Напялил очки — замужнюю женщину разглядывать! —  кричал третий. — Да он подмигивает ей своим блудливым глазом! — орал  четвертый.    

— Присматривай за женою, Потт! — ревел пятый.    

За этим последовал взрыв смеха.    

Tак как эти насмешки сопровождались возмутительными  сравнениями мистера Пиквика со старым бараном и различными остротами в таком же  духе и вдобавок угрожали задеть репутацию ни в чем не повинной леди, возмущение  мистера Пиквика достигло наивысшей степени; но в эту минуту раздался призыв к  соблюдению тишины, и он удовлетворился тем, что опалил толпу взглядом,  выражавшим сожаление о такой развращенности их умов; в ответ на это раздался  еще более буйный хохот.    

— Тише! — орали спутники мэра.    

— Уиффин, водворите спокойствие! — распорядился  мэр с торжественным видом, приличествующим его высокому положению.    

Подчиняясь приказанию, герольд исполнил второй концерт на  колокольчике, после чего какой-то джентльмен в толпе крикнул: «Пышки, пышки!» —  что послужило поводом к новому взрыву смеха.    

— Джентльмены! — выкрикнул мэр, напрягая изо всех  сил голос. Джентльмены! Собратья, избиратели города Итенсуилла! Мы сошлись  здесь сегодня, чтобы избрать представителя на место нашего покойного…    

Тут речь мэра была прервана голосом из толпы.    

— Да здравствует мэр! — кричал кто-то. — И  пускай он не покидает своей скобяной лавки, где выколачивает денежки!    

Этот намек на профессиональные занятия оратора был встречен  бурей восторга, которая под аккомпанемент колокольчика заглушила продолжение  речи оратора, за исключением последней фразы, выражавшей благодарность  собравшимся за терпеливое внимание, с которым они выслушали его от начала до  конца, каковое изъявление благодарности вызвало новый взрыв ликования, не  затихавший в течение четверти часа.    

Засим высокий худой джентльмен в белом и очень жестком  галстуке, после настойчивых пожеланий толпы, чтобы он «послал домой узнать, не  оставил ли он свой голос под подушкой», попросил разрешения назвать самое  подходящее лицо для представительства в парламенте. И когда он провозгласил,  что таковым является Горацио Физкин, эсквайр из Физкин лоджа, близ Итенсуилла,  физкивисты зааплодировали, а сламкисты орали так долго и так оглушительно, что  и он и секундант могли бы с успехом вместо речи затянуть веселые  куплеты, — никто бы этого и не заметил.    

После того как друзья Горацио Физкина, эсквайра, закончили  свое выступление, невысокий раздражительный краснолицый джентльмен вышел вперед  и предложил другое самое подходящее лицо для представительства в парламенте от  избирателей Итенсуилла; и краснолицый джентльмен преуспел бы в этом как нельзя  лучше, не будь он слишком раздражителен, чтобы должным образом отвечать на  веселье толпы. По после нескольких выразительных фраз краснолицый джентльмен  перешел от изобличения тех голосов в толпе, которые его прерывали, к обмену  дерзостями с джентльменами на платформе; вслед за сим поднялся такой рев,  который привел его к необходимости выразить свои чувства энергической  пантомимой, что он и сделал, уступая место секунданту, который читал речь по  рукописи в течение получаса, и его нельзя было остановить, потому что он  передал ее уже в «Итенсуиллскую газету», и «Итенсуиллская газета» напечатала ее  от слова до слова.    

Затем Горацио Физкин, эсквайр из Физкин лоджа, близ  Итенсуилла, появился собственной персоной, чтобы лично обратиться к  избирателям. Едва он выступил, как оркестр, нанятый почтенным Сэмюелом Сламки,  заиграл с такой силой, в сравнении с которой утренняя его энергия была  ничтожна; в ответ на это Желтая толпа начала обрабатывать головы Синей толпы, а  Синяя толпа попыталась освободиться от неприятного соседства Желтой толпы;  после чего воспоследовала толкотня, борьба и свалка, воздать должное коим мы  можем не в большей мере, чем мог воздать мэр, хотя он и отдал строгий приказ  двенадцати констеблям схватить зачинщиков, число которых простиралось примерно  до двухсот пятидесяти человек. По мере развития этих событий ярость и бешенство  Физкина, эсквайра из Физкин лоджа, и его друзей возрастали, пока, наконец,  Горацио Физкин, эсквайр из Физкин лоджа, не обратился с вопросом к своему  противнику, почтенному Сэмюелу Сламки из Сламки-Холла, не играет ли оркестр с  его согласия, и когда почтенный Сэмюел Сламки уклонился от ответа, Горацио  Физкин, эсквайр из Физкин лоджа, потряс кулаком перед лицом почтенного Сэмюела  Сламки из Сламки-Холла; после чего почтенный Сэмюел Сламки, чья кровь вскипела,  вызвал Горацио Физкина, эсквайра, на смертный поединок. При этом нарушении всех  известных правил и прецедентов мэр скомандовал исполнить новую фантазию на  председательском колокольчике и объявил, что прикажет привести к себе обоих —  Горацио Физкина, эсквайра из Физкин лоджа, и почтенного Сэмюела Сламки из  Сламки-Холла — и заставит их поклясться в сохранении мира. В ответ на это  грозное предостережение в дело вмешались сторонники обоих кандидатов, и после  того как приверженцы двух партий проспорили друг с другом в течение трех  четвертей часа, Горацио Физкин, эсквайр, коснулся своей шляпы и взглянул на  почтенного Сэмюела Сламки; почтенный Сэмюел Сламки коснулся своей шляпы и  взглянул на Горацио Физкина, эсквайра; оркестр умолк; толпа несколько  успокоилась, и Горацио Физкину, эсквайру, было позволено продолжать свою речь.    

Речи обоих кандидатов, хотя и отличались одна от другой во  всех прочих отношениях, воздавали цветистую дань заслугам и высоким  достоинствам итенсуиллских избирателей. Каждый выражал убеждение, что более  независимых, более просвещенных, более горячих в делах общественных, более  благородно мыслящих, более неподкупных людей, чем те, кто обещал за него  голосовать, еще не видел мир; каждый туманно высказывал свои подозрения, что  избиратели, действующие в противоположных ему интересах, обладают скотскими  слабостями и одурманенной головой, лишающей их возможности выполнить важнейшие  обязанности, на них возложенные. Физкин выразил готовность делать все, что от  него потребуют; Сламки — твердое намерение не делать ничего, о чем бы его ни  просили. Оба говорили о том, что торговля, промышленность, коммерция,  процветание Итенсуилла ближе их сердцам, чем что бы то ни было на свете; и  каждый располагал возможностью утверждать с полной уверенностью, что именно он  — тот, кто подлежит избранию.    

Был произведен подсчет поднятых рук; мэр решил в пользу  почтенного Сэмюела Сламки из Сламки-Холла. Горацио Физкин, эсквайр из Физкин  лоджа, потребовал поименной подачи голосов, и поименная подача голосов была  назначена. Засим голосовали выражение благодарности мэру за то, что он  безупречно председательствовал, а мэр, искренне желая безупречно председательствовать   (ибо в течение всей церемонии ой стоял), поблагодарил собравшихся. Процессии  перестроились, экипажи медленно проехали сквозь толпу, а толпа, отдаваясь своим  чувствам, вопила и кричала вслед все, что ей заблагорассудится.    

Пока происходили выборы, город пребывал в лихорадочном  возбуждении. Все было проведено в самом либеральном и очаровательном стиле.  Продукты, подлежащие акцизу, продавались во всех трактирах удивительно дешево,  рессорные фургоны разъезжали по улицам для удобства избирателей, охваченных  временным головокружением, — эта эпидемия распространилась среди  избирателей во время избирательной борьбы в самых устрашающих размерах,  вследствие чего на каждом шагу можно было видеть избирателя, возлежавшего на  мостовой в состоянии полного бесчувствия. Небольшая группа избирателей  воздерживалась от участия в избирательной кампании до самого последнего  момента. Это были расчетливые и рассудительные люди, все еще не убежденные  доводами ни одной из партий, хотя они и совещались часто с обеими. За час до  конца подача голосов мистер Перкер стал домогаться чести приватного свидания с  этими людьми, понятливыми, благородными; согласие на свидание было дано. Доводы  мистера Перкера были кратки, но убедительны. Эти люди отправились к месту  подачи голосов всей группой; а когда избиратели оттуда выбрались, почтенный  Сэмюел Сламки из Сламки-Холла оказался выбранным.    

 Глава XIV,    

     

содержащая, краткое описание компании, собравшейся в  «Павлине», и повесть, рассказанную торговым агентом     

     

От созерцания борьбы и сутолоки политической жизни приятно  обратиться к безмятежному покою жизни семейной. Не будучи по существу рьяным  приверженцем ни единой из партий, мистер Пикник тем не менее заразился  энтузиазмом мистера Потта настолько, что все свое время и внимание отдавал  делам, описание которых дано в последней главе, составленной на основании его  собственных заметок. Пока он был поглощен этим занятием, не терял времени даром  и мистер Уиккль, — он посвящал его приятным прогулкам и маленьким  загородным экскурсиям с миссис Потт, не упускавшей случая скрасить томительное  однообразие жизни, на которое она постоянно жаловалась. Таким образом, оба эти  джентльмена прижились в доме редактора, в то время как мистер Тапмен и мистер  Снодграсс были в значительной степени предоставлены самим себе. Питая весьма  слабый интерес к делам общественным, они коротали свой досуг главным образом за  теми развлечениями, какие можно было найти в «Павлине» и которые ограничивались  китайским бильярдом, находившимся в первом этаже, и кегельбаном, удаленным на  задний двор. В тайну и прелесть этих двух игр, куда более туманных, чем  предполагают простые смертные, посвятил их мистер Уэллер, в совершенстве  постигший такого рода забавы. Благодаря этому они могли коротать время и не  ощущать гнетущей его тяжести, хотя и были большей частью лишены полезного и  приятного общества мистера Пиквика.    

Однако всего занятнее бывало в «Павлине» по вечерам, что  заставляло двух друзей отклонять даже приглашения даровитого, хотя и скучного  Потта. Как раз по вечерам «коммерческая комната» служила местом сборища для  кружка людей, чьи характеры и нравы с наслаждением наблюдал мистер Тапмен, чьи  слова и дела имея обыкновение заносить в свою книжку мистер Снодграсс.    

Всем известно, что такое комнаты для торговых агентов.  Комната в «Павлине» по существу ничем не отличилась от такого рода помещений:  иными словами, это была большая комната, скудно убранная, обстановка которой в  прежние времена была несомненно лучше, чем теперь, — с огромным столом  посредине и множеством столиков по углам, с обширной коллекцией разнокалиберных  стульев и старым турецким ковром, который занимал в этой просторной комнате  столько же места, сколько занял бы дамский носовой платок, разостланный на полу  караульни. Две-три огромные географические карты украшали стены; в углу на  длинном ряде колышков болтались неуклюжие, пострадавшие от непогоды балахоны с  замысловатыми капюшонами. Каминная полка была украшена деревянной чернильницей  с огрызком пера внутри и с половинкой облатки на ней, путеводителем и адресной  книгой, историей графства без переплета и останками форели в стеклянном гробу.  Воздух был насыщен табачным дымом, который придавал грязноватую окраску всей  комнате, а в особенности пыльным красным занавескам на окнах. Буфетная служила  пристанищем для самых разнообразных предметов, среди которых наибольшее  внимание обращали на себя судок с очень мутной соей, козлы, два-три кнута,  столько же дорожных пледов, поднос с ножами и вилками и горчица.    

Здесь-то и пребывали мистер Тапмен и мистер Снодграсс  вечером по окончании выборов, вместе с другими временными обитателями гостиницы  проводя досуг за куреньем и выпивкой.    

— Ну-с, джентльмены, — сказал дородный, крепкий  мужчина лет сорока, об одном глазе — очень блестящем черном глазе, который  поблескивал и плутовски и добродушно, — ну-с, джентльмены, выпьем за наши  собственные благородные особы. Я всегда предлагаю компании этот тост, а сам пью  за здоровье Мэри. Верно, Мэри?    

— Не приставайте ко мне, противный! — отозвалась  служанка, явно польщенная комплиментом.    

— Не уходите, Мэри, — продолжал человек с черным  глазом.    

— Отстаньте, нахал! — оборвала юная особа.    

— Не горюйте, Мэри! — крикнул одноглазый, когда девушка  вышла из комнаты. — Скоро я к вам приду. Будьте бодрее, милочка!    

Тут он без особых затруднений начал подмигивать всей  компании единственным глазом, к превеликому удовольствию пожилого субъекта с  грязной физиономией и глиняной трубкой.    

— Забавные создания — эти женщины, — сказал  грязнолицый субъект, когда водворилось молчание.    

— Да, что и говорить, — откликнулся, затягиваясь  сигарой, человек с багровым лицом.    

После этих философических замечаний разговор снова  оборвался.    

— А все-таки, есть на свете вещи и почуднее  женщины, — сказал человек с черным глазом, медленно набивая большую  голландскую трубку с очень вместительной головкой.    

— Вы женаты? — осведомился человек с грязным  лицом.    

— Не могу сказать этого о себе.    

— Я так и думал.    

И грязнолицый радостно захохотал над своею же собственной  репликой, а его примеру последовал человек с мягким голосом и благодушной  физиономией, который считал своим долгом соглашаться со всеми.    

— А все-таки, джентльмены, — сказал восторженный  мистер Снодграсс, — в нашей жизни женщины являются великой опорой и  утешением!    

— Совершенно верно! — тотчас же согласился  благодушный джентльмен.    

— Когда они в хорошем расположении духа, — вставил  грязнолицый.    

— И это верно, — сказал благодушный.    

— Я восстаю против такой оговорки, — возразил  мистер Снодграсс, чьи мысли мгновенно обратились к Эмили Уордль, — восстаю  с презрением… с негодованием. Покажите мне человека, который смеет говорить  против женщин как таковых, и я ему напрямик скажу, что он — не мужчина!    

И мистер Снодграсс вынул изо рта сигару и энергически ударил  кулаком по столу.    

— Вот это прекрасный довод, — объявил благодушный.    

— Довод, включающий положение, которое я  отрицаю, — перебил субъект с грязной физиономией.    

— И ваше замечание также весьма справедливо,  сэр, — сказал благодушный.    

— За ваше здоровье, сэр! — воскликнул одноглазый  торговый агент, одобрительно кивая мистеру Снодграссу.    

Мистер Снодграсс поблагодарил.    

— Всегда люблю послушать хорошие доводы, — сказал  торговый агент, убедительные, вроде вашего… очень поучительно. Ну, а этот  маленький спор о женщинах напомнил мне одну историю, которую я слыхал от  старика дяди. Вот потому-то я и заметил, что бывают на свете вещи почуднее  женщин.    

— Хотел бы я услышать эту историю, — заметил  краснолицый человек с сигарой.