1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
— Нет, госпожа, мы никогда не виделись. Всю жизнь я провел в горных святилищах, и лишь однажды побывал в Ушагане и Аммахаго, а побывать в Кейте мне так и не пришлось.
    
Домелла побледнела при звуках родных названий. Закусила губу.
    
— Принеси воды! — негромко сказала служанке.
    
Запотевший кувшин, доверху наполненный родниковой водой, она сама поднесла Харруму. Харрум с благодарностью принял его:
    
— Спасибо, моя госпожа. Мы немного притомились в дороге…
    
Он напился и передал кувшин товарищам.
    
— Вы шли пешком? — участливо спросила Домелла. — Отсюда до Зеркальной долины почти сто миль пути.
    
— Да, мы пришли пешком. Мы мирные жрецы, и наши ноги привыкли к бубенчикам, а не к стременам.
    * * *
    
Домелла велела устроить жрецов в одной из верхних комнат дворца, а на ворчание начальника дома ответила:
    
— Они чужестранцы. Еще год назад они и мы были врагами. Им есть чего опасаться в Арманатте, а наверху им будет безопасней.
    
Тем временем Верная Собака отправился на поиски Ар-Угая. Ему было лень далеко ходить, поэтому он лишь доковылял, отдуваясь, до дворца Ар-Угая и приказал слугам разыскать хозяина.
    
Внизу, в парадной комнате, Собака взгромоздился с ногами на тахту и велел принести ему шербета, а позади поставил раба с опахалом.
    
Ар-Угай появился неожиданно.
    
Верная Собака неодобрительно взглянул на него:
    
— Где ты был?
    
— А какое тебе до этого дело?
    
Собака прихлебнул шербета, почмокал:
    
— В такую жару… Я на твоем месте просто лежал бы в тени.
    
— Ты — плохой полководец, — сказал Ар-Угай. — А я — хороший. В этом вся разница. Так говорил Богда.
    
— Да. Я помню, — согласился Собака.
    
И, отставив шербет, начал:
    
— Из Аххума пришли жрецы. Они говорили с Айгуз. Звали ее к себе. На какой-то храмовый праздник.
    
Ар-Угай вопросительно поднял брови.
    
— И где они сейчас?
    
— У нее во дворце.
    
Ар-Угай подумал.
    
— Надо взглянуть на них.
    
— Я хорошо рассмотрел. Это жрецы, а не воины.
    
Ар-Угай прошелся взад-вперед, остановился.
    
— Она, конечно, согласилась?
    
— Не знаю. Но она говорила с ними ласково, на аххумском языке.
    
— На своем родном языке, — уточнил Ар-Угай. Уселся напротив Собаки, налил себе шербета и сказал:
    
— Их храмы в Зеркальной долине. Там стоит Камда, и ничто не пройдет незамеченным. Я думаю, пусть она едет.
    
Собака вздохнул.
    
— Но она — женщина, — продолжал Ар-Угай. — И требует особой заботы…
    
— Женщина? — Верная Собака почмокал непонимающе. — Какая забота ей нужна?
    
— Всякая. Женщины болтливы и вздорны. Ты ведь знаешь женщин, Верная Собака?
    
— Да, конечно. Очень болтливые и вздорные, — подтвердил Собака, но тут же спохватился:
    
— Но она дочь великого каана…
    
— Вот именно. И поэтому ее нужно сопровождать.
    
Ар-Угай поднялся на ноги, склонился к Верной Собаке:
    
— Я хочу, чтобы ее сопровождал ты сам.
    
Верная Собака нахмурился. Лоб покрылся множеством складок, и было понятно, что мозг его в эту минуту занят тяжелой работой.
    
— Да, — наконец сказал он. — От меня она не убежит.
   
   
    
     
Плато Боффа
    
    
Сегодня проводник из селения Пирраун сказал, что мы вышли к истокам Тобарры. Никто ему не поверил, но я подумал, что он прав.
    
Я долго стоял на обрывистом каменистом берегу, глядя на пенный поток. Он был шириной не более двух десятков шагов. Только через две-три сотни миль к северу этот поток, набравшись сил, превращается в великую и спокойную реку. Немудрено, что проводнику не поверили.
    
Я продолжаю составление карты. Так далеко на северо-запад не заходил еще никто, кроме, может быть, тех древних географов, чьи книги я читал в библиотеке отца. Судя по моей карте, озеро Бонго почти точно к югу от нас, может, на два-три градуса западнее. В Бонго сидит Каран-Гу, один из самых заслуженных темников хуссарабского воинства. Надеюсь, его отряды не заберутся так далеко на север.
    
Еще несколько дней пути отделяют нас от селения Дибах. Там живут совсем дикие люди. Говорят, у них нет никакой письменности, а когда, в суровые зимы, им не хватает еды, они высылают шайки разбойников на юг, на запад и на север. Мы обойдем Дибах стороной и выйдем к горам Валла. За этими горами, как я помню, лежит цветущая приморская равнина. Но если мы ошибемся и возьмем чуть больше на север — то, спустившись с гор Валла, окажемся на окраине Мертвой пустыни. Земли там отравлены Лагуной, и люди не могут жить.
    
Крисс поднял голову: кричали дети, купаясь в пенном потоке. Неподалеку от них женщины устроили стирку — вода большая редкость в этих местах. Женщины сварили мыло из жира и золы, и натирали этими черными, зловонными кусками одежду, потом долго мяли ее, а потом полоскали в небольшой заводи.
    
Крисс вновь окунул перо в чернильницу.
    
Скоро наступит новый год, — в первый день Священного месяца. Год 575-й от Возвращения Аххумана. Но Раммат говорит, что жрецы-вычислители сделали ошибку ровно на три года. Что Аххуман давно уже пребывает на западном борту земли, а у нас, на восточном, царствует Намухха.
    
Это похоже на правду. Чем дальше на запад мы движемся, тем дальше от нас война и разрушения. В высокогорном селении Туаскан, где живут туаски, — они выстроили каменный город прямо внутри горы, — даже не слышали о хуссарабах. Они говорят — война здесь была, но была давно, только старые люди помнят. Туаски отсиделись в своих пещерах, и вот уже несколько лет на этом краю плато не появлялись ничьи войска.
    
Не означает ли это, что здесь правит Аххуман, а в Аххуме и на Равнине Дождей три года назад наступила эпоха Намуххи, эпоха крови и разрушений.
    
Скорее всего, Маттуахаг ошибся. Тогда выходит, что сейчас наступает четвертый год от возвращения Намуххи. Но мы все дальше уходим от него, и летосчисление будем вести по-прежнему — от возвращения Аххумана.
    
Крисс задумался. Вновь обмакнул перо и дописал: Но если бы все это было так просто, почему же люди раньше не догадались переходить вслед за богом добра с одного борта земли на другой?
   
   
    
     
Нуанна
    
    
По дороге Аххага неторопливо двигался целый поезд закрытых степных кибиток, в окружении конных стражников.
    
Люди Амзы встретили посольство еще в предгорьях, далеко к северу от Нуанны.
    
К посольскому поезду отправились самые близкие Амзе люди — родственники, которых называли ахул, большинство из которых, хотя и имело высокие воинские звания, редко брало в руки мечи.
    
Посольство спустилось с гор, неторопливо проехало мимо пыльных неубранных полей, и наконец приблизилось к лагерю.
    
Амза, одетый почти по-царски, в кафтане с золотой вышивкой и меховой опушкой, поднялся со своего места и неторопливо спустился к подножью кургана.
    
После церемонных приветствий трое послов, главным из которых был родич Ар-Угая Арстун, поднялись на курган и вошли в шатер.
    
Арстун отказался от нуаннийского вина, велев заварить чай из верблюжьей колючки — традиционный напиток хуссарабов. Принял пиалу, отхлебнул темную обжигающую жидкость.
    
Амза и его родичи сидели по другую сторону дастархана, а позади стоял Лухар. Арстун взглянул на него и покачал головой.
    
— Что делает здесь аххум?
    
Амза повел плечами, но промолчал. Лухар, помедлив, двинулся к выходу из шатра.
    
Амза неодобрительно почмокал губами.
    
— Нехорошо поступаешь, Арстун. Ты — гость, мы — хозяева. Гости должны уважать порядки хозяев…
    
— Разве этот аххумский пес здесь зовется хозяином? — усмехнулся Арстун.
    
— Этот пес… — неторопливо начал Амза, — этот пес с одной тьмой воинов вихрем пронесся по Равнине Дождей. Все государства к востоку от Нуанны стали нашими данниками.
    
— Наверное, вихрь был слишком сильным, — ответил Арстун. — Людей сдуло.
    
Теперь и Амза побагровел.
    
— Что ты хочешь сказать?
    
— Проезжая через покоренные страны, — ответил Арстун ровным голосом, — я видел много пепелищ, и очень мало работников. Поля кое-где засеяны, но их не убирают. Деревья склонились к земле под тяжестью плодов — их некому срывать… Кто будет платить дань, Амза?
    
— Еще года не прошло, — едва сдерживая гнев, ответил Амза, — с тех пор, как здесь была война. Дай срок — земледельцы вернутся в поле.
    
— Хорошо, если вернутся…
    
Арстуну наполнили вторую пиалу.
    
— Доходят до Арманатты вести, — сказал он, — что Амза ведет жизнь праздную, сидит в шатре и принимает подарки. Одевается в пышные наряды, как женщина, и тело его покрыл слой жира…
    
Амза вскочил, топнул ногой:
    
— Кто ты такой, чтобы разговаривать со мной, как с рабом? Где ты был, когда мы завоевывали эту землю? Не прятался ли в кибитке, закрываясь маминым подолом?..
    
Он хотел еще что-то сказать, но слов ему не хватило, и он с силой наподдал ногой длинногорлый серебряный кувшин с вином.
    
Кувшин перелетел через головы гостей, вино брызнуло во все стороны.
    
— Сядь, Амза! — повелительно сказал Арстун. — Я посланник каана, и могу говорить то, что думаю!
    
— Какого каана? — спросил Амза с ненавистью. — Того, который с утра напивается пьяным, или того, которому еще надо вытирать сопли?
    
Арстун нахмурился.
    
— Думаю, что ты сказал свои слова в запале и не хотел выказать неповиновение великому каану. Но я буду вынужден донести обо всем в Арманатту.
    
— Донеси, донеси обо всем Ар-Угаю! — повысил голос Амза. — Он и есть твой каан!
    
— Приказы Ар-Угая — это приказы самого каана. Но хватит говорить впустую.
    
Арстун тоже поднялся, и теперь уже все в шатре стояли, разбившись на две враждебные группы.
    
— Вот приказ, подписанный Ар-Угаем и Великим кааном. Если ты не захочешь его выполнять — с тобой поступят, как с преступником.
    
Арстун не протянул, а бросил свиток на ковер, заставленный яствами, развернулся и вышел.
    
Когда послы снова расселись по кибиткам, и поезд неторопливо тронулся через лагерь, Амза с приказом в руках тоже вышел из шатра.
    
— Лухар! — позвал он. — Послы поедут домой. Они не захотели принять наше угощение. Что бы сделал любой полководец аххумов в таком случае?
    
— Полководец стал бы выполнять приказ, чтобы загладить свою вину.
    
— Вот! — с торжеством сказал Амза и топнул сапогом из узорчатой юфти. — А хуссарабы поступают иначе.
    
Он обошел шатер, долго глядел вслед кибиткам. Они уже выехали за ворота лагеря и направились к Дороге Аххага. Лухар стоял рядом, и не удивился, когда Амза, почти не размыкая губ, почти беззвучно — но всё же достаточно отчетливо — выговорил:
    
— Они не должны вернуться в Арманатту.
    * * *
    
Казалось, Лухар занимался этим всегда: так легко ему было догнать посольство темным пасмурным вечером, таясь, окружить его со всех сторон, а потом начать резать, беспощадно и быстро.
    
Он прыгнул в кибитку Арстуна прямо с седла — научился этому у хуссарабов. Откинул полог, увидел блеснувший в полутьме лысый череп телохранителя, обхватил его рукой, развернул, и одним движением перерезал горло. Выбросил еще живое, содрогающееся тело из кибитки. Наткнулся на горящий взгляд Арстуна. Кинулся к нему.
    
Переведя дух, склонился к горячей голове посла и тихо проговорил:
    
— Терпи. Чтобы ни случилось — молчи и жди. Тогда останешься жив.
    
Он сорвал с груди Арстуна золотую пайцзу, бросился к пологу, пряча пайцзу за пазухой. И выскочил из кибитки.
    
Все уже было кончено. Ни один телохранитель не успел сбежать, ни один посол не остался в живых. Лухар оглядел опрокинутые кибитки, приказал добить раненых лошадей, собрать оружие, оттащить трупы с дороги.
    
Стремительно темнело, багровые облака угасали на западе, землю поглотил мрак.
    
…Отряд Лухара заночевал в брошенной деревушке на краю большого, заросшего сорняками поля. Когда развели костры и поставили казаны, Лухар вытащил пайцзу. Показал всем, кто мог видеть.
    
— Она вся в крови, — сказал сотник Тулпак, служивший Лухару и начальником штаба, и ординарцем, и телохранителем.
    
— Пусть. Это кровь предателя, — спокойно ответил Лухар.
    
Он бережно завернул пайцзу в кусок шелка, взятый в одной из кибиток. Подошел к своему седлу, лежавшему у палатки, и спрятал сверток в седельную сумку.
    * * *
    
Наутро, когда они вернулись, лагерь оказался пуст. Лухара встретил родич Амзы, тысячник Будэр.
    
— Амза приказал догонять его. Войско ушло на запад.
    
Лишь к полудню Лухар догнал орду. Нашел Амзу и передал ему золотую пайцзу.
    
— Хорошо, молодец, — сказал Амза. — Теперь слушай. Мы продолжаем поход. В приказе, который оставил этот заносчивый пес, написано: два года назад курул решил, что хуссарабы не остановятся, пока не дойдут до пределов мира, до Южного Полумесяца. Я хочу выполнить приказ.
   
   
    
     
Хатуара
    
    
Раб.
    
Это слово его раздавило. Если бы два года назад его назвали рабом, он снес бы наглецу голову одним взмахом меча.
    
Теперь он был настоящим рабом, и остальное его не заботило. Ни побои, ни тяжкий труд с восхода солнца до глубокой ночи, ни оскорбления, которые сыпались на него со всех сторон, когда он шел за своей госпожой по улицам святого города, — шел с зонтиком, чтобы, не дай бог, цвет лица госпожи не испортило солнце.
    
Его звали Карша. Это было обидное прозвище, а не имя. Но это прозвище помогало ему забыть о прошлом, о том, что на самом деле он — воин и сын воина, тысячник, надежда родителей, защита и опора семьи, отец солдатам. Когда-то у него была семья, теперь он ничего не знал о ней. И его сын никогда ничего не узнает об отце, кроме того, что расскажет ему мать.
    
А мать расскажет, как отец штурмовал Алабары, как освобождал невольников на острове работорговцев — Арроле. Как стремительным маршем пронесся через Киатту и Арли, спеша на помощь Ушагану.
    
И никого не спас.
    
Карша брел позади госпожи. Ее огромный зад, обтянутый драгоценным шелком, колыхался, ходил ходуном, словно жернова — могучие, обширные жернова. Нет, как бурдюки, налитые маслом. Упругие. Лоснящиеся.
    
Впереди, перед госпожой, шел другой раб, молодой и красивый Арбах. Он должен был расчищать дорогу госпоже, но ему не приходилось даже шевельнуть рукой с жезлом. Он шел такой спокойный, горделивый, исполненный сознания своей неотразимости, что встречные сами уступали ему дорогу, а иные, из нищих беженцев, которых теперь было много в городе, принимали его за вельможу и кланялись.
    
Госпожа тоже шла, раздуваясь от гордости. Ведь этот красавчик, шагающий впереди — был ее собственностью.
    
Арбах был монахом, вернее, хотел им стать. Но ему это не удалось — пришли хуссарабы и жизнь перевернулась. Теперь этот юноша, почти мальчик, вместо целомудрия, к которому стремился, стал самым развратным человеком из всех, кого знал Карша.
    
Хуже вот этих шлюх, толпящихся у входа в святилище Хуаммы, где им разрешено зарабатывать деньги и для себя, и для храма.
    
Хозяйка между тем дошла до стены, у которой сидели нищие, и стала раздавать милостыню, — мелкими аххумскими монетами. Нищие в голос завыли, лицемерно восхищаясь добротой и милосердием прекрасной госпожи.
    
Карша, проходя мимо последнего — одноглазого, который к тому же еще притворялся безногим, не утерпел и лягнул его ногой. Безногий рассыпал деньги, завопил, и кинулся их собирать. При этом приподнял повязку: как тут без второго глаза? Того и гляди, товарищи стянут монету.
    
Вот и храм. Но госпожа пришла сюда не молиться. Она пришла погадать и поговорить с толстым жрецом Пахаром. Пахар когда-то был начальником храмовых служб, но после того, как хуссарабы казнили большую часть настоятелей храмов — причем резня была учинена под стенами самой Хатуары, — Пахар стал настоятелем. В его ведении оказался храм Нун — богини луны, которая посылала людям вещие сны и знала будущее.
    
Теперь, глядя на Пахара, никто бы не подумал, что еще недавно его звали Голоногим — за привычку бегать по двору, подоткнув подол рясы под пояс.
    
Теперь Пахар был нетороплив и значителен. Его храм стал самым богатым в Хатуаре. Люди все меньше молились Аххуману и другим богам-воителям, которые не смогли защитить Аххум; люди больше не знали будущего, и предсказания Нун стали им нужней всего.
    
Пахар встретил госпожу на входе, как самую дорогую гостью. Они вошли в боковую галерею, которая вела в исповедальню — комнату, предназначенную для бесед.
    
Арбах немедленно сунул жезл за пояс, вынул два шарика и принялся подбрасывать их одной рукой. Другой он подбоченился, искоса оглядывая толпу. Сейчас он найдет в толпе смазливое лицо прихожанки и начнет строить ей глазки…
    
Карша сложил зонтик, с наслаждением присел в тень, прислонившись спиной к стене.
    
Он закрыл глаза и почти сразу же уснул.
    
Ему снилась не та последняя битва, которую он проиграл — хотя мог бы сдаться и начать служить хуссарабам, не изведав рабского ошейника, — нет, ему снилось именно то, что он ненавидел.
    
Рабство.
   
   
    
     
Туманные горы
    
    
Намухха, присев на корточки на вершине Анкон, смотрел вниз, на зеленую прибрежную полосу Северного Аххума. Он слышал, как подошел Аххуман, но не повернул головы.
    
Аххуман загородил солнце. Намухха поднял голову и сказал:
    
— Ты огорчен.
    
— Да, — ответил Аххуман. — В святой книге, которую читали в монастыре в устье Тобарры, написано: горе тому, кто огорчит строителя…
    
— А еще там написано: око за око, — сказал Намухха.
    
Они помолчали.
    
— Ну, что же ты не расскажешь мне о своих подвигах? — чуть насмешливо спросил Намухха.
    
— Подвиги… Я убил предателя. Но это не подвиг.
    
— К тому же ты дал убить себя, — в тон ему продолжил Намухха. — Я знаю. Даггар.
    
Аххуман кивнул.
    
— Я ничего не смог поделать. Смертные слишком смертны…
    
— Смертные могут стать бессмертными, если прославят себя, — возразил Намухха. — И о Даггаре уже рассказывают чудеса, а этот чудак Крисс описал его подвиги, не пожалев чернил.
    
— А ты? — спросил Аххуман. — Где был ты?
    
Намухха широко улыбнулся, поднялся, и показал на юго-запад, на блестевшее в туманной котловине озеро Нарро:
    
— Я добрался до бога Нарронии. Хотя это было нелегко. Я не стал героем, но я вызвал героя.
    
— Шумаар?
    
— Шумаар, — подтвердил Намухха.
    
— А мне показалось, — с новым вздохом сказал Аххуман, — что героев уже не осталось.
    
— Шумаар всё сделал сам. Нарронии больше нет, — я сделал то, что хотел. Но Нгар, которому я дал новую жизнь — не герой. И тут ты прав: героев почти не осталось. Я надеялся, что Нгар, обретя новые силы, вступит в бой. Но у него кончились жизненные силы. Он уже ничего не желал. Он был сломлен.
    
— Он был сломлен давно, — сказал Аххуман. — Еще в детстве, когда его мать убила отца. С тех пор он стал мстить всем, поскольку это был единственный выход, чтобы забыть. Забыть, как он слаб и беззащитен.
    
Намухха ничего не сказал. Он повернулся к Аххуману спиной и шагнул на следующую вершину.
    
— Война продолжается, — донесся издалека его голос. — Ищи героя, Аххуман!
    
— Герои — вовсе не те, о которых ты думаешь, — проговорил Аххуман, не вполне уверенный в том, что Намухха слышит его. — Сильные строят, хотя они выглядят слабыми. Слабые разрушают, — хотя они выглядят сильными…
    
Он проводил глазами мощную фигуру Намуххи, пока она не расплылась в тумане, оставляя лишь зыбкую тень. Потом внимательно посмотрел вниз и сказал:
    
— Герои найдутся. А я попробую повернуть колесо времени. Всего на одно мгновение. Всего одно движение руки. Смертной руки человеческой.
    
Он помолчал. И подумал: Надеюсь, этого движения хватит, чтобы изменить будущее.
   
   
    
     
Канзар
     
(Возвращение в прошлое)
    
    
— Руаб?
    
— Я здесь, повелитель.
    
Было темно, в полуоткрытый полог шатра заглядывали звезды.
    
— Значит, ты жив, Руаб…
    
— Я только потерял сознание, когда падал с коня. Ударился головой о мостовую…
    
Голос Руаба доносился сквозь сотни других голосов, но Берсей не понимал, о чем они говорят. Одна мысль не давала ему покоя: Руаб должен был умереть. Должен. И… не умер.
    
Значит, Руаб, как и Аммар, тоже предал его.
    
— Разреши спросить, повелитель, — сказал Руаб. — Зачем ты поехал в Канзар?
    
Берсей усмехнулся одним углом рта.
    
— Было два списка, Руаб. Один — с именами тех, кого назвал пленный киаттец. Другой я составил сам — в него вошли те, кого он не назвал. Как ты думаешь, в каком из списков были имена предателей?
    
Руаб поежился. Сейчас этот могучий воин казался мальчишкой.
    
— Значит, предатели — те, кого пленный не назвал?
    
— Быть может, — ответил Берсей.
    
— И в каком же списке оказался я?
    
Берсей глубоко вздохнул.
    
— Не спрашивай больше. Ведь я приказал тебе убить Аммара. Но Аммар жив. Как и Ахдад…
    
Руаб внезапно захохотал:
    
— Ты болен! Ты просто болен, повелитель! Не зря каффарцы назвали тебя Безумным!..
    
В голове Берсея что-то лопнуло, и он увидел мертвецов, которые окружили его, и каждый хотел заглянуть ему в лицо, чтобы плюнуть.
    
— Зажгите светильник… — прохрипел Берсей. — Я умираю…
    
Он почувствовал, как немеют его губы, холодеют и теряют чувствительность руки. Он попытался шевельнуться. Потом захотел вздохнуть. И не смог.
    * * *
    
Его дух поднялся над телом и долго-долго висел в дымовом отверстии, глядя вниз, на распластанное тело того, кто назывался Берсеем.
    
Внезапно появился Руаб с двумя стражниками агемы. Они внесли светильники. Следом появились три лекаря агемы и двое канзарцев. Они стали ощупывать Берсея, заглядывали ему в рот, в глаза, прикладывали уши к груди.
    
По небритой щеке Руаба скатилась слеза.
    
А потом вышли все, кроме двух канзарцев. Это были малорослые, как и все таосцы, люди с жесткими черными волосами и ловкими руками. Они достали Какие-то инструменты. Выбрили Берсею виски и лоб и буравом начали сверлить череп.
    
Берсей ничего не чувствовал. Он словно стоял сбоку, глядя на происходящее.
    
Брызнула кровь. Потом послышался режущий скрип. Бурав завращался быстрее, и из-под него вместе с кровавой пеной стала всплывать мелкая белая пыль.
    
Они просверлили голову с одной стороны. Потом стали сверлить с другой. Один сверлил, другой вытирал тряпкой выступавшую кровавую пену.
    
Потом они взяли что-то вроде стеклянной трубки, раздутой посередине, с мехами на конце. Опустили трубку в отверстие, и начали качать меха. В круглом сосуде появились кровавые сгустки. С чавканьем они плыли по трубке из просверленного черепа Берсея. Потом раздалось чмоканье — в сосуде оказалось что-то темно-зеленое, почти черное.
    
Лекари вытащили трубку и оживленно защебетали на своем певучем наречии.
    
Вошел Руаб. Дико взглянул на окровавленную, обезображенную голову Берсея.
    
— Что вы делаете? — вскричал он гневно.
    
Лекари стали совать ему под нос сосуд с кровью, что-то объяснять.
    
— Вот что было у него в голове, — сказал один на ломаном языке Равнины. — Это и есть его безумие.
    
— Но ведь он умер!
    
— Да. Но его можно оживить.
    
Руаб дернулся, как от удара.
    
Схватил за грудки стоявшего ближе лекаря и свистящим шепотом выдохнул:
    
— Никто… Никто не должен этого знать. Он умер.
    
Лекари непонимающе защебетали, но Руаб еще крепче прижал к себе лекаря, и другой рукой притянул к себе второго, так, что все три головы соприкоснулись.
    
— Пусть он умер. Для всех. Мы подменим тело, или саркофаг будет пуст. Это неважно. Главное, чтобы об этом никто не знал. Иначе — его убьют.
    
Руаб передохнул, отпуская лекарей и приказал:
    
— А теперь — оживляйте его!
    * * *
    
Берсей увидел, как лекарь взял длинную серебряную иглу, начертил на груди Берсея, левее грудины, крест. И с силой вонзил иглу. Тем временем второй вставил в рот Берсея, достав до гортани, жгут с мехами на конце и принялся качать воздух. Замедленными, но уверенными движениями. Воздух со свистом вырывался изо рта, из носа, но лекарь упорно качал, а первый крутил иглу, то чуть-чуть поднимая, то опуская ее.
    
И внезапно Берсей понял, что он уже не висит в дымоходе, и не стоит сбоку. Он лежит, и кровавая пелена застилает ему глаза, и боль становится такой невыносимой, что превращается в тошноту.
    
Он провалился в небытие.
    
Тем временем его грудь вдруг выгнулась, наполняясь воздухом, дрогнули посиневшие веки, и гулко ударило сердце.
    
Лекарь вытащил иглу. Другой отнял от рта Берсея меха, сложил в свой сундук. Потом они вместе очистили раны на голове мягкими кусочками тростниковой ваты, смоченными в канзарской водке. Потом зашили кожу над дырами, обвязали голову длинной полосой белого полотна.
    
Потом вошел Руаб с тяжелой ношей на плече. Осторожно положил ее на пол, рядом со столом. Посмотрел на Берсея.
    
— Оставайтесь здесь. У вас ведь есть вещества для бальзамирования? Ведь вы умеете бальзамировать тела?
    
— Да, конечно, — ответил тот, что умел говорить на языке Равнины. — Каждый хороший таосский лекарь умеет делать мумии. А мы хорошие лекари.
    
— Значит, сейчас вы будете делать мумию.
    
Он нагнулся над холстом, который принес, и начал его разворачивать. На холсте лежала женщина, убитая в утренней схватке на площади, — женщина из женской агемы царицы Домеллы.
    
— Теперь она — Берсей, — сказал Руаб.
    * * *
    
На мгновенье придя в себя, Берсей увидел, как его поднимают и укладывают на холст. А вместо него, на столе, лежал кто-то другой — и теперь лекари с сосредоточенными, в капельках пота лицами, разрезали ей живот, вскрыли грудину, и стали вытаскивать кровавые, фиолетовые куски. Но Берсей, к счастью, снова впал в беспамятство.
    
Руаб завернул его в тот же самый холст. Подошел к задней стене шатра, острым ножом надрезал его внизу, почти вровень с землей. И стал проталкивать в дыру тело темника. На той стороне его приняли еще две крепких руки.
    
Руаб бросил ковер, прикрыв разрез, вытер руки, испачканные кровью и землей. Повернулся к лекарям.
    
— Делайте все, как полагается. Никто не войдет сюда, а если войдет — так испугается, что не отличит Берсея от освежеванной свиньи.
    * * *
    
Душной канзарской ночью, на полотне, натянутом между двумя седлами, Берсея везли куда — то два темных всадника. Стучали копыта. Из леса доносились визги и чмоканье обезьян, водяных крыс, мелкой ночной живности.
    * * *
    
Утром запеленутую мумию Берсея вынесли на руках из шатра четверо воинов агемы. На повозке стоял простой деревянный саркофаг. Берсея положили в него и закрыли крышку. Сверху на голые доски набросили парчовый аххумский стяг, который использовался лишь для самых торжественных случаев, и хранился у войскового казначея в особом футляре.
    
А потом началось траурное шествие агемы. Из Канзара — в Сенгор, затем в Каффар, Азамбо. И везде, при виде катафалка, жители собирались вдоль дорог и плакали над Берсеем. Не он был безумным — они. Теперь это всем вдруг стало понятно.
    
А самого Берсея боевые лошади уносили все дальше на север, в густые леса Северного Тао, в предгорья, в один из тайных таосских монастырей. Руаб был рядом. Берсей больше не волновался.
    * * *
    
Когда тело Берсея было предано огню на главной площади Нуанны, а войска уже выходили из города, и Дворец жрецов, охваченный пожаром, начал погружаться в подземные воды, — как раз в это время сам Берсей, очнувшись, внезапно понял, что видит обоими глазами, и красный лоскут не мешает ему смотреть. И в голове не слышится чужих голосов, и в виски не бьется тёмная боль.
    
И тогда он разглядел Руаба, разглядел бамбуковые стены и циновки вместо дверей, улыбнулся и попросил пить.
   
   
    
     
Кейт
    
    
По пыльной дороге шел старик с котомкой за плечами, с палкой в руке. Он был одет, как одеваются странствующие монахи — в драный хитон, подпоясанный веревкой из крапивы.
    
Он присел отдохнуть у придорожной харчевни. Харчевня, казалось, была заброшена — нигде не видно было ни души, не топился очаг, и пустые глазницы оконных проемов глядели на дорогу.
    
Но окошко мансарды все же было затянуто холстиной, и она шелохнулась, когда старик остановился возле водяной колонки. Он подставил ладони под струйку воды, стекавшую с мраморного желоба, и напился. Потом сел на каменную скамью и вытянул ноги.
    
Когда он открыл глаза, рядом с ним стояла девочка, закутанная в дырявую взрослую накидку. Она с любопытством разглядывала странника, блестя черными живыми глазами.
    
— Где ты живешь? — спросил старик.
    
— Здесь, — она показала рукой на харчевню.
    
— Твои родители тоже здесь?
    
Девочка отрицательно помотала головой.
    
— Мы живем с сестрой и старой служанкой. Отец и мать погибли, когда была война.
    
— Разве здесь была война? — спросил старик.
    
— Конечно. Давно. Пришли дикие люди из степи, поджигали дома, а потом ворвались в город. Они и теперь еще там, — простодушно добавила она.
    
Старик протянул руку и коснулся щеки девочки. Она не убежала, только слегка отстранилась и ее щеки порозовели.
    
— Далеко ли отсюда до города?
    
— Нет, — сказала девочка. — Вон за тем холмом — последний столб.
    
— Столб?
    
— Ну да, столб, на котором пишут, сколько еще идти. Разве не знаешь? Они называются…
    
Она задумалась, наморщив лоб.
    
Старик взял в руки палку.
    
— А кто правит в этом городе?
    
— В Кейте? Господин по имени Толук.
    
Старик прикрыл глаза.
    
— Он самый главный, и ему подчиняются все всадники, ну, те воины, которые примчались из степи. А ты идешь в город?
    
— Да.
    
— Смотри. Бойся этих всадников.
    
Из дома вышла девочка постарше, голова у нее была покрыта вылинявшим женским покрывалом, которое закрывало ей лицо, оставляя лишь щель для глаз.
    
Старик поклонился ей и сказал:
    
— Жаль, что харчевня не работает. Когда-то мне случалось закусывать здесь супом из свиных ножек…
    
Девушка мрачно сказала:
    
— Теперь нет ни супа, ни ножек. Хуссарабы отняли все. Да и кого теперь кормить? Дороги опустели, все, кто может, уходят из города, а кто не может — обедают дома.
    
Она покачала головой, как взрослая, и добавила, видно, услышанное от кого-то:
    
— Нет больше города. Нет больше страны.
    
Старик кивнул.
    
— Я знаю. Теперь это улус великого каана. Самый дальний и самый бедный улус. Хотя когда-то здесь жил царь по имени Мудрейший… Вам не страшно здесь жить одним?
    
— Нас не трогают, — неохотно ответила старшая. — В городе осталось мало людей, а хуссарабы проезжают нечасто.
    
Старик снова перевел взгляд на маленькую девочку, улыбнулся ей и достал из котомки тряпичную куклу.
    
— Смотри. Тебе нравится?
    
Глаза ее загорелись, а руки сами метнулись к кукле.
    
— Возьми, — сказал старик. — У нее нет лица, лицо было нарисовано углем, но уголь смыла вода… Нарисуй сама. Сможешь?
    
Она кивнула, прижав куклу к груди.
    
— Я возьму уголек в печке!
    
Старик повесил котомку за спину и двинулся к городу по пыльной дороге. А две девочки долго смотрели ему вслед, пока он не скрылся за холмом.
    
Кукла тоже смотрела — как умела.
   
   
    
     
Зеркальная долина
    
    
Домелла выглянула из окошка повозки: они въезжали в город. У полуразрушенных городских ворот стояли сборщики платы за вход, но при виде Верной Собаки и богато одетых воинов молча посторонились.
    
Повозка прогрохотала под покрытой копотью аркой и выехала на площадь. Здесь их встречали. Наместник Хатабатмы, жрецы-настоятели, самые знатные жители. Стража оцепила площадь, и за их спинами была видна многочисленная толпа.
    
Верная Собака, открыв дверцу повозки, сказал негромко:
    
— Вот как встречают тебя, Айгуз.
    
Домелла не успела ответить: толпа пришла в движение, пытаясь прорвать оцепление; многоголосый вопль раскатился по древней площади:
    
— Домелла!
    
Наместник повернулся к стражникам, лицо его стало красным от гнева:
    
— Немедленно разогнать зевак!.. Самых отчаянных — задержать!..
    
Но стражники едва сдерживали напор. Наместник вызвал подкрепление, а Верная Собака, оскалив желтые клыки, рявкнул:
    
— Садись в повозку, госпожа!
    
Охранная полусотня, приехавшая с царицей, сомкнулась вокруг повозки. Собака подозвал наместника:
    
— Ты еще ответишь за эту встречу!..
    
И вскочил на коня.
    
— Где твой дворец? Показывай дорогу!
    
Всадники перестроились, и клином врезались в толпу. Раздались вопли задавленных, стражники заработали тупыми пиками, а хуссарабские всадники пустили в ход настоящее оружие. Толпа отхлынула в разные стороны, оставляя окровавленные тела на древней мостовой.
    
Возница хлестнул лошадей, повозка снялась с места рывком и понеслась вслед за всадниками.
    * * *
    
Дворец тоже был полуразрушен. Хотя для царицы отстроили несколько жилых помещений, но всё вокруг носило следы ожесточенного штурма.
    
Не было уже башенки со знаменитым балкончиком, с которого прежний наместник, Уггам, бывало, подглядывал за горожанами. Разваленные стены окружали руины дворца.
    
Воды во дворце тоже не было: колодец оказался отравленным; где-то в засыпанном подземелье еще гнили трупы защитников.
    
— Айгуз не будет ночевать здесь, — сказал Верная Собака. — Где Камда?
    
— Ставка Камды не здесь, — пролепетал наместник. — Он остановился далеко к югу, у озера Цао. Там в прежние времена отдыхали высшие чиновники империи.
    
— Империи больше нет! — Верная Собака исподлобья посмотрел на наместника, что-то соображая. — Вот что. Ночью мы выедем из города, а заночуем где-нибудь на постоялом дворе. Есть же здесь постоялые дворы?
    
— Есть, конечно есть, — закивал сановник, заискивающе заглядывая в лицо Собаке. — Тут раньше бывало множество паломников, и дворы не пустовали… — Он сделал паузу и испуганно прошептал:
    
— Только сейчас они все разрушены…
    
Зря он это сказал.
    
Верная Собака одним ударом кулака в железной перчатке выбил его из седла, спрыгнул с коня, и принялся топтать поверженное тело, рыча и плюясь. Он бил и топтал, перекатывал его, покуда тело наместника не превратилось в окровавленную куклу с переломанными руками. И только тогда, вытерев пот, огляделся.
    
В дальнем углу двора, возле повозки, стояла Домелла. Смотрела молча.
    
Верная Собака плюнул еще раз, и крикнул:
    
— Всем по коням! Мы выезжаем в Хатуару!..
   
   
    
     
Хатуара
    
    
Церемония растянулась на несколько дней. Хатуара казалась очень оживленным городом после полуразрушенной Хатабатмы. К началу Священного месяца пришли, как обычно, паломники, хотя среди них почти не было мужчин, а только старики, женщины и дети.
    
Кто станет главным жрецом Храма Краеугольного камня, давно было известно. Коллегия жрецов избрала Харрума. Для Домеллы и ее свиты приготовили дворец Верховного жреца, хуссарабы разместились несколькими отрядами в постоялых дворах при храмах.
    
Церемония шла день и ночь. Процессия жрецов обходила все храмы, останавливаясь в каждом, чтобы совершить молебен и принести жертвы, объясняя богам, кто будет теперь исполнять обязанности посредника между небом и людьми. Харрум ходил вместе со всеми, и в Верхнем городе подолгу звенели бубенчики.
    * * *
    
Верная Собака, посмотрев на шествия жрецов, быстро прискучился зрелищем и устроил за городскими стенами собственный праздник — скачки.
    
Гиканье и свист доносились оттуда, и клубы пыли поднимались выше стен.
    
Хуссарабы возвращались на закате, разгоряченные борьбой; проносились по узким улочкам Нижнего города, с улюлюканьем влетали в ворота и хохотали, когда от конских копыт уворачивались перепуганные паломники и нищие.
    
Наконец, наступил день посвящения.
    
С утра Верная Собака неотлучно находился возле Домеллы. Прислушивался к крикам за стенами дворца и недовольно морщился. Подзывал Пахара и снова заставлял его объяснять, как должна проходить церемония.
    
— Жрецы идут вокруг Верхнего города, потом вокруг Нижнего… — начинал Пахар на языке Гор.
    
— Знаю! Что должна делать она? — Собака показывал пальцем в комнату Домеллы.
    
— Царица…
    
— Не называй ее царица!
    
— Госпожа…
    
Собака устало мотал круглой головой. Он ломал голову, где надо усилить стражу, а где можно ослабить оцепление. Войск хватало только на Верхний город, но тогда Нижний останется без присмотра.
    
В Хатуаре не было наместника. Это был религиозный центр, и в нем испокон веку всеми гражданскими делами заведовал верховный жрец.
    
Пока жреца не было, в городе стоял отряд хуссарабов. Он просто поддерживал порядок, а жизнь в городе монахов текла сама по себе: служила храмовая стража, храмовые суды рассматривали тяжбы, поступавшие со всей Зеркальной долины, и только храмовая тюрьма пустовала. Хуссарабы сначала пользовались ею, но тюрьма была расположена неудобно, чуть ли не в центре Верхнего города, и чтобы вывести преступника, надо было пройти мимо толп паломников.
    
— Нам нужен верховный жрец, — решил когда-то еще Ар-Угай. — Мы дадим ему ярлык на владение городом. Он будет собирать десятину и отправлять в Арманатту. Так будет удобно всем. Пусть знают, что мы уважаем их веру.
    
Верная Собака уже ненавидел этот город больше, чем мятежную Хатабатму. Он удивлялся, как можно жить в таком тесном многоярусном скоплении домов и домишек, где каждый второй — монах, а каждый первый — паломник. Он крутил головой, недовольно цокал языком, и желал лишь, чтобы церемония как можно скорее закончилась.
    
Главное он уяснил — царица должна подъехать к Верхнему городу, войти в него пешком, мимо коленопреклоненных монахов и толп зевак, и перед храмом, на открытом алтаре, вручить Харруму жезл и пояс, а также другие символы верховной жреческой власти. Уяснив, что требуется от Домеллы, он сказал ей, что церемонию можно сократить. Вовсе не обязательно надевать жрецу на голову шапку, а на плечи — белую накидку с каймой. Не маленький, оденется сам.
    
Кроме того, он, Верная Собака, сам будет охранять госпожу, а верные люди всегда будут рядом.
    
Однако сценарий сломался с самого начала. Еще до того, как Домелла села в золоченое седло белой кобылы, вокруг дворца собралась толпа. А когда Домелла выехала на улицу, которая вела к Храмовой горе, толпа хлынула к ней. Улица была слишком узка, и стражники, выставленные вдоль дороги, не могли даже размахнуться. Толпа сбилась в плотный поток, смешавшись со стражниками, и потекла вслед за Домеллой, причем из переулков все время норовили выплеснуться новые толпы.
    
Верная Собака, вплотную приблизившись к Домелле, вокруг которой образовалась пустота, сказал:
    
— Вскачь, госпожа! Иначе тебя задавят здесь!
    
Он хлестнул кобылу камчой, кобыла заржала и рванулась вбок. Раздались вопли: кто-то попал под копыта.
    
Верная Собака обернулся, посмотрел на конных телохранителей, затертых и разделенных толпой. Помахал камчой и стегнул своего жеребца.
    
Толпа, забившая проход, каким-то чудом отступила, прижавшись к стенам, втянувшись в проулки. Домелла и Верная Собака галопом промчались вверх, остановившись у входа в Верхний город.
    
Здесь стоял основной отряд хуссарабов. Они охраняли вход, держа его свободным.
    
Перед входом царица спешилась, Собака тоже. Они вошли в Верхний город и двинулись по проходу между несколькими рядами коленопреклоненных монахов.
    
— Куча бездельников и дармоедов! — проворчал Собака.
    
Но бездельники, по крайней мерей, не бесновались и не тянули рук к Домелле, и вообще здесь царила относительная тишина. Позади монахов стояли зрители — судя по одежде, зажиточные горожане. Они тоже не махали руками, лишь с любопытством вытягивали шеи.
    
Но самые богатые паломники и горожане, как выяснилось, ожидали церемонии у входа в храм, на небольшой площади. Здесь для них были приготовлены специальные места — вынесены из трапезных длинные скамьи, на каменные плиты брошены ковры и циновки.
    
Домелла поднялась на алтарь, окруженный цепью храмовых стражников. Она повернулась лицом к площади, бегло оглядев зрителей. Мелькнуло несколько смутно знакомых лиц. Она попыталась разглядеть кого-нибудь, но внезапно встретила нахальный взгляд: на нее, не отрываясь и ничуть не смущаясь, глядел юноша с золотыми кудрями. Он был полуобнажен, и мускулатура у него тоже была красивой. Раб. Он и сидел на корточках, на циновке, у ног женщины, одетой по-царски: в бело-розовом покрывале с золотой оторочкой, с голубым шарфом на белой шее, с золотыми перстнями, нанизанными на пальцы так густо, что дама, по-видимому, с трудом могла сжать ладони. А за дамой стоял другой раб, — он держал зонт из драгоценного голубого шелка. И тоже неотрывно глядел на Домеллу.
    
У нее внезапно закружилась голова. Она вспомнила эти глаза.
    * * *
    
Карша вернулся с церемонии, едва волоча ноги. Он с раннего утра был на ногах, и ему лишь однажды удалось передохнуть.
    
Он вошел в привратницкую, получил глиняную миску с похлебкой и вышел на задний двор. Сел у стены, в тень. Из дверей привратницкой слышались говор и смех: повара и слуги уже начали пировать.
    
Быстро смеркалось. Госпожа сейчас наверху, и Арбах, наверное, тоже там. Он прислуживал, когда в доме собирались гости, разливал вино, и, стоя в углу, преданно смотрел на хозяйку, угадывая ее желания.
    
Карша видел однажды такой пир, — относил наверх чистую посуду. Госпожа лежала на низкой кушетке, выставив бедра напоказ, гости частью полулежали, частью сидели на мраморных ложах — эту моду, говорят, переняли знатные аххумы от каффарцев.
    
Карша помотал головой, отгоняя слепней, и принялся за еду.
    
В городе еще раздавался шум: теперь Хатуара будет праздновать весь Священный месяц избрание нового верховного жреца. Хотя сам жрец, говорят, не любит праздников и безделья.
    
Карша вздохнул и стал пить похлебку через край глиняной миски. Он пил, пока не закрылись глаза, и миска не вывалилась из рук. Он уснул.
    
Его разбудила обжигающая боль и он, привычно скорчившись, повалился на землю.
    
На фоне звездного неба над ним стоял надзиратель Аххур. Он тоже был рабом, но благодаря своим талантам держать других в страхе и повиновении ни дня не сидел на ошейнике. Его продали в рабство хуссарабы, вместе со многими другими жрецами. Аххур попал в число рабов по ошибке. Он служил в храмовой охране, производя дознания по особо важным уголовным делам.
    
Впрочем, его познания сослужили ему хорошую службу и после того, как его сделали рабом. Прежде всего, выкупила его сама Рахима, богатейшая женщина Хатуары, вдова, покровительница храмов. Она хорошо была знакома с Аххуром и его доблестями, поскольку сама не раз посещала судебные храмовые слушания — это было ее любимое развлечение. И поэтому Аххур сразу же стал надзирателем, и никто в доме, даже свободные слуги, не смели перечить ему.
    
Аххур снова поднял плеть, и Карша, кряхтя, поднялся на ноги. Он был настороже, готовый в любой момент если не уклониться, то хотя бы защититься руками в случае следующего удара.
    
Аххур опустил плеть и сказал:
    
— После наступления темноты рабы должны находиться в своей комнате.
    
Карша молчал.
    
— Всякий раб, замеченный во дворе после заката, подлежит наказанию, а в особо злостных случаях — отданию под суд.
    
Карша молчал.
    
— У меня есть основания полагать, — медленно, со вкусом растягивая слова, проговорил Аххур, — что твой случай относится к злостным.
    
Карша поднял глаза, стараясь рассмотреть выражение лица Аххура. Но Аххур стоял против света, и только зрачки его светились тусклым отраженным светом.
    
— У меня есть основания думать, — продолжал Аххур, — что ты, называемый Карша, бывший воин и враг каана, нарочно дожидался темноты. И собирался, воспользовавшись тем, что весь город начал празднования по случаю наступления Священного месяца и вступления в должность благочестивого Харрума, совершить побег.
    
Аххур с удовольствием выговорил эту длинную фразу — она ему не стоила никакого труда, на процессах ему случалось говорить куда более сложными периодами, — и чуть-чуть нагнулся, чтобы рассмотреть лицо Карши и насладиться его ужасом.
    
Но то, что он разглядел, обеспокоило его: лицо Карши исказила гримаса не страха, а ярости.
    
Аххур отпрянул и слегка попятился. Мучители всегда трусливы, — Карша это знал, — и, охваченный порывом бездумного гнева, выпрямился во весь рост, молча протянул руку, выдернул плеть из дрогнувшей руки Аххура.
    
— Что ты делаешь? — дрогнувшим голосом спросил Аххур. — За неповиновение тебя сбросят в пропасть или удавят в тюремном замке!
    
— Не удавят, — тихо проговорил Карша, со сдержанной яростью постукивая рукоятью плети о свою ногу, избитую, худую, до колен прикрытую лохмотьями.
    
Аххур побелел и сделал несколько шагов назад. И еще один… И не успел. Плеть взвилась, как будто была живым существом, прыгнула к Аххуру и мгновенно впилась ему в горло, крепко обвив шею. Аххур мгновенно начал задыхаться, выкатывая глаза.
    
Карша, не отрывая взгляда от лица мучителя, начал наматывать плеть на руку, затягивая петлю.
    
Аххур мелкими шагами побежал к нему, цепляясь руками за плеть, но на половине дороги упал, повернулся лицом вверх, захрипел, высунув язык.
    
Карша дрожал всем телом и еще чего-то ждал. Во дворе было тихо, только из покоев верхнего этажа раздавались ликующие пьяные вопли, да в конюшне топтались и фыркали лошади.
    
Карша приподнял Аххура, оттащил его к нужнику — каменному сооружению в самом дальнем углу двора. Этим нужником пользовались слуги (нужника для рабов не предусматривалось), втащил его под низкий свод. Сначала Карша хотел утопить тело Аххура в дерьме. Но он знал, что яма для нечистот неглубока — он сам ее чистил, бывало, вывозя тачки с нечистотами за город, — и Аххур там не уместится. Тогда он ощупал свод, сделанный из сланца, нашел щель, и вбил в нее рукоятку плети. Завязал плеть узлами, подтянув тело Аххура так, что оно почти приняло вертикальное положение. Потом сорвал с его головы ашмаг, закрученный чалмой, и выбрался во двор. Ашмаг был просторным, как и полагается зажиточным людям: они наматывают на голову столько полотна, сколько хватило бы на то, чтобы покрыть тело двум-трем беднякам.
    
Накидка было темного цвета.
    
Он перелез через дальнюю стену двора и оказался в проулке. Крадучись, пошел в сторону Верхнего города. Это была единственная надежда — попросить убежища в храме Аххуама, повелителя неба, который в священный месяц мог укрывать тех, кто искал его защиты. Даже если вход в Верхний город охранялся, стену его можно было преодолеть — в отличие от крепостных стен, опоясывавших весь город.
    * * *
    
Он перелез через стену Верхнего города. Здесь уже не было хуссарабских патрулей, как внизу. Храмы охраняла местная стража, но и она в эту ночь, собравшись у костров, праздновала в меру сил и разумения.
    
Пробираясь мимо одного из таких костров, Карша вдруг услышал имя Домелла, и невольно остановился.
    
Стражник выпил вина из глиняной посудины и сказал:
    
— Не знаю, как вы, а я рад возвращению Домеллы.
    
— Вот увидишь, — возразил другой, — она завтра же уедет обратно. Кто она здесь? Бывшая царица. А там она — самая главная. По крайней мере, пока не подрастет наш волчонок.
    
— Речи твои глупы, — отозвался первый, снова приложился к сосуду, утер губы и передал сосуд товарищу. — Царица не может быть бывшей. Ее никто не лишал трона — так ведь?
    
— Так-то так… Но правят здесь другие.
    
— Т-с-с! — первый настороженно оглянулся. Но улица была пуста, а следующий огонек костра светился слишком далеко. — За эти слова нас могут и того… А куда мы пойдем, если выгонят со службы? Да хорошо, если не продадут в рабы. У этого Голоногого всюду сейчас шпионы…
    
Они замолчали, и Карша, переведя дух, двинулся дальше.
    
Он надеялся пройти в храм Аххуама незамеченным, но вход во двор тоже охранялся, и стражники здесь не пили вина. Карша затаился, выжидая и обдумывая. Двор окружен невысокой стеной, к которой вплотную пристроены хозяйственные помещения, мастерские, трапезная, ночной приют паломников. Если идти по крышам — могут услышать внизу.
    
Но выбора не было.
    
Он отошел в глубину проулка, подпрыгнул, уцепившись за край стены, влез наверх. По черепице начал пробираться вперед, на четвереньках, ощупывая каждый выступ. Черепица была старая, кое-где она отвалилась, кое-где расшаталась. Неверное движение — и черепица затрещала под рукой.
    
Карша быстро преодолел оставшееся расстояние, заглянул во двор. Здесь было темно, но из открытого входа храма лился неяркий свет.
    
Карша спрыгнул в темноту и упал на что-то мягкое.
    
Раздался вопль, чьи-то руки схватили его.
    
— Вор! Святотатец! — раздался голос, и еще несколько человек поспешили на помощь.
    
Это были храмовые слуги, спавшие, по случаю недостатка места, прямо под открытым небом.
    
Карша получил довольно увесистый удар в ухо и еще несколько чувствительных тычков. Потом его подняли и потащили к храму.
    
На пороге храма появился жрец.
    
— В чем дело? — спросил он.
    
— Святотатец! — закричал все тот же голос. — Вор, или того хуже, пробрался ночью по крыше! Хорошо, что мы оказались начеку!
    
Жрец отступил в сторону, чтобы свет упал на Каршу.
    
— Кажется, я знаю тебя, — сказал он. — Ты — Карша, раб Рахимы.
    
— Я не раб, — угрюмо ответил Карша и сплюнул. — Не был им и не буду.
    
— Ну-ну, — примирительно сказал жрец. — Отпустите его. Я его знаю, никуда он не убежит, и он не вор.
    
Когда слуги с неохотой выпустили Каршу из своих цепких рук, жрец спросил:
    
— Чего же ты искал здесь ночью?
    
— Защиты.
    
— Вот как…
    
Жрец склонил голову, подумал.
    
— Почему же ты не пошел в храм небесного защитника — Аххуама?
    
Теперь удивился Карша.
    
— Но разве это другой храм?
    
Жрец ничего не ответил. Он молча поманил Каршу рукой и вошел в храм.
    
Там, под высокими сводами, шла молитва. Десятка полтора монахов ходили вокруг алтаря со светильниками, а на алтаре, положив пергаментную книгу на обсидиановый куб, один негромко читал молитву.
    
Карша приблизился и шествие остановилось. Жрец на алтаре прервал чтение и повернулся к Карше. Это был Харрум, ставший сегодня верховным жрецом Хатуары.
    
— Он искал убежища, — пояснил тот жрец, что ввел сюда Каршу. — Но, кажется, ошибся храмом…
    
Харрум спустился с алтаря, приблизился к Карше.
    
— Что же ты натворил, бедная душа?
    
— Я… Я удавил Аххура. Он был надсмотрщиком в доме…
    
Харрум взмахом руки остановил его.
    
— Я знаю и Аххура, и Рахиму. А ты — ты ошибся, и пришел в Храм Краеугольного камня, — он показал рукой на алтарь, на обсидиановый куб, олицетворявший краеугольный камень Аххумана. Помедлил, и сказал:
    
— Но, я думаю, сами боги вели тебя. Когда-то все храмы Хатуары могли давать защиту. А сегодня — особый день. День возвращения нашей госпожи. Будь спокоен. Никто не тронет тебя здесь.
    
Он повернулся к жрецу, который привел Каршу, и сказал:
    
— Проводи его в мою келью. Дай воды и еды.
    * * *
    
— Все мы хорошо знали Аххура, — сказал Харрум. — Он вел дознания при храмовом суде. И почти всегда добивался признаний и смертного приговора…
    
Харрум перевел дыхание и ровным голосом продолжил:
    
— Проще говоря, он был истязателем. Он был чудовищем, недостойным жреческого сана…
    
Ожидая услышать ропот, он приостановился, но никто на площади не издал ни звука, только Карша, коленопреклоненный, с вывернутыми назад связанными руками, повернул голову и в изумлении глядел в рот Верховного жреца.
    
— Тем не менее… — голос Харрума стал строгим, — тем не менее, совершено преступление. В праздничную ночь, в ночь, когда люди должны прощать друг другу и забывать обиды, этот человек лишил жизни другого человека. Это неслыханно, и не может остаться безнаказанным. Суд, однако, состоится лишь по прошествии священного месяца. А до тех пор раб по прозванию Карша останется под защитой Храма.
    
— Это неправильно, — подал голос долго сдерживавшийся Пахар. — Убежище преступнику может дать только один храм — отца-небосвода. Хотя, может, ты и не помнишь этого по молодости лет… — Губы Пахара исказила змеиная улыбка.
    
Верная Собака, стоявший позади Домеллы, крутил головой. Ему было скучно, жарко, и к тому же он ничего не понимал. Если раб убежал, и его поймали — его надо бросить под копыта стада диких быков. Если он к тому же убил надсмотрщика — его надо закопать живьем или залить ему рот кипящим жиром.
    
Верная Собака облизнул пересохшие губы (вчера ночью он тоже принял участие в пиршестве и приналег на дивные сладкие вина), и, набычась, попытался сосредоточиться и понять, о чем идет речь.
    
— Пахар, я не забыла обычаев, — ровным голосом говорила Домелла.
    
Она сидела на возвышении, на открытом алтаре, и все действо происходило у ее ног.
    
— И знаю, что раба, совершившего преступление, в Священный месяц может укрыть любой храм. И еще я знаю, что царь может выкупить беглеца, заплатив храму и хозяину.
    
Она взглянула на Харрума, потом — на Рахиму, которая с оскорбленным видом стояла впереди толпы. Зонтик над ней держал на этот раз красавчик Арбах, и чувствовал он себя, после вчерашних излишеств, не самым лучшим образом: под глазами синели мешки, а лицо было неопределенно зеленого цвета.
    
— Ты права, царица, — с полупоклоном ответил Харрум. — И такие случаи бывали в прежние времена, когда Аххумом правил Ахх Мудрейший. Выкупленный раб поступал в полное распоряжение государства, но по прошествии семи лет он мог попытаться выкупить себя.
    
Пахар воздел руки, как будто призывая небо в свидетели такой несправедливости, но промолчал.
    
Домелла кивнула Рахиме, и та отделилась от толпы, сделала несколько неровных шагов. На этот раз она была одета без пышности, но держалась с крайним достоинством.
    
— Сколько же ты хочешь за потерю Аххура и за этого раба? — спросила Домелла.
    
Рахима уставилась на Каршу. Зашевелила губами. Потом с натугой выговорила:
    
— Потеря Аххура для меня невосполнима… Он один заменял дюжину рабов.
    
Ее широкое лицо покрылось красными пятнами, но она решилась идти до конца.
    
— Ты хочешь, чтобы я отдала за двух рабов столько же, сколько стоит дюжина? — спросила Домелла.
    
— Нет, — Рахима уткнулась взглядом в землю. — Аххур был надзирателем и начальником домовых служб. Он один стоит дюжины. А этот разбойник…
    
Она взглянула на Каршу и осеклась, поймав его исступленный, исполненный ненависти взгляд.
    
— Я согласна на все твои условия, достойная женщина, — сказала Домелла. — Но учти, что Храм получит вдвое больше того, что получишь ты.
    
Рахима бросила злобный взгляд на Харрума, потом взглянула на Пахара и лицо ее просветлело:
    
— Только я желала бы, госпожа, чтобы деньги пошли на храм Нун — богини, которую особо чтит моя семья…
    
Арбах шевельнул зонтиком — от такого вранья своей госпожи он приободрился и почти развеселился.
    
— Стой прямо, бездельник! — прошипела Рахима, не оборачиваясь.
    
Но Арбах не сдержался и прыснул, зажав рот свободной рукой, от чего зонтик качнулся так, что зацепил головную накидку и высокую — башенкой — прическу госпожи.
    
В толпе позади засмеялись. Бледная от злобы Рахима сделала шажок назад и изо всей силы придавила деревянным каблуком босую ступню Арбаха. Арбах вскрикнул от боли.
    
Верная Собака, уловив суть происходящего, повернулся к Пахару и, ткнув в сторону Рахимы пальцем, громко спросил:
    
— Чего хочет эта потаскуха?
    
Пахар не ответил, но Харрум поспешил ответить за него:
    
— Слишком много золота за двух потерянных рабов.
    
Он выговорил это по-хуссарабски, причем на диалекте, который использовал род Собаки. Собака так удивился, что сон мгновенно слетел с него.
    
Он рассмеялся, почесал взопревшее горло и спросил на языке Гор:
    
— А плетей она не хочет?
    
Раздался смех, причем на этот раз смеялись все, кто понял слова Собаки. А через секунду к ним присоединилась вся толпа, заполнившая храмовый двор.
    
Не смеялась одна Рахима. Она попятилась, приседая и кланяясь, а лицо ее выражало попеременно то испуг, то злобу, причем и то и другое чувство — в самой крайней степени.
    
Харрум между тем сошел с алтаря и двинулся к Рахиме. Он протянул ей кошель с монетами, она сразу же вцепилась в него и постаралась поскорее затеряться в толпе — Арбах едва поспевал за ней.
    
— Сколько я должна тебе? — тихо спросила Домелла, когда Харрум вернулся.
    
— Рабы сильно подешевели с тех пор, как пришли хуссарабы, — ответил он. — Но я был бы счастлив, если бы ты позволила мне просто сделать подарок. Этот раб — твой.
   
   
    
     
Наррония
    
    
— Я думаю, нам пора уходить отсюда.
    
— Что? — Занн вытаращил глаза.
    
Шумаар угрюмо пояснил:
    
— Здесь нет того, кого я искал. Уже нет.
    
— Да, но… — залепетал Занн. — Город, столько богатств, столько необыкновенных машин. Аррадаты и порох, наконец…
    
— Да, добыча должна быть записана, и, как положено, поделена. Часть аррадатов можно взять с собой — у нас впереди еще долгий путь войны.
    
Шумаар горько усмехнулся, но Занн на этот раз потерял свой дар все замечать и не увидел усмешки.
    
— Я должен найти менгисту. Он знает, где тот, кого я ищу.
    
— Менгисту ушел тайной подводной тропой. Он может быть где угодно — никто не знает, куда выводит эта тропа. — Занн помолчал. — У меня с собой запись предварительного допроса турума Инул-ло. Того старика, который сдался нам незадолго до штурма.
    
— Ты же знаешь, что я неграмотный, — равнодушно сказал Шумаар.
    
— Инул-ло сказал, что тропу строили мастера, которых потом убили. По крайней мере, никто и никогда больше не видел их.
    
— Он знает, где вход?
    
— Нет, господин. Это было секретом одного менгисту.
    
— А выход?
    
— Тоже нет, господин. Видимо, очень далеко от города, возможно, на берегу озера.
    
— Эта часть Нарронии охраняется, и по моему приказу отряды стоят там, где канал выходит в озеро. Там менгисту не появлялся.
    
— Может быть, вход был через подземную клоаку, — так называются пещеры под городом, в которые сливаются нечистоты, — сказал Занн. — Инул-ло говорит, что клоака очень большая — целый подземный лабиринт.
    
Шумаар кивнул.
    
— Значит, тебе придется поискать вход.
    
— Что? — Занн попятился. — Ты хочешь, чтобы я спустился в нечистоты?..
    
Шумаар глянул на него из-под опущенных век и сказал: