1 2 3 4 5 6 
   
— А что, вам сотню надо? 
   
Повели Володеньку под конвоем. Дитятка за ручку, матку за сердечко. Плачет, как река течет. А сын говорит:
   
— Не плачь, маменька! За правое дело стою смело. 
   
Конвойный рассмехнулся:
   
— Какое же твое правое дело, мышь-подпольная? 
   
Володька ему:
   
— Ничего, дождемся поры, дак и мы из норы.
   
Его отдали в арестанские роты, где сидели матросы.
   
Близ рот на острове жил комендант. Дочь его Марина часто ходила в роты, носила милостину. И сразу нового арестанта, кручинного, печального, оприметила, послала няньку с поклоном, подошла сама с разговором.
   
Бывало, за ужином отцу все вызвонит, что за день видела да слышала, а про Володьку неделю помалкивала. До этой поры, до семнадцати годов, не глядела на кавалеров, а Добрынин сразу на сердце присел. Раз полдесятка поговорила с ним, а дальше и запечалилась. От няньки секретов не держала — старуха не велела больше в роты ходить, молодцов смотреть.
   
Отец Маринин как на грех в это время дочери учителя подыскивал. Люди ему и насоветовали Володьку:
   
— Не опушайте такого случая. Против Добрынина мало в Архангельском городе ученых. Молодец учтивой и деликатной. Суд когда-то соберется. До тех пор ваша дочь пользу возьмет.
   
Не хватило у Маринки силушки отказаться от учителя. Зачал Володька трижды в неделю ходить к коменданту на квартиру. Благодарно смотрел он на ученицу, но почитал ее дитятею.
   
Дни за днями пошли, и внимательная ученица убедилась, что глаза учителя опять рассеяны и печальны. Люто и ненавистно Володьке возвращенье в роты. Уж очень быстролетны часы свободы. О полной воле затосковал. Бывало, придет, рассмехнется, а теперь — как мать умерла у маленького мальчика.
   
Нянька спросит по Маринину наученью:
   
— Опять видна печаль по ясным очам, кручина по белу лицу. Что-то от нас прячешь, Володенька.
   
— Ох, нянюшка, думу в кандалы не забьешь! Лету конец заприходил. Скоро суд и конец Марининому ученью.
   
Смотрит бедный учитель в окно. Не слышит, что читает девочка. За окном острова, беспредельная ширь устья Двинского, а там море и воля.
   
Нянька говорит:
   
— С вашей читки голову разломит. Вышли бы вы, молодежь, на угор. 
   
Володька говорит:
   
— Меня вдаль караульны не пустят.
   
— С лодкой не пустят, а пеших не задержат, кругом вода.
   
Пришли на взглавье острова. Под ногами белые пески, река в море волны катит, ветер шумит, чайка кричит.
   
Нянька толкует:
   
— Сядем этта. Солнце уж на обеднике, а вокурат в полдепь от города фрегат немецкой в море пойдет. Матросы сказывали. Подождем, насмотримся. Вишь ветер какую волну разводит... Володя, почто побледнел?
   
   
   
   
А у Володьки мысли вихрем: «Либо теперь, либо никогда. Спросить Марину?.. Нет, бросится за мной. Моя дорога неведома. И жив останусь, дак всяко наскитаюсь. Жалко ее. Поскучает да и забудет».
   
А вслух говорит:
   
— Марина Ивановна, нянюшка, что я вас попрошу— сходите на болото по ягодки на полчасика. А я выкупаюсь.
   
Старуха зорко па него посмотрела, заплакала и потащила Марину на мох за горку. Володька еще крикнул:
   
— Потону, матерь мою не оставьте!
   
Разделся и бросился в волны. Нянька вопила что-то ему вслед, но пловец уже не слышал. Вопль старухи заглушали голоса вод.
   
Над городом встала ночь, когда Марипа и нянька, опухшие от слез, вернулись домой. Видя, что Добрынина долго нет, встревоженная и обеспокоенная девушка заставила добыть лодку, и сколько хватило сил гребли они в сторону моря. Марина не хотела, не могла поверить, что ее любезный учитель, такой сильный и отважный, утонул. Нянька натакала до поры до времени не оповещать никого. Люди могли донести куда следует, и тогда спасенный пожалел бы, что его спасли.
   
Только через сутки комендант послал в город донесение о том, что Добрынип утонул во время купанья. Свидетелем ставал сам. На том дело и покончили.
   
Только мать как узнала, столько пролила слез, дак ручей столько не тек. Тут уж Марина Ивановна в грязь лицом не ударила, сколько было в сердце нежности к сыну, всю на матерь его перенесла.
   
Володька не погиб.
   
Есть счастливцы, которые в огне не горят и в воде не тонут. Слушая об иностранном фрегате, ему пришло в голову, что на таких великанах всегда нуждаются в матросах. И берут людей без разбора. Почто не испытать судьбу?
   
Чтоб избежать горького расставанья с ученицей, он решил плыть к морю и корабль сам его догонит. А не хватет сил, так выйти на любой попутный остров, дождаться и объявить о себе криком.
   
И он не ошибся. Судьба улыбнулась смельчаку. Чувствуя, что больше не в силах бороться с волнами, Владимирко выбрался на песчаную отмель. И пока он дрожал тут нагой, зубов не может сцепить, мимо начал проходить величественный четырехмачтовый корабль. Володька закричал по-пемецки и побежал по берегу.
   
Его заметили. Спустили шлюпку, подняли на борт, одели, согрели, напоили ромом. Судно было немецкое, из Гамбурга. Почуяв себя на воле, убедившись, что его отнюдь не собираются отправить обратно или сдавать русским властям, Володька ожил, развеселился. Свободно владея немецким языком, полюбился всем— от капитана до последнего юнги. Все ему рады. Вот какой уродился. Не говоря об уме, полюбился станом высоким, и пригожеством лица, и речами, и очами.
   
Капитан фрегата, проницательный и бывалый, часто беседовал с спасенным и однажды сказал:
   
— Завтра будем дома. Я убедился, господин Вольдемар, что вы человек талантливый и одаренный. Если угодно, представлю вас своему другу бургомистру Гамбурга. Смелые сердца нам нужны, и вас никто не спросит ни о чем лишнем.
   
Добрынину остается только кланяться.
   
В Гамбурге капитан отвел свою находку к верховному бургомистру, старому старику.
   
В те времена Гамбург не был подвержен никакому королю. Управлялся выборным советом. Оттого назывался вольный город. Председателем был бургомистр. Стар был бургомистр, много видели на своем веку почтенные советники гамбургские, а и они не могли достаточно надивиться разуму и познаньям молодого пришельца.
   
Кроме родного, Володька знал язык немецкий, английский, норвежский, шведский, и его положили доверенным к приему иноземных послов.
   
Так четыре года прошло. Четыре холодных зимы, четыре летичка теплых прокатилось. Володька доверие Гамбургского совета полной мерой оправдал. Он кому и делом не приробится, дак лицом приглянется. Дом, родина, арест, побег, как сон вспоминается. Здесь все иное и дума другая.
   
Городской совет постоянно благодарил капитана за его находку. Скоро сказывается, а дело долго делается. Тут приходят на вольный город две напасти. Умер старый многоопытный бургомистр, а прусский король задумал нарушить с Городом досельные договоры, лишить его старинных свобод. Приехали гордые прусские послы и подали лист, что прежним рядам срок вышел и больше в Гамбурге воле не быть, а быть порядкам прусским. Сроку дается месяц.
   
День и ночь заседает Гамбургский совет. Силой противустать город не может. Надо Пруссию речами обойти, деньгами откупиться. Сделали перебор трем главным советникам.
   
Один сказал:
   
— Берусь вырядить вольности на полгода. 
   
Другой сказал:
   
— Моего ума хватит добыть воли на год. 
   
Третий, годами старший, сказал:
   
— А и моей хитростью-мудростью больше как на три года вольности не вырвать...
   
Володька был тоже созван в ту ночь к городской думе.
   
И тут его сердце петухом запело. Встал и сказал:
   
— А я доспею воли городу до тех пор, пока солнце сияет и мир стоит...
   
Выбирать не приходится.
   
Его и послали рядиться с пруссаками.
   
С утра да и до темени оборонял Владимир гамбургскую волю. Где требовал, где просил, где грозил, где выгоды сулил. Говорит — как рублем дарит. Красное солнце на запад идет, у Володьки договорное дело как гусли гудет. Складно да ладно. Пруссаки против его доводов и слова не доискались:
   
— Вы, гамбурцы. люди речисты, вам все дороги чисты.
   
Новые грамоты печатями укрепили. Теперь нельзя слова пошевелить. Писано, что Добрынину надо:
   
«Быть Гамбургу вольным городом донележе солнце сияет и мир стоит. А королю не вступаться и прусским порядкам не быть».
   
Только и вырядили послы ежегодно два корабля соленой рыбы королевскому двору.
   
Ну, рыбы не жалко. Рыбы море — кормилец несчетно родит.
   
В честь столь похвального дела в стену думского ратхауза была вделана памятная плита. И на ней золотыми литерами выбита вся история и вся заслуга Владимира Добрынина[10]. А сам он возведен в степень верховного бургомистра. По заслугам молодца и жалуют.
   
И в новом чину он служит верно и право. И опять лето пройдет, зиму ведет. Но на седьмой год Володя, как от мертвого сна пробудясь, вдруг затосковал по родине, по матери, по Марине.
   
    
     
Мамушка, жива ли ты? 
     
Может, где скитаешься! 
     
Марина, помнишь ли меня? 
     
Простили ли вы меня?
    
   
   
И слезы его как жемчужные зерна. Стал молодой бургомистр в простецком платье по корабельным прибегищам похаживать, с архангельскими поморами поговаривать. Оказалось, — они уже слыхали, что здесь в больших русский человек. Вдаль простираться с расспросами Володька не стал, а пришел на совет и заявил:
   
— Прошу отрядить под меня приправный корабль. Прошу месяц отпуска. Поеду в Русь добывать свою матерь.
   
Советники понурили головы:
   
— Любезнейший паш бургомистр. Время осеннее, годы трудные... В море туманы, в русской земле обманы. Боимся за вас, не покидайте нас!
   
Он на ответ:
   
— Никто нигде не посмеет задеть верховного бургомистра славного Гамбурга... А не отпустите — умру!
   
В три дня готова шкуна трехмачтовая, команда отборная и охранная грамота.
   
Парус открыли, ветер паруса надунул. В три дня добежали до Двинской губы. Теперь наш Володенька и с палубы не сходит, не спит и не ест. Так и смотрит, так и ждет.
   
У Архангельского города якоря к ночи выметали. В корабельной конторе отметились, и захотелось нашему бургомистру той же ночи к родному дому подобраться, тайно высмотреть своих. Переоделся в штатское платье и направился окраинными улицами в обход, чтоб на кого не навернуться.
   
И тут его схватили грабители, отняли верхнюю одежду и хотели убить. Темна ночь, черны дела людские...
   
Володька закричал...
   
— Что вы, одичали, на своих бросаетесь! Я сам мазурик, на дело бежал...
   
Тут одни рычат:
   
— Убить без разговоров!
   
— Кряду ножом порешить.
   
— Убежит, — на нас докажет. 
   
Другие возражают:
   
— Утром зарежем. А то с кровью проканителимся, ночная работа пропадет. Петухи уж вторые поют.
   
Володька надежды не теряет:
   
— Возьмите вы меня на ночную-ту работу. На это против меня не найдете мастера!
   
— Ну идем... Только уж смотри, закричишь или побежишь, — тут тебе и нож в глотку.
   
Долго шли по продольной улице, свернули на поперечную, остановились у высокого дома, И сквозь мглу ночную узнает пленник — улица их Добрынинская и дом их. Главный шепчет:
   
— Здесь старуха живет, Добрыниха. Налево пристройка, окно с худой ставней. Тут у них кладовая клеть. Медна посуда есть, одежонка... Пусть один в око'нницу пропехается, будет добро подавать, мы принимать.
   
У Володьки сердце то остановится, то забьется:
   
— Я горазд в окна попадать. Меня подсадите.
   
— Тебя одного не пустим, лезьте двое.
   
К чужим бы не суметь, а свои косяки пропустили. И ставня под хозяйской рукой не стукнула. Следом за Володькой протискался еще один.
   
В опасности голова работает круто. Закричать?.. Стены глухие, кто услышит ли?
   
Стучать? Нет ли чего тяжелого...
   
Наткнулся на весы. Нащупал гирю. А страшный компаньон к нему:
   
— Мы, что, гадюка, играть сюда пришли?! Ломай замок у сундука!
   
Вместо ответа Добрынин левой рукой схватил его за горло и подмял под себя, а гирей в правой руке и ногой приправил, что было сил, грохотать в стену, в двери, во что попало, неистово крича:
   
— Карау-ул! Спаси-и-те!
   
В доме поднялась тревога. Забегали люди, замигали огни. Мазурик вырвался из рук Добрынина, ударил его ножом да мимо, только сукно рассек, затем кинулся в окно и выбросился наружу.
   
Скоро далекий топот ног известил, что мазурики скрылись. С чем нагрянули, с тем и отпрянули.
   
Того разу дверь в кладовую размахнулась, и несколько человек бросились вязать мнимого вора. Он закричал:
   
— Не троньте меня, не смейте. Ведите сюда хозяйку Добрыпиху. 
   
А хозяйка Добрыниха бежала по сеням с фонарем.
   
И тут у нее ноги подрезало, и она закричала с рыданьем :
   
   
   
   
— Не смейте!.. Это сын, сын Володя, воротился!.. Пала мать сыну на грудь:
   
    
     
Беленькой ты да голубочик!
     
Миленький мой да соколик!
     
Желанненько мое чадышко!
     
Из глаз-то ты уехал,
     
Из памяти ты да не вышел!
     
Как я тебя желела,
     
Да как я тебя дожидала!
    
   
   
Тут не бела береза подломилась, не кудрява зелена поклонилась, повалился сын матери в ноги.
   
— Дитятко, не мне кланяйся. Благодари Марину Ивановну — только по ее милости я эту прискорбную пору пережила. Она меня заместо матери почитала.
   
— Маменька, где она?!
   
— Тут она! За колачеми пришла да и ночевать осталась... Точно знала...
   
И Марина, станом высокая, а нежным лицом все та же, держит Добрынина за руки, не дает ему падать в ноги. И говорит, говорит, торопится:
   
— Володенька, как тогда жить-то зачинать без вас горько было. Отец женился, няня померла, я у маменьки у вашей больше гощу. А вас первое время и в живых не чаяли. Потом весть пришла, что пловца кораблем подобрали. На остатках узнали — в Гамбурге морского найденыша главным начальником положили. На вас думать боялись, а надежды не теряли.
   
И Володька на ответ:
   
— Тошнехонько! Бил вас денечек, сам плакал годочек! Марина Ивановпа, мама! Перемените печаль на радость, слезы на смех. Я и есть главный бургомистр города Гамбурга. И я за вами на корабле пришел.
   
Погостил тут Володя сколько привелось, а потом сел с матерью да с невестой на корабль и с вечерней водой, под красой под великой, отправились в путь, чтобы жить вместе и умереть вместе.
  
  
   
    
МУХА-КОРАБЕЛЬЩИЦА
   
   Скоморошина
   
    
     
Не ясён сокол вылетал,
     
Из-за моря корабль выбегал.
     
Это муха поехала,
     
Горюха торопится.
     
У мухи уда'лы матросы —
     
Комары-долгоносы.
     
      Тут ветры ударили,
     
      Сине море взволновалося.
     
      Муху валом подкинуло,
     
      Муху за борт удернуло.
     
      Муха взвоет не по-доброму,
     
      Заревет не по-удобному:
     
      — Ох, увы! Бедно погибать,
     
      Раскрасавчиков сироток оставлять!!! 
     
Прибежали удальцы-комары, 
     
Притащили железны багры. 
     
Стали муху-горюху спасать, 
     
За платье баграми имать...
     
      А пока эта поме'шня велась,
     
      А и муха захлебнулась, залилась. 
     
И утопшу рабу подхватили, 
     
За резвы ноги из моря тащили.
     
Тут и стали комары причитать:
     
— Ты скажи нам, любезная мать, 
     
А и чем же тебя поминать, 
     
Твоим деточкам как рассказать?
     
.. Бездушное тело молчало.
     
А комарам, тарарам, на ум пало:
     
— А мы спишем ейной лик на портрет, 
     
Ейным деточкам прощальный привет!..
     
      У сироточек в горнице 
     
      Все приломаны оконницы, 
     
      Только маменькин портрет под стеклом, 
     
      Кажда деточка обмахиват крылом. 
     
            Таракан бежит по матице,
     
            Ты куда, невежа, катишься?
     
            Ты из горницы ступай, ступай, ступай! 
     
            Нашей маменьки патрет не замарай! 
     
            ..........
     
У мушаточек поминка така': 
     
Мел украли и подумали — мука... 
     
Нет, ребята, не мука. Это мел! 
     
Вот те рыжий таракан прилетел. 
     
На меня стоптался ногой:
     
— Скоморошина, проваливай домой!
     
      Я говорю:
     
      — Ну дак что — уйду 
     
      И больше про вас 
     
      Слова пе скажу.
    
   
  
  
   
    
ЕРШ
   
   
Зачинается-починается сказка долгая, повесть добрая.
   
Все ли в сборе? Все ли сели? Сядьте по местам, как сокола по гнездам. Слушай, многограмотный народ, пиши-записывай, набело переписывай.
   
    
     
Судное дело Ерша с лещом,
     
как у них суд был
     
за озеро Онего. 
    
   
   
Ходило Ершишко, ходило хвастунишко с ма'лыма робятишками, на худых санишках о трех копылишках по быстрым рекам, по глубоким водам. Прожился Ерш, проскудался. Ни постлать у Ерша, ни окутаться и в рот положить нечего.
   
Приволокся Ерш во славное озеро Онего. Володеет озером Онегом рыба Лещ. Тут лещи старожилы, тут лещова вотчина и дедина со всем родом-племенем. Закланялось Ершишко рыбы Лещу. Ерш кланяться горазд, — он челом бьет, затылком в пол колотит:
   
— Ой, еси, сударь, рыба Лещ! Пусти меня, странного человека, на подворье ночь переночевать. За то тебя бог не оставит, родителям твоим царство небесное...
   
Пустил Лещ Ерша ночь обночевать.
   
А Ерш ночь ночевал и две ночевал... Год жил и два жил!.. И наплодилось в озере Онеге ершей втрое, впятеро против лещей. А рыба Ерш ростом мала, да щетина у ей как рогатины. Почали ерши по озеру похаживати, почали лещей под ребра подкалывати. Да те ершовы дочери со своима барабан нагуляют, а на леща сказывают. В суд леща тянут, просят с леща на родины и на истины, на именины и на хоропйни'ны.
   
С этой напасти заводилась в озере Онеге бой-драка великая. Вились-дрались лещи с ершами от Петрова до Покрова. И по той лещовой правде взяли лещи Ерша в полон, рот завязали, к судье повели.
   
Судья рыба Сом, с большим усом, сидит нога на ногу. Говорит Лещ:
   
— Вот, осподин судья... жили мы, лещи, в озере Онежском ниоткуда не изобижены. Озеро Онего век была лещова вотчина и дедина. Есть у меня на это письма и грамоты и судные записи. Откуль взялся в озери Онеги Ершишко Щетинников не ждан, не зван. Лисой подъехал, выпросился у меня в Онеги ночь перележать. И я за его сиротство, ради малых робят на одну ночь пустил... А он вор, гадюга, ночь ночевал и две ночевал... Год жил и два жил!.. И теперь поганых ершей в озери впятеро больше против нас, лещей. Да та худа рыба ерши ростом мала, а щетина у их что лютые рогатины. И они по озеру нахально похаживают, лещей под ребра подкалывают. Наши деушки-лещихи постатно себя ведут, постатно по улочки идут, а ерши наших девок имают, сарафаны с их дерут, худыми словами лают. А уж ершовы дочери— курвы! Юбки до колен, папиросы в роте носят, своих ершов машут. А сбылась котора с барабаном, и она доказыват на леща. В суд леща ташшит, грабит с леща на роди'ны, на кстины, на именины, на хорони'ны. С этой беды заводилась у нас с ершами драка немилостива, и по моей лещовой таланести взяли мы Ершишка Щетинникова в полон и к тебе привели: сидите вы, судьи, на кривде, суди по правде! 
   
Говорит судья рыба Сом:
   
— Каки у тя, у Леща, есь свидетели, что озеро ваше, лещово? 
   
Лещ говорит:
   
   
   
   
— Нас, лещей, каждой знат. Спроси рыбу Семгу да рыбу Сига. Живут в озери Ладожском.
   
Спрашиват судья Ерша:
   
— Ты, ответчик Ерш, шлессе ли на таковых лещовых свидетелей, Семгу да Сига?
   
Ерш отвечает: 
   
— Слаться нам, бедным людям, на таковых самосильных людей, на Семгу да Сига, не мочно. Рыба Семга да рыба Сиг люди богатые. Вместе с лещами пьют и едят. И хотят они нас, малых людей, изгубить.
   
Судья говорит:
   
— Слышишь, истец Лещ, Ерш отвод делат... Еще какие у тея есть свидетели, посредственники?
   
Лещ говорит:
   
— Еще знают мою правду честна вдова Щука да батюшко Налим. Живут в Невы реки, под городом Питером.
   
Спрашивает судья Сом:
   
— Честна вдова Щука да батюшко Налим тебе Ершу, годны ли свидетели? На их шлессе ли?
   
Ерш в уме водит:
   
— Рыба Налим... У его глаза малы, губища толсты, брюхо болышо, — ходить тяжело, грамотой недоволен... Он не подет на суд... А Щука... она пестра, грамотой востра, вся в меня, в Ерша. Она меня не выдаст.
   
И Ерш говорит:
   
— Честна вдова Щука да батюшко Налим — то общая правда, на тех шлюся.
   
Посылат судья рыба Сом Ельца-стрельца, пристава Карася, понятого Судака по честну вдову Щуку, по батюшка Налима.
   
Побежали Елец-стрелец, пристав Карась, понятой Судак из Онега-озера на Ладогу, с Ладоги на матушку Неву-реку. Стали щупать, нашли Щуку. Учали батюшка Налима искать. День искали и два искали, не пили, не ели и спать не валились. На третьи суточки — день к вечеру, солнце к западу — увидали под островом Васильевским колодину. Колодину отворотили, под колодиной батюшко Налим сидит...
   
Елец-стрелец, пристав Карась, понятой Судак челом ударили:
   
— Здравствуешь, сударь-батюшко Налим! Зовет тебя судья рыба Сом с большим усом во славное озеро Онего во свидетели, —на посредство...
   
— О-о, робята! Я человек старой, у меня брюхо большо', мне иттить тяжело, язык толстой, непромятой, глаза малы — далеко не вижу, перед судьями не стаивал, у мня речь не умильна... Нате вам по гривенке. Не иду на суд!..
   
Привели на суд Щуку.
   
Суд завелся.
   
Вот судья рыба Сом допрашивает Ерша:
   
— Сказывай, ответчик Ерш, каки у тя на Онежское озеро есь письма и крепости, памяти и грамоты?!
   
И Ерш ответ держит:
   
— У моего-то папеньки была в озери Онежском избишка, в избишки были сенишки, в сенищках была клетишка, в клетишки сундучишко под замчишком. В этом сундучишке под замчишком были у меня, доброго человека, книги и грамоты и судные записи, что озеро Онего — наша ершова отчина. А когда, грех наших ради, наше славное озеро Онего погорело, тогда и тятенькина избишка, и сенишки, и клетишка, и сундучишко под замчишком, и книги, и грамоты, и судные записи — все сгорело, ничего Вытащить не могли...
   
В те поры Леща и Щуку и всех добрых людей, которые рыбы из озера Онега, горе взяло:
   
— Врешь ты, страхи'ля! Нища ты коробка, кисла ты шерсть. Наше славное озеро Онего навеку не га'рывало, а у тебя, у бродяги, там избы не бывало!
   
А Ерша стыд не имет. Он соржал не по-хорошему да опеть свое звонит:
   
— Удивляюсь, что тако?! Был у моего тятеньки дворец на семи верстах, на семи столбах. На полатях бобры, под полатеми ковры, самоваров было, быват, десять — и то все сгорело... А лещовы девки не хвалёнки, а хулёнки, суки оне и навязихи. Оне сами за нами ершами как сомошеччи гоняются. Кабы лещихам волю дать, робят бы в озеро не вошло... А нас, ершей, знают в Питере и в Москве и в Соломбальской слободе, и покупают нас, ершей, дорогою ценою. И варят нас с перцем и с шафраном, и великие господа, с похмелья кушавши, поздравляют... А Лещ что за рыба? Мно'жко ли в ем еды? Ребра одны!.. 
   
И честна вдова Щука пе стерпела:
   
— Подстёга ты, подтыкало! Банно ты поддавало! На овчины ты сидишь, про соболи сказывашь. Тридцать ты лет под порогом стоял, куски просил... А кто тебя знает да ведает, тот без хлеба обедает... Останитца у голи кабацкой от пропою копейка, дак на эту копейку вас, ершей, без талону сотню выдадут. А и уху сварят, — не столько наедят, сколько расплюют.
   
И Ерш к Щуке подскочил и ей плюху дал: 
   
— Ах ты рвана дыра! А я думал, ты честна вдова щука...
   
И Щука запастила во весь двор:
   
— По'рвало тебя бы, разо'рвало тебя бы!! А озеро Онего век было Лещово, а не Ершово! Лещово, а не Ершово!
   
Судья возгласил:
   
— Быть по сему! Получай, Ерш, приказ... 
   
Ерш на ответ:
   
— Я вашими приказами гузно тру!.
   
..........
   
И Ерш хвостом вернул, головой тряхнул, плюнул в глаза всей честной братии, только его и видели.
   
Пошел Ершишко, пошел хвастунишко на худых санишках о трех копылишках, с малыма ребятишками по быстрым водам, по глубким местам... По пути у Леща в дому все рамы выхвостал... Из Онега-озера пошел Ерш на Бело-озеро. С Бела-озера в Волгу реку.
   
Река Волга широка и долга. (А мы на даче жили, дак старому воробью по колено!) Стоит в Волги-реки рыба Осетёр. Тут осетрова отчина и дедина.
   
Закланялось Ершишко рыбе Осетру, челом бьет, затылком в пол колотит:
   
— Ой, еси, рыба Осетёр, пусти меня в Волги-реки одну ночь перележать. За то тебя бог не оставит... Родителям вашим царство небесное...
   
А рыба Осетёр хитра и мудра. Она знат Ерша.
   
— Не пушшу!
   
Дак Ерш на него с кулаками:
   
— Убью!.. Молись Николы, пока глаза полы!.. 
   
Ерша схватили, с крыльца спустили.
   
Ерш придумыват: «Рыба Осетёр хитра-мудра, а если будет вода мутна, Осетер в гости пойдет и невода не минует...»
   
Начал Ерш Волгу-матушку со дна воротить, с берегов рыть. Волга река замутилась, со желтым песком вода смешалась. Стали люди поговаривать:
   
— О, сколько рыбы поднелось! Воду замутили... 
   
Люди невод сошили, стали рыбу промышлять...
   
А Осетёр хитра'-мудра', видит — вода мутна — и она дома сидит и в гости не ходит.
   
Это Ершу хуже ножа. Он мимо осетровых хором свищет, рад око'нницы выстегать.
   
— Эй ты, Осетрина! Стара ты, корзина. Кой кур в подполье загнела'сь? Не хошь перед смертью на лоно природы выехать... Мутной ты воды боиссе?! Выходи битьсе, я тебе рожу-ту на спину заворочу!.. Только счас на квартеру сбегаю...
   
Побежал Ерш да и попал в невод... Пошли Ершовы телеса в медной котел, а Ершова душа в вечную муку.
   
    
     
Простите его, отцы и братия, 
     
Поминайте его грешную душу! 
     
Уху сварили, 
     
Хлебать сели, 
     
Не столько съели,
     
Сколько расплевали.
     
А хоть рыба костлива,
     
Да уха хороша!
     
      Сказка вся, 
     
      Больше врать нельзя!
     
      Всего надо впору, 
     
      Я наплел целу гору.
    
   
  
  
   
    
ЛИСА-ИСПОВЕДНИЦА
   
   
Зело умилительно!
   
Шла лисица из-за девяти пустынь. Не пила и не ела, тошнехонько есть захотела. Увидала петуха на древе высоком, взвела на него ясным оком и рекла таковы словеса:
   
Гой еси, возлюбленное мое чадо, петел! Сидишь ты на высоком месте и держишь на уме недоброе.
   
...Ох, петухи: живете вы на миру бесстрашно, любите жен помногу — кто десять, кто двадцать, кто тридцать!.. Где вместе сойдетесь — там из-за своих жен и деретесь... А я-то, постница и молитвенница, иду ныне из дальних пустынь. Не пила и не ела, много труда претерпела, все тебя, мое чадо, исповедать хотела! Сойди, чадо, на земельку да покайся.
   
ПЕТУХ
   
— Ох, мати духовная, я еще не постился и не молился, придите в иное время.
   
ЛИСА
   
— Золотые твои словеса, возлюбленное чадо! Надобно нам поститься и молиться. Токмо я, духовная ваша мати, не могу на всяк час здесь пребывати. А в иное время, кто тя покает?
   
ПЕТУХ
   
— О, мати духовная, лисица! Сахарны твои уста, ласковы словеса, льстивый твой язык... Боюсь я тебя. Как да в молодых годах съеден буду от тебя напрасно.
   
   
   
   
ЛИСА
   
— Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия— потерплю же и я... Не горазды речи выговариваешь, чадо духовное! За гордость будешь погублен, аки фараон. Фараон-от возгордился, в море утопился, а мы возгордимся — куда годимся?! Последнее время близко, концы к концам приходят... Сойди, чадо духовное, пониже, будешь ко спасению поближе, прощен и разрешен и во царство небесное допущен!
   
Петух умилился и прослезился. Стал спускаться с ветки на ветку, с сучка на сучок, с пенька на пенек. Сел перед лисицей:
   
— Благослови, мати духовная...
   
— Ух! — взвилась лисица, как ястреб-птица, скрипит острыми зубами, зрит свирепыми глазами. Крылышки, перышки на стороны расклала: — Я те благословлю!.. Что, попался, вор-разбойник?!
   
ПЕТУХ
   
— Ох, о-о-ох, мати духовная!.. Так-то ты меня спасаешь,жития меня решаешь,цветное мое платье рвешь?!
   
ЛИСА
   
— Плюю я на твое цветное платье, а плачу тебе давнишнюю обиду! Помнишь ли, вор-бездельник, шла я, постница и молитвенница, приворотила к мужику, хотела малого куренка съесть. А ты, пасть худая, ногами затопал, крыльями захлопал, запел, заревел истошним гласом... Куры заговорили, гуси загоготали, собаки залаяли, кони заржали, коровы замычали, прибежали мужики с топорами, бабы с помелами, меня, постницу и молитвенницу, из-за малого куренка чуть живота не лишили! Не быть тебе, вору, живу!
   
ПЕТУХ
   
— О-ох, мати моя лисица! Того ты не слыхала, как вчерашнего числа звали меня, петуха, к римскому папе во дьяки. Выхваляли всем собором — хорош-де будет петух в певчих, по солям петь знает и партес понимает... Знаешь ли, мати Лисица, выхлопочу я тебя во просвирни, будешь печь пироги да шаньги, блины да оладьи с яичком да с масличном, в посты с медами да с патокой.
   
Лисица распустила слюни, развесила уши, расслабила когти... Ах! Взвился петух, взлетел на высокое древо, ногами затопал, крылами захлопал, запел, завопил велиим гласом:
   
— Сударыня Лисица — до свиданья! Велик ли у тебя, мати, доход?! Мягки ли пироги, сладки ли меды?. Да тебе ли, погана твари'на, калачи есть?! Не сломать бы тебе, стерва, на сахаре зубы!..
   
Ушла лиса в лес, подальше от сих мест. Сутки под колодой лежала, плакала, рыдала.
   
— В каких делах ни бывала, а экого сраму не примала!..
  
  
   
    
ВОРОНА
   
   
Ехал дядя yа коне в синем зипуне. Шапка рыжа, борода каракулева. Дорога худа, гора крута, телега немазана. Ехал-поехал, до бору доехал. На бору стоит семь берез, девята сосна. На той сосне кокушица-горюшица гнездо свила и детей вывела.
   
Откуди взялась неведома нтича—серые бока, черной хвост, долгой нос, глази по ложке, как у сердитой кошки. Гнездо разорила и детей погубила.
   
Пошла кокушича, пошла горюшича с жалобой к воеводе Лебедю, к Гусю председателю, к Коршуну советнику, к Тетереву писарю, к Куропатю лысому, и к Зуйку морскому — старосте мирскому.
   
Собрались все судьи и начальники — воевода Лебедь, Гусь председатель, Коршун советник, Тетерев писарь, Куропать лысый, Зуй морской — староста мирской и уездные судьи — Сыч и Сова, Орел и Скопа, Воробей — десятник, Синичка рассыльный. Стали судить и рядить, что за птица на белом свете — серые бока, черной хвост, долгой нос, глаза как у кошки?.. И добрались, что Ворона!..
   
И присудили Ворону наказать. Повесили кверху ногами и начали секчи ви'чей. И ворона взмолилася:
   
— Кар-р-каратаите, мое тело таратаите, никаких свидетелей не спрошаете!
   
— Кто твой свидетель?
   
— Воробей!
   
— Знам твоего свидетеля Воробья, ябедника, кляветника, потаковщика. Крестьянин поставит нову избу, — воробей прилетит, дыр навертит, крестьянин избу затопляет, тепло запасает, а воробей тепло на улицу выпускает. Неправильного свидетеля сказала Ворона.
   
И Ворону наказывают пуще того. И Ворона заревела:
   
— Кр-р-ркаратаите, неправильно поступаете, свидетелей не спрошаете!
   
— Кто твой свидетель?
   
— Сорока!
   
— Знам твою Сороку, ябедничу, кляветничу и потаковщичу. Стоит в роще липа, годится на божой лик, липа и на коностас, липа и на чашку, липа и на ложку, и на стул, и на стол, и на поварешку. Сорока прилетит, в липе дыр навертит, дожь пошол, липа изгнила, не годится липа, ни на стул, ни на стол, ни на чашку, ни на ложку, ни на поварешку теперь из этой липы не сделать и лопаты.
   
...Опять неправильного свидетеля сказала Ворона. И пуще того ворону стегают. Опять Ворона взмолилась:
   
— У меня есть свидетель — де'тель!
   
— Знам твоего свидетеля, дятеля, ябедника, кляветника, потаковщика! Крестьянин загородит огород; а дятел прилетел, жердь передолбил, и две передолбил, и три передолбил: дождь пошел, ограда расселась и развалилась: крестьянин скот на улицу выпускает, а дятел в поле пропускает.
   
И Ворону наказали и развязали. Ворона крылышки разбросала, лапочки раскидала...
   
— Из-за Кокушичи, из-за горюшичи, из-за ябедничи я, Ворона праведнича, пеповинно страдаю! Я ничем крестьянина не обиждаю, по утру рано на гумно вылетаю, лапочками разгребаю, крылышками подметаю, — там себе пищу добываю! А ваша Кокушича, ябеднича она и клеветнича! Крестьянин нажнет сноп, ваша Кокушича прилетит, сноп развертит, под ноги разбросает.
   
И судьи Воронины слова похвалили. Под крылышки подхватили. На высокий стул посадили. А Кукушичу, горюшичу прогнали в темный лес. Она теперь там проживает, своего гнезда не знает.
  
  
   
    
ШИШ МОСКОВСКИЙ
    
Эпизоды
   
   шишов напасти
   
Жили в соседях Шиш Московской да купец.
   
Шиш от роду го'лой, у его двор полой, скота не было, и запирать некого. Изба большая — на первом венце порог, на втором — потолок, окна и двери буравчиком провернуты. Сидеть в избы нельзя, да глядеть на ей гоже! Шиш в эдако окошечко глаз впялит да и любуется.
   
Именья у Шиша — для штей деревянный горшок да с табаком свиной рожок. Были липовых два котла, да сгорели дотла.
   
Зато у купчины домина! Курицы на крышу летают, с неба звезды хватают. Я раз вышел в утрях на крыльцо, а петух полмесяца в зубах волочит.
   
    
     
У купца свинья живет,
     
двести пудов сала под шкурой несет
     
да пудов пятьдесят соли в придачу.
     
Все равно — совру наудачу —
     
и так никто не поверит...
     
У купца соха в поле сама о себе пашет,
     
а годовалой ребенок мельничной жернов
     
с ладошки на ладошку машет.
     
А две борзых суки мельницу на гору тянут,
     
а кляча ихну работу хвалит,
     
себе на спину мельницу валит,
     
кряхтит да меня ругает:
     
— Мне, говорит, твое вранье досаждает! 
     
Всего надобно в пору,
     
а ты наплел целу гору!
    
   
   
Это, светы мои, присказка, а дело впереди. 
   
Пришла зима, а дров у Шиша ни полена, и притянуть не на чем. Пришел к купцу, кона'ется:
   
— Не дайте ли коняшки в лес съездить?
   
Купец покуражился немного, однако лошадь отпустил :
   
— Бери, пейте мою кровь, летом отработашь. Чувствуй, что я отец и благодетель. Что ише' мнессе?
   
— Хомута, пожалста, не соблаговолите ли, ише хомута?
   
— Тебе хомута?! А лаковой кореты ише не надо? А плюшево одеяло ножки накрыть не прикажете-с?
   
Так и не дал хомута.
   
Шиш привел кобылу домой, выташшил худы санишки о трех копылишках и поехал в лес. Нарубил дров, наклал большашшой воз, привязал кобыле за хвост да как зыкнет... Лошадь сгоряча хватила да себе хвост и оборвала. Сревел Шиша'нко нехорошим голосом, да нечего делать!
   
Повел кобылу к хозяину.
   
— Вот получите лошадку. Покорнейше благодарим-с!
   
Купец и увидел, что хвоста нет:
   
— Лошадку привел? Иде она, лошадка?
   
— Вот-с, извиняюсь ...
   
— Это по-вашему лошадка? А я думал — зайчик, без фоста дак ... Только и у зайчика намечен известной фостик, а тут фостика нет ... Может это ведьмедь?! Но мы ведьмедев боимся!..
   
В суд, в город, того же дня поташшил купец Шиша. Надо итти по мосту. Железнодорожной мост матерушшой через реку. Ползет бедной Шишанушко, а у его дума думу побиват:
   
— Засудят ... Сгноят в остроге... Лучче мне скорополучно скончачче, сту'кнучче об лед да ...
   
Разбежался, бедняга, да и ухнул вниз, через перила... А под мостом по льдю была дорога, И некоторой молодой человек на ту пору с отцом проезжал. Шишанко вокурат в сани к им и угодил да на один взмах отца-то досмерти и зашиб...
   
   
   
   
Несчастной сын сгреб Шиша да тоже в суд. Тут кряду отемнало, до городу не близко, приворотили и Шиш, и купец, и парень на постоялой, ночь перележать. Наш бедняга затянулся на полати. Ночью ему не спится, думы тяжелы... Ворочался да с полатей-то и оборвался. А под полатеми зыбка с хозяйским робенком. Робенка Шиш и задавил. Робенковы родители зажили, запели. И они на Шиша в суд. Теперь трое на его ногти грызут. Один за коня, другой за отца, третий за младеня. Едет Шиш на суд. Грустно ему: 
   
— Прости прошшай, белой свет! Прошшайте, все мои друзья! Боле не видачче!
   
Не знат, что и придумать, чем оправдаться или чем пригрозить ... На случай взял да и вывернул из шассе булыжник. Завернул в плат и спрятал за пазуху.
   
У судьи в приказе крык поднялся до потолока. Купец вылез, свое россказыват, в аду бедному Шишу места не дает...
   
Судья выслушал, зарычал на Шиша:
   
— Ты что, сопляк! По какому полному праву хвост у их оторвал?
   
Шишанко вынул из-за позухи камень в платке да на долони и прикинул два-три раза. Судье и пало на ум: «Ух, золота кусок у мужика!.. Это он мне золото сулит...»
   
И говорит:
   
— Какой несимпатичный факт!.. Выдернуть у невинной животной фост ... Ваше дело право, осподин купец! Пушшай оной Шиш Московской возьмет себе вашую кобылу и держит ее, докуль у ей фост выростет ... Секлетарь, поставь печать! Купец и ты, Шиш Московской, получите копии решения.
   
Подкатился отецкой сын. Судья спрашиват:
   
— Ты пошто ревишь? На кого просишь?
   
— Все на их жа, на Шиша-с! Как они, проклятики, папу у меня скоропостыжно задавили.
   
— Как так?
   
— У нас, видите ли, папа были у'тлы, стары, в дело не гожи, дак мы везли их в город на комиссию сдавать. И токмо из-под мосту выехали, а они, дьявола, внезапно сверху пали на папу, папа под има скоропостыжно и скончались!
   
Судья брови наступил:
   
— Ты что это, Шиш голай? Родителей у проезжающих давить? Я тебя...
   
Шишанко опять камень в платке перед судьей и за-подкидывал. Судья так понял, что опять золото сулят.
   
И говорит:
   
— Да! Какой бандитизм! Сегодня папу задавил, завтра маму, послезавтра опять папу... Дак это что будет?! Опосле таких фактов из квартиры вытти страшно... Вот по статьям закона мое решенье: как ты, Шиш Московской, ихного папу кокнул, дак поди чичас под тот самой мост и стань под мостом ракообразно, а вы, молодой человек, так как ваше дело право, подымитесь на мост да и скачите на Шиша с моста, пока не убьете... Секлетарь проставит вам печать... Получите...
   
Безутешный отец выскочил перед судью:
   
— Осподин судья, дозвольте всесторонне осветить... Оной злодей унистожил дитятю. Рехал, рехал на полатях, дале грянул с вышины, не знай с какой целью, зыбку — в шшепы, и, конечно, дитятю.
   
Шиш затужил, а платок с камнем судьи кажет. Судья ему мигат — понимаю-де, чувствую... И говорит:
   
— Этот Шиш придумал истреблять население через наскакиванье с возвышенных предметов, как-то мостов, полатей и т. п. Вот какой новой Жек Патрушитель! Однако, Хемида не спит! Потерпевший, у тя жена молода?
   
— Молода, всем на завидось она!
   
— Дак вот, ежели один робенок из-за Шиша погиб, дак обязан оной Шиш другого представить, не хуже первого. Отправь свою молодку к Шишу, докуль нового младеня не представят... Секлетарь, ставь печати! Обжалованию не подлежит. Присутствие кончено.
   
Шишовы истцы стали открыто протестовать матом, но их свицары удалили на воздух. Шиш говорит купцу:
   
— Согласно судебного постановления дозвольте предъявить лошадку нам в пользование.
   
— Получи, гадюга, сотню и замолкни навеки!
   
— Не жалаю замолкать! Жалаю по закону!
   
— Шишанушко, возьми двести! Лошадка своерошшена.
   
— Давай четыреста! 
   
Поладили.
   
Шиш взялся за отецкого сына.
   
— Ну, теперь ты, рева Киселева! Айда под мост! Я на льдю встану короушкой, на четыре кости, значит, а ты падай сверху, меня убивай...
   
— Братишка, помиримся!
   
— Жалаю согласно вынесенного приговора!
   
— Голубчик, помиримся! На тебя-то падать с экой вышины, не знай, попадешь — нет. А сам-то зашибусе. Возьми, чем хошь. Мне своя жисть дороже.
   
— Давай коня с санями, которы из-под папы, дак и не обидно. Я папу впридачу помяну за упокой.
   
Сладились и с этим. 
   
Шиш за третьего взялся:
   
— Ну, ты сегодня же присылай молодку!
   
— Как хошь, друг! Возьми отступного! Ведь я бабу тебе на подержанье дам, дак меня кругом осмеют.
   
— Ты богатой, у тебя двор постоялой, с тебя пятьсот золотыми...
   
— Плачет, да платит. Жена дороже. Только все разошлись, из суда выкатился приказной и к Шишу:
   
— Давай скоре'!
   
— Что давай?
   
— Золото давай скоре', судья домой торопится.
   
— Како золото, язи рыба?!
   
— А которо из-за пазухи казал...
   
— Вы что, сбесились? Откуль у меня быть золоту? Это я камнем судьи грозил, что, мол... так, дак так, а нет — намеки излишны. Пониме'?
   
Приказного как ветром унесло. Судье докладыват Шишовы слова... Тот прослезился:
   
— Слава тебе, осподи, слава тебе! Надоумил ты меня сохраниться от злодея!
   КУ'РИЧЬЯ СЛЕПОТА
   
Недалеко от Шишова дома деревня была. И была у богатого мужика девка. Из-за куриной слепоты вечерами ничего не видела. Как сумерки, так на печь, а замуж надо. Нарядится, у окна сидит, рожу продает.
   
Шишь сдумал над ней подшутить.
   
Как-то, уж снежок выпал, девка вышла на крыльцо.
   
Шиш к ней:
   
— Жаланнушка, здравствуй.
   
Та закланялась, запохохатывала.
   
— Красавушка, ты за меня замуж не идешь ли?
   
— Гы-гы. Иду.
   
— Я, как стемнеет, приеду за тобой. Ты никому не сказывай, смотри.
   
Вечером девка услыхала — полоз скрипнул, ссыпалась с печки. В сенях навертела на себя одежи, да к Шишу в сани. Никто не видал.
   
Шиш конька стегнул и давай крутить вокруг девкиного же дома. Она думает — ух, далеко уехала!
   
А Шиш подъехал к ее же крыльцу:
   
— Вылезай, виноградинка, приехали. Заходи в избу.
   
— Да я не знай, как к вам затти-то. Вечером так себе вижу.
   
— А у нас, все как у вас. И крыльцо тако', и сени... Заходи, да на печь, а я коня обряжу.
   
Невеста с коня, а Шиш дернул вожжами, да домой. А девка на крыльцо, в сени, к печи... — На! — все как дома.
   
Сидит на печи. Рада, ухмыляется. Только думает, что же мужня та родня? По избе ходят, говорят, а со мной не здороваются...
   
Домашние на нее тоже поглядывают:
   
— Что это у нас девка та сегодня, как именинница... 
   
А она и спать захотела. Давай зевать во весь рот:
   
— Хх-ай, да бай! Хх-ай, да бай! Вы что молчите? Я за вашего-то пария замуж вышла, а вы, дики, ничего и не знаете?!
   
Отец и рот раскрыл.
   
— Говорил я тебе, старуха, купи девке крес, а то привяжется к ней бес!..
   ШИШ И ТРАКТИРЩИЦА
   
По свету гуляючи, забрел Шиш в трактир пообедать, а трактирщица такая вредная была, видит, человек бедно одет, и отказала:
   
— Ничего нет, не готовлено. Один хлеб, да вода. 
   
Шиш и тому рад:
   
— Ну, хлебца подайте с водичкой.
   
Сидит Шиш, корочку в воде помакивает да посасывает. А у хозяйки в печи на сковороде гусь был жареный. И одумала толстуха посмеяться над голодным прохожим.
   
— Ты, говорит, молодой человек, везде, чай, бывал, много народу видал, не захаживал ли ты в Печной уезд в село Сковородкино, не знавал ли господина Гусева-Жареного?
   
Шит смекнул, в чем дело, и говорит:
   
— Вот доем корочку, тотчас вспомню...
   
В это время кто-то на хорошем коне приворотил к трактиру. Хозяйка выскочила на крыльцо, а Шиш к печке; открыл заслонку, сдернул гуся со сковороды, спрятал его в свою сумку, сунул на сковороду лапоть и ждет...
   
Хозяйка заходит в избу с проезжающим и снова трунит над Шишом:
   
— Ну, что, рыжий, знавал Гусева-Жареного? 
   
Шиш отвечает:
   
— Знавал, хозяюшка. Только он теперь не в Печном уезде село Сковородкино живет, а в Сумкино-Заплечное переехал.
   
Вскинул Шиш сумку за плечо и укатил с гусем. Трактирщица говорит гостю:
   
— Вот дурак мужик! Я ему про гуся загадала, а он ничего-то не понял ... Проходите, сударь, за стол. Для благородного господипа у меня жаркое найдется.
   
Полезла в печь, а на сковороде-то... лапоть!
   ШИШ ПРИХОДИТ УЧИТЬСЯ
   
Шиш бутошников-рогатошников миновал, вылез на площадь. Поставлены полаты на семи дворах. Посовался туда, сюда. Спросил:
   
— Тут ума прибавляют?
   
— Тут.
   
— Сюда как принимают?
   
— Экзамен сдай. Эвон-де учителевы избы!
   
Шиш зашел, котора ближе. Подал учителю рубль. Учитель — очки на носу, перо за ухом, тетради в руках — вопросил строго:
   
— Чесо' ради се'мо прииде?
   
— Учиться в грамоту.
   
— Вечеру су'щу упразднюся, тогда сотворю тебе испытание.
   
После ужина учитель с Шишом забрались на полати. Учитель говорит:
   
— Любезное чадо! Грабисся ты за науку. А в силах ли побои терпеть? Вез плюхи ученье не довлеет. Имам тя вопрошати, елика во ответах соврешь, дран будешь много. Оба'че ответствуй, что сие: лапкой моется, на полу сидяще?
   
— Кошка!
   
Учитель р-раз Шиша по шее...
   
— Кошка — мужицким просторечием. Аллегорически глаголем — чистота. ...Рцы паки, что будет сей свет в пещи?
   
— Огонь!
   
Р-раз Шишу по уху:
   
— Огонь глаголется низким штилем. Аллегорически же — светлота.
   
А како наречеши место, на нем же возлего'хом? 
   
Шиш жалобно:
   
— Пола-ати. 
   
Р-раз Шиша по шее:
   
— Оле, грубословия твоего! Не полати, но высота!.. На конце воспису'й вещь, в сосуде, ушат именуемом.
   
— Вода.
   
Р-раз Шиша по уху:
   
— Не вода, но — благодать!