1 2 3 4 5 6 7 8 
Дети же, почти без исключения, были очаровательны, как очаровательны все малыши. Их лица, округлые и живые, еще не расплылись в ширину и не приобрели приплюснутости, столь неприятной у взрослых. В точности как земные дети, они вели себя шумливо и непоседливо, но взрослые, кажется, совсем не сердились, а относились к ним на редкость заботливо и терпимо. И нам, признаться, нередко сдавалось, что дети — единственная радость, доступная людям в этом мире: нам не случалось слышать, чтобы взрослые смеялись, если только не находились в компании детей.
    
Вот я и упомянул о той особенности марсианской жизни, которая не сразу бросилась нам в глаза, но со временем делалась все более очевидной. Если говорить без обиняков, я и не представлял себе, что разумные существа могут оказаться поголовно такими удрученными, печальными и откровенно несчастными, как марсиане.
    
Дух уныния господствовал в комнате, куда мы с Амелией вступили, и, по всей вероятности, именно в этом заключалось наше спасение. Типичный марсианин, какого я описал выше, настолько поглощен своими несчастьями, что буквально перестает воспринимать окружающее. Ничем другим я не могу объяснить тот факт, что мы с Амелией могли свободно передвигаться по городу, не привлекая ничьего внимания. Ведь даже в ту секунду, когда мы вошли в комнату и застыли в ожидании криков тревоги или возбуждения, хоть какой-то реакции на свое вторжение, немногие марсиане удостоили нас самым беглым взглядом. Не представляю себе, чтобы появление марсианина у нас на Земле было воспринято с таким же безразличием.
    
Возможно, именно этой общей подавленностью объяснялось и то, что в комнате царила почти полная тишина. Двое-трое марсиан беседовали вполголоса, остальные же стояли или сидели в угрюмом молчании. Правда, тут и там носились дети, но больше никто не шевелился — родители и те следили за детьми издали. К нам доносился несогласный хор голосов, состоящий, казалось, из одних сопрано. Разумеется, мы не понимали ни слов, ни общего смысла того, о чем говорилось, — хотя слова и сопровождались довольно сложными жестами, — однако, право же, кого угодно обескуражило бы то обстоятельство, что высокие и сильные существа щебечут фальцетом.
    
Мы с Амелией замерли у порога, не уверенные ни в марсианах, ни в себе. Я взглянул на нее, и вдруг ее лицо — усталое, перепачканное, но такое милое — стало для меня символом всего, что мне желанно и знакомо. Она подарила мне ответный взгляд; напряжение двух последних дней не прошло для нее бесследно, и все же она улыбнулась и, как прежде, сплела свои пальцы с моими.
    
— Они самые обыкновенные люди, Эдуард.
    
— Вы по-прежнему боитесь их?
    
— Не знаю… мне кажется, они не причинят нам зла.
    
— Раз они могут жить в этом городе, сможем и мы. Надо только подглядеть, как они организуют свою повседневную жизнь, и во всем следовать их примеру. Кажется, они не считают нас чужаками.
    
В эту минуту несколько марсиан отошли от гамаков и вприпрыжку направились в нашу сторону. Я немедля вывел Амелию обратно за дверь, на улицу, под неверный свет качающихся фонарей. Отойдя шагов на десять, мы обернулись, гадая, что предпримут марсиане. Через мгновение вся группа вывалилась на улицу и, даже не взглянув на нас, поскакала в том же направлении, куда раньше ушли другие. Мы повременили с полминуты, потом на безопасном расстоянии последовали за ними.
   
   
    
     
5
    
    
Едва мы вышли из помещения, стало ясно, что там было теплее, и это нас приободрило. В глубине души я побаивался, что коренные марсиане совершено равнодушны к холоду, однако здание отапливалось до вполне приемлемой температуры. Я отнюдь не испытывал уверенности, что хотел бы ночевать в общей спальне, и тем более не желал такого ночлега для Амелии, и все-таки мы теперь знали наверняка, что если пренебречь условностями, то найдется, где преклонить голову в тепле и относительном комфорте.
    
Идти оказалось недалеко. Марсиане, за которыми мы следовали, вышли на перекресток, присоединились к группе, пришедшей с другой стороны, и все вместе скрылись в ближайшем к углу строении. Оно было обширнее, чем все, какие мы видели до сих пор, и, насколько удавалось судить в прерывистом свете прожекторов на башнях, проще по архитектуре. В окнах горели огни, а, подойдя ближе, мы услышали изрядный шум, доносящийся изнутри.
    
Амелия о преувеличенной жадностью втянула ноздрями воздух.
    
— Мне чудится запах еды, — сказала она. — И звон посуды.
    
— А мне чудится, — отозвался я, — что вы принимаете желаемое за действительное.
    
Как бы то ни было, настроение у нас обоих явно поднялось, и эта перемена, пусть даже мимолетная, доказывала, что Амелия разделяет мои вновь обретенные надежды на будущее.
    
На сей раз, приблизившись к зданию, мы не колебались ни секунды — так воодушевил нас первый удачный опыт, — а решительно отворили широкие двери и вошли в большой, ярко освещенный зал.
    
С первого взгляда стало ясно, что это такое: по всей площади пола параллельными рядами были расставлены длинные столы, и каждый стол окружала толпа пирующих марсиан. На столах громоздились блюда с яствами, воздух был насыщен испарениями и густыми запахами, а стены содрогались от громких криков. В дальнем конце зала, вероятно, располагалась кухня: десяток-полтора марсианских рабов были заняты тем, что раскладывали кушанья по тарелкам и блюдам и выставляли их на возвышении у стены.
    
Марсиане, за которыми мы следовали, без промедления направились к возвышению и выбрали себе еду.
    
— Наши беды позади, Амелия, — воскликнул я. — Вот и ужин, бери сколько хочешь.
    
— По-вашему, мы можем есть эту пищу без опаски?
    
— А вам она кажется ядовитой?
    
— Откуда нам знать? Мы не марсиане, наше пищеварение может действовать иначе, чем у них…
    
— Во всяком случае, я не намерен заморить себя голодом по собственной трусости. И кроме того, на нас смотрят…
    
Это была правда: в доме-спальне мы простояли минут пять и нас никто не заметил, здесь же наша неуверенность сразу привлекла к себе внимание. Я взял Амелию под локоть и подвел ее к возвышению.
    
Я изголодался настолько, что еще поутру думал: дайте мне самую несъедобную вещь, и я ее немедленно проглочу. Однако за минувшие часы лютый голод поутих, сменившись чувством тошноты, и влечение к еде стало отнюдь не таким неукротимым, как можно было ожидать. Более того, едва мы подошли к возвышению вплотную, выяснилось, что марсианская пища при всем своем обилии выглядит не слишком аппетитно, и я испытал непостижимый приступ брезгливости. Пища здесь, как правило, была жидкой или полужидкой я подавалась в массивных супницах или чашах. И хотя во время наших странствий мы встречали отдельные поля, где возделывали злаки, основу питания местных жителей составляли, по-видимому, багровые растения: во многих супницах в огромном числе плавали красные стебли и листья. Впрочем, на одной-двух тарелках лежало нечто напоминающее мясо (хотя и недоваренное), а сбоку были нарезаны кусочки чего-то, что держи крестьяне хоть какой-нибудь скот, могло бы сойти за сыр. В довершение всего на возвышении стояли стеклянные кувшины с яркими жидкостями, и марсиане обильно поливали ими свою пищу.
    
— Давайте отведаем как можно больше блюд, но по-немножку, — шепнула Амелия. — Тогда, если где-то и скрыта отрава, опасность будет невелика.
    
На большие, тусклого металла тарелки мы положили столько пищи, сколько они могли вместить. Разок-другой я рискнул понюхать, что беру, но, мягко говоря, не получал удовольствия.
    
С тарелками в руках мы двинулись к боковым столам, подальше от основной массы марсиан. Правда, за столом, который мы выбрали, также сидело несколько едоков, но мы, миновав их, направились к дальнему его концу. Сиденья представляли собой длинные низкие скамьи, по скамье с каждой стороны стола. Мы с Амелией сели рядом; в странной этой столовой нам было очень не по себе, хоть марсиане, едва мы отошли от дверей, вновь перестали обращать на нас внимание.
    
Каждый из нас отведал по кусочку пищи: вкусной ее назвать было нельзя, но она по крайней мере была горячей и несравнимо более приятной, чем пустой желудок. Спустя минуту Амелия произнесла вполголоса:
    
— Эдуард, долго мы так не продержимся. До сих пор нам просто везло.
    
— Не будем сейчас пускаться в споры. Мы оба вымотаны до предела. Найдем какое-то пристанище на ночь, а планы будем строить поутру, на свежую голову.
    
Какие планы? Прятаться, прятаться, прятаться — и так всю жизнь?..
    
Мы стоически продолжили ужин, невзирая на постоянный горький привкус сока, знакомый нам еще с пустыни. Мясо оказалось не лучше: по внешнему виду оно, пожалуй, напоминало говядину, но было сладким и лишенным запаха. А «сыр», который мы отложили напоследок, непереносимо кислил.
    
Однако события, которые разыгрывались вокруг, то и дело отвлекали нас от гастрономических размышлений.
    
Я уже упоминал, что обычнейшее для марсиан состояние — глубокая скорбь; за столами шли громкие разговоры, но веселья не было и в помине. Прямо перед нами одна из марсианок вдруг наклонилась вперед, оперлась широким лбом на скрещенные руки, и слезы хлынули у нее из глаз неудержимым потоком. Чуть позже в дальней от нас части зала какой-то марсианин резко вскочил на ноги и принялся расхаживать меж столов, взмахивая длинными руками и что-то выкрикивая странно высоким голосом. В конце концов он подошел к стене и, продолжая кричать, стал молотить по ней кулаками. Этот поступок, по крайней мере, привлек внимание его собратьев, несколько марсиан поспешили к крикуну и окружили его, очевидно, пытаясь успокоить, но он оставался неутешен.
    
И, словно уныние было заразительным, через каких-нибудь пять секунд после этого по комнате прокатилась такая волна всеобщего плача, что Амелия обратилась ко мне с вопросом:
    
— А не может случиться так, что чувства выражаются здесь иначе, чем у нас? Например, когда они плачут, то на самом деле смеются?..
    
— Что-то не похоже, — ответил я, исподтишка наблюдая за рыдающим марсианином.
    
Тот голосил еще минуты две, потом внезапно повернулся спиной к своим друзьям и выбежал из зала, закрыв лицо руками. Остальные подождали, пока он не исчез за дверьми, и вернулись на свои места с самым угрюмым видом.
    
Мы подметили, что большинство марсиан охотно прихлебывают какое-то питье из стеклянных кувшинов, расставленных на каждом столе. Питье было прозрачное; я поначалу решил, что это вода, и, только попробовав «воду» на вкус, понял свою ошибку. Это оказался освежающий и в то же время крепкий алкогольный напиток, крепкий настолько, что уже после первого глотка я ощутил приятное головокружение.
    
Я предложил капельку напитка Амелии, но она лишь пригубила его и сказала:
    
— Слишком злая штука. Нам нельзя терять власть над собой.
    
Я уже успел нацедить себе вторую порцию, но Амелия не дала мне больше пить. И вероятно, правильно сделала, — вскоре мы увидели, что многие марсиане быстро впадают в состояние опьянения. Они сделались более шумными и беззаботными, чем прежде. Раз или два даже послышался смех, хотя звучал он слишком резко и истерично. Алкогольное питье потреблялось во все больших количествах, и кухонная прислуга тащила новые и новые кувшины. Одну из скамей опрокинули, и все, кто сидел на ней упали беспорядочной кучей на пол, а группа марсианок поймала двух молодых рабов и зажала их в углу, что произошло потом, мы в общем хаосе не разобрали. Из кухни выбежали еще рабы, и даже не рабы, в большинстве своем юные рабыни. К нашему глубочайшему изумлению, они не только выбежали в зал совершенно обнаженными, но и расселись среди своих хозяев, обнимая и соблазняя их.
    
Но моему, нам пора идти, — обратился я к Амелии.
    
Прежде чем ответить, она еще какое-то время следила за развитием событий, затем согласилась:
    
— Да, пора. Все это в высшей степени безнравственно.
    
Мы, не оборачиваясь, двинулись к двери. Опрокинулась еще скамья, а за нею целый стол; это сопровождалось треском битого стекла и громкими выкриками марсиан. От атмосферы мрачного уныния не осталось и следа.
    
Но не успели мы достигнуть двери, как из зала донесся раскатистый, леденящий кровь звук, помимо воли заставивший нас обернуться. Резкий хриплый окрик раздался, видимо, где-то в дальнем конце зала, но с такой силой, что перекрыл общий гомон. Эффект, произведенный этим окриком на марсиан, был поистине драматическим: прекратилось всякое движение, пирующие растерянно уставились друг на друга. В тишине, которая воцарилась вслед за этим бесцеремонным окриком, вновь послышались чьи-то рыдания.
    
— Пойдемте отсюда, Амелия, — сказал я.
    
Мы выбежали из здания, взволнованные происшедшим; мы ничего не поняли, однако испугались не на шутку.
    
На улицах оставалось еще меньше народу, чем раньше, но огни с башен по-прежнему расчерчивали мостовые и тротуары, словно пересчитывая тех, кто бродит в ночи, когда все остальные сидят под крышей.
    
Я повел Амелию прочь от квартала, где марсиане собрались на свой странный пир, в ту часть города, где мы проходили прежде и где была меньше огней. Внешность, как известно, часто бывает обманчива: тот факт, что в каком-то строении не видно огней и изнутри не доносится шума, еще не означал, что оно покинуто. Мы прошли с полмили, прежде чем решились войти в один из таких темных и безмолвных домов. А внутри пылал яркий свет, и вовсю шел пир. И мы увидели… нет, я не могу, я не вправе описывать, что мы увидели. Амелия, разумеется, также не испытывала желания созерцать подобное распутство, и мы поторопились уйти. Примириться с этим миром, вычеркнуть из памяти тот, который пришлось оставить, мы были по-прежнему не в состоянии.
    
Когда мы поравнялись с очередным зданием, я сперва заглянул туда один… но внутри меня поджидали лишь безлюдье и грязь; что бы ни находилось здесь раньше, все погибло в пламени пожара. Следующим по порядку оказался еще один дом-спальня, заполненный марсианами, и мы отправились дальше, не привлекая внимания его обитателей.
    
Это продолжалось довольно долго — мы переходили от дома к дому в поисках пустующей спальни и, признаться, уже начали думать, что таких просто не существует. В конце концов нам повезло, мы наткнулись на комнату, где висели свободные гамаки, заняли два из них и забылись глубоким сном.
   
  
  
   
    
Глава IX. Наши наблюдения
   
   
    
     
1
    
    
В течение последующих дней и недель мы с Амелией обследовали марсианский город со всей возможной тщательностью. Правда, нас очень связывало то, то мы по необходимости ходили пешком, и только пешком, однако наши наблюдения вскоре позволили нам прийти к довольно определенным выводам относительно того, каковы размеры города, сколько в нем жителей, где расположены главные городские достопримечательности и так далее. В то же время мы по мере сил старались разобраться в самих марсианах, в образе их жизни, но, признаться, не слишком преуспели в своих намерениях.
    
В первой обнаруженной нами пустующей спальне мы провели две ночи, а затем перебрались в другую, расположенную гораздо ближе к центру города и совсем неподалеку от столовой. Эта спальня тоже пустовала, но прежние хозяева оставили нам в наследство кое-какие мелкие пожитки и тем обеспечили относительный комфорт. Наши гамаки на Земле, наверное, показались бы невыносимо жесткими — ткань, из которой их делали, была грубой и неподатливой, — но в условиях более слабого марсианского притяжения они вполне годились для отдыха. Вместо постельных принадлежностей мы пользовались широкими подушками-мешками, набитыми чем-то мягким, — они напоминали стеганые перинки, какими пользуются в некоторых европейских странах.
    
Нашли мы и тусклые желто-серые балахоны, брошенные владельцами, и стали носить их поверх нашего платья. Разумеется, они были нам великоваты, но дополнительный слой материи поверх одежды делал нас как бы крупнее и позволял легче сойти за марсиан.
    
Амелия, подражая прическам марсианок, стянула волосы тугим узлом на затылке, а я решил отпустить бороду; каждые два-три дня Амелия подстригала ее маникюрными ножницами, чтобы она походила на куцые бороденки марсиан.
    
В те дни наружность имела для пас первостепенное значение: мы прекрасно понимали, что внешне отличаемся от жителей Марса. В этом смысле вынужденные двухдневные скитания по пустыне пошли нам на пользу — ведь солнечные ожоги, при всей их мучительности, придали нашим лицам оттенок сродни марсианскому. Когда по прошествии нескольких дней загар начал бледнеть, мы как-то раз даже выбрались за город, в пустыню, и три-четыре часа на безжалостном солнцепеке вернули нашей коже, пусть временно, желанную красноту.
    
Но я забегаю вперед: чтобы вы поняли, как нам удалось выжить в этом городе, надо сперва подробно его описать.
   
   
    
     
2
    
    
На четвертый или пятый день нашего пребывания в городе Амелия окрестила его Городом Запустения; основания для этого вам, вероятно, уже ясны.
    
Город Запустения был расположен на пересечении двух каналов. Один из каналов, тот, на берег которого нас высадила машина времени, пролегал точно с севера на юг. Второй подходил к первому с северо-запада и после пересечения, где была возведена сложная система шлюзов, продолжался на юго-восток. Город примыкал к тупому углу, образованному каналами, южная и восточная его стороны спускались к воде; здесь находились пристани и доки.
    
Насколько можно было судить, город занимал площадь порядка двенадцати квадратных миль, однако сравнивать его на этом основании с какими-то земными городами нецелесообразно, ибо Город Запустения имел в плане почти идеально круглую форму. Более того, марсиане куда раньше землян дошли до остроумной мысли полностью отделить промышленную зону города от жилой: городские здания строились исключительно для удовлетворения повседневных нужд населения, а все предприятия выносились в особые районы за городской чертой.
    
Вблизи города располагались два индустриальных центра: больший, который мы видели из окна поезда, размещался на севере, меньший приютился на берегу канала, уходящего на юго-восток.
    
Что касается населения, Город Запустения оказался поразительно мал; собственно, именно это обстоятельство и побудило Амелию дать городу столь нелестное название.
    
Было очевидно, что город возводили в расчете на многие тысячи жителей: здания были многочисленны, незастроенные участки редки. Но бросалось в глаза и то, что сегодня заселена лишь незначительная часть города, а целые его районы оставлены на произвол судьбы. В таких районах многие строения обветшали и обрушились, улицы были завалены каменным крошевом и заржавленными железными балками.
    
Не потребовалось много времени, чтобы обнаружить, что по ночам освещаются лишь населенные улицы; хотя мы обследовали город в дневные часы, но частенько натыкались па кварталы, пришедшие в упадок, где осветительных башен не было и в помине. Заходить в эти кварталы ночью у нас не хватало духу: мало того, что тут было темно, пустынно и страшно, — именно такие кварталы патрулировались быстроходными экипажами, которые проносились по улицам со зловещим воем, настороженно бросая перед собой лучи прожекторов.
    
Бдительное полицейское патрулирование послужило для нас первым предвестием того, что и городские марсиане страдают под игом какого-то драконовского режима.
    
Мы терялись в догадках о причинах, вызвавших сокращение населения. Сначала мы решили, что это явление кажущееся, вызванное постоянным отливом рабочей силы в связи с чудовищным размахом индустриального производства за городом. В дневное время промышленные зоны легко было видеть невооруженным глазом — они извергали густой дым сотнями труб, а ночью эти зоны были ярко освещены, и, следовательно, работа там продолжалась; вот мы и предположили, что большинство горожан занято на предприятиях, где трудятся круглые сутки по сменам. Однако когда мы получше присмотрелись к городской жизни, то убедились, что совсем немногие из марсиан, принадлежащих к правящему классу, хотя бы изредка выходят за городскую черту, а, значит, большинство промышленных рабочих относятся к сословию рабов.
    
Я уже говорил, что городу была придана форма круга. Обнаружили мы это чисто случайно через несколько дней, а позже сумели проверить свою догадку, поднявшись на одно из самых высоких зданий.
    
Впервые догадка пришла к нам при довольно занятных обстоятельствах. На второй или на третий день жизни в Городе Запустения мы с Амелией направились через весь город на север с намеренном проверить, не удастся ли преодолеть примерно милю пустыни, отделяющую нас от крупнейшего из двух индустриальных центров.
    
Мы выбрались на улицу, ведущую строго на север и, по-видимому, постепенно выходящую в пустыню. Улица эта пролегала среди населенных кварталов, где было много наблюдательных башен. Подойдя к той, которая стояла ближе всего к пустыне, я заметил, что венчающая башню платформа больше не качается, и обратил на это внимание своей спутницы. Мы даже засомневались, стоит ли продолжать путь, но Амелия рассудила, что не видит в том беды.
    
Тем не менее, едва мы миновали башню, как стало окончательно ясно, что тот или те, кто скрывается внутри, умышленно развернули платформу с целью держать нас под надзором, и темное овальное окно слепо уставилось нам вслед. Впрочем, никаких действий в отношении нас с башни не предприняли, и мы двинулись дальше, но с неприятным чувством, что за нами наблюдают.
    
Эта немая слежка поневоле вывела нас из себя, и тут мы вдруг, к вящему своему ужасу, буквально налетели на границу города; граница являла собой прозрачную или почти прозрачную стену, перегородившую улицу от края до края. Не удивительно, что сперва мы посчитали стену стеклянной, только это было вовсе не стекло, да и вообще ни один из известных нам материалов. Можно было, пожалуй, предположить, что это какое-то энергетическое поле, возбуждаемое при посредстве электрического тока. Поле вело себя совершенно инертно, и под бдительным оком наблюдательной башни мы предприняли примитивные попытки его исследовать. Понять нам удалось только то, что это непроницаемый и невидимый барьер, холодный на ощупь.
    
Пристыженные, мы поспешили вернуться тем же путем, что и пришли. Позже мы прокрались в заброшенные кварталы и открыли, что стена существует и там. Не потребовалось много времени, чтобы удостовериться, что стена окружает весь город, не только перерезая улицы, но и прячась позади строений. Еще позже, проведя разведку с крыши, мы уяснили себе, что за пределами этого невидимого круга стоят буквально считанные здания.
    
Не могу не признать, что первой до истины додумалась Амелия: она связала существование стены с тем несомненным фактом, что плотность да и температура воздуха в черте города заметно выше, чем снаружи. Амелия высказала предположение, что невидимый барьер — не просто стена, а в действительности полусфера, накрывающая город словно куполом. Именно потому, как заявила моя ученая спутница, давление воздуха удается поднять до приемлемого уровня, а солнечные лучи, пронизывая преграду, создают под ней условия, близко напоминающие условия оранжереи.
   
   
    
     
3
    
    
Тем не менее Город Запустения отнюдь не был тюрьмой. Выйти за его пределы представляло собой задачу не более сложную, чем войти в город извне. В наших разведывательных экспедициях мы обнаружили несколько мест, где можно было без затруднений пройти сквозь брешь в стене и попасть в разреженную атмосферу пустыни.
    
Одну такую брешь мы отыскали с самого начала — вереницу дверей и коридоров на железнодорожном вокзале; подобные же устройства находились на пристанях, расположенных вдоль каналов, причем иные проходы, предназначенные для транспортировки ввозимых в город материалов, достигали внушительных размеров. В конце основных улиц, ведущих в сторону промышленных зон, также были построены специальные проходы для населения.
    
Но самое интересное заключалось в том, что патрульные экипажи могли проезжать прямо сквозь стену не только без задержки, но и без ощутимой утечки воздуха из города. Мы видели это собственными глазами, и не один раз.
    
Теперь я должен по ходу повествования непременно рассказать о конструкции этих экипажей, ибо среди множества чудес, с какими мы познакомились на Марсе, эти экипажи принадлежали к числу самых замечательных.
    
Главнейшее их отличие от земных экипажей состояло в том, что, не в пример нашим инженерам, марсианские, изобретатели обошлись в своих поисках совершенно без колеса. С тех пор как я убедился в быстроходности марсианских средств сообщения, я был обречен на бесплодные раздумья о том, насколько же далеко продвинулись бы земляне в своем развитии, откажись мы от навязчивой идеи колеса! Скажу больше: единственным колесным экипажем, какой мы встретили на Марсе, оказалась примитивная ручная тележка, которую катили рабы; вот как невысоко ценят марсиане подобный способ передвижения!
    
Первым увиденным нами марсианским экипажем (не считая поезда, в котором мы приехали, хотя, полагаю, поезд также не имел колес) был тот, который пронесся вдалеке, когда мы впервые брели по улицам города. Второй экипаж мы заметили утром следующего дня; этот тоже молниеносно промчался мимо, оставив после себя невнятное ощущение быстроты и громкого шума. Однако позже мы повстречали экипаж, движущийся с более умеренной скоростью, а еще позже видели экипажи, стоящие на месте.
    
Утверждать, что марсианские экипажи ходят, было бы не вполне точно, но лучшего слова я просто не подберу. В углублениях под корпусом (который в соответствии со своим назначением выглядел более или менее привычно для нас) располагались ряды металлических ног — длинных или коротких, в зависимости от тех функций, какие экипажу предписывалось выполнять. Ноги были смонтированы группами по три и связаны трансмиссией со скрытой где-то в недрах корпуса силовой установкой.
    
Движение этих ног выглядело до смешного живым и в то же время строго автоматическим: в каждый заданный момент грунта касалась лишь одна нога из каждой тройственной группы. В движении ноги как бы сокращались и удлинялись; те, что висели в воздухе, перемещались вперед и принимали на себя тяжесть экипажа, и тогда в свою очередь приподнималась третья нога.
    
Самым большим экипажем, какой нам довелось рассмотреть вблизи, была машина для буксировки грузов: она опиралась на два параллельных ряда ног — по шестнадцать групп в каждом ряду, по три ноги в каждой группе. Машины, которые использовались для патрулирования города, были гораздо меньше и имели всего восемнадцать ног — два ряда по три группы.
    
Каждая нога, как обнаружилось при ближайшем рассмотрении, состояла из нескольких десятков аккуратно выточенных дисков, уложенных друг на друга наподобие стопки медных монет и каким-то образом сцепленных при помощи электричества. Поскольку каждая нога была заключена в прозрачную оболочку, не составляло труда наблюдать их в действии, но как осуществляется контроль за движением, оставалось выше нашего понимания. Однако в эффективности этих машин сомневаться не приходилось: мы часто встречали патрульные экипажи, проносящиеся по улицам со скоростью, которая далеко превосходила возможности самых лучших лошадей.
   
   
    
     
4
    
    
Но еще большей загадкой, чем конструкция экипажей, были те, кто управлял ими.
    
В том, что внутри экипажей есть кто-то живой, не возникало и тени сомнения: много раз мы наблюдали, как рядовые марсиане беседуют с водителем или с пассажирами и те отвечают им сквозь металлическую решетку, врезанную в борт машины. Яснее ясного было и то, что водители пользуются чрезвычайным авторитетом; прохожие, когда к ним обращались из экипажей, сразу же принимали приниженный, а то и подобострастный вид и разговаривали почтительным шепотом. Но самих водителей мы ни разу не видели, экипажи оставались закрытыми со всех сторон, — по крайней мере, кабина водителя всегда бывала закрыта наглухо. Взгляд упирался в плоскость темного стекла, поставленную впереди экипажа: по-видимому, за этим стеклом сидел или стоял водитель. Стекла точь-в-точь походили на те, что являлись непременной принадлежностью наблюдательных башен, и мы решили, что башнями и экипажами управляют марсиане одного и того же ранга.
    
Надо еще сказать, что отнюдь не все экипажи выполняли столь прозаические функции, как, возможно, показалось из моих слов.
    
Повседневно сталкиваясь с множеством странных картин и явлений, мы с Амелией волей-неволей пытались отыскать земные параллели тому, что видели. И потому вполне вероятно, что иные допущения, сделанные нами в то время, не соответствуют истине. Предположить, что грузовые экипажи играют роль подвод, было относительно просто — ведь они на наших глазах совершали работу, вполне аналогичную земной. Но для некоторых машин земных эквивалентов просто-напросто не существовало. Например, для машины, которую марсиане использовали при ремонте наблюдательных башен.
    
Одна такая башня стояла как раз напротив дома-спальни, где мы поселились, и ее было хорошо видно прямо из наших гамаков. Мы уже прожили в доме, наверное, дней восемь, когда Амелия обратила внимание, что с башней что-то случилось: ее верхняя платформа перестала покачиваться с боку на бок. А ночью на башне впервые не включился свет.
    
Но уже на следующее утро у подножия башни затормозил большой экипаж, и перед нами развернулась ремонтная операция, которую я не могу не назвать совершенно фантастической.
    
Упомянутый экипаж принадлежал к типу, какой мы до сих пор видели в городе два-три раза, и то издали: низкая длинная машина, а наверху многоногого кузова свалена в беспорядке масса поблескивающих труб. Как только экипаж остановился у наблюдательной башни, эта гора металла вдруг приподнялась, и оказалось, что у нее пять змеистых, составленных из дисков ног и еще не менее двух десятков гибких рук, напоминающих щупальца.
    
Затем, к нашему изумлению, механизм спустился из кузова на мостовую, лязгая и звеня всеми своими суставчатыми конечностями, и преодолел несколько ярдов до основания башни поступью, необыкновенно похожей на движения паука. Мы смотрели во все глаза, силясь понять, как и кто распоряжается этим чудищем, но либо оно обладало собственным разумом, либо каким-то непостижимым образом подчинялось водителю экипажа, только вблизи «паука» безусловно никого не было. Достигнув подножия башни, чудище вытянуло щупальце и коснулось выступающей металлической пластинки на одной из опор, и спустя мгновение мы заметили, что верхняя платформа снижается. Очевидно, снизиться она могла лишь до какого-то предела; когда от мостовой до платформы осталось футов двадцать, дьявольское устройство охватило опоры своими щупальцами, сжало их в ужасных объятиях и медленно поползло вверх — ни дать ни взять паук, взбирающийся по паутине.
    
Едва паук подобрался к цели, он устроился на опорах попрочнее, скрестив ноги, и немедля запустил щупальца в мелкие отверстия на днище платформы, явно обследуя внутренний механизм в поисках испортившейся детали.
    
Мы с Амелией пристально наблюдали за всей этой операцией, оставаясь невидимыми внутри здания. С момента появления многоногого экипажа до его отбытия прошло каких-то двадцать минут, но, когда железное чудище вернулось на свое место в кузове, платформа уже опять поднялась на первоначальную высоту и принялась снова покачиваться о боку на бок, будто и не портилась никогда.
   
   
    
     
5
    
    
До сих пор я почти ничего не сказал о том, как мы ухитрялись жить в этом городе отчаяния, и не собираюсь пока об этом говорить. Нас обуревали разнообразные и весьма серьезные заботы, и во многих отношениях они были для нас важнее, чем то, что мы видели вокруг. Однако, прежде чем перейти к дальнейшему повествованию, я должен со всей ясностью обрисовать наше положение. Все мы зависим от окружающей среды, и, как ни грустно, мы с Амелией не вдруг заметили, что стали во многом сами похожи на марсиан. Отчаяние, переполняющее их жизнь, проникло и в наши души.
   
   
    
     
6
    
    
Сколько мы ни бродили по городу, один мучивший нас вопрос по-прежнему оставался без ответа: мы так и не могли взять в толк, чем обыкновенный марсианин занимается изо дня в день.
    
К тому времени мы уже получили известное представление о присущих Марсу социальных разграничениях. Низшим общественным слоем, вне всякого сомнения, являлись рабы, которых заставляли выполнять всю тяжелую и унизительную физическую работу, необходимую для существования любого цивилизованного общества. Затем следовали горожане, которым было доверено надзирать за рабами. Еще выше на социальной лестнице стояли те, кто управлял многоногими машинами, да, вероятно, и остальными механическими устройствами.
    
Более всего интересовали нас горожане — ведь именно среди них мы жили изо дня в день. Как ни странно, отнюдь не все они имели какое-то постоянное занятие. К примеру, надсмотрщиков требовалось сравнительно немного (нам нередко случалось видеть, как один-два надсмотрщика, вооруженные лишь электрическими бичами, с успехом командуют сотнями рабов). И хотя экипажи и машины в городе встречались в большом числе, но еще больше было людей, проводящих дни в неприкрытой праздности.
    
В часы прогулок мы с Амелией собрали целый ряд доказательств тому, что марсиане сплошь и рядом не знают, как убить время. Ночные попойки были, если угодно, следствием двух причин: отчасти их затевали с целью утолить бесконечную скорбь, отчасти просто от скуки. Мы нередко становились свидетелями ссор, иногда дело доходило до драки, хотя надо признать, что спорщики и драчуны мгновенно бросались врассыпную при появлении патрульного экипажа. Были и другие признаки, указывающие, что народу некуда деть свою энергию, не на что направить мысли. В середине дня, когда солнце поднималось прямо над головой (мы пришли к выводу, что город расположен почти на самом марсианском экваторе), тротуары заполняли лежащие мужчины и женщины, надумавшие понаслаждаться теплом.
    
Может статься, объяснение всему этому заключалось в том, что они, по крайней мере некоторые из них, обычно трудятся в близлежащих промышленных зонах, а те, что слоняются по городу, в настоящий момент находятся в отпуске?
    
Так или иначе, нам обоим очень хотелось осмотреть эти зоны и по возможности установить характер не прекращающейся там ни днем ни ночью кипучей деятельности. И вот однажды, дней через пятнадцать после нашего прибытия на Марс, мы с Амелией решились покинуть город и обследовать меньший из двух промышленных комплексов. Мы уже установили, что туда ведет накатанная дорога; правда, ездили по ней в основном экипажи грузового типа, но попадались и пешеходы — как горожане, так и рабы. Следовательно, подумали мы, если мы рискнем прогуляться пешком, то не привлечем ничьего особого внимания.
    
Мы вышли из-под купола через герметизированные коридоры и очутились на загородном просторе. Наши легкие сразу же заныли, с трудом выцеживая из атмосферы крохи кислорода, и мы оба принялись жаловаться на неумеренность климата — на холод, скудость воздуха и безжалостное сияние солнца.
    
Шли мы медленно, помня по опыту, как изматывает в этих условиях любая физическая нагрузка, и за полчаса покрыли чуть больше четверти расстояния до промышленной зоны. Но уже здесь можно было почувствовать фабричные дымы и запахи, хотя никакого шума и лязга, обычно связанного с производством, нам расслышать не удавалось.
    
Мы остановились на отдых, и тут Амелия коснулась моей руки и показала на юг.
    
— Что там такое, Эдуард?
    
Я взглянул в указанном направлении.
    
Мы двигались в сторону промышленной зоны, почти точно на юго-восток параллельно каналу, однако на противоположной его стороне, вдали от заводов, виднелось нечто, по первому впечатлению напоминающее гигантский трубопровод. Но если это трубопровод, почему он не связан совершенно ни с чем и смотрит на нас открытым концом?
    
Продолжения трубы мы разглядеть не могли — оно пряталось за промышленными постройками. Вполне вероятно, что сама конструкция и не обратила бы на себя нашего внимания, но примечательным казался тот факт, что вокруг открытого ее конца кипела напряженная работа. Место, где мы остановились, от трубы отделяли, наверное, мили две, но в прозрачном воздухе можно было различить, что вокруг нее копошатся десятки, если не сотни рабочих.
    
По договоренности мы отдыхали минут пятнадцать — настолько отвыкли от разреженной атмосферы, — но и тогда, когда тронулись дальше, поневоле то и дело поглядывали в сторону «трубопровода».
    
— А не может это быть какое-нибудь ирригационное сооружение? — высказал я догадку, подметив, что труба тянется с запада на восток и как бы соединяет два расходящихся канала.
    
— С жерлом таких размеров?..
    
Пришлось согласиться, что мое предположение маловероятно: фигуры, находящиеся рядом с трубой, по сравнению с ней выглядели муравьями. Внутренний диаметр трубы был, вероятно, порядка двадцати футов, да еще и металл, из которого ее сделали, достигал в толщину восьми-девяти футов.
    
Задавшись целью рассмотреть загадочную конструкцию получше, мы сошли с дороги и побрели прямиком на юг по битому камню и песку пустыни. Моста через канал в этом месте не было, в обе стороны, сколько хватал глаз, тянулся ровный береговой откос, но труба уже достаточно приблизилась, чтобы взглянуть на нее без помех.
    
Выяснилось, что она вытянулась в длину примерно на милю. С этой более выгодной позиции мы видели теперь и дальний ее конец, нависший над небольшим озером. Озеро было несомненно искусственным — это можно было понять по его прямым и к тому же укрепленным берегам; в результате если не вся, то по крайней мере половина трубы оказывалась над водой. А на берегах озера возвышались два внушительных здания одно против другого, и труба проходила между ними как раз посередине.
    
Мы сели рядом на берегу канала и стали следить за тем, что происходит. В данный момент рабочие у ближнего конца трубы занимались тем, что извлекали из ее недр какой-то большой предмет или аппарат. Когда его наконец вынули, то спустили по настилу на песок. Очевидно, при этом возникли определенные трудности, так как откуда-то пригнали еще рабочих на помощь.
    
Через полчаса аппарат был благополучно извлечен и отодвинут от жерла на известное расстояние. Как только задача была решена, всех, кто работал подле трубы, как ветром сдуло. Прошло еще две-три минуты, и я сделал неожиданное открытие.
    
— Смотрите, Амелия! — воскликнул я. — Она поднимается!
    
Ближайший к нам конец трубы начал отрываться от грунта. Одновременно дальний ее конец стал понемногу опускаться в воду. В зданиях по краям озера, очевидно, располагались машины, приводящие всю систему в движение: через эти здания проходила ось вращения трубы, и до нас долетал рев и грохот спрятанных внутри машин, а сквозь отверстия в стенах вырывался зеленый дым.
    
Труба поднималась вверх минуту, от силы две, — невзирая на ее исполинские размеры, движение осуществлялось плавно и равномерно. Когда она встала под углом градусов сорок пять к горизонту, грохот машин прекратился, последнее облачко зеленого дыма уплыло прочь. Было около полудня, солнце пылало прямо над нашими головами.
    
А труба в новом своем положении приобрела, в том не оставалось сомнений, вид гигантской пушки, нацеленной в небо.
    
Вода в озере успокоилась, рабочие, хлопотавшие вокруг, по всей вероятности, попрятались в приземистых строениях, разбросанных неподалеку. Только мы с Амелией, так и не понявшие смысла всех этих приготовлений, продолжали сидеть как ни в чем не бывало.
    
Первым признаком того, что пушка выстрелила, была белая пена, вскипевшая вдруг по всей поверхности озера. Мгновением позже мы почувствовали, как содрогнулась и задрожала почва, на которой мы сидим, и воды канала перед нами из края в край всколыхнулись рябью.
    
Я кинулся к Амелии, обхватил ее за плечи и повалил на откос. Она неуклюже упала на бок, но я и сам бросился следом, прикрыв ей лицо своим плечом, а голову руками. Мы ощущали сильнейшие сотрясения почвы, словно она вот-вот разверзнется в землетрясении, а потом на нас обрушился такой сокрушительный гром, будто мы очутились в самом сердце грозы.
    
Буйство стихий стремительно достигло апогея и кончилось так же внезапно, как началось. В ту же секунду до нас донесся затяжной, пронзительный взрыв — все вокруг зарокотало и завыло, будто тысяча паровозных свистков грянула нам в уши. Вой начался сразу на самой высокой ноте и быстро сошел на нет.
    
Когда все успокоилось, мы снова сели и не сговариваясь уставились на пушку по ту сторону канала. От снаряда — если он вообще существовал — не осталось никакого следа, зато из пушечного дула извергалось самое большое облако пара, какое я когда-либо видел в своей жизни. Оно было ослепительно-белым и сверкало над жерлом, сохраняя почти правильную круглую форму и непрерывно разрастаясь благодаря новым и новым клубам, вырывавшимся изнутри. Менее чем за минуту пар затмил солнце, и сразу стало холодно. С нашего наблюдательного пункта нам было видно, что тень накрыла чуть не всю планету до самого горизонта. Очутившись прямо под облаком, мы не могли определить его толщину, но по глубине тени догадывались, что она весьма значительна.
    
Мы поднялись, на ноги. Пушка уже вновь начала опускаться; в недрах зданий, где крепилась ее ось, опять загрохотали машины. Рабы и надсмотрщики потихоньку выбирались из своих убежищ.
    
Без всяких колебаний мы зашагали обратно к городу, мечтая как можно скорее вернуться к его относительному комфорту. В тот же миг, как солнце скрылось, окружающая температура упала гораздо ниже точки замерзания. Поэтому мы не слишком удивились, когда двумя-тремя минутами позже заметили, что вокруг порхают первые снежинки, а вскоре легкий снегопад превратился в истый буран, густой и слепящий.
    
Поднять глаза вверх нам удалось лишь однажды, и тут мы убедились, что туча, откуда падал снег, — то самое облако пара, которое изверилось из пушки! — закрыла теперь почти все небо.
    
Мы чуть не прозевали тот пункт, где можно войти в город, — так глубока была укутавшая дорогу снежная пелена. Зато мы впервые воочию увидели незримое прежде защитное поле, которое накрывало город: на купол толстым слоем налип снег.
    
Через несколько часов почва у нас под ногами содрогнулась снова, а потом опять и опять. Всего мы насчитали двенадцать взрывов с интервалами примерно по пять-шесть часов. В конце концов солнечные лучи прорвались сквозь тучи и растопили снег, облепивший купол, и тем не менее эти дни остались в нашей памяти как сумрачные и жуткие. И, судя по многим признакам, среди жителей Города Запустения так полагали отнюдь не мы одни.
   
   
    
     
7
    
    
На этом пока прервем рассказ о тайнах марсианского города. Описывая их, я по необходимости должен был представить Амелию и себя самого эдакими туристами, пытливо и беспристрастно глазеющими по сторонам подобно любому путешественнику в чужедальних землях. Однако в действительности, хотя нас и занимало то, что мы видели, до беспристрастности нам было очень и очень далеко: надо ли говорить, что нас более всего тревожила наша собственная судьба.
    
Мы редко касались самого главного, разве что косвенно, — не потому, что не думали об этом, а потому, что понимали: затрагивай или не затрагивай эту больную тему, ничего утешительного все равно не изобретешь. Мы никогда не сумеем вернуться на Землю — это, увы, была непреложная истина. В сущности, она лежала в основе всех наших мыслей и поступков, мы отдавали себе отчет, что нельзя вечно играть в прятки с собой, но в открытую планировать пребывание в Городе Запустения на весь остаток жизни означало окончательно примириться со своей участью.
    
Ближе всего мы подошли к тому, чтобы прямо взглянуть правде в глаза, в тот день, когда впервые осознали, как далеко продвинулась в своем развитии марсианская наука. Полагая, что в столь передовом обществе будет не слишком сложно достать необходимые материалы, я даже рискнул обратиться к Амелии с предложением:
    
— Надо найти какое-то место, где можно устроить лабораторию.
    
Она посмотрела на меня с насмешкой:
    
— Вы что, надумали заняться науками?
    
— Мне пришло на ум, что мы могли бы попытаться соорудить вторую машину времени.
    
— А вы имеете хоть малейшее представление о том, как она работает?
    
Я покачал головой.
    
— Признаюсь, я надеялся, что это известно вам как ассистентке сэра Уильяма.
    
— Дорогой мой, — ответила Амелия, на миг нежно взяв мою руку в свои, — я ведаю об этом не больше вашего.
    
Мысль о машине пришлось оставить. До той минуты она была моей последней надеждой, но я уже узнал Амелию достаточно хорошо, чтобы уловить подоплеку, скрытую за ее словами. Я понял, что она и сама взвешивала подобную идею и сделала категорический вывод: воссоздать шедевр сэра Уильяма у нас нет ни единого шанса из миллиона. И потому, не пускаясь более в обсуждение дальнейших планов, мы просто день за днем влачили свое существование, и каждый втайне от другого сознавал: возвращение на Землю немыслимо. Настанет день, когда мы должны будем сказать друг другу правду, но покамест мы оттягивали этот день, как только могли.
    
Если нам не удавалось обрести душевное равновесие, что уж говорить о физических потребностях организма! Двухдневные скитания по пустыне, судя по всему, не принесли нам особого вреда, хотя я и страдал одно время легким насморком. А вот после первого марсианского ужина ни я, ни Амелия не сумели справиться с тошнотой, и последующая ночь выдалась для нас обоих очень мучительной. С той поры мы взяли за правило принимать пищу в небольших, количествах. По соседству с нашим домом-спальней находились три столовые, и мы посещали все три поочередно.
    
Как я уже упоминал, мы спали в здании, где не было других жильцов. Гамаки казались достаточно широки для двоих, и я, не в силах забыть, что произошло между нами ранее, намекнул Амелии, что, быть может, нам станет теплее, если мы разделим один гамак.
    
— Здесь вам не пустыня, Эдуард, — последовал ответ, и с того дня мы спали раздельно.
    
Ее отпор больно задел меня: хотя мои намерения в отношении Амелии по-прежнему оставались достойными и честными, у меня были все основания полагать, что мы отнюдь не чужие друг другу. Но я обещал себе подчиниться ее воле.
    
В дневное время мы сохраняли самые теплые дружеские отношения. На прогулках она нередко брала меня за руку или под руку, а вечером, прежде чем я отворачивался, чтобы дать ей возможность раздеться, мы обменивались целомудренным поцелуем. Говоря по совести, при этом во мне вспыхивали желания, которые никак нельзя было назвать достойными и честными, и я боролся с искушением вновь обратиться к ней с просьбой выйти за меня замуж. Просьба была, разумеется, неисполнимой — где же, в самом деле, найти на Марсе церковь? Это также оставалось вопросом, который волей-неволей приходилось отложить до того часа, когда мы смиримся со своей судьбой.
    
Самое же главное — нас поминутно терзали сожаления об утраченной родине. Что до меня, то я проводил целые дни, вспоминая своих родителей и горюя о том, что никогда их больше не увижу. Случалось мне задумываться и о совершенных пустяках. Например, я ощущал непреодолимую уверенность в том, что оставил в своей комнате в пансионате миссис Тейт зажженную лампу. В то воскресное утро, когда мне предстояло отправиться в Ричмонд, я пребывал в таком приподнятом настроении, что, похоже, выходя из дому, не прикрутил фитиль. Мне до раздражения ясно помнилось, как я, встав с постели, зажигаю лампу… но неужели я все-таки не погасил ее? Напрасно я пытался урезонить себя тем, что сейчас, восемь или девять лет спустя, мои сомнения совершенно несущественны. Как я ни гнал их, они упорно возвращались и не давали мне покоя.
    
Амелия тоже казалась погруженной в свои мысли, хотя о характере этих мыслей можно было только гадать. Она даже силилась не подавать виду, что занята собой, и проявляла живой интерес ко всему, что творится в городе, но затем мы оба подолгу впадали в молчание, и паузы были красноречивее слов. Внутренняя неуравновешенность Амелии доходила до того, что временами она начинала разговаривать во сне; речь ее в таких случаях становилась по большей части бессвязной, но изредка она произносила мое имя, а иногда имя сэра Уильяма. Однажды я улучил момент и как мог тактичнее спросил ее об ее сновидениях, но она ответила, что не запоминает снов.
   
   
    
     
8
    
    
Через несколько дней после того, как мы обосновались в городе, Амелия поставила перед собой задачу изучить марсианский язык. У нее всегда были, как она считала, способности к языкам, и даже то, что она не располагает никакими сведениями ни о словаре, ни о грамматике местных жителей, не лишало ее оптимизма. Существуют, уверяла она, простейшие ситуации, в которых можно разобраться без труда, и надо лишь прислушаться к тому, что говорят вокруг, чтобы создать элементарный запас слов. Разумеется, это принесло бы нам величайшую пользу, поскольку вынужденная немота резко ограничивала наши возможности.
    
Прежде всего Амелия взялась за истолкование письменного языка марсиан — тех немногочисленных вывесок, которые встречались нам в городе.
    
Вывески и в самом деле можно было пересчитать по пальцам. Какие-то надписи красовались у каждого выхода из города, какие-то слова были выведены на бортах отдельных многоногих экипажей. И тут Амелия сразу же столкнулась с серьезными трудностями, ибо, по ее наблюдениям, ни один знак в этих надписях ни разу не повторялся. Хуже того, марсиане, судя по всему, пользовались для своих вывесок шрифтами разного рисунка, и в результате Амелия так и не сумела усвоить хотя бы одну-две буквы марсианского алфавита.
    
Тогда она обратила свое внимание на устную речь, но трудностей и тут не убавилось. Главная из них состояла в множественности интонаций. Даже если отвлечься от того, что голосовые связки марсиан были настроены на тон, гораздо более высокий, чем привычно для земного слуха (оставшись наедине, мы с Амелией неоднократно пытались воспроизвести этот тон, но достигали лишь комического эффекта), — живая речь изобиловала множеством интонационных тонкостей и оттенков. Иногда марсианский выговор звучал по земным представлениям очень жестко, а то и просто неприятно, иногда становился несравнимо музыкальнее и мягче. Одни марсиане говорили с каким-то сложным присвистыванием, другие затягивали гласные и подчеркивали взрывные согласные.
    
Еще в большей степени задача осложнялась тем, что марсиане, все без исключения, сопровождали свою речь замысловатыми движениями рук и головы, и в довершение наших бед обращались к различным собеседникам в разном интонационном ключе. Что же касается рабов, то они, как нам казалось, говорили на особом, отличном от горожан диалекте.
    
Пять-шесть дней безуспешных стараний привели Амелию к печальному выводу, что сложность языка (или языков) превосходит ее способности. Тем не менее до самой последней минуты, проведенной нами вместе в Городе Запустения, она не оставляла попыток классифицировать отдельные звуки, и я искренне восхищался ее упорством.
    
Впрочем, был в обиходе марсиан один звук, в значении которого сомневаться не приходилось. Звук этот — общий для всех языков, для всех рас Земли; тот же смысл он, как выяснилось, имел и на Марсе. Вскоре нам предстояло услышать его не один, а много раз — жуткий, неудержимый вопль ужаса.
   
   
    
     
9
    
    
Мы прожили в Городе Запустения недели две, когда разразилась эпидемия. Сперва мы оставались в неведении, что случилось, хотя и замечали некоторые признаки надвигающейся беды, не понимая ее причины. Например, как-то вечером нам показалось, что в столовой меньше марсиан, чем обычно, но мы уже настолько притерпелись к странностям чужого мира, что ни один из нас не усмотрел в этом ничего плохого.
    
На следующий день мы стали свидетелями выстрела снежной пушки (так мы ее окрестили), и она приковала к себе все наше внимание без остатка. Однако к концу того периода, когда на город с утра до вечера падал снег, уже никто не смог бы усомниться, что жизнь серьезно разладилась. Мы видели на улицах нескольких мертвых или впавших в беспамятство марсиан, а визит в одну из соседних спален подтвердил, что многие ее обитатели больны. Даже неутомимая деятельность экипажей претерпела явные изменения: во-первых, их стало меньше, а, во-вторых, один или два из них использовались теперь как кареты скорой помощи.
    
Надо ли говорить, что, как только мы с Амелией полностью осознали характер происходящего, мы постарались держаться подальше от обитаемых кварталов города. К счастью, никто из нас не обнаружил никаких симптомов болезни; насморк, возникший как следствие простуды, продолжался у меня чуть дольше, чем дома, но и только.
    
В Амелии пробудился дремлющий в каждой женщине инстинкт сострадания, совесть склоняла ее немедля отправиться на помощь страждущим, но поступить так было бы в высшей степени неразумно. Мы постарались всячески обособить себя от нового несчастья, и жили надеждой, что болезнь скоро пройдет.
    
Видимо, зараза оказалась все же не слишком стойкой. Правда, переболел чуть ли не каждый второй, а однажды мы прикинули число тел, погруженных в многоногий экипаж, и поняли, что погибших тоже не мало. Но дней через пять жизнь постепенно возвратилась в обычную колею. Если и произошла какая-то перемена, то лишь единственная; всеобщая скорбь стала еще более глубокой, и мы впервые почувствовали, что у марсиан есть на то весомые основания: в городе, и раньше малонаселенном, стало, увы, еще меньше народу, однако экипажи вернулись к нормальному патрулированию и перевозке грузов, и мертвые на улицах больше не попадались.
    
И вот тогда-то, когда мы совсем уверили себя, что все вошло в норму, настала ночь зеленых взрывов.
   
  
  
   
    
Глава Х. Нашествие
   
   
    
     
1
    
    
Я проснулся с первым же взрывом, но, еще не стряхнув с себя сон, решил, что это опять стреляет снежная пушка. За те несколько ночей, что она действовала, мы уже успели привыкнуть к толчкам и отдаленному грохоту. Но звук, который разбудил меня, казался иным.
    
— Эдуард!
    
— Я не сплю, — откликнулся я. — Что, снова пушка?
    
— Нет, это что-то другое. И, кроме того, была вспышка. Осветило всю комнату.
    
Я промолчал, так как усвоил, что всякие догадки о событиях, свидетелями которых мы здесь становимся, обречены на провал. Прошло минут пять, город оставался недвижим.
    
— Мало ли что бывает, — сказал я. — Давайте спать.
    
— Слушайте!..
    
Где-то вдалеке по спящему городу, зловеще завывая, пронесся патрульный экипаж. Мгновением позже мы услышали второй экипаж — этот промчался ближе, всего в нескольких кварталах от нашего укрытия.
    
И тут комнату на миг залил ослепительный, мертвенно-зеленый свет. Он выхватил из мрака Амелию, которая сидела в гамаке, завернувшись в перинку. Через секунду-другую до нас долетел взрыв — он произошел где-то за городом, но сила его была чудовищной.
    
Амелия выбралась из гамака, как обычно, не без труда, и направилась к ближайшему окну.
    
— Видно что-нибудь?
    
— По-моему, где-то пожар, — ответила она. — Трудно сказать наверное. Кажется, что-то горит зеленым пламенем.
    
Я тоже собрался встать, желая взглянуть на необычный пожар своими глазами, но Амелия остановила меня.
    
— Пожалуйста, не подходите к окну, — попросила она. — Я не одета.
    
— Тогда потрудитесь накинуть на себя что-нибудь. Я тоже хочу видеть, что творится.
    
Она отпрянула от окна и поспешила туда, где сложила на ночь свою одежду, и в ту же минуту комнату вновь заполнил яркий зеленый свет. Мельком и невольно я различил контуры женского тела, но заставил себя отвести глаза в сторону, чтобы не смущать Амелию. Через две секунды раздался новый громкий взрыв, много ближе и сильнее, и пол ходуном заходил у нас под ногами.
    
— Я надела рубашку, Эдуард, — послышался голос Амелии. — Можете составить мне компанию.
    
И обычно спал, не снимая марсианского одеяния, так что мне ничто не мешало выскочить из гамака и присоединиться к ней у окна. Амелия оказалась права — к востоку от нас тянулась полоса зеленого света. Полоса эта не была ни слишком широкой, ни особенно яркой, однако в самой середине зелень становилась насыщеннее, и это в самом деле наводило на мысль о пожаре. На наших глазах полоса потихоньку бледнела, но тут рядом с ней вспыхнул новый взрыв, и я оттащил Амелию от окна. На сей раз сотрясение оказалось еще мощнее, и нас начал одолевать страх.
    
Амелия вознамерилась было снова выглянуть в окно, но я обнял ее за плечи и вынудил остаться на месте. Снаружи перекликались сирены, потом опять последовали вспышка зеленого света и грохот взрыва.
    
— Возвращайтесь к себе, Амелия, — распорядился я. — По крайней мере в гамаках можно не опасаться, что пол провалится у нас под ногами.
    
К моему удивлению, Амелия и не подумала возражать, а торопливо вскарабкалась в ближайший гамак. Я бросил последний взгляд в сторону взрывов, мимо наблюдательной башни, которая торчала у самого нашего дома; зеленое пламя разливалось все шире. Словно нарочно подгадав к этому моменту, мне в глаза полыхнула очередная зеленая вспышка, сопровождаемая сильным толчком, и я тоже поспешил к гамакам.
    
Оказалось, что Амелия сидит на краю того гамака, где обычно ночевал я.
    
— Кажется, сегодня мне действительно будет спокойнее с вами, — произнесла она, не утаив от меня предательской дрожи в голосе.
    
Я тоже чувствовал себя оробевшим не на шутку: сила этих взрывов могла перепугать кого угодно, и, хотя до них было достаточно далеко, ничего подобного я не слышал во всей своей жизни.
    
В темноте я с трудом различал силуэт своей спутницы. Кое-как нащупал край гамака — и тут Амелия сама протянула мне руку. В этот миг опять полыхнула вспышка, еще более ослепительная, чем прежние. Взрывная волна, докатившись до нас, казалось, поколебала самый фундамент здания. И я, отбросив всякую сдержанность, залез в гамак и обнял Амелию. Она прильнула ко мне, и на время мы совершенно забыли про таинственные взрывы снаружи.
    
А взрывы продолжались, то реже, то чаще, без малого два часа кряду, и, будто подстегнутые ими, сирены марсианских экипажей звучали с удвоенной и учетверенной силой — одна за другой машины с шумом проносились по улицам.
    
Так прошла ночь, и ни один из нас не сомкнул глаз. Мое внимание дробилось между недоступными взору событиями, которые разыгрывались за окнами, и моей дорогой Амелией, доверчиво прижавшейся ко мне. Я так любил ее, что даже эта временная близость была для меня бесценной.
    
Наконец, наступил рассвет, и перекличка сирен затихла. Правда, солнце взошло на час раньше, чем они взвыли в последний раз, но потом воцарилась полная тишина, и мы с Амелией решили выбраться из гамака и одеться.
    
Подойдя к окну, я посмотрел на восток… но ничто не напоминало о взрывах, если не считать бледного пятнышка дыма, плывущего по небу у самого горизонта. Я уже хотел отвернуться от окна и сообщить Амелии о том, что увидел, как вдруг обратил внимание, что наблюдательная башня, стоявшая у нашего дома, куда-то исчезла. Тогда я бросил взгляд вдоль улицы — и понял, что и остальные башни, давно ставшие для нас неотъемлемой частью городского пейзажа, все как одна скрылись из виду.
   
   
    
     
2
    
    
Город после ночного кошмара казался неестественно спокойным, и, когда мы вышли из дома-спальни на разведку, нами владели вполне обоснованные дурные предчувствия. Если раньше атмосфера города была словно преисполнена горьких ожиданий, то нынешняя тишина давила, как предвестие неизбежной гибели. Город Запустения не отличался особенным весельем, но теперь он просто вымер. Время от времени мы замечали следы ночных происшествий — глубокие царапины на мостовой в тех местах, где экипажи поворачивали на слишком высокой скорости, а возле одной из спален на мостовой высилась гора брошенных возчиками вещей.
    
Обеспокоенный всем этим, я спросил Амелию:
    
— Как, по-вашему, мы не ошиблись, выйдя на улицу? Не безопаснее ли было оставаться дома?
    
— Должны же мы взять в толк, что случилось.
    
— Даже с риском для жизни?
    
— Дорогой мой, — сказала она, — спрятаться в этом мире нам негде.
    
В конце концов мы добрались до здания, на которое однажды поднимались с целью уяснить себе размеры города. И на этот раз мы тоже решили взобраться на крышу — оттуда положение, как мы надеялись, станет понятнее. Но вид с крыши рассказал нам не больше того, что мы уже знали: нигде никакого движения. Внезапно Амелия показала на восток и воскликнула:
    
— Так вот куда отправили все башни!
    
На границе видимости, далеко за кольцом защитного купола, просматривалась вереница каких-то высоких мачт. Если это действительно были наблюдательные башни, то их исчезновение из города сразу же объяснялось. Сколько их там было, подсчитать не представлялось возможным, но по осторожной оценке — не меньше ста. Они выстроились в линию, по-видимому оборонительную, заслоняя собой город с той стороны, где ночью происходили взрывы.
    
— Эдуард, как, по-вашему, не началась ли здесь война?
    
— Вполне вероятно. Неспроста в городе создалась обстановка, которую никак не назовешь беззаботной.
    
— Но мы ни разу не встречали солдат!
    
— Ну что ж, быть может, встретим сегодня.
    
Я пребывал в самом мрачном состоянии духа, отдавая себе отчет, что обстоятельства наконец-то вынуждают нас подчиниться неизбежности. Я не видел для нас иного выхода, кроме как навеки слиться с марсианской жизнью. Если этому городу суждено стать театром военных действий, то двух чужаков, таких, как мы с Амелией, несомненно, разоблачат, и притом в самом близком будущем. Сколько бы мы ни прятались, нас неминуемо обнаружат, а, обнаружив, примут за шпионов или лазутчиков. Остается одно: объявиться властям, и поскорее, и объединиться с местным населением в радости и в горе.
    
Поскольку лучшего наблюдательного пункта мы бы все равно не нашли, то решили не трогаться с места, пока обстановка хоть чуть-чуть не прояснится. Продолжать активную разведку никому из нас не хотелось; все вокруг было пропитано запахом разрушения и смерти.
    
Нам не пришлось долго ждать: еще когда мы только заметили на горизонте линию наблюдательных башен, обороняющих город, нашествие — неведомо для нас — уже началось. О том, что происходило вне городского купола, я могу лишь строить догадки, но, осмысливая ход событий, беру на себя смелость утверждать, что самую первую оборонительную линию составляли марсианские войска, располагающие только ручным оружием. Этих несчастных разбили в два счета, и немногие уцелевшие бросились обратно в город искать хотя бы временного убежища в его пределах. Происходило все это, еще пока мы брели по улицам к нашему нынешнему наблюдательному пункту.
    
Дальнейшие события приняли двоякий характер.
    
Во-первых, мы наконец уловили внизу какое-то движение: в город возвращались разбежавшиеся защитники. Во-вторых, башни подверглись нападению. Атака длилась считанные минуты. Противник был вооружен каким-то генератором тепловых лучей; едва их направляли на башни, те почти мгновенно начинали плавиться. Мы наблюдали за гибелью башен в языках пламени: тепловой луч повергал их одну за другой, и они разваливались со взрывом.
    
Если я своим описанием внушил вам мысль, что башни были совершенно беспомощными, то спешу добавить: это не совсем так. Когда, значительно позже, я обозревал поле битвы, то отдал себе отчет, что они оборонялись, пусть безуспешно, но мужественно, и сумели разрушить несколько экипажей нападавших.
    
Рука Амелии скользнула в мою ладонь, и я ответил ободряющим пожатием. Я возлагал тайные надежды на купол, уповая на то, что агрессоры не сумеют преодолеть эту преграду.
    
Мы слышали смятенные крики. На улицах появлялось все больше народу, как горожан, так и рабов; они бежали затяжными, диковинными прыжками и отчаянно озирались вокруг, пытаясь найти спасение в лабиринте улиц.
    
Внезапно одно из зданий на окраине города вспыхнуло ярким факелом, и до нас долетела новая волна криков. Пламя охватило соседний дом, и еще один… И тут наших ушей коснулся новый звук — низкий вой, он то поднимался, то спадал и совершенно не походил ни на один из шумов, к которым мы успели привыкнуть. Я догадался:
    
— Они проникли под купол!
    
— Что же нам делать?
    
Голос Амелии казался спокойным, но я почувствовал, что она крепится из последних сил, чтобы не впасть в панику. Ее рука, стиснутая в моей, дрожала, ладонь взмокла от пота.
    
— Останемся на крыше, — решил я. — Здесь не более опасно, чем в любом другом месте.
    
Внизу на улицах марсиан стало еще больше, некоторые из них повыбегали из домов, где до того прятались. Я подметил, что среди спасающихся бегством есть раненые; один бессильно повис на руках товарищей, и ноги его волочились по мостовой.
    
Откуда ни возьмись появился патрульный экипаж и быстро помчался по улицам в сторону сражения. Проезжая мимо отступавших марсиан, он замедлил ход, и я услышал голос водителя, который, по-видимому, обратился к ним с призывом, вернуться на поле брани. На этот призыв никто не обратил внимания: марсиане продолжали в беспорядке отступать, и экипаж убрался восвояси. Вновь раздался ужасный вой, а вскоре мимо нашего здания в том направлении, где шла схватка, пронеслись еще четыре-пять многоногих экипажей. Тем временем на окраине города огонь пожирал все новые дома.
    
К югу от нас пророкотал мощный взрыв. Обернувшись, я увидел, что и там теперь поднимается пламя и дым. Сомневаться не приходилось: захватчики прорвались в город уже и с той стороны!
    
Положение представлялось мне отчаянным — я нигде не видел даже подобия организованной обороны, и уж тем более не могло быть и речи о каком-либо сопротивлении новой угрозе.
    
С востока послышался раскатистый, скрежещущий гул, а следом снова вой, и ему немедля стал вторить такой же зов, неотличимый от первого. Марсиане, собравшиеся подле нашего здания, откликнулись на это воплями ужаса, и их голоса звучали еще пронзительнее, чем прежде.
    
И вот наконец мы увидели агрессора своими глазами.
    
Большой бронированный экипаж опирался на два ряда суставчатых ног, прикрытых с обеих сторон металлическими пластинами. Высоко над кормой торчал серый стальной орудийный ствол шести, а то и восьми футов длиной; посредством осевого устройства, на котором он был установлен, ствол мог поворачиваться в любом направлении по усмотрению водителя. Едва мы успели рассмотреть врага, ствол развернулся, и строение на противоположной стороне улицы мгновенно скрылось в клубах пламени. Раздался ужасающий скрежет, словно рвали на части листы железа.
    
Агрессор подступил к нам уже совсем близко, до него оставалось не более двухсот ярдов открытого пространства. Даже не притормозив, он проскочил перекресток и изверг новый заряд адской энергии, и тотчас же пламя поглотило здание столовой, где мы нередко обедали.
    
— Эдуард! Глядите!
    
Амелия показывала вниз: по поперечной улице к захватчику устремились пять городских патрульных экипажей. Мне сразу бросилось в глаза, что они вооружены такими же, как у противника, тепловыми орудиями, хотя и меньшего калибра; как только агрессор очутился на линии огня, два ведущих экипажа дали залп.
    
Эффект оказался молниеносным. С оглушительным грохотом вражеская машина разлетелась на куски, осколки засвистели во все стороны. Я еще успел заметить, что один из нападающих городских экипажей опрокинулся под действием отдачи, — и тут взрывная волна ударила по дому, на крыше которого находились мы с Амелией. К счастью, мы успели пригнуться, иначе нас неизбежно сбило бы с ног. Парапет обрушился внутрь, едва не раздавив меня, крыша за нами частично провалилась. В течение нескольких секунд только и слышно было, как град металлических обломков грохочет по окрестным стенам и мостовым.
    
Четверка неповрежденных патрульных экипажей без промедления понеслась дальше, огибая своего поверженного собрата и топча останки врага. Пять-шесть секунд — и вот они уже скрылись из виду, спеша навстречу главным вражеским полчищам.
    
Выпавшая нам передышка длилась недолго.
    
Зловеще сочетая лязг металлических ног с душераздирающим воем, в центр города со стороны южного прорыва вторглись четыре новых бронемашины захватчиков. Они двигались на огромной скорости, время от времени стреляя по еще уцелевшим домам. Дым, вырывавшийся из подожженных зданий, стлался теперь над самыми нашими головами; стало трудно не только что-нибудь видеть, но и дышать.
    
В отчаянии озирались мы по сторонам в надежде, что подоспеет кто-нибудь из защитников города, но они не показывались. Лишь толпы обезумевших марсиан носились по улицам.
    
Три агрессора с ревом промчались мимо нас и растворились в дыму улиц, ведущих на север. Последняя из машин, приблизившись к месту гибели своего сородича, притормозила и замерла у кучи оплавленного металла. Постояла минуту-другую, потом не торопясь зашагала прямо на нас. Спустя мгновение она вновь остановилась, на сей раз буквально под нашим наблюдательным пунктом. Мы с Амелией, затаив дыхание, глядели вниз. И вдруг у меня вырвалось:
    
— О боже, Амелия! Не смотрите туда!
    
Поздно. Она тоже успела увидеть невероятную картину, приковавшую мое внимание. И нам на какой-то миг почудилось, что все хаотические звуки нашествия разом смолкли: мы лишились слуха и речи, таращась на вражескую машину.
    
Вне всякого сомнения, ее проектировали и строили специально для подобных целей. Как я уже говорил, на корме у нее возвышался сеющий смерть генератор тепловых лучей, а перед генератором скрючился механический паук — увеличенная копия того, которого мы наблюдали за ремонтом башни. Сейчас он не шевелился, его жуткая механическая жизнь временно приостановилась.
    
А самую переднюю часть экипажа занимала кабина, где находился водитель; спереди, сзади и с боков ее защищала толстая броня. Но сверху кабина оставалась открытой, и именно сверху мы с Амелией по воле случая заглянули в нее.
    
То, что мы увидели, не было человеческим существом; впрочем, об этом можно бы, наверное, догадаться и раньше. Совершенно очевидным представлялось, что это органическое, а не механическое существо, поскольку кожа у него пульсировала и волновалась омерзительной рябью. Оно было тусклого серо-зеленого цвета; основная часть тела, округлая, слизистая и вздутая, достигала пяти футов в поперечнике. Мелких деталей нам разглядеть не удалось, если не считать более светлого пятна в нижней трети тела, отдаленно напоминающего дыхало у китов. Но мы отчетливо видели щупальца… Они лежали безобразной грудой впереди тела, извиваясь и перекатываясь на самый тошнотворный манер. Позже мне довелось узнать, что этих пагубных отростков насчитывается шестнадцать, но в первый момент нам в нашем гипнотическом оцепенении померещилось, будто вся кабина заполнена извивающимися, вселяющими ужас конечностями.
    
Оторвавшись от мерзостной картины, я перевел взгляд на Амелию.
    
Она смертельно побледнела и почти смежила веки. Когда я положил руку ей на плечо, она вздрогнула, словно к ней притронулся не я, а это отвратительное чудовище.
    
— Во имя всего святого, — прошептала она. — Что же с нами будет?..
    
Я ничего не ответил, глубочайшая тошнота лишила меня слов, спутала все мысли. Я лишь снова посмотрел вниз, на кошмарное создание, и отметил, что за истекшие секунды чудовище навело свой тепловой генератор прямо в середину дома, где мы укрывались.
    
Мгновением позже последовал громоподобный взрыв, и нас окутало дымное пламя.
   
   
    
     
3
    
    
В величайшем испуге, поскольку при взрыве за нашими спинами обрушилась еще большая часть крыши, мы кое-как поднялись на ноги и на ощупь устремились к лестнице, по которой совсем недавно взбирались сюда. С нижних этажей валил густой дым, сопровождаемый невыносимым жаром.
    
Амелия судорожно вцепилась мне в руку — что-то провалилось под самыми нашими ногами, и фонтан пламени и искр взлетел футов на пятьдесят над головой. Однако лестница была сложена из того же камня, что и стены здания, и все еще держалась, хотя жар бил из лестничной клетки, как из пекла.
    
Прикрыв нос и рот рукой и сощурив глаза до предела, я ринулся вниз, буквально волоча Амелию за собой. С огромным трудом мы одолели две трети пути, но тут оказалось, что лестничный пролет разрушен, и пришлось не бежать, а неуверенно нащупывать опору среди иззубренных обломков ступеней. Здесь пожар наделал бед более всего: дышать было нечем, мы не видели ни зги и не ощущали ничего, кроме немилосердной жары разверзшейся вокруг нас огненной геенны. Каким-то чудом нижние марши лестницы остались в целости, и мы вновь бросились во всю прыть… и наконец выбрались на улицу, задыхаясь от слез и кашля.
    
Амелия обессилено опустилась на мостовую; мимо промчались несколько марсиан, они давились криком, причитая на все лады тонкими, визгливыми голосами.
    
— Бежим, Амелия! — заорал я истошно, пытаясь перекрыть окружающий гвалт и сумятицу.
    
Собрав все свое мужество, она попыталась встать. Держась за меня одной рукой, а другой прижимая к себе свой драгоценный ридикюль, она последовала за мной в том же направлении, куда устремились марсиане. Десяток шагов, мы добежали до угла пылающего здания, и…
    
Амелия сдавленно вскрикнула и вцепилась мне в руку: сзади на нас надвигался экипаж агрессора, до того скрытый дымовой завесой. Одной мысли об его отвратительном водителе было довольно, чтобы подстегнуть нас; мы не то свернули, не то свалились за угол — с тем лишь, чтобы обнаружить другую вражескую машину, загораживающую нам путь! Она нависла над нами громадой пятнадцати, а может, и двадцатифутовой высоты.
    
Марсиане, обогнувшие угол до нас, тоже никуда не ушли: одни съежились на мостовой, другие, совершенно потеряв голову, метались из стороны в сторону в поисках спасения.
    
В кузове исполинского экипажа ожил блестящий паукообразный механизм — он приподнялся на своих металлических ногах, и его длинные суставчатые руки уже тянулись к нам жуткими в своей неторопливости плетьми.
    
— Бегите! — крикнул я Амелии. — Ради бога, спасайтесь!..
    
Она не отозвалась; ее рука, впившаяся мне в запястье, вдруг ослабла, ридикюль выскользнул из пальцев, и не успел я сообразить, в чем дело, как она распростерлась на мостовой в глубоком обмороке. Склонившись над ней, я попытался привести ее в чувство — тщетно.
    
Потом я поднял на миг глаза и увидел, что ужасный паук прокладывает себе дорогу сквозь толпу марсиан, лязгая ногами и неистово размахивая металлическими щупальцами. Под их ударами многие неудачливые беглецы падали навзничь, корчась в агонии.
    
Я нагнулся к своей спутнице — в обмороке ее фигурка сразу сжалась и словно молила меня о защите. Затем Амелия перекатилась на спину и запрокинула незрячее лицо. Оставалось одно: опуститься с нею рядом и попытаться прикрыть ее своим телом.
    
И тут одно из металлических щупалец дотянулось до меня, хлестнуло, обвило шею, и меня пронзил электрический разряд несказанной силы. Все тело содрогнулось в конвульсиях, и меня отшвырнуло от Амелии прочь.
    
Падая на мостовую, я ощутил, как щупальце отдернулось, срывая с шеи полосу кожи.
    
Я лежал парализованный, безвольно откинув голову к плечу.
    
А машина шагнула дальше, оглушая и калеча всех подряд. Я увидел, как щупальце обхватило Амелию за талию, как заряд электричества вырвал ее из беспамятства и как исказилось болью ее лицо. Она вскрикнула, страшно и жалостно.
    
Я увидел, как адская машина сгребла ужаленных током и потащила в своих блестящих щупальцах всех разом — и тех, кто оставался в сознании и пытался бороться, и тех, кто был недвижим.
    
Машина возвращалась к породившему ее экипажу. С того места, где я лежал, мне была видна кабина управления, и, к вящему своему ужасу, я внезапно взглянул в глаза одному из омерзительных существ, затеявших это нашествие. Сквозь прорезь в броне на меня уставилось широкое, свирепое лицо, лишенное всего человеческого. Большие бесцветные глаза равнодушно взирали на развернувшуюся бойню. Это были немигающие, безжалостные глаза.
    
Паукообразный механизм взгромоздился обратно на свое место в кузове, втащив за собой щупальца. Захваченные марсиане бились в оковах узловатого, трубчатого металла, не в силах вырваться из этой передвижной тюрьмы. Среди них была и Амелия, придавленная сразу тремя щупальцами с такой беспощадностью, что все ее тело мучительно изогнулось. Она пришла в сознание и смотрела прямо на меня.
    
Но я был не способен издать ни звука, просто следил, как открывается ее рот, и слышал, как ее голос прорезает разделяющее нас пространство шириной в несколько ярдов. Она звала меня по имени, снова, и снова, и снова.
    
Я лежал неподвижно, кровь хлестала из раны на шее; еще минута, и экипаж агрессора удалился своим неестественным шагом, прокладывая себе дорогу по битому кирпичу среди дымящихся развалин опустошенного города.
   
  
  
   
    
Глава XI. Полет в небесах
   
   
    
     
1
    
    
Не знаю, долго ли я лежал в параличе, но, наверное, не менее двух-трех часов. Толком не помню почти ничего: невыносимые физические страдания переплелись с муками полнейшей беспомощности. Довольно было представить себе хотя бы на минуту вероятную судьбу Амелии, чтобы ввергнуть мою душу в пучину бессильной ярости.
    
Лишь одно воспоминание остается ясным и незатуманенным: прямо у меня перед глазами оказался труп. Я сперва его не заметил, столь необузданными, всезаслоняющими были терзавшие меня мысли; однако позже он будто занял все мое поле зрения. В паутине исковерканного металла запуталось мертвое чудовище. Оно погибло при взрыве, сокрушившем экипаж, и та часть тела, какую я мог видеть, превратилась в безобразную кровавую массу. Мне удалось разглядеть также кончики двух-трех щупалец, сплетенных смертью.
    
Глухая ненависть и отвращение не помешали мне испытать удовлетворение при мысли, что существа, столь могущественные и жестокие, сами тоже смертны.
    
Наконец, я почувствовал, что в мое тело возвращается жизнь: стало покалывать пальцы рук, затем пальцы ног. Вскоре боль охватила руки и ноги целиком, и я обнаружил, что опять способен контролировать свои мышцы. Попытался пошевелить головой и, хотя она тут же пошла кругом, понял, что могу слегка приподнять ее.
    
Как только стало возможно двинуть рукой, я дотронулся до шеи и ощупал рану. Она была длинной и рваной, но кровь уже свернулась. По всей вероятности, дело обошлось поверхностным повреждением, иначе я умер бы за считанные секунды.
    
После нескольких безуспешных попыток я ухитрился сесть, потом с грехом пополам поднялся на ноги и, превозмогая головокружение, огляделся.
    
На всей улице я был единственным живым существом. На мостовой вокруг меня лежало до десятка марсиан; я не осматривал их всех, но те, кого я осмотрел, вне всякого сомнения, были мертвы. Через улицу, на другой ее стороне, стоял разбитый экипаж со своим бездыханным хозяином. А в трех-четырех ярдах от меня валялось то, что отозвалось в душе острой болью, — ридикюль Амелии.
    
С тяжелым сердцем я подошел поближе, поднял его и заглянул внутрь. Я ощутил укол совести, словно исподтишка выведывал у Амелии ее секреты, но в ридикюле было сложено все имущество, каким мы располагали, и мне было вовсе не безразлично, сохранилось ли оно в целости. Видимо, в ридикюле никто ничего не трогал, и я быстро закрыл его — слишком многое там напоминало мне об утраченной любви.
    
Гибель чудовища все еще занимала меня, невзирая на страх и ненависть к нему. Почти помимо воли я приблизился к исковерканному экипажу, держа ридикюль в руке, и остановился в каких-нибудь пяти-шести футах от ужасных останков, помимо своей воли зачарованный отвратительным зрелищем.
    
Потом я отступил на шаг-другой, не узнав, в сущности, ничего нового; но что-то удерживало меня здесь, какое-то смутное чувство, что я проглядел нечто важное. Я перевел взгляд с погибшего чудовища на искалеченный экипаж, в котором оно сидело. До сих пор я полагал само собой разумеющимся, что это один из экипажей, вторгшихся в город. Но теперь, присмотревшись, вспомнил о патрульном экипаже, перевернувшемся при взрыве, и вдруг понял, что это он и есть!
    
В то же мгновение, словно по наитию, я в полной море уяснил себе смысл того, что водители всех городских экипажей всегда оставались безвестными невидимками… и отшатнулся от обломков, полный изумления и ужаса, испуганный, пожалуй, как никогда в жизни.
   
   
    
     
2
    
    
Через несколько минут, когда я, еще не придя в себя, брел по улицам, впереди неожиданно появился новый экипаж. Водитель, вероятно, заметил меня, потому что сразу затормозил. Я увидел, что это городской экипаж грузового типа и что в кузов набилось не меньше двух, а то и трех десятков марсиан.
    
Я уставился на кабину управления, стараясь не думать о существе, укрывшемся за темным овальным стеклом. Из металлической решетки прозвучал резкий, дребезжащий голос. Я не шелохнулся, хотя в душе был недалек от паники: я и представления не имел, как поступить, что меня ожидает. Голос прозвучал снова, как мне показалось, сердито и повелительно.
    
Тут только я сообразил, что кое-кто из сидящих в кузове, свесившись через борт, тянет ко мне руки. Значит, от меня ждут, что я присоединюсь ко всей группе; я подошел к грузовику и был без промедления взят на борт.
    
Как только я, по-прежнему сжимая в руке ридикюль очутился в открытом кузове, экипаж тронулся дальше.
    
Мое окровавленное лицо сразу же привлекло к себе общее внимание. Несколько марсиан поспешили обратиться ко мне с вопросами и, несомненно, ждали от меня какого-либо ответа. На мгновение я снова впал в панику, опасаясь, что мне наконец придется сознаться в инопланетном происхождении…
    
Но в ту же секунду меня посетило счастливое озарение. Я приоткрыл рот, издал сдавленный хрип и показал на свою раненую шею. Марсиане заговорили опять, но я лишь смотрел на них без всякого выражения и знай себе хрипел в надежде внушить, что полностью лишился дара речи.
    
Нежелательного внимания хватило еще на десять-пятнадцать секунд, а затем соседи утратили ко мне интерес. Вскоре водитель заметил целую группу уцелевших и вновь остановил экипаж. К нам на борт поднялось еще трое мужчин и одна женщина. Очевидно, им посчастливилось избегнуть лап захватчиков, поскольку раненых среди них не оказалось.
    
Экипаж продолжал рыскать по улицам; время от времени водитель испускал сквозь решетку неприятный протяжный клич. Я находил утешение в том, что попал в компанию пусть марсианских, но все-таки человекообразных существ, хотя мне так и не удалось выкинуть из головы страшную мысль, что у рычагов управления экипажем притаилось чудовище.
    
Неспешная поездка по городу затянулась еще часа на два, и народу в кузове постепенно все прибавлялось. Время от времени мы встречали и другие экипажи, выполняющие аналогичную миссию, и на этом основании я сделал вывод, что нашествие позади. Отыскав в задней части кузова свободный уголок, я опустился на пол, держа на руках ридикюль Амелии, будто ребенка.
    
Меня мучили сомнения: было ли то, чему мы стали свидетелями, нашествием в полном смысле слова? Агрессор немедля убрался, оставив город в дыму и развалинах, и все происшедшее скорее напоминало какую-то стычку местного значения или карательную экспедицию. Мне вспомнились выстрелы снежной пушки; а что, если снаряды были выпущены по городам врага? В таком случае мы с Амелией ввалились на сцену в пьесе, где для нас не было ролей, и если не мы оба, то по крайней мере она пала невинной жертвой чужих страстей…
    
Я тут же отогнал от себя эти думы: невыносимо было и представить себе Амелию во власти чудовищ.
    
Однако чуть позже меня осенила другая догадка, доставившая мне, признаться, несколько неприятных минут. Не ошибся ли я, предполагая, что враг убрался восвояси? А что, если наш экипаж ведет один из победителей?
    
Какое-то время я взвешивал в уме такую возможность, потом вспомнил, как разглядывал мертвое чудовище. Уж оно-то бесспорно выступало на стороне защитников города, да и те марсиане, среди которых я находился сейчас, отнюдь не выказывали такого же страха, как их товарищи в минуты боя. Возможно ли, чтобы отвратительные чудовища захватили власть повсюду, в каждом городе Марса?
    
Впрочем, размышлять об этом мне было уже недосуг: кузов наполнился, и грузовик двинулся размеренным ходом на окраину города. Нас высадили возле большого здания и ввели внутрь. Рабы приготовили пищу, и я вместе с другими подкрепился тем, что поставили передо мной. Позже нас перегнали в один из немногих сохранившихся домов-спален и распределили по гамакам. Я провел ночь, стиснутый со всех сторон: меня поместили в один гамак с четырьмя марсианами мужского пола.
    
Последовал долгий промежуток времени (настолько тягостный, что я насилу заставляю себя писать о нем), когда меня причислили к одной из рабочих команд, призванных восстанавливать поврежденные улицы и дома. Дела было невпроворот, а население еще поредело, и конца дням, которые я вынужденно проводил подобным образом, в обозримом будущем не предвиделось.
    
О побеге нечего было и думать. Чудовища стерегли нас денно и нощно; мнимые городские свободы, которые позволили нам с Амелией безмятежно наблюдать за местной жизнью, отошли в область предания. Населенной оставалась теперь лишь крошечная часть территории города, и эту часть не только патрулировали экипажи, но и охраняли наблюдательные башни — все, что не погибли в схватке. Наверху башен также засели чудовища, по-видимому, способные часами торчать в задранных к небу кабинах, сохраняя полную неподвижность.
    
В город пригнали большое число рабов, которым, естественно, поручали самые обременительные и удручающие задания. Но и на мою долю выпало немало тяжкой работы.
    
В определенном смысле я даже радовался тому, что труд поглощает все мои силы: это помогало мне не думать слишком уж неотступно об участи Амелии. Я поневоле желал ей смерти — настолько невыносимо было думать об опасностях, которым она подвергалась, если оставалась живой во власти этих кошмарных существ. Вместе с тем я не разрешал себе ни на минуту поверить в то, что она умерла. Она должна была выжить, — ведь она была опорой и оправданием моего собственного существования. Амелия занимала мои думы, какие бы события ни разворачивались вокруг, а по ночам я лежал без сна, осыпая себя упреками и отыскивая за собой неисчислимые вины. Я так любил ее, так страдал, что буквально не проходило ночи, когда бы я не рыдал в своем гамаке.
    
Слабым утешением было сознавать, что марсиане терпят равные со мной лишения; не утешало меня и то, что я наконец понял причину их вечной скорби.
   
   
    
     
4
    
    
Вскоре я потерял счет дням, и все-таки ручаюсь: минуло не менее шести земных месяцев, прежде чем в моих обстоятельствах произошла драматическая перемена. Но однажды без всякого предупреждения меня и еще десяток мужчин и женщин вдруг отделили от остальных и погнали из города. Нас по обыкновению сопровождал управляемый чудовищем экипаж.
    
Поначалу я думал, что нас гонят в одну из промышленных зон, однако, покинув защитный купол, мы вскоре направились на юг и перешли по мосту через канал. Спустя некоторое время впереди замаячило задранное вверх дуло снежной пушки.
    
Очевидно, она избежала повреждений в день вооруженного столкновения — или ее успели основательно починить, — только вокруг пушки кипела такая же напряженная работа, как и тогда, когда мы с Амелией разглядывали ее в первый раз. Сердце у меня оборвалось: мне отнюдь не улыбалась перспектива гнуть спину в разреженной атмосфере вне города. И хотя я не был единственным, кто тяжело дышал на марше, однако урожденные марсиане могли все же, по-видимому, приноровиться к труду на вольном воздухе лучше меня. Даже ридикюль Амелии, который я таскал за собой повсюду, здесь стал для меня тяжкой обузой.
    
Нас подогнали вплотную к другим работающим, то есть к самому пушечному жерлу. К этой минуте я оказался на грани обморока — так трудно было дышать. Когда мы наконец остановились, я убедился, что не одинок в своих муках: все, не сговариваясь, бессильно опустились на грунт. Я поступил так же, пытаясь унять бешеные удары сердца.
    
Я до такой степени был поглощен своими невзгодами, что совершенно не приглядывался к окружающему. В сознании запечатлелось лишь огромное черное жерло, зияющее в каких-нибудь двадцати ярдах, да обступившая нас толпа рабов. Больше я ничего не видел и не слышал.
    
А между тем неподалеку остановились два горожанина и принялись рассматривать нас с известным любопытством. Осознав это, я в свою очередь ответил им пристальным взглядом и понял, что они во многих отношениях отличаются от всех, кого мне довелось встречать на этой планете. Во-первых, они держались на редкость авторитетно, а во-вторых, резко выделялись среди остальных необычной одеждой — черными туниками, скроенными почти на военный манер.
    
Вероятно, мой испытующий взгляд привлек ко мне излишнее внимание — оба марсианина без промедления приблизились ко мне и что-то сказали. Продолжая разыгрывать роль немого, я в ответ тупо вытаращил глаза. Большим терпением они не отличались: один тут же протянул руку и рывком поднял меня на ноги. Затем меня оттолкнули в сторону, где особняком стояли трое рабов. Подойдя к основной массе рабочих, обладатели черных туник вытащили из толпы молодую рабыню и заставили ее присоединиться к нашей группе.
    
С нарастающим беспокойством я отметил, что наша пятерка стала центром всеобщего внимания. Многие марсиане так и сверлили нас глазами, но едва двое в черном вновь приблизились к нам, остальные мигом отвернулись, предоставив нас нашей собственной судьбе, какова бы она ни была.
    
Прозвучал приказ, и рабы покорно побрели прочь от своих товарищей. Я последовал за ними, все еще силясь ничем не проявить своего отличия от марсиан. Нас подвели к машине, которая сперва показалась мне экипажем исполинских размеров. Впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это не одна, а две машины, соединенные воедино.
    
Обе машины имели цилиндрическую форму. Большая из них представляла собой самое причудливое устройство из всех, какие мне только довелось видеть на Марсе. Длина ее достигала, пожалуй, футов шестидесяти, диаметр — примерно двадцати футов, вернее, он нигде не превышал двадцати футов, вписываясь в цилиндр такого диаметра. У основания машины во множестве располагались пучки механических ног, но в целом ее поверхность была гладкой, если не считать нескольких пробитых в корпусе отверстий, из которых временами сочилась вода. От дальнего конца машины отходила гибкая труба, которая бежала по пустыне вплоть до берега канала, кое-где образуя кольца и петли.
    
Меньшую из двух машин описать гораздо легче: любой землянин опознал бы ее без труда. Мне она показалась такой знакомой, что сердце вновь неистово запрыгало в груди: это был снаряд, предназначенный для стрельбы! Гладкий цилиндр с одной стороны заканчивался коническим, заостренным носом. Сходство с артиллерийским снарядом было поразительным — с той только разницей, что на Земле никогда не изготавливали снарядов такого калибра. Из конца в конец марсианский снаряд тянулся не менее чем на пятьдесят футов при неизменном диаметре порядка двадцати футов.
    
Внешнюю поверхность снаряда отполировали с такой тщательностью, что ее блеск в ярком солнечном свете резал глаза. Ровность поверхности нарушалась лишь в одном месте — на тупом заднем конце снаряда. Здесь располагались четыре выступа; когда мы подошли поближе, я понял, что это четыре тепловых генератора, таких же, какие чудовища применяли в бою. Генераторы были размещены симметрично: один в центре, три других — равносторонним треугольником вокруг центрального.
    
Двое в черных туниках подогнали нас к люку, прорезанному в носовой части корпуса снаряда. Тут я замер в нерешительности: до меня наконец дошло, что нас заставляют забраться внутрь. Рабы тоже замялись, и марсиане угрожающе подняли электрические бичи. Не успели мы и глазом моргнуть, как ток поразил одного из рабов в плечо и тот, взвыв от боли, повалился навзничь.
    
Два его товарища тотчас склонились над пострадавшим, кое-как поставили его на ноги, и мы, не теряя более ни секунды, поспешили по наклонному металлическому трапу в чрево снаряда.
   
   
    
     
5
    
    
Так начался мой полет в небесах Марса.
    
На борту снаряда собралось семь человеческих существ: я, четверо рабов и двое марсиан в черной форме, руководившие полетом.
    
Внутри снаряд был разделен на три отсека. В носовой части располагалась небольшая кабина, где в течение рейса находились два пилота. Сразу за ней, отделенный от пилотов металлической переборкой, помещался второй отсек — именно сюда препроводили рабов и меня. Сзади отсек перегораживала толстая стальная стена, полностью отделяющая главную, кормовую часть снаряда от остальных помещений. Именно там, на корме, скрывались ненавистные чудовища и их смертоубийственные машины. Но это я обнаружил позже — в свой черед объясню, каким образом, — а пока попытаюсь описать тот отсек, где очутился я сам.
    
По чистой случайности я оказался последним среди тех, кого загнали на борт, и потому мне пришлось встать вплотную к переборке. Два пилота выкрикивали какие-то инструкции тем, кто остался снаружи, это продолжалось добрых пять минут, и у меня хватило времени на то, чтобы осмотреться как следует.
    
Наш отсек был, в сущности, почти голым. Некрашеные металлические стены в соответствии с формой снаряда изгибались по кругу, так что пол, на котором мы стояли, постепенно сливался с потолком. Сверху вниз — надеюсь, я объясняю понятно — свешивались пять трубчатых камер, на вид сделанных из какой-то прозрачной ткани. А у стены, отделяющей наш отсек от кормового, высилось нечто, поначалу принятое мною не то за большой шкаф, не то за изолированную каютку с плотно прикрытой двустворчатой дверью. Мне бросилось в глаза, что рабы норовят держаться от нее подальше, и я, хоть и не имел понятия, что там за дверью, последовал их примеру.
    
Носовая кабина была совсем небольшой, даже просто тесной, но меня поразила не теснота, а количество размещенного здесь научного оборудования. Разобраться во всем этом арсенале мне было, естественно, не по силам, но нашелся там и инструмент, назначение которого не требовало разъяснений.
    
Упомянутый инструмент представлял собой обширную стеклянную панель, установленную прямо перед местами пилотов. Каким-то образом панель освещалась изнутри, и на ней появлялись изображения, как если бы несколько волшебных фонарей введи в действие одновременно. Не удивительно, что картины, запечатленные на панели, сразу же приковали к себе мое внимание.
    
Самая большая из них показывала панораму впереди; точнее, в тот момент, когда я впервые увидел панель, большой экран целиком занимала машина, присоединенная к носу снаряда. Рядом располагались картины, показывающие, что происходит по сторонам снаряда и позади него. Был экран, изображающий тот самый отсек, где находились мы, и я различил свою собственную фигурку, притулившуюся к переборке. Секунду-другую я махал себе рукой, наслаждаясь новизной ощущения. Последний из экранов показывал, по моему предположению, внутренний вид главного отсека, но здесь изображение оставалось затемненным, и я не разобрал никаких деталей.
    
Другие инструменты не вызвали у меня такого глубокого интереса; самые крупные были сосредоточены перед двумя гибкими, прозрачными трубчатыми камерами, свешивающимися с потолка кабины точно так же, как в нашем отсеке.
    
Наконец пилоты у люка отдали все инструкции и отступили на шаг. Один из них принялся вращать колесо с рукоятью, и дверца люка медленно поползла вверх, пока не сомкнулась с корпусом снаряда. Когда это произошло, мы оказались отрезаны от единственного источника дневного света, и включилось искусственное освещение. Двое в черном более не удостаивали нас вниманием, занявшись своими приборами.
    
Я посмотрел на своих товарищей по несчастью. Девушка и один из мужчин сидели на корточках на полу; второй говорил о чем-то тихо и увещевающе с тем, кого хлестнули бичом. Бедняга был в самом плачевном состоянии: его неудержимо трясло, и он совершенно не владел своим лицом — глаза заволокло, из уголка рта капала слюна.
    
Обратив снова свой взгляд к экранам, я заметил, что теперь, с включением искусственных огней, стал виден и главный отсек. Здесь, по первому впечатлению в немыслимой тесноте, лежали чудовища. Я насчитал их по крайней мере пять, и каждое уже заползло в кокон из прозрачной ткани — такой же, как у пилотов и у нас, только больше размером. В подвешенном состоянии эти кошмарные создания представляли собой зрелище слегка комичное, но от того не менее гадкое.
    
На других экранах я наблюдал за тем, что творится вокруг снаряда; с закрытием люка работа отнюдь не прекратилась. Сотни две, если не три марсиан, по большей части рабы, оттаскивали прочь тяжелое снаряжение, которое ранее располагалось вблизи пушечного жерла.
    
Минуты тянулись нескончаемой чередой — внутри снаряда не происходило ничего нового. Пилоты в кабине управления увлеченно проверяли приборы. И вдруг, неожиданно для меня, пол под ногами покачнулся, и, глядя на экраны, я понял, что мы медленно движемся назад. Экран, который воссоздавал вид позади снаряда, подсказал мне, что нас медленно толкают по наклонной плоскости вверх, все ближе и ближе к дулу снежной пушки.
   
   
    
     
6
    
    
Этой операцией управлял, по-видимому, тот многоногий экипаж, который был присоединен к носу снаряда. Как только корпус снаряда вошел в пушечное жерло, я обратил внимание одновременно на два обстоятельства. Во-первых, температура в отсеке сразу же снизилась, словно металл, из которого отлили пушку, был искусственно охлажден, а теперь высасывал тепло из снаряда; во-вторых, направленный вперед экран показал, что экипаж, контролирующий наше движение, извергает мощные фонтаны воды. Приспособление, разбрызгивающее воду, вращалось вокруг оси экипажа, а следом за ним крутились и водяные струи. Это я разглядел, пока снаряд входил в жерло, однако спустя считанные секунды мы продвинулись так глубоко, что контролирующий экипаж и сам достиг края ствола и окончательно заслонил от нас дневной свет.
    
Теперь, хотя внутри ствола там и сям горели электрические светильники, экраны почти погасли. За металлическими стенками снаряда чуть слышно шипела бьющая струями вода.
    
Температура в отсеке продолжала падать. Вскоре меня охватил такой же холод, как в ту ночь, которую мы с Амелией провели в пустыне, и, не притерпись я к этому мерзлому, чуждому миру, я подумал бы, что неминуемо окоченею. У меня даже начали стучать зубы, когда из решетки в кабине управления послышался звук, которого я инстинктивно научился бояться, — резкий, лающий голос чудовищ. И тут же один из пилотов потянул на себя какую-то ручку, и в отсеке моментально пахнуло теплом.
    
Нашему спуску по стволу снежной пушки, казалось, не будет конца. Если в первые минуты двое в кабине были заняты напряженной работой, то теперь и у них не осталось никакого занятия, кроме как ждать завершения операции. Я коротал время, разглядывая на экране чудовищ в главном отсеке; то из них, что, если верить экрану, разместилось ближе других ко мне, казалось, смотрит прямо на меня своими безжизненными, лишенными всякого выражения глазами.
    
Когда спуск наконец завершился, это произошло самым обыденным образом. Мы попросту достигли дна ствола — там уже была наморожена толстая ледяная подушка, преградившая нам дальнейший путь, — и остановились, выжидая, чтобы контролирующий экипаж покончил со своей задачей и перестал набрызгивать воду. Судя по экрану заднего вида, снаряд повис всего в нескольких дюймах под толщей льда.
    
Остальная часть операции прошла гладко и, считая с этого момента, очень быстро. Контролирующий экипаж отделился от снаряда и пошел обратно вверх по стволу. Избавившись от своей многотонной ноши, хитроумный механизм развил гораздо более высокую скорость и спустя две-три минуты выбрался из жерла наружу.
    
На переднем экране теперь виднелся ствол во всю его длину, вплоть до крошечного светлого пятнышка в самом конце. Изнутри весь ствол был покрыт равномерным толстым слоем льда.
   
   
    
     
7
    
    
Из решетки вновь раздался хриплый лай чудовищ, и четверка рабов — моих товарищей по несчастью — встрепенулась, готовая к повиновению. Они поспешили к гибким камерам, подхватив раненого под руки. В кабине двое пилотов также забрались в камеры, подвешенные перед пультом управления, и мне стало ясно, чего от меня ждут.
    
Окинув отсек беглым взглядом, я облюбовал прозрачную камеру, расположенную удобнее других, — из нее можно было продолжать наблюдение за кабиной, — только этой камерой, как на грех, уже завладел один из рабов. Не желая терять выгодный наблюдательный пункт, я дернул его за плечо и сердито замахал руками. Раб привычно съежился от страха и без задержки отодвинулся к другой камере.
    
Подхватив ридикюль Амелии, я залез внутрь сквозь разрез в ткани, невольно задавая себе вопрос: что-то еще уготовила мне судьба? Ткань камеры свисала вокруг меня свободными складками, как занавесь. Откуда-то сверху поступал свежий воздух, и, хотя движения были очень стеснены, вытерпеть эту стесненность оказалось вполне возможным.
    
Камера ограничивала мое поле зрения, и все же три экрана оставались по-прежнему на виду: те, что смотрели вперед и назад по оси снаряда, и один из боковых. Этот последний сейчас, разумеется, был затемнен — он и не мог показать ничего, кроме стенок ствола.
    
Внезапно снаряд начал сильно вибрировать, и в тот же миг я почувствовал, что меня запрокидывает назад. Естественно, я сделал попытку отступить на шаг, чтобы сохранить равновесие, однако прозрачная ткань спеленала меня, как младенца. Только теперь я отчасти постиг назначение прозрачных камер: по мере того как дуло задиралось вверх, ткань обволакивала меня и служила мне опорой. И чем круче поднимался ствол, тем плотнее становился окруживший меня кокон, а когда наклон достиг максимума, я вообще потерял способность шевелиться. Я почти лежал, большую часть моего веса приняла на себя камера: мои ноги все еще касались пола носками, однако пушка отклонилась от горизонтали на добрых сорок пять градусов.
    
Едва снаряд перестал накреняться, как экран заднего вида озарился ослепительной вспышкой и я ощутил мощный толчок. Огромная, неотвратимая тяжесть навалилась мне на плечи, и обволакивающая меня ткань натянулась еще более. Но, несмотря на это, ускорение мяло и давило меня своей исполинской рукой.
    
После первого толчка давление оставалось единственным ощутимым свидетельством нашего движения, поскольку лед в стволе был уложен с величайшей тщательностью и отполирован как зеркало. На экране заднего вида кромешную тьму прорезали четыре ослепительно-белых луча; впереди пятнышко дневного света, обозначающее жерло пушки, приближалось с каждым мгновением. Поначалу его приближение было почти незаметным, но уже через несколько секунд оно рванулось нам навстречу со все возрастающей скоростью.
    
И вдруг мы вылетели из дула, и давление ускорения вмиг пропало, а по трем экранам, за которыми я мог наблюдать, побежали яркие картины. На заднем экране я какое-то время еще различал снежную пушку, стремительно уменьшающуюся в размерах; из ее дула извергалось огромное облако пара. На боковом экране бешено мелькали в беспрерывном кружении суша и небо, а передний не показывал ничего, кроме густой синевы.
    
Вообразив, что теперь можно без риска для жизни покинуть защитный кокон, я попытался выбраться из него, но обнаружил, что по-прежнему связан по рукам и ногам. Перед глазами у меня все завертелось, я испытал жестокое головокружение, словно падал с большой высоты, и, наконец, испил полной мерой ужас полнейшей беспомощности; я воистину был заперт в этом снаряде, как в тюрьме, и обречен кувыркаться в небесах, не способный даже пошевелиться.
    
Я смежил веки и сделал глубокий вдох. Воздух, поступающий в камеру, был прохладен и свеж, и это укрепляло меня в мысли, что смерть мне еще не грозит.
    
Потом я вдохнул второй раз, и третий, принуждая себя успокоиться.
    
В конце концов я набрался мужества и вновь открыл глаза. Насколько мне удалось заметить, внутри снаряда ничто не изменилось. Только изображения на всех трех экранах стали одинаковыми — все три воспроизводили лишь синеву неба; правда, на заднем экране виднелись еще и какие-то предметы, летящие вслед за снарядом. Сперва я не понимал, что бы это могло быть, но затем, присмотревшись, узнал в них генераторы тепла, которые плавили и испаряли лед в пушечном стволе. Теперь их без сожаления отправили за борт; значит, решил я, они нам больше не понадобятся.
    
Еще через десять-пятнадцать секунд стало очевидно, что снаряд медленно вращается вокруг своей оси: на боковом экране вдруг показался горизонт, повернулся и уплыл в сторону. Вскоре весь экран заполнили виды планеты, снятые сверху, однако мы шли на такой высоте, что разобрать подробности было почти невозможно. У меня создалось впечатление, что мы летим над безводным горным районом, где не так давно разразилась война: ландшафт уродовали огромные кратеры. А чуть позже, как только снаряд сделал еще четверть оборота, на экран вернулось синее небо.
    
Затем горизонт появился на переднем экране, и я сделал вывод, что снаряд набрал предельную высоту. Видимо, мы перешли в горизонтальный полет, хотя вращение вокруг оси продолжалось, о чем свидетельствовал тот факт, что изображение на экране утомительно кружилось. Но, должно быть, пилоты, управляющие снарядом, знали способ остановить эту карусель: до моего слуха донеслось резкое, многократно повторенное шипение, и мало-помалу горизонт выровнялся.
    
Признаться, я уже пришел к заключению, что раз мы в небесах, толчков больше не предвидится; поэтому, когда минут пять спустя раздался громкий взрыв и по всем экранам пробежала яркая зеленая вспышка, я встревожился не на шутку. Вспышка была мгновенной, но за ней немного погодя последовала вторая. Наглядевшись на похожие вспышки в те часы, что предшествовали нашествию, я было испугался, что мы попали под обстрел врага, но внутри снаряда от взрыва к взрыву сохранялось полное спокойствие.
    
Частота взрывов нарастала, пока они не загремели буквально ежесекундно, совершенно оглушив меня. Затем на время все смолкло, и я не мог не заметить, что траектория полета круто пошла вниз. На мгновение передо мной на переднем экране мелькнул силуэт огромного города, потом сполохи зеленого огня снова заплясали вокруг снаряда, теперь уже без перерывов, и все померкло в их ореоле. В разгар слепящего сияния, шума и рева я вдруг почувствовал, как меня все туже обхватывает прозрачная ткань… Последним моим ощущением было невыносимо резкое торможение, за которым последовал страшный удар.
   
  
  
   
    
Глава XII. Что я увидел после посадки
   
   
    
     
1
    
    
Экраны померкли, ткань защитных камер опала, и воцарилась тишина. Пол под нами был сильно накренен в сторону носа, и, выбравшись из складок камеры, я упал и больно стукнулся о переборку, едва смея верить, что снаряд опять находится на поверхности планеты. Четверо рабов так же выпали из своих камер, и все мы сгрудились у переборки, еще не в силах унять дрожь потрясения, вызванного полетом.
    
В одиночестве мы оставались, увы, недолго. За переборкой раздались голоса, и в следующее мгновение вошел один из пилотов; он также двигался не очень уверенно, но держался на ногах, а в руке сжимал электрический бич.
    
К моему удивлению и гневу, он сразу же поднял свое дьявольское оружие и визгливым голоском выкрикнул какое-то распоряжение. Разумеется, я ничего не понял, но на рабов это возымело поразительное действие. Один из них даже ухитрился подняться на ноги и прокричал что-то в ответ, но тут же получил удар бичом и опять свалился.
    
А пилот-распорядитель продолжал орать. Он указал сперва на раба, которого хлестнули перед посадкой в снаряд, затем на того, кто был ужален только что, затем на третьего из мужчин, на девушку и в завершение на меня. Выкрикнув еще что-то, он вновь ткнул в каждого из нас пальцем в том же порядке и наконец умолк. И словно в подкрепление его полномочий, из решетки донесся отвратительный лай чудовищ, эхом отозвавшийся в тесном стальном отсеке.
    
Раб, на которого указали первым, лежал ни жив ни мертв на полу, там, куда выпал из защитной камеры, и теперь девушка и тот раб, что единственный остался невредим, наклонились над ним, силясь поднять его на ноги. Несчастный был в сознании, но, как и другой пострадавший, по-видимому, совершенно не владел своим телом. Я тоже подошел поближе, желая помочь, но моей помощью пренебрегли.
    
Теперь общее внимание обратилось в сторону отдельной каюты, о которой я уже упоминал ранее. В течение всего полета ее дверь оставалась плотно закрытой, и я полагал, что там какая-нибудь безобидная аппаратура. Но едва девушка рывком потянула дверь на себя, выяснилось, что я, мягко говоря, заблуждался.
    
Вследствие наклонного положения снаряда дверь мгновенно распахнулась настежь, и мне стало видно, что находится внутри. Внутреннее пространство каютки по размеру не превышало шкаф, еле-еле на одного человека. И там, прикрепленные к стальному остову, торчали пять захватов наподобие наручников, выполненных с такой жестокой точностью, которая сразу же наводила на мысль о хирургической операционной.
    
Поднятого на ноги раба неуклюже подталкивали ко входу в каютку; голова у него болталась как тряпичная, колени подгибались. Тем не менее какие-то проблески сознания, видимо, брезжили в его замутненном мозгу: едва до него дошло, куда его собираются впихнуть, он принялся сопротивляться как мог. Конечно, силы оказались неравными, и после минутной борьбы раба кое-как впихнули в каютку, заставив при этом выпрямиться в полный рост.
    
Как только большую часть тела втиснули в пределы шкафа, захваты сомкнулись сами собой. Сначала были скованы руки, потом ноги и шея. С губ раба слетел низкий стон, и он отчаянно заворочал головой, пытаясь вырваться из плена. Тогда девушка быстрым движением замкнула дверь у бедняги за спиной, и его слабые стоны стали едва слышны.
    
Потом наступила жуткая тишина, и я взглянул на остальных. Они уставились в пол, избегая смотреть друг другу в глаза. Пилот-распорядитель по-прежнему стоял у переборки с бичом наизготовку.
    
Миновали мучительные пять минут, и тут, неожиданно до ужаса, дверь каютки распахнулась, и раб вывалился оттуда на пол, прямо нам под ноги.
    
Я наклонился и вгляделся в его черты — ведь он рухнул совсем рядом со мной. Он был несомненно, без сознания, а возможно, и мертв. Там, где захваты сжимали тело, виднелись ряды круглых ранок, каждая диаметром примерно в восьмую долю дюйма. Из ранок — как на запястьях и щиколотках, так и на шее — сочилась кровь. Именно сочилась, а не текла; тело казалось белым как снег, словно кровь высосали из него до капли.
    
Я все еще смотрел на несчастную жертву, а к каютке уже поволокли второго пораженного электрическим бичом. Этот сопротивлялся еще слабее — удар током был нанесен совсем недавно; не прошло и десяти секунд, как его тело обхватили неумолимые захваты. Дверь закрылась.
    
Пожалуй, более всего меня поражала безропотность, с какой рабы принимали уготованную им участь. Двое оставшихся, мужчина и девушка, молча ждали, пока у их товарища полностью выкачают кровь. Я просто диву давался, как можно сносить подобную жестокость, но, видно, власть чудовищ была настолько сильна, что марсианские горожане вынужденно содействовали этому изуверству.
    
Я даже не смотрел на пилота с бичом, надеясь в душе, что он потеряет ко мне интерес. Когда, минутой позже, раба выпустили из каютки и он безжизненно упал на пол, я последовал примеру других и хладнокровно убрал тело в сторону, чтобы ничто не загораживало дорогу к роковому шкафу.
    
Раб, который еще оставался в живых, вошел в каютку добровольно, захваты сомкнулись, и я поспешил затворить дверь. Марсианин с бичом окинул нас с девушкой внимательным взглядом и, по-видимому решив, что мы способны покончить с собой без его надзора, неожиданно вернулся к себе в кабину.
    
Сообразив, что обстоятельства дают мне пусть крохотную, но все же надежду на спасение, я взглянул на девушку: безучастная ко всему, она опустилась на пол, прислонившись спиной к переборке. Наконец-то мне предоставилась возможность думать и действовать самостоятельно, и я лихорадочно обвел отсек глазами. Насколько удавалось судить, выйти отсюда можно было только одним способом — через люк возле самой пилотской кабины. Изогнутый потолок и пол были абсолютно гладкими, если не считать замков, к которым крепились прозрачные камеры.
    
Подойдя на цыпочках к переборке, я полюбопытствовал, что делают марсиане в черном. Они повернулись ко мне спиной, занятые каким-то прибором на пульте управления. В двух шагах от себя я видел колесо с рукоятью — это устройство открывало и закрывало люк, — но отомкнуть его, не привлекая внимания пилотов, нечего было и думать.
    
Дверь смертоносного шкафа вновь распахнулась настежь, выбросив очередную жертву; бескровная рука мертвого раба задела девушку и упала ей на колени. Заслышав шум, марсиане отвернулись от пульта, и я едва успел спрятать голову за переборкой. Девушка посмотрела на меня в упор, и я на миг растерялся — такой отчаянный страх исказил ее черты. Тем не менее она, не произнеся ни звука, ступила в каютку, оставив меня наедине с тремя трупами.
    
Я затворил за ней дверь, не заглядывая внутрь, потом отошел в уголок отсека, где еще не было мертвецов, и меня вырвало.
   
   
    
     
2
    
    
Нет, я положительно не мог дольше оставаться в этом зловещем отсеке, где все дышало смертью. Не помня себя, я перешагнул через груду тел и кинулся за переборку с одним намерением — расправиться с теми, кто содействовал этой чудовищной бойне.
    
Никогда прежде я не испытывал такой ослепляющей, всепоглощающей ярости и такого омерзения. Движимый ненавистью, я буквально перелетел через кабину и изо всех сил нанес удар по затылку тому из марсиан, который оказался ближе ко мне. Он сложился пополам и тут же рухнул, раскроив себе лоб об острый угол какого-то инструмента. Электрический бич выпал у него из рук и покатился по полу; я немедля схватил оружие.
    
Второй марсианин сидел па полу и за две-три секунды, прошедшие с момента моего появления, успел лишь повернуть ко мне недоумевающее лицо. Я свирепо взмахнул бичом и хлестнул его по ключице; он послушно согнулся и осел на бок. Неторопливо и хладнокровно я подошел к нему вплотную и прижал бич ему к виску. Он судорожно дернулся раз, другой, потом затих. Я взглянул на его сообщника, распростертого в полубессознательном состоянии на полу.
    
Не довольствуясь кровоточащей раной во лбу, я еще попотчевал его бичом, потом отшвырнул ужасное оружие и отвернулся. Внезапно мною вновь овладела дурнота, и я потерял сознание. Последнее, что я еще помню, — стук безжизненного тела рабыни, которое выпало из шкафа у меня за спиной.
   
  
  
   
    
Глава XIII. Великая битва
   
   
    
     
1
    
    
Мой обморок, по-видимому, сам собой перешел в сон, так как несколько последующих часов совершенно выпали у меня из памяти. Когда же я наконец очнулся, то голова была ясная, только в течение первых минут отказывалась припоминать ужасные события, свидетелем которых мне довелось стать. Впрочем, едва, я приподнялся, как увидел трупы двух марсиан в черном и происшедшее всплыло в памяти во всех подробностях.
    
Я бросил взгляд на часы. Я по-прежнему заводил их, поскольку обнаружил, что длина марсианского дня почти совпадает с земным, и, хотя знать точное время мне было ни к чему, часы оставались полезным инструментом для измерения его отрезков. Не сохрани я часов, я бы и не узнал, что пробыл на борту снаряда более двенадцати часов. Теперь каждая минута, проведенная в заточении, служила болезненным напоминанием о том, что я видел и сделал, потому я без промедления подошел к люку и попытался открыть его. Я же внимательно следил за тем, как его закрывали, вот и решил, что довольно будет повторить действия пилотов в обратном порядке. Однако обнаружилось, что это не так; колесо повернулась на дюйм-другой и заклинилось. Я силился сдвинуть его с мертвой точки добрые пять минут, прежде чем оставил свои потуги за полной их несостоятельностью.
    
Тогда я стал озираться по сторонам, впервые реально осознав, что могу и не найти отсюда выхода. При этой страшной мысли я на мгновение поддался панике и заметался в тесном пространстве кабины, как загнанный зверь. Но, к счастью, здравый смысл все же возобладал, и я принялся за тщательный и систематический осмотр своей тюрьмы.
    
Прежде всего я осмотрел пульт управления в надежде, что сумею разобраться, как включается панель с экранами, и выясню, где же мы очутились после посадки. Не добившись в этом успеха (вероятно, сотрясение при посадке повредило приборы), я переключил свое внимание на те рычаги и кнопки, которые использовались во время полета.
    
Хотя на непросвещенный взгляд пульт управления представлялся хаотическим нагромождением разного рода рукоятей и штурвалов, я вскоре подметил, что определенные инструменты вынесены внутрь прозрачного противоперегрузочного кокона. А так как в полете марсианские пилоты находились именно здесь, логика подсказывала, что отсюда они могли и управлять траекторией снаряда.
    
Раздвинув ткань руками (сейчас, когда полет закончился, она свисала свободными складками), я принялся изучать инструменты один за другим. Они были сконструированы очень прочными — наверное, чтобы могли выдержать большие нагрузки при выстреле и финальном падении, — и устроены несложно. Располагались они на своеобразном возвышении, укрепленном на полу кабины. О назначении приборов со стрелками я не взялся бы и гадать, но главное место занимали две металлические рукояти. Одна из них поразительно напоминала рукоять на машине времени сэра Уильяма: она была укреплена на шарнирах и могла двигаться вперед, назад и в обе стороны. Пробы ради я коснулся ее пальцами, потом отвел немного от себя. Тотчас же в дальнем конце корпуса послышался гул, и снаряд слегка задрожал.
    
Вторую рукоять венчал набалдашник из ярко-зеленого вещества. Эта, по-видимому, могла перемещаться лишь в одном направлении — вниз; но едва я тронул ее рукой, снаружи раздался сильнейший взрыв, снаряд внезапно резко покачнулся, и я не устоял на ногах.
    
Поднимаясь с пола, я вдруг понял, что обнаружил устройство, вызывающее зеленые вспышки, те, которые регулировали нашу скорость при посадке. Только теперь до меня наконец дошло, что механизмы на борту по-прежнему действуют, просто на время выключены, и я решил, что гораздо разумнее и безопаснее будет не баловаться с ними, а сосредоточить усилия на собственном спасении.
    
Вернувшись к люку, я возобновил попытки пошевельнуть колесо. К немалому моему удивлению, оно пошло гораздо свободнее, и люк даже приоткрылся на несколько дюймов, прежде чем заклинился опять. При этом сквозь щель на пол потекла струйка мелких камешков и сухого песка. Сперва я пришел в искреннее недоумение, но потом понял, что при ударе во время посадки большая часть снаряда, и в первую очередь нос, могла зарыться глубоко в грунт.
    
Обдумав все хорошенько, я тщательно закрыл люк, вновь направился к пульту управления и, пересилив страх, вновь нажал на рукоять с зеленой верхушкой. Через несколько секунд, слегка оглохнув и не слишком твердо держась на ногах, я вторично приблизился к люку; его опять заело, но зазор стал шире, чем в первый раз.
    
Потребовалось еще четыре толчка, прежде чем люк открылся настолько, чтобы в кабину хлынула целая лавина камней и песка, а следом поток дневного света. Я не стал медлить, лишь подхватил ридикюль Амелии и протиснулся сквозь образовавшуюся щель на свободу.
   
   
    
     
2
    
    
После долгого карабканья по рыхлому песку, отталкиваясь от махины снаряда как от опоры, я наконец вылез на верх грунтового вала.
    
Моему взору предстала такая картина: снаряд при падении вырыл огромную яму, в которой теперь и покоился. Вокруг ямы вздымалась крутая насыпь выброшенной в стороны почвы, и над всем этим плавал едкий зеленый дым, — по всей вероятности, итог моих собственных усилий. Мне трудно было судить о том, глубоко ли засел снаряд в песке при первоначальном ударе, однако я все же мог догадаться, что изрядно сдвинул его с места, пока выбирался на волю.
    
Обойдя насыпь по бровке, я очутился возле кормовой части снаряда, которая не только не ушла в грунт, но, напротив, нависала над нетронутой почвой. Чудовища оставили нараспашку громадный люк, занимавший все дно снаряда, и главный отсек — как я теперь убедился, он занимал две трети корпуса — был совершенно пуст: ни самих чудовищ, ни созданных ими машин. Нижняя кромка люка отстояла от песка всего на фут-полтора, так что попасть внутрь оказалось легче легкого. Надо ли говорить, что именно это я и сделал.
    
Всего пять-десять минут понадобилось на то, чтобы обойти отсек, похожий на пещеру, и полюбопытствовать, какие следы пребывания чудовищ он сохранил, — и тем не менее миновал почти час, прежде чем я окончательно простился со снарядом.
    
Как выяснилось, мой предварительный подсчет оказался точным: в отсеке помещалось действительно пять чудовищ. Кроме того, на борту находилось несколько экипажей — я обнаружил множество перемычек и захватов, которые крепили их во время полета.
    
В глубине отсека, у стены, разделяющей снаряд надвое, я натолкнулся на обширный полог, размер и форма которого со всей несомненностью свидетельствовали о том, что чудовища кроили его для себя. Не без внутреннего трепета я заглянул под полог… и тут же отпрянул. Да, именно отсюда управляли высасывающим кровь шкафом в отсеке для рабов: мне бросился в глаза набор игл, ланцетов и пипеток, соединенных прозрачными трубками с большим стеклянным резервуаром, где все еще плескалось целое озеро крови. Именно здесь, при посредстве этого механизма чудовища-вампиры отнимали жизнь у человеческих существ!
    
Отбежав к разверстому краю отсека, я выдохнул из легких скопившееся там зловоние. Я был до глубины души потрясен увиденным и буквально дрожал от отвращения.
    
И все-таки чуть позже пришлось добровольно вернуться в утробу снаряда. Надо было осмотреть разнообразное оборудование, оставленное чудовищами, — и тут, в процессе обследования, я сделал открытие, что все усилия, приложенные мною к освобождению, были затрачены попусту. Оказывается, стенки снаряда были двойными, и от главного отсека начинался лабиринт узких проходов, прорезавших корпус почти во всю его длину. Карабкаясь по этим проходам, я в конце концов попал через люк в полу, которого раньше почему-то не заметил, в кабину управления.
    
Трупы двух марсиан служили достаточным напоминанием о том, что мне довелось пережить на борту снаряда, и я поторопился вернуться в главный отсек. И совсем было собрался спрыгнуть на почву пустыни, когда меня осенило, что в этом полном опасностей мире не худо бы иметь в руках хоть какое-нибудь оружие. Я обыскал весь отсек в поисках любого предмета, который отвечал бы этой цели; выбирать было, в общем, не из чего, поскольку все переносное имущество чудовища забрали с собой… Но, по счастью, я вовремя вспомнил о ланцетах за пологом.
    
Наполнив легкие свежим воздухом, я поспешил к зловещей занавеси. Как оказалось, ланцеты удерживаются на своих местах простыми зажимами; мой выбор остановился на лезвии примерно девяти дюймов длиной. Отвернув зажим, я вытер его досуха о ткань ближайшего противоперегрузочного кокона и бережно уложил в ридикюль Амелии.
    
И вот наконец я покинул транспортный снаряд марсиан и вышел на просторы пустыни.
   
   
    
     
3
    
    
Куда же теперь податься, где найти укрытие? Мне было известно, что неподалеку расположен другой город — я видел его на экране во время посадки, — но в каком направлении вести поиски, я не имел ни малейшего представления.
    
Прежде всего я взглянул на солнце. Оно стояло почти в зените. Сначала это озадачило меня: снаряд запустили в середине дня, да я еще проспал несколько часов. И только потом до меня дошло, что мы улетели очень далеко от места старта. Летели мы на запад, следовательно, я попал в тот же самый день, но на противоположной стороне планеты!
    
Однако всего важнее было то, что в моем распоряжении еще оставалось часов пять-шесть до заката.
    
От снаряда я направился прямиком к обнажению скальных пород, отстоящему от ямы ярдов на пятьсот. Это была самая высокая точка, какую я сумел высмотреть, и мне подумалось, что с нее можно будет обозреть весь район.
    
Признаться, я не обращал особого внимания на то, что меня окружает, мои глаза были прикованы к почве у меня под ногами. Чудесное спасение не придало мне бодрости, я был вновь охвачен унынием — чувством, давно мне знакомым: оно владело мной с того самого дня в Городе Запустения, когда у меня похитили Амелию. Трезво рассуждая, не произошло никаких событий, которые бы прямо напомнили мне о ней. Но всякий раз, когда обстоятельства позволяли мне отвлечься от каких-то неотложных бед, мысли мои неминуемо обращались к горестной утрате.
    
Вот почему я прошел, наверное, полпути к скалам, прежде чем заметил, что творится вокруг. Не составляло большого труда понять, что здесь совершили посадку не один, а много снарядов. В моем поле зрения их насчитывался добрый десяток, а немного поодаль стояли в ряд три многоногих наземных экипажа. Самих чудовищ, равно как и тех марсиан, которые их сюда доставили, видно не было, хотя я прекрасно понимал, что чудовища, вероятно, успели укрыться за броневыми панцирями своих экипажей.
    
В полном одиночестве тащился я по бурому песку, не привлекая ничьего интереса. Чудовища, как правило, не вникали в дела людей, а меня нимало не беспокоили их заботы. Мною руководила надежда установить местонахождение города, и я ничтоже сумняшеся продолжал свой путь в сторону скал. Достигнув их, я на мгновение задержался и еще раз огляделся. Камень, из которого были сложены скалы, отличался хрупкостью, и, едва я наступил на него, из-под ног так и брызнули осколочки и чешуйки.
    
Я удвоил осторожность и, пока взбирался, помогал себе удерживать равновесие, балансируя ридикюлем. Футах в двадцати над поверхностью пустыни мне встретился широкий уступ, и я немного передохнул. Осмотрелся по сторонам — пустыня была испещрена безобразными кратерами, выкопанными снарядами при посадке, и из каждого кратера торчали тупо срезанные, распахнутые настежь днища. Но, как я ни напрягал зрение, нигде не вырисовывалось и подобия города. Подхватив ридикюль, я стал карабкаться выше, стремясь обогнуть скалу и выйти на ее противоположный склон.
    
Каменная гряда оказалась гораздо обширнее, чем думалось поначалу, и, чтобы добиться поставленной цели, потребовалось минут пять, если не шесть. Здесь скала выветрилась еще более, и каждое движение было связано с риском. Я обогнул большой скальный выступ, пробираясь буквально на ощупь по узкой полочке, — и, миновав препятствие, замер в недоумении.
    
Прямо передо мной, полностью заслонив от меня пустыню, выросла верхняя платформа наблюдательной башни!
    
Я пришел в такое изумление, увидев ее здесь, что даже не подумал о возможной опасности. Башня стояла неподвижно; темное овальное окно смотрело в противоположную от меня сторону, так что чудовище, если оно сидело внутри, заметить меня не могло.
    
Немного дальше, в том направлении, куда я лез, скалу прорезала глубокая расщелина. Я наклонился над ней, опираясь на руку, и взглянул вниз; от поверхности пустыни меня отделяло теперь не менее пятидесяти футов, а расщелина шла отвесно. Спуститься я мог только тем же путем, каким забрался сюда. Я застыл в нерешительности, не зная, что предпринять.
    
В сущности, у меня не было и тени сомнения в том, что там, в недрах платформы, затаилось живое чудовище; но почему оно очутилось в этом укромном месте, под сенью скалы, я не мог догадаться. Я припомнил все, что узнал о башнях в городе: в обычное, мирное время их нередко оставляли без присмотра, и тогда они действовали автоматически. А что, если и с этой башней случилось так же? Безусловно, неподвижность платформы уже свидетельствовала в пользу предположения, что водителя там нет. Но главное — самим своим присутствием она сводила на нет смысл моего многотрудного подъема. Мне во что бы то ни стало нужно было выяснить, где расположен город, а в той единственной точке, откуда я мог его увидеть, перспективу загородила невесть откуда взявшаяся башня.
    
И вдруг, взглянув на платформу еще раз, я подумал: а нельзя ли обратить это досадное препятствие себе на пользу?
    
Мне никогда раньше не приходилось бывать в такой близости от башни, и я с любопытством рассматривал детали ее конструкции. У основания платформы шла площадка — вернее, выступ — дюймов двадцати или немного больше в глубину; на этом выступе вполне мог держаться человек, причем держаться увереннее, чем я в своем нынешнем положении. Над выступом поднимался корпус самой платформы — широкий плоский цилиндр с покатой крышей; насколько я мог судить, высота цилиндра возрастала с семи футов сзади до десяти впереди. Крыша была слегка выпуклой и в тыльной своей части увенчана перильцами футов трех высотой. На задней стенке цилиндра выступали три металлические скобы — по всей вероятности, с их помощью чудовища забирались внутрь платформы и вылезали наружу, так как в крыше был вырезан огромный люк, сейчас закрытый.
    
Не долго думая я схватился за скобу и, подтянувшись, влез на крышу, а ридикюль закинул туда же перед собой. Потом встал и, осторожно шагнув к перильцам, сжал их рукой. Теперь, наконец, ничто не заслоняло мне вид на пустыню.
    
Передо мной развернулась картина, какой никогда еще не видели глаза человека.
    
Я уже писал, что большая часть поверхности Марса — плоская равнина, подобная пустыне; правда, с борта снаряда во время полета мне случилось наблюдать и горные районы. Но я и представить себе не мог, что кое-где в пустыне, нарушая однообразие унылой равнины, вздымаются одинокие горы такой высоты и мощи, что на Земле их просто не с чем сравнить.