1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Он  провел меня в угол двора, и по лестнице, – которая медленно, но верно  обращалась в труху, так что в один из ближайших дней верхним жильцам  предстояло, выглянув за дверь, обнаружить, что сойти вниз у них нет никакой  возможности, – мы поднялись на самый последний этаж. Здесь на двери  значилось: «М-р Покет-младший », а к ящику для писем была пришпилена  записка: «Скоро вернусь».    

– Он,  вероятно, не ждал вас так рано, – пояснил мистер Уэммик. – Теперь я  вам больше не нужен?    

– Нет,  благодарю вас.    

– Поскольку  кассой ведаю я, – заметил мистер Уэммик, – мы, вероятно, будем с вами  частенько видеться. Мое почтенье.    

– Мое  почтенье.    

Я  протянул руку, и мистер Уэммик сперва посмотрел на нее так, словно думал, что я  чего-то прошу. Но, взглянув на меня, он, видимо, понял свою ошибку.    

– Ну,  разумеется! Да. Вы привыкли прощаться за руку?    

Я  смутился, решив, что в Лондоне это вышло из моды, но ответил утвердительно.    

– А  я что-то отвык от этого, – сказал мистер Уэммик. – Разве что когда  расстаешься навсегда. Ну-с, очень рад был с вами познакомиться. Мое почтенье.    

Когда мы  обменялись рукопожатием и он ушел, я открыл лестничное окно и чуть себя не  обезглавил, потому что веревки перетерлись и рама упала со стуком, как нож  гильотины. По счастью, я еще не успел высунуть голову наружу. После этого  чудесного избавления я удовольствовался тем, что стал любоваться видом Подворья  в тумане, каким оно представлялось сквозь толстый слой грязи, накопившейся на  стекле, и размышлять о том, что Лондон сильно перехвалили.    

Мистер  Покет-младший, видимо, расходился со мной в понимании слова «скоро», потому что  я с полчаса смотрел в окно, по нескольку раз вывел пальцем свое имя на каждом  из четырех грязных стекол и уже окончательно извелся, ожидая его, когда на  лестнице послышались наконец шаги. Постепенно в поле моего зрения возникла  шляпа, голова, шейный платок, жилет, брюки и башмаки молодого гражданина  примерно одного со мной общественного положения. Он держал в объятиях два  больших бумажных пакета, да еще в руке – корзинку с клубникой, и совсем запыхался.    

– Мистер  Пип? – сказал он.    

– Мистер  Покет? – сказал я.    

– Ах,  боже мой! – воскликнул он. – Мне ужасно совестно, но я помнил, что  какой-то дилижанс отходит из вашего города около полудня, и думал, вы с ним и  прибудете. Ведь я и отлучился-то ради вас – хотя это, конечно, не оправдание; я  решил, что вам, как деревенскому жителю, захочется после обеда поесть ягод, и  сбегал на Ковент-Гарденский рынок, – там можно достать хороших.    

Я  чувствовал, что голова у меня идет кругом, – и было с чего. Я бессвязно  поблагодарил за внимание и тут же решил, что все это мне снится.    

– Вот  несчастье! – сказал мистер Покет-младший. – Дверь заело.    

Крепко  прижав к себе локтями пакеты, он вступил в единоборство с дверью, и так как  ягоды на моих глазах превращались в кисель, я предложил подержать их. Он с  милой улыбкой протянул мне пакеты и схватился с дверью, словно это был дикий  зверь. Она подалась так неожиданно, что он отлетел на меня, а я отлетел к двери  напротив, и мы оба рассмеялись. Но я по-прежнему чувствовал, что голова у меня  идет кругом и что все это мне снится.    

– Пожалуйста,  входите, – сказал мистер Покет-младший. – Вот сюда. Помещение у меня  не роскошное, но я надеюсь, что до понедельника вы здесь как-нибудь  просуществуете. Мой отец рассудил, что завтрашний день вам приятнее будет  провести со мной, чем с ним, и что вам, вероятно, захочется походить по городу.  Я с большим удовольствием покажу вам Лондон. Что касается стола, то вы,  надеюсь, останетесь довольны, еду нам будут присылать из ближайшего трактира,  причем считаю долгом добавить – за ваш счет; так распорядился мистер Джеггерс.  Квартира у нас, как видите, более чем скромная, ведь я сам зарабатываю себе на  жизнь, отец не в состоянии мне помогать, да я и не хочу сидеть у него на шее.  Вот это наша столовая; столы, стулья, ковер и прочее мне дали из дома. За  скатерти, ложки, судки я не отвечаю, это принесли из трактира по случаю вашего  приезда. Здесь моя спаленка: сыровато немножко, но у Барнарда вообще сыровато,  Здесь ваша комната; мебель взята напрокат, но я думаю, что она вам подойдет.  Если вам еще что-нибудь потребуется, вы скажите, я мигом достану. Квартирка  тихая, мы с вами будем одни и, надо полагать, не подеремся. Но, боже мой, я  совсем забыл, вы все еще держите мои покупки. Давайте их сюда, и простите, ради  бога. Мне, право же, очень совестно.    

Стоя  перед мистером Покетом-младшим и передавая ему сначала один пакет, потом  другой, я увидел, как в глазах его забрезжило то же изумление, с каким я  смотрел на него, и он сказал, медленно пятясь от меня к стене:    

– Господи!  Да вы тот мальчик, который забрался в сад!    

– А  вы, – сказал я, – тот бледный молодой джентльмен.    

 Глава XXII    

     

Бледный  молодой джентльмен и я долго стояли в Подпорье Барнарда, оглядывая друг друга,  а потом оба разом расхохотались.    

– Подумать  только, что это были вы! – сказал он.    

– Подумать  только, что это были вы! – сказал я.    

И тут мы  снова оглядели друг друга и снова расхохотались.    

– Ну,  это дело прошлое, – сказал бледный молодой джентльмен, сердечно протягивая  мне руку. – Надеюсь, вы великодушно простите меня за то, что я вас так  оттузил.    

Из этих  слов я понял, что мистер Герберт Покет (бледного молодого джентльмена звали  Герберт) так и не заметил разницы между своим намерением и осуществлением  оного. Но я не стал его разубеждать, и мы горячо пожали друг другу руки.    

– В  то время ваша судьба еще не была устроена? – спросил Герберт Покет.    

– Нет.    

– Нет, –  повторил он. – Я слышал, это случилось совсем недавно. В те времена скорее  могла устроиться моя судьба.    

– В  самом деле?    

– Да.  Мисс Хэвишем тогда вызвала меня к себе, посмотреть, не приглянусь ли я ей. Но  нет, не приглянулся.    

Я счел  своим долгом заметить, что это меня удивляет.    

– Недостаток  вкуса! – засмеялся Герберт. – Но теп не менее факт. Да, она вызвала  меня к себе погостить, на испытание. Если бы я выдержал его успешно, мое  будущее, вероятно, было бы обеспечено. Возможно, меня бы даже… как это  называется… с Эстеллой.    

– Что  такое? – спросил я, сразу насторожившись. Разговаривая, он выкладывал  ягоды на тарелки, и это отвлекало его, вот почему он забыл нужное слово.    

– Обручили, –  пояснил он, вытряхивая из пакетов остатки. – Помолвили. Сговорили. Ну,  словом, что-то в этом роде.    

– Как  же вы перенесли такое разочарование? – спросил я.    

– Фью!  Невелика потеря. Это же сущий тиран.    

– Кто,  мисс Хэмишем?    

– Пожалуй,  и она тоже. Но я-то имел в виду Эстеллу. Злая девчонка, надменная, капризная,  мисс Хэвишем так и воспитала ее, чтобы отомстить всей мужской половине рода  человеческого.    

– Кем  она приходится мисс Хэвишем?    

– Никем.  Приемыш.    

– А  почему она должна отомстить всей мужской половине рода человеческого? За что отомстить?    

– Бог  с вами, мистер Пип! Неужто вы не знаете?    

– Нет, –  сказал я.    

– Вот  не ожидал! Ну, это длинная история, мы ее отложим до обеда. Пока же разрешите  мне задать вам один вопрос. А вы как туда попали в тот день?    

Я  рассказал, и он внимательно выслушал меня, а потом опять залился смехом и  спросил, долго ли я помнил его кулаки. Я не стал задавать ему такого же  вопроса, потому что у меня уже давно сложилось на этот счет определенное  мнение.    

– Значит,  теперь мистер Джеггерс ваш опекун? – спросил он.    

– Да.    

– Вы  знаете, ведь он – поверенный мисс Хэвишем и посвящен в ее дела больше, чем  кто-либо другой.    

Это была  опасная тема. Я ответил подчеркнуто-сдержанно, что видел мистера Джеггерса в  доме мисс Хэвишем всего один раз, по странной случайности – в самый день нашего  поединка, но что он едва ли это помнит.    

– Он  был так любезен, что предложил вам учиться у моего отца, и сам приезжал к отцу  поговорить об этом. Про отца он, конечно, мог слышать от мисс Хэвишем. Они  довольно близкая родня; правда, родственных отношений они не  поддерживают, – отец у меня не умеет лукавить и не желает к ней  подлизываться.    

Герберт  Покет держал себя с подкупающей искренностью. Ни до, ни после него я не встречал  человека, каждый взгляд, каждое слово которого так красноречиво  свидетельствовали бы о том, что он по природе своей не способен на обман или  подлость. Вид у него был самый неунывающий и вместе с тем вселявший  уверенность, что он никогда не достигнет выдающегося успеха и богатства. Не  знаю, как это получалось. Такое впечатление сложилось у меня в первый же день,  еще до того как мы сели обедать, но объяснить его я не умею.    

Это и  сейчас был очень бледный молодой джентльмен, и за живостью его манер  угадывалась физическая слабость, – как видно, он не отличался крепким  здоровьем. Лицо у него было некрасивое, но на редкость открытое и приветливое,  что лучше всякой красоты. Фигура, немного нескладная, как и в те дни, когда мои  кулаки столь безжалостно с ней расправлялись, обещала всегда остаться легкой и  молодой. Возможно, что провинциальное изделие мистера Трэбба и на нем сидело бы  не особенно ловко, но верно одно: свой старенький костюм он умел носить куда  лучше, чем я – свое новое платье.    

Я  подумал, что, раз он такой общительный, таиться от него было бы нечестно, тем  более что оба мы так молоды. Поэтому я рассказал ему свою историю, особенно  подчеркнув, что не должен разузнавать о моем благодетеле. И добавил, что,  поскольку я вырос в деревенской кузнице и совсем не обучен манерам, мне были бы  чрезвычайно ценны его указания во всех случаях, когда я не буду знать, что  делать, или сделаю что-нибудь не так.    

– С  удовольствием, – сказал он, – хотя указаний вам потребуется очень  мало, вот увидите. Вероятно, мы будем проводить вместе много времени, и мне бы  хотелось сразу отбросить с вами все лишние церемонии. Вот, например, для  начала, я вас очень прошу – называйте меня просто по имени, Герберт.    

Я с  благодарностью согласился и со своей стороны сообщил, что меня зовут Филип.    

– Нет,  Филип мне не нравится, – сказал он, улыбаясь. – Очень уж напоминает  того мальчика из нравоучительной книжки, который был так ленив, что свалился в  пруд, или так прожорлив, что даже глаза у него заплыли жиром, или так скуп, что  хранил свой пирог, пока его не съели мыши, или так злостно разорял птичьи  гнезда, что был съеден медведями, которые на счастье жили тут поблизости. А я  вот что придумал. Мы прекрасно гармонируем друг с другом, а вы к тому же были  кузнецом… ну как, согласны?    

– Я  согласен на все, что вы предложите, – отвечал я, – но мне что-то  непонятно.    

– Можно,  я буду называть вас Гендель? У Генделя есть прелестная музыкальная пьеса, которая  называется «Гармонический кузнец».    

– Я  буду очень рад.    

– В  таком случае, мой милый Гендель, – сказал он, оборачиваясь на скрип  отворяющейся двери, – можно садиться за стол, и, пожалуйста, будь  хозяином, потому что обедом угощаешь ты.    

Но об  ртом я и слышать не хотел, и тогда он уселся на хозяйское место, а я –  напротив. Обед был превосходный, – по моим тогдашним понятиям, самому  лорд-мэру впору было задать такой пир, – и особую прелесть сообщало ему  то, что кутили мы одни, без старших, и в самом сердце Лондона. Выигрывал наш  банкет и от полного отсутствия чинности и порядка; ибо если при взгляде на  убранство стола мистер Памблчук и сказал бы, что мы «купаемся в роскоши», –  здесь все до последней солонки было доставлено из трактира, – то  прилегающая к столу местность носила несколько пустынный и бесплодный характер,  так что трактирному слуге пришлось сложить крышки на пол (с тем, чтобы тотчас о  них споткнуться), растопленное масло пристроить в кресле, хлеб – на книжной  полке, сыр – в совке для угля, а вареную курицу – в соседней комнате, на моей  постели, где я, ложась вечером спать, обнаружил изрядное количество петрушки и  застывшего жира. Да, пир наш удался на славу, и с той минуты, когда я перестал  чувствовать на себе взгляды слуги, ничто уже не омрачало моей радости.    

Когда с  первыми блюдами было покончено, я напомнил Герберту его обещание рассказать мне  про мисс Хэвишем.    

– И  верно, – ответил он. – Сейчас расскажу. В виде вступления, Гендель, я  только упомяну, что в Лондоне не принято есть с ножа – недолго и порезаться; в  рот предпочтительно совать вилку, но и то не глубже, чем диктуется  необходимостью. Это, конечно, мелочь, глупый предрассудок, но что поделаешь!  Опять же ложку лучше захватывать пальцами не сверху, а снизу. Это имеет два  преимущества: во-первых, легче попасть в рот (а ведь к этому мы и стремимся),  во-вторых, правый локоть не выдается вперед, как будто ты открываешь устрицы.    

Эти  дружеские советы были преподаны так живо и весело, что оба мы рассмеялись, и я  даже не покраснел.    

– А  теперь перейдем к мисс Хэвишем, – продолжал Герберт. – Надо тебе  сказать, что мисс Хэвишем с детства была избалована. Мать ее умерла, когда она  была совсем маленькая, и отец ни в чем ей не отказывал. У ее отца были в ваших  краях земли и пивоварня. Я лично не усматриваю в профессии пивовара ничего  особенно благородного; но всякий знает, что печь хлеб – занятие недостойное  благородного человека, а варить пиво – пожалуйста, сколько угодно.    

– Но  содержать кабак джентльмен не может, ведь правда? – сказал я. – Ни  под каким видом, – ответил Герберт. – Зато кабак вполне может  содержать джентльмена. Так вот. Мистер Хэвишем был очень богат и очень горд. И дочка  его тоже.    

– Мисс  Хэвишем была единственным ребенком? – перебил я.    

– Не  спеши, я к этому и веду. Нет, она была не единственным ребенком; у нее был  сводный брат. Ее отец тайно женился во второй раз – кажется, на своей кухарке.    

– Ведь  ты говоришь, что он был гордый, – сказал я.    

– Совершенно  верно, мой милый Гендель. Потому он и женился на ней тайно. Со временем она  тоже умерла. Насколько я понимаю, он только после ее смерти рассказал дочери о  своем втором браке и взял сына к себе в дом, в тот самый дом, который ты так  хорошо знаешь. Из сына получился мот, кутила, наглец, в общем – никуда не  годный человек. В конце концов отец лишил его наследства. Но перед смертью  смягчился и кое-что ему завещал, хотя гораздо меньше, чем дочери… Выпей еще  вина, и, кстати, позволь тебе заметить, что добросовестность твоя чрезмерна: в  обществе, как правило, верят, что твоя рюмка пуста, даже если ты не  опрокидываешь ее себе на нос.    

Я сделал  это машинально, заслушавшись его рассказа, и теперь поблагодарил и извинился.  Он сказал: – Ничего, пожалуйста, – и продолжал:    

– Мисс  Хэвишем оказалась богатой невестой, и, само собой, многие стали добиваться ее руки.  Дела ее братца тоже поправились, но у него были долги, и он снова натворил  глупостей, так что денег хватило ненадолго. Он ссорился с сестрой больше, чем  прежде ссорился с отцом; подозревают, что он затаил на нее смертельную злобу,  считая, что она в свое время настраивала отца против него. А теперь я подхожу к  самой печальной части моего повествования, только сначала, дорогой мой Гендель,  хочу заметить мимоходом, что обыкновенная столовая салфетка в стакане не  умещается.    

Почему я  старался запихнуть мою салфетку в стакан – право, не знаю. Но я действительно  прилагал все усилия к тому, чтобы втиснуть ее в эти узкие пределы. Я опять поблагодарил  и извинился, и Герберт опять сказал самым добродушным тоном: – Ничего, ничего,  пожалуйста! – и продолжал:    

– Тут  на сцене появился один человек, – они встретились не то на скачках, не то  на каком-то балу, не знаю, – который стал ухаживать за мисс Хэвишем. Я его  никогда не видел (это все случилось двадцать пять лет назад, когда нас с тобой  еще на свете не было), но отец говорит, что он был очень видный, красавец  мужчина, все как полагается. Только вот джентльменом его бы никто не назвал,  разве что по наивности или из пристрастия, – это отец всегда подчеркивает;  потому что он считает так: если человек не джентльмен по своим душевным  качествам, то это сказывается и во внешности и в манерах. Отец говорит, что  волокно дерева никакой лакировкой не скроешь; чем больше накладываешь лаку, тем  яснее проступает волокно. Ну, так вот. Этот человек неотступно преследовал мисс  Хэвишем и уверял, что предан ей до гроба. До тех пор ее чувства как будто  молчали, но тут они пробудились, и она полюбила страстно. Да, да, она просто  боготворила его. А он, пользуясь ее любовью, выманивал у нее большие суммы  денег и, кроме того, уговорил ее откупить за огромную цену у брата его долю в  пивоварне (которую отец по слабости характера завещал ему) под тем предлогом,  что, когда он станет ее мужем, ему нужно будет держать в руках все дело. Твой  опекун в то время еще не был поверенным мисс Хэвишем, к тому же она была так  надменна и так влюблена, что не послушалась бы ничьих советов. Родственники ее  были сплошь бедные и притом ужасные интриганы, все, кроме моего отца; он тоже  был беден, но никогда не подлизывался и не завидовал. Только у него и хватило  мужества предостеречь ее, сказать, что она слишком потворствует этому человеку,  дает ему слишком большую власть над собой. Тогда она, разгневавшись, в  присутствии своего жениха отказала отцу от дома, и с тех пор он ее ни разу не  видел.    

Я  вспомнил, как она говорила: «Мэтью придет ко мне тогда, когда я буду лежать  мертвая на этом столе», и спросил Герберта, неужели его отец так озлоблен против  нее.    

– Он  не озлоблен, – сказал Герберт, – но она в присутствии своего  нареченного бросила ему обвинение, будто он рассчитывал на что-то для себя и  недоволен, что его планы расстроились, так что если бы он явился к ней теперь,  то даже ему самому – и даже ей – могло бы показаться, что так оно и было. Но  вернемся к тому человеку, чтобы покончить с ним. Был назначен день свадьбы,  сшито подвенечное платье, обдумано свадебное путешествие, приглашены гости.  Долгожданный день настал, но жених не явился. Он прислал ей письмо…    

–…которое  она получила, когда одевалась к венцу? – перебил я. – Без двадцати  девять?    

Герберт  кивнул:    

– И  на этом самом времени, минута в минуту, она потом остановила все часы в доме. О  письме я знаю только одно, – в нем содержалось жестокое извещение, что  никакой свадьбы не будет. Мисс Хэвишем тяжело заболела, а когда поправилась,  привела дом в такой вид, в каком он тебе известен, и навсегда скрылась от  дневного света.    

– Это  все? – спросил я после некоторого молчания.    

– Все,  что я знаю; да и это я сам составил из разных обрывков. Отец не любит об этом  вспоминать, он, даже когда мисс Хэвишем пригласила меня к себе, рассказал мне  только самое необходимое. Но об одном я забыл упомянуть: есть предположение,  что этот человек, которому она так опрометчиво доверилась, с самого начала был  в сговоре с ее сводным братом, что они действовали заодно и делили между собой  барыши.    

– Странно,  что он не женился на ней, – сказал я, – тогда он получил бы все ее  состояние.    

– Как  знать, может, он уже был женат, а брат ее, может, нарочно придумал для нее  такое жестокое оскорбление, – сказал Герберт. – Но это, конечно,  только мои догадки.    

– А  что сталось с теми двумя? – спросил я, опять помолчав и подумав.    

– Они  докатились до еще горшего позора и преступлений – если только это возможно – и  пошли ко дну.    

– Но  они живы?    

– Не  знаю.    

– Ты  сказал, что Эстелла не родня мисс Хэвишем, а приемыш. С каких пор?    

Герберт  пожал плечами.    

– Сколько  я помню, при мисс Хэвишем всегда была Эстелла. А больше я ничего не знаю. И  теперь, Гендель, – сказал он, словно ставя точку, – между нами не  осталось никаких недомолвок. Ты знаешь о мисс Хэвишем все, что я знаю.    

– А  ты знаешь все, что знаю я.    

– Верю.  И это избавит нас от всякого соперничества и недоразумений. А относительно того  условия, которое тебе было поставлено – чтобы не расспрашивать и не обсуждать,  кому ты обязан своей удачей, – то можешь быть спокоен, ни я, ни мои  близкие не коснемся этого ни единым намеком.    

Столько  деликатности было вложено в эти слова, что я понял: доведись мне прожить под  крышей его отца хоть двадцать лет, я ничего больше на этот счет не услышу. Но  вместе с тем они прозвучали так многозначительно, что я понял и другое:  Герберт, так же, как и я, не сомневается, что своим счастьем я обязан мисс  Хэвишем.    

До сих  пор мне и в голову не приходило, что он нарочно подвел разговор к этому  предмету, чтобы раз и навсегда с ним покончить; я сообразил это лишь после  того, как почувствовал, насколько нам обоим стало легче. Мы весело болтали и  смеялись, и я спросил его, между прочим, чем он занимается. Он ответил: – О, я  капиталист. Страховщик кораблей. – По-видимому, заметив, что я окинул  взглядом комнату в поисках каких-либо признаков кораблей или капитала, он добавил:  – В Сити.    

Страховщики  кораблей, да еще в Сити, представлялись мне людьми богатыми и влиятельными, и я  не без трепета вспомнил, что в свое время поверг юного страховщика наземь,  подбил его дальновидный глаз и рассек предприимчивый лоб. Но меня успокоило все  то же необъяснимое ощущение, что Герберт Покет никогда не достигнет выдающегося  успеха и богатства.    

– Мой  капитал пойдет не только на страховку кораблей, этого мне мало. Я приобрету  акции какого-нибудь надежного общества страхования жизни и пройду в правление.  Кое-что я вложу в горнорудное дело. И все это не помешает мне зафрахтовать  несколько тысяч тонн от себя. Я думаю, – сказал он, развалившись на  стуле, – что скорей всего буду торговать с Ост-Индией. Шелк, шали,  пряности, индиго, опиум, розовое дерево – интересные товары.    

– А  прибыли большие? – спросил я.    

– Громадные!    

Меня  опять взяли сомнения, и я уже решил было, что знадежды – не чета моим.    

– Кроме  того, – сказал он, засунув большие пальцы в карманы жилета, – я думаю  торговать и с Вест-Индией – покупать там сахар, табак и ром. И еще с Цейлоном,  там слоновая кость.    

– Тебе  понадобится много кораблей, – заметил я.    

– Целый  флот, – подтвердил он.    

Подавленный  грандиозным размахом этих торговых операций, я спросил, в какие страны по  преимуществу ходят корабли, которые он сейчас страхует?    

– Я  еще не начал их страховать, – отвечал он. – Я пока присматриваюсь.    

Почему-то  мне показалось, что такое занятие больше под стать Подворью Барнарда, и я с  удовлетворением произнес:    

– А-а!    

– Да.  Я работаю в конторе и присматриваюсь.    

– А  контора, это выгодно? – спросил я. Он ответил вопросом:    

– Для  кого? Для новичка, который в ней работает?    

– Да,  для тебя.    

– Н-нет,  для меня – нет (прежде чем ответить, он, видимо, тщательно взвесил все доводы  за и против). Прямой выгоды я не получаю. То есть я хочу сказать, что мне  ничего не платят, и я должен жить на свои средства.    

Усмотреть  здесь выгоду было действительно нелегко, и я покачал головой в знак того, что  при таких доходах сколачивать капитал придется довольно долго.    

– Но  ты не забудь, – сказал Герберт Покет, – я присматриваюсь. Это очень важно.  Человек, понимаешь ли, сидит в конторе и присматривается.    

Послушать  его, так выходило, что если человек, понимаешь ли, не сидит в конторе, то он  уже не может присматриваться; однако я положился на его опыт и промолчал.    

– А  потом, в один прекрасный день, – продолжал Герберт, – тебе вдруг  представляется блестящая возможность. Ты за нее хватаешься, наживаешь капитал,  и дело в шляпе. Раз капитал нажит, остается только пустить его в оборот.    

Это было  очень похоже на то, как он вел себя во время нашей давнишней драки, очень похоже.  И бедность свою он принимал в точности так же, как принял тогда свое поражение.  Очевидно, все пинки и удары в жизни он сносил столь же храбро, как те, которыми  наградил его я. Было ясно, что у него нет ничего, кроме самого необходимого, –  на что бы я ни обратил внимание, все оказывалось присланным сюда либо из  трактира, либо еще откуда-нибудь – в честь моего приезда.    

Однако,  хотя мысленно Герберт уже нажил большое состояние, он вовсе им не кичился, и я  даже почувствовал, что благодарен ему за такую скромность. Она была приятным  дополнением к другим его приятным чертам, и мы с ним сразу отлично поладили.  Вечером мы прошлись по улицам и побывали за полцены в театре; на следующее утро  сходили в Вестминстерское аббатство, а после обеда гуляли в парках, где я,  глядя на множество лошадей, спросил себя, кто их всех кует, и пожалел, что не  Джо.    

По самым  скромным подсчетам прошло уже полгода, как я расстался с Бидди и Джо. Такому  странному впечатлению содействовало огромное расстояние, которое легло между  нами, – болота наши отодвинулись куда-то за тридевять земель. То  обстоятельство, что еще в прошлое воскресенье я был в нашей старой церкви и на  мне было мое старое воскресное платье, казалось сплошной нелепостью с любой  точки зрения – географической, общественной и просто человеческой. А между тем  на людных лондонских улицах, ярко освещенных в летние сумерки, мне слышались  грустные упреки в том, что я оставил так далеко позади нашу бедную старую  кухню; и глубокой ночью шаги бездельника сторожа, который слонялся по Подворью  Барнарда, делая вид, что караулит его, глухо отдавались у меня в сердце.    

В  понедельник к девяти часам утра Герберт отправился в свою контору  показаться, – а заодно, вероятно, и присмотреться, – и я пошел его  проводить. Мы сговорились, что я подожду его, и часа через два мы вместе поедем  в Хэммерсмит. Судя по тем душным тупичкам, куда направлялись в понедельник  утром молодые страховщики, я решил, что яйца, из которых вылупливаются эти  будущие исполины, надо зарывать в горячую пыль, как яйца страусов. И самая  контора, где сидел Герберт, являла собою весьма несовершенный наблюдательный  пункт: она помещалась во дворе, на третьем этаже, была неимоверно грязна, а  окнами выходила не столько даже во второй двор, сколько в окна другого такого  же помещения на третьем этаже другого дома.    

Я ждал  до полудня и за это время прогулялся на биржу, где под объявлениями пароходных  компаний сидели какие-то небритые люди, которых я принял за крупных купцов, и  только подивился, почему у них такой удрученный вид. Когда пришел Герберт, мы  позавтракали в знаменитой ресторации, которая в тот день преисполнила меня  благоговения, а теперь вспоминается как самое гнусное надувательство во всей  Европе, и где, как я уже тогда заметил, подливка не столько подавалась к  жаркому, сколько оседала на скатертях, ножах и фартуках половых. Насытившись  здесь за вполне сходную цену (если учесть, что за сальные пятна и грязь  отдельной платы не взималось), мы зашли в Подворье Барнарда за моим  чемоданчиком и поехали в Хэммерсмит, куда и прибыли часа в три пополудни. От  остановки дилижансов до дома мистера Покета было рукой подать. Открыв калитку,  мы очутились в небольшом саду, выходившем на реку. Здесь резвились дети мистера  Покета, и вскоре я пришел к выводу – и, надеюсь, правильному, поскольку отнюдь  не являюсь в этом вопросе заинтересованной стороной, – что дети мистера и  миссис Покет не то чтобы росли, и нельзя сказать, чтобы воспитывались, а только  и делали, что летели кувырком.    

Миссис  Покет с книгой в руках сидела в садовом кресле под деревом, положив ноги на другое  садовое кресло. Две няньки миссис Покет слонялись по саду, изредка поглядывая  на играющих детей.    

– Вот,  мама, познакомьтесь, – сказал Герберт, – это мистер Пип. – После  чего миссис Покет приветствовала меня учтиво и с большим достоинством.    

– Мистер  Алик и мисс Джейн! – закричала одна из нянек. – Бросьте вы лазить в  те кусты, не то свалитесь в реку и утопитесь, что тогда ваш папенька скажет?    

Затем та  же нянька подняла с земли носовой платок миссис Покет и сказала:    

– Не  иначе как шестой раз роняете, мэм!    

На что  миссис Покет рассмеялась и, сказав: «Спасибо, Флопсон», уселась поудобнее,  теперь уже только в одном кресле, и снова погрузилась в чтение. Лицо ее тотчас  приняло выражение внимательное и сосредоточенное, будто она целую неделю не  отрывалась от книги, но, не прочтя и десяти строк, она вдруг посмотрела па меня  и спросила:    

– Матушка  ваша, надеюсь, здорова?    

Этот  неожиданный вопрос привел меня в страшное замешательство, и я уже начал плести  какую-то чушь вроде того, что, если бы у меня была матушка, она, конечно, была  бы совершенно здорова и очень признательна за внимание и просила бы передать  привет, но тут на выручку мне пришла все та же нянька.    

– Ну  вот! – вскричала она, поднимая носовой платок. – Это уже седьмой раз.  И что это с вами сегодня, мэм!    

Миссис  Покет взяла платок, поглядела на него в неизъяснимом изумлении, словно никогда  раньше не видела, потом признала и рассмеялась, сказала: «Спасибо, Флопсон», и,  забыв обо мне, углубилась в книгу.    

Удосужившись  наконец пересчитать маленьких Покетов, я обнаружил их не менее шести, и все они  либо летели, либо готовились лететь кувырком. Не успел я закончить подсчет, как  откуда-то с облаков раздался жалобный плач седьмого.    

– Не  иначе как маленький проснулся! – сказала Флопсон, почему-то очень этим  удивленная. – Скорей бегите наверх, Миллерс!    

Миллерс,  вторая нянька, ушла в дом, и жалобный плач понемногу затих, – видно, и на  юного чревовещателя нашлась управа. Все это время мисс Покет не переставала  читать, и меня очень интересовало, что это у нее за книга.    

По-видимому,  мы ждали мистера Покета; во всяком случае, мы чего-то ждали, и я имел время  подметить своеобразное явление в этой семье: всякий раз, как дети, заигравшись,  подбегали близко к миссис Покет, они спотыкались и падали, что неизменно  вызывало с ее стороны минутное изумление, а с их – несколько более  продолжительный рев. Я невольно задумался над причинами такого удивительного  обстоятельства, но тут появилась Миллерс с младенцем, каковой младенец передан  был Флопсон, каковая Флопсон стала передавать его на руки миссис Покет, но  вдруг тоже споткнулась и непременно полетела бы наземь вместе с младенцем, если  бы мы с Гербертом не подхватили ее.    

– Ах,  боже мой, Флопсон! – сказала миссис Покет, поднимая глаза от книги. –  Почему это все спотыкаются?    

– Это  вас нужно спросить, мэм, – отвечала Флопсон, вся красная как рак, –  что это у вас здесь?    

– У  меня, Флопсон? – спросила миссис Покет.    

– Да  это ваша скамеечка для ног! – вскричала Флопсон. – Как же тут не  спотыкаться, когда вы заслонили ее своими юбками! Берите-ка маленького, мэм, а  книжку отдайте мне.    

Миссис  Покет послушалась и стала неумело подбрасывать младенца на коленях, в то время  как остальные дети играли вокруг них. Длилось это очень недолго, а затем миссис  Покет распорядилась, чтобы всех детей забрали в дом и уложили спать. Так я  сделал свое второе открытие за этот день: очевидно, воспитание маленьких  Покетов состояло в том, чтобы попеременно лететь кувырком и укладываться в  постель.    

И когда  Флопсон и Миллерс загнали детей в дом, словно маленькое стадо ягнят, а мистер  Покет вышел из дома, чтобы познакомиться со мной, я, после всего  вышеописанного, не очень поразился, увидев, что выражение лица у этого  джентльмена озабоченное, а седые волосы растрепаны, словно он давно потерял  надежду хоть что-нибудь привести в порядок.    

 Глава XXIII    

     

Мистер  Покет сказал, что рад меня видеть, и выразил надежду, что и я не пожалею о  нашем знакомстве. – Ведь я вполне безобидная личность, – добавил он,  улыбаясь совсем так же, как Герберт. Он был моложав, несмотря на седые волосы и  озабоченное выражение лица, и держался очень просто, в том смысле, что в нем не  было ни малейшей рисовки. Растерянный его вид производил несколько смешное  впечатление и мог бы даже показаться нелепым, если бы он сам не сознавал, каким  представляется со стороны. Поговорив со мной немного, он обратился к миссис Покет,  беспокойно сдвинув свои красивые черные брови: – Белинда, надеюсь, ты  познакомилась с мистером Пипом? – А она подняла глаза от книги и ответила:  – Да. – После чего подарила меня отсутствующей улыбкой и спросила,  нравится ли мне вкус апельсинной воды. Поскольку вопрос этот не имел отношения,  прямого или косвенного, ни к предыдущему, ни к последующему разговору, я решил,  что она снисходительно обронила его, как и первые свои замечания, лишь для  того, чтобы поддержать светскую беседу.    

Уже  через несколько часов я узнал, – а рассказать могу теперь же, – что  миссис Покет была единственной дочерью некоего покойного джентльмена, случайно  пожалованного в дворяне и вбившего себе в голову, что его покойный папаша  непременно получил бы титул баронета, если бы не чьи-то злостные происки, не  помню, чьи именно, – не то короля, не то премьер-министра, не то  лорд-канцлера, не то архиепископа Кентерберийского. На основании этого чисто  предположительного факта он причислял себя к самой родовитой знати. Сам же он,  насколько я понял, удостоился титула за то, что взял штурмом английскую  грамматику при написании на веленевой бумаге верноподданнического адреса по  случаю закладки какого-то здания, когда он подал в руки какому-то члену  королевской фамилии не то лопаточку, не то ведерко с известью. Как бы там ни  было, он распорядился, чтобы будущую миссис Покет с колыбели воспитывали как  девицу, которой сама судьба уготовила титулованного мужа и которую следует  зорко оберегать от приобретения плебейских практических знаний.    

Надзор,  учрежденный разумным этим родителем над юной девицей, принес такие богатые  плоды, что она выросла созданием хотя и весьма живописным, но совершенно  беспомощным и бесполезным. Воспитанная столь отменно, она, едва переступив  порог жизни, встретила мистера Покета, который тоже едва переступил порог жизни  и еще не решил окончательно, занять ли ему место председателя палаты лордов,  или увенчать свою главу епископской митрой. Поскольку достижение любой из этих  целей было лишь вопросом времени, они с миссис Покет решили времени не терять и  поженились без ведома разумного родителя. Разумный родитель, который не мог ни  дать им ничего, ни лишить их чего-либо, кроме своего благословения, после  недолгой борьбы расщедрился на это приданое и сообщил мистеру Покету, что его  жена – «сокровище, достойное короля». Мистер Покет пустил королевское сокровище  в оборот практической жизни, но получал с него, как говорили, более чем скромный  процент. Тем не менее для многих миссис Покет была предметом своеобразного  почтительного соболезнования, потому что вышла замуж за человека без титула; а  мистер Покет был предметом своеобразного снисходительного осуждения, потому что  не сумел оного приобрести.    

Мистер  Покет повел меня в дом и показал, где я буду жить; комната была веселая и  удобная, обставленная так, что могла служить и спальней и гостиной. Затем он  постучал в двери двух других таких же комнат и познакомил меня с их  обитателями. Одного из них звали Драмл, другого – Стартоп. Когда мы вошли,  первый – старообразный молодой человек, сколоченный крепко, но нескладно, –  ходил по комнате и свистел. Второй – моложе его и годами и внешностью – читал,  крепко сжав голову руками, словно боялся, как бы она не разлетелась на куски от  слишком сильного заряда премудрости.    

И мистер  и миссис Покет были так явно несамостоятельны, что я долго думал, кто же на самом  деле правит домом и разрешает им здесь жить, покуда не понял, что эта невидимая  власть сосредоточена в руках прислуги.    

Такая  система была, возможно, и не плоха, поскольку она избавляла их от лишних забот,  но обходилась она, должно быть, недешево, ибо слуги, дорожа собственным  достоинством, почитали своим долгом есть и пить не хуже господ и принимать в  своих подвальных апартаментах множество гостей. Мистера и миссис Покет они  кормили досыта, однако же мне всегда казалось, что столоваться в кухне было бы  куда интереснее, – для всякого, кто при случае сумел бы за себя постоять,  ибо в первую же неделю моего пребывания в доме какая-то соседка, с которой  Покеты даже не были знакомы, написала им, что видела, как Миллерс шлепала  маленького. Получив это письмо, миссис Покет очень расстроилась, залилась  слезами и сказала, что это просто ужасно – почему соседям обязательно нужно  вмешиваться в чужие дела?    

Постепенно,  главным образом от Герберта, я узнал, что мистер Покет учился в Хэрроу и  Кембридже, и учился блестяще, но, сподобившись в очень молодых летах жениться  на миссис Покет, он тем испортил себе карьеру и не пошел дальше скромной  профессии репетитора. Он отрепетировал несколько десятков бездарных  номеров, – чьи влиятельные папаши все, точно сговорившись, обещали ему  свою протекцию, но забывали об этом, чуть только номера выпускались на  сцену, – а потом это жалкое занятие ему надоело, и он перебрался в Лондон.  Здесь, после того как рушились один за другим его более честолюбивые замыслы,  он стал обучать молодых людей, ранее не имевших возможности учиться или  упустивших эту возможность, другим помогал освежать свои знания для  каких-нибудь особых случаев, не гнушался литературными компиляциями и исправлением  чужих рукописей и на заработанные таким образом деньги, служившие дополнением к  его крошечному годовому доходу, ухитрялся содержать дом, в котором я застал его.    

У  мистера и миссис Покет была подлиза-соседка, вдова с таким запасом  нерастраченного сочувствия, что она со всеми соглашалась, на всех призывала  благословение божие и для всех держала наготове либо улыбку, либо слезы, смотря  по обстоятельствам. Звали эту даму миссис Койлер, и в первый же день моего  приезда мне выпала честь вести ее к обеду. Еще по дороге в столовую она дала  мне понять, как угнетает дорогую миссис Покет, что дорогой мистер Покет вынужден  держать у себя учеников. Ко мне это, конечно, не относится, добавила она в  порыве откровенности и любви (я был ей представлен минут за пять до этого, не  больше); будь все ученики похожи на меня, это было бы совсем иное дело.    

– Но  дорогой миссис Покет, – продолжала миссис Койлер, – после  разочарования, пережитого ею в молодости (конечно, дорогого мистера Покета  нельзя в этом винить), необходим такой комфорт и роскошь…    

– Дэ,  мэм, – сказал я, чтобы остановить ее, потому что испугался, как бы она не  расплакалась.    

–…а тем  более при ее аристократических склонностях…    

– Да,  мэм, – сказал я опять, и с той же целью.    

–…очень,  очень тяжело, – продолжала миссис Койлер, – что дорогой мистер Покет  не может безраздельно уделять свое внимание и время дорогой миссис Покет.    

У меня  невольно мелькнула мысль, что было бы еще тяжелее, если бы дорогой миссис Покет  не уделял ни внимания, ни времени, скажем, мясник; но я промолчал, тем более  что очень робел и только о том и думал, как бы не погрешить против светских  приличий.    

Сосредоточив  все свое внимание на ноже и вилке, ложке, стаканах и прочих орудиях самоубийства,  я в то же время прислушивался к разговору Драмла с миссис Покет и обнаружил,  что Бентли Драмл рассчитывает унаследовать титул баронета, который должен  перейти к нему в случае смерти ближайшего наследника. Далее я обнаружил, что  книга, которую миссис Покет читала в саду, – сплошь о титулах, и что ей  достоверно известно, когда именно в эту книгу попал бы ее дедушка, доведись ему  вообще в нее попасть. Драмл говорил мало (он, видимо, отличался угрюмым  нравом), но и в немногих словах давал понять, что причисляет себя к избранным,  а в миссис Покет признает особу, достойную его круга. Никто, кроме них, да еще  подлизы-соседки миссис Койлер, не проявлял ни малейшего интереса к их  разговору, а Герберту он, как мне показалось, был даже неприятен; но конца ему  не предвиделось, как вдруг в столовую явился мальчик-слуга и доложил о  несчастье: кухарка затеряла куда-то говядину. И здесь я, к несказанному моему  изумлению, впервые увидел, как мистер Покет облегчает себе душу с помощью  процедуры, которая меня поразила чрезвычайно, но на других не произвела  никакого впечатления и к которой я вскоре привык так же, как все остальные. Он  отложил нож и вилку, – словно забыв, что собирался нарезать жаркое, –  запустил обе руки в свою растрепанную шевелюру и попробовал нечеловеческим  усилием приподнять себя за волосы. Проделав это и не приподняв себя ни на  единый дюйм, он спокойно вернулся к прерванному занятию.    

Тут  миссис Койлер переменила предмет разговора и принялась мне льстить. Сперва это  мне понравилось, но лесть ее была так груба, что удовольствия хватило  ненадолго. В ее манере подлипать ко мне под предлогом, что ее живо интересуют  места и люди, с которыми я расстался, было что-то до того змеиное, что я так и  видел блеск чешуи и раздвоенное жало; а когда она время от времени наскакивала  на Стартопа (который разговаривал с ней очень мало) или на Драила (который  вовсе с ней не разговаривал), я завидовал им, что они сидят по другую сторону  стола.    

После  обеда в столовую привели детей, и миссис Койлер стала восхищаться и ахать по  поводу их глаз, носов и ног, – как известно, умнейший метод воспитания.  Девочек было четыре, мальчиков два, а кроме того – младенец, который мог быть  тем или другим, и следующий кандидат на его место, который пока не был ни тем,  ни другим. Они явились под конвоем Флопсон и Миллерс, словно эти два сержанта  были посланы куда-то на вербовку детей и доставили партию новобранцев; а миссис  Покет глядела на несостоявшихся юных аристократов так, словно уже имела  когда-то удовольствие производить им смотр, но не знает, как, собственно, ей  следует к ним отнестись.    

– Давайте  мне вашу вилку, мэм, и возьмите маленького, – сказала Флопсон. – Да  не так берите, а то у него головка попадет под стол.    

Следуя  этому совету, миссис Покет взяла младенца иначе, и головка его попала на стол,  о чем все присутствующие узнали по громкому стуку.    

– Ах  ты батюшки! Давайте его мне обратно, мэм, – сказала Флопсон, – а вы,  мисс Джейн, подите сюда и попляшите, – вот умница!    

Одна из  девочек, совсем еще крошка, которая, видимо, раньше времени взяла на себя  заботу о других детях, тотчас встала со своего места и до тех пор прыгала и  приплясывала перед малышом, покуда он не утих и не засмеялся. Тут засмеялись и  остальные дети, и мистер Покет (который за это время дважды пытался приподнять  себя за волосы), и мы все засмеялись и повеселели.    

Затем  Флопсон, сложив младенца пополам, как куклу, благополучно усадила его на колени  к миссис Покет и дала ему поиграть щелкушку для орехов, предупредив свою  хозяйку, что маленькому недолго и глазок себе повредить, и строго наказав мисс  Джейн следить, чтобы этого не случилось. Засим обе няньки ушли из комнаты, и на  лестнице с ними затеял потасовку мальчишка-лакей, который прислуживал за  обедом, – беспутный мальчишка, растерявший половину своих пуговиц за  игорным столом.    

Я не на  шутку встревожился, заметив, что миссис Покет, в увлечении компотом из апельсинов  и в самозабвенном споре с Драмлом о каких-то титулах, совсем забыла про  малютку, который, сидя у нее на коленях, проделывал устрашающие эволюции с  щелкушкой. Наконец маленькая Джейн, сообразив, что его младенческому черепу  угрожает опасность, тихонько встала, подошла к нему и ласково выманила у него  это смертоносное оружие. Миссис Покет, которая только что успела доесть  апельсинный компот, это очень не понравилось, и она сказала:    

– Ах  ты нехорошая девочка, да как ты смеешь? Сейчас же сядь на место!    

– Простите,  маменька, – пролепетала Джейн, – я боялась, что он себе глазки  выколет.    

– Как  ты смеешь так со мной разговаривать? – возразила миссис Покет. – Сядь  на свое место сию же минуту!    

Благородное  негодование миссис Покет смутило меня так, словно я сам чем-то вызвал ее неудовольствие.    

– Белинда, –  упрекнул ее мистер Покет с другого конца стола, – ну можно ли быть такой неразумной?  Ведь Джейн вмешалась для пользы маленького.    

– Я  никому не позволю вмешиваться, – заявила миссис Покет. – Меня  удивляет, Мэтью, что ты подвергаешь меня таким оскорблениям.    

– О  боже мой! – воскликнул мистер Покет в порыве горестного отчаяния. –  Неужели же нельзя вступиться за младенца, которому грозит смерть от щелкушки!    

– Я  не потерплю, чтобы мне делала замечания Джейн, – сказала миссис Покет,  обратив величественный взор на ни в чем не повинную маленькую  преступницу. – Надеюсь, я помню, кем был мой бедный дедушка. Джейн, еще не  хватало!    

Мистер  Покет снова запустил руки в волосы и на этот раз даже приподнял себя немного  над стулом.    

– Нет,  вы послушайте! – беспомощно воззвал он в пространство. – Младенцев  убивают щелкушками ради чьих-то бедных дедушек! – После чего снова  шлепнулся на стул и умолк.    

Пока все  это происходило, мы сидели, неловко потупившись. Затем последовала пауза, во  время которой честный и неустрашимый малютка с ласковым воркованьем тянулся на  руки к Джейн, словно из всех домочадцев (не считая прислуги) только в ней и  видел родную душу.    

– Мистер  Драмл, – сказала миссис Покет, – будьте любезны, позвоните, чтобы  пришла Флопсон. Джейн, непослушная девочка, ступай спать. А ты, моя прелесть,  иди к мамочке!    

Младенец  – благородная душа! – оказал отчаянное сопротивление. Он чуть не вывалился  из рук у миссис Покет, так что вместо его нежного личика в поле нашего зрения  вдруг оказались только вязаные башмачки и пухлые ножки, и был унесен из комнаты  в состоянии бурного протеста. В конце концов он добился-таки своего: через  несколько минут я увидел его в окно на руках у маленькой Джейн.    

Флопсон,  видимо, занялась какими-то неотложными личными делами, а больше никто детьми не  интересовался, поэтому пятеро из них так и остались в столовой, что позволило  мне составить кое-какое понятие об их отношениях с мистером Покетом. Отношения  эти выглядели примерно так: несколько минут мистер Покет, взъерошив волосы и  еще более озабоченно сдвинув брови, смотрел на детей, словно стараясь понять,  как случилось, что они живут и столуются в этом доме, и почему Природа не  определила их на постой к кому-нибудь другому. Затем он совершенно отвлеченным,  чисто-наставническим тоном задал им несколько вопросов, как, например: почему у  маленького Джо разорвана манжетка? – на что услышал в ответ, что Флопсон  ее зашьет, па, когда у нее будет время, – и кажется, у маленькой Фанни  нарывает пальчик? – на что услышал в ответ, что Миллерс хотела поставить  на него компресс, па, но все забывает. Затем, под влиянием внезапно нахлынувшей  на него родительской нежности, он дал им по шиллингу и сказал, чтобы они бежали  играть; а затем, проводив их взглядом и предприняв еще одну энергичную попытку  приподнять себя за волосы, он вовсе бросил думать об этом безнадежном предмете.    

Вечер мы  провели на реке. У Драмла и Стартопа были собственные лодки, и я решил тоже  завести себе лодку и обогнать их в гребле. В простых физических упражнениях я  не уступал любому деревенскому юноше, но, чувствуя, что для Темзы стиль у меня  недостаточно изысканный, я тут же договорился об уроках с некиим  гребцом-чемпионом, который оказался со своим яликом возле нашей пристани, где  меня познакомили с ним мои новые товарищи. Этот признанный авторитет сильно  меня смутил, заявив, что руки у меня как у заправского кузнеца. Знай он, что  такой комплимент чуть не стоил ему ученика, он, вероятно, воздержался бы от  него.    

Когда мы  поздно вечером вернулись домой, нас ждал холодный ужин, и все было бы очень  хорошо, если бы не одно неприятное домашнее происшествие. Мистер Покет пребывал  в наилучшем расположении духа, но вдруг вошла горничная и сказала:    

– Прошу  прошенья, сэр, мне бы нужно с вами поговорить.    

– Поговорить  с вашим хозяином? – переспросила миссис Покет, снова закипая благородным  негодованием. – Что это вам пришло в голову? Поговорите с Флопсон. Или со  мной… только не сейчас.    

– Прошу  прощенья, мэм. – возразила горничная, – но мне бы надо сейчас, и  обязательно с хозяином.    

Тогда  мистер Покет вышел из комнаты, а мы постарались как-нибудь занять себя в его отсутствие.  Вскоре он вернулся; горе и отчаяние было написано на его лице.    

– Ну  не безобразие ли, Белинда! – сказал мистер Покет. – Кухарка напилась  до бесчувствия и лежит в кухне на полу, а в буфете приготовлен на продажу  большой сверток масла!    

Миссис  Покет очень взволновалась и сказала:    

– И  во всем виновата эта противная София!    

– То  есть как это, Белинда? – вопросил мистер Покет.    

– Это  София тебе рассказала. Разве я не видела, как она вошла сюда, и не слышала, как  она заявила, что хочет говорить с тобой?    

– Но  ведь она водила меня вниз, Белинда, – возразил мистер Покет, – и  показала мне и кухарку и сверток.    

– Это  чистейшей воды интриганка, – сказала миссис Покет, – а ты, Мэтью,  кажется, ее защищаешь?    

Мистер  Покет издал жалобный стон.    

– Выходит,  что я, внучка моего дедушки, ничто в этом доме! – воскликнула миссис  Покет. – А кухарка, между прочим, очень славная и порядочная женщина, она,  еще когда приходила наниматься, сказала: «Сразу видно, что вам на роду было  написано стать герцогиней».    

Возле  мистера Покета стояла кушетка, и он повалился на нее в позе умирающего  гладиатора. Так, не меняя этой позы, он и произнес глухим голосом: «Спокойной  ночи, мистер Пип», когда я решил, что пора дать ему покой и отправляться спать.    

 Глава XXIV    

     

Дня  через три, после того как я устроился в своей комнате, несколько раз побывал в  Лондоне и заказал своим поставщикам все необходимое, мы подробно побеседовали с  мистером Покетом о наших делах. Он был осведомлен о моей будущности лучше меня  самого, потому что мистер Джеггерс, по его словам, сообщил ему, что меня не  нужно готовить к какой-нибудь определенной профессии, а будет вполне  достаточно, если я «не ударю лицом в грязь» в обществе других обеспеченных  молодых людей. Я, разумеется, согласился, поскольку ничего иного не мог  предложить.    

Мистер  Покет назвал несколько школ в Лондоне, где я мог приобрести основы необходимых  мне знаний, на себя же собирался взять общее руководство моими занятиями. Он  выразил надежду, что при умелой помощи я не встречу особенных затруднений и  вскоре мне уже не потребуется ничего, кроме его указаний. Все это, и многое  другое к том же духе, он сумел сказать так, что сразу завоевал неограниченное  мое доверие; и мне хочется здесь отметить, что он с начала до конца выполнял  свои обязанности по отношению ко мне так ревностно и честно, что и меня  заставил ревностно и честно выполнять свои обязанности по отношению к нему.  Будь он равнодушным учителем, я платил бы ему той же монетой как ученик; но он  не дал мне для этого повода и тем обеспечил взаимное уважение между нами. И  никогда он, в своей роли наставника, не казался мне хоть сколько-нибудь  смешным, а только вдумчивым, благородным и добрым.    

Когда мы  обо всем договорились и я всерьез приступил к занятиям, мне пришло в голову,  что, если бы я мог сохранить за собой мою комнату в Подворье Барнарда, это  внесло бы приятное разнообразие в мою жизнь, а общение с Гербертом благотворно  влияло бы на мои манеры. Мистер Покет ничего не имел против такого плана, но  решительно заявил, что, прежде чем что-либо предпринимать, следует  посоветоваться с моим опекуном. Я почувствовал, что его слова продиктованы  деликатностью, поскольку такое устройство немножко сокращало расходы Герберта;  поэтому я, не откладывая, отправился на Литл-Бритен и сообщил о своем желании  мистеру Джеггерсу.    

– Если  бы я мог купить ту мебель, которая сейчас взята напрокат, – сказал  я, – и еще кое-какие мелочи, я чувствовал бы себя там совсем как дома.    

– Что  ж, действуйте! – сказал мистер Джеггерс с коротким смешком. – Я ведь  говорил, что вы быстро развернетесь. Ну? Сколько же вам нужно?    

Я  сказал, что не знаю.    

– Полно! –  возразил мистер Джеггсрс. – Сколько? Пятьдесят фунтов?    

– Нет,  что вы, куда так много?    

– Пять  фунтов?    

Это был  такой неожиданный скачок, что я совсем смешался и сказал:    

– Ох,  нет, больше.    

– Больше,  говорите? – сказал мистер Джеггорс; он засунул руки в карманы, нагнул  голову набок, глаза устремил в стену, словно подстерегая меня, как охотник –  дичь. – На сколько же больше?    

– Очень  трудно назначить сумму. – сказал я нерешительно.    

– Полно! –  сказал мистер Джеггерс. – Давайте смелее. Дважды пять – хватит? Трижды  пять – хватит? Четырежды пять – хватит?    

Я  сказал, что хватит за глаза.    

– Четырежды  пять хватит за глаза, так? – сказал мистер Джеггерс, сдвинув брови. –  Ну, а сколько, по-вашему, будет четырежды пять?    

– По-моему?    

– Вот-вот, –  сказал мистер Джеггерс. – Сколько?    

– Нужно  полагать, что, по-вашему, это будет двадцать фунтов, – сказал я, улыбаясь.    

– Забудем  о том, сколько это будет по-моему, друг мой, – заявил мистер Джеггерс,  тряхнув головой с упрямым и хитрым видом. – Я хочу знать, сколько это будет  по-вашему.    

– Двадцать  фунтов, разумеется.    

– Уэммик! –  сказал мистер Джеггерс, отворяя дверь в контору. – Примите от мистера Пипа  письменный приказ и выдайте ему двадцать фунтов.    

Такой  определенный способ вести дела произвел на меня не менее определенное впечатление,  не скажу чтобы приятное. Мистер Джеггерс никогда не смеялся; но он носил  большущие, до блеска начищенные сапоги со скрипом, и когда он, бывало, стоял в  ожидании ответа, нагнув свою массивную голову, сдвинув брови и покачиваясь с  носка на пятку, сапоги эти начинали скрипеть, словно они-то посмеивались, сухо  и подозрительно. Воспользовавшись тем, что мистер Джеггерс куда-то ушел, а  Уэммик показался мне более обычного оживленным и разговорчивым, я признался  ему, что мистер Джеггерс просто ставит меня в тупик своим обращением.    

– Ему  было бы лестно это слышать, – сказал Уэммик. – Он только того и  добивается… Да вы не думайте, – ответил он на мой удивленный взгляд. –  здесь нет ничего личного; это у него профессиональное, чисто профессиональное.    

Сидя за  своей конторкой, Уэммик завтракал – с хрустом разламывал жесткую галету и кусками  отправлял в щель, служившую ему ртом, словно опускал в почтовый ящик.    

– Мне  всегда представляется, – сказал Уэммик, – будто он наставил капкан и  следит. А потом вдруг – хлоп! – и ты попался!    

Оставив  при себе замечание, что капканы на людей отнюдь не украшают жизнь, я  спросил, – верно, мистер Джеггерс большой мастер в своем деле?    

– Еще  бы, – подтвердил Уэммик. – Другим до него далеко, как до  Австралии. – Он указал пером на пол конторы, тем поясняя свою мысль, что  Австралия – самая отдаленная от нас точка земного шара. – Или как до  неба, – добавил Уэммик, водворяя перо на конторку, – потому что это  еще дальше, чем Австралия.    

– В  таком случае, – сказал я, – дела у него, наверно, идут хорошо? –  И Уэммик ответил: – Пре-вос-ходпо!    

Я  спросил, много ли в конторе клерков.    

– Много  клерков нам держать нет смысла, потому что Джеггерс-то один, а посредники никому  не нужны. Нас всего четверо. Хотите взглянуть на остальных? Вы ведь, можно сказать,  свой человек.    

Я принял  его предложение. Мистер Уэммик опустил и почтовый ящик остатки галеты, выплатил  мне деньги из стальной шкатулки, хранившейся в кассе, ключ от которой он держал  где-то у себя на спине и вытаскивал из-за ворота как железную косичку, и мы  отправились наверх. Помещение конторы было темное, обшарпанное; засаленные  плечи, оставившие свои следы и в кабинете мистера Джеггерса, видимо, годами  терлись о стены, спускаясь и поднимаясь по лестнице. На втором этаже, в комнате  окнами на улицу, сидел огромный, бледный и опухший клерк – некая помесь  трактирщика с крысоловом, – принимавший трех обшарпанных посетителей, с  которыми он обращался так же бесцеремонно, как, по-видимому, обращались здесь  со всеми, кто нес свою лепту в сундуки мистера Джеггерса. – Собирает  показания для Бейли[10], –  сказал мистер Уэммик, выйдя на площадку. Этажом выше щупленький, похожий на  терьера, сильно обросший клерк (его, видимо, стригли в последний раз еще  щенком) тоже был занят с посетителем – подслеповатым человеком, о котором  мистер Уэммик сказал, что это плавильщик, и котел у него всегда кипит, так что  он расплавит вам все на свете, и который обливался потом, точно совсем недавно  пробовал свое искусство на самом себе. В комнате окнами во двор сутулый человек  с распухшей щекой, которую он завязал грязной фланелевой тряпкой, и в старом  черном костюме, блестевшем так, словно его долго терли воском, сидел,  согнувшись над конторкой, и переписывал набело записи двух других клерков для  последующего представления их самому мистеру Джеггерсу.    

Это и  был весь штат конторы. Спустившись обратно в нижний этаж, Уэммик заглянул в кабинет  моего опекуна и сказал:    

– Здесь  вы уже бывали.    

– Объясните  мне, – попросил я, ибо взгляд мой опять упал на те два отвратительных усмехающихся  слепка, – кто это такой?    

– Это? –  сказал Уэммик. Он влез на стул и снял с полки страшные головы, предварительно  сдунув с них пыль. – Это в своем роде знаменитости. Наши клиенты,  прославленные личности, и нас прославили. Вот этот молодчик (ты что это,  негодяй, не иначе как ночью с полки слезал и в чернильницу заглядывал –  бровь-то вся в чернилах!) убил своего хозяина, да так ловко обделал это дельце,  что труп даже найти не удалось.    

– Он  тут похож? – спросил я, невольно отодвигаясь подальше, в то время как  Уэммик плюнул злодею на бровь и энергично вытер ее рукавом.    

– Похож  ли? Да он тут как живой. Слепок сделали в Ньюгете, как только его вынули из петли.  А я тебе крепко полюбился, верно, мошенник ты этакий, а? – и в виде  комментария к этому нежному обращению Уэммик потрогал брошь с изображением  девицы и плакучей ивы, склоненных над погребальной урной, и сказал: –  Специально для меня была заказана!    

– А  кто эта леди, известно? – спросил я.    

– Нет, –  отвечал Уэммик. – Просто его фантазия (а ты любил пофантазировать, верно?).  Нет: в этом деле, мистер Пип, дамы не были замешаны, кроме только одной, а та  была не красавица и не знатного рода, и она не стала бы интересоваться этой  урной, разве что в ней было бы налито спиртное. – Временно сосредоточив  свое внимание на брошке, Уэммик отложил слепок и протер ее носовым платком.    

– А  этот, второй, умер такой же смертью? – спросил я. – Выражение у него  точно такое же.    

– Совершенно  верно, – сказал Уэммик. – Выражение самое натуральное. Как будто одну  ноздрю зацепили рыболовным крючком и дернули за леску. Да, он умер такой же  смертью; в нашей практике это вполне естественная смерть, можете мне поверить.  Этот красавец, видите ли, подделывал завещания, а к тому же, по всей  вероятности, сокращал жизнь мнимым завещателям. А ведь у тебя были  джентльменские замашки, приятель! (Мистер Уэммик снова обращался не ко мне.) Ты  уверял, что умеешь писать по-гречески. Эх ты, хвастунишка несчастный! Ну и врал  же ты! Никогда еще не встречал такого враля!    

Прежде  чем водворить своего покойного друга обратно на полку, Уэммик потрогал самый  широкий из своих траурных перстней и сказал:    

– Он  всего за день до смерти посылал за этим к ювелиру.    

Пока  Уэммик убирал второй слепок и слезал со стула, у меня возникла догадка, уж не  все ли его драгоценности приобретены подобным образом. И поскольку он не  проявлял на этот счет ни малейшей скрытности, я отважился спросить его об этом,  когда он снова очутился на полу и стал обтирать пыльные руки.    

– Да,  разумеется, – отвечал он, – это все подарки такого же рода. Один  тянет за собою другой, так оно и идет. Я от них никогда не отказываюсь. Это  интересные сувениры. А кроме того, это имущество. Пусть цена им невелика, по  это имущество, к тому же движимое. Вам, при наших блестящих перспективах, это  может показаться мелочью, а я так всегда руководствуюсь правилом: «Чем больше  движимого имущества, тем лучше».    

Когда я  выразил полное свое одобрение такой политике, он продолжал весьма дружелюбно:    

– Если  бы вам вздумалось как-нибудь навестить меня в Уолворте, я сочту это за честь и  в любое время буду рад предоставить вам ночлег. Удивить мне вас нечем, но,  возможно, вам интересно будет взглянуть на мою маленькую коллекцию; и в саду и  в беседке сейчас приятно посидеть.    

Я  сказал, что с радостью воспользуюсь его гостеприимством.    

– Очень  вам обязан, – сказал он. – Так, значит, как только вам будет удобно –  милости просим. У мистера Джеггерса вы еще никогда не обедали?    

– Нет.    

– Он  вас угостит вином, – сказал Уэммик, – отменным вином. А я вас угощу  пуншем, и не плохим. И еще я вам вот что скажу: когда будете у мистера  Джеггерса, обратите внимание на его экономку.    

– Что-нибудь  исключительное?    

– Да,  пожалуй, – отвечал Уэммик. – Это – укрощенная тигрица. Вы скажете –  не такое уж исключение, но это смотря по тому, насколько дикой была тигрица и  долго ли ее пришлось укрощать. Ваше восхищение талантами мистера Джеггерса еще  возрастет. Так что не забудьте обратить внимание.    

Я  сказал, что не забуду, тем более что его слова разожгли мое любопытство. Мы  стали прощаться, но тут он спросил, не хочу ли я потратить пять минут на то,  чтобы посмотреть, как орудует мистер Джеггерс?    

По  некоторым причинам, и прежде всего потому, что мне было не совсем ясно, над чем  это мистер Джеггерс «орудует», я согласился. Мы нырнули в Сити и вынырнули в  битком набитой зале полицейского суда, где единокровный (в смертоубийственном  смысле) брат покойника, любившего замысловатые брошки, хмуро что-то жевал,  ожидая решения своей участи, в то время как мой опекун допрашивал какую-то  женщину, повергая и трепет и ее, и судей, и всех присутствующих. Всякое слово,  приходившееся ему не по вкусу – кем бы оно ни было произнесено, – он тут  же приказывал «записать». Всякий раз, как кто-нибудь от чего-нибудь отпирался,  он говорил: «Я из нас это вытяну!», а на всякое признание отвечал: «Вот вы и попались!»  Стоило ему куснуть свой палец, как судей бросало в дрожь. Воры и сыщики, точно  завороженные, ловили каждое его слово и ежились, когда он поводил на них  бровью. От какой стороны он выступал, я так и не понял, потому что на мой  взгляд он всех одинаково стирал в порошок; знаю только, что в ту минуту, когда  я на цыпочках пробирался к выходу, он был не на стороне суда, потому что даже  ноги старого джентльмена, сидевшего на председательском месте, судорожно  дергались под столом, – так беспощадно мистер Джеггерс доказывал, что  поведение его недостойно представителя английского закона и правосудия.    

 Глава XXV    

     

Бентли  Драмл, молодой человек до того угрюмый, что он даже ко всякой книге относился  так, словно автор нанес ему кровную обиду, не более дружелюбно относился и к  новым знакомым. Тяжеловес и тяжелодум, с тяжелым складом лица и тяжелым,  заплетающимся языком, который, казалось, ворочался у него во рту так же  неуклюже, как сам он ворочался на диване, – Драмл был ленив, заносчив,  скуп, замкнут и подозрителен. Родители его, состоятельные люди, жившие в Сомерсетшире,  растили сей букет добродетелей до тех пор, пока не обнаружили, что он совершеннолетний  и притом совершеннейший балбес. Таким образом, когда Бентли Драмл попал к  мистеру Покету, он был на голову выше ростом, чем этот джентльмен, и на  несколько голов тупее, чем большинство джентльменов.    

Стартопа  вконец избаловала слабовольная мать, которая держала его дома, когда ему следовало  находиться в школе, но он горячо любил ее и безмерно ею восхищался. Тонкими  чертами лица он напоминал женщину, и – как сказал однажды Герберт – было «сразу  видно, что он – вылитая мать, хотя бы ты ее никогда и не видел».    

Не  удивительно, что он понравился мне куда больше, чем Драмл, и что с первых же  наших вечеров на реке мы с ним стали возвращаться вместе, переговариваясь по  пути, в то время как Бентли Драмл следовал за нами в одиночестве, вдоль самого  берега, среди камышей. Даже когда прилив мог бы подогнать его лодку, он не  пользовался этим, а жался поближе к берегу, точно какая-то противная  земноводная тварь; и таким я его всегда вспоминаю, – пробирается вслед за  нами в темноте, по заводям, а наши две лодки несутся посреди реки, рассекая  отражение заката или лунную дорожку.    

Герберт  был моим закадычным другом. Я предоставил ему половину моей лодки, поэтому он  часто являлся в Хэммерсмит; а я, владея половиной его квартиры, часто бывал в  Лондоне. Мы шагали по дороге, соединявшей наши обиталища, во всякое время дня и  ночи. К этой дороге (хотя теперь она уже не так приятна) я до сего дня сохранил  нежное чувство, возникшее в пору наивной юности и розовых надежд.    

Я прожил  в доме мистера Покета месяца два, когда там появились мистер и миссис Камилла.  Камилла оказалась сестрой мистера Покета. Появилась и Джорджиана, которую я  видел тогда же у мисс Хэвишем. Это была дальняя родственница – старая дева,  страдавшая несварением желудка, которая выдавала свою чопорность за  благочестие, а свою больную печень – за любовь к ближнему. Все они меня  ненавидели, как ненавидят люди жадные и обманутые в своих ожиданиях. И разумеется,  зная о моей удаче, раболепно передо мной пресмыкались. На мистера Покета они  смотрели как на ребенка, понятия не имеющего о своей выгоде, и третировали его  с уже знакомой мне высокомерной снисходительностью. Миссис Покет они ни во что  не ставили; но, впрочем, допускали, что бедняжку постигло жестокое  разочарование, потому что эта теория отбрасывала слабый отраженный свет на них  самих.    

Вот в  какой обстановке мне предстояло жить и учиться. Я скоро привык сорить деньгами  и с легкостью шел на расходы, которые за каких-нибудь три-четыре месяца до того  показались бы мне баснословными; но никогда и ни при каких обстоятельствах я не  бросал ученья. В этом не было большой заслуги, – просто у меня хватало ума  понимать, как мало я знаю. С помощью мистера Покета и Герберта я быстро шел  вперед; а поскольку либо тот, либо другой всегда готов был дать мне указания и  устранить с моего пути все трудности, поистине нужно было быть таким болваном,  как Драмл, чтобы не сделать успехов.    

Уже  несколько недель я не виделся с мистером Уэммиком и однажды решил написать ему  и назначить вечер, когда я хотел бы у него побывать. Он ответил, что очень рад  и будет ждать меня в конторе в шесть часов. Туда я и направился точно к  назначенному времени и застал его в ту минуту, когда он опускал ключ от кассы  себе за шиворот.    

– Хотите  пройтись в Уолворт пешком? – предложил он.    

– С  удовольствием, – сказал я, – а вы как?    

– Я  тем более, – отвечал Уэммик. – Когда весь день просидишь за  конторкой, не мешает размяться. Давайте я расскажу вам, мистер Пип, что у меня  будет на ужин. Будет у меня на ужин бифштекс – домашнего приготовления, и  холодная жареная курица – из кухмистерской. Думаю, что курочка не жилистая,  потому что хозяин кухмистерской на днях был у нас присяжным заседателем, и мы  его недолго мучили. Я ему это напомнил, когда покупал курицу. «Выберите,  говорю, какая получше, древний бритт, потому что в нашей власти было таскать  вас в суд еще и два и три дня». А он на это ответил: «Разрешите презентовать  вам наилучшую птицу во всем заведении». Я, конечно, разрешил. Как-никак, это  имущество и притом движимое. Против престарелых родителей вы, надеюсь, ничего  не имеете?    

Мне  казалось, что он все еще говорит о курице, но он добавил: – Дело в том, что у  меня дома имеется престарелый родитель.    

Я  ответил, как того требовала вежливость.    

– Значит,  вы еще не обедали у мистера Джеггерса? – продолжал Уэммик, бодро шагая  рядом со мной.    

– Нет  еще.    

– Он  мне так и сказал сегодня, когда узнал, что я вас жду. Скорее всего завтра  получите приглашение. Он и товарищей ваших хочет пригласить. Троих – ведь их,  кажется, трое?    

Обычно я  не причислял Драмла к своим близким друзьям, но тут ответил: – Да.    

– Так  вот, он и решил пригласить всю ораву, – нельзя сказать, чтобы это слово  мне польстило. – и чем бы он вас ни накормил, накормлены вы будете знатно.  Разнообразия не ждите, но высокое качество обеспечено. И еще одно у него в доме  странно, – продолжал Уэммик после минутного молчания, словно само собой  разумелось, что за это время он подумает об экономке, – он не разрешает  запирать на ночь ни окна, ни двери.    

– И  к нему ни разу не забирались грабители?    

– В  том-то и дело! – ответил Уэммик. – Он всем на свете заявляет: «Хотел  бы я посмотреть на того человека, который ограбит меня ». Боже ты мой,  да я сам сколько раз слышал у нас в конторе, как он говорил отъявленным  громилам: «Где я живу – вам известно; у меня в доме нет ни болтов, ни задвижек;  что же вы не попытаете счастья? А ну? Может быть, соблазнитесь?» Но поверьте,  сэр, никто на это не пойдет, ни за какие деньги.    

– Его  так боятся? – спросил я.    

– Боятся? –  сказал Уэммик. – Еще бы! Но он, хоть и подзадоривает их, а все же и тут  хитрит. Серебра не держит, сэр. Все мельхиоровое, до последней ложки.    

– Значит, –  заметил я, – им бы не много досталось, даже если бы…    

– Зато  ему досталось бы много, – перебил меня Уэммик, – и они это знают. Ему  достались бы их головы, и не один десяток. Ему досталось бы все, что он сумел  бы забрать. А чего только он не сумеет забрать, если захочет. – это и  сказать невозможно.    

Я было  погрузился в размышления о всемогуществе моего опекуна, но Уэммик опять заговорил:    

– Что  касается отсутствия серебра, тут, понимаете ли, все темно, как в омуте. У реки  свои омуты, у него свои. А возьмите его цепочку от часов. Она-то настоящего  золота.    

– И  очень массивная. – заметил я.    

– Массивная? –  повторил Уэммик. – Еще бы. И часы золотые, с репетицией, сто фунтов стоят,  ни пенни меньше. В Лондоне примерно семьсот воров знает про эти часы, мистер  Пип; и все они, мужчины, женщины и дети, признали бы каждое звено этой цепочки  и отскочили бы от нее, как от раскаленного железа, доведись им к ней  прикоснуться.    

Начав с  этого, а потом беседуя о разных других предметах, мы с мистером Уэммиком коротали  дорогу и время, пока он не сообщил мне, что мы добрались до Уолворта.    

Уолворт  представлял собою множество переулков, канав и садиков, – место,  по-видимому, тихое и скучновато. Дом Уэммика, маленький, деревянный, стоял в  саду, фасад его вверху был выпилен и раскрашен наподобие артиллерийской  батареи.    

– Моя  работа, – сказал Уэммик, – не правда ли, красиво?    

Я  рассыпался в похвалах. Я, кажется, никогда не видел такого маленького домика,  таких забавных стрельчатых окошек (по преимуществу ложных) и стрельчатой двери,  такой крошечной, что в нее едва можно было пройти.    

– Вон  там, видите, настоящий флагшток, – сказал Уэммик, – по воскресеньям  на нем развевается настоящий флаг. А теперь смотрите сюда. Я перешел по мосту,  сейчас подниму его, и кончено, сообщение прервано.    

Мост  представлял собой доску, перекинутую через ров и четыре фута шириной и два глубиной.  Но приятно было видеть, с какой гордостью Уэммик его поднял и закрепил,  улыбаясь на этот раз не одними губами, а всем сердцем.    

– Каждый  вечер в девять часов по гринвичскому времени стреляет пушка, – сказал Уэммик. –  Вон она там. Когда вы ее услышите, так, наверно, признаете, что это сущий  громобой.    

Орудие,  о котором он говорил, было установлено на крыше крепостцы, построенной из фанерной  решетки. От дождя его защищало замысловатое брезентовое сооружение вроде  зонтика.    

– А  позади дома, – сказал Уэммик, – не на виду, чтобы не нарушать картины  укреплений, – я ведь так считаю, что раз у тебя есть идея, проводи ее в  жизнь последовательно и все ей подчиняй; не знаю, согласны ли вы со мной…    

Я  сказал, что совершенно согласен.    

–…позади  дома я держу свинью, и кой-какую птицу, и кроликов: еще я соорудил парничок и  сажаю огурцы; за ужином вы сами убедитесь, какой у меня вырос салат. Так что  видите, сэр, – сказал Уэммик и снова улыбнулся, но тут же серьезно покачал  головой, – если мои скромные владения подвергнутся осаде, здесь черт знает  как долго можно продержаться – припасов хватит.    

Затем он  повел меня к беседке, до которой было по прямой шагов пятнадцать, но дорожка  так прихотливо извивалась, что путь туда занял довольно много времени. В этом  уединенном местечке для нас уже были приготовлены стаканы; пунш был погружен  для охлаждения в декоративное озерцо, на берегу которого стояла беседка.  Посреди этого круглого озерца (с островом, который я чуть было не принял за  предназначенный к ужину салат) Уэммик устроил фонтан, и стоило только пустить в  ход небольшую мельничку и вынуть пробку из трубы, как кверху взлетала струя  такой силы, что вся ладонь у вас сразу становилась мокрая.    

– Я  сам себе и механик, и плотник, и садовник, и водопроводчик, и мастер на все  руки, – сказал Уэммик в ответ на мои похвалы. – И это, знаете ли,  неплохо. Смахиваешь с себя всю ньюгетскую паутину, и Престарелому интересно.  Можно, я вас сейчас познакомлю с Престарелым? Это вас не затруднит?    

Я  искренне заверил его в обратном, и мы пошли в замок. У камина сидел глубокий  старик в байковой куртке: чистенький, веселый, довольный, ухоженный, но  совершенно глухой.    

– Ну-с,  как дела, Престарелый Родитель? – шутливо приветствовал его Уэммик, с  чувством пожимая ему руку.    

– Превосходно,  Джон, превосходно! – отвечал старик.    

– Вот,  Престарелый Родитель, представляю тебе мистера Пипа, – продолжал  Уэммик, – жаль только, что ты не расслышишь его фамилию. Покивайте ему,  мистер Пип, он это любит. Прошу вас, покивайте ему, да почаще!    

– У  моего сына замечательный дом, сэр, – прокричал старик, в то время как я  изо всех сил кивал ему головой. – И красивейший сад, сэр. После смерти  моего сына государство должно приобрести этот участок земли и прекрасные  сооружения, кои на нем находятся, и предоставить его для народных гуляний.    

– А  ты и рад, Престарелый, ты и горд! – сказал Уэммик, любуясь отцом, и его  жесткое лицо совсем смягчилось. – Ну, давай я тебе кивну, – и он  яростно тряхнул головой, – ну, давай еще разок, – и он тряхнул  головой еще яростнее, – ты ведь это любишь, верно? Если вы не устали, мистер  Пип, – хотя я знаю, с непривычки оно утомительно, – ублажите его  напоследок! Вы и не представляете себе, как это его радует.    

Я  добросовестно ублажил его напоследок, и старик совсем развеселился. Он стал  собираться на птичник, кормить кур, а мы вернулись в беседку и занялись пуншем;  и здесь, покуривая трубку, Уэммик сказал мне, что ему потребовалось немало лет,  чтобы довести свой участок до теперешней степени совершенства.    

– Все  это ваша собственность, мистер Уэммик?    

– О  да, – сказал Уэммик, – я приобрел ее постепенно, понемножку. Теперь  я, можно сказать, землевладелец.    

– Вот  как? Надеюсь, мистеру Джеггерсу нравится ваш дом?    

– Он  и не видел его, – отвечал Уэммик. – И не слышал о нем. И Престарелого  никогда не видел. И не слышал о нем. Нет; контора – это одно, а личная жизнь –  другое. Когда я ухожу в контору, я прощаюсь с замком, а когда прихожу в замок,  прощаюсь с конторой. Если это не составит для вас труда, прошу вас, поступайте  так же, вы меня очень обяжете. Мне бы не хотелось, чтобы там говорили о моем  доме.    

Я,  разумеется, обещал исполнить его желание. Пунш был отличный, и мы просидели за  ним, беседуя, почти до девяти часов.    

– Приближается  время салюта, – сказал наконец Уэммик и положил трубку на стол, – для  Престарелого это самое главное удовольствие.    

Мы опять  прошествовали в замок, где Престарелый, оживленно поблескивая глазками, уже  накаливал кочергу, что служило прологом к торжественному ежевечернему действу.  Уэммик с часами в руках стоял подле, пока не настало время взять докрасна  раскаленную кочергу из рук родителя и отправиться на батарею. Затем он исчез, и  вскоре Громобой выпалил, да так сильно, что домишко сотрясся до основания,  словно готовый развалиться на куски, а все стаканы и чашки в нем зазвенели на  разные голоса. Престарелый родитель, который, как мне показалось, вылетел бы из  своего кресла, если бы не держался за подлокотники, прокричал в упоении:  «Выстрелила! Я слышал!», и я стал кивать ему так усердно, что, скажу без  преувеличения, все поплыло у меня перед глазами.    

Перед  ужином Уэммик показал мне свое собрание редкостей. То были по большей части  уголовные реликвии: перо, послужившее знаменитому преступнику для написания  подложного письма; две-три прославленных бритвы; пряди волос; и несколько  подлинных признаний, написанных осужденными на виселицу, – эти документы  мистер Уэммик ценил особенно высоко, поскольку в них, как он выразился, «что ни  слово, то ложь, сэр». Все эти безделушки были со вкусом разложены среди  фарфоровых и стеклянных фигурок, разнообразных изделий, искусно выполненных  самим владельцем музея, и палочек для набивания трубок, работы Престарелого.  Выставка разместилась в том покое замка, который первым представился моим  взорам и который, судя по кастрюле в камине и по изящному бронзовому крюку над  огнем, явно предназначенному для вертела, служил не только гостиной, но и  кухней.    

В  комнате появилась очень опрятная служаночка в обязанности которой входило  присматривать за Престарелым в течение дня. Когда она накрыла стол для ужина,  подъемный мост был опущен, и девочка ушла ночевать к себе домой. Ужин удался на  славу; и хотя стены замка были немного трухлявые, так что еда отдавала гнилым  орехом, и хотя было бы не худо, если бы свинья помещалась подальше, все же я  остался очень доволен проведенным вечером. Не оставляла желать лучшего и моя  спаленка на верхушке башни, если не считать того, что потолок, отделявший меня  от флагштока, был чрезвычайно тонок и я растянулся на кровати с таким  ощущением, словно этот шест мне всю ночь предстояло удерживать в равновесии на  лбу.    

Уэммик  поднялся чуть свет, и, к стыду своему, я, кажется, слышал, что он чистит мои башмаки.  Потом он пошел в сад работать, а я, стоя у стрельчатого окошка, смотрел, как он  для виду пользуется помощью Престарелого и выражает свои сыновние чувства  бесконечными кивками. После завтрака, не уступавшего по качеству ужину, мы  ровно в половине девятого пустились в путь. По мере приближения к Литл-Бритен.  Уэммик становился все суше и жестче, и рот его все больше уподоблялся щели  почтового ящика. И когда мы наконец вошли в контору и он вытащил из-за ворота  ключ, ничто в его облике уже не напоминало об Уолворте, словно и замок, и подъемный  мост, и беседка, и озеро, и фонтан, и Престарелый – все развеялось в прах от  последнего выстрела Громобоя.    

 Глава ХХVI    

     

Уэммик  оказался прав, – мне скоро представился случай сравнить домашнюю  обстановку моего опекуна с жилищем его кассира и клерка. Когда я, возвратившись  из Уолворта, зашел в контору, мистер Джеггерс был у себя в кабинете, где мыл  руки своим любимым душистым мылом. Он позвал меня к себе и действительно  пригласил в гости вместе с моими товарищами.    

– Только,  пожалуйста, без церемоний, – оговорил он, – никаких переодеваний к  обеду, и условимся, скажем, на завтра.    

Я  спросил, куда нам приходить (так как понятия не имел, где он живет), и он  ответил – потому, вероятно, что терпеть не мог о чем-либо высказываться  определенно: – Приходите сюда, отсюда отправимся вместе. – Замечу, кстати,  что мистер Джеггерс, точно дантист или врач, мыл руки после каждого клиента.  При кабинете у него имелся для этого особый чуланчик, где пахло душистым мылом,  как в парфюмерной лавке. На двери висело большущее полотенце, которым он, вымыв  руки, долго и тщательно вытирал их всякий раз, как возвращался из полицейского  суда или как очередной клиент выходил из его кабинета. Когда мы явились к нему  на следующий день в шесть часов, он, видимо, только что покончил с каким-то  особенно грязным делом, ибо, просунул в голову в этот свой чуланчик, мыл не  только руки, но и лицо, и вдобавок полоскал горло. Выполнив же все это и  утеревшись полотенцем так усердно, что оно совершило полный оборот вокруг  валика, на котором висело, он достал перочинный ножик, вычистил им остатки  грязного дела из-под ногтей и только тогда облачился в сюртук.    

У дверей  конторы как всегда околачивались какие-то личности, явно жаждавшие с ним поговорить;  но они даже не попытались подойти к нему, – аромат душистого мыла,  исходивший от него, как сияние, яснее слов говорил о том, что на сегодня с  делами покончено. На улицах, по которым мы шли, в потоке прохожих то и дело  встречались люди, узнававшие мистера Джеггерса, и каждый раз, как это  случалось, он начинал громче говорить со мной; только по этому я и мог понять,  что он сам узнал кого-то или заметил, что его узнали.    

Он  привел нас на Джеррард-стрит, в Сохо, к особняку на южной стороне улицы, хотя и  довольно внушительному, но с грязными окнами и сильно облупившимся фасадом.  Достав из кармана ключ, он отпер дверь, и мы вошли в каменные сени, мрачные и  голые, как в нежилом доме, а оттуда по темной дубовой лестнице поднялись в  анфиладу из трех темных, обшитых дубом комнат на втором этаже. На деревянных  панелях по стенам вырезаны были гирлянды, и я мог бы сказать, какие петли они  мне напомнили, когда мистер Джеггерс, стоя на фоне их приветствовал нас как  любезный хозяин.    

Обед был  сервирован в лучшей из этих трех комнат во второй помещался гардероб и умывальник  мистера Джеггерса; третья была его спальней. Он рассказал нам, что занимает  весь дом, но остальными комнатами почти не пользуется. Стол был накрыт  богато, – хотя серебра я на нем действительно не заметил; к стулу хозяина  придвинута была большая вращающаяся этажерка, на которой красовался целый набор  бутылок и графинов и четыре вазы с фруктами на десерт. Я заметил, что мой  опекун любит все держать под рукой и самолично оделять гостей едой и напитками.    

У стены  стоял шкаф с книгами; по заглавиям на корешках я увидел, что это жизнеописания  преступников, труды по уголовному праву, парламентские акты, трактаты о свидетельских  показаниях, уликах и тому подобных материях.    

Вся  мебель у мистера Джеггерса была добротная и массивная, под стать его цепочке  для часов. Однако вид у нее был сугубо деловой, и ни один предмет в комнате не  служил просто для украшения. В углу помещалось небольшое, заваленное бумагами  бюро и на нем – лампа под абажуром; так что и в этом смысле мистер Джеггерс,  придя домой, видимо, не забывал о своей конторе, и по вечерам, выкатив бюро из  угла, усаживался за работу.    

Он еще  не успел рассмотреть моих спутников – всю дорогу мы с ним шли впереди остальных, –  и теперь, позвонив в колокольчик, стал на коврик перед камином и не спеша  оглядел их одного за другим. К моему удивлению, самого пристального, если не  исключительного внимания с его стороны удостоился Драмл.    

– Пип, –  сказал он, положив свою большею руку мне на плечо и отводя меня к окну, –  я не знаю их по именам. Кто этот Паук?    

– Паук? –  переспросил я.    

– Такой  прыщавый, нескладный, надутый.    

– Это  Бентли Драмл. – отвечал я. – А другой, красивый – Стартоп.    

Не  обратив ни малейшего внимания на «другого, красивого», он сказал:    

– Так  вы говорите – Бентли Драмл? Интересный юноша.    

Он  сейчас же вступил в разговор с Драмлом, и то, что последний отвечал ему  медлительно и неохотно, ничуть не смущало его, а напротив, словно еще больше  подзадоривало. Я загляделся было на эту пару, но тут между ними и мной  появилась экономка – она принесла первое блюдо.    

На вид я  дал ей лет сорок, – возможно, впрочем, что она показалась мне моложе своих  лет. Это была высокого роста женщина, стройная, быстрая в движениях, с очень  бледным лицом, большими потухшими глазами и тяжелым узлом волос. Губы ее были  полуоткрыты, словно ей не хватало воздуха, и все лицо выражало испуг и тревогу;  возможно, что причиной тому было больное сердце, но верно одно: за несколько  дней до того я видел в театре «Макбета», и теперь мне показалось, что лицо этой  женщины озаряют языки дымного пламени, как озаряли они те лица на сцене, что  появлялись из котла, над которым колдовали ведьмы.    

Она  поставила блюдо на стол, тихонько дотронулась до локтя моего опекуна, тем давая  ему понять, что обед подан, и исчезла. Мы расселись за круглым столом, причем  мой опекун по одну руку от себя посадил Драмла, а по Другую – Стартопа. Первым  блюдом, которое экономка подала на стол, оказалась прекрасная рыба, за ней  последовало столь же превосходное жаркое из баранины, а потом – не менее  превосходная дичь. Соус, вина, все необходимые приправы, и притом самого  лучшего качества, наш хозяин брал со своей этажерки, пускал по кругу, а затем  водворял обратно. Таким же образом он раздавал нам для каждого блюда чистые  тарелки, вилки и ножи, а использованные складывал в две корзины, стоявшие возле  пего на полу. Кроме экономки, никто за столом не прислуживал. Она вносила одно  блюдо за другим, и всякий раз ее лицо напоминало мне таинственные лица,  возникавшие из ведьмовского котла. Много лет спустя я воссоздал жуткое ее  подобие, когда в темной комнате зажег чашу с пуншем перед самым лицом другой  женщины, совсем на нее непохожей, если не считать густых волнистых волос.    

Пораженный  необычной внешностью экономки и помня, как отрекомендовал ее Уэммик, я  приглядывался к ней с особым интересом и заметил, что находясь в комнате, она  не сводит внимательного взгляда с моего опекуна и не сразу выпускает из рук  миску или блюдо, которое ставит перед ним, словно трепещет, как бы он не  кликнул ее снова, и хочет, чтобы он, если ему есть что сказать, говорил, пока  она тут, рядом. Он же, как мне показалось, прекрасно это сознавал и намеренно  держал ее в неослабном напряжении.    

Обед  прошел весело, и хотя могло показаться, будто мой опекун не направляет, а  только поддерживает разговор, я чувствовал, что его цель – заставить нас  показать себя в самом дурном свете. Я, например, едва открыв рот, обнаружил,  что толкую о своем пристрастии к мотовству, покровительственно отзываюсь о  Герберте и хвастаюсь своими блестящими видами на будущее. И так мы вели себя  все, особенно же Драмл, чья склонность исподтишка и как будто нехотя, но очень  зло издеваться над людьми проявилась еще до того, как нам в первый раз  переменили тарелки.    

В самом  конце обеда, когда подали сыр, разговор зашел о наших успехах в гребле, и мы стали  поддразнивать Драмла, вспоминая, как он всегда отстает от нас и жмется к берегу  этакой земноводной тварью. Драмл не замедлил в ответ сообщить хозяину дома, что  ему и смотреть-то на нас противно, что ловкостью он любого заткнет за пояс, а  силы у него вполне достанет на то, чтобы раскидать нас, как щепки.  Воспользовавшись этой пустячной перепалкой, мой опекун как-то незаметно  умудрился взвинтить его чуть ли не до бешенства; скинув сюртук и засучив  рукава, Драмл стал напруживать мышцы, чтобы показать свою силу, и мы все, как  дураки, тоже стали засучивать рукава и напруживать мышцы.    

Экономка  в это время собирала со стола; мой опекун не обращал на нее ни малейшего внимания;  откинувшись на спинку стула, он покусывал указательный палец и наблюдал Драмла  с интересом, совершенно мне непонятным. И вдруг, когда экономка протянула руку  через стол, он прихлопнул эту руку ладонью, точно поймал в капкан. Он сделал  это так неожиданно и ловко, что мы сразу позабыли о своем дурацком состязании.    

– Если  уж говорить о силе, – сказал мистер Джеггерс, – так сейчас вы кое-что  увидите. Молли, покажите-ка вашу руку.    

Он  по-прежнему крепко держал ее руку на столе, но другую она успела спрятать за  спину.    

– Не  надо, хозяин, – проговорила она тихо, устремив на нею внимательный,  умоляющий взгляд.    

– Сейчас  вы кое-что увидите, – повторил мистер Джеггерс, нимало не поколебленный в  своем намерении. – Молли, покажите им вашу руку.    

– Хозяин! –  взмолилась она все так же тихо. – Ну, пожалуйста!    

– Молли, –  сказал мистер Джеггерс, не поворачивая головы и упрямо уставившись в противоположную  стену, – покажите им обе руки. Ну, поживее!    

Он  выпустил ее руку, лежавшую на столе. Вторая ее рука появилась из-за спины и  тоже легла на стол. Она была сильно обезображена, – глубокие шрамы  исчертили все запястье. Вытянув вперед руки, женщина оторвала взгляд от мистера  Джеггерса и настороженно обвела нас глазами одного за другим.    

– Вот  где сила, – продолжал мистер Джеггерс, хладнокровно водя пальцем по  синеватой сетке жил. – Мало найдется мужчин с такими сильными руками, как  у этой женщины. До чего эти руки цепкие, просто удивительно. Мне довелось  видеть много разных рук, но таких я ни у кого не видел.    

Пока он  неторопливо и рассудительно произносил эти слова, экономка снова и снова обводила  нас взглядом. Как только он замолчал, она опять посмотрела на него.    

– Вот  и все, Молли, – сказал мистер Джеггерс, слегка кивнув ей головой. –  На вас полюбовались, теперь можете идти.    

Она  сняла руки со стола и вышла из комнаты, а мистер Джеггерс, взяв с этажерки  графин, налил себе вина и пустил его вкруговую.    

– Джентльмены, –  объявил он, – в половине десятого нам придется разойтись. Прошу вас, не  теряйте драгоценного времени. Я был очень рад с вами познакомиться. Мистер  Драмл, ваше здоровье!    

Если,  отличая таким образом Драмла, мистер Джеггерс хотел, чтобы тот показал себя во  всей красе, то он достиг своей цели. Хмуро торжествуя победу, Драмл держался с  нами все более и более нагло и под конец стал совершенно невыносим. А мистер  Джеггерс как и прежде проявлял к нему необъяснимый интерес. Казалось, Драмл  необходим мистеру Джеггерсу, как изюминка в вине.    

По  мальчишеской нашей невоздержности мы, вероятно, выпили лишнего и, уж конечно,  много лишнего наболтали. Особенно нас распалила какая-то грубая шутка Драмла по  поводу того, что мы не знаем счета деньгам. В ответ я очень горячо, если и не  очень тактично, заметил, что не ему бы это говорить – всего неделю назад он при  мне взял у Стартопа взаймы денег.    

– Ну  что ж, – огрызнулся Драмл, – взял и отдам.    

– Никто  и не говорит, что не отдадите, – возразил я, – но мне кажется, что в  таком случае вы могли бы помолчать относительно нас и наших денег.    

– Вам  кажется! – фыркнул Драмл. – О господи!    

– И  я подозреваю, – продолжал я, стараясь говорить очень строго, – что  сами вы не дали бы нам взаймы, как бы мы ни нуждались в деньгах.    

– Что  верно, то верно, – сказал Драмл. – Я бы не дал вам и шести пенсов. И  никому бы не дал.    

– Я  считаю, что раз так, то и просить взаймы не очень-то красиво.    

– Вы  считаете! – фыркнул Драмл. – О господи!    

Этот  ответ взорвал меня, тем более что мне никак не удавалось прошибить его злобную  тупость, – и, отмахнувшись от Герберта, который пытался меня удержать, я  выпалил:    

– Ну  хорошо, мистер Драмл, раз уж на то пошло, я вам сейчас скажу, что мы с  Гербертом подумали, когда вы получили взаймы эти деньги.    

– А  мне плевать, что вы с вашим Гербертом подумали, – прорычал Драмл и,  кажется, добавил себе под нос, что мы оба можем отправляться к черту – туда и  дорога.    

– А  я вам все-таки скажу, – не унимался я. – Мы тогда говорили, что вы,  видно, рады-радешеньки этим деньгам, а сами точно издеваетесь над Стартопом:  вот, мол, нашел дурака.    

Драмл  расхохотался: он сидел, засунув руки в карманы, ссутулив круглые плечи, и  смеялся нам в лицо, не скрывая, что я угадал и что в его глазах все мы –  презренные идиоты.    

Тут в  дело вмешался Стартоп. Проявив куда больше обходительности, чем я, он стал уговаривать  Драмла вести себя поприличнее. Но поскольку Стартоп был веселый и приветливый  юноша – полная противоположность Драмлу, – тот всегда готов был усмотреть  в его словах личное оскорбление. И теперь он только нагрубил ему в ответ, а  Стартоп, чтобы замять разговор, отпустил какую-то невинную шутку, на которую  все мы дружно рассмеялись. Эта удача его врага взбесила Драмла: он вдруг  распрямил свои круглые плечи, вынул руки из карманов, ругнулся, схватил бокал и  зашвырнул бы его в голову Стартопу, если бы мистер Джеггерс с непостижимым  проворством не удержал его руку в ту самую секунду, когда он размахнулся для  удара.    

– Джентльмены, –  сказал мистер Джеггерс, невозмутимо ставя бокал на стол и вытаскивая за  массивную цепочку свои золотые часы, – с великим прискорбием должен вам сообщить,  что сейчас половина десятого.    

Мы  поднялись и стали прощаться. Еще не спустившись с лестницы, Стартоп, как ни в  чем не бывало, уже называл Драила «дружище». Но дружище не отзывался и даже не  пожелал идти в Хэммерсмит с ним вместе, так что мы с Гербертом, решив остаться  ночевать в городе, видели, как они пустились в путь по разным тротуарам, –  Стартоп чуть впереди, а Драмл за ним, в тени домов на другой стороне улицы,  точь-в-точь как обычно в своей лодке на реке.    

Так как  дверь за нами еще не заперли, я попросил Герберта минутку подождать и побежал  наверх, надумав сказать два слова моему опекуну. Я нашел его во второй комнате,  где он, стоя среди множества пар всевозможной обуви, уже вовсю мылил руки,  смывая наш визит.    

Я  объяснил свое возвращение желанием высказать ему, как мне жаль, что вышла такая  неприятность, и попросить не очень на меня сердиться.    

– Пфу! –  с силой выдохнул он, набрав воды в ладони и зарывшись в них лицом. – Это  пустяки, Пип. А Паук мне понравился.    

Он  обернулся ко мне и стал вытираться, мотая головой и громко отфыркиваясь.    

– Я  рад, что он вам понравился, сэр, – сказал я, – но мне… мне он не  нравится.    

– Да,  да, – подтвердил мой опекун. – Вам с ним лучше не иметь дела.  Держитесь от него подальше. Но мне он понравился, Пип. Это в своем роде цельная  фигура. Если бы я занимался ворожбой…    

Выглянув  из-за полотенца, он поймал на себе мой взгляд.    

– Но  я не занимаюсь ворожбой, – сказал он, снова прячась в полотенце и насухо  вытирая уши. – Вы ведь знаете, чем я занимаюсь, так? Спокойной ночи. Пип.    

– Спокойной  ночи, сэр.    

Через  месяц с небольшим после этого срок пребывания Паука у мистера Покета кончился,  и к великому облегчению всего дома, кроме миссис Покет. он уполз в свою  фамильную щель.    

 Глава XXVII    

     

«Дорогой  мистер Пип!    

Пишу я  эти строки по просьбе мистера Гарджери, чтобы сообщить Вам, что он едет в Лондон  с мистером Уопслом и хотел бы Вас повидать, если Вам это будет желательно. Он  зайдет в гостиницу Барнарда во вторник в девять часов утра, а если это  нежелательно, будьте столь добры известить. Ваша сестра бедняжка все в том же  положении. Мы каждый вечер, когда сидим в кухне, вспоминаем Вас и все гадаем,  что-то Вы сейчас делаете и говорите. Если это Вам теперь покажется вольностью,  то простите ради старой дружбы. Засим, мистер Пип. остаюсь вечно преданная и  благодарная Вам    

Бидди.    

P.S. Он  просит, чтобы я обязательно написала то-то будет расчудесно. Говорит, Вы  поймете. Я надеюсь и даже уверена, что Вам желательно будет с ним повидаться,  хоть Вы теперь и джентльмен, потому что сердце у Вас всегда было доброе, а он  такой хороший, такой хороший человек. Я прочла ему все письмо, кроме только  последних строчек, и он просит, чтобы я обязательно написала еще раз то-то  будет расчудесно ».    

     

Письмо  это я получил по почте в понедельник утром, то есть за день до появления Джо. Я  хочу откровенно рассказать, с какими чувствами я ожидал его приезда.    

Не с  радостью, хотя нас и связывало столько крепких уз, нет, – с сильным  беспокойством, некоторой досадой и с острым сознанием неуместности нашего  свидания. Если бы я мог откупиться от него деньгами, я бы, несомненно, это  сделал. Утешался я только мыслью, что Джо приедет в Подворье Барнарда, а не в  Хэммерсмит, и следовательно не попадется на глаза Бентли Драмлу. Меня не  смущало, что его увидит Герберт или его отец – люди, которых я уважал: но меня  бросало в дрожь при мысли, что его может увидеть Драмл, к которому я питал лишь  презрение. Так всю жизнь мы совершаем самые трусливые и недостойные поступки с  оглядкой на тех, кого ни в грош не ставим.    

Последнее  время я все старался украсить наше жилище всякими ненужными и несуразными  предметами, причем такое единоборство с Барнардом стоило мне немалых денег.  Сейчас это была уже совсем не та квартира, какую я застал по приезде, и я имел  честь занимать не одну страницу в счетной книге соседнего драпировщика. Я так  разошелся, что даже завел мальчика-слугу, и жизнь моя, можно сказать,  превратилась в сплошное рабство. Ибо с тех пор как я создал это чудовище (из  отбросов семейства моей прачки) и нарядил его в синий фрак, канареечного цвета  жилет, белый шейный платок, кремовые панталоны и высокие сапоги, мне  приходилось постоянно изыскивать для него хотя бы видимость работы и изрядное  количество самой настоящей еды, и он, неустанно требуя то одного, то другого,  преследовал меня, как некий беспокойный дух.    

Этому  призраку-мстителю приказано было во вторник с восьми часов утра находиться  неотлучно в прихожей (площадью в четыре квадратных фута, как выяснилось при  покупке половика), а Герберт вызвался заказать завтрак, который, как он считал,  должен был прийтись по вкусу Джо. Я был искренне ему благодарен за такое  внимание и участие, но в то же время какой-то голос нашептывал мне, что, будь Джо  его гостем, Герберт не проявил бы столько усердия.    

Так или  иначе, я с вечера приехал в город, а во вторник встал пораньше и позаботился о  том, чтобы к приходу Джо наша гостиная и стол, накрытый для завтрака, приняли  самый праздничный вид. На беду, утро выдалось дождливое, и даже ангел не мог бы  скрыть того обстоятельства, что Барнард, словно плаксивый великан-трубочист,  проливал за окном черные от сажи слезы.    

Чем  ближе время подходило к девяти часам, тем сильнее меня подмывало сбежать, но в  прихожей, послушный моему приказу, дежурил Мститель, и скоро я услышал на  лестнице шаги Джо. Я знал, что это Джо, по тому, как он шаркал ногами –  парадные башмаки всегда бывали ему велики, – и по тому, как долго он  простаивал на каждом этаже, читая фамилии жильцов. Когда же он остановился на  нашей площадке, я услышал, как он обвел пальцем буквы моего имени, написанного краской  на двери, а потом стал громко дышать в замочную скважину. Наконец он тихонько  стукнул в дверь, и Пеппер – так непоэтично звучала фамилия Мстителя – доложил:  «Мистер Гарджери!» Я уж думал, что Джо никогда не кончит вытирать ноги и что  мне придется самому стащить его с половика, но наконец он вошел в комнату.    

– Здравствуй,  Джо, как поживаешь, Джо?    

– Здравствуй,  Пип, ты-то как поживаешь, Пип?    

Доброе,  открытое его лицо так и сияло от радости, когда он, положив шляпу на пол между  нами, схватил меня за обе руки и стал без конца поднимать и опускать их, словно  я был новейшей системы насосом.    

– Я  рад тебя видеть, Джо. Давай сюда свою шляпу.    

Но Джо,  подобравший ее с пола обеими руками осторожно, как гнездо с яйцами, и слышать  не хотел о том, чтобы с нею расстаться, а продолжал говорить, неловко держа ее  перед собой.    

– Ох,  и вырос же ты, – сказал Джо, – и какой стал гладкий да фасонистый (он  немного подумал, прежде чем нашел это слово) – ну прямо достойный слуга королю  и отечеству.    

– Ты  тоже выглядишь прекрасно, Джо.    

– Благодарение  богу, – сказал Джо, – жаловаться не на что. И сестра твоя все в таком  же положении, не хуже. А Бидди, та всегда молодцом. Все знакомые тоже как жили,  так и живут. Только вот Уопсл – тот дал маху.    

Все это  время Джо (по-прежнему заботливо оберегая птичье гнездо) то обводил глазами  комнату, то устремлял изумленный взор на мой цветастый халат.    

– Дал  маху, Джо?    

– Ну  да, – ответил Джо, понизив голос. – Ушел из церкви и подался в  актеры. Он и в Лондон со мной приехал все из-за этого актерства. И он  просил, – сказал Джо, придерживая гнездо левым локтем, а правой рукой шаря  в нем в поисках яичка, – чтобы, значит, ежели не сочтем за дерзость,  передать вам вот это.    

Я взял  из рук Джо листок бумаги, оказавшийся смятой афишей маленького лондонского театра,  в которой объявлялось, что на этой самой неделе на сцене его впервые выступит  «провинциальный актер-любитель, новый Росций[11],  чье бесподобное исполнение главной роли в величайшей трагедии нашего  Национального Барда произвело фурор в местных театральных кругах».    

– Ты  уже побывал на представлении, Джо? – спросил я.    

– Побывал,  Пип, – отвечал Джо торжественно и веско.    

– Ну  и что же, правда был фурор?    

– Да  как тебе сказать, – отвечал Джо, – апельсинных корок много было, это  да. Особенно когда он духа увидел. Ну, да вы сами посудите, сэр, каково должно  быть человеку, когда он с духом разговаривает, а ему слова не дают вымолвить,  кричат: «Аминь!». Это правильно, он служил в церкви, мало ли каких несчастий с  человеком не бывает, – Джо говорил тихо, прочувствованным тоном, – но  ведь не расстраивать же его по этому случаю в такое-то время. Я так считаю, уж  ежели человеку нельзя спокойно поговорить с духом родного отца, что же ему  тогда можно? И еще я скажу: если ему траурная шляпа так мала, что черные перья  все время ее набок перетягивают, – попробуй-ка удержи ее на голове.    

В глазах  у Джо появилось такое выражение, словно он сам увидел духа, и я понял, что в  комнату вошел Герберт. Я познакомил их, и Герберт протянул Джо руку, но тот  попятился от нее, крепко вцепившись в свое гнездо.    

– Ваш  покорный слуга, сэр, – сказал Джо, – надеюсь, вы с Пипом… – тут  взгляд его упал на Мстителя, который ставил на стол поджаренный хлеб, и я так  ясно прочел к нем намерение включить этого юношу в семейный круг, что строго  сдвинул брови, чем окончательно смутил Джо… – я про то говорю, что вы,  джентльмены, надеюсь, в добром здоровье, хоть и живете в такой тесноте да  духоте. Может, по лондонским понятиям, это очень даже хорошая гостиница, –  добавил Джо простодушно, – и слава у нее, как я слышал, такая, что лучше  не бывает; но сам я, прямо скажу, и свинью не стал бы здесь держать, ежели бы,  конечно, хотел ее как следует откормить и чтобы вкус у нее потом был приятный.    

Высказав  столь лестное мнение о нашем жилище и заодно проявив неудержимую склонность  величать меня «сэром», Джо в ответ на приглашение к столу стал оглядывать  комнату, выискивая, куда бы пристроить свою шляпу, – словно во всей  вселенной было считанное число предметов, достойных служить ей местом  отдохновения, – и в конце концов поставил ее на самый край каминной полки,  откуда она и падала время от времени до самого его ухода.    

– Вам  чаю или кофе, мистер Гарджери? – спросил Герберт, который по утрам всегда  сидел на хозяйском месте.    

– Премного  благодарен, сэр, – отвечал Джо, застыв на стуле в полной  неподвижности. – Чего вам желательно, того и мне позвольте.    

– Так  я вам налью кофе?    

– Премного  благодарен, сэр. – ответил Джо, явно огорченный этим предложением, –  ежели вы порешили на кофе, я нам перечить не стану. Но вы не находите ли, что  он иногда действует горячительно?    

– Тогда  лучше чаю, – сказал Герберт и налил ему чашку.    

Тут  шляпа Джо свалилась с камина, и он вскочил, поднял ее и снова пристроил в  точности на то же место, как будто считая, что проявил бы крайнюю  невоспитанность, если бы не дал ей возможности вскоре свалиться снова.    

– Вы  когда приехали в город, мистер Гарджери?    

Джо  прикрыл рот рукой и закашлялся, точно успел уже схватить в Лондоне коклюш.    

– Да  словно бы вчера днем, – произнес он. – Нет, не так. Нет, так. Да.  Выходит, что вчера днем (в тоне его слышалось облегчение, глубокая мудрость и  строгая приверженность истине).    

– Успели  посмотреть что-нибудь в Лондоне?    

– Как  же, сэр! – сказал Джо. – Мы с мистером Уопслом чуть приехали, сразу  пошли смотреть фабрику ваксы. Только она оказалась совсем не такая, как на тех  красных афишках, что расклеивают на дверях магазинов; я то хочу сказать, –  добавил Джо в виде пояснения, – что там она нарисована чересчур  архитектуритуритурно.    

Это  слово (которое, как мне кажется, прекрасно определяет известный тип зданий)  Джо, вероятно, растянул бы как своего рода припев, если бы, по счастью,  внимание его не отвлекла шляпа, снова грозившая свалиться с камина. Шляпа, надо  сказать, требовала его неослабного внимания и не меньшей ловкости рук и меткости  глаза, чем крикет.    

В этой  игре со шляпой Джо показал себя подлинным виртуозом: он то кидался к ней и  ловко подхватывал ее у самого пола: то ловил на полпути, подбрасывал вверх и  так, поддавая ее ладонью, долго бегал по комнате н тыкался в стены, не решаясь  схватиться с ней вплотную; наконец он с громким плеском уронил ее в  полоскательницу, откуда я взял на себя смелость ее выудить.    

Что же  касается воротничков Джо, то они вызывали целый ряд недоуменных вопросов: почему  человеку, чтобы считать себя одетым, нужно так жестоко исцарапать себе шею?  Почему он полагает, что, надев парадный костюм, непременно должен очиститься  страданием? А тут еще Джо стал так глубоко задумываться, не донеся вилки до  рта: он приковывался взглядом к таким неподходящим предметам: его мучили такие  приступы кашля; он так далеко отодвигался от стола и ронял на пол столько еды,  делая вид, будто ничего не уронил, – что я был искренне рад, когда Герберт  ушел в свою контору в Сити.    

У меня  не хватило ни ума, ни сердечного такта понять, что виноват во всем этом я сам и  что если бы я проще держал себя с Джо, он бы держал себя проще со мной. Я  досадовал на него и злился, а он доконал меня, оказав мне неожиданную услугу.    

– Как  мы теперь остались одни, сэр. – начал Джо.    

– Джо! –  недовольно перебил я его. – Как тебе не стыдно говорить мне «сэр»?    

На одно  мгновение в обращенном ко мне взгляде Джо промелькнуло что-то похожее на упрек.  Несмотря на его нелепые воротнички и пышный галстук, в этом взгляде читалось  своеобразное достоинство.    

– Как  мы теперь остались одни, – повторил Джо, – и как нет у меня  намерения, да и возможности нет, чтобы еще погостить, я сейчас закончу – или  лучше сказать, начну свое сообщение, как оно вышло, что я удостоился такой  чести. Потому оно вот как получается, – сказал Джо, словно собираясь по  старой своей привычке основательно все разъяснить, – ежели бы не было у  меня одного желания – сослужить тебе службу, – я бы не удостоился чести  откушать господского завтрака в господской квартире.    

Мне так  не хотелось снова почувствовать на себе этот укоризненный взгляд, что я не стал  пенять ему за его тон.    

– Ну  вот, сэр, – продолжал Джо, – дело, значит, было так. Сидел я тут на  днях у «Матросов», Пип (всякий раз, как в нем брала верх любовь ко мне, он  называл меня Пипом, а всякий раз, как пересиливала вежливость, он величал меня  сэром), – и вдруг подъезжает на своей тележке Памблчук. Ох, уж этот  Памблчук! – сказал Джо, внезапно увлекшись новой темой. – До чего же  мне иногда тошно становится, просто сказать невозможно, когда он начинает трубить  по всему городу, что это с ним ты еще с пеленок дружбу водил и его считаешь  товарищем своих детских игр.    

– Что  за вздор. Не его, а тебя, Джо.    

– И  я тоже так думал, Пип, – сказал Джо, тряхнув головой, – хоть теперь  оно, пожалуй, и не важно, сэр. Ну так вот, Пип, этот самый Памблчук, уж такой  он пустозвон, не приведи господи, подходит ко мне (почему рабочему человеку и  не посидеть у «Матросов», пинту пива выпить, да трубку покурить, никакого греха  в этом нет) и говорит: «Джозеф, тебя хочет видеть мисс Хэвишем».    

– Мисс  Хэвишем, Джо?    

– «Хочет»,  так мне Памблчук сказал, «видеть тебя». – Джо замолчал и стал разглядывать  потолок.    

– Ну,  Джо? И что же дальше?    

– На  следующий день, сэр, – сказал Джо, глядя на меня словно очень  издалека, – я, как следует быть, почистился и пошел к мисс Хэ.    

– Мисс  Хэ, Джо? К мисс Хэвишем?    

– Вот  и я говорю, сэр, – ответил Джо торжественно и официально, словно диктовал  свое завещание, – мисс Хэ, иначе говоря Хэвишем. А она мне высказалась вот  в каком смысле. «Мистер Гарджери, говорит, вы с мистером Пипом переписку  поддерживаете?» Как я один раз получил от вас письмо, то, значит, и ответил:  «Поддерживаю». (Когда я венчался с вашей сестрой, сэр, я отвечал: «Обещаю»; а  когда говорил с твоей благодетельницей, Пип. то ответил: «Поддерживаю».) «Так,  пожалуйста, говорит, передайте ему, что мисс Эстелла возвратилась домой и  хотела бы его повидать».    

Я  почувствовал, что весь заливаюсь краской. Хорошо, если мое смущение хотя бы  отчасти вызвано было мыслью, что, знай я, с чем приехал ко мне Джо, я принял бы  его более радушно!    

– Когда  я пришел домой, – продолжал Джо, – то попросил Бидди, чтобы она тебе  про это отписала, но она что-то стала отнекиваться. Потом Бидди говорит: «Я,  говорит, знаю, ему приятно будет услышать об этом лично. Сейчас, говорит,  праздники, и вам хочется его повидать, вы бы и съездили!» Вот, сэр, теперь я  кончил, – сказал Джо, вставая с места, – и желаю тебе, Пип, доброго  здоровья и всяческого благополучия.    

– Ты  разве уже уходишь, Джо?    

– Да,  ухожу, – сказал Джо.    

– Но  ты придешь обедать, Джо?    

– Нет,  не приду, – сказал Джо.    

Мы  посмотрели друг другу в глаза, и, когда Джо протянул мне руку, ничего  связанного с «сэром» уже не было в его благородном сердце.    

– Пип,  милый ты мой дружок, в жизни, можно сказать, люди только и делают, что расстаются.  Кто кузнец, кто жнец, а кто и повыше. Вот и нужно расходиться в разные стороны,  и тут уж ничего не попишешь. Если сегодня что вышло не так, в этом только я  один виноват. В Лондоне нам с тобой вместе нечего делать, не то что дома, –  там все свои люди, все друзья, и все понятно. Ты не думай, что я гордый, просто  я хочу быть сам собой, и ты меня больше не увидишь в этом наряде. Я в этом  наряде не могу быть сам собой. Я только и бываю сам собой что в кузнице, и в  своей кухне, да еще на болотах. И тебе я больше придусь по душе, если ты будешь  вспоминать меня таким – в кузнице, с молотом, либо, на худой конец, с трубкой.  Я больше придусь тебе по душе, если ты, положим, захочешь меня повидать,  приедешь и заглянешь в окошко в кузницу и увидишь – стоит там кузнец Джо у  старой наковальни, в старом прожженном фартуке, и работает как работал. Я хоть  и очень туп, а все-таки, кажется, сумел сказать, что хотел. И храни тебя бог,  Пип, милый ты мой дружок, храни тебя бог!    

Я не  ошибся – в его простоте было много спокойного достоинства. Нелепый его наряд  так же мало помешал мне почувствовать это, как если бы мы встретились в раю. Он  легко притронулся к моему виску и ушел. Немного придя в себя, я выбежал на  улицу, посмотрел в одну сторону, в другую, – но он исчез.    

 Глава XXVIII    

     

Было  ясно, что на следующий день мне нужно ехать в наш город; и в первом порыве  раскаяния мне было столь же ясно, что я должен остановиться у Джо. Но после  того как я заказал себе место на козлах на завтрашний дилижанс и съездил  предупредить мистера Покета, второе из этих положений казалось мне уже не таким  бесспорным, и я стал измышлять всяческие предлоги, чтобы переночевать в «Синем  Кабане». У Джо я только всех стесню; меня не ждут и не успеют приготовить мне  постель; я буду слишком далеко от мисс Хэвишем, а она такая привередливая, ей  это может не понравиться. Нет на свете обмана хуже, чем самообман, а я,  конечно, плутовал сам с собой, выдумывая эти отговорки. Любопытное дело! Не  диво, если бы я, по незнанию, принял от кого-нибудь фальшивые полкроны; но как  я мог посчитать за полноценные деньги монету, которую сам же чеканил?  Услужливый незнакомец, предложив мне, безопасности ради, покрепче свернуть мои  кредитные билеты, опускает билеты в карман и подсовывает мне завернутую в  бумагу ореховую скорлупу; но чего стоит этот фокус по сравнению с моим? Я сам  завертываю в бумагу ореховую скорлупу и подсовываю ее себе под видом кредитных  билетов!    

Окончательно  решив, что остановлюсь в «Синем Кабане», я стал терзаться сомнениями – взять  или не взять с собой Мстителя. Меня очень соблазняло посмотреть, как этот  дорогостоящий наемник будет чваниться своими высокими сапогами в воротах  «Синего Кабана»; и просто дух захватывало при мысли, что можно как бы невзначай  зайти с ним в лавку к мистеру Трэббу и пронзить непочтительную душу  портновского мальчишки. С другой же стороны, была опасность, что портновский  мальчишка сумеет втереться к нему в дружбу и нарасскажет ему чего не надо; или  еще вздумает освистать его на потеху всей Торговой улице, – с этого  отчаянного озорника все станет, а кроме того, моя покровительница могла  прослышать о нем и рассердиться. В конце концов я решил оставить Мстителя в  Лондоне.    

Так как  я уезжал дневным дилижансом, а время было зимнее, я знал, что последнюю часть  дороги придется ехать в полной темноте. Дилижанс отходил от «Скрещенных ключей»  в два часа пополудни. За четверть часа до его отхода я прибыл туда в  сопровождении своего слуги, – если можно так назвать человека, который  прилагал все усилия к тому, чтобы служить мне из рук вон плохо.    

В те  времена было обычным делом пользоваться почтовыми каретами для перевозки арестантов  на корабли. Поскольку я знал это и сам не раз видел, как они проезжают по  большой дороге, свесив закованные ноги с крыши дилижанса, я не удивился, когда  Герберт, прибежавший меня проводить, сказал, что со мной вместе поедут два  каторжника. Но были причины – хотя уже и очень давние, – почему от одного  слова «каторжник» у меня падало сердце.    

– Тебе  не будет неприятно с ними ехать, Гендель? – спросил Герберт.    

– Нисколько.    

– А  мне что-то показалось, что ты их не любишь.    

– Я  их действительно не люблю, и ты, вероятно, тоже. Но ничего, пускай едут.    

– Смотри-ка,  вот они, выходят из распивочной. Ух, какая жалкая, неприятная картина!    

Должно  быть, они только что угощали своего конвоира, потому что все трое вытирали губы  рукавом. Каторжники были скованы вместе ручными кандалами, на ногах у них были  железные кольца с цепью – я хорошо запомнил эти кольца! И одежда их была мне  хорошо знакома. Конвойный, вооруженный двумя пистолетами, держал к тому же под  мышкой толстую дубинку; но он был в наилучших отношениях с арестантами и, стоя  подле них, пока закладывали лошадей, глядел так, словно они были интересной  выставкой, еще не открытой для публики, а сам он – ее содержателем. Один из  арестантов был выше другого ростом и шире в плечах, и ему по каким-то неисповедимым  законам, действующим как на воле, так и в тюрьме, досталось платье меньшего размера.  Руки и ноги его, точно подушки, выпирали из рукавов и штанин, арестантская  одежда изменила его почти до неузнаваемости; но его полузакрытый глаз я узнал  мгновенно. Это был тот самый человек, который в памятный мне субботний вечер  сидел с ногами на скамье в «Трех Веселых Матросах» и целился в меня из  невидимого ружья!    

В том,  что он меня пока не узнал, я мог не сомневаться. Он оценил опытным взглядом мою  цепочку от часов, потом сплюнул и сказал что-то второму каторжнику; оба  засмеялись, повернулись, звякнув общими кандалами, и стали смотреть в другую  сторону. Номера, крупно написанные у них на спинах, как на дверях домов:  отвратительные струпья, как у бездомных собак; закованные ноги, стыдливо  обмотанные носовыми платками; любопытство и гадливость, какую они вызывали в  окружающих, – все это, как и сказал Герберт, являло поистине жалкое,  гнусное зрелище.    

Но это  было еще не самое худшее. Оказалось, что все задние места на империале заняты семейством,  перебирающимся куда-то из Лондона, и что арестантов некуда посадить, кроме как  на переднюю скамью, позади кучера. Узнав об этом, какой-то раздражительный господин,  которому продали четвертое место на этой скамье, пришел в страшную ярость и  стал вопить, что сажать его рядом с такими негодяями противно всем правилам,  что это – стыд, и позор, и вред, и зараза, и не знаю что еще. А лошадей между  тем запрягли, кучер торопился с отъездом, и мы уже готовились занять свои  места, и арестанты со своим конвойным вышли со двора па улицу, обдав нас сложным,  неотделимым от тюрьмы запахом горячего хлеба, грубого сукна, пеньки и известки.    

– Да  вы не расстраивайтесь, сэр, – уговаривал конвойный разъяренного  пассажира. – Я сам сяду рядом с вами. А их посажу с краю. Они вам ничуть  не помешают, сэр, будете ехать, как будто их тут и нет.    

– Меня-то  ругать нечего, – проворчал тот арестант, которого я узнал. – Я не по  своей охоте еду. Я бы с моим удовольствием остался здесь. По мне – кто хочет,  тот и занимай мое место.    

– И  мое тоже, – просипел второй. – Кабы меня спросили, я бы вас никого не  стеснил.    

И тут  они оба захохотали и стали щелкать орехи и плеваться скорлупой, – как и я,  вероятно, поступил бы, будь я на их месте и окружен таким презрением.    

В конце  концов выяснилось, что помочь разъяренному господину ничем невозможно и что ему  остается либо ехать с кем бог послал, либо не ехать вовсе. Тогда он, не  переставая жаловаться, залез на свое место, рядом с ним сел конвоир, арестанты  тоже кое-как вскарабкались на крышу, и тот, которого я узнал, оказался прямо  позади меня, так что я чувствовал на затылке его дыхание.    

– Счастливого  пути, Гендель! – крикнул Герберт, чуть только карета тронулась, и я поблагодарил  судьбу за то, что он выдумал для меня это новое имя.    

Невозможно  передать, как болезненно я ощущал дыхание каторжника не только у себя на затылке,  но и по всей спине. Словно в жилы мне проникала какая-то едкая, жгучая кислота,  от которой даже скулы сводило. Казалось, он дышит глубже и чаше, чем нужно, и  при этом производит куда больше шума; и я чувствовал, что весь скривился набок  от робких усилий как-нибудь отгородиться от него.    

Было  очень холодно, дул ветер, и оба каторжника на чем свет стоит кляли погоду.  Скоро мы совсем окоченели, а к тому времени, когда карета миновала харчевню,  отмечавшую половину пути, все пассажиры уже давно умолкли и только ежились и  дрожали в каком-то полусне. Я тоже задремал, не успев додумать, следует ли вернуть  этому несчастному два фунта стерлингов, прежде чем я потеряю его из виду, и как  лучше всего это сделать. Пробудился я в страшном испуге – оттого что нырнул  вперед так далеко, словно решил поплавать между крупами лошадей, – и мысли  мои вернулись все к тому же вопросу.    

По-видимому,  я проспал дольше, чем думал: было темно, и в мигающем свете наших фонарей я не  мог разобрать, где мы находимся, но в холодном влажном ветре, дувшем навстречу,  уже можно было различить знакомый запах болот. Каторжники, совсем ссутулившись  и низко пригнув головы, чтобы укрыться от ветра за моею спиной, сидели теперь  вплотную ко мне. Первые их слова, которые я услышал, когда проснулся, были  словно повторением моих мыслей: «Два билета по фунту стерлингов».    

– Где  он их достал? – спросил тот, которого я видел впервые.    

– А  я откуда знаю? – ответил другой. – Где-то они были у него припасены.  Небось приятели дали.    

– Мне  бы их сейчас, – сказал его сосед, отпустив ругательство по адресу погоды.    

– Кого?  Приятелей или два фунта?    

– Два  фунта. Приятелей, сколько у меня их было, я бы и за фунт продал – не жалко. Ну?  Так он, значит, говорит…    

– Он  и говорит, – продолжал каторжник, которого я узнал, – а мы это все  мигом обладили, на пристани, за штабелем леса. «Ты, говорит, завтра на волю  выходишь». – «Правильно, говорю, выхожу». Ну, он и попросил, чтобы,  значит, разыскать мальчишку, который его накормил и не выдал, и передать ему  эти два билета. Я обещал и так и сделал.    

– Ну  и дурак, – просипел второй. – Я бы лучше сам их проел да пропил. Он  скорей всего был новичок. Ты говоришь, он тебя в первый раз видел?    

– Ну  да. Разные партии, разные корабли… Его-то судили вторично, за побег,  приговорили к пожизненной.    

– И  ты… ух, и холодище, чтоб его… ты только тогда и промышлял в этих краях?    

– Только  тогда.    

– Ну  и как здесь места, ничего?    

– Места  хуже некуда. Туман, канавы, топь, работа. Работа, топь, канавы, туман.    

Оба  снова разразились проклятьями и, вдоволь начертыхавшись, постепенно затихли.    

Услышав  этот разговор, я готов был тут же соскочить на дорогу и остаться один в кромешном  мраке, но меня удержала уверенность, что человек этот и не подозревает, кто я.  Я и сам изменился с годами, а главное – моя одежда и вид горожанина исключали  для него всякую возможность узнать меня без случайной подсказки. Но разве не  удивительно было, что мы очутились рядом на крыше кареты? И я трепетал, как бы  кто-нибудь, по столь же удивительной случайности, не произнес при нем моего  имени. Чтобы оградить себя от этой опасности, я решил слезть у самого въезда в  город. Это мне удалось. Маленький мой саквояж лежал в багажном ящике у меня под  ногами; я без труда достал его, выбросил на дорогу и сам спрыгнул следом – у  первого фонаря, на первых булыжниках городской улицы. А каторжники покатили  дальше. Я знал, в каком месте их ссадят и поведут прочь от большой дороги – к  реке. В воображении я видел лодку с гребцами-арестантами, поджидающую их у  затянутых илом ступеней пристани – слышал грубое, точно собакам брошенное:  «Давай греби!» – видел проклятый богом Ноев ковчег, застывший на черной воде.    

Я не мог  бы сказать, чего я боялся, ибо страх мой был безотчетным и смутным, но мне было  очень страшно. Всю дорогу до гостиницы я дрожал от ужаса, который нельзя было  объяснить одной только мыслью – пусть и очень неприятной, – что меня могут  узнать. Я твердо убежден, что в этом неясном чувстве воскресли на несколько  минут мучительные страхи моего детства.    

В  столовой «Синего Кабана» было пусто, и я не только заказал обед, но и принялся  уже за первое блюдо, прежде чем слуга узнал меня. Попросив прощенья за такую  оплошность, он тотчас предложил, не послать ли мальчика за мистером Памблчуком.    

– Нет, –  сказал я, – ни в коем случае.    

Слуга  (тот самый, что передал нам жалобу приезжих из нижней залы в день, когда меня записали  в подмастерья), казалось, удивился и при первом удобном случае положил старый,  замасленный номер местной газеты так близко от меня, что я взял его и прочел  следующую заметку:    

     

«В  связи с имевшим недавно место поразительным возвышением на жизненном поприще  некоего железных дел мастера, юного обитателя здешних мест (кстати сказать –  какая благодарная тема для волшебного пера нашего пока еще не всеми признанного  согражданина Туби, чьи поэтические творения не раз украшали эти страницы!),  нашим читателям небезынтересно будет узнать, что первым благодетелем,  наперсником и другом упомянутого юноши было одно высокоуважаемое лицо, в некотором  роде причастное к торговле зерном и семенами, чье весьма удобное и поместительное  коммерческое заведение расположено не так уж далеко от Торговой улицы. С чувством  личного удовлетворения мы приветствуем в его лице Ментора нашего Телемака, ибо  отрадно знать, что именно жителю нашего города обязан юный герой своим  счастьем. На задумчивом челе местного Мудреца, в прекрасных очах местной Красавицы  мы читаем вопрос: кто же этот герой? Насколько нам известно, живописец Квентин  Массейс[12]  был антверпенским кузнецом. Verb. Sap.[13]».    

     

Я  утверждаю на основании богатейшего опыта, что, если бы мне в пору моего  процветания довелось попасть на Северный полюс, я и там встретил бы кого-нибудь  – дикого эскимоса или цивилизованного джентльмена, – кто сказал бы мне,  что первым моим благодетелем был Памблчук и что только ему я обязан своим  счастьем.    

 Глава XXIX    

     

Поднялся  я спозаранку. Идти к мисс Хэвишем было еще не время, и я отправился погулять за  город, в ту сторону, что была ближе к ее дому – и дальше от кузницы Джо (к Джо  можно сходить завтра!). Я шел и думал о моей благодетельнице и о лучезарном  будущем, которое она мне готовит.    

Она  усыновила Эстеллу, она, в сущности, усыновила и меня, и, конечно же, в ее планы  входит соединить нас. Никому другому, как мне, предстоит оживить уснувший дом,  распахнуть окна темных комнат навстречу солнцу, пустить все часы, разжечь  веселый огонь в каминах, смахнуть паутину, выгнать ползучих тварей – словом,  свершить все славные подвиги сказочного рыцаря и жениться на принцессе. По  дороге я остановился взглянуть на дом; и потемневший кирпич стен, замурованные  окна, зеленый плюш, крепкие ветви которого, словно жилистые стариковские руки,  обвили даже трубы на крыше, – все это слилось к заманчивую тайну,  разгадать которую суждено было мне. А сердцем этой тайны была, разумеется,  Эстелла. Но хотя она безраздельно властвовала надо мною, хотя к ней летели мои  мечты, хотя она уже в детстве оказала огромное влияние па мою жизнь и характер,  я даже в то безоблачное утро не наделял ее достоинствами, которыми она не обладала.  Я нарочно упоминаю об этом сейчас, потому что лишь с помощью этой нити можно проследить  за моими блужданиями по лабиринту, в который я попал. Умудренный жизнью, я  знаю, что обычное представление о влюбленных не всегда справедливо. О себе  скажу одно: я полюбил Эстеллу любовью мужчины просто потому, что иначе не мог.  Да, часто, часто, а может быть и постоянно, я с грустью говорил себе, что люблю  без поощрения, без надежды, наперекор разуму, собственному счастью и душевному  покою. Да, я любил ее не меньше от того, что понимал это, не меньше, чем если  бы она казалась мне безгрешным ангелом, сошедшим на землю.    

Я  рассчитал свою прогулку так, чтобы оказаться у ворот в тот же час, как бывало  раньше. Дернув колокольчик неверной рукой, я отвернулся от калитки, чтобы  перевести дух и справиться с неистово бьющимся сердцем. Я услышал, как  отворилась дверь, услышал шаги во дворе; но сделал вид, что ничего не слышу,  даже когда калитка заскрипела на ржавых петлях.    

Наконец,  почувствовав, что меня тронули за плечо, я вздрогнул и обернулся. И тут вздрогнул  еще раз, уже гораздо натуральнее, увидев, что передо мной стоит человек в  опрятной серой одежде, – человек, которого я меньше всего мог себе  представить на месте привратника у мисс Хэвишем.