1 2 3 4 5 6 
Челюсть Кузьминичны отвалилась.
— На! — повторил младенец.
Кино Владленовна чудом удержала ребенка на руках, но он сам высвободился и скатился с девушкиных красивых колен, встал на ножки и пописал на ковер, долго и старательно образовывая лужу.
— Все, — сказал подкидыш и зевнул.
Потом лег тут же, возле произведенной им лужи, и в мгновение заснул.
Женщины смотрели на спящего младенца, и их рты были похожи на скворечники.
Первой в себя пришла видавшая виды Кузьминична.
— Просто он взрослее, чем кажется! Бывает, у детей-азиатов рост задерживается, когда общее развитие нормальное!
Лицо воспитательницы Дикой было абсолютно белым, лишь голубая прожилочка дергалась на виске.
— Да-да, — ответила она.
— Однако надо ребенка отнести в кровать! — поделилась своим мнением кухарка. — Негоже ему на полу почивать!
— Да-да…
Видя, что Дикая находится в состоянии невменяемо-сти, Кузьминична сама подхватила мальчишку на руки и понесла его в спальню.
— Нет-нет! — запротестовала воспитательница. — Не надо его к взрослым!
— Так у младших мест нет!
— Я возьму его к себе…
Кухарка с прищуром посмотрела на Дикую, пожевала толстыми губами и спросила:
— Справишься? — И сама же ответила: — Справишься! Однако извести Василису Никоновну, для порядку.
— Конечно.
Воспитательница взяла из рук кухарки ребенка и осторожно, чтобы не разбудить, понесла его к себе в комнатку, где отворила с кровати всякие покрывальца, одеялки и уложила подкидыша на свое девичье место.
Она присела на минутку рядом, повздыхала чуток, спросила шепотом: «Кто же ты?», а потом отправилась на прием к директору…
— Вот так, — закончила свой рассказ Кино Владленовна.
— Ну что ж, — покачала головой, украшенной пышной прической, Василиса Никоновна. — Такое бывает. Развитие опережает рост!
— Так можно пока он у меня поживет?
Директор по своей природе была совсем не зла, а потому ответила:
— Почему нет?
— Спасибо, — поблагодарила воспитательница Дикая.
— Не за что, девочка.
Когда молодая коллега ушла, Василиса Никоновна задумалась о своей семейной жизни и обнаружила, что в ней совсем нет детей.
Ей не стало грустно от этого открытия, директор вспомнила свой возраст и сочла его не совсем критиче-ским для рождения потомства, а потому непременно решила с сегодняшнего дня перестать пользоваться противозачаточными таблетками. В том, конечно, была своя проблема, так как противозачаточные таблетки помимо деторождаемости контролировали взвешенность муж-ских гормонов в организме женщины и не позволяли расти на ее теле белесому пушку.
Бог с ним, с пушком, — решила Василиса Никоновна. — Тем более, что муж у меня волосат, как обезьяна! Главное, чтобы мальчик родился! А то если на свет девочку произведем и пойдет она ликом в отца, то несчастна будет ее жизнь.
Василиса Никоновна решила снова позвонить мужу на работу, так как накануне ей поговорить со своей армян-ской половиной не удалось по причине позднего прибытия милиционера со службы домой.
— Але! — сказала она в трубку. — С кем говорю?
— Дежурный.
— Это Зубова, жена старшины!
— Никак нет! — отчеканил дежурный.
— Что — «никак нет»? — не поняла директор Дома.
— Никак нет! — повторил дежурный. — Иван Зубов теперь не старшина, а со вчерашнего дня прапорщик!
Ах, подлец, — подумала Василиса Никоновна. — Не сказал! Наверное, не хотел будить меня!..
— Так что же, могу я поговорить с прапорщиком Зубовым Аванесом?
— А вы умеете долму готовить? — поинтересовался дежурный.
— Нет, — ответила женщина раздраженно. — Зубяна мне!
— Так точно.
Прошло некоторое время, прежде чем в трубке прозвучало знакомое протяжное «алло-о».
— Авик! — сказала Василиса Никоновна. — Авик, это жена твоя!
В трубке послышалось лузганье.
— Опять семечки лузгаешь?
— Прапорщик Зубян слушает!
— Не Зубян, а Зубов!
— Не лузгаю, а грызу!
Василиса Никоновна хотела было рассердиться, но ситуация к этому не располагала, и потому женщина сказала в трубку отчетливо:
— Авик, я беременна!
Лузганье прекратилось.
— Ты не понял?!.
— Повтори! — потребовал хриплый голос с армян-ским акцентом.
— Я — беременна, — отчетливо произнесла русская жена.
Василиса Никоновна не обманывала своего армянского мужа. Она действительно верила, что если закончила принимать таблетки, то после сегодняшней жаркой постели ее лоно непременно понесет.
С той стороны трубки шумно дышали. Василиса Никоновна терпеливо ждала.
— Спасибо, — хрипло проговорил Аванес. — Люблю тебя, как воздух, как небо, как горы!..
Василиса Никоновна прервала на этом стихосложение мужа и объявила ему, что отныне он должен вести себя подобающе, как понимающий это торжественное жен-ское состояние.
— Так точно, принцесса!
— И должен прекратить лузгать семечки!
— Грызть! — поправил муж.
— Это вредно будущему ребенку!
Она не заметила подковырки мужа или не захотела ее замечать, а если бы ее спросили, чем вредно лузганье семечек для беременной женщины, она не нашлась бы что ответить, да какое это имеет значение! Василиса Никоновна была уверена, что ее муж Аванес Зубян непременно перестанет грызть тыквенные семена.
— Девочка или мальчик? — поинтересовались из отделения голосом, полным торжественного волнения.
— Мальчишечка, мальчишечка! Твой наследник!
— Да-да! — вторил счастливый Зубян. — Папа будет рад внуку! Вино сынок научится делать!..
— Мальчик будет рожден дворянином! — напомнила жена властно.
— А-а!.. — промычал в ответ Аванес.
— И мне не нравится, что ты не рассказываешь, что происходит у тебя на работе! Ты многое скрываешь!
Зубян было хотел осечь дерзкую женщину, но вспомнил о ее состоянии и лишь покорно согласился:
— Да-да, невнимателен я к тебе! Но исправлюсь!
— До свидания! — попрощалась Василиса Никоновна.
Директор повесила трубку, откинулась в кресле и принялась обдумывать навалившуюся на нее новую жизнь…
Между тем воспитательница Дикая, уложив мальчика в постель, что-то напевала ему, и проскальзывали в ее напевах азиатские коленца. От этой музыки мальчик открыл глаза и сказал: «Хорошо!» Девушка вздрогнула всем телом. Она никак не могла привыкнуть к здравой речи от такого крохотного существа, а потому прекратила петь.
— Пой же! — потребовал ребенок.
И тут в ней заговорила гордость.
— Не хочу.
На секунду Дикой показалось, что мальчик пожал плечами, а потом она увидела, как он закрыл глаза.
— Надо выбрать тебе имя? — сама у себя спросила девушка.
— Не надо, — ответил азиат, не открывая глаз.
— У тебя оно есть?
— Есть.
— Какое, если не секрет?
— Батый, — ответил мальчик.
— Хорошее имя…
Дикая почувствовала, что мальчик вновь заснул. Она разглядывала его спящего, и казалось ей, что видят ее глаза, как на головке подкидыша растут черные, как ночное небо, волосы.
— Тьфу, тьфу, тьфу! — поплевала девушка через левое плечо и почему-то принялась разбирать шкаф со старыми игрушками, находящийся в ее комнате.
Проскользнуло множество воспоминаний. Эти старые плюши возвращали ее в детство, в котором она не знала, была ли счастлива или нет, но воспоминания были приятными. Сегодняшние дети вряд ли станут играть этими археологическими предметами!
Дикая обнаружила в шкафу пластмассовый меч, шлем и щит и вспомнила мальчика Борю, которому принадлежали эти вещи. Ей нравился Боря, она в седьмом классе даже хотела любить его, и они под покровом темноты поцеловались, но вдруг у Бори обнаружился уникальный голос и его забрали в специальный интернат для особо одаренных детей… Он так плакал, садясь в автобус, и кричал:
— Мне не нужен этот интернат! Мне нужна только ты! Я не хочу петь!
В последнем он врал. Петь он хотел, и очень!
Больше воспитательница Дикая Бори не видела. Это было единственное чувство в ее жизни. Наверное, пока…
Она отложила пластмассовые доспехи в сторону, задумалась о жизни и не заметила, как заснула…
Проснулась от ощущения, что кто-то рядом. Открыла глаза и захлопала ими.
Батый стоял перед нею, облаченный в пластмассовые доспехи, и глаза его сияли неподдельным счастьем. Он расставил крепкие ножки в стороны и казался маленьким воином, если бы не голый живот и штучка, которая указывала на мужскую принадлежность.
Дикая засмеялась, хотя ей было немного жутковато, но все же комичность ситуации перевесила.
— Воин? — спросила она хохоча.
— Да, — ответил Батый.
— Ну хорошо. Только не убивай меня, пожалуйста! Договорились?
На лице мальчика отразилось недоумение, как будто он это и собирался сделать, но его поймали. Батый помахал мечом и сделал выпад. Пластмассовое острие остановилось в миллиметре от живота Дикой, и воспитательница поняла, что совсем не заметила, как этот выпад произошел, таким молниеносным он случился. А будь меч настоящим?.. Еще она вдруг осознала, что вполне вероятно этот азиатский карапуз врезал Жоре Сушкину по физиономии, размозжив подростку нос.
— Ты кто? — спросила Дикая, ощущая неприятное посасывание в желудке.
— Батый, — ответил подкидыш и так же молниеносно убрал меч от живота воспитательницы.
— Откуда ты появился?
Этот вопрос был оставлен без ответа, а вместо него ребенок вновь пописал и вновь посредине комнаты, прикрывшись игрушечным щитом. При этом действии он смотрел в самые глаза девушки нагло и самоуверенно.
— Меня зовут Кино, — вдруг сказала Дикая.
Мальчик по-прежнему стоял, расставив ножки, и смотрел теперь на воспитательницу с некоторым сомнением.
— Тебя удивляет мое имя?
Он молчал.
— Просто когда я появилась в этом доме, у меня не было ни имени, ни фамилии. Я была примерно в таком же возрасте, что и ты…
Дикая на секунду запнулась, сомневаясь, сколько времени мальчику от рождения. Но тут же отмахнулась от этого вопроса и продолжила:
— Меня назвали Мариной. А потом оказалось, что я очень люблю смотреть кино. Любое. Кино — это такая штука про жизнь. Его показывают на большой белой простыне. Я тогда еще ничего не понимала, но толстый добрый директор, который принял меня в Дом, всегда брал с собой маленькую девочку на киносеансы. И эта кроха, вместо того чтобы сладко спать, смотрела во все глазенки на движущиеся картины. За эту мою привязанность к кинематографу толстый директор дал мне имя Кино. В шутку. Он был бездетным и потому хотел меня удочерить, но был слишком старым и, пока оформлялись документы, умер. А еще потом меня хотел удочерить сантехник Владлен, но ему жена не позволила… И вот, понимаешь, почему-то Мариной меня никто никогда не называл, а все зовут только Кино. Так вот и получилось Кино Владленовна Дикая. Имечко для сумасшедшего дома. Иногда спрашивают — какое у меня полное имя? Кинематографина?.. Жизнь — непростая штука…
Мальчик по-прежнему стоял, облаченный в богатыр-ские доспехи. После рассказа Дикой в его взгляде ровным счетом ничего не изменилось. Глаза были холодные и черные.
— Ты кто? — опять спросила Кино Владленовна и вдруг поняла, глядя на младенца, что его головка теперь вовсе не лыса, а покрыта черными волосиками, отливающими вороньим крылом.
— Батый, — опять ответил азиат.
— Откуда ты?
— Я не знаю.
Дикая вздохнула с облегчением. Она ожидала услышать что-нибудь мистическое, вроде: «я с другой планеты», или «я карлик шестидесяти лет от роду», но все случилось нормально. Подкидыш не может знать, кто его подкинул.
— А сколько тебе лет?
— Мне три дня.
— Что?
Дикой показалось, что она не расслышала ответа.
— Мне семьдесят два часа, — повторил ребенок и вновь сделал молниеносный выпад в сторону Кино Владленовны, на сей раз достав мечом ее живот. Пластмасса, словно возомнив себя дамасской сталью, проткнула девушкино тело с легкостью древнего оружия. Батый провернул мечом во внутренностях и ловко выдернул его. При этом он поклонился Кино Владленовне, еще стоящей на ногах и с изумлением рассматривающей свой живот, из которого перли перламутровые внутренности.
Дикая вспомнила всю свою нескладную жизнь, почему-то представила надгробную плиту со смешной надписью по мрамору — «Здесь покоится Кино Владленовна Дикая, воспитательница Детского дома № 15». Она улыбнулась, последний раз вздохнула, красивые ее ноги подогнулись, и в процессе падения она умерла.
Мальчишка-азиат с трудом забрался на постель, свернулся калачиком и по-младенчески заснул, посасывая палец. О снах его ничего не известно…
Кино Владленовна Дикая остывала на полу градус за градусом, как полагается по законам природы…
Ее тело обнаружили наутро, когда удивленные дети самостоятельно встали в неурочное время, на час позже, и капризно запросили есть. Тут-то и появилась Кузьминична.
— А что, Кино Владленовны еще нет? — с удивлением поинтересовалась пожилая повариха.
— Нет! — ответил Жора Сушкин.
Его физиономия заживала, почти не болела, и он был тому рад.
Кузьминична отворила дверь комнаты воспитательницы и шагнула в лужу запекшейся крови. В этом черненом багрянце рассыпались рыжие волосы, словно солнце заходило летним вечером.
В такие моменты душа Кузьминичны была сильна. Она не закричала, лишь слегка отшатнулась. Затем, рассмотрев спящего младенца, шагнула через покойную, взяла подкидыша и вышла вон, заперев дверь на ключ.
Повариха поднялась в кабинет директора и сообщила Василисе Никоновне трагическую новость. Та побелела лицом, но быстро взяла себя в руки.
Она позвонила по телефону и попросила прапорщика Зубова. На этот раз он подошел быстро и поинтересовался здоровьем своей беременной жены. На это Василиса Никоновна не ответила.
— Кино убили! — трагически произнесла она.
Токсикоз, — решил Аванес, но на всякий случай переспросил:
— Кого убили, дорогая?
— Кино Владленовну Дикую!
— Понятно, — ответствовал Зубов, уже совершенно уверившись, что плод травит мать.
Такой токсикоз может быть только от мальчишки, — с удовлетворением констатировал прапорщик.
— Если ты думаешь, что я рассудком помутилась, — зло проговорила Василиса Никоновна, — то ты заблуждаешься! У нас, в Детском доме номер пятнадцать, убили воспитательницу, Кино Владленовну Дикую, двадцати с небольшим лет от роду. Ее кишки валяются по всей комнате!
— Понял! — отчеканил Зубян. — Выезжаем!
Через восемь минут милицейский газик въехал в ворота Детского дома № 15. Все четыре двери машины одновременно открылись, и милиционеры вылезли на белый хрустящий снег.
Майор Погосян жмурился на солнце, Зубов сплевывал семечковую шелуху, а только что вышедший из госпиталя капитан Синичкин находился сам в себе и думал о том, что у него есть сын, у которого очень быстро растут волосы и зубы. С утра он насчитал двенадцать штук, и маленький Семен попытался было этими зубками куснуть отцовский палец, но участковый проявил реакцию и спасся.
Володя хихикнул.
— Что смеемся?
— Да так…
— Что так!!! — заорал майор. — Здесь убийство, а вы снег топчете! Зубов! Веди к жене!
— Есть! — козырнул Аванес и открыл перед начальником дверь Детского дома…
— Да-а… — протянул Погосян, рассматривая место происшествия и потирая мячик своего живота. — Красивая…
— Была, — уточнил Зубов.
— Рыжая, — с грустью определил Синичкин.
— А ну, фотографируй тут все! — отдал приказание майор эксперту, он же фотограф по совместительству.
За спинами милиционеров определилась Василиса Никоновна.
— Вон, пластмассовый меч весь в крови! — указала директор. — Вы упускаете из виду орудие убийства!
— Кто это? — поднял черные глаза к потолку желтый от злости майор. — Почему посторонние в кадре?
— Это жена моя, Василиса Никоновна! — представил Зубов, плюнув при этом тыквенной шелухой, которая, впрочем, далеко не улетела, а прилипла к его многоярусному носу. — Беременная она, вот и говорит небольшие глупости!
— Очень приятно! — хором сказали милиционеры, а эксперт сфотографировал всех вместе на память.
— И совсем я не глупости говорю! — повысила голос Василиса Никоновна, заморгав от вспышки. — Меч-то в крови!..
Синичкин наклонился и осторожно, двумя пальцами поднял детскую игрушку.
— Этим нельзя убить человека, — произнес он уверенно. — Тем более так.
Все посмотрели на труп Кино Владленовны Дикой, над которым трудился эксперт.
Одежды мертвой девушки были аккуратно разрезаны, и обнажилась рана. Она была чудовищной. Создавалось такое ощущение, что воспитательнице ахнули по животу топором. Обнажилась еще и левая грудь покойной, и все про себя отметили, что грудь красивая, что Любовь понесла потери, лишившись такого совершенства, и какой-нибудь мужчина проживет жизнь обездоленным.
— Иди, дорогая! — с улыбкой обратился Зубов к жене. — Займись делами. Тебе сейчас такое зрелище ни к чему. Береги себя!
— А ты не командуй! — взъерепенилась Василиса Никоновна. — Здесь я командую!
Зубян после таких слов побледнел, снял с носа шелуху и закричал:
— А ну, проваливай отсюда! Кому сказал! Чтобы духу твоего тут не было через секунду, а то как съезжу по харе! Вали!!!
Далее он произнес тираду по-армянски, еще более эмоционально, чем по-русски. Майор Погосян густо покраснел, а Синичкин грустно вздохнул. За много лет он выучил несколько неприличных слов на этом языке.
Лицо Василисы Никоновны вытянулось, она захлопала глазами, почувствовала испуг и подступ слез, а потому мелко затряслась в бессилии, развернулась и почти побежала от места преступления.
Она сидела в своем кабинете и рыдала. И сквозь истерические спазмы клялась себе, что сделает аборт и ни за какие посулы не родит ребенка этому неотесанному армяшке! Далее Василиса Никоновна вспомнила, что она еще не беременна, так как накануне не допустила Зубова к себе по причине усталости организма, а потому ей ровным счетом нечем отомстить мужу. Она подумала и решила сегодня же соблазнить Аванеса, чтобы понести от него и уже тогда сделать аборт… Директор Детского дома № 15 запуталась…
— Зря ты так! — пожурил майор Погосян Зубова.
— Женщина должна знать свое место и не лезть туда, куда ее не просят!
— Вообще-то ты прав, — согласился начальник. — Но можно как-то помягче… Тем более женщина беременная…
— Вечером извинюсь, — согласился Зубян.
Милиционеры сидели на кровати воспитательницы и лениво наблюдали за тем, как эксперт заканчивает свою работу. За окном скрипнула тормозами труповозка.
— Надо заканчивать дело Ильясова! — вспомнил Погосян.
— Еще пару дней, — кивнул головой Синичкин.
— Все показатели к черту с этим убийством.
Никто не понял, про какое убийство говорит майор. Про сегодняшнее или про убийство татарина. Об убиенных младенцах никто даже и не думал. Но переспрашивать милиционеры не стали.
— Закончил! — порадовал эксперт.
— Чего там? — поинтересовался майор.
— Смерть наступила где-то часов пять назад от удара каким-то тупым предметом, с нечеловеческой силой! Вот. Все, что пока сказать могу…
— А пальчики?
— Пальчиков много — ее, по всей видимости, — ответствовал эксперт. — Есть еще другие отпечатки.
— Какие? — взбодрился Погосян.
— Младенческие.
— А-а-а… — разочаровался начальник. — Поехали…
Милиционеры сели в свой газик, проводили взглядом труповозку, и Зубов нажал на газ.
— Как там Карапетян? — поинтересовался Погосян.
— Говорят, что скоро выпишут, — проинформировал Синичкин. — Правда, говорить он не скоро будет. Язык длинный.
Синичкин подумал о том, что сказал двусмыслицу, но решил не уточнять, а еще раз задался вопросом — отчего у Карапетяна такой длинный язык получился. Если бы язык ему не принадлежал, то произошло бы биологиче-ское отторжение. Ан нет, язык прижился, но почему-то растянулся наподобие языка варана…
Двусмыслицу пропустили мимо ушей и некоторое время ехали молча, под лузг тыквенных семечек.
— Мы тебя возле морга высадим, — оборотился Погосян к Синичкину. — Проследишь за вскрытием, может, обнаружится что…
— Меня тошнить будет, — предупредил участковый. — Я после больницы только, слабый…
— Там и окрепнешь! — подбодрил майор и протяжно зевнул. — Скорее бы Новый год!
Все были согласны душой с начальником и запредставляли себе чудесный зимний праздник, в котором каждого поджидает сюрприз.
— Чую недоброе! — признался майор.
— Что такое? — из вежливости поинтересовался Зубов, по-пижонски управляя машиной одной рукой.
— Чую, последний Новый год в моей жизни.
— Да что вы, товарищ майор! — заголосили в машине. — Да что вам такие мысли странные в голову лезут! Да вы молодой и всех нас переживете!
— А крепкий какой ваш организм! — просолировал Синичкин. — Могучий, я бы сказал!
— Льстецы! — буркнул Погосян, но все же ему было приятно…
Через час в Детский дом № 15 прислали резервную воспитательницу, которая никак не могла понять, с чего начать свои обязанности по причине большой напуганности происшедшим.
А вдруг здесь маньяк орудует и убивает исключительно воспитательниц? — думала тридцатилетняя женщина, и сердце ее дрожало и тряслось, как старинный будильник в действии…
Между тем Кузьминична пошла к Василисе Никоновне, дабы спросить разрешение взять найденыша к себе домой, пока такие дела в Доме творятся! Но директор даже не поняла, о чем ее просят, так как пребывала в расстроенных чувствах.
— Какой мерзавец! — причитала директор. — Мы его всем сердцем в семью приняли, в дворянское гнездо, можно сказать, а он меня, свою жену, по матери! Ах, что же делать!
— А вы бы не мешали мужчине работать, он бы вас и не обидел! — высказала свое мнение Кузьминична, чем привела Василису Никоновну в изумление.
— Да как вы… Да как вы смеете! — побагровела директор.
— А что такое? Чего тут сметь?.. Я вас, милочка, на целую жизнь старше, у меня и внуки имеются! Между прочим, у меня муж — грузин, очень горячий человек, не чета вашему!
— Да? — распахнула глаза Василиса Никоновна.
— Ага. Знаете, сколько мне раз от него доставалось? Ого… А все отчего? Оттого, что в дела его лезла! А так он очень заботливый и ласковый.
— Мой тоже в первый раз так…
— Ну и предоставьте его дела ему самому, и все будет преотлично!.. Так могу я взять азиата к себе?
— Ах, конечно, берите…
Кузьминична, обрадованная, ушла, а Василиса Никоновна решила пока подождать с абортом…
Синичкин присутствовал при вскрытии и, стараясь не смотреть на человеческие внутренности, внимал словам патологоанатома.
— Марина Владленовна Дикая, двадцать один год, девственница, — диктовал старый мясник. — Удар проникающий. С проворотом на триста шестьдесят градусов.
— А чем проникали? — спросил Синичкин, прижимая к носу платок.
— Какие-то странные частички в ране. Ну-ка мы их в микроскоп…
Старик приник к окулярам и после тщательной настройки известил:
— Частички пластмассы, красного цвета…
— Что? — вскричал участковый.
— Пластмасса, — повторил старый патологоанатом, удивленный милицейской эмоцией.
Ах ты Боже мой! — возопил про себя участковый. — А ведь не исключено, что Василиса Никоновна была права! И чего мы так редко прислушиваемся к женщинам!..
Синичкин попрощался с врачом и скорым шагом направился в отделение. Он теперь знал, каким орудием было произведено умерщвление юной воспитательницы Кино Владленовны Дикой.
Да, короткое кино у нее получилось!..
А еще Володя подумал, что во вверенном ему микрорайоне происходят вещи странные и криминальные.
Надо брать Митрохина и Мыкина и хотя бы с делом Ильясова кончать, решил Синичкин, входя в отделение…

9. ЧУДО ПРИРОДЫ

Ильясов превратился в таракана, хотел было прийти в ужас от такой перемены, но повременил и оказался прав.
У таракана много ножек, и потому потеря одной, тем более ее части, совсем незаметна для передвижения, — решил Илья.
Он сидел под ванной совершенно один и вспоминал случившееся. Ему вспомнилось, как он оскользнулся и упал, ударившись головой о край чугунной ванны. И при-шел в себя уже тараканом.
Ильясов пошевелил усами, сделал несколько шажочков, опустил краешек брюшка к белому кафелю и оставил на нем точку. А потом он вспомнил сражение с черными воронами, смерть своих детей, — и закружился вокруг собственной оси, перебирая множеством конечностей. Так горюют тараканы…
Айза, — шептал татарин нутром насекомого.
Ему вдруг подумалось: а есть ли у тараканов сердце? Он прислушался, пытаясь уловить частые удары. И хо-тя слушал очень внимательно, биения главного органа так и не различил, а потому заключил, что главная человеческая часть в таракане отсутствует. И кстати припомнил, что в бытность человеком, давя каблуком кишащих на кухне тварей, обнаруживал лишь белесые пятна.
Значит, во мне нет сердца и крови, — заключил Ильясов. — Наверное, во мне отсутствуют также и нервы?.. Нет, неправда, ведь при воспоминании об Айзе и заклеванных насмерть детишках во мне все дрогнуло. Может быть, это душа?.. Значит, у всех есть душа, и у насекомых тоже?..
Татарин услышал шорох. Он прислушался, а затем пригляделся. Из-под ванны выползали маленькие тараканы, медленно, осторожно проверяя безопасность своими тонкими усиками, похожими на человеческие ресницы.
Тут Ильясов понял, что он гораздо крупнее своих сородичей, да и цветом черен, тогда как прибывшие — рыжие.
Его обползали стороной, стараясь не задеть случаем. В этом чувствовалось уважение и одновременно страх перед такой тараканьей громадиной, какой он оказался волею судеб.
Неожиданно в дверь зазвонили, и голос Митрохина настороженно заговорил с лестничной клетки:
— Открой, Ильясов! Я знаю, что ты там!
А потом дверь открылась, и сосед вошел в квартиру, продолжая говорить, что ему доподлинно известно — Ильясов сейчас находится дома, и что он зря прячется, так как зла ему никто не хочет.
Елизавета проследила! — догадался татарин и вылез на полкорпуса из-под ванны.
В этот самый момент Митрохин изволил полюбопытствовать в совмещенном санузле, увидел его, Ильясова, в тараканьем образе и вероломно напал, стараясь раздавить ботинком.
В организме Ильи дрогнуло, всем множеством своих ножек он отпрыгнул под чугунную тьму, чем разозлил соседа ужасно. Зато погибли несколько рыжих, треснувших под каблуком…
Затем сосед ушел. Татарин вновь выполз из-под своего убежища и пополз в комнату, где забрался на трюмо с зеркалом и рассмотрел свою внешность.
Его все устроило, особенно золотой зуб, торчащий между усов…
А еще потом он приполз в кухню, где долго поедал хлебные крошки, вспоминая себя голубем.
— Курлы-курлы!.. — попытался он жалобно, но ничего не получилось, даже шипения.
Татарин опять ощутил прилив душевной боли и уполз под ванну, где проспал несколько без сновидений, а когда пришло бодрствование, заметил, что рыжие собратья уходят под чугун в большем количестве, нежели из-под него.
Видать, щель там, — решил Илья. — И я поползу в эту щель!
И он пополз вслед за рыжими, пролезая через какие-то трубы, которые то обжигали тело, то холодили его зимней стужей.
А потом он вновь вылез из-под чугунной ванны на свет Божий и поначалу ему показалось, что каким-то кружным путем его тараканье тело вынесло в родную квартиру, но он тотчас переменил мнение, когда увидел голые женские ноги, а приподнявшись слегка — и остальные женские обнаженности.
Елизавета! — узнал Ильясов. — Так это я в квартиру соседа попал! Вот так дела!
Девица, как обычно, любовалась своим отражением в зеркале, сковыривая ноготком с лобика то, что ей не совсем нравилось.
Ильясов опустил свои тараканьи глаза, на секунду ему захотелось укусить золотым зубом Елизавету за щиколотку, но он поборол это желание и опять клюнул краем брюшка кафельную плитку, оставляя на ней черное пятнышко.
В дверь Митрохина зазвонили, и девица Елизавета, набросив халат, покинула ванную.
— Откройте, милиция! — услышал татарин.
— А папки дома нет!
— Митрохин! — позвал милиционер громко. — Давай выходи! А то невесть что подумаю, почему ты от властей скрываешься!
Ильясов услышал, как милиционер пожурил Елизавету, мол, врать нехорошо, а та в свою очередь налетела на участкового, взвизгивая, что врываться в чужую квартиру никто не имеет права, во всяком случае без санкции!
— А ну, пошла в комнату! — донесся голос самого Митрохина.
Далее для Ильи началось самое интересное. Милиционер так хитро подвел все к тому, будто Митрохин убил его, Ильясова, что татарин изумился всем своим существом. Митрохин позеленел от ужаса и завопил, что не лишал никого жизни, что все это произвел его дружок Мыкин, начальник теплосети, путем отсечения ноги топором, а потом ударом ледоруба по темечку!
После такого признания участковый предложил Митрохину проследовать за ним в квартиру Ильясова, дабы снять показания под протокол и подпись подозреваемого.
Татарин поспешно бросил все свое тараканье тело в обратную сторону, преодолевая бесчисленные трубы, пока вновь не оказался под ванной своей квартиры, где подслушал остальную часть разговора.
Митрохин клялся и божился, что убийство произошло случайно, что они с Мыкиным, приобретя эхолот, опробовали его в карьере, а потом, когда рыба клюнула, ею оказался купающийся ночью татарин Ильясов.
Татарин выполз из-под своего убежища и засеменил к приоткрытой двери, чтобы лучше было слышно.
— А труп, труп где? — интересовался участковый.
— Может, волной снесло?
— Может. А кто ухо отрезал ему?
— Какое ухо?!!
Неожиданно Илья Ильясов испытал приступ совести. Ведь его никто не убивал, а ногу действительно отрубили случайно, в откушенном же ухе виноваты вороны!
Мучимый жалостью к безвинному соcеду, Илья пополз в комнату, залез под старый буфет, потом тут же выбрался из-под него и хотел было закричать, что вот он я, Ильясов, живой, лишь прихрамываю незаметно, и нету преступления здесь, недоразумение одно!
Но крика у него не получилось, даже шипения не произошло. К тому же его заметили!
Митрохин снял с ноги ботинок и со злостью швырнул в таракана.
Татарин чудом увернулся и уполз обратно под буфет.
— Ишь ты! — изумился милиционер. — Чудо природы!.. И откуда такой?
И тут же Синичкин подумал, что в комнате душно, воздух затхлый, а в такой атмосфере еще и не то может вывестись!.. Он решительно подошел к окну и распахнул форточку.
А вслед за этим участковый отправил Митрохина домой собирать вещи по причине собственного ареста.
Черт с ним! — решил Ильясов, разобиженный на то, что Митрохин не оценил его благородства и бросался ботинком на поражение. — Тем более крысу мне подкладывали…
Милиционер и Митрохин ушли, а Ильясов продолжал оставаться под старым буфетом. Постепенно его тараканья душа успокоилась, помягчела от усталости; он задремал, и грезилась ему Айза в различных обличьях… Если бы тараканы могли плакать, то этот самый большой в мире таракан утонул бы в собственных слезах и, может быть, превратился в рыбу. Хотя это уже было…
После того как капитан милиции Синичкин неожиданно потерял на улице сознание и Митрохин выкрал у беспомощного стража пистолет «ТТ», он, вооруженный подозреваемый, словно кенгуру, побежал большими скачками куда глаза глядят. Бежал столь долго, сколь хватило силы, пока сердце не заколотилось в горле.
Митрохин остановился с высунутым языком и, обуянный ужасом от происшедшего, хотел умереть тут же на месте. Но это желание было лишь гиперболой, на самом деле жить хотелось невероятно, и преступник, порывшись в кармане, выудил из него монету для телефонного автомата, с помощью которого и соединился со своим товарищем и подельщиком Мыкиным.
— Чего тебе? — буркнул недовольный Мыкин.
— Срочно вали с работы! Сейчас за тобой придут!
— Чего-чего?
Мыкина вызвали с совещания, на котором городское начальство выказывало недовольство теплосетью, и он был крайне раздражен.
— Чего ты несешь? — сдавленно прошептал в трубку тепловик.
— Меня пытали! — неожиданно вырвалось у Митрохина. — Психологически. Меня арестовали за убийство Ильясова…
— Сдал меня, сука?!!
— Я милиционера избил, выкрал пистолет и сбежал!
— Что?!!
— Вышка нам грозит! — врал Митрохин. — Так милиционер сказал. Вот я его…
— А-а-а… — завыл Мыкин тихо. — Что ж ты, гад, сделал! Тебя же на понт брали!
— Бежать надо! — спокойно сказал товарищ.
— Ах, мать твою!.. Ты где?..
Митрохин огляделся и объяснил, что сзади него пивная по улице Рыбной и что он будет ждать друга в ней…
Ему пришлось выпить шесть кружек светлого пива и два раза сходить в туалет, пока он не увидел в дверном проеме физиономию Мыкина.
Тепловик даже не стал переодеваться и явился в спецовке, в которой его не хотел пускать швейцар, объясняя, что стекляшка заведение приличное и в кроссовках входить нельзя.
После долгих объяснений швейцару пришло в голову посмотреть клиенту в лицо, и, найдя его белым как мел, с трясущимися от злобы ресницами, страж заведения спешно ретировался, пропуская Мыкина в затуманенную сигаретным дымом залу.
— Я — здесь! — помахал рукой Митрохин.
Он уже заказал пару пива для товарища и соленых бараночек.
Тепловик, едва подошел к столу, тут же ухватился за кружку и, не отрываясь, выпил ее до треснутого дна. Затем сел на стул, утер рот рукавом спецовки и хрустнул соленой сушкой.
— Рассказывай!
Митрохин негромко икнул, сплюнул какую-то штучку, попавшую в рот, и поведал другу, как бежал от стража порядка, нанеся тому телесные повреждения. При упоминании о телесных повреждениях Митрохин даже улыбнулся, показывая, что ему якобы все нипочем!
— Убил ты нас, сука! — хрипло отозвался Мыкин. — У меня дети!
— У меня тоже.
— Вмазать бы тебе вот этой кружкой по лбу! — тепловик поднял над головой стеклянную тару. — Чтобы башку разнести.
— И не думай! — спокойно отреагировал Митрохин и высунул из-под куртки дуло «ТТ», сопроводив его взглядом, чтобы Мыкин увидел. — А я в твоем лобике аккуратную дырочку проделаю!
Тепловик постарался сделать вид, что не испугался, некоторое время смотрел в черный глаз пушки, затем оторвался от него и глотнул из второй кружки.
— Ладно, что делать будем? — поинтересовался он, ощущая во рту вкус соды.
— Так-то лучше!
Митрохин чувствовал себя хозяином положения, на секунду ему представилось, что он воровской авторитет, но затем что-то буркнуло в животе и все обмякло безнадежностью. Он не знал, что делать.
— Бежать!
— Куда? — с сарказмом поинтересовался Мыкин.
— В Азию.
— В хлебный город Ташкент?
Митрохин шумно задышал.
— Там фрукты, там тепло! — продолжал тепловик. — Заляжем на какой-нибудь малине лет на десять-двадцать, там, глядишь, все и уляжется!
— Может, в Ирак? — вяло предложил вооруженный товарищ. — Самолет возьмем?..
— Дебил!
Митрохин пропустил оскорбление, положил на стол деньги за пиво и пошел к выходу. На улице он завернул за стекляшку, увлекая за собой Мыкина, и там, среди ящиков, неожиданно ткнул тепловика левым кулаком в челюсть, а когда тот собрался на ответный удар, из-под куртки вновь появился цыганский глаз «ТТ».
— Убью! — дрожащим голосом предупредил Митрохин.
И действительно, напуганная душа готова была убить, и палец по ее приказу в любую секунду нажал бы на курок вороной стали.
— Убью…
— Ладно-ладно, — отшатнулся Мыкин за ящики. — Успокойся и давай все обсудим по-тихому!
— Если ты меня еще раз дебилом!.. Я тебя!..
— Скоро Новый год!
— Чего?!! — оторопел от неожиданности Митрохин.
— Посмотри, какое красивое небо!
Митрохин машинально вознес глаза к серому небу с клубящимися по нему облаками и тотчас завыл от невыносимой боли. Его обманули, и кисть, сжимающая пистолет, уже трещала костями, готовая вот-вот переломиться. «ТТ» выпал в снег, из которого его, еще теплый, достал Мыкин, продолжая удерживать руку товарища на изломе.
— Хорошая штука! — похвалил тепловик. — Ну что, ломать? — и сократил угол кисти по отношению к руке.
— А-а-а!!! — завопил Митрохин. — Мама моя, где ты?!!
— Ломаю!..
— Нет, что ты! Прошу, не надо!
— Чего ж ты меня исподтишка кулачишком своим, а? Каждый с пистолем так может!
— Затмение нашло! Ситуация безвыходная замучила!.. Отпусти-и-и!..
— Живи, гаденыш!
Мыкин отбросил от себя кисть товарища и, утирая с лица пот, уселся на пустой ящик. Митрохин сел напротив, держа измятую руку возле груди. Так они сидели долго, думая каждый о своем.
— Озверели мы совсем! — сказал Мыкин.
— Да, — согласился Митрохин. — Как нелюди!..
— А ведь мы с тобой уж двадцать лет как друзья!
— Неужели?
— Так точно. В этом году двадцать лет, как в погранвойска призвали…
— Деды нас тогда помучили, — мечтательно припомнил Митрохин. — Но недолго, потому что мы — вдвоем!!! Кости сержантам поломали, другие сразу отстали…
— А помнишь Огрызова?
— Старшину?.. Да у меня его харя алкогольная до сих пор перед глазами стоит!
— Помнишь, как мы его перед всей частью опозорили? На комсомольском собрании? Тогда мне дружок в посылке набор иностранных сюрпризов прислал с пердунчиком?
Митрохин захохотал во все горло, так что в уголках его глаз появились слезы.
— Жирная сволочь хотела меня из комсомола гнать за то, что я на контрольной полосе кучу наложил и тревога сработала! Помнишь, какую он речь загнул?
— А я в этот момент сзади пробрался и положил пердунчик ему на стул, — Мыкин тоже заулыбался. — Вот он потом и сел. Получилось, как слон. — Тепловик сложил губы трубочкой, высунул язык и изобразил, как слон выпускает газы. — А на собрании полковник был и замполит. Их в мгновение ока из Ленинской комнаты унесло! Огрызов тогда неделю бюллетенил!..
Друзья посмеялись над воспоминаниями юности, а потом опять долго сидели на ящиках молча. Шло время, они замерзли.
— Что делать будем? — вздохнул Митрохин, кутаясь в пуховую куртку.
— Не знаю…
— Может, правда в Ирак?
— Дурак, — мягко произнес Мыкин. — Мы с ними дружим. Нас тут же выдадут обратно. А тут за Ильясова, за мента и за измену Родине… Я Родине изменять не хочу. Я люблю Родину.
— Я тоже люблю, — признался Митрохин. — А с арабами жить сложно. Как думаешь, есть у арабов тараканы?
— Тараканы всюду есть. Они как евреи, их отовсюду гонят, убивают, а им хоть бы хны, живут и живут! Богом избранные твари!
— А я чуть было не убил сегодня одного. Огромный, величиной с ладонь. Поди, тараканий царь! Может, правильно, что не убил?
— А чего, всякая насекомая тварь тоже жить хочет…
Они еще немного посидели.
— Мент про ухо говорил.
— Про какое ухо?
Мыкин поднял на Митрохина глаза и смотрел на товарища с грустью русского человека, которого затравили волками.
— Мол, мы ухо Ильясову отрубили!
— Как же! Я же участковому его сам дал, в коробке спичечном. Он мне еще не отдал его. Коробок-то коллекционный!
— Он потом согласился, что не мы ухо.
— А чего ты мне тогда об этом говоришь?
— Не знаю, — Митрохин пожал плечами. — Выход ищу…
И опять друзья замолчали. Мыкин думал о жене и детях, о теплоцентрали, а Митрохин волновался о том, что дочь Елизавета потребляет наркотики вместо того, чтобы вести нормальную половую жизнь.
Эх, вспомнил Митрохин, еще и повестка из военкомата на переподготовку.
— И военные нас искать будут! — сказал он вслух.
— За что?
— Про повестку забыл?
— Про какую повестку?
— Из военкомата, — напомнил Митрохин. — Переподготовка в местах боевой славы! На границе с Монголией!
Лицо Мыкина просияло.
— Вот он выход!
— Где? — не понял Митрохин.
— На границе!
— Мы же в России решили остаться!
— А мы и не будем ее переходить! Просто поедем на переподготовку, там продлимся еще на месяцок-другой, а потом все само и забудется, глядишь!
— А менты с военными снюхаются?
— Военные своих не сдадут!
— А что? — прикинул Митрохин, потирая от холода уши. — Мысль хорошая! Но нам только через две недели! — вспомнил он.
— Ничего, где-нибудь перекантуемся!
— Где ж перекантоваться?
— Да есть тут у меня одна…
— Баба, что ли? — изумился Митрохин, никогда не знавший за другом блуда.
— Женщина, — рыкнул тепловик. — У нее и перекантуемся!
— Конечно, женщина! А звать-то как?
— Светлана. В центре работает. В магазине. Мясомолочные продукты продает!
— Ну ты… — Митрохин от радости не знал, что сказать. — Ну ты — друг!!!
— Да ладно, — отмахнулся Мыкин.
Друзья, промерзшие, встали с ящиков и, почти обнявшись, пошли по улице Рыбной к центру города…

Татарин Ильясов лежал под буфетом и думал все ту же мысль: за что ему в жизни такие мучения выдались? Почему Аллах возложил на него такую почти непосильную для человека ношу?..
Он опять вспомнил, как жил рыбой, как его выловили, как искалечили, оставив на дне потомство беспризорным. А потом гибель его и Айзиных мальчишек и девчонок. Эти вороны!.. И он, бессильный голубь, мечущийся в черных небесах!..
Тараканы не имеют голосовых связок и ничем другим тоже не могут произвести шума. Потому плакала у Ильясова только душа, а кончик брюшка то и дело тыкал в пол, усеивая паркет выстрелами испражнений.
А потом Илья подумал, что подкосись сейчас у буфета ножка — и станет он белесым пятном. На том и закончатся его мучения.
Упади, буфет! — призвал таракан. — Упади же!!!
Но буфет был работы прошлого века и собирался стоять незыблемым еще многие десятки лет.
Нужно было выбираться на свет белый, и Ильясов выполз под слабые лучи солнца, пробивающиеся из-за серых туч.
Было прохладно. Мороз порциями входил в открытую форточку, но Ильясов озноба не чувствовал, так как тараканы не обладают столь высокоорганизованной нервной системой…
Пошел снег, и татарин тараканьими глазами смотрел на него безучастно, на пушистый, медленно падающий с небес, усыпляющий своей бесконечностью, своей гипнотической силой. Снег — небесные седины, пыль Млечного пути…
Она влетела в форточку, когда сознание Ильясова почти растворилось в холоде, когда нутро оцепенело и мысль остановилась.
Она влетела стрекозой с огромными глазами и слюдяными крыльями, строчащими, словно пулемет.
Трещотка крылышек вывела Ильясова из забытья, и некоторое время он смотрел на дивную красавицу с раскосыми глазами, порхающую по его квартире.
Это видение, — решил татарин. — Предсмертное видение…
Но смерть все не наступала, а стрекоза демонстрировала очередной пируэт, выполняя фигуры высшего пилотажа, как если бы была заправской циркачкой.
— Айза! — крикнул Ильясов всем нутром, так что большое его черное тело подскочило на полу. — Айза-а-а!!!
А она не отвечала, все кружила, кружила над своим вечным суженым, будто и не узнавая его вовсе.
— Это я! — надрывался Илья. — Узнай же меня, любимая!..
Наконец она села на спинку стула и подергивала прозрачными крылышками, словно равновесие удерживала и как будто чего-то ждала.
Он пополз навстречу, уже не в силах кричать, зацепился за ножку стула и попытался ползти по ней наверх, но сорвался, упал на спину и долго не мог перевернуться, бессмысленно перебирая ножками пустое пространство. А потом порыв ветра вернул его на ноги, и он вновь пополз и вновь упал…
Татарин не понимал, почему его Айза не узнает его. Она нашла возлюбленного, но мучает своей недосягаемостью!..
Обессиленный, он лежал возле ножки стула, на котором сидела Айза-стрекоза. Он видел ее хвост, слегка раздвоенный на конце, и огромное желание, перемешанное с великим страданием, охватило все его тараканье тело, так что обнаружился в душе могучий порыв, который заставил таракана раскрыть крылья — и насекомая махина, величиной с записную книжку, взмыла под потолок и за-кружилась под ним, влекомая страстью, расплавленным мрамором!..
Еще раз! — мечтал Ильясов. — Еще попытку!.. У нас получится!..
А Айза не обращала на него внимания вовсе. Она перелетела со спинки стула на стол и уселась на листик бумаги, оставленный милиционером. Здесь же лежал атлас, открытый на странице про сомов, как и при участковом Синичкине. Правая часть книги опиралась о стенку графина с застоялой водой, и казалось, атлас вот-вот закроется под своей тяжестью.
Ильясов спикировал из-под потолка тяжелым бомбардировщиком и плюхнулся возле стрекозы, которая даже не скосила на него глаз своих.
Ах, она меня не узнает! — понял Ильясов и опять за-кричал: — Это я, Илья! Айза, любимая!
А она по-прежнему подергивала стеклянными крылышками, и взгляд ее был глуп.
— Айза! Айза!!!
Она подняла хвостик, и Илью неотвратимо потянуло к этому насекомому лону, в которое он от усталости, от непереносимых мук тотчас расплескался теплым мрамором.
А она даже не отреагировала на его любовь! У нее не было мозга, что-то не зачалось в ноге у Синичкина, вероятно, сульфа отравила плод, но о том татарин не ведал. Он просто опять страдал!..
Стрекоза вспорхнула и уселась на рыбный атлас. Из форточки неотвратимо дохнуло зимней свежестью, и атлас захлопнулся, превращая стрекозу в простой осенний лист-закладку.
— А-а-а-а!!! — закричал татарин истошно и потерял сознание.
Митрохин и Мыкин, сродненные общими воспоминаниями юности, обнявшись дошли до центра города и остановились возле добротного дома восьми этажей, собранного из элитного кирпича.
— Этот? — поинтересовался Митрохин.
— Ага.
— Пошли?
— Только без всяких там! — предупредил тепловик.
— Да понимаю я, — заверил Митрохин, входя в лифт, стены которого были чисты и нечего было на них почитать на досуге. — Какой?
— Четвертый…
Они звонили минут пять. За дверью было тихо, и друзья поняли, что Света, знакомая Мыкина, в данное время отсутствует.
— Поди, на работе? — выразил предположение тепловик. — Надо в магазин за ключами сгонять!
Друзья направились к магазину «Продукты», в котором работала Светка, и застали ее там, за своим прилавком, отмеряющей какой-то старухе колбасное изделие.
— Светк! — проговорил негромко Мыкин, так что продавщица в магазинном гаме не расслышала мужского призыва и продолжала нарезать телячью колбасу.
— Не слышит, — понял Митрохин. — Надо бы громче! — и сам выкрикнул: — Светка!!!
Получилось так громко, что продавщица от испуга выронила тесак, он сорвался с прилавка и упал ей на ногу, хорошо, что ручкой.
Исчезнув под прилавком, Светка грубо выругалась, а после того, как боль ушла, сообразила, что перед ее глазами только что мелькнуло лицо сокроватника Мыкина, который был самым лучшим любовником в ее жизни, но любил крайне редко, так что Светка в промежутках забывала его, переключаясь на мужчин похлипче…
Как только она вспомнила всю мужественность Мыкина, тотчас появилась из-под прилавка, сияющая, словно влюбленная девица.
— Здравствуй, — сказала она.
— А как же моя колбаса? — напомнила о себе старушка.
— Ах, бабка, отвали! — с той же улыбкой проворковала Светка и толкнула старухе покупку.
— Здравствуй, — поприветствовал Мыкин и взял продавщицу за мягкую руку. — Мой друг — Митрохин! Прошу любить и жаловать!
— Так уж сразу и любить! — закокетничала женщина, но все же протянула Митрохину ладонь, левую, поблескивающую колбасным жиром. — Светлана!
— Ну как ты?
— Замечательно!
— Отпроситься можешь?
— А что случилось?
— Проблемы у нас, — признался Мыкин.
— А что такое?
— От жен ушли! — неожиданно соврал Митрохин.
— Ишь ты! — изумилась Светка. — И оба ко мне? — И захохотала сально.
— К тебе, — ответил тепловик серьезно.
— А я теперь, дорогой, не одна!
— Замуж вышла?
В вопросе Мыкина содержалось столько горечи, что Светка не выдержала, перестала смеяться и объяснила, что живет сейчас с местным грузчиком и помогает ему воспитывать девочку, чья мать сбежала в неизвестном направлении.
— Но он импотент! — зачем-то добавила продавщица.
— Можно мы пока у тебя поживем? — попросился тепловик. — Мы ненадолго.
— Да живите сколько хотите!
Продавщица добавила, что проживает сейчас на жилплощади грузчика, а потому ее хата свободна и вот от нее ключи. Она протянула связку Мыкину и недвусмысленно ему улыбнулась.
— Идите устраивайтесь! Адрес-то не забыл?
— Помню, — удостоверил тепловик.
— А я навещу вас, мальчики!
— Будем рады и счастливы! — пропел Митрохин, которому вдруг отчаянно захотелось завалить эту толстую бабу и оставить в ней свой след.
— На чужой каравай рта не разевай! — зло предупредил Мыкин, когда друзья покинули магазин.
— Да я что! Да как ты!.. — сыграл благородный гнев сотоварищ. — Баба друга — не баба!
— Смотри!
— Вот тебе крест! — побожился Митрохин.
— Да где крест-то твой?!. — заглянул Мыкин за расхристанный ворот друга.
— Нету креста на тебе!
— Просто в шкапчике забыл! — оправдался Митрохин.
Они добрались до дома Светки и запросто проникли в квартиру, которая оказалась двухкомнатной, с приметами зажиточности.
Митрохин тут же завалился на кровать с белым покрывалом и горкой подушек в накрахмаленных наволочках, сказал: «Кайф!» — и зажмурил глаза, в которых тотчас побежали белые слоники — мал мала меньше, стоящие на трюмо.
— Она чего, ворует? — Митрохин открыл глаза и, ткнув пальцем в пульт дистанционного управления, включил большой телевизор.
— А ты как думал? На зарплату, что ли? — Сам Мыкин уселся в большое плюшевое кресло, покрытое швед-ским пледом. — Выключи телевизор!
— А чего?
— Соседи услышат, а они же знают, что Светка на работе — милицию вызовут. Ты хочешь милицию?
— Нет, — твердо ответил Митрохин и щелкнул пультом.
Наступила тишина. Друзья молчали…
Через пять минут оба уже спали, накачанные пивом, наволновавшиеся за последнее время. Митрохину снилась его дочь, прыщавая Елизавета, и он отчетливо видел, как она тыкает шприцем себе в руку, а затем закатывает глаза к вечности, и что там в этой вечности — одной ей известно!.. Митрохин от безысходности заскулил во сне…
Мыкину снилась рыбалка, в которой он вышел совершенным победителем, выудив огромного сома, голова которого почему-то принадлежала Ильясову и говорила жирными рыбьими губами: «Зачем вы меня обижаете?..» От этого видения Мыкин застонал, и у друзей получилось нечто вроде кошачьего дуэта…
Разбудила их Светка, вернувшаяся с работы и притащившая целый мешок продуктов.
— Ну что, мальчики, кушать будем?
— Конечно, девочки! — весело согласился Митрохин и опять замечтал, как бы он оприходовал сладкую бабищу на этой самой кровати с горкой подушек, на которых сейчас возлежал.
— Поедим, — согласился и Мыкин.
— Ну тогда я пошла на кухню! Вы тут не скучайте без меня!
Она ушла, покачивая огромными бедрами от стены до стены, а Митрохин чуть слюну не пустил, словно собака боксер.
— Везет тебе! — прогнусавил он.
— Чегой-то? — не понял Мыкин.
— Завалишь ее на перину…
— Поделюсь.
— Эх!.. — не ожидал Митрохин, и глаза у него загорелись пожаром, а в штанах затрещало дешевым сатином. — Эх, друг! Дружище!.. Да я за тебя в огонь!.. В воду!!!
— Спокойно! Сначала поедим!
— Согласен.
С кухни потянуло вкуснятиной, и оба зачмокали губами.
— Колбасу жарит, — предположил Митрохин.
— Станет она размениваться! — высокомерно усмехнулся тепловик. — Котлеты пожарские стряпает. Я по запаху определяю! С картошечкой!
— Вот баба! Мечта! — Митрохин потянулся. — А как она в койке?
— Затаскает. Всего высосет! До края! Потом два дня с кровати не встанешь!
— А мне некуда торопиться! — не испугался Митрохин. — Да и я кой-чего могу!
— Да что ты? — деланно удивился Мыкин. — И что, сзади можешь бабу?
— Велика наука! Я и сбоку могу!
— Это как это? — удивился тепловик.
Митрохин не знал, как это сбоку, но виду не показал, лишь подморгнул, мол, сам увидишь!
— Ну-ну!..
А потом они ели ужин из трех блюд, запивая пожар-ские холодной водочкой, отбивные настоечкой, а компот не запивали по причине его самостоятельности пития.
А еще потом, разморенная обильной пищей и алкоголем, Светка стала недвусмысленно поглядывать на Мыкина, утирая с груди водяной конденсат.
— Ну пошли! — согласился Мыкин и, взяв Светку под зад, подтолкнул бабу к спальне.
— А как же я? — зашептал Митрохин. — Я как?..
— После, — отмахнулся тепловик.
Это после наступило через три часа. Мыкин вышел, зевая во весь рот и почесывая безволосую грудь.
— Не спишь еще? — вяло спросил он друга.
— Да ты что ж, не помнишь? — озлился Митрохин.
— Чего? — не понял Мыкин.
— Как чего! Ты же обещал!
— А, это… Ну иди…
Митрохин скакнул в темень козлом. Через три минуты из спальни донесся не совсем трезвый смех Светки, а когда она отхохотала басовито, раздался сочный шлепок, затем вой продавщицы, и в кухне вновь появился Митрохин.
— Не донес, — оправдался Митрохин на немой вопрос друга. — Передержал!..
— А чего она орала?
— А чтоб не смеялась! Сука! Да мало ли чего у человека с организмом стрястись может!..
— В морду, что ли, дал?
— Да так, — замялся Митрохин. — Влегкую…
Мыкин посмотрел на друга как на умственно отсталого. Столько презрения было в его взгляде, что Митрохин оскорбился, а затем озлился.
— Нечего было ржать!
— И где мы жить будем? — поинтересовался тепловик.
Митрохин не успел ответить на вопрос, как из спальни появилась утирающая кровавые сопли Светка. Ее расплывшееся лицо заливали слезы справедливого гнева, а черная комбинация просвечивала огромными грудями.
— А ну, валите отсюда!
— Да что с тобой? — попытался было наладить ситуацию Мыкин.
— Пять минут даю!
Ее глаза, подпорченные болезнью щитовидки, зло вращались по кругу.
— Кому сказала — валите, гады! Иначе подо мной мент живет, так я вам жизнь сладкую обеспечу!
Проворству тепловика можно было позавидовать. Он вскочил со стула, бросился к продавщице и поцеловал ее в самые губы надолго. Затем, когда она оторвалась, как вантуз от раковины, в ее ухо стали засыпаться слова неистовой любви и уважения к ней, как к кулинарке и женщине, а в оправдание Митрохину Мыкин привел доводы серьезные, мол, жена друга фригидна и мужчине приходится жить по году монахом.
— А ты смеяться над ним, — добавил тепловик. — Нехорошо!
Слова Мыкина поколебали решительность Светки. Она поглядела на Митрохина и, как истинная русская женщина, пожалела его всем животом, отходчиво забыв о недавних побоях.
— Вот что, мальчики, пойду я к своему грузчику! Как он там без меня с грудняшкой! А вы живите тут покудова!
Она качнулась во хмеле, затем натянула поверх комбинации платье, обула пухлые ноги в сапоги, накинула пальтецо с меховым воротником, всхлипнула и захлопнула за собой входную дверь.
— Как думаешь, — струхнул Митрохин, — заложит?
— Я бы тебе сейчас выстрелил в голову!
— Ну прости, прости!
— Светка — человек!..
— По граммульке? — предложил Митрохин.
— Плесни.
Они выпили и расслабились окончательно.
— Пошли спать! — скомандовал тепловик.
Оба зевали, а потому по-быстрому поднялись, прошли в спальню и улеглись в одежде на кровать, в которой еще недавно их ублажала Светка.
Через пять минут друзья храпели.
Митрохин не зря волновался. Спускаясь по лестнице, Светка услышала в квартире № 12 жизнь и тихонько постучалась в дверь проживающего соседом милиционера.
Совершенно пьяный, но крепко стоящий на ногах майор Погосян открыл ей, пригласил даму внутрь, помог снять пальто и проводил к столу, который был заставлен армянской едой и украшен двумя бутылками ереванского коньяка.
— Садись! — скомандовал он и плеснул коньяку в фужер.
И она села и выпила.
И он выпил.
Молчали, а потом майор сказал, что скоро отправится на тот свет.
Светка хотела было опротестовать такое заявление, но язык во рту умер.
А потом они с майором здесь же, возле стола, любили друг друга, но оба чувствовали в нежных местах анестезию, а потому быстро прекратили это занятие и вернулись к алкоголю.
За окном горела луна.
Они сидели и молчали, пока к окну не подлетел какой-то голый мужик с огромными ногами, похожими на дирижабли, к тому же горящими светом, как луна на небе. Мужик и луна сочетались цветовой гаммой.

— А я его знаю, — пролепетала Светка пьяно. — Это участковый из Пустырок. Он меня про Ильясова спрашивал…
— Здрасьте, товарищ майор! — донеслось из открытой форточки.
— А, это ты, Синичкин, — признал командир. — Летаешь?
— Летаю, — согласились из-за окна.
— А я, вот видишь, тут с женщиной!..
Светка совсем не удивлялась, что какой-то мент летает за окном, к тому же светится. Ей, отравленной алкоголем, вдруг захотелось пожаловаться стражам порядка, что ее побили в своей же квартире, но язык по-прежнему не слушался, и она перестала сопротивляться усталости, закрыла глаза и заснула. Сквозь сон Светка чувствовала, как пальцы майора трогают ее грудь, но она была во сне не против, да и, как помнится, наяву тоже.
— Умру я… — услышала продавщица и не знала, приснились ей эти слова или прибыли из реальности. — Скоро Новый год!..
Митрохин и Мыкин проснулись следующим утром с распухшими головами и медленно поползли к холодильнику. В нем они нашли бутылку финской водки, которая, как гласила реклама, когда-то была холодной родниковой водой, откупорили ее, потрясываясь организмами, и по очереди хлебнули сорокаградусного родника.
Огурец в белом «Аристоне» нашелся один, да и то вялый; им хрустнули по очереди и после в унисон сказали блаженное «а-а-а-а!».
Затем сожрали яичницу из восьми яиц, помеченных буквой «А», значит диетических, потом глотнули из родника уже цивилизованно, через стопки, и сели в разные углы комнаты, слегка порыгивая от удовольствия.
— Светка — человек! — блаженно проговорил Мыкин.
— Ага, — подтвердил Митрохин. — Сегодня я ее по-настоящему тюкну!
— А кто даст?
— Кто-кто? Она…
— Я не дам!
— Чегой-то ты! — обиделся Митрохин.
— Здесь одна попытка дается! Баба моя. Я не хочу, чтобы она через тебя неприятные ощущения имела! Понял?.. К тому же выгонит!
Митрохин был обижен, но вынужденно кивнул, согла-шаясь, так как понимал, что, если Светка их попрет, деваться будет некуда!
— Давай мента замочим?! — неожиданно предложил он, сублимируя половую энергию в русло агрессии. — Столько от него проблем!
— Совсем голова мягкая стала?
— А чего терять? Ильясова мы грохнули, и мент обещал вышку за это!
— На понт брал. Сейчас смертную казнь отменили. Совет Европы настоял.
— Тем более. Пожизненно нам и так дадут. Так хоть напоследок менту отомстим!
Мыкин ничего не ответил, просто сидел и смотрел в окно на то, как падает снег.
— Хочешь, я ему сам в башку стрельну? — предложил Митрохин.
— Я людей не убиваю.
— Так я и говорю, сам стрельну!
— А если у него дети?
— А у меня их нет?
— Он работу свою делает.
— Так вот за то, что он так хреново работу свою делает, я его и… — Митрохин наставил на Мыкина указательный палец и чмокнул губами. — Мы что, Ильясова нарочно убили? А? Скажи мне? Не было ведь умысла!
— Не было, — согласился тепловик.
— Харя у него вампирья, рожа татарская! Ненавижу! И жена моя его ненавидит, и Елизавета!..
При упоминании о дочери Елизавете Митрохин вдруг расстроился лицом и с болью в сердце представил свою плоть от плоти со шприцем в руке. От этого видения его всего передернуло, и свое чувство родитель вновь перевел в агрессию, подскочив к Мыкину:
— Дай «ТТ»!
— Ты чего это?
— Мента грохну сегодня же!
— Остынь, придурок! Обоих нас спалишь не за понюх!
— Ах, ненавижу! За что нас к стенке, скажи мне!
Митрохин забегал по комнате, совсем потеряв самообладание. Лицо его стало молочного цвета, а руки ходили ходуном в разные стороны, словно он искал чье-то горло, чтобы сдавить его в одно движение.
— Охолони! — крикнул Мыкин.
— А-а-а! — завопил друг.
Тогда тепловик поднялся из плюшевого кресла, подошел к Митрохину и ударил его в челюсть. Удар был несильным и незлобным, но достаточным, чтобы привести подельщика в чувство.
— Ты что?!. — изумился Митрохин.
— Из терапевтических соображений. Контроль теряешь!
Митрохин яростно смотрел на Мыкина, глаза горели огнем, но потом он вдруг обмяк, в мгновение обвис кожей на лице, согнулся пополам и заплакал. Слезы капали на паркет, а он жалобно вопрошал:
— За что нас стрелять? Разве мы в чем-то виноваты?
Наблюдая эту картину, Мыкин почувствовал себя не в своей тарелке, так как видел друга в таком состоянии впервые.
— Ты чего? — спросил он, сглатывая подступивший к горлу комок.
— За что? За что? Я не хочу!
И тогда Мыкин подошел к переломанному другу и, взяв его за плечо, сказал:
— Все будет хорошо!
И так он проникновенно это сказал, что Митрохин поднял к нему заплаканное лицо и улыбнулся сквозь слезы.
— Правда?
— Правда. Мы поедем на границу, и там нас никто не найдет! Все утрясется!
— Спасибо тебе!.. Спасибо…
Митрохин поднялся, утер рукавом лицо, налил в чайную кружку водки и выпил залпом двести.
— Ты — друг мой! — признался он.
— Ты друг мне тоже! — получил он признание в ответ.
Две недели друзья провели в квартире Светки.
Сама хозяйка приходила редко, примерно раз в три дня, принося сумки с едой.
— Воруешь? — поинтересовался однажды Митрохин.
— Ворую, — ответила она.
Светка была какая-то странная. В лице ее поселилась непонятная озабоченность, она не привечала даже ласки Мыкина и на вид похудела изрядно.
— Любишь грузчика? — поинтересовался Мыкин в очередной приход любовницы.
Продавщица не ответила, лишь посмотрела на тепловика пронзительно, с глубинной тоской, словно из проруби, затем выложила продукты в холодильник и вновь ушла.
А потом наступил нужный день.
Друзья побрились и выбрались на свет Божий. Они щурились от солнечных отблесков, с отвычки глубоко вдыхали зиму и шагали к районному военкомату.
— Явились? — удивился военком.
— Так точно! — ответили они хором.
— И что, никаких справок о болезни не принесли?
— Здоровы, — ответил Мыкин.
— Вы мои дорогие! — расплылся в улыбке подполковник. — Значит, поедете на границу?
— Это наш долг! — с пафосом произнес Митрохин, счастливый, что МВД не связалось с военной прокуратурой.
— Ну тогда пошли со мной!
Подполковник привел их в хозяйственную часть военкомата и выдал друзьям билеты на поезд.
— Вот! И проездные!
Он подтолкнул конверт.
— Два месяца всего, ребята!
— Да мы хоть на год! — пожал плечами Мыкин.
— А что! — хлопнул по столу военком. — Прапоров вам присвоим — и служите себе на здоровье!
— Подумаем, — пообещал Митрохин и протянул подполковнику руку.
Вечером того же дня друзья лежали на полках в плацкартном вагоне и под стук колес думали каждый о своем…
После смерти Айзы Илья пролежал на полу бессознанным несколько дней.
Когда он пришел в себя, то потратил много времени, чтобы забраться на стол, где покоился захлопнутым склепом атлас речных рыб.
Таракан был большой и сильный. Он долго пытался открыть атлас, но тщетно, пока в голову ему не пришла плодотворная мысль. Он попросту стал толкать книгу к краю стола, и в конце концов она рухнула на пол.
Все произошло удачно, и в процессе полета атлас раскрылся птицей и выпустил со своих страниц сплющенную засохшую стрекозу, которая, медленно кружась, словно осенний лист, спланировала на пол.
Илья долго лежал рядом со своей возлюбленной и говорил с нею, как с живой.
— Любовь моя, не знаю, близок ли, далек мой конец? Но всей оставшейся у меня жизнью я люблю тебя, люблю безумно, как если бы взять сто страстных мужчин и сложить их чувства вместе! А и то, пожалуй, мало будет!.. Но, вероятно, Всевышнему так нужно, чтобы я мучился бесконечностью твоих смертей. Только вот не знаю — зачем?.. Должно быть, это не мое дело… Но имею же я право задать вопрос! Зачем?!!
Он плакал. Плакал горько, и не было облегчения в этих слезах. Он был чудом природы — плачущий таракан!
Потянуло из форточки, и легкое тело стрекозы приподнялось с пола и перевернулось, как живое.
А потом Ильясов, сам того не сознавая, стал ее есть. Он поглощал Айзу с хвоста, отрешась от всего на свете. Так маньяки-каннибалы поедают свои жертвы, чтобы соединиться с ними навеки. Татарин вкушал свою Айзу два дня и две ночи, пока от стрекозы не осталось даже слюдяных крыльев. После он наставил бесчисленное количество черных точек на паркете.
А потом он летал. Летал по квартире, нарочно ударяясь о стены и потолок, желая разбиться насмерть. Но панцирь был крепок, и судьбы конец не настал.
Потом он уполз под буфет и заснул там без сновидений…
Поезд прибыл в областной город, где Митрохина и Мыкина встретил военный газик, и каково было удивление друзей, когда во встречающем их они узнали старшину Огрызова, значительно постаревшего, с потной плешью под фуражкой.
Старшина по причине многочисленных прошедших лет не узнал их и вез к погранзаставе молча. Друзья косились друг на друга, с трудом сдерживая смех.
— Чего лыбитесь? — поинтересовался старшина.
Они ничего не ответили, но улыбаться продолжали. Каждый вспоминал тот самый пердунчик и толстый зад, садящийся на него.
— Доскалитесь! — лениво пригрозил Огрызов.
Они прибыли на заставу, где получили обмундирование, свободное время до вечера, а потом заступили на охрану Государственной границы России.
Вскоре, в один из зимних степных дней, им предстояло защитить Родину…

10. СЕМЕН

Володя Синичкин, обладатель мертвого семени, признал своего приемного сына на второй день и о своей неспособности производить детей на свет Божий забыл начисто.
Жена, Анна Карловна, души не чаяла в маленьком Семене и первые три дня не выпускала малыша из рук. На четвертый день ей стало плохо с сердцем и участковый выразил предположение, что ей не по возрасту держать такую тяжесть. Ребеночка взвесили на напольных весах и обнаружили, что масса его составила двенадцать килограмм.
— Вот это грудник! — воскликнул Синичкин. — А зубов-то у него полный рот!
— Да, — согласилась Анна Карловна. — Мальчик развивается стремительно! Акселерация!
На самом деле женщина обостренным материнским инстинктом уже предчувствовала, что с младенцем что-то не то, да и младенцем его назвать было уже трудно. Густые черные волосы спадали прямыми прядями на уши и на лоб, из-под которого смотрели на мир глаза, полные какой-то мудрости. Или так казалось матери…
Участковый во время обеденного перерыва рассказывал майору Погосяну о своих сомнениях:
— Чуднґо как-то — мальчишка растет не по дням, а по часам! Уже волосатый и зубастый! И ходит!..
— Так бывает! — ободрил майор, поглаживая свой живот. — Сейчас такие дети! Брюхо болит!..
У самого Погосяна, как известно, детей не было, и откуда он знал, как все это бывает неизвестно. Но ответ старшего по званию совершенно успокоил Володю, и он продолжал исполнять свои обязанности.
На отделении было два висяка, причем тяжелых. Убийство татарина Ильясова и аналогичное преступление — убийство Кино Владленовны Дикой, воспитательницы Детского дома.
Если считать, что дело Ильясова было почти раскрыто, во всяком случае известны фигуранты, то с воспитательницей обстояло хуже — никаких версий! Девушку похоронили на загородном кладбище, и милиционеры во время похорон прятались за деревьями, надеясь вычислить преступника, — те нередко приходят попрощаться со своими жертвами. Но такового обнаружить не удалось, и гроб забросали стылой землей…
На четвертый день маленький Семен стал разговаривать. Причем он сразу сказал целую фразу:
— Все было бы хорошо, если бы не было так плохо!
Анна Карловна чуть было не упала в обморок, а Володя Синичкин, наоборот, воспринял сына вундеркиндом, способным добиться в жизни более примечательной судьбы, нежели он, капитан милиции.
На пятый день Семен весил уже двадцать килограмм, самостоятельно встал к завтраку и поел с аппетитом, поддерживая при этом содержательную беседу с отцом.
— Ты мой отец, и я тебя ценю! — произнес мальчик, хрустнув огурчиком.
— За что же ты меня ценишь? — поинтересовался Синичкин. — Ведь ты обо мне ничего не знаешь!
— Мне достаточно, что ты мой отец, и именно за это я тебя ценю.
Володе стало очень приятно. Его еще никогда не превозносили.
— Я тебя тоже люблю! — признался участковый.
— Я о любви не говорил, — покачал головой Семен. — Я о человеческой ценности.
— Так значит, ты меня не любишь?
— Ты как женщина говоришь — любишь или не любишь, когда существует множество других оттенков человеческих чувств.
Анна Карловна слушала их разговор, и ей было не по себе до холодности в желудке.
— Каких, например? — поинтересовался Володя.
— Например, нежность, уважение…
— Родителей необходимо любить! — рек Синичкин.
— Кто это так сказал?
— Это говорю я, твой отец!
Мальчик откусил от бутерброда с колбасой.
— Хорошо, — ответил он. — Я подумаю. Но все же мне кажется, что уважение к родителям гораздо важнее, чем любовь! Любить нужно детей, мужчине необходимо любить женщину, а женщине — мужчину! Родителей же надо уважать!
У Анна Карловны началась истерика. Сначала она завсхлипывала, а потом завыла в голос. Ей было совершенно непонятно, более того, в голове все перемутилось от того, как ее муж разговаривает о таких умных вещах с ребенком пяти дней от роду!
Володя с неудовольствием поднялся из-за стола и отвел жену в спальню, где уложил в постель, накапав в рюмочку валокордина.
— Да как же так! — всхлипывала Анна Карловна.
— А так! — ответствовал муж. — Акселерация! Мальчик гением, может быть, вырастет!
— Ах, не нужен нам гений! Хочу обычного ребенка!
— Эгоистка! — рассердился Синичкин. — Лежи тут!
Он вернулся на кухню к сыну и сказал, что тоже подумает над его словами.
— Спасибо, — поблагодарил мальчик.
— На здоровье, — ответил Володя.
В голове Синичкина родился план вызвать представителя Книги рекордов Гиннесса и запечатлеть на камеру такое выдающееся его дитя. Но как доказать Жечке Жечкову, что мальчику действительно всего пять дней от роду?.. В этом состояла главная загвоздка…
— Ах, не нужно никакой шумихи по моему поводу! — сказал маленький Семен.
— Я не хочу славы. Слава — блеск самовара в лучах вечернего солнца. Она неплодо-творна и разрушает организм до основания. Скромность — вот что созидает душу, оттачивая ее грани.
Синичкин оторопел от того, что сынок прочитал его мысли, но постарался виду не подать и опять пообещал, что подумает над словами Семена.
— Еще колбаски хочешь? — поинтересовался капитан.
— Спасибо, я сыт. Мне кажется, что нельзя в еде переусердствовать, так как сытый желудок — это колыбельная для мозга.
Участковый поперхнулся холодной котлетой и взялся за стакан с чаем в тяжелом подстаканнике. Обычно он подслащивал напиток тремя ложками сахара, но на этот раз решил обойтись одной, да и то без верха.
— Тяжело мне, сынок! — почему-то сказал Володя. — Преступления не раскрываются!..
— Значит, не там ищете, — ответил мальчик. — Все преступления раскрываются, только десятилетия могут пройти, или жизни.
— Девушку убили. Красавицу!
— Жаль.
Синичкин вдруг заметил, что волосы Семена, к началу завтрака отросшие до ушей, сейчас закрыли их полностью.
Эка, диво! — воскликнул участковый про себя. Но сейчас же вспомнил, что и с ним случаются всякие дива, например, ноги светятся!
— Твои ноги — живородящие! — объяснил маленький Семен, опять прочитав мысли отца. — Твои ноги рождают чужие судьбы, о которых тебе неведомо, но которые тесно с тобой переплетены. Ты проводник, отец!
— Проводник чего?
— Воли.
— Чьей?
— Воля может быть только одна. Божья!
Володя перекрестился, но получилось у него это слева направо и почему-то двумя перстами.
Слышащая разговор Анна Карловна находилась в постели в крайнем замешательстве и все время хотела потерять сознание, так как для нее весь диалог казался сверхъестественным и устрашающим.
— А ты кто, сынок? — спросил Синичкин.
— Твой сын.
— Ты тоже проводник?
— Каждый проводник.
— А чего ты проводишь?
— А я пока не знаю. Я слишком мал.
— Ах, сынок! — мечтательно воскликнул Володя. — Как бы я хотел, чтобы твоя судьба была удачливее, чем моя! Чтобы ты достиг всего, чего сам захочешь, и чтобы мы с мамой гордились тобой!
— Я постараюсь, папа. Но у меня никогда не получится рождать жизни, тем более по многу раз!
— Твой талант обнаружится в другом! Не сомневайся! Никогда нельзя терять надежды! Ты еще слишком молод!
Анна Карловна все же потеряла сознание.
Володя Синичкин услышал треск и обнаружил, что рубашка сына разошлась по шву, оттого что плечи его раздались вширь.
— В школу тебя надо определять! — решил участковый. — Пора!
Семен как-то странно посмотрел на отца, но в ответ ничего не сказал, лишь жалостливо взглянул вдруг посеревшими из голубых глазами.
Володя поежился, закончил завтрак, глотнув несладкого чая, и сказал, что обязан отправляться на работу.
В обеденный перерыв он опять разговаривал с майором, повествуя начальнику о мудрости сына, о его философском построении души, на что Погосян искренне радовался, потирая живот.
— Ай, молодца! — Он имел в виду сына Синичкина. — Молодца!
Потом начальник вдруг загрустил и опять проговорил, что скоро умрет, чем рассердил подчиненного.
— Нельзя так говорить! Это Богу противно!
Погосян опешил.
— А что, на все воля Божья! — наехал Синичкин круче. — Никто не знает, близок ли, далек его конец! Вон на Магистральной улице чемпион мира по штанге в ларьке пивом торговал, гора мышц, здоровье, как у быка, так обвалился балкон на десятом этаже и сплющил ларек вместе с чемпионом. Диалектика!
— А у меня живот — комок невров! — почему-то вспомнил Погосян. — Скоро Новый год.
— Скоро.
— Завтра Карапетяна выпускают.
— Прижился язык?
— Прирос. Только чересчур длинный. В рот не помещается!..
Появился Зубов. Он сплюнул на пол семечковую кожуру и сообщил:
— Мою Василису Никоновну в больницу забрали. Нервный криз. Во как!..
Было совсем непонятно, расстроен армянин или нет, но офицеры посочувствовали коллеге и предложили ему покушать долмы и хошломы. Прапорщик согласился и доел все, что оставалось на столе. Потом он громко икнул, на что майор Погосян неожиданно разозлился и за-орал:
— Что, гады, расселись!!! У нас два убийства, а вы тут о детях и женах беседы ведете!
Начальник попытался было встать, но живот задел за край стола и некоторая посуда соскользнула на пол. Прогремело металлическими приборами и разбившимся стеклом.
— А-а-а, ядрена мать! Кто убил татарина Ильясова?!! Тебя спрашиваю, Синичкин?!! Говорить, не молчать!!!
— Так… — участковый опешил на мгновение, но потом доложил четко: — Татарина Ильясова лишили жизни Митрохин, его сосед, и Мыкин — дружок Митрохина! Есть протокол с признаниями!
— А где преступники? — взвизгнул Погосян.
— А преступников нету! В бегах!
— Розыск объявили?
— Местный — да! — ответствовал капитан.
— А всероссийский?
— На то команды не было!
— Ах е!.. — далее майор Погосян перешел на армян-ский язык, и чем дольше продолжалась его эмоциональная тирада, тем светлее становилась черная физиономия прапорщика Зубова-Зубяна.
— Понял, — отозвался Синичкин. — Объявляю всероссийский!
Он поднял трубку телефона и сказал несколько слов дежурному.
— А ты что встал!!! — оборотился с ненавистью к Зубову Погосян. — Кто прикончил Кино?!!
— Из всэх ыскусств для нас важнейшым является кыно! — неожиданно с армянским акцентом продекламировал Зубов и сплюнул семечковую шелуху на пол.
— Ах ты скотина! — завопил Погосян во весь голос. — Издеваться!!! Опять, армянская морда, в старшины у меня пойдешь! Не посмотрю, что супружница твоя в больнице! В рядовые!!!
Многоярусный нос Зубова поник.
— А я тогда уйду из органов. Ни денег, ни уважения!
— Нет, братец, — прошипел майор. — Ты не уйдешь, тебя попрут! А опосля даже вневедомственная охрана плюнет тебе в харю!
— Зачем так, — робко вмешался Синичкин.
— А тебя, жирноногий, не спрашивают! — потерял контроль майор. — Я вас всех!.. Я вам!.. — Он поперхнулся и вдруг сник, опустив голову на грудь.
Синичкин приблизился к начальнику и погладил его по плечу.
— Ничего, — тихо проговорил капитан. — Со всеми стрессы случаются.
— Да-да, — подтвердил Зубов и потер майору другое плечо.
И здесь майор Погосян заплакал. И плакал он так отчаянно, с открытым ртом, с текущей из него слюнкой, что у подчиненных защемило в сердцах грустной музыкой, а в глазах защипало подступающим морем. Они посмотрели друг на друга и отвернулись.
И тут дверь в кабинет открылась и вошел лейтенант Карапетян. Глаза его лучились радостью, а сожранные пираньями бакенбарды начали отрастать по новой. Вот только язык во рту не умещался и стремился на волю, словно змея какая.
— Уыыау! — поприветствовал Карапетян, не замечая унылого настроения офицеров. — Ууууиииооаа! — засмеялся выздоровевший, чем вызвал у скорбящих неприятное чувство.
— Тебе чей язык пришили? — поинтересовался Зубов, потирая правый глаз, чтобы отступило море.
— Оооой, — ответил лейтенант.
— Как же, твой! Собачий это язык! Вишь, синий с розовым!
Лицо Карапетяна побледнело.
— А ея ую! — прошептал он и потянулся к кобуре.
— Прости, ошибся! Только не убивай! Язык не собачий, а поросячий!
Синичкин бросился на руку Карапетяна, которая уже сжимала «Макарова», а Зубов демонстративно стал анфас, мол, стреляй, сука!
Погосян внимания на инцидент не обращал, а был погружен в себя, как в нирвану.
— Приказываю убрать оружие! — крикнул Синичкин. — Или докладную в прокуратуру!
Он еще пару раз дернул за руку Карапетяна, пока тот не убрал пушку в кобуру.
— Не стыдно? — пожурил Володя лейтенанта. — Это же Зубов тебя спас из реки!
— А эо он!
— А ничего! — объяснил Синичкин. — Бывают у человека срывы. Пока ты лечился, у нас срывы у всех нервные!
Карапетян взял со стола лист бумаги и начертал на нем: «Ты, Синичкин, подсунул мне свинячий язык! Ты у меня отобрал капитанское звание. Честно говоря, я не очень тебя люблю!»
— А я не баба, чтобы меня любить! — парировал Володя.
Карапетян добавил на бумаге: «Когда-нибудь я тебя убью!»
— Смирно! — вскричал участковый. — А ну, уматывай отсюда, пока я ОМОН не вызвал!
Писать Карапетян на нервной почве уже не мог. Он просто трясся.
— Поди отдохни пару деньков, — посоветовал Зубов. — Нашему майору плохо.
И тут Карапетян сел на стул, как майор, опустил голову к груди, хлюпнул носом и зарыдал в голос, трясясь всем телом, высунув наружу свой страшный язык.
— Ы-у-ауыыыуа…
На сей раз море не удержалось в глазах офицерского состава, и Зубов с Синичкиным присоединились к плачущим. Все ментовское отделение плакало навзрыд…
На шестой день маленький Семен походил уже на тринадцатилетнего подростка, Анна Карловна на этот счет перестала разговаривать, и Володя подумал, что жена тоже в нервном кризисе.
Сам он не очень был шокирован столь быстрым ростом сына, а наоборот, радовался этому, так как именно такой взрослый сын и должен быть у сорокачетырехлетнего мужчины, а то и старше.
Участковому было абсолютно наплевать, что подросток не походил на него лицом, главное — мальчик имел совершенно удивительный склад мыслей, который обнаруживал глава семьи за завтраком.
— Не дослужусь я до майора! — кушая яичко, выразил сомнение милиционер.
— Не дослужишься, — подтвердил сын. — Умрешь без орденов.
— Что, не будет в моей жизни поступков, заслуживающих почести?
— Такие поступки хоть и могут быть, но должны и будут оставаться незамеченными, — ответил Семен. — Не должно тобой двигать тщеславие, так как оно нивелирует даже подвиг.
Анна Карловна издала звук, похожий на карканье, и побежала в ванную, где ее вырвало.
— А если я просто хочу совершить подвиг?.. Всю жизнь мечтаю!
— Перестань кушать жирное, — посоветовал сын и погладил свою щеку, через кожу которой начали пробиваться темные волоски.
— Что? — не понял Володя.
— Не кушай сало, масло и прочие жиры.
— К чему это ты? — по-прежнему не понимал Синичкин.
— Это и будет твой подвиг.
— Не жрать сало и масло и есть подвиг?!! — возмутился капитан милиции. — Ну знаешь, сынок!..
— Каждому свой подвиг, и каждому по плечу.
— Ты хочешь сказать, что я не способен на настоящий поступок или геройство?
— Тебе не нужно быть героем. У тебя свое предназначение.
— Какое?!. — Синичкин начинал злиться сильно, а оттого отложил намазанный маслом бутерброд в сторону.
— Прожить жизнь просто — твое предназначение, — ответил Семен. — Ты мне не одолжишь бритву?
— Нет, постой! Так не пойдет! По-твоему, я должен просто есть, пить, спать, ходить на службу и ни о чем не помышлять?
— Не всякий помысел хорош.
Анна Карловна сидела на краю ванны и в отчаянии слушала разговор. Слово «помысел» вызвало в ней ассоциацию с церковью и религией. Ей почему-то было это неприятно чрезвычайно.
— А есть ли хороший помысел? — с сарказмом в голосе поинтересовался участковый.
— Есть.
— Какой же?
— Ну, например, не есть жирного.
— А-а-а! — разозлился вконец Синичкин. — Надоел ты мне со своим жирным! Сам ешь сало, за обе щеки уплетаешь! А мне не позволяешь! Мал еще, чтобы отца учить! — Он глотнул остывающего чаю.
— А у меня другой подвиг, — с удивительным спокойствием ответил подросток.
— Какой?
— Я стану деревом.
— Кем?
Чай пошел у Синичкина носом.
— Деревом.
Анну Карловну опять вытошнило. Одновременно с этим процессом она подумала, что, вероятно, ее муж сошел с ума, так как не понимает, что общается с младенцем, которому всего шесть дней от роду.
— А зачем тебе становиться деревом? — поинтересовался Володя с недоумением.
— Таково мое предназначение.
— По-твоему, подвиг и предназначение — одно и то же?
— Да.
— А есть ли что-нибудь между предназначением и подвигом? — задал вопрос Синичкин и сам таковому удивился.
На несколько секунд задумался и Семен.
— Не знаю, — ответил он. — Может быть, и есть. Вероятно, это неисполнение подвига. Холостой патрон.
— А-а, значит, неподчинение судьбе! — потер от удовольствия ладони Володя. — А не подчиняться судьбе — удел сильного! Я буду есть жирное! — и он откусил огромный кусок от бутерброда со свиной шейкой.
Семен с большим сожалением посмотрел на отца и тяжело вздохнул.
— Есть у батьки твоего пока мозги! — засмеялся участковый. — Пусть не ленинские, но и не куриные.
— Ты мне дашь бритву?
У Синичкина сложилось хорошее настроение, и поэтому он ответил, улыбаясь до металлических коронок:
— Конечно, даже новое лезвие вставлю!
— Спасибо.
— А как у тебя, сынок, с девочками? — хитро прищурился Володя, дожевав бутерброд.
На этот вопрос из ванной выскочила Анна Карловна и закричала на мужа, обращаясь к нему почему-то на вы:
— Вы дурак! Вы кретин! У вас куриные мозги!
Синичкин в изумлении открыл рот и даже хохотнул нервно.
— Беда с нашей мамкой! — прошептал он сыну, заслонившись от Анны Карловны ладонью. — Врача, может, вызвать?
— С ума сошел! — продолжала кричать жена, так что соседи сверху застучали по трубе. — Слышал бы эти бредни мой отец!
— Пожалей его, — вдруг сказал Семен и посмотрел на мать черными глазами.
— А… — осеклась Анна Карловна. — Что?!.
— Он не виноват.
— В чем не виноват?
— Ни в чем.
— А я его разве виню?
На этот раз осекся Семен. Он перевел недоуменный взгляд на отца.
— Женщины, — развел руками Володя.
— А ты кто такой?! — спросила Анна Карловна Семена.
В таких странных ситуациях женщина сначала может потеряться, а потом, словно кошка, встать на защиту семейства.
— Я твой сын, — ответил подросток.
— Чего?!! — в манере Анны Карловны говорить появилось что-то от хабалки. Она уставила руки в боки и откинула слегка голову назад. — Чей ты сын?!. А?!. Я тебя чего, рожала?..
— Нет. Ты родить не можешь.
Женщина застыла в немом вопросе.
— У тебя непроходимость труб, — пояснил Семен.
— Да ладно, — вступился за жену Синичкин. — Чего бедную женщину судить! У меня все равно семя мертвое!..
— У тебя семя живое.
— Как? — участковый посмотрел на жену. — Как же, Аня?..
Хабалка уступила место обыкновенной несчастной бабе, которая вдобавок залилась слезами.
— Да, — подтвердила Анна Карловна. — Да, обманула я тебя, Володечка. У меня трубы не в порядке!..
— А зачем же ты!..
— А что мне оставалось делать! Мне ребеночка хотелось!
— Сказала бы по-простому, а то — семя мертвое… Унизила… Я же не зверь какой…
— Боялась…
— Ну и не плачь! — Синичкин погладил жену по бедру. — Ну и не страшно!.. Я не обижаюсь больше…
— Правда?..
От проявленного к ней великодушия Анна Карловна еще пуще зашлась слезами, а потом с ненавистью взглянула на Семена.
— Черт!
— Неправда, — помотал головой подросток.
— Ну зачем ты так, Анечка, — расстроился участковый.
— А чего он?
— Чего? — не понял милиционер.
— Чего я? — поинтересовался и подросток. — Я — сын ваш. А дети всякие бывают. Больные и убогие, глупые и умные! Но я — не черт!
— Ты — убогий!
— Пусть так, — согласился Семен. — Я скоро уйду.
— Мы тебя не гоним, — пожалел сына Синичкин.
— Мне самому нужно.
— А-а, — вспомнил Володя. — Деревом становиться.
— Ага.
— Не могу мешать предназначению!.. Или подвигу?..
— Корням.
— Чего?
— Их росту, — пояснил подросток.
— А куда пойдешь?
— Найду куда встать. Места много, а Россия большая.
— Ну-ну.
— И когда в путь? — всхлипнула Анна Карловна.
Семен задумался, а потом ответил точно:
— Через пятьсот тридцать шесть секунд.
— Значит, через пять минут, — прикинул Синичкин.
— Через девять, — машинально поправила жена.
— А я хотел Жечку Жечкова пригласить, чтобы он тебя на камеру снял, как чудо природы! Хочешь славы?
— Слава — часть моего подвига. Так что не нужно Жечки!
— Ну смотри…
Все остальные восемь минут семейство промолчало, словно на похоронах. На девятой подросток встал, поправил отцовы брюки, застегнул рубашку на верхнюю пуговицу и поклонился родителям в ноги.
— Спасибо за то, что вырастили! Не держите зла! За этим прощайте!..
Он вышел в дверь, спустился на улицу и пошел по свежему снегу в сторону Ботанического сада. Там он прошел в ворота, причем билет у него не спросили, да и вслед не посмотрели.
Семен уверенно миновал несколько аллей и вошел в павильон экзотических деревьев. Разувшись, он встал возле японского дерева сакура и пустил из левой пятки нежный корешок…
К вечеру садовник Валерий Михайлович Каргин, шестидесяти семи лет от роду, пришел к сакуре с лейкой и обнаружил возле нее неподвижно стоящего молодого человека. Лицо юноши было покрыто густой черной порослью, а большие черные глаза были спокойны и притягивали к себе взор садовника.
— Ты кто? — поинтересовался старик.
— Я — дерево, — ответил Семен.
— Уже поздно. Шел бы ты домой, а то в милицию загремишь!
— Валерий Михайлович? Каргин?
— Да-а, — ответил служащий недоуменно.
— Если вам не трудно, будьте любезны полить мне под левую ногу.
— Эх, сынок, не знаю, забавляешься ты над старостью или умом тронулся, но в любом случае тебе бы к дому двигаться. Одиннадцатый час, однако!..
— У вас, Валерий Михайлович, под правой подмышкой большая папиллома. Ее удалять надо срочно, а то еще сорок дней — и переродится она в опухоль нехорошую. Сестре же своей передайте, что не радикулит ее мучает, а почки нездоровы. Пусть к врачу обратится, и облегчение будет!
Садовник Каргин стоял с открытым ртом, а потом вдруг встрепенулся:
— Куда, вы говорите, полить? Под какую ножку?
— Под левую, пожалуйста…
Михалыч согнулся над конечностью, завернул юноше брючину и обнаружил лодыжку, поросшую корой, причем такой крепкой, словно дубовой. Садовник сглотнул и полил ступню из лейки обильно, рискуя обделить сакуру.
— Спасибо, — поблагодарил Семен.
— Не за что, — отозвался Михалыч. — Нам воды не жаль. Может, удобреньице какое?
— Незачем.
— Ну не надо так не надо! Значит, удалять папиллому?
— Непременно.
— А сколько мне жить еще, знаете?
— Знаю.
— Скажете?
— А вам зачем?
— А Бог его знает!
— Вот пусть Бог и знает.
Михалыч потер затылок и хотел было спросить, можно ли привести к юноше сотрудников сада, но молодой человек его опередил:
— Ведите кого хотите! Я для этого и расту здесь.
Михалыч поклонился и убрался восвояси, так и забыв полить сакуру. Но даже если бы он и не забыл это сделать, японской поросли все равно предстояло погибнуть, так как новому растению требовалось много энергии, а чтобы добыть ее, корень из левой пятки произрастал крайне быстро и во все стороны, удушая чужеродные отростки…
На следующее утро Михалыч привел к юноше шестерых своих коллег, из которых только двое были мужчинами.
— Что вы хотите? — спросил Семен.
— Спросить они хотят! — спосредничал Михалыч.
— О чем?
— Давай, Евдокия! — скомандовал старик.
Евдокия была женщина лет пятидесяти, полная, без передних зубов. Она, не стесняясь, посмотрела на Семена и задала вопрос:
— В чем смысл жизни? — И хохотнула, словно радуясь каверзе.
— В том, чтобы радоваться своим делам, — произнес Семен бесстрастно. — В этом человеческая участь. В этом смысл.
— Странный смысл, — прошамкала Евдокия.
— Человеку никогда не удастся посмотреть, что будет после него, а потому истина — радоваться своим делам.
— Странный он какой-то! — оценила Евдокия.
— А ты его о здоровье спроси, — посоветовал Михалыч.
Евдокия было открыла рот, но Семен опередил ее и сказал, что жить женщине недолго, а потому пусть она подумает о душе и сходит окреститься в церковь.
— Отчего же я умру? — вмиг побелевшая Евдокия чуть было не упала на землю, если бы не локоть Михалыча.
Остальные стояли в стороне и ничего не слышали.
— Умрешь ты в ночь, справляя нужду, а от несварения перенапряжешься, и кровь разорвет мозг твой. Через час наступит смерть.
Евдокия качнулась.
— Я кандидат биологических наук, — вдруг сказала она.
— Ты прожила жизнь по предназначению, — согласился Семен.
— Я хочу задать последний вопрос. Можно?
Семен кивнул.
— Есть после смерти что-то?
— Нет.
— А как же вся жизнь человеческая за миг до смерти проходит перед глазами? А потом труба, коридор, и человек видит себя со стороны, родственников своих умерших?
— Это — сон, — ответил человек-дерево. — Сон разума. Мозг засыпает, и ему снится последний сон… А теперь иди, у тебя мало времени.
Из глаз Евдокии, когда она уходила, текли слезы. Они падали на землю Ботанического сада, а человек-дерево улавливал их своими корнями и всасывал в себя. Михалыч лишь пожимал вслед уходящей в вечность Евдокии плечами.
— Что ж ты мне не сказал, когда я умру! — с укором обратился старик.
— Потому что тебе нельзя этого говорить. Ты не выдержишь этого знания, а потому станешь жить по-другому.
— А Евдокия? Она лучше всех здесь про растения знает!
— Она — сильная. Будет бороться с недугом. Может быть, и справится.
— А я, значит, слабый? — обиделся старик.
— Ты — впечатлительный.
— А как же тогда Бог? Зачем он, если там ничего нет?
— Для кого есть, а для кого нет, — уточнил Семен.
Послышался треск разрываемой ткани, и из-под разошедшейся брючины взору Михалыча предстала нога юноши, превратившаяся в обыкновенный древесный ствол, по которому неутомимо, к гипотетическому небу, полз черный муравей.
— Чем же Евдокия провинилась?
— Она мало думает о другой жизни. Занята насущным.
— А есть ли что-нибудь после?
— Нет, — еще раз повторил человек-дерево. — Есть сон. Он может быть очень длинным, длиннее, чем сама жизнь, и ничем не отличаться от нее.
— А Бог-то тут тогда при чем! — завопил дед, чувствуя, как в голове у него все перемешалось винегретом.
— А Бог дает эти сновидения. Кому короче, кому длиннее. А кому и вечные сны…
— А?..
Старик что-то понял и пошел вслед за Евдокией, а к дереву подошли другие садовники. Они много спрашивали, а Семен неустанно отвечал, изредка прося, чтобы его полили…
Молва распространяется быстрее, чем радиосигнал. Информация из уст в уста столь молниеносна, что никакие телетайпы, никакие телеграммы не способны опередить ее…
К концу этого дня весь Ботанический сад был окружен толпой желающих попасть к человеку-дереву и послушать, что он скажет про их жизни.
В том павильоне, в котором пустил корни Семен, было установлено несколько телевизионных камер, в том числе и агрегат Жечки Жечкова, представителя Книги рекордов Гиннесса.
— Если ты мне запорешь пленку, — шипел он в ухо оператора, — я тебя отошлю репортером в Косово! Там, говорят, операторы живут в среднем недели две!
— Все в порядке! — успокаивал шефа Каргинс. — Все заснимем!
— Пожалуйста, — попросил Семен, — пускайте народ. У меня очень мало времени!
— Сейчас, сейчас, — подбодрил юношу Михалыч, который взял все под свой контроль, так как начальство сада отбыло в дружескую страну перенимать садовый опыт.
Старик махнул кому-то ответственному, и дверь в павильон экзотических деревьев открылась.
— По одному, господа, — увещевал Михалыч. — Не торопитесь.
— А сколько стоит? — интересовались многие.
— Нисколько. Бесплатно…
Первой к человеку-дереву подошла молодая особа с прыщиками на лбу.
— Ты еще долго будешь жить, — сказал человек-дерево. — Не надо употреблять эти препараты!