1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Было несколько причин, которые заставляли меня молчать. Одну я уже назвал; вторая — это то, что мне всегда внушали, будто я не должен жениться, будто я родился в странной, необычной семье, где всем на роду написаны неудачные браки.
   
— А кто тебе это говорил?
   
— Моя двоюродная бабушка. Она говорила, что у нас, Фаули, брак всегда плохо кончается.
   
— Странно… Мой отец говорил мне то же.
   
Они замолкли, пораженные этой мыслью, неприятной уже как предположение; будь их союз возможен, он означал бы роковое усугубление наследственной неприспособленности к браку, два худа вместе — ждать третьего.
   
— А, это все ерунда! — с наигранной беспечностью сказала Сью. — Просто последнее время у нас в семье неудачно выбирали спутников жизни!
   
И они постарались убедить себя, что все случившееся не имеет никакого значения, что они могут по-прежнему оставаться братом и сестрой, могут дружить, вести переписку и весело и приятно проводить время вместе, даже если встречаться придется реже, чем раньше. Они расстались как добрые друзья, хотя последний взгляд Джуда, обращенный к ней, выражал вопрос; потому что он чувствовал, что даже теперь не знает до конца ее решения.
  
  
   
    
VII
   
   
Дня через два от Сью пришла весть, которая как громом поразила его.
   
Еще не начав читать письмо, а только бросив взгляд на подпись, он уже догадался, что речь идет о чем-то очень серьезном, — она подписалась своим полным именем, чего раньше никогда не делала в своих письмах к нему.
   
   
    
"Милый Джуд! Должна сообщить тебе новость, которая, возможно, тебя не удивит, хотя, наверное, тебе покажется странной такая "экспрессность", как говорят железнодорожные компании о своих поездах. Моя свадьба с мистером Филотсоном состоится очень скоро — через три или четыре недели. Ты знаешь, мы собирались подождать, пока я закончу курс и получу диплом, чтобы в случае необходимости стать его помощницей. Но он так великодушен, говорит, что нет смысла ждать, раз я больше не учусь в педагогической школе. С его стороны это так благородно, — ведь я оказалась в своем нынешнем затруднительном положении целиком по своей вине, из-за того, что меня исключили из школы.
    
Пожелай мне счастья, знай, что я так велю, и не смей отказываться!
    
Любящая тебя кузина
    
Сюзанна Флоренс Мэри Брайдхед"
   
   
   
Джуд был потрясен. Он ничего не мог есть за завтраком и лишь пил и пил чай, так как в горле у него пересохло. Затем, собрался на работу, горько усмехаясь, как усмехался бы любой, попавший в его положение. Все оборачивалось в его глазах насмешкой. "С другой стороны, что оставалось делать бедняжке?" — спрашивал он себя, чувствуя, что не в состоянии даже заплакать.
   
— Ах, Сюзанна Флоренс Мэри! — твердил он себе за работой. — Ты еще не знаешь, что такое брак!
   
Может быть, она решилась на этот шаг после его признания, что он женат, как в свое время, возможно, ее толкнуло на помолвку его появление у нее в пьяном виде? Нет, конечно, для такого решения должны быть и другие, более веские причины практического и чисто человеческого свойства, однако Сью не была ни особенно практичной, ни расчетливой, и он поневоле склонялся к мысли, что именно самолюбие, уязвленное его неожиданным признанием, побудило ее уступить доводам Филотсона, который уверял ее, что лучший способ доказать, сколь необоснованны подозрения школьного начальства, — это как можно скорее выйти замуж за того, с кем она была помолвлена. В сущности, Сью оказалась в безвыходном положении. Бедная Сью!
   
Он решил вести себя как спартанец: не падать духом самому и поддержать ее, но в ближайшие два дня так и не смог написать поздравление, о котором она просила. А тем временем от его нетерпеливой кузины пришло еще одно письмо:
   
   
    
"Джуд, не согласишься ли ты быть моим посаженым отцом? У меня нет больше никого, кто бы мог оказать мне такую услугу, ведь ты здесь мой единственный женатый родственник, даже мой родной отец мне бы не помог, прояви он такое желание, чего с ним, кстати, не случилось. Надеюсь, тебя это не затруднит? Я прочла в требнике про обряд бракосочетания, и мне показалось крайне унизительным, что обязательно кто-то должен "отдавать" меня жениху. Согласно обряду, мой жених выбирает меня по своей воле и желанию, я его не выбираю. Кто-то отдает меня ему, словно ослицу, или козу, или еще какую-нибудь домашнюю скотину. Да будут благословенны ваши возвышенные взгляды на женщину, о церковник! Однако я забываюсь: мне теперь не положено тебя дразнить.
    
Твоя
    
Сюзанна Флоренс Мэри Брайдхед"
   
   
   
Джуд настроил себя на героический лад и ответил:
   
   
    
"Милая Сью, конечно, я желаю тебе счастья! И, разумеется, я буду твоим посаженым отцом. Вот что я предлагаю: так как у тебя нет своего дома, будет лучше, если тебя выдадут не из дома твоей школьной подруги, а из моего. Так, мне кажется, будет приличнее, раз я, как ты сама говоришь, ближайший твой родственник в этом уголке земли.
    
Не понимаю, почему ты должна подписываться по-новому и так ужасающе официально? Ведь я же тебе все-таки не совсем чужой!
    
Всегда верный тебе
    
Джуд"
   
   
   
Гораздо больнее, чем подпись, его укололи слова, которые он обошел молчанием, — "женатый родственник". Надо было быть идиотом, чтобы представлять себя ее возлюбленным! Если Сью написала так в насмешку, он едва ли мог бы простить ее, если же с болью… о, тогда другое дело!
   
Так или иначе, его предложение выдать Сью замуж из своего дома, должно быть, пришлось по душе Филотсону, который написал ему несколько строк, выражая горячую благодарность и согласие. Сью также поблагодарила его. Джуд тотчас снял более просторную квартиру, не только для того, чтобы уйти от слежки подозрительной квартирной хозяйки, которая отчасти была повинна в неприятностях, выпавших на долю Сью, но и ради удобства.
   
Затем Сью сообщила ему день свадьбы, и Джуд, наведя справки, установил, что она должна переехать к нему в следующую субботу, чтобы провести в городе хотя бы десять дней до совершения обряда, — этого было достаточно, хотя формально полагалось пятнадцать.
   
Она приехала в указанный день десятичасовым поездом; Джуд не встречал ее на вокзале — на этом настояла она сама, — дескать, ему нельзя пропускать утренние часы работы и терять заработок (если это была подлинная причина). Но он уже достаточно хорошо знал Сью и решил, что она поступила так, памятуя о том, что в минуты сильных душевных волнений оба они не умеют держать себя в руках. Когда он вернулся домой к обеду, она уже расположилась в своей комнате.
   
Они жили в одном доме, но на разных этажах и виделись мало, лишь изредка ужиная вместе; при этих встречах Сью вела себя, как испуганный ребенок. Что она при этом чувствовала, ой не знал; разговор у них шел машинально, хотя по ее виду нельзя было сказать, что она больна или ей нездоровится. Филотсон приходил часто, но обычно в отсутствие Джуда. Утром в день свадьбы Джуд отпросился с работы, и они в первый и последний раз за этот странный период завтракали вместе в его комнате-гостиной, которую он снял на то время, что Сью жила вместе с ним. Заметив своим женским глазом, что Джуду никак не удается навести в комнате уют, она принялась за уборку.
   
— Что с тобой, Джуд? — вдруг спросила она.
   
Он сидел, облокотившись о стол, подперев подбородок руками, и глядел на скатерть перед собой, словно на ней было начертано ее будущее.
   
— Ах, ничего!
   
— Ведь ты же мой посаженый отец. Так называют того, кто отдает невесту жениху.
   
Джуд мог бы возразить, что по возрасту звание отца скорее подходит Филотсону, но не стал досаждать ей таким дешевым выпадом.
   
Она говорила без умолку, словно страшась его молчания, и еще до того, как кончился завтрак, оба пожалели, что слишком уверовали в свои новые роли и вздумали завтракать вместе. Джуда тяготила мысль, что, сам сделав однажды неверный шаг, теперь он всячески помогает любимой женщине повторить его ошибку, вместо того чтобы отговорить ее и предостеречь. Его так и тянуло спросить: "Твое решение бесповоротно?"
   
После завтрака они вышли на улицу, и оба думали только о том, что сейчас у них последний случай побыть вместе запросто, по-дружески. По иронии судьбы и в силу странной склонности натуры, Сью, которая любила в трудные минуты искушать провидение, взяла его за руку, когда они проходили по грязной улице, — раньше она никогда этого не делала, — и, свернув за угол, очутилась с ним возле серой высокой церкви с пологой крышей — это была церковь св. Фомы.
   
— А вот и церковь! — сказал Джуд.
   
— Где меня обвенчают?
   
— Да.
   
— Как интересно! — воскликнула она с любопытством. — Вот бы зайти посмотреть место, где я скоро преклоню колени и стану замужней женщиной.
   
И снова он повторил про себя: "Ты еще не знаешь, что такое брак!"
   
Он молча покорился ее желанию, и они вступили в церковь через западный вход. Внутри мрачного здания не было никого, только привратница занималась своим делом. Сью все еще опиралась на руку Джуда, словно он был ее возлюбленным. Она была мучительно нежна с ним в то утро, и он не мог без боли думать об ожидающем ее испытании.
   
   
    
     
…Я ни знать не могу,
     
Как удар поразит, наносимый мужчинам,
     
Ни открыть слишком много тебе, о жена!
    
   
   
   
Они чинно прошли вдоль нефа к решетке перед алтарем, в молчанье постояли перед ним, повернулись и прошли вдоль нефа обратно, по-прежнему рука об руку, совсем как новобрачные. От этой двусмысленной шутки, от начала до конца придуманной Сью, Джуд едва не потерял самообладание.
   
— Обожаю такие проделки, — сказала она воркующим голосом любителя острых ощущений, и было ясно, что она говорит это совершенно искренне.
   
— Знаю, знаю! — откликнулся Джуд.
   
— Мне это интересно потому, что до меня, быть может, никто не проделывал ничего подобного. Часа через два я вот так же пройду по церкви с моим мужем, не правда ли?
   
— Сущая правда!
   
— А когда ты женился, тоже так было?
   
— Боже мой, Сью! Не будь такой безжалостной!.. Ах, прости, дорогая, я не то хотел сказать!
   
— Ну вот, ты и рассердился! — с раскаянием сказала она, моргая, чтобы смахнуть набежавшую на глаза, слезу. — А ведь я обещала больше не сердить тебя… Наверное, мне не надо было просить, чтобы ты привел меня сюда. Ну конечно, не надо было, теперь я вижу. Мое любопытство и погоня за новыми ощущениями никогда не приводят к добру. Прости меня!.. Ну скажи, что ты меня прощаешь, Джуд!
   
В ее словах звучало такое раскаяние, что у Джуда выступили на глазах слезы, и он вместо ответа пожал ей руку.
   
— Уйдем поскорей отсюда, я больше не буду! — покорно сказала она, и они покинули церковь.
   
Сью намеревалась пойти на вокзал встречать Филотсона. Но первым, на кого они натолкнулись, выйдя на Главную улицу, и был школьный учитель, — его поезде прибыл раньше, чем Сью ожидала. Собственно говоря, не было ничего предосудительного в том, что она опиралась на руку Джуда, но она поспешила выдернуть свою; руку, и Джуду показалось, что Филотсон удивился этому.
   
— А мы сейчас так забавлялись! — воскликнула она, невинно улыбаясь. — Мы были в церкви и репетировали венчание. Правда, Джуд?
   
— Репетировали? — изумился Филотсон.
   
Джуд осудил в душе излишнее чистосердечие Сью, однако она зашла слишком далеко и надо было все объяснить, что она и не преминула сделать, рассказав, как они шествовали к алтарю.
   
Видя недоумение Филотсона, Джуд сказал как можно беззаботнее:
   
— Я хочу купить для Сью еще один маленький подарок. Зайдем все вместе в магазин?
   
— Нет, — возразила она, — я пойду с ним домой.
   
И, попросив своего друга не задерживаться, ушла с Филотсоном.
   
Джуд скоро вернулся и присоединился к ним, и они стали готовиться к венчальному обряду. Волосы Филотсона были гладко причесаны, даже прилизаны, а ворот рубашки туго накрахмален, — наверное, впервые за последние двадцать лет. Он производил впечатление человека почтенного и серьезного, и, глядя на него, вовсе нельзя было поручиться, что он будет добрым и снисходительным мужем, но что он обожает Сью — это было ясно, тогда как весь ее вид говорил, что она считает незаслуженным такое поклонение.
   
Хотя до церкви было рукой подать, он нанял в "Рыжем льве" экипаж, и когда они выходили, у дверей стояла кучка женщин и детей. Школьного учителя и Сью здесь никто не знал, но Джуда уже начали принимать за своего, городского; жениха и невесту сочли его родственниками, приехавшими издалека, и никто не предполагал, что Сью еще совсем недавно училась в здешнем педагогическом колледже.
   
В карете Джуд вынул из кармана еще один свадебный подарок — два или три ярда белого тюля — и набросил его на Сью поверх шляпки как фату.
   
— На шляпку не годится, — сказала она. — Я сниму ее.
   
— Нет; оставьте, — попросил Филотсон.
   
Она повиновалась.
   
Когда они вошли в церковь и заняли свои места, Джуду показалось, что предварительное посещение несколько притупило остроту восприятия всей церемонии, но уже в середине службы он глубоко сожалел, что согласился быть посаженым отцом. Как могла Сью набраться дерзости просить его об этом? Ведь это жестоко не только по отношению к нему, но и к себе самой! В таких делах женщины совсем не похожи на мужчин. Или, может быть, они вовсе не так чувствительны, как принято думать, а скорее, даже черствы и совсем не романтичны? Или они просто герои? А может, Сью до того испорчена, что умышленно причиняет боль себе и ему, находя странное и мрачное наслаждение в самоистязании и в нежной жалости к нему за то, что заставляет страдать и его? Он видел, какое напряженное у нее лицо, и когда настал мучительный момент, — он "отдавал" ее Филотсону, — она едва владела собой, правда, не из жалости к себе, а скорее, потому, что сознавала, какие чувства должен испытывать он, и что ей не следовало звать его сюда. Возможно, в своем чудовищном непостоянстве она и впредь будет причинять муки другим и сама мучиться заодно.
   
Филотсон, казалось, ничего не видел и был словно в тумане, скрывавшем от него чувства окружающих. Когда они расписались в книге браков и вышли и самое тяжелое осталось позади, Джуд почувствовал облегчение.
   
У него дома они ознаменовали это событие скромной трапезой, и в два часа Сью и Филотсон отбыли, Проходя по мостовой к экипажу, Сью оглянулась, в глазах ее стоял страх. Неужели она совершила это безрассудство, этот опрометчивый бросок в неизвестность для тога; только, чтобы доказать ему свою независимость, отомстить ему за его скрытность? А может, она была такой отважной с мужчинами потому, что, словно дитя, не ведала о той стороне их натуры, которая разбивает сердца женщин и их жизнь?
   
Уже занеся ногу на подножку экипажа, она обернулась и сказала, что забыла что-то в доме. Джуд и квартирная хозяйка вызвались принести ей.
   
— Нет, — ответила она и кинулась назад. — Мой платок. Я помню, где я его оставила.
   
Джуд последовал за ней. Она нашла платок и вышла, держа его в руке. Полными слез глазами она поглядела на Джуда и чуть пошевелила губами, словно хотела; признаться ему в чем-то. Но прошла мимо, и что она собиралась сказать, он так и не узнал.
  
  
   
    
VIII
   
   
Джуд спрашивал себя, в самом ли деле она забыла платок или собиралась сказать ему о своей несчастной любви, но в последний миг не решилась.
   
После их отъезда он не мог оставаться в опустевшей квартире и, боясь поддаться искушению утопить горе в вине, поднялся наверх, сменил темный костюм на светлый, а башмаки из тонкой кожи на грубые и пошел работать, как в обычный день.
   
Но в соборе его преследовал знакомый голос и неотступная мысль, что Сью вернется. Ему казалось, что она ни за что не уедет к Филотсону. Уверенность в этом все возрастала, не давая ему покоя. Как только бой часов возвестил о конце работы, он бросил инструменты и помчался домой.
   
— Кто-нибудь заходил ко мне? — спросил он.
   
Никто не заходил.
   
Поскольку гостиная на первом этаже была за ним до двенадцати ночи, он просидел там весь вечер. И даже когда пробило одиннадцать и хозяева ушли спать, он не мог отделаться от чувства, что Сью и на этот раз вернется в маленькую комнату на другом этаже, где она провела уже столько ночей. Никогда нельзя знать заранее, как она поступит; так почему бы ей не вернуться? Он бы охотно примирился с мыслью, что она не будет его женой и возлюбленной, лишь бы она жила здесь как друг и сосед по дому, пусть даже между ними сохранятся самые строгие отношения. Ужин его стоял не тронутым; подойдя к парадной двери, он потихоньку открыл ее, вернулся к себе в комнату и сел; он так и не сомкнул глаз, подобно тем, кто не спит в Иванову ночь, ожидая, что появится призрак любимой. Но она не пришла.
   
Отчаявшись в своей безумной мечте, он поднялся наверх, стал у окна и постарался представить себе ее вечернее путешествие в Лондон, где она и Филотсон решили провести медовый месяц; он представил себе, как промозглой ночью они едут к гостинице вот под этим же небом в полосах облаков, сквозь которые не столько проглядывала, сколько угадывалась луна да несколько крупных звезд виднелись смутными расплывчатыми пятнами. Для Сью это было началом новой жизни. Он мысленно перенесся в будущее и увидел ее в окружении детей, похожих на нее. Но ему, как и другим таким же мечтателям, не дано было утешиться тем, что в детях он увидит повторение ее образа, так как своевольная природа распорядилась, чтобы дети не были точной копией только одного из родителей. Об обновлении мечтают все, однако полного возрождения себя в детях, не подпорченного примесью, не бывает. "Если отчуждение или смерть отняли бы у меня любимую, то я мог бы пойти и посмотреть на ее ребенка — только ее одной, — и я бы утешился!" — думал Джуд и тут же с горечью отмечал, уже в который раз за последнее время, что природа презирает особо возвышенные чувства людей и остается равнодушна к их устремлениям.
   
В последующие дни гнетущая сила любви к Сью давала себя знать все явственнее. Ему сделались невыносимы мелчестерские фонари; солнечный свет казался ему тускло-серым, а голубое небо — цинковым. Потом; пришла весть, что в Мэригрин тяжело больна его бабка"; и почти одновременно с этим пришло письмо от его бывшего хозяина в Кристминстере, — он предлагал ему хорошую постоянную работу, если Джуд согласен вернуться. Эти письма явились для него почти облегчением. Он отправился навестить свою двоюродную бабку Друзиллу, а потом решил проехать в Кристминстер и выяснить, стоит ли принять предложение каменщика.
   
Он застал бабку в еще худшем состоянии, чем можно было заключить из письма вдовы Эдлин. Конечно, могло статься, что она протянет еще несколько недель или месяцев, но это было маловероятно. Он написал Сью о болезни бабушки и высказал предположение, что, может быть, ей захочется повидать старушку родственницу, пока та еще жива. Тогда он встретит ее на другой день вечером, то есть в понедельник, на вокзале в Элфредстоне, на обратном пути из Кристминстера, если она выедет из Лондона поездом, который на этой станции встретится с его поездом. И на следующее утро он поехал в Кристминстер, с тем чтобы успеть вернуться в Элфредстон к часу встречи.
   
Город учености встретил его отчужденно, и Джуд почувствовал, что утратил с ним всякую связь. Но, наблюдая игру света и тени на залитых солнцем готических фасадах и контуры зубчатых стен на зеленом фоне квадратных дворов, он подумал, что никогда не видел более прекрасного города. Он свернул на улицу, где впервые увидел Сью. Стул, на котором она сидела, склонившись над церковными свитками, с кисточкой в руке, когда ее девичья фигура приковала к себе его внимание, стоял на своем прежнем месте пустой. Казалось, будто она умерла, и не нашлось никого, кто бы наследовал ей в ее художественном ремесле. Над городом ныне витал ее призрак, и теням знаменитых ученых и церковников, которые некогда вызывали у Джуда душевный трепет, больше не находилось там места.
   
Так или иначе, он был в Кристминстере и, осуществляя свое намерение, отправился на прежнюю свою квартиру в "Вирсавии" возле церкви св. Силы. Дверь ему открыла его бывшая квартирная хозяйка; она как будто обрадовалась, увидев его, подала ему завтрак и рассказала, что его прежний хозяин — строитель — наведывался к ней, чтобы узнать его адрес.
   
Отсюда Джуд пошел в мастерскую, где он прежде работал. Однако вид старых навесов и каменных скамей вызвал у него тягостное чувство; он почувствовал, что не в силах заставить себя вернуться сюда и опять поселиться в этом городе несбывшихся надежд. Ему хотелось одного — чтобы поскорее настал час, когда отправляется поезде Элфредстон, где он рассчитывал встретить Сью.
   
Он провел ужасные полчаса, полчаса жесточайшей подавленности, вызванной увиденным, и у него опять появилось ощущение, уже не раз доводившее его до беды, — ощущение, будто он не стоит того, чтобы о нем кто-нибудь заботился или чтобы он сам позаботился о себе. Именно в эти полчаса он повстречался на Перекрестке Четырех Дорог с Оловянным Тэйлором, разорившимся торговцем церковной утварью, и тот предложил ему зайти куда-нибудь выпить. Они пошли дальше по улице и очутились у одного из самых оживленных центров кристминстерской жизни — возле того трактира, где когда-то Джуд принял вызов и прочел символ веры по-латыни; теперь трактир этот пользовался большой популярностью, широкие и гостеприимные двери его вели в зал, наново переделанный и переоборудованный в современном стиле уже после того, как Джуд уехал из города.
   
Оловянный Тэйлор выпил свое и ушел, заявив, что для него это слишком шикарное место и он не может чувствовать себя здесь как дома, если не напьется, а денег для этого у него маловато. Джуд не спеша потягивал из своего стакана; молчаливый и рассеянный; стоял он в баре, который был почти пуст. Из бара убрали все лишнее и обставили его заново: старая раскрашенная фанера уступила место красному дереву, а позади стоек поставили мягкие диваны. Зал, по принятому обычаю, был разгорожен на несколько отделений перегородками из матового стекла, оправленного в красное дерево, чтобы выпивающих не смущало присутствие знакомых в соседнем отделении. За стойкой две официантки орудовали над пивным насосом с белыми ручками и рядом маленьких посеребренных краников, из которых в оловянный лоток сочилось пиво.
   
Джуд, чувствуя усталость и не зная, чем заняться до отхода поезда, присел на диван. Позади девушек возвышались ограненные зеркала, а перед ними тянулись стеклянные полки, на которых стояли дорогие напитки; в бутылках цвета топаза, сапфира, рубина и аметиста, — названий их Джуд не знал. В трактире стало оживленнее, когда в соседнее отделение вошли посетители и заработал денежный счетчик, приветствуя звоном каждую опущенную монету.
   
Джуду не видна была девушка, обслуживающая это отделение, лишь иногда перед ним медькала в зеркале ее спина. Он безучастно смотрел на ее отражение, пока она на секунду не повернулась к зеркалу, чтобы поправить прическу. И тут Джуд с изумлением узнал лицо Арабеллы.
   
Зайди она в его отделение, она бы увидела его. Но она этого не делала, так как его отделение обслуживала девушка, стоявшая по другую сторону стойки. На Эбби было черное платье с манжетами и широким воротником из белого полотна, она пополнела, что подчеркивал букетик желтых нарциссов, приколотый слева на груди. В отделении, куда она зашла, на спиртовке, горевшей синим огнем, стоял Оцинкованный сосуд с водой, над которым поднимался пар. Джуд видел все это в зеркале за ее спиной, отражавшем также лица мужчин, которых она обслуживала; один из них, красивый и беспутный малый, по всей видимости студент, рассказывал ей какое-то забавное приключение.
   
— Ах, мистер Кокмен! Как можно рассказывать такие истории целомудренной женщине! — весело воскликнула она. — Скажите-ка, мистер Кокмен, что вы делаете, чтобы ваши усы так красиво завивались?
   
Юноша был чисто выбрит, и ее шутка вызвала смех по его адресу.
   
— Полно вам! — сказал он. — Мне кюрасо и огоньку, пожалуйста!
   
Она налила ликер из красивой бутылки, зажгла спичку и поднесла ему, ожидая с лукавой услужливостью, пока он прикурит.
   
— Ну, какие вести от вашего муженька, милочка? — спросил он.
   
— Никаких, — ответила она. — Так где же он?
   
— Я оставила его в Австралии, думаю, он все еще там.
   
У Джуда глаза полезли на лоб.
   
— Отчего же все-таки вы с ним расстались?
   
— Не задавайте вопросов — не услышите лжи.
   
— Что ж, в таком случае дайте мне сдачу, которую вот уже четверть часа вы так любовно храните у себя, и я исчезну на улицах этого живописного города.
   
Она протянула ему через стойку сдачу, и он, беря деньги, поймал ее руку и удержал в своей. Последовала легкая борьба, хихиканье, затем он распрощался и ушел.
   
Джуд взирал на все это с изумлением философа. Странно, до чего чужой казалась ему сейчас Арабелла. Он не мог себе представить, что когда-то они были близки. К тому же в теперешнем его настроении его совершенно не трогало, что Арабелла в самом деле доводится ему женой.
   
Посетители покинули отделение, которое она обслуживала, и после короткого размышления Джуд вошел туда и приблизился к стойке. Сначала Арабелла не узнала его. Затем взгляды их встретились. Она вздрогнула, в ее глазах зажглась дерзкая усмешка, и она заговорила:
   
— Ах, будь я проклята! Я думала, ты давным-давно в могиле!
   
— Вот как!
   
— Я ничего не слыхала о тебе, а то я вряд ли вернулась бы сюда. Ну да ладно! Чем же мне угостить тебя? Шотландским с содовой? Выбирай! Все, что есть в заведении, — к твоим услугам в память старого знакомства.
   
— Спасибо, Арабелла, — ответил Джуд без улыбки. — С меня уже достаточно.
   
Неожиданная встреча с ней мгновенно убила в нем всякую охоту к спиртному, словно он превратился вдруг в грудного младенца.
   
— Что ж, очень жаль, тем более что это обошлось бы тебе даром.
   
— Давно ты здесь?
   
— Недель шесть. И три месяца как из Сиднея. Ты знаешь, эта работа всегда была мне по душе.
   
— Но почему ты приехала именно сюда, вот что меня удивляет!
   
— Я же сказала: я думала, что ты отправился к праотцам, а когда я была в Лондоне, я прочла там объявление об этом месте. К тому же здесь меня никто не знает, если что, я ни разу не была в Кристминстере.
   
— А почему ты уехала из Австралии?
   
— О, на то были свои причины… Ну, а ты все еще не дон?
   
— Нет.
   
— И даже не ваше преподобие?
   
— Нет.
   
— Так, может, ваше высокопреподобие из диссидентов?
   
— Я остался тем, кем был.
   
— Оно и видно!
   
Небрежно держа руку на рычаге пивного насоса, она критически разглядывала его. Он заметил, что руки у нее сдали изящнее и белее, чем в те времена, когда они жили вместе, а на пальце руки, лежащей на рычаге, красовалось кольцо с Сапфиром, как будто настоящим, — каковым он и был, что приводило в восхищение молодых людей, посещавших трактир.
   
— Стало быть, ты говоришь всем, что ты замужем? — продолжал он.
   
— Да. Я считала, что неловко называть себя вдовой, хотя, быть может, мне этого и хотелось бы.
   
— Конечно! Ведь меня здесь немного знают.
   
— Я не то имела в виду, ведь я же сказала, что не ожидала тебя увидеть. У меня были другие причины.
   
— Какие?
   
— Да неважно, — ответила она. — Зарабатываю я очень хорошо и, пожалуй, не нуждаюсь в твоей поддержке.
   
Вошел какой-то юнец со срезанным подбородком и усиками как женские брови; он заказал какую-то хитрую смесь, и Арабелла пошла обслуживать его.
   
— Здесь нам не удастся поговорить, — сказала она, вернувшись на минутку. — Ты можешь подождать до девяти? Соглашайся и не будь дурачком. Я отпрошусь на два часа раньше. Живу я сейчас не здесь.
   
Он подумал и хмуро ответил:
   
— Хорошо, я зайду. Мне кажется, мы должны кое о чем договориться.
   
— К черту! Я не собираюсь ни о чем договариваться.
   
— Но мне надо кое-что выяснить, а потолковать здесь, ты сама говоришь, не удастся. Ладно, я зайду за тобой.
   
Не допив стакан, он вышел из трактира и пошел бродить по улицам. В его чистое и горькое чувство к Сью грубо вторглась действительность.
   
Хотя Арабелле ни в чем нельзя было верить, он все же думал, что она говорит правду, будто считала его умершим и не собиралась к нему возвращаться. Как бы там ни было, выход оставался один: честно играть свою роль, ибо закон есть закон, и, хотя между ним и этой женщиной близости не больше, чем между востоком и западом, в глазах церкви они составляют единое целое.
   
Уговорившись о встрече с Арабеллой, он, естественно, не мог встретить Сью в Элфредстоне, как обещал. Мысль об этом причиняла ему жгучую боль, но он был бессилен тут что-либо сделать. Уж не была ли Арабелла орудием провидения, возмездием за его недозволенную любовь? Томясь, ожиданием, он весь вечер бесцельно бродил по городу, обходя стороной все церкви и колледжи, — ему было тошно смотреть на них, — и вернулся в трактир, когда большой колокол Кардинальского колледжа пробил сто один раз, — совпадение, показавшееся ему незаслуженной насмешкой. Трактир сверкал огнями, теперь в нем царили оживление и веселье. Лица официанток раскраснелись, на щеках пылал румянец, держали они себя более игриво, чем днем, развязно и возбужденно и почти не скрывали своих чувственных желаний, заливаясь жеманным смехом.
   
За какой-нибудь час трактир наполнился самой разношерстной публикой, и он слышал с улицы гул голосов; наконец посетители начали расходиться. Он кивком подозвал Арабеллу и сказал, чтобы она, как кончит, искала его на улице у входа.
   
— Только сначала ты должен со мной выпить, — заявила она на редкость добродушно. — Одну рюмочку, на сон грядущий! Я всегда так делаю. А потоку выйдешь и подождешь минутку, — лучше, чтобы никто не видел, как мы уходим вместе.
   
Она налила в ликерные рюмки коньяк и, хотя была уже явно навеселе, — либо оттого, что пила, либо, и это казалось более вероятным, от той атмосферы, в какой провела столько часов, — быстро осушила свою рюмку. Он выпил свою и вышел.
   
Она появилась через несколько минут в темном жакете и в шляпе с черным пером.
   
— Я живу совсем близко, — сказала она, беря его под руку, — и могу вернуться домой в любое время, у меня есть ключ. Так о чем же мы должны договориться?
   
— Да ни о чем особенном, — ответил он, чувствуя себя измученным и бесконечно усталым; мысленно он вновь и вновь возвращался в Элфредстон, думая, о поезде, который ушел без него, и о том, как будет разочарована Сью, приехав и не найдя его на вокзале, и о том, что он лишился радости совершить с ней вдвоем ночную прогулку по длинной, крутой и безлюдной дороге в Мэригрин. — Мне обязательно надо было вернуться! Боюсь, бабушка моя при смерти.
   
— Завтра утром я поеду с тобой. Думаю, на денек меня отпустят.
   
Было что-то совсем несообразное в мысли, что Арабелла, которая не более тигрицы симпатизировала его родственникам и ему самому, вдруг появится у постели умирающей бабки и встретится со Сью. Однако он сказал:
   
— Разумеется, если хочешь, можешь поехать.
   
— Ну, мы еще обсудим это… А пока мы ни о чем не договорились, нам неловко показываться вместе, — и тебя здесь знают, и я становлюсь тут своим человеком, хотя никто и не подозревает, что и как-то связана с тобой. Раз уж мы идем к вокзалу, не проехаться ли нам поездом девять сорок до Олдбрикхема? Мы будем там примерно через полчаса, за одну ночь нас там никто не признает, и мы можем делать что хотим, пока не решим, разглашать нам нашу тайну или помалкивать.
   
— Как хочешь.
   
— Тогда подожди, мне надо кое-что захватить с собой. Вот мой дом. Иногда, если приходится задерживаться допоздна, я остаюсь ночевать в трактире, так что никто ничего не подумает, если я не приду ночевать.
   
Она вернулась тут же; они отправились на вокзал и через полчаса были в Олдбрикхеме; там они зашли в третьеразрядную гостиницу у вокзала и успели даже получить ужин.
  
  
   
    
IX
   
   
Наутро, между девятью и половиной десятого, они возвращались в Кристминстер; в купе вагона третьего класса они были одни. Боясь опоздать на поезд, Арабелла оделась на скорую руку и выглядела довольно неряшливо, — теперь она казалась далеко не такой оживлённой, как накануне вечером в трактире.
   
Когда они сошли на вокзале, она обнаружила, что до открытия заведения остается еще полчаса. Они молча пошли из города по направлению к Элфредстону. Джуд смотрел вдаль, на проезжую дорогу.
   
— О… какой я слабый и ничтожный! — пробормотал он наконец.
   
— Что? — спросила она.
   
— Ведь это та самая дорога, по которой несколько лет назад я шел в Кристминстер — шел полный надежд!
   
— Ну, дорога — дорогой, а времени у меня почти не остается — к одиннадцати я должна быть в трактире. Я уже сказала, что не стану отпрашиваться на целый день, чтобы поехать с тобой к бабке. Поэтому нам, пожалуй, лучше распрощаться здесь. Я бы не хотела показываться с тобой на Главной улице, раз мы ни до чего не дотолковались.
   
— Хорошо. Но сегодня утром, когда мы вставали, ты сказала, что хочешь мне что-то рассказать, прежде чем мы разойдемся.
   
— Да, хочу… О двух вещах… об одной в особенности. Только обещай сохранить это в тайне, тогда скажу. Обещаешь? Я женщина честная и хочу, чтобы ты это знал… Это то самое, о чем я начала рассказывать тебе ночью… О человеке, который содержал гостиницу в Сиднее. — Арабелла говорила с несвойственной ей поспешностью. — Будешь помалкивать?
   
— Да, да, обещаю! — с нетерпением отвечал Джуд. — Разумеется, я не стану выдавать твои секреты!
   
— Так вот, всякий раз, как мы встречались с ним на прогулке, он твердил, что я ему очень нравлюсь, и уговаривал выйти за него замуж. Возвращаться в Англию я не собиралась, а своего дома там, в Австралии, после того как я ушла от отца, у меня не было, и в конце концов я уступила.
   
— Как? Вышла за него замуж?
   
— Да.
   
— По всем правилам, по закону, с венчанием в церкви?
   
— Да. И жила с ним почти до самого моего Отъезда. Это было глупо, я знаю, но что сделано — то сделано! Ну вот и сказала тебе все. Не доноси на меня! Он, бедняга, пишет, что хочет вернуться в Англию. Но если он вернется, он вряд ли меня найдет.
   
Джуд стоял перед ней бледный и неподвижный.
   
— Почему же, черт возьми, ты не сказала мне об этом ночью! — проговорил он.
   
— Не указала так не сказала… Стало быть, ты не хочешь помириться со мной?
   
— Так, значит, когда ты говорила в трактире, о "своем муже", ты не меня имела в виду?
   
— Конечно… Да брось ты из-за этого кипятиться.
   
— Мне нечего больше сказать! — заключил Джуд. — Просто нечего сказать о… преступлении, в котором ты сама призналась!
   
— Подумаешь, преступление! Там на такое и не смотрят! Многие так делают… Но если это тебя так задело, я вернусь к нему! Он очень меня любил, и мы жили с ним честь по чести, как любая почтенная супружеская пара в колониях! Откуда я могла знать, где ты и что?
   
— Я не собираюсь тебя порицать. Я мог бы сказать многое, но, пожалуй, это ни к чему. Чего ты от меня хочешь?
   
— Ничего. Я хотела сказать тебе еще кое-что, но, кажется, мы уже успели надоесть друг другу! Я обдумаю все, что ты мне сказал о своих делах, и дам тебе знать.
   
На том они и расстались. Джуд смотрел ей вслед, пока она не скрылась в направлении трактира, потом пошел на вокзал. Узнав, что до отхода поезда на Элфредстон остается три четверти часа, он опять вышел в город и машинально добрел до Перекрестка Четырех Дорог, где остановился и постоял, как делал это часто и прежде, оглядывая простиравшуюся перед ним Главную улицу с ее колледжами, столь живописную, что соперничать с ней могли только такие проспекты на континенте, как улица Дворцов в Генуе; в прозрачном утреннем воздухе очертания зданий вырисовывались четко, как на архитектурном проекте. Но Джуд был не в том настроении, чтобы любоваться такими вещами или критически оценивать их; ночь, проведенная с Арабеллой, унизительные воспоминания о их близости, образ Арабеллы, заснувшей на рассвете, рождали мучительное чувство вины, налагавшее на его застывшее лицо печать обреченности. Если б он только презирал Арабеллу, он не был бы так несчастен; но он и жалел и осуждал ее одновременно.
   
Джуд повернулся и пошел назад. Уже подходя к вокзалу, он вдруг услышал, что кто-то позвал его, и вздрогнул не от оклика, а от самого звука голоса. К его великому удивлению, перед ним, как призрак, выросла Сыр, растерянно ищущая чего-то, словно во сне, с дрожащими губами и напряженным взглядом, который будто упрекал его.
   
— О, Джуд… Как я рада, что встретилась с тобой! — проговорила она быстро, прерывающимся голосом, готовая вот-вот разрыдаться… Но тут же вспыхнула, угадав, о чем он подумал: после ее свадьбы они видятся сейчас в первый раз.
   
Оба отвели глаза, боясь выдать свои чувства, молча взялись за руки и пошли рядом; наконец она украдкой взглянула на него с беспокойством.
   
— Я приехала в Элфредстон вчера вечером, как ты просил, но никто меня не встретил! Я одна добралась до Мэригрин, и там мне сказали, что бабушке стало легче. Я посидела с ней; уж и ночь прошла, а тебя все не было, и тогда я встревожилась, подумала, что ты попал опять в знакомый город и, наверное, расстроился… Вспомнил, что я замужем, что меня там больше нет, и тебе не с кем поговорить, и захотел утопить свое горе в вине… Как в тот раз, когда потерял надежду поступить в колледж… Забыл, Что обещал мне никогда больше не повторять этого. "Наверное, поэтому он меня и не встретил", — подумала я.
   
— И приехала отыскать меня и спасти, как добрый ангел?
   
— Я решила ехать утренним поездом и попробовать разыскать тебя в случае, если… если…
   
— Нет, я помнил о своем обещании, дорогая, все время помнил! Со мной этого больше никогда не случится, я уверен. Возможно, я занимался делом ничуть не лучшим, но только не пил — мне ненавистна сама мысль об этом.
   
— Я рада, что ты задержался из-за другого. И все-таки, — в ее голосе зазвучала обида, — ты не приехал вчера вечером встретить Меня, как обещал.
   
— Увы, Не приехал, мне очень жаль. На девять у меня была назначена встреча, и я опоздал бы к поезду, который, встречался с твоим, да и вообще никуда не попал бы.
   
Он с нежностью смотрел на свою любимую, говоря себе: вот милый и бескорыстнейший друг, какой у тебя когда-либо был, существо, живущее пылкой игрой воображения и до того эфемерное, что, кажется, видишь, как душа трепещет в ее теле; и ему делалось стыдно за те часы плотских утех, что он провел в обществе Арабеллы. Как-то грубо и безнравственно было бы омрачать этими недавними событиями его жизни душу той, которая казалась ему до того лишенной всего плотского, что порою он считал невероятным, чтобы она могла быть женой простого смертного. И все же она была женой Филотсона. Как могла она стать ею, как продолжала жить после этого — все это не укладывалось у него в голове, когда он смотрел на нее сейчас.
   
— Ты проедешь со мной до Мэригрин? — спросил он. — Как раз сейчас есть поезд. Я очень беспокоюсь за бабушку… Скажи, Сью, значит, ты только из-за меня проделала весь этот путь? До чего ж рано тебе пришлось подняться, бедняжка!
   
— Конечно. Пока я сидела там одна и ждала, я так волновалась за тебя, и как только начало светать, я отправилась в путь. Но ты больше не заставишь меня понапрасну беспокоиться за твою нравственность?
   
Он не был так уверен, что она беспокоилась за его нравственность понапрасну. Когда они садились в поезд, он выпустил ее руку, — ему показалось, что это тот самый вагон, из которого он совсем недавно вышел с другой; они сели рядом, Сью — около окна. Он видел ее тонкий профиль и небольшие тугие, как яблоки, округлости груди, столь несхожей с пышными формами Арабеллы. Она знала, что он смотрит на нее, однако не повернулась к нему, а глядела перед собой, словно боялась, как бы не начался какой-нибудь тягостный разговор, если взгляды их встретятся.
   
— Сью, вот и ты теперь замужем, и я женат, но все свершилось так быстро, что мы даже не успели словом перемолвиться.
   
— И не надо, — быстро ответила она.
   
— Конечно, может, и не надо… Но мне хотелось…
   
— Джуд, не надо говорить обо мне! Ну, пожалуйста!.. — взмолилась она. — Для меня это мучительно. Прости, что я так говорю. — Где ты провел эту ночь?
   
Она задала этот вопрос без всякой задней мысли, так только, чтобы переменить разговор. Он это знал и ответил лишь:
   
— В гостинице, — хотя для него было бы облегчением рассказать ей о неожиданной встрече с женой. Но сделанное ею напоследок признание о ее замужестве в Австралии смущало его, — он боялся, как бы такая откровенность не повредила Арабелле.
   
Беседа не клеилась до самого Элфредстона. Всякий раз, как Джуду хотелось начать откровенный разговор, ему мешало то, что она уже не просто Сью, а Сью Филотсон. Правда, она как будто совсем не изменилась, а почему — он не мог сказать.
   
От станции до деревни было пять миль, и что пройти их, что проехать, было все равно. Джуд еще ни разу не проходил здесь со Сью, зато часто ходил с другой. Но теперь он словно нес с собой яркий светильник, который на время рассеял темные тени прошлого.
   
Сью разговорилась, однако Джуд заметил, что о себе она по-прежнему умалчивает. Наконец он сам спросил, здоров ли ее муж.
   
— О да! — ответила она. — Он целый день занят в школе, не то приехал бы со мной. Он такой добрый и милый, что готов был отменить занятия, чтобы сопровождать меня, хоть это и противоречит его принципам: он не признает даже вынужденных прогулов, и я отговорила его. Поеду-ка лучше одна, решила я. Я ведь знаю, что бабушка Друзилла с причудами, а он для нее совсем чужой человек, и им было бы трудно друг с другом. Видишь ли, бабушка почти никого не узнает, и я рада, что не просила его поехать со мной.
   
Джуд угрюмо слушал эти хвалы Филотсону.
   
Филотсон во всем тебе угождает, как и следует быть, — заключил он.
   
— Конечно.
   
— Ты должна считать себя счастливой женой.
   
— Так оно и есть.
   
— Я должен был бы сказать — новобрачной. Не так уж много бремени прошло с тех пор, как я был твоим посаженым отцом и…
   
— Да, я понимаю…
   
Было что-то в ее лице, что опровергало последние ее уверения, высказанные безупречно ровным и столь безжизненным тоном, точно она просто цитировала "Правила поведения для жены". Зная малейшие оттенки голоса Сью и умея угадывать по ним малейшие изменения в ее настроении, Джуд был уверен, что она несчастлива, хотя и месяца не прошло со дня свадьбы. Правда, то, что она так поспешно выпорхнула из дома, чтобы отдать последний долг родственнице, которую едва знала, еще ничего не доказывало, — такие поступки были в ее характере.
   
— Желаю вам счастья, миссис Филотсон, как и всегда желал.
   
Она укоризненно взглянула на него.
   
— Нет, ты не миссис Филотсон, — тихо сказал Джуд. — Ты все-та же милая, независимая Сью Брайдхед, только ты сама не знаешь об этом! Замужество еще не перемололо тебя, — не засосало в свою трясину, не превратило в безликий атом.
   
Приняв обиженный вид, Сью ответила:
   
— Так же, как тебя женитьба, насколько я могу судить! — Как бы не так! — возразил он, горестно покачав головой.
   
На дороге между Бурым Домом и Мэригрин они поравнялись с уединенным домиком под елями, в котором когда-то жили и ссорились Джуд с Арабеллой; Джуд обернулся и поглядел на него. Теперь здесь ютились какие-то бедняки. Он не выдержал и сказал:
   
— В этим доме мы с женой жили все время, пока не расстались. Сюда я привел ее после свадьбы.
   
Она взглянула на дом.
   
— Значит, для тебя он был тем; чем стал для меня дом при школе в Шестоне?
   
— Да. Но я не был здесь так счастлив, как ты у себя.
   
Она не ответила и лишь поджала губы. Некоторое время они шли молча, пока она не взглянула на него, чтобы узнать, о чем он думает.
   
— Возможно, я преувеличиваю меру твоего счастья… Никогда нельзя знать наверняка, — мягко сказал он.
   
— Нет, Джуд, не надо так думать, хотя, может быть, ты сказал это, чтоб уколоть меня! Он так добр ко мне, что лучшего и желать нельзя, он дает мне полную свободу, а ведь пожилые мужья обычно не таковы… Если ты думаешь, что я несчастлива оттого, что он слишком стар для меня, ты ошибаешься.
   
— Я ничего такого о нем не думаю, дорогая.
   
— И ты не будешь больше донимать меня такими разговорами?
   
— Не буду.
   
Он замолчал, поняв одно: по той или иной причине Сью чувствует, что выйдя замуж за Филотсона, она сделала то, чего ей делать не следовало.
   
Они спустились в котловину, за которой начиналась деревня, — в ту самую котловину, где много лет назад Джуд получил, взбучку от фермера. Поднявшись в деревню и подойдя к дому, они увидели на пороге миссис Эдлин, которая, заметив их, так и всплеснула руками.
   
— Представьте себе, она спустилась вниз! — воскликнула вдова. — Встала с постели, и я никак не могла ее удержать. Чем это кончится, не знаю!
   
Они вошли в дом и действительно увидели, что старуха сидит у камина, закутанная в одеяла; она повернула к ним лицо, удивительно напоминавшее лицо Лазаря на картине Себастьяно. Наверное, у них был очень удивленный вид, потому что она заговорила глухим голосом:
   
— Что, испугала вас? Только я не собираюсь больше лежать там, наверху, для вашего удовольствия! Ни одна живая душа не вынесет, когда тобой командуют: сделай то, сделай это! Да и кто командует-то? У кого мозгов вдвое меньше, чем у тебя!.. Ну а ты еще пожалеешь, что вышла замуж, он вот тоже пожалел! — продолжала она, обращаясь к Сью. — У нас в роду все такие… да и почти у всех так выходит. Делала бы, как я, простота ты, простота! Да еще за кого вышла-то — за школьного учителя Филотсона! Ну чего ты за него пошла?
   
— Ах, почему женщины выходят замуж, бабушка?
   
— О! Ты хочешь сказать, что полюбила его?
   
— Я не хотела сказать ничего определенного.
   
— Любишь ты его?
   
— Не спрашивай меня, бабушка.
   
— Уж мне ли его не знать! Благопристойный, почтенный, но бог ты мой!.. Я не хочу тебя обидеть, да только… Есть такие мужчины, которых ни одна женщина, если только она не уродина, не может вынести. По мне, он вот такой и есть. Тебя я не убеждаю, ты сама лучше знаешь. Да только, по мне, он именно такой!"
   
Сью вскочила и выбежала из, комнаты, Джуд бросился за ней; она плакала в прихожей.
   
— Не плачь, родная! — сокрушенно сказал Джуд. — Она ничего плохого не думала, просто она слишком резкая и не в себе сейчас, ты ведь знаешь.
   
— Ах, нет, я не о том! — сказала Сью, стараясь сдержать слезы. — Ее грубость меня не трогает.
   
— Тогда о чем же?
   
— Все, что она сказала, правда!
   
— Боже мой! Значит, он тебе неприятен? — спросил Джуд.
   
— Нет, не то! — поспешила поправиться она. — Просто…, мне не следовало выходить замуж!
   
Интересно, не это ли она хотела сказать ему с самого начала, подумал он. Они вернулись в комнату и больше не заговаривали об этом, а бабка была добра к Сью и сказала даже, что не всякая молодая жена проделала бы такое длинное путешествие только затем, чтобы повидать больную старуху. После обеда Сью собралась уезжать, Джуд сговорился с соседом, чтобы тот отвез ее в Элфредстон.
   
— Я провожу тебя до станции, если ты не возражаешь, — сказал он.
   
Но она не разрешила. Подъехал сосед в двуколке, и Джуд помог ей сесть, быть может, даже с излишней предупредительностью, так как она строго взглянула на него.
   
— Надеюсь, я могу навестить тебя как-нибудь, когда вернусь в Мелчестер? — отрывисто спросил он.
   
Она склонилась к нему и сказала мягко:
   
— Не надо, милый… пока что не надо. Мне кажется, у тебя неподходящее для этого настроение.
   
— Ну, что ж, — сказал Джуд. — Всего хорошего!
   
— Всего хорошего! — Она махнула ему рукой и уехала.
   
— Она права! Не надо! — прошептал он.
   
Этот вечер и последующие дни он всячески старался подавить в себе желание видеть ее и чуть ли не морил себя голодом, пытаясь постом угасить в себе страстное влечение к ней. Он перечитывал проповеди об умерщвлении плоти, а в истории церкви выискивал жизнеописания аскетов второго века. Перед его отъездом из Мэригрин в Мелчестер пришло письмо от Арабеллы. При виде этого письма в нем с новой силой вспыхнули угрызения совести, причем вовсе не из-за привязанности к Сью, а из-за мимолетной встречи, с Арабеллой.
   
На письме стоял штемпель Лондона, а не Кристминстера. Арабелла писала, что через несколько дней после того, как они расстались утром в Кристминстере, она, к своему изумлению, получила нежное письмо от своего австралийского мужа, бывшего содержателя гостиницы в Сиднее. Он приехал в Англию специально для того, чтобы разыскать её, купил, в Лэмбете трактир с правом торговать спиртными напитками и пригласил ее вести с ним дело, которое обещает быть весьма прибыльным, так как заведение расположено в очень удачном, густо населенном районе, жители которого питают пристрастие к джину, и доход уже достигает двухсот фунтов в месяц, причем его легко удвоить.
   
Он писал еще, что очень любит ее, и умолял сообщить, где она живет, и так как поводом к их разлуке послужила пустячная размолвка, а ее работа в Кристминстере была временной, она тут же и поехала к нему, как он просил. Она не может отделаться от чувства, что принадлежит больше ему, чем Джуду, потому что прожила с ним в законном браке гораздо дольше. Прощаясь с Джудом, она не питает к нему зла и верит, что он не донесет на нее, не подведет ее, слабую женщину, и не погубит как раз теперь, когда ей подвернулся случай поправить свои дела и зажить, как подобает порядочным людям.
  
  
   
    
X
   
   
Джуд вернулся в Мелчестер, так как город этот имел то сомнительное преимущество, что находился всего в двенадцати с половиною милях от места, где поселилась Сью. Сначала, чтобы быть поближе к ней, он вообще не хотел перебираться на юг, но Кристминстер стал ему невыносим, к тому же незначительное расстояние между Шестоном и Мелчестером сулило ему торжество победы над лукавым в близком бою — победы, какой намеренна искали пастыри и девственницы эпохи ранней церкви, когда, презрев трусливое бегство от соблазна, безнаказанно делили одну спальню. Только Джуду почему-то не вспомнилось лаконичное утверждение историка, что при подобных обстоятельствах "оскорбленная природа иногда силой отстаивала свои права".
   
Сознавая, что в последнее время его целеустремленность и преданность делу подвергались серьезном испытаниям, Джуд с лихорадочным отчаяньем вернулся к своим богословским занятиям. Душу его смущала любовь к Сью, но еще больший грех виделся ему в том, что он провел двенадцать часов с Арабеллой, хотя она лишь позднее призналась ему в том, что завела себе мужа в Сиднее. Он искренне верил, что поборол в себе тягу к вину; впрочем, верно и то, что он никогда не пил ради удовольствия, а лишь от нестерпимой душевной муки. И все же он с грустью сознавал, что страстность его натуры не позволит ему стать хорошим священником; оставалось уповать на одно — что в постоянной внутренней борьбе между плотью и духом победа не всегда будет за первой.
   
Кроме чтения богословских книг, он пристрастился еще к церковной музыке и, расширив свои скудные познания в нотной, грамоте, научился сносно петь по нотам. Милях в двух от Мелчестера была реставрированная деревенская церковь, Джуд ставил в ней когда-то новые колонны и капители и по этому случаю знал органиста. В результате этого знакомства его приняли в хор петь басовые партии.
   
Каждое воскресенье он дважды отправлялся в эту церковь, а иногда ходил туда и в будни. Как-то вечером на страстной неделе хор собрался на спевку, чтобы разучить к пасхе новый гимн, написанный, как ему сказали, одним уэссекским композитором. Музыка гимна была удивительно волнующей. По мере того как они повторяли, его снова, и снова, музыка все больше захватывала Джуда и в конце концов привела в сильнейшее душевное волнение.
   
После репетиции он подошел к органисту с расспросами. Партитура гимна была написана от руки, сверху стояло имя композитора и название — "У подножия креста".
   
— Да, — ответил ему органист, — он из здешних мест. По профессии музыкант, живет в Кеннетбридже, по дороге отсюда в Кристминстер. Викарий его знает. Он рос и воспитывался в кристминстерских традициях, этим и объясняются достоинства гимна. Кажется, он играет там в большой церкви и руководит церковным хором. Временами он бывает в Мелчестере, как-то он даже добивался места органиста в соборе, когда была вакансия. На пасху его гимн будет исполняться повсюду.
   
По дороге домой, напевая мотив гимна, Джуд размышлял о его создателе и причинах, побудивших композитора написать его. Как тонко должен чувствовать этот человек! Хорошо бы познакомиться с ним сейчас, когда сам он, Джуд, истерзан историей со Сью и Арабеллой и когда совесть его смущена ложностью собственного положения. "Вот он бы понял, как мне трудно!" — думал порывистый Джуд. Если и есть на свете человек, которому можно поверить свои невзгоды, так это именно автор гимна, ибо он, наверное, изведал и муки и волнения, и тоску.
   
Короче говоря, как ни худо обстояло у него со временем и деньгами, Джуд Фаули, словно ребенок, каким он, собственно, и был, решил отправиться в ближайшее воскресенье в Кеннетбридж и в назначенный день выехал туда чуть свет, так как до города надо было добираться с несколькими пересадками. К полудню он прибыл на место и, перейдя мост, очутился в причудливом старинном городе, там он спросил, где живет композитор.
   
Ему описали красный кирпичный дом, он увидит его, пройдя чуть дальше вперед. И добавили, что хозяин всего пять минут, как прошел по улице.
   
— В какую сторону? — поспешно спросил Джуд.
   
— Из церкви прямо домой.
   
Джуд пошел быстрее и вскоре увидел впереди человека в черном сюртуке и черной фетровой шляпе с опущенными полями. Джуд прибавил шагу. "Алчущая душа в погоне за сытой! — думал он. — Я непременно должен говорить с этим человеком!"
   
Однако ему не удалось нагнать композитора на улице; тот вошел в дом, и тут возник вопрос, подходящее ли сейчас время для визита. Как бы там ни было Джуд решил нанести визит немедленно, раз уж он приехал сюда, так как обратный путь слишком долог и ждать до вечера он не мог. Композитор, наверное, великодушный человек и простит ему такое отступление от приличий, а может, и окажется добрым советчиком в трудном случае, когда запретная земная страсть коварно проникла в сердце через врата, раскрытые для религии.
   
Итак, Джуд позвонил, его впустили.
   
Композитор тотчас вышел к нему, и Джуд, благодаря приличному костюму, привлекательности и хорошим манерам, был принят благосклонно. Тем не менее он почувствовал, что объяснить цель своего прихода будет несколько затруднительно.
   
— Я пою в хоре, в небольшой церкви близ Мелчестера, — начал он. — На этой неделе мы разучивали гимн "У подножия креста", который, как я узнал, написан вами, сэр.
   
— Да, эта я написал его примерно год тому назад.
   
— Мне он очень нравится. Это необыкновенно красиво!
   
— Да, да… многие так говорят. На нем можно было бы неплохо заработать, если б удалось его издать. А вместе с ним и другие мои произведения. Мне бы очень хотелось, чтобы они вышли в свет, до сегодняшнего дня они не принесли; мне и пяти фунтов. Ох, уж эти господа издатели — они норовят приобрести право на издание произведений таких безвестных композиторов, как я, за сумму чуть ли не меньшую, чем приличная копия партитуры. Гимн, о котором вы говорите, я разослал своим друзьям здесь и в Мелчестере, и теперь его хоть изредка будут исполнять. Но музыка — плохой кормилец, и я собираюсь оставить это пело. В наше время, если хочешь зарабатывать деньги, надо заниматься коммерцией. Винная торговля — вот о чем я подумываю. А это мой прейскурант, он еще не отпечатан, но вы можете взять экземпляр.
   
Он вручил Джуду рекламный проспект — книжечку в несколько страниц с красной каймой, где перечислялись клареты, шампанские, портвейны, хёресы и прочие вина, предназначенные положить начало его торговому предприятию. Джуд был поражен, когда эта "тонкая душа" раскрылась перед ним, и почувствовал, что не сможет доверить ему свои тайны.
   
Они поговорили еще немного, но уже натянуто, потому что как только композитор узнал, что Джуд человек бедный, его отношение к нему резко изменилось; лишь поначалу внешность Джуда и умение держать себя ввели его в заблуждение относительно положения и рода занятий гостя. Джуд пробормотал что-то о своем желании поздравить автора столь возвышенного гимна и в замешательстве ушел.
   
Всю дорогу, пока он ехал домой в еле ползущем воскресном поезде или сидел в нетопленых даже в этот холодный весенний день залах ожидания, его удручало одно — каким же надо быть простаком, чтобы отправиться в такое путешествие! Дома, в Мелчестере, он нашел на свое имя письмо, оно прибыло еще утром, всего несколько минут спустя после его ухода. Это было коротенькое покаянное письмо от Сью, в котором она с подкупающим смирением признавалась, что поступила ужасно, запретив ему навещать ее, что она презирает себя за такую приверженность условностям и просит его непременно приехать в воскресенье с поездом одиннадцать сорок пять, чтобы пообедать с ними в половине второго.
   
Джуд готов был рвать на себе волосы, прочтя это письмо слишком поздно, когда уже ничего нельзя было поделать, но за последнее время ему часто приходилось прибегать к самообузданию, и в конце концов его химерическое путешествие в Кеннетбридж стало казаться ему неслучайным вмешательством провидения с целью отвести его от соблазна. Растущая в нем религиозность, какую он уже не раз подмечал в себе, заставила его с насмешкой отмести мысль о том, будто бог может посылать людей по пустым делам. Но он жаждал ее видеть, он был зол на себя, что упустил такую возможность, и он тут же написал ей о том, что произошло, заявив, что не вытерпит до следующего воскресенья, а хочет приехать в любой день на неделе, какой она укажет.
   
Письмо вышло слишком пылкое, и потому Сью, как это было ей свойственно, протянула с ответом до четверга, то есть До кануна страстной пятницы; она разрешила ему приехать в этот день после полудня и объяснила, что раньше пригласить его не могла, так как работает теперь младшей учительницей в школе своего мужа. Джуд, пожертвовав однодневным заработком, отпросился с работы в соборе и поехал.
  
  
   
    
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
    
В ШЕСТОНЕ
   
   
    
Тот, кто ставит брак или другой обряд выше блага человечества и простого закона милосердия, пусть называет он себя папистом, протестантом или. кем угодно, — он не лучше, чем фарисей.
    Дж. Мильтон
   
   
  
  
   
    
I
   
   
    
     
Шестоy, он же Пэладор древних бриттов, 
     
Чье основанье странные сперва
     
родило слухи, -
    
   
   
   
как писал о нем Дрейтон, был и доныне остается городом грез. Всплывающие в памяти смутные образы крепости, трех монетных дворов, внушительного полукруглого здания аббатства — главной достопримечательности Южного Уэссекса, двенадцати церквей, усыпальниц, часовен, богоделен и островерхих каменных особняков, всего, что ныне безжалостно снесено, — невольно навевают на приезжего задумчивую грусть, которую не способны развеять ни бодрящий воздух, ни бескрайняя даль окружающего ландшафта. Город этот некогда был местом погребения-короля и королевы, аббатов и аббатис, святых и епископов, рыцарей и оруженосцев. Прах короля Эдуарда Мученика, заботливо перевезенный сюда для благоговейного поклонения, привлекал в Шестой паломников со всех концов Европы и стяжал ему славу далеко за пределами Англии. Но, по словам историков, роспуск парламента прозвучал похоронным звоном для этого прекрасного творения великого средневековья. Разрушение огромного здания аббатства повело к упадку всего города; останки короля-мученика разделили участь священного храма, в котором они покоились, и ныне не осталось ни одного камня, который указывал бы место их погребения.
   
Живописность и своеобразие города сохранились до сих пор, но, как ни странно, достоинства эти, отмеченные многими писателями еще в те века, когда красота пейзажа вовсе не ценилась, в наше время оставлены без внимания, и один из самых интересных и необычных городов Англии почти никем не посещается. Шестой замечателен единственным в своем роде расположением на вершине величественного крутого холма, который с северной, южной и западной сторон города возвышается над низкой наносной равниной Блекмур, и вид из Касл-Грин на зеленеющие луга трех графств: Южного, Среднего и Северного Уэссекса — такая же нежданная радость для путешественника, как и целебный воздух здешних мест. Железную дорогу провести в Шестой невозможно, и потому подняться в город проще всего пешком или в легком экипаже, но и для экипажа единственно доступный путь — это нечто вроде перешейка, соединяющего северо-восточную часть города с высоким меловым плоскогорьем.
   
Таким был и остается всеми забытый Шестон, или Пэладор. Из-за своего местоположения он всегда страдал от недостатка воды, и в памяти горожан еще живы с трудом поднимающиеся по извилистым тропинкам люди, лошади и ослы, нагруженные бочонками и кадками с водой; добытой из колодцев у подножья горы, а также разносчики, торговавшие водой по полпенни за ведро.
   
Помимо трудности водоснабжения, город отличают еще две особенности: расположение главного кладбища на крутом, как скат крыши, откосе за церковью и необычайная распущенность нравов, царившая когда-то среди монахов и горожан, откуда и пошла молва, что жителям Шестона дано три отрадных преимущества, которых не найдешь больше нигде на свете: кладбище у них ближе к небесам, чем церковная колокольня, пива у них больше, чем воды, а, женщин легкого поведения больше, чем целомудренных девушек и жен. Говорят, будто в конце концов жители средневекового Шестона так обеднели, что не могли платить священникам, и им пришлось снести все церкви и отказаться от церковной службы, о чем скорбели воскресными вечерами за кружкой пива в трактире. Как видно, в те времена шестонцы не лишены были чувства юмора.
   
Своему расположению Шестой обязан и еще одной особенностью, относящейся уже к современности. Он постоянно служил местом отдыха и временным пристанищем для владельцев балаганов, панорам и прочих странствующих предприятий, подвизающихся чаще всего на ярмарках и базарах. Как дикие перелетные птицы собираются на скалистом мысе, раздумчиво отдыхая перед долгим перелетом или возвращением в родные места, так и здесь, в этом городе на утесе, стояли желтые и зеленые фургоны с нездешними названиями, как бы замерев в уединении перед внезапной сменой пейзажа, которая мешала им двигаться дальше; здесь они оставались всю зиму, а с наступлением весны вновь продолжали свой путь.
   
Вот в это-то необыкновенное, овеянное ветрами место и попал впервые в своей жизни Джуд, когда около четырех часов дня сошёл на ближайшей станции; преодолев утомительный подъем, он взобрался на вершину холма, прошел мимо первых домов этого как бы нависшего над бездной города и направился к школе. Было ещё рано, ученики сидели в классах, оттуда, словно тонкое жужжание комариного роя, доносились их голоса; он прошел несколько шагов по аллее аббатства и окинул взглядом место, которое волей судеб стало обителью той, кого он любил больше всех на свете. Перед обшарпанными каменными зданиями школы росли два огромных бука с гладкими, мышиного цвета стволами, какие Обычно растут только на меловых взгорьях. Сквозь частый переплет окон он увидел над подоконниками черные, каштановые и белокурые головки школьниц и, чтобы как-нибудь скоротать время, спустился на широкую террасу, где некогда были разбиты сады аббатства. Помимо его воли сердце у него учащенно билось.
   
Не желая заходить в школу до окончания уроков, он дождался, пока на улице послышались детские голоса и девочки в красных и синих платьицах и белых передниках вприпрыжку побежали по дорожкам, где три века назад смиренно прогуливались настоятельница монастыря, ее помощницы и полсотни монахинь. Однако, снова вернувшись к школе, он обнаружил, что прождал слишком долго и Сью уже ушла вместе с последними школьницами, а мистер Филотсон весь день был занят на собрании учителей в Шотсфорде.
   
Джуд вошел в пустой класс и остался там ждать, так как служанка, подметавшая пол, сказала ему, что миссис Филотсрн скоро вернется. Рядом стояло фортепьяно — то самое старенькое фортепьяно, которое Филотсон привез из Мэригрин, и хотя в сумерках клавиши разглядеть было трудно, Джуд осторожно коснулся их и стал наигрывать гимн, который так взволновал его на прошлой неделе.
   
За его спиной раздались чьи-то шаги, и, думая, что это все та же служанка с щеткой, Джуд не обратил на них никакого внимания; но вот кто-то подошел к нему вплотную, и чьи-то пальцы легко легли на его левую руку. Джуд знал эту маленькую ручку.
   
Он обернулся.
   
— Продолжай, — сказал Сью. — Мне нравится этот гимн. Я выучила его еще в Мелчестере, в педагогической школе. Его там всегда играли.
   
— Чтоб я стал барабанить при тебе? Сыграй лучше ты мне.
   
— Что ж, пожалуй.
   
Сью села за фортепьяно, и ее довольно заурядное исполнение показалось ему просто божественным после его игры. К своему удивлению, она тоже растрогалась воскресшей в памяти мелодией, и когда она кончила играть, Джуд протянул ей руку, и она вложила в нее свою. Джуд горячо пожал ее — так же, как сделал это в тот день, перед венчанием.
   
— Странно, — произнесла Сью вдруг изменившимся голосом, — странно, что меня так трогает эта мелодия, потому что…
   
— Что?
   
— Я не такая, совсем не такая.
   
— Тебя не легко растрогать?
   
— Нет, я не о том.
   
— Ты именно такая, ведь сердцем ты та же, что и я!
   
— Сердцем, но не разумом!
   
Она опять заиграла, но вдруг обернулась, и руки их невольно встретились еще раз.
   
Она быстро отдернула свою руку и с деланным смешком воскликнула:
   
— Как забавно! Почему это мы оба так сделали?
   
— Наверное, потому, что мы такие одинаковые, ведь я уже сказал.
   
— Только не мыслями, нет! Вот разве что чувствами.
   
— Чувства управляют мыслями… И поневоле готов проклясть целый свет, когда узнаешь, что создатель такого гимна — самый заурядный человек!
   
— Как? Ты знаешь его?
   
— Я ездил знакомиться с ним.
   
— Вот чудак! Еще я могла бы это сделать, но ты-то почему?
   
— Потому, что мы не похожи друг на другу, — сухо отозвался он.
   
— Сейчас будем пить чай, — сказала Сью. — Может, здесь будем пить, а не дома? Посуду и чайник принести не трудно. Мы ведь живем не при школе, а вон в том старинном доме напротив, его здесь называют Олд-Гроув-Плейс[14]. Он страшно угнетает меня своей древностью и мрачностью. Такие дома интересно осматривать, но не жить в них, — кажется, будто тебя вдавливает в землю тяжесть всех прожитых там жизней. Вот в новых зданиях, вроде этой школы, ощущаешь только собственную жизнь. Садись, я скажу Аде, чтобы подали чай сюда.
   
Он ждал ее при свете печки, дверцу которой Сью перед уходом распахнула настежь, и когда она вернулась в сопровождении служанки с чайным прибором, они сели за стол при свете той же печки и голубого пламени спиртовки под медным чайником.
   
— Это один из твоих свадебных подарков. — Она указала на чайник.
   
— Да, — отозвался Джуд.
   
Ему казалось, что в песенке подаренного им чайника звучат насмешливые, нотки, и он решил переменить тему разговора.
   
— Ты не знаешь какого-нибудь хорошего неканонического издания Нового завета? В школе вы, конечно, таких книг не читаете.
   
— Еще бы! Это возмутило бы всю округу!.. Есть одна книга… Сейчас я уже плохо ее помню, но в свое время очень интересовалась ею, когда жив был мой прежний друг. Это "Апокрифическое евангелие" Каупера.
   
— Пожалуй, это как раз то, что мне нужно.
   
Где-то в его мыслях больно отозвались слова: "Мой прежний друг"; Джуд знал, что Сью называет так своего бывшего товарища из университета. Хотелось бы знать, говорила ли она о нем Филотсону?
   
— Очень интересно Евангелие от Никодима, — продолжала Сью, стараясь отвлечь его от ревнивых мыслей, которые всегда легко угадывала. Больше того, они настолько хорошо понимали друг друга, что всякий раз, когда они говорили как сейчас, о чем-нибудь безразличном, между ними шел другой, немой разговор — разговор, чувств. — Оно совсем как каноническое. И даже разделено на стихи, так что кажется, словно читаешь одного из подлинных евангелистов, но только во сне, знаешь, когда все как будто то же и вместе с тем не то. А что, ты по-прежнему увлекаешься такими вопросами? Одолеваешь "Апологетику"?
   
— Да, занимаюсь богословием, и притом еще усерднее, чем раньше.
   
Она взглянула на него с любопытством.
   
— Что ты так на меня смотришь? — спросил Джуд.
   
— А зачем тебе знать?
   
— Я уверен, ты можешь рассказать мне обо всем, чего я не знаю в этом предмете. Ты, наверно, узнала кучу всяких вещей от своего дорогого умершего друга!
   
— Не надо сейчас говорить об этом! — ласково попросила Сью. — Ты будешь да этой неделе работать в той церкви, где выучил этот красивый гимн?
   
— Наверное, буду.
   
— Чудесно! Можно мне навестить тебя там? Я могла бы приехать в любой день на полчасика.
   
— Нет, лучше не приезжай.
   
— Как? Разве мы с тобой больше не друзья?
   
— Нет.
   
— Я не знала… Мне казалось, ты всегда будешь добр ко мне.
   
— Нет. Не буду.
   
— Но в чем же дело? Я была так уверена, что мы оба…
   
Голос ее дрогнул и прервался.
   
— Сью, иногда мне кажется, что ты просто кокетка, — резко ответил Джуд.
   
Наступило минутное молчание, потом Сью вскочила с места, и при свете спиртовки Джуд с удивлением заметил, что ее лицо залилось краской.
   
— Я должна прекратить этот разговор, Джуд, — произнесла она своим прежним, трагическим контральто, — становится слишком темно, чтобы сидеть так вдвоем, да еще после меланхолического гимна страстной пятницы, который вызывает в нас недозволенные чувства… Ни сидеть, ни болтать так нам больше не следует… Да, тебе лучше уехать, потому что ты ошибся во мне! Я совсем не такая, какой ты имел жестокость меня назвать. Ах, Джуд! Право, нехорошо было так говорить! Но я не могу сказать тебе правду. Ты был бы поражен, узнав, как я несдержанна и как страдаю от мысли, что напрасно создана привлекательной, раз мне не предназначено этим пользоваться! У некоторых женщин жажда быть любимой также ненасытна, как и потребность любить, и в последнем случае они часто обнаруживают, что не могут постоянно дарить свою любовь человеку, которому брачное свидетельство, подписанное епископом, дает на нее право. Впрочем, ты слишком прямодушен, чтобы понять меня… Тебе пора идти. Как жаль, что мужа нет дома.
   
— Жаль?
   
— Кажется, я сказала это только для приличия! Честно говоря, нисколько не жаль. Как ни грустно в этом признаваться — мне просто безразлично!
   
Вместо прежних горячих рукопожатий Сью, прощаясь, лишь слегка коснулась его пальцев. Но едва Джуд вышел, как она, явно досадуя на себя, вскочила на парту и распахнула железную раму окна, под которым он проходил по дорожке.
   
— Джуд, когда тебе нужно выехать отсюда, чтобы не опоздать к поезду? — крикнула она.
   
Он с удивлением поднял голову.
   
— Дилижанс уходит на станцию минут через сорок пять.
   
— Куда же ты денешься на это время?
   
— Поброжу немного. Или, может быть, посижу в старой церкви.
   
— Ну и хороша же я — так тебя выпроводила! Ты и так, видит бог, слишком много думаешь о церквах, нечего тебе там делать, да еще в темноте. Стой тут!
   
— Где?
   
— Там, где стоишь. Так мне легче с тобой разговаривать, чем в комнате. Ты такой молодец — потерять половину рабочего дня, чтобы приехать ко мне! Ты — Иосиф-сновидец, дорогой мой Джуд. И трагический Дон-Кихот. А иногда ты точно святой Себастьян, который видел разверстые небеса в то время, как его побивали камнями. Ах, друг мой, несчастный мой товарищ, много еще придется тебе страдать!
   
Теперь, когда их разделял высокий подоконник и Джуд не мог к ней приблизиться, Сью, казалось, готова была на откровенность, которой страшилась, сидя с ним рядом.
   
— Я все думаю о том, — так же возбужденно продолжала она, — что общественные формы, навязанные людям цивилизацией, соответствуют нашей подлинной сути не более, чем условное изображение созвездий подлинному расположению звезд. Вот я называюсь миссис Ричард Филотсон и живу мирной супружеской жизнью с моей законной половиной. На самом же деле я вовсе не миссис Ричард Филотсон, а одинокая, мятущаяся женщина со странными увлечениями и необъяснимыми антипатиями… Но тебе надо идти, а то опоздаешь на дилижанс. Приезжай еще. Только в следующий раз заходи ко мне домой.
   
— Хорошо! — согласился Джуд. — Когда?
   
— Через неделю. А теперь до свиданья!.. До свиданья!
   
Она протянула руку и с жалостью погладила его по голове — всего раз. Джуд попрощался и исчез в темноте.
   
Когда он шел по Бимпорт-стрит, ему послышался шум колес отъезжающего дилижанса, и когда Джуд достиг Рыночной площади у ворот Дьюкс-Армз, обнаружилось, что дилижанс действительно ушел. Поспеть на ближайший поезд пешком невозможно, приходилось рассчитывать лишь на следующий — последний в этот вечер поезд до Манчестера.
   
Джуд побродил по улицам, закусил, но времени оставалось еще около получаса, и, повинуясь безотчетному влечению, пошел по липовой аллее через старинное кладбище церкви Святой Троицы по направлению к школе. Здания ее были погружены во тьму. Сью говорила, что живет напротив в Олд-Гроув-Плейс — доме, который он легко отыскал по ее описанию благодаря его старинному облику.
   
В одном из окон на улицу, еще не закрытом ставнями, мерцал огонек свечи. Джуд ясно видел комнату, — пол в ней был ступеньки на две ниже мостовой, которая постепенно нарастала в течение столетий, прошедших со времени постройки дома. Сью, видимо, только что вошла и, еще в шляпе, стояла посреди этой не той гостиной, не то приемной, стены которой были обшиты дубовой панелью от пола до потолка, пересеченного огромными резными балками почти над самой ее головой. Массивный камин был отделан лепными украшениями и пилястрами в стиле Жакоб. Столетия действительно всей своей тяжестью давили на молодую женщину, проводившую здесь свои дни. Перед ней была открытая шкатулка розового дерева, из которой она вынула фотографическую карточку. Некоторое время она разглядывала ее, потом прижала к груди и снова положила на место.
   
Заметив, что ставни не закрыты, Сью со свечой в руке подошла к окну. В темноте она не могла разглядеть стоявшего на улице Джуда, зато ему хорошо было видно ее лицо с явными следами слез на темных, с длинными ресницами, глазах.
   
Она закрыла ставни, и одинокий Джуд отправился в обратный путь домой. "На чью фотографию она смотрела?" — думал он. Когда-то он дал ей свою, но знал; что у нее есть и другие. А что, если это его?
   
Он уже знал, что воспользуется ее приглашением и опять поедет в Шестой. Конечно, те суровые, святые люди, о которых он читал, его "полубоги", как не совсем почтительно называла их Сью, отказались бы от таких встреч, если бы усомнились в своей твердости. Но Джуду это было не по силам. Его не спасли бы ни пост, ни молитва в течение всей недели: человеческое в нем было сильнее божественного.
  
  
   
    
II
   
   
Однако если бог не располагал, то рассудила женщина. Через день от нее пришло такое письмо:
   
   
    
"Не приезжай на будущей неделе. Так лучше для тебя. Мы слишком много позволили себе под влиянием сумерек и этого грустного гимна. Постарайся поменьше думать о
    
Сюзанне Флоренс Мэри",
   
   
   
Это было горькое разочарование. Джуд ясно представлял себе настроение и выражение лица Сью в то время, как она подписалась своим полным именем. Но каково бы ни было ее настроение, он понимал, что, по существу, она права. Он ответил:
   
   
    
"Я повинуюсь. Ты права. Пусть это послужит мне уроком самоотречения.
    
Джуд".
   
   
   
Он отправил письмо в страстную субботу, и тем самым их решение как будто определилось. Однако помимо него в действие вступили иные законы и силы. В понедельник на пасху пришла весть от вдовы Эдлин, которую он просил телеграфировать, если случится что-нибудь серьезное.
   
   
    
"Бабушка при смерти. Выезжай немедленно".
   
   
   
Он бросил инструменты и отправился в путь. Спустя три с половиной часа он уже шагал по холмам в окрестностях Мэригрин, потом спустился в котловину, где через поле шла прямая тропинка к деревне. Снова поднявшись по склону, он увидел какого-то человека, который наблюдал за ним из-за калитки с другой стороны дороги и нерешительно двинулся ему навстречу, как бы собираясь что-то сказать.
   
"Должно быть, умерла, — подумал Джуд. — Бедная бабушка Друзилла!"
   
Так оно и было, и миссис Эдлин выслала навстречу работника, чтобы предупредить о печальном событии.
   
— Она все равно не узнала бы вас, — сказал он. — Лежала с остекленевшими глазами, как кукла. Не беда, что вас не было при этом.
   
Джуд направился к дому бабки, но только после полудня, когда все хлопоты были окончены и гробовщики, выпив пива, удалились, он остался в затихшем доме один. Хотя всего два дня назад он и Сью договорились больше не видеться, нужно было все же сообщить ей о случившемся. Он отправил ей коротенькую записку:
   
   
    
"Бабушка Друзилла скончалась почти внезапно. Похороны в пятницу днем".
   
   
   
Оставшиеся до похорон дни Джуд провел в Мэригрин и ее окрестностях. В пятницу утром он ходил узнать, готова ли могила, и все время думал, приедет Сью или нет. Отсутствие письма могло означать, что скорей всего она приедет. Рассчитав, когда приходит единственный удобный для нее поезд, Джуд около полудня запер дом, прошел через пустынную низину к нагорью у Бурого Дома и стал там, устремив взгляд вдаль, на обширные равнины на севере и на лежащий ближе Элфредстон. Милях в двух за городом слева направо бежала струйка белого пара. Чтобы узнать, приехала ли Сью, нужно было ждать, и довольно долго. Он решил ждать, и наконец у подножья холма остановился легкий наемный экипаж. Высадив пассажира, экипаж уехал, и пассажир стал подниматься на холм. И тут Джуд узнал ее; она выглядела до того хрупкой, что, казалось, могла сломаться в пылком объятии — которое не ему суждено было раскрыть для нее. Пройдя почти две трети пути до вершины, она смущенно опустила голову, и Джуд понял, что в этот момент она узнала его. Задумчивая улыбка скользнула по ее губам и исчезла, как только он подошел, спустившись немного ей навстречу.
   
— Я подумала, что тебе уж очень грустно будет одному на похоронах! — с нервной торопливостью заговорила она. — И вот… в последнюю минуту решила поехать.
   
— Дорогая моя, верная Сью! — прошептал Джуд.
   
Но с обычной для ее странной, двойственной натуры уклончивостью она даже не остановилась для дальнейшего обмена приветствиями, хотя времени до похорон оставалось достаточно. Джуд знал, что сложное волнующее чувство, охватившее их в этот час, может не повториться годы, а то и никогда, и ему хртелось задержаться, поговорить, поразмыслить. Но Сью или не видела этого, или же, видя это даже яснее Джуда, не желала подаваться чувству.
   
Печальный и скромный обряд закончился очень быстро, процессия двигалась к церкви чуть ли не бегом, — так как похоронных дел мастер должен был через час присутствовать на более пышных похоронах в трех милях от Мэригрин. Друзиллу похоронили в новой части кладбища, вдали от ее предков. Сью и Джуд шли бок о бок до самой могилы, а потом пили чай в давно знакомом доме, — последний долг перед умершей объединил их.
   
— Ты говоришь, она всегда была противницей брака? — спросила Сью.
   
— Да, в особенности для членов нашего рода.
   
Взгляды их встретились, и с минуту она смотрела ему прямо в глаза.
   
— Несчастный наш род, правда?
   
— Бабушка считала, что из нас выходят плохие мужья и жены. Несчастные — это несомненно. Я сам тому пример.
   
Сью помолчала.
   
— Джуд, — начала она дрогнувшим голосом, — разве это дурно, когда муж или жена рассказывают кому-нибудь, что они несчастливы в браке? По-моему, если бракосочетание религиозный союз, это, может быть, и нехорошо, но иногда брак только мерзкая сделка ради материальных выгод: удобств семейной жизни, избавления от налогов или установления законного отцовства при наследовании детьми земли или денег, — и в этих случаях человек не обязан молчать, а может даже во всеуслышание провозгласить, что брак для него горе и позор.
   
— Но ведь я так тебе и говорил.
   
— А как ты думаешь, — продолжала она после недолгого молчания, — много ли таких супружеств, где один чувствует неприязнь к другому без всякой видимой причины?
   
— Думаю, что много. Например, если один из супругов любит кого-нибудь другого.
   
— Ну а помимо этого? Можно ли, например, считать женщину очень дурной, если ей не хочется жить с мужем только потому… — Голос ее дрогнул, и Джуд угадал почему. — … Только потому, что у нее есть на это личные причины: физическое отвращение, брезгливость, — называй как хочешь, — хотя, она может чувствовать к нему и уважение и благодарность? Я, конечно, только к примеру так говорю. Не следует ли ей постараться преодолеть свою антипатию?
   
Джуд с тревогой взглянул на Сью и отвернулся:
   
— Это как раз тот случай, когда мой опыт идет вразрез с моими убеждениями. Как порядочный человек, каким, я надеюсь меня считают, хотя боюсь, что напрасно, я должен сказать: да. Но на основании своего опыта и естественных склонностей я говорю: нет!.. Сью, мне кажется, ты несчастна!
   
— Что ты! Вполне счастлива! — возразила она. — Как может быть несчастной женщина, которая всего два месяца назад вышла замуж по свободному выбору?
   
— По свободному выбору?
   
— Ну да, зачем повторять? Однако мне надо уехать шестичасовым поездом. Ты, наверно, останешься здесь?
   
— Да, на несколько дней, чтобы уладить бабушкины дела. Дом уже сдан. Проводить тебя до станции?
   
Сью принужденно усмехнулась.
   
— Лучше не надо. Но пройти вместе часть пути можно.
   
— Постой-ка! Да ведь тебе не уехать сегодня. Сегодня уже не будет поездов до Шестона. Тебе придется остаться до завтра.
   
— Пожалуй, — нерешительно произнесла Сью. — Я и не обещала ему, что вернусь сегодня.
   
Джуд пошел предупредить вдову Эдлин, жившую в соседнем доме, и через несколько минут вернулся.
   
— Ужасное положение у нас с тобой, Сью, просто ужасное! — неловко сказал он, потупясь.
   
— Почему? Нисколько.
   
— Я не могу рассказать тебе все о своем несчастье. Твое же состоит в том, что тебе не следовало выходить за него. Я это видел с самого начала, но считал, что не должен вмешиваться. Я ошибся. Мне следовало вмешаться!
   
— С чего ты это взял, милый?
   
— Я же вижу тебя насквозь, бедная моя птичка!
   
Рука Сью лежала на столе, Джуд прикрыл ее своей. Сью отдернула руку.
   
— Это смешно, Сью, после всего того, что было сказано между нами! — вскричал он. — Уж если на то пошло, так я строже и церемоннее, чем ты; противясь такому невинному жесту, ты, только доказываешь свою нелепую непоследовательность!
   
— Да, возможно, я чересчур щепетильна, — с раскаянием проговорила Сью. — Только мне показалось, что мы с тобой хитрим и слишком злоупотребляем этой уловкой… Ну, бери мою руку и держи сколько хочешь. Так хорошо?
   
— Да, очень.
   
— Но я должна сказать ему.
   
— Кому?
   
— Ричарду.
   
— А… Разумеется, если считаешь это необходимым. Но ведь это пустяк, который может только напрасно расстроить его.
   
— Ну, а ты уверен, что делаешь это только как мой кузен?
   
— Совершенно уверен. Любовных чувств во мне больше нет.
   
— Это новость! Как же это случилось?
   
— Я виделся с Арабеллой.
   
Она вздрогнула, как от удара, потом спросила с любопытством:
   
— Когда?
   
— Когда ездил в Кристминстер.
   
— Значит, она вернулась? И ты ничего мне сказал! Наверно, будешь жить с нею теперь?
   
— Конечно, так же, как и ты со своим мужем.
   
Она устремила взгляд на забытые, увядшие герани и кактусы на окне и смотрела сквозь них куда-то вдаль, пока глаза ее не наполнились слезами.
   
— Что с тобой? — тихо спросил Джуд.
   
— Почему ты так радуешься возвращению к ней, если… если то, что ты мне говорил, правда, вернее, было правдой? Теперь-то, уж конечно, нет! Как ты мог так скоро снова отдать свое сердце Арабелле?
   
— Вероятно, это устроено самим провидением.
   
— Неправда! — с досадой воскликнула Сью. — Ты дразнишь меня, вот и все, потому что вообразил, будто я несчастна.
   
— Этого я не знаю, и это меня не касается.
   
— Если бы я была несчастна, то только по своей собственной вине, из-за моего скверного характера. Это не значит, что я вправе не любить своего мужа! Он такой внимательный ко мне и такой интересный человек, он читал все на свете и так много знает… Как по-твоему, Джуд, мужчине лучше жениться на женщине своего возраста или чтобы она была моложе… ну, скажем, на восемнадцать лет, как я, например?
   
— Это зависит от того, какие чувства они питают друг к другу.
   
Он не хотел успокоить ее, и лишенная поддержки, она продолжала упавшим голосом, чуть не плача:
   
— Я… я думаю, мне нужно быть с тобой такой же откровенной, как ты была со мной. Ты, может, уже догадался, что я хочу сказать. Мистер Филотсон мне друг, но он не нравится мне… для меня пытка жить с ним как с мужем! Ну, вот я и сказала все, я не могла иначе, хоть и старалась притворяться счастливой. Теперь ты будешь вечно презирать меня?..
   
Она опустила голову на руки, и шаткий трехногий стол задрожал от ее беззвучных рыданий.
   
— Я всего два месяца замужем, — продолжала она, всхлипывая и не отнимая рук от лица. — Говорят, с годами женщины начинают совершенно равнодушно относиться к тому, что вызывает у них отвращение в первые дни брака. Но ведь это все равно что сказать, будто ампутация ноги или руки не горе для человека, потому что со временем он преспокойно привыкает пользоваться деревянной ногой или рукой.
   
Джуд едва мог вымолвить слово.
   
— Я так и думал, что у тебя что-то неладно, Сью, — наконец с трудом произнес он. — Я так и думал!
   
— Да нет же, совсем не то! Ничего нет неладного, кроме моей испорченности, как ты, наверно, назвал бы это… кроме отвращения, причину которого я не могу объяснить, да никто и не признает ее уважительной. Для меня мучительно отзываться на желание этого человека — вполне нравственного, заметь, — когда бы ему это ни вздумалось, и по обязанности проявлять определенные чувства в той близости, самая сущность которой — добросовестность! Пусть бы он бил меня, изменял мне, обидел бы меня так, чтобы это оправдало мое к нему отношение! Но он ничего подобного не делает, только стал несколько холоднее с тех пор, как догадался о моих чувствах. Он и на похороны поэтому не приехал… О, как я несчастна! Просто не знаю, что делать… Не подходи ко мне, Джуд, нельзя. Не подходи же!
   
Но он вскочил с места и приник лицом к ее лицу, вернее, к уху, так как лицо она закрыла.
   
— Я сказала — не надо, Джуд!
   
— Знаю, но я так хочу утешить тебя! Все случилось из-за того, что я женился раньше, чем мы встретились. Если б не это, ты стала бы моей женой, правда, Сью?
   
Вместо ответа она быстро поднялась и вышла, сказав, что хочет пройти на кладбище к могиле бабушки. Джуд остался на месте. Минут двадцать спустя он увидел, как она направилась по лугу к дому миссис Эдлин, и вскоре за ее вещами явилась девочка и сообщила, что Сью устала и сегодня они больше не увидятся.
   
Сидя в пустой комнате, Джуд смотрел, как ночная мгла окутывает домик вдовы Эдлин. Он знал, что Сью сидит там такая же одинокая и несчастная, как он сам, и снова усомнился в правильности своего благочестивого девиза: "Все к лучшему".
   
Он лег рано, но и во сне чувствовал, что Сью где-то тут, совсем близко, и сон его часто прерывался. Около двух часов ночи, когда сон стал крепче, его разбудил пронзительный писк, знакомый ему еще по тем временем, когда он постоянно жил в Мэригрин: пищал попавший в капкан кролик. Теперь зверек уж долго не повторит свой крик и сделает это всего раза два, а потом будет мучиться молча, пока охотник утром не прикончит его ударом по голове.
   
Джуд, щадивший в детстве даже дождевых червей, ясно представил себе страдания кролика с искалеченной лапкой. Если капкан захлопнулся "неудачно", прихватив заднюю лапку, зверек будет биться часов шесть, пока железные зубья капкана не обдерут все мясо с кости; может статься, он вырвет лапу из капкана и уползет умирать где-нибудь в поле. Если же захват был "удачный", за переднюю лапу, значит, кость была сломана и конечность почти разорвана пополам в бесплодной попытке освободиться.
   
Полчаса спустя кролик пискнул снова. Джуд не мог больше лежать спокойно — надо было положить конец его мучениям — и, быстро одевшись, вышел из дома; при свете луны он направился по лужайке в ту сторону, откуда доносился звук. У забора, окружавшего сад вдовы, он остановился. Слабое позвякивание капкана, в котором бился зверек, подсказало ему направление, он подошел, стукнул кролика ребром ладони по шеи, и тот вытянулся и затих.
   
Джуд повернулся и хотел идти назад, как вдруг увидел женскую головку, высунувшуюся из окна нижнего этажа соседнего дома.
   
— Джуд, — робко прозвучал голос Сью, — это ты?
   
— Да, дорогая.
   
— Я никак не могла заснуть, а потом услышала кролика и все думала, как ему больно, и в конце концов решила, что должна пойти и убить его. Как хорошо, что ты опередил меня! Надо бы запретить эти стальные капканы, правда?
   
Джуд подошел к окну. Оно было расположено так низко, что Сью было видно до пояса. Она отняла руку от оконной рамы и коснулась его руки; лицо ее в свете луны выглядело печальным.
   
— Он не давал тебе спать? — спросил Джуд.
   
— Нет, просто мне не спалось.