1 2 3 4 5 6 
А потом я заснул. Глубоким сном, сохранив на языке ее вкус, — таким сном, который практически не дает отдыха, но от которого не менее тяжело проснуться. А потом я услышал, как звонит телефон. Кажется. И по-моему, хотя я не знаю наверняка, Аляска встала. Мне кажется, я слышал, как она вышла. По-моему. И как долго ее не было — узнать нельзя.
    
Но и я, и Полковник проснулись, когда она вернулась, когда бы это ни произошло, потому что Аляска со всех сил шарахнула дверью. Она рыдала, как и тогда, на утро после Дня благодарения, только еще сильнее.
    
— Мне надо уехать! — крикнула она.
    
— Что случилось? — спросил я.
    
— Я забыла! Господи, ну сколько можно быть таким говном? — сказала она. Я даже не успел задуматься о том, что именно она забыла, потому что она снова закричала: — МНЕ НАДО УЕХАТЬ! ПОМОГИТЕ МНЕ!
    
— Куда?
    
Она села, опустила голову на колени, рыдая:
    
— Пожалуйста, отвлеките Орла, чтобы я могла уехать. Прошу вас.
    
Я и Полковник, одновременно, одинаково повинные, сказали:
    
— Ладно.
    
— Только фары не включай, — предупредил он. — Веди очень медленно и не включай фары. Ты точно в состоянии?
    
— Черт! — выругалась Аляска. — Просто возьмите Орла на себя. — Она рыдала чуть не в голос, как ребенок. — Господи, прости меня.
    
— Так, — ответил Полковник, — заводи машину, когда начнется вторая.
    
И мы пошли.
    
Мы не сказали: Не садись за руль — ты пьяная.
    
Мы не сказали: Ты слишком расстроена, в машину мы тебя в таком состоянии не отпустим.
    
Мы не сказали: Мы поедем с тобой, и никак иначе.
    
Мы не сказали: До завтра подождет. Все что угодно — абсолютно что угодно — подождет.
    
Мы пошли в ванную и достали из-под раковины три оставшиеся связки петард, а потом побежали к дому Орла. Хотя и не были уверены, что второй раз сработает.
    
Но сработало вполне. Орел выскочил из дома, как только загремела первая связка петард — наверное, он нас поджидал, — мы бросились в лес и завели его довольно глубоко, он точно не мог услышать машину. Потом мы повернули обратно, перебрались через ручей, чтобы побыстрее, забрались в сорок третью через окно и заснули сном младенца.
   
  
  
   
    
после
   
   
    
     
на следующий день
    
    
ПОЛКОВНИК СПАЛ БЕСПОКОЙНЫМ алкоголическим сном, а я лежал на нижней полке на спине, мои губы покалывало, я чувствовал себя так, будто тот поцелуй еще не закончился. Мы бы, вероятнее всего, проспали уроки, если бы в 08:00 нас не разбудил Орел, трижды постучав в дверь. Пока я переворачивался на бок, он открыл дверь, и в комнату хлынул утренний свет.
    
— Всем собраться в спортзале. — Я посмотрел на него, сощурившись: слепящее солнце было прямо у него за спиной, так что лица я рассмотреть не мог. — Сейчас же, — добавил Орел.
    
И я все понял. Нам крышка. Нас поймали. Слишком много было разослано писем с отчетами. И слишком много выпито за слишком короткий период времени. Зачем было еще вчера продолжать? Вдруг снова вернулось ощущение ее прикосновения, аромат вина, сигарет, бальзама для губ и Аляски. Я задумался: она сделала это потому, что напилась? Только не выгоняйте меня, взмолился я. Не надо, пожалуйста. Мы только начали целоваться.
    
И, словно отвечая на мои мольбы, Орел добавил:
    
— Неприятностей у вас не будет. Просто поскорее соберитесь в спортзале.
    
Сверху заворочался Полковник:
    
— Что случилось?
    
— Нечто ужасное. — С этими словами Орел закрыл за собой дверь.
    
Подняв с пола джинсы, Полковник рассказал:
    
— Так уже было пару лет назад. Когда скончалась жена Хайда. А теперь, наверное, сам старик. Бедолага, его дни действительно были уже сочтены. — Он поднял взгляд на меня — его красные глаза были едва приоткрыты, он зевнул.
    
— У тебя, похоже, небольшое похмелье, — заметил я.
    
Полковник закрыл глаза:
    
— Да? Значит, я хорошо притворяюсь, Толстячок. Похмелье на самом деле страшное.
    
— Я с Аляской целовался.
    
— Ну да. Я не настолько напился. Идем.
    
И мы направились к спортзалу. Я нарядился в мешковатые джинсы, толстовку натянул прямо на голое тело, а на голове была модная лохматость — я просто решил не расчесываться. Все учителя ходили по общагам и созывали нас в спортзал. Среди них не было только доктора Хайда. Я вообразил, что он лежит дома мертвый, подумал — интересно, кто его нашел, как вообще кто-то узнал, что он не придет, еще до того, как начались уроки?
    
— Я не вижу Хайда, — сообщил я Полковнику.
    
— Бедолага.
    
Когда мы пришли, спортзал уже был наполовину забит. В центре баскетбольной площадки, поближе к трибунам, поставили кафедру. Я уселся во втором ряду, а Полковник — прямо передо мной. Мои мысли раздваивались — мне было грустно из-за Хайда и жутко волнительно из-за Аляски, я вспоминал ее губы крупным планом, когда она прошептала: «Продолжим потом?»
    
Мне и подозрений никаких таких в голову не закралось, даже когда в зал вошел Хайд, медленно, малюсенькими шажками, двигаясь в нашу сторону.
    
Я похлопал Полковника по плечу и сказал:
    
— Вон Хайд.
    
— Черт!
    
— Почему?
    
— Аляска где?
    
— Нет, — ответил я.
    
— Толстячок, она тут или нет? — спросил он.
    
И тогда мы оба встали и принялись осматривать трибуны.
    
Орел поднялся на подиум и спросил:
    
— Все собрались?
    
— Нет, — ответил я. — Аляски нет.
    
Орел опустил глаза:
    
— А остальные все?
    
— Аляски нет!
    
— Ясно, Майлз. Спасибо.
    
— Без Аляски нельзя начинать.
    
Орел посмотрел на меня. Он беззвучно плакал. По его щекам, подбородку катились слезы, падая на вельветовые брюки. Он уставился на меня, но не своим фирменным Роковым Взглядом. Он часто моргал, слезы лились, и выглядел он, боже ж ты мой, таким жалким.
    
— Сэр, прошу вас, — снова сказал я, — давайте подождем Аляску. — Я чувствовал, что все смотрят на нас, пытаясь осознать то, что я уже понял, но во что поверить еще не мог.
    
Орел снова опустил взгляд и прикусил нижнюю губу.
    
— Ночью Аляска попала в аварию. — Слезы полились еще сильнее. — Она погибла. Ее больше нет.
    
На миг весь зал смолк, тут никогда не было так тихо, даже перед тем, как Полковник отпускал коронную шутку по поводу баскетболиста у штрафной. Я уставился на его затылок. Просто тупо таращился на его густые волосы. Такая тишина воцарилась, что было слышно, как другие затаили дыхание, это был вакуум ста девяноста задыхающихся школьников.
    
И я подумал: Это я виноват.
    
И я подумал: Мне нехорошо.
    
И я подумал: Меня сейчас вырвет.
    
    
Я встал и выбежал из зала. Добрался до мусорного бака, стоявшего в полутора метрах от двери, и буквально нырнул в пластиковые бутылки и какой-то недоеденный бургер из «Макдоналдса». Но почти ничего из меня не вышло. Я нависал над ведром, живот напрягся, мышцы горла непроизвольно сокращались, из глотки рвались утробные звуки, буэ-э-э-э, это было очень похоже на рвоту и никак не прекращалось. Когда выдавался секундный перерыв, я со всех сил втягивал в легкие воздух. Ее губы. Теперь они мертвые и холодные. И мы уже не продолжим. Я понимал, что она была пьяна. И чем-то расстроена. Нельзя же разрешать человеку садиться за руль, когда он пьян и настолько не в себе. Очевидно, что нельзя. Да боже, Майлз, что с тобой не так? И тут наконец из меня хлынула блевота, заливая мусор. Это было все, что осталось от нее у меня во рту, — и теперь оно в мусорке. И вот снова, и еще, а потом я беру себя в руки — все, успокойся, серьезно, она не умерла.
    
Не умерла. Она жива. Она где-то есть. В лесу. Аляска спряталась в лесу, она не умерла, она просто скрывается. Она решила подшутить. Это Прикол Аляски Янг Повышенной Крутости. Это Аляска, как она есть: веселая, заводная девчонка, не умеющая вовремя затормозить.
    
И мне стало намного лучше, ведь она не умерла.
    
Я вернулся в спортзал, все были в той или иной мере не в себе. Сцена напомнила мне передачу по телику, вроде репортажа «Нэшнл джиогрэфик» о похоронных ритуалах в какой-то чужой культуре. Я увидел Такуми — он стоял рядом с Ларой, положив ей руки на плечи. Кевин уткнул свою голову со стрижкой-ежиком в колени. Девчонка по имени Молли Тэн, которая ходила с нами на математику, выла в голос, колотя себя кулаками по бедрам. Я всех этих людей вроде бы и знал и в то же время не знал, и всем им было плохо. А потом я увидел Полковника, он лег на бок, поджав колени к груди, а рядом с ним сидела мадам О’Мэлли, протянув руку к его плечу, но не отважившись дотронуться до него. Полковник кричал. Он вдыхал, а потом орал. Вдыхал. Орал. Вдыхал. Орал.
    
Поначалу мне показалось, что он просто кричит. Но через некоторое время я уловил ритм. Я понял, что это не просто вопль, а слова. Он говорил: «Прости меня».
    
Мадам О’Мэлли взяла его за руку:
    
— Чип, ты ни в чем не виноват. Ты ничего не мог поделать. — Если бы она только знала правду.
    
А я стоял и смотрел на все это, и вспоминал ее живую, а потом кто-то взял меня за плечо, я повернулся и увидел Орла. Я сказал:
    
— По-моему, это она глупо пошутила.
    
А он ответил:
    
— Нет, Майлз, ты ошибаешься. Мне очень жаль.
    
У меня вспыхнули щеки.
    
— Нет, она молодец. Она могла все подстроить.
    
А он:
    
— Я ее видел. Мне очень жаль.
    
— Что произошло?
    
— Кто-то баловался в лесу петардами, — ответил он, и я крепко закрыл глаза, неотвратимо осознавая: я ее убил. — Я побежал за ними, а она в это время, наверное, уехала из кампуса. Было поздно. Она отъехала недалеко на юг по трассе I-65. А там поперек дороги встал грузовик с прицепом: с ним что-то случилось. На место уже приехала полиция. И она врезалась в их машину, даже не повернув руль. Я полагаю, что она очень много выпила. Полицейские сказали, что они по запаху поняли.
    
— А откуда вы знаете? — спросил я.
    
— Я ее видел, Майлз. И разговаривал с полицейскими. Смерть наступила мгновенно. Она ударилась грудью в руль. Мне очень жаль.
    
Я переспросил, видел ли он ее, и он сказал «да», я спросил, как она выглядела, он ответил, что только кровь из носа немного шла, и я опустился на пол. Я помню, что Полковник еще кричал, помню, что, когда я скрючился, мне положили руку на спину, но видел я лишь ее — голую на металлическом столе, из ее маленького, как слезинка, носика тонкой струйкой вытекла кровь, зеленые глаза открыты, смотрят куда-то в пустоту, губы чуть изогнуты, легкий намек на улыбку, а ведь она была такой теплой, ее губы — такими нежными и сладкими.
    
    
Мы с Полковником молча возвращаемся к себе в комнату. Я смотрю под ноги. Не могу перестать думать о том, что она мертва, и не могу перестать думать о том, что она просто не может быть мертва. Люди так просто не умирают. Я не могу дух перевести. Мне страшно, как будто меня предупредили, что вломят мне после школы, а сейчас уже шестой урок и я прекрасно осознаю, что меня ждет. Сегодня очень холодно — мороз в буквальном смысле слова, — и я думаю о том, что надо бы побежать к речушке и нырнуть в нее головой вперед, а там так мелко, что я руки обдеру о камни, тело погружается в холодную воду, сначала шок, потом я цепенею, и я останусь там, и вода унесет меня сначала в Кахабу, потом в Алабаму, потом в залив Мобайл, потом в Мексиканский залив.
    
Я хочу слиться с сухой и хрустящей на морозе травой, по которой ступаем мы с Полковником, молча шагая в свою комнату. У него такие большие ступни, слишком большие для его малого роста, и его банальные кеды — новые, которые пришли на смену старым, тем, в которые нассали, — больше похожи на клоунские ботинки. Я вспоминаю Аляскины шлепанцы и синие ногти на пальцах — в тот первый день, когда мы сидели на качелях у озера. Ее будут хоронить в открытом гробу? В похоронном бюро смогут воссоздать ее улыбку? Я все еще слышал ее голос: «Так прикольно, но я жутко спать хочу. Продолжим потом?»
    
    
Последние слова жившего в девятнадцатом веке священника Генри Уорда Бичера были: «А теперь начинается неизведанное». Поэт Дилан Томас, который любил надраться не меньше самой Аляски, сказал: «Я выпил восемнадцать стаканов неразбавленного виски. Уверен, что это рекорд», а потом умер. Любимый драматург Аляски, Юджин О’Нил: «Я родился в отеле, и умру, черт его побери, в отеле». Даже жертвы автокатастроф иногда успевают что-то сказать, например принцесса Диана: «Боже. Что случилось?» Актер Джеймс Дин: «Жаль, они нас не видят», — и после этого его «порше» влетел в другую машину. Я читал, что сказали перед смертью многие. А что сказала она — не узнаю никогда.
    
    
Я обогнал его на несколько шагов — и только тогда осознал, что Полковник рухнул на землю. Я поворачиваюсь и вижу, что он лежит животом вниз.
    
— Надо встать, Чип. Надо встать. Надо до комнаты дойти.
    
Он поднимает голову с земли, смотрит мне прямо в глаза и отвечает:
    
— Я. Не могу. Дышать.
    
Но на самом деле он может, он, наоборот, дышит слишком глубоко и часто, словно пытается вдохнуть воздух в то, что умерло. Я пытаюсь его поднять, он вцепляется в меня и начинает реветь — и опять говорит:
    
— Это же я виноват. — И повторяет это снова и снова.
    
Мы, то есть я и Полковник, раньше никогда не обнимались, но говорить сейчас незачем, потому что ему положено чувствовать себя виноватым, и я кладу ему руку на затылок и говорю единственную верную в тот момент вещь:
    
— Я тоже виноват.
   
   
    
     
через два дня
    
    
Я ВСЮ НОЧЬ НЕ УСНУЛ. Рассвет не спешил, но, даже когда он наступил и яркое солнце пробилось сквозь жалюзи, теплее не стало, наша жалкая батарея еле грела, и мы с Полковником безмолвно пересели на диван. Он читал свой альманах.
    
Накануне вечером я набрался смелости и позвонил родителям. Когда я скажу: «Привет, это Майлз», а мама спросит: «Что случилось? Все в порядке?», я буду иметь полное право ответить ей, что все плохо. Трубку взял папа.
    
— Что случилось? — спросил он.
    
— Не кричи, — сказала мама.
    
— Я не кричу, просто связь такая.
    
— Так говори потише, — ответила она, в общем, до меня очередь дошла не сразу, а когда дошла, я не сразу смог собрать слова в предложение — моя подруга Аляска погибла в автокатастрофе. Я тупо смотрел на цифры и слова, накорябанные на стене возле телефона.
    
— Господи, Майлз, — воскликнула мама, — я тебе сочувствую, сынок. Хочешь домой приехать?
    
— Нет, — ответил я. — Я не хочу отсюда уезжать… Я просто поверить не могу. — Это до сих пор в каком-то смысле было правдой.
    
— Ужасно, — сказал папа, — бедные родители девочки.
    
Бедный родитель, я вспомнил об ее отце. Я даже представить себе не могу, что было бы с моими, если бы умер я. Пьяный, за рулем. Боже мой, если бы ее отец узнал, как все было, он бы нам с Полковником кишки выпустил.
    
— Как нам тебе помочь? — поинтересовалась мама.
    
— Мне было важно, чтобы вы к телефону подошли. Я хотел, чтобы кто-то снял трубку, и вы сняли. — У меня за спиной кто-то шмыгнул носом — то ли от холода, то ли от переживаний, — и я сказал родителям: — Тут очередь к телефону. Я пойду.
    
А ночью меня парализовало, я молчал, я был в ужасе. Чего я так боялся? Все уже случилось. Она умерла. Я помню ее теплую, нежную кожу, помню, как соприкоснулись наши языки, как она смеялась, учила меня, хотела, чтобы у меня получалось лучше, обещала продолжение. А теперь что?
    
Теперь она с каждым часом становится все холоднее, с каждым моим дыханием смерть все больше отвоевывает ее. Я подумал: Вот о чем мой страх: я утратил нечто важное, и я не могу обрести это снова, хотя оно мне очень нужно. Это все равно как если потеряешь очки, пойдешь в оптику, а тебе там скажут — во всем свете очков больше нет, придется тебе как-то жить без них.
    
    
Когда время близилось к восьми утра, Полковник объявил в пустоту:
    
— Думаю, сегодня на обед будут жарито.
    
— Да, — согласился я. — Ты есть хочешь?
    
— Боже, да нет. Понимаешь, это она им название придумала. Когда мы приехали, это называлось жареным буррито. А Аляска стала говорить «жарито». А за ней и все остальные, а потом даже Морин официально поменяла название. — Он помолчал. — Майлз, я не знаю, что делать.
    
— Да. Я понимаю.
    
— Я выучил все столицы, — объявил он.
    
— Штатов?
    
— Нет. Это пятый класс. Всех стран. Назови любую.
    
— Канада, — сказал я.
    
— Потруднее.
    
— Гм… Узбекистан?
    
— Ташкент. — Он даже не задумался ни на секунду. Ответил на автомате, словно ждал, что я именно Узбекистан назову. — Пойдем покурим.
    
Мы закрылись в ванной и включили душ, Полковник достал из кармана джинсов коробок и чиркнул спичкой. Она не зажглась. Он пробовал еще и еще, но не получалось, он ударял по коробку со все увеличивающейся яростью, а потом наконец бросил коробок на пол и закричал:
    
— ЧЕРТ!
    
— Все нормально, — успокоил его я и сунул руку в карман в поисках зажигалки.
    
— Нет, Толстячок, ненормально, — возразил он, бросил сигареты и встал, внезапно выйдя из себя. — Черт возьми! Господи, как это могло случиться? Почему она такая глупая? Она никогда ни о чем не думала. Слишком, блин, импульсивная. Боже! Ненормально это. Я поверить не могу, неужели она настолько ничего не соображала?
    
— Мы должны были ее остановить, — сказал я.
    
Он протянул руку, чтобы выключить едва капающий душ, а потом принялся лупить ладонью по стене:
    
— Да я знаю, что должны были, черт возьми. Я отлично, блядь, осознаю, что надо было ее остановить, на фиг. Но неправильно это «надо». За ней же приходилось смотреть, как за трехлеткой. Чуть ошибся — и она умерла. О, господи! Крыша едет. Пойду прогуляюсь.
    
— Хорошо, — ответил я, постаравшись произнести это как можно спокойнее.
    
— Извини, — добавил он. — Мне так паршиво. Как будто сам могу сдохнуть в любой момент.
    
— Можешь, — подтвердил я.
    
— Да. Ага. Могу. Не ровен час. Просто. Так вот. БДЫЩ. И тебя нет.
    
Я вышел в комнату вслед за ним. Полковник взял со своей постели альманах, застегнул куртку, закрыл дверь — и БДЫЩ. Его не стало.
    
    
Новый день привел посетителей. Через час после того, как ушел Полковник, объявился наш местный нарик, Хэнк Уолстен, и предложил мне травки, я любезно отказался. Хэнк обнял меня и сказал:
    
— Ну, хотя бы это случилось быстро. Хотя бы без боли.
    
Я знаю, что он хотел помочь, но он не мог понять. Боль была. Тупая и непрекращающаяся боль в моем животе, которая никак не хотела уходить, даже когда я опускался на четвереньки на ледяной пол душевой, задыхаясь от рвотных спазмов.
    
Да и вообще, что такое «быстрая» смерть? «Быстро» — это сколько времени? Секунда? Десять? И за это время она наверняка испытала ужасную боль: сердце остановилось, легкие лопнули, к мозгу не поступала ни кровь, ни кислород — в голове остался только один первобытный ужас. Насколько быстро, черт его побери? Нет ничего быстрого. «Быстрый рис» — пять минут. «Быстрый пудинг» — целый час. И я не думаю, что даже миг чудовищной боли кажется «быстрым» тому, кто ее испытывает.
    
Жизнь у нее перед глазами успела промелькнуть? Меня она в этом ролике увидела? А Джейка? Она пообещала, я помню, пообещала, что мы продолжим, но я также знал, что она умерла по пути на север, она ехала в сторону Нэшвилла, где живет он. Может быть, это для нее ничего не значило, просто очередной импульс. Хэнк стоял в дверях, а я смотрел вдаль, не замечая его, на невероятно притихший кампус и думал о том, придала ли она этому какое-то значение, и надеялся, что конечно же да, она же обещала. Что мы продолжим.
    
    
Потом пришла Лара с опухшими глазами.
    
— Что случи-илось? — спросила она, когда я обнял ее и, встав на цыпочки, положил подбородок ей на макушку.
    
— Не знаю, — ответил я.
    
— Ты ее ви-идел накануне? — проговорила она мне в ключицу.
    
— Она напилась, — рассказал я. — Мы с Полковником спать пошли, а она, похоже, уехала. — И это стало нашей официальной ложью.
    
Я почувствовал, как ее мокрые от слез пальцы прижались к моей ладони, и, не успев подумать как следует, я отвел руку:
    
— Извини.
    
— Все нормально. Я буду у себя, заходи-и, если хочешь.
    
Но я не зашел. Я не знал, что ей говорить, оказавшись в любовном треугольнике, одна сторона которого умерла.
    
    
Днем мы снова собрались в спортзале. Орел сказал, что закажут автобус и в воскресенье мы поедем в Вайн-Стейшн на похороны. Когда все встали, я заметил, что Такуми с Ларой направляются в мою сторону. Встретившись со мной взглядом, Лара робко улыбнулась. Я тоже улыбнулся ей, но потом поспешно развернулся и скрылся в толпе скорбящих, спешащих выйти из спортзала.
    
    
Я сплю, в комнату залетает Аляска. Голая и целая. Ее полные груди, которые я только немного пощупал в темноте, просто светятся. Она склоняется ко мне, я кожей лица чувствую тепло и аромат ее дыхания, оно похоже на ветерок в высокой траве.
    
— Привет, — говорю я, — я скучал.
    
— Ты хорошо выглядишь, Толстячок.
    
— Ты тоже.
    
— Я совсем голая, — отвечает она со смехом. — Как это получилось?
    
— Я очень хочу, чтобы ты осталась.
    
— Нет. — И наваливается на меня всем своим весом, ломая мне грудную клетку, лишая меня дыхания, — она холодная и мокрая, как тающий лед. Голова у нее расколота надвое, из трещины в черепе течет розово-серая грязь, капая мне на лицо. От нее воняет формальдегидом и гнилью.
    
Меня опять чуть не рвет, я в ужасе сбрасываю с себя ее тело.
    
    
Я проснулся, рухнув с кровати на пол. Слава богу, мое место снизу. Я продрых четырнадцать часов. Снова было утро. Наверное, среда, подумал я. Похороны в воскресенье. Я гадал, вернется ли к тому времени Полковник и где он вообще. Он обязан был вернуться, потому что я не могу пойти один, а идти с кем-то, кроме Полковника, все равно что одному.
    
В дверь ломился холодный ветер, деревья за окном качались с такой силой, что я их скрип слышал в комнате. Я сел на кровать и подумал о Полковнике, который, наверное, идет сейчас куда-то, опустив голову и стиснув зубы, сопротивляясь этому ветру.
   
   
    
     
через четыре дня
    
    
В ПЯТЬ ЧАСОВ УТРА я читал биографию исследователя Мериуэзера Льюиса (экспедиция Льюиса и Кларка), чтобы не заснуть, и тут вдруг дверь открылась, и вошел Полковник.
    
Его бледные руки дрожали, альманах, который он держал, дергался, как марионетка без веревочек.
    
— Замерз? — спросил я.
    
Он кивнул, скинул кроссовки и забрался в мою постель на нижней полке, укрывшись одеялом. Он выстукивал зубами что-то наподобие морзянки.
    
— Господи. Ты в порядке?
    
— Уже лучше. Мне теплее, — ответил он. Из-под одеяла показалась его призрачно-белая крохотная ладонь. — Возьми меня за руку, пожалуйста.
    
— Хорошо, но на большее не рассчитывай. Целовать я тебя не буду. — Стеганое одеяльце затряслось от смеха. — Где ты был?
    
— Ходил в Монтевалло.
    
— Это же шестьдесят километров?!
    
— Шестьдесят три, — поправил меня Полковник. — То есть шестьдесят три туда, шестьдесят три обратно. Сто двадцать три. Нет. Сто двадцать шесть. Да. Сто двадцать шесть километров за сорок пять часов.
    
— И что там такого эдакого в этом сраном Монтевалло? — поинтересовался я.
    
— Да ничего особенного. Я просто шел, пока совсем не замерз, а потом повернул обратно.
    
— Ты не спал?
    
— Нет! Сны невыносимы. Она там больше даже на себя не похожа. И я уже не помню, как она выглядела на самом деле.
    
Я отпустил его руку, схватил Полковников прошлогодний фотоальбом и нашел Аляску. На этом черно-белом снимке она была в своей оранжевой маечке и темных джинсах, доходивших до середины ее тощих бедер, рот раскрыт — фотограф поймал мгновение, когда она смеялась, схватив левой рукой Такуми за шею. Волосы спадают, закрывая щеки.
    
— Да, — сказал Полковник, — точно. Я так уставал от того, что она могла психануть без причины. Она вдруг мрачнела и заводила песню о каком-то идиотском грузе трагедии… или как там она это формулировала, но никогда не говорила, что именно было плохо, никогда не объясняла причину своего поганого настроения. Меня бросила девчонка — мне грустно. Меня застукали с сигаретой — мне фигово. Голова болит — я бешусь. А у нее причин не было, Толстячок. Я так устал от ее сцен. И я позволил ей уйти. Господи боже мой!
    
Меня иногда тоже доставали ее перепады настроения, но не в ту ночь. В ту ночь я отпустил ее, потому что она так сказала. Это было так незамысловато — и так тупо.
    
Ручка у Полковника была очень маленькой, я снова сжал ее покрепче. В меня проникал его холод, а в него — мое тепло.
    
— Я еще численность населения запомнил, — сообщил он.
    
— Узбекистан.
    
— Двадцать четыре миллиона семьсот пятьдесят пять тысяч пятьсот девятнадцать.
    
— Камерун, — продолжил я, но опоздал. Полковник уснул, я почувствовал, как его рука расслабилась. Я спрятал ее под одеяло и сам забрался в его постель, теперь я сверху — по крайней мере, на эту ночь.
    
Я заснул, слушая его размеренное дыхание, его упрямство наконец отступило перед лицом непреодолимой усталости.
   
   
    
     
через шесть дней
    
    
В ВОСКРЕСЕНЬЕ я встал, проспав три часа, и впервые за долгое время принял душ. Надел единственный имевшийся у меня костюм. Я вообще-то не хотел его сюда брать, но мама сказала, что костюм может потребоваться очень внезапно, и она оказалась чертовски права.
    
У Полковника костюма не было, и из-за своего малого роста он даже не мог взять его на время у кого-нибудь другого, поэтому он надел черные брюки и серую рубашку.
    
— Галстук с фламинго, наверное, не стоит, — сказал он, натягивая черные носки.
    
— Да, он какой-то слишком праздничный, не для этого события, — ответил я.
    
— В оперу его не наденешь, — возмутился он, чуть не улыбаясь, — на похороны тоже. На нем даже не повеситься. Бесполезный какой-то галстук.
    
Я одолжил ему свой.
    
    
Чтобы отвезти учеников в Вайн-Стейшн, деревню, из которой была родом Аляска, наняли специальные автобусы, но Лара, Полковник, Такуми и я поехали на джипе Такуми — объездным путем, чтобы не видеть того места на трассе. Я напряженно смотрел из окна, как раскидистые пригороды Бирмингема сменяются невысокими холмами и полями.
    
Такуми с Ларой сидели впереди, он рассказал ей, как Аляску летом пощупали за сиську, и она рассмеялась. Я услышал эту историю, когда увидел Аляску впервые, а вскоре я увижу ее в последний раз. Я наиболее остро ощущал несправедливость мира, ведь со мной обошлись абсолютно нечестно: я полюбил девушку, она была готова полюбить меня, но не могла из-за собственной смерти. Я подался вперед, уперся лбом в сиденье Такуми и расплакался, я скулил, чувствуя даже не столько печаль, сколько боль. Было именно больно, это не просто красивое выражение. Больно так, как будто меня били.
    
Мериуэзер Льюис сказал перед смертью: «Я не трус, но я так силен. Тяжело умирать». Я в этом не сомневаюсь, но вряд ли это тяжелее, чем остаться тут одному. Я продолжал думать о Льюисе и когда заходил в треугольную часовню возле одноэтажного бюро похоронных процессий Вайн-Стейшн, деревушки в Алабаме, которая оказалась именно такой безрадостной, какой описывала ее Аляска. Там пахло плесенью и дезинфицирующими средствами, у желтых обоев в фойе отходили уголки.
    
— Вы все на похороны мисс Янг? — спросил какой-то парень у Полковника, и тот кивнул.
    
Нас отвели в большую комнату с несколькими рядами раскладных стульев, в которой оказался всего один человек. Он стоял перед гробом на коленях. Гроб был закрыт. Закрыт. Я ее больше не увижу. Не смогу поцеловать ее в лоб. Не взгляну на нее в последний раз. Но мне это было необходимо, мне нужно было увидеть ее, и я спросил как-то чересчур громко:
    
— Почему гроб закрыт?
    
Мужчина с брюхом, обтянутым слишком тесным костюмом, повернулся и пошел в мою сторону.
    
— У ее мамы, — сказал он, — у ее мамы был открытый. И Аляска мне наказала: «Папа, смотри, чтобы меня, когда я умру, никто не увидел». Я слушаюсь. Сынок, ее все равно тут нет. Она теперь с Господом.
    
И он обнял меня за плечи, этот человек, сильно растолстевший с тех пор, как ему в последний раз приходилось надевать этот костюм, и мне было больно думать о том, как я его подвел. У него были такие же зеленые глаза, как у Аляски, только сидели очень глубоко, он походил на зеленоглазое привидение, которое почему-то не перестало дышать, на привидение, молившее: нет-нет-нет, не умирай, Аляска. Не умирай. Я отошел от него, обошел Такуми и Лару и опустился на колени перед гробом, положил руки на его гладкую поверхность — это было красное дерево темного оттенка, как ее волосы. Я почувствовал, как мне на плечи опустились маленькие ладони Полковника, на голову упала слезинка, и на какое-то время мы остались втроем — школьные автобусы еще не приехали, а Лара с Такуми где-то растворились, так что нас было трое — точнее, три тела и два человека, — и только мы трое знали, что именно произошло в ту ночь, и между нами всеми было слишком много разных слоев, очень много всего не давало нам соприкоснуться. Полковник заговорил:
    
— Я так хочу ее спасти.
    
Я:
    
— Чип, все, ее больше нет.
    
Он:
    
— Я надеялся, что почувствую, как она на нас смотрит сверху. Но ты прав, ее больше нет.
    
Я:
    
— Господи, Аляска, я тебя люблю. Я тебя люблю.
    
И Полковник прошептал:
    
— Толстячок, я тебе очень сочувствую. Я знаю, что ты ее любил.
    
Я:
    
— Нет, не говори в прошедшем времени.
    
Она уже не человек, просто гниющая плоть, но я любил ее в настоящем времени. Полковник опустился на колени рядом со мной, поднес лицо к гробу и прошептал:
    
— Аляска, прости меня. Ты заслуживала друга понадежней.
    
Мистер Льюис, умирать действительно так тяжело? Тот лабиринт действительно хуже этого?
   
   
    
     
через семь дней
    
    
ВЕСЬ СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ я просидел в нашей комнате, без звука играя в футбол, потому что я и ничего не делать не мог, и ничего серьезного делать тоже не мог. Это был День Мартина Лютера Кинга, последний выходной перед началом занятий, а я ни о чем думать не мог, кроме как о том, что я ее убил. Утром Полковник сидел со мной, но потом решил сходить в столовку — давали мясной хлеб.
    
— Идем, — позвал он.
    
— Я не хочу есть.
    
— Но надо.
    
— Да? — Я даже от игры не оторвался.
    
— Бог мой. Ну хорошо. — Вздохнув, он ушел, с силой захлопнув за собой дверь.
    
Он все еще очень зол, вдруг подумал я с некоторой жалостью. А злиться не на что. Злоба отвлекает от всеохватывающей тоски, от честного принятия того факта, что мы ее убили, лишили будущего и жизни. И злобой этого не исправишь. Дерьмо.
    
    
— Ну и как хлеб? — спросил я, когда Полковник вернулся.
    
— С последнего раза ничего не изменилось. Не мясной и не хлебный. — Полковник сел рядом со мной. — Ко мне подкатил Орел. Спрашивал, мы ли петарды взрывали.
    
Я поставил игру на паузу и повернулся к нему. Полковник отколупывал один из последних кусков винила с дивана.
    
— А ты ответил? — спросил я.
    
— Я не проболтался. Вот, а еще он сказал, что завтра приедет ее то ли тетка, то ли еще кто — собрать вещи. Так что если там есть что наше или то, чего тетке лучше не видеть…
    
Я снова повернулся к игре:
    
— Сегодня я к этому не готов.
    
— Тогда я один схожу, — ответил он. И ушел, не закрыв за собой дверь, и злой холодный воздух быстро прикончил тепло от нашей хлипкой батареи, так что я снова нажал на паузу и пошел закрывать дверь.
    
Я выглянул, чтобы посмотреть, вошел ли Полковник в ее комнату, а оказалось, что он стоит там, прямо за нашей дверью. Он схватил меня за толстовку, улыбнулся и заявил:
    
— Я знал, что ты не заставишь меня идти одного. Я знал.
    
Я покачал головой и закатил глаза, но все же пошел с ним по коридору, мимо телефона, в ее комнату.
    
    
После того как Аляски не стало, я не думал о том, как она пахнет. Но когда Полковник открыл дверь, в нос ударил этот аромат: мокрой земли, травы, табачного дыма, а над всем этим — нотки ванильного молочка для тела. Она снова заполонила мое настоящее, и только из чувства такта я не сунул голову в ее переполненный бак с грязным бельем, стоявший у комода. Все было точно так, как я помнил: сотни книг стопками стоят вдоль стен, смятое светло-лиловое одеяло валяется в ногах кровати, шаткая башня книг и на маленьком столике, свеча-вулкан торчит из-под кровати. Все выглядело так, как я и ожидал, но запах, который, несомненно, принадлежал самой Аляске, поверг меня в шок. Я остановился посреди комнаты, закрыл глаза и медленно вдыхал через нос: ваниль, нескошенная осенняя трава, — но с каждым медленным вдохом аромат становился слабее, поскольку я к нему привыкал, и вскоре Аляска снова исчезла.
    
— Это невыносимо, — сухо сказал я, потому что так оно и было. — Боже! Она это все уже не прочитает. «Библиотека ее жизни».
    
— Она купила эти книги на гаражных распродажах, и так же, видимо, их распродадут снова.
    
— Прах к праху, вещи с распродажи на другую распродажу, — согласился я.
    
— Ага. Ну ладно, за дело. Ищем то, что тетке на глаза попадаться не должно, — напомнил Полковник, опускаясь на колени возле письменного стола, на котором стоял компьютер. Ящик стола был открыт, и он извлек оттуда несколько стопок скрепленных степлером бумажек. — Господи боже, она, похоже, хранила все, что когда-либо написала. «Моби Дик». «Этан Фроум».
    
Я полез под матрас — я знал, что там она прячет презервативы к визиту Джейка. Я перепрятал их в собственный карман, а потом пошел к комоду и принялся копаться в белье в поисках алкоголя, эротических игрушек и бог знает, что у нее там еще могло быть. Но ничего не обнаружил. Тогда я перешел к книгам. Я посмотрел на стопки, стоявшие корешками наружу, — совершенно беспорядочное собрание сочинений разных авторов, в этом была вся Аляска. Я хотел взять себе одну книгу, но не мог ее отыскать.
    
Полковник сидел на полу, прижав голову к полу, — он искал под кроватью.
    
— У нее точно бухла тут не было? — спросил он.
    
Я чуть было не сказал: Она его в лесу закапывала, на границе с футбольным полем, — но потом вдруг понял, что Полковник об этом не знал, что она никогда не брала его с собой на поиски зарытых сокровищ, что эту тайну она доверила только мне, и я решил оставить ее при себе, как подарок на память, словно боялся, что мои воспоминания исчезнут, если я поделюсь ими.
    
— Ты где-нибудь видел «Генерала в своем лабиринте»? — спросил я, изучая корешки книг. — По-моему, обложка была зеленая. Мягкая, и она пострадала при потопе, так что, наверное, книга распухла, но не думаю, что…
    
И тут он меня перебил:
    
— Да вот она.
    
Обернувшись, я увидел в его руках книгу, которая после выходки Лонгвелла, Джеффа и Кевина стала похожа на аккордеон. Я подошел, взял ее и сел на кровать. Все подчеркивания и записи на полях расплылись от воды, но читать саму книгу еще было можно, так что я решил взять ее с собой и попытаться прочесть роман, хотя это и не биография. И тут вдруг я открыл ту самую страницу ближе к концу:
    
    
     
Генерал вздрогнул от озарения, открывшегося ему: весь его безумный путь через лишения и мечты пришел в настоящий момент к своему концу. Дальше — тьма.
     
— Черт возьми, — вздохнул он. — Как же я выйду из этого лабиринта?!
    
    
    
Весь кусок был подчеркнут черной ручкой, которая дала кровоточащие разводы, когда бумага намокла. Но там оказалась и еще одна запись — синими чернилами. Четкая, она явно была сделана уже после потопа. От фразы Как же я выйду из этого лабиринта?! шла стрелка к комментарию на полях, почерк у Аляски был с петельками. Быстро & По прямой.
    
— Слушай, она тут кое-что написала уже после потопа, — сказал я. — Странное. Смотри. Сто девяносто вторая страница.
    
Я швырнул книгу обратно Полковнику, он быстро нашел нужную страницу, потом посмотрел на меня.
    
— Быстро и по прямой, — прочитал он.
    
— Ага. Странно, да? Наверное, это она про выход из лабиринта.
    
— Погоди, как именно это произошло? Как все было?
    
«Это» у нас было только одно, и я понял, о чем он спрашивает.
    
— Я тебе уже рассказал, что узнал от Орла. На дороге раскорячился грузовик. На место приехали копы, чтобы взять движение под контроль. А Аляска в них врубилась. Она такая пьяная была, что даже не попыталась руль повернуть.
    
— Такая пьяная? Пьяная? У полицейской тачки наверняка фары горели. Толстячок, она въехала в тачку с горящими фарами, — поспешно сказал он. — Быстро и по прямой. Быстро и по прямой. Прочь из лабиринта.
    
— Нет, — ответил я, хотя я и легко мог это себе представить.
    
Я понимал, что она была пьяна и жутко распсиховалась. (Из-за чего? Из-за того, что Джейку изменила? Сделала мне больно? Что ее потянуло ко мне, вместо него? Или все еще из-за Марьи?) Я мог себе представить, что она смотрела на полицейскую тачку и целилась прямо в нее, и ей было плевать на других, она забыла о том, что мне пообещала, она не думала ни об отце, ни о ком другом… эта стерва, да, стерва, она покончила с собой. Но нет. Нет. Она так не могла. Нет. Она же сказала: «Продолжим». Ну, конечно же.
    
— Нет.
    
— Да, ты, наверное, прав, — согласился Полковник. Он выронил книгу, сел рядом со мной и уперся лбом в руки. — Кто поедет за десять километров от кампуса, задумав такое? Смысла нет. Но все же это было быстро и по прямой. Или это у нее какое-то непонятное предчувствие было? Если задуматься, мы же толком ничего не знаем. Куда она поехала? зачем? кто звонил? Кто-то же позвонил, или я…
    
Полковник все говорил, пытаясь разобраться в случившемся, а я снова взял книгу и отыскал страницу, на которой опрометчивая гонка генерала подошла к концу, мы оба затерялись каждый в своих мыслях, пропасть между нами была непреодолима, я просто не мог слушать Полковника, потому что был крайне занят: я пытался вобрать последние намеки на ее запах, пытался убедить себя в том, что конечно же она этого не сделала. Это я… я во всем виноват, и Полковник тоже. Пусть он пытается во всем разобраться, но я-то уже все понял, я понял, что, как ни старайся, во всем виноваты мы и прощения нам нет.
   
   
    
     
через восемь дней
    
    
ВО ВТОРНИК БЫЛИ УРОКИ. Впервые после перерыва. Мадам О’Мэлли выдержала паузу перед началом занятия, вообще все уроки французского периодически прерывались такими паузами, а потом она спросила нас, как мы себя чувствуем.
    
— Ужасно, — ответила одна девочка.
    
— En français, — ответила мадам О’Мэлли, — en français.[11]
    
    
Выглядело все как обычно, хотя движения было меньше: выходники все так же сидели на лавочках у библиотеки, но сплетничали в целом меньше и тише. В столовке пластиковые подносы стучали о деревянные столы, вилки царапали по тарелкам, но разговоры велись еле слышно. Помимо того что все вели себя сдержаннее, больше всего пугала тишина, образовавшаяся на ее месте, там, где должны были звучать эмоциональные Аляскины рассказы, но все равно казалось, что это просто один из тех дней, когда она уходила в себя, словно она опять отказалась отвечать на вопросы, которые начинаются со слов «как» и «почему», только в этот раз — навсегда.
    
На религиоведении Полковник сел рядом со мной, вздохнул и констатировал:
    
— Толстячок, от тебя куревом несет.
    
— А ты спроси, колышет ли меня это.
    
В класс, как всегда шаркая ногами, вошел доктор Хайд, держа под мышкой стопку наших курсовых. Он сел, несколько раз тяжело вдохнул и заговорил:
    
— Есть такой закон, согласно которому родители не должны хоронить своих детей. Кто-то должен бы следить за его исполнением… В этом семестре мы продолжим изучение религиозных традиций, с которыми познакомились осенью. И теперь, несомненно, темы, которые мы затрагиваем, приобретают большую важность, чем несколько дней назад. Например, вопрос, что происходит с человеком после смерти, уже не будет казаться вам отвлеченной философией. Теперь вам приходится задавать этот вопрос, думая о своей однокласснице. И как жить с этой болью потери — задача, которую пытались решить для себя все буддисты, христиане, мусульмане. Думаю, теперь вопросы, ответы на которые ищет религия, для вас стали личными.
    
Он принялся рыться в своей стопке, что-то выискивая.
    
— Вот передо мной работа Аляски. Вы помните, что я просил вас подумать о том, какой вопрос для человека наиболее важен и как к нему подходят религии, которые мы изучали в этом году. Вот что было важным для Аляски.
    
Старик вздохнул, схватился за ручки кресла и с трудом поднялся, а потом написал на доске: «Как нам выбраться из этого лабиринта страданий? — А. Я.».
    
— Я оставлю эту цитату на доске до конца семестра, — сообщил он. — Каждого человека, которому хоть раз случалось заблудиться, гложет именно этот вопрос. В какой-то момент мы все поднимаем глаза и осознаем, что зашли в тупик, и я хочу, чтобы никто не забывал Аляску, а также чтобы вы не забывали, что, даже если материал наших уроков кажется вам скучным, мы пытаемся понять, как разные люди отвечали и на этот, и на другие вопросы, которые вы подняли в своих работах, как в разных религиозных течениях люди находят примирение с «тем говном, которое выпадает на долю порядочным людям», как выразился в своей курсовой Чип. — Хайд снова сел. — Ну как вы, ребята?
    
Мы с Полковником молчали, пока некоторые одноклассники, которые Аляску совсем не знали, превозносили ее добродетели, признавались, насколько они подавлены, и поначалу меня это возмущало. Мне было неприятно, что люди, которых она не знала, — и люди, которые ей не нравились, — грустят. Им до нее никогда и дела не было, а теперь они ведут себя так, словно она сестрой им приходилась. Но, наверное, я тоже знал ее не так-то уж и хорошо. Если бы знал, я бы понял, что значит это «Продолжим потом?». Если бы я любил ее как следует, любил бы ее так, как думал, что люблю, разве я бы отпустил ее в ту ночь?
    
Так что я не очень на них злился. А вот сидевший рядом Полковник дышал медленно и глубоко, как бык на корриде.
    
Он даже закатил глаза, когда один из выходников, Брук Блейкли, чьи родители стараниями Аляски получили отчет о его неуспеваемости, заявил:
    
— Мне так жаль, что я не успел ей сказать, что люблю ее. Я не понимаю почему.
    
— Какой бред, — возмущался Полковник, когда мы шли обедать. — Как будто Бруку вообще какое-то дело до Аляски есть.
    
— Если бы Брук умер, ты бы разве не переживал? — спросил я.
    
— Наверное, да, но я бы не скорбел по поводу того, что не сказал ей, что любил ее. Я не люблю ее вообще-то. Она дура.
    
А я думал, что горе всех остальных более правомерно, чем наше — ведь они не были повинны в ее смерти, — но я знал, что спорить с Полковником, когда он выйдет из себя, совершенно бесполезно.
   
   
    
     
через девять дней
    
    
— У МЕНЯ ЕСТЬ ТЕОРИЯ, — сообщил Полковник, когда я вошел в комнату после очередного кошмарного учебного дня.
    
На улице потеплело, но до тех, кто отвечает за отопление, сведения об этом не дошли, так что в кабинетах было ужасно жарко и душно, и мне хотелось одного — забраться в постель и проспать ровно до того момента, как снова придется идти на уроки.
    
— Тебя сегодня не хватало на занятиях, — заметил я, садясь на кровать.
    
Полковник сидел за столом, склонившись над тетрадью. Я лег на спину и укрылся с головой одеялом, но его это не остановило.
    
— Ну да, я теорию свою разрабатывал, совсем не факт, что именно так все и было, но, по крайней мере, она правдоподобна. Слушай. Она тебя целует. Ночью кто-то звонит. Я полагаю, Джейк. Они ссорятся, из-за измены или из-за чего еще — кто знает. Она расстроенна и хочет поехать увидеться с ним. Она возвращается в комнату в слезах и просит нас помочь ей смотаться из кампуса. Она психует, потому что… не знаю, допустим, потому что, если она к нему сейчас же не приедет, Джейк с ней порвет. Это просто вероятная причина. И вот она уезжает, пьяная и накрученная, она крайне зла на себя из-за… в общем, из-за чего там было, она мчится по трассе и видит полицейскую тачку, вмиг у нее все сходится в голове, прямо перед ней появляется выход из ее лабиринта, и она несется к нему, быстро и по прямой, целясь в машину, даже не дергая руль, не потому, что она пьяная и ничего не соображает, а потому, что она покончила с собой.
    
— Это смешно. Она не думала о Джейке, не ругалась с Джейком. Она со мной целовалась. Я пытался ей о нем напомнить, но она заткнула мне рот.
    
— Так кто ей звонил?
    
Я скинул одеяло и принялся долбить кулаком по стене, подчеркивая каждый слог:
    
— Я! НЕ! ЗНА-Ю! И видишь ли, это даже и не важно. Она мертва. Или наш гений Полковник может что-нибудь выдумать такого, от чего она живее станет, мать твою?
    
Но это конечно же было важно, потому я и продолжал стучать кулаком по стене, и потому этот вопрос витал в воздухе последнюю неделю. Кто звонил? Что случилось? Почему ей понадобилось уехать? Джейк на похороны не приехал. И нам не позвонил, ни горем поделиться, ни спросить, что случилось. Он исчез, и мне, конечно, это не давало покоя. Я гадал, намеревалась ли она сдержать свое обещание и продолжить. Гадал, кто звонил, зачем, из-за чего она так расстроилась. Но я лучше гадать буду, чем узнаю ответ, который не смогу пережить.
    
— Может быть, тогда она поехала к нему, чтобы самой сказать, что все кончено, — предположил Полковник с внезапным спокойствием в голосе. Он сел на край моей кровати.
    
— Не знаю. И не хочу знать.
    
— Ну, — ответил он, — а я хочу. Потому что, если она сделала это осознанно, Толстячок, она сделала нас сообщниками. И за это я ее ненавижу. Блин, ну ты посмотри на нас. Мы даже общаться ни с кем больше не можем. В общем, я разработал план. Первое — поговорить со свидетелями. Второе — выяснить, насколько она была пьяна. Третье — выяснить, куда она направлялась и зачем.
    
— Я с Джейком не хочу разговаривать, — вяло ответил я, невольно соглашаясь с планом неутомимого Полковника. — Если он знает, мне с ним однозначно лучше не общаться. А если не знает, не хочу делать вид, что ничего не было.
    
Полковник со вздохом поднялся:
    
— Знаешь что, Толстячок? Я тебе сочувствую. Правда. Я понимаю, что вы целовались, понимаю, что ты из-за этого переживаешь. Но честно, заткнись уже. Если Джейк знает, хуже ты уже ничего не сделаешь. А если не знает, то и не узнает. Хоть на минуту отвлекись от себя самого и подумай об умершей подруге. Извини. День тяжелый был.
    
— Все нормально, — ответил я, снова накрываясь с головой. — Все нормально, — повторил я. Да ладно. Все и было нормально. Должно было быть. Потерять Полковника я не мог себе позволить.
   
   
    
     
через тринадцать дней
    
    
ПОСКОЛЬКУ НАШ ГЛАВНЫЙ извозчик был предан земле в Вайн-Стейшн, Алабама, нам с Полковником пришлось идти в полицейский участок Пелхэма, чтобы поговорить с теми, кто видел Аляску, пешком. Мы вышли после ужина, темнеть начало рано и стремительно. Прошагав километра два по трассе 119, мы добрались до одноэтажного оштукатуренного строения, стоявшего между Вафля-хаусом и заправкой.
    
Внутри была стойка, доходившая Полковнику до солнечного сплетения и отделявшая нас от закутка полицейских; он состоял всего лишь из трех столов, за которыми сидели служители закона в форме, и все они разговаривали по телефону.
    
— Я брат Аляски Янг, — без тени смущения заявил Полковник. — Я хочу поговорить с тем, кто видел, как она умерла.
    
Бледный тощий мужчина с реденькой рыжей бородкой быстро закончил разговор и повесил трубку.
    
— Я ее видел, — ответил он. — Она в мое авто влетела.
    
— Можно поговорить с вами на улице?
    
— Почему бы и нет.
    
Он взял свою куртку и вышел; когда он приблизился к нам, я увидел под прозрачной кожей его лица синие вены. По-моему, он на воздух почти не выходит, хоть и коп. На улице Полковник сразу закурил.
    
— Тебе девятнадцать-то есть? — поинтересовался полицейский. В Алабаме в восемнадцать можно жениться (если мама с папой согласятся, то и в четырнадцать), а курить — только с девятнадцати.
    
— Ну, оштрафуйте меня. Мне надо знать, что вы видели.
    
— Обычно я дежурю с шести до ночи, но в тот день в ночную смену попросили выйти. Пришло сообщение про грузовик, вставший поперек дороги, это всего в километре отсюда, ну и я двинул туда. Только подъехал, еще из авто не вышел, краем глаза вижу фары, у меня тоже и огни горят, и сирену я включил, а она все равно прет на меня, сынок, так что я выскочил пулей из авто, а она прямо ракетой в него влетела. Я много повидал, но такого ни в жизнь. Не свернула. Не притормозила. Просто влетела с размаху. Я метра на три всего отскочить успел. Я думал сам помру, но нет, живой вот.
    
Я впервые подумал, что теория Полковника может оказаться верной. Неужели Аляска не слышала сирену? Неужели не видела включенные фары? Она была не жутко пьяная — целоваться-то она нормально могла, думал я. И руль повернуть наверняка тоже была в состоянии.
    
— Вы видели ее лицо перед тем, как она врезалась в вашу машину? Она заснула? — спросил Полковник.
    
— Этого не скажу. Лица я не видал. Все было слишком быстро.
    
— Ясно. Когда вы к ней подошли, она была уже мертва?
    
— Я… я сделал все, что смог. Я к ней сразу побежал, но руль… я полез к ней, думал, что если сдвину руль… но ее живой было не вынуть никак. Грудь мощно пробило, понимаешь.
    
Я содрогнулся, представив себе эту картину.
    
— Она ничего не сказала? — спросил я.
    
— Она отошла уже, сынок, — сказал полицейский, качая головой, так что я распрощался с надеждой узнать ее последние слова.
    
— Как думаете, это несчастный случай был? — Я стоял рядом с Полковником, ссутулившись от тяжести горя, мне хотелось курить, но я не дерзнул последовать его примеру.
    
— Я тут служу уже двадцать шесть лет, алкашни видел — не сосчитать, но никто еще не напился настолько, чтобы руль даже не дернуть. Но не знаю. Следователь сказал — несчастный случай, может, так и есть. Я в таком не разбираюсь, ребята. Я думаю, это теперь дело ее да Господа Бога.
    
— Насколько она была пьяная? — не унимался я. — Ну, анализы делали?
    
— Да. Ноль двадцать четыре промилле. Это, по определению, очень пьяная. Серьезно пьяная.
    
— В машине что-нибудь было? — спросил Полковник. — Может, вы заметили что-нибудь необычное?
    
— Я помню эти… как их… рекламные листовки разных колледжей — из Мэна, Огайо, Техаса, — я подумал еще: девчонка, наверное, из Калвер-Крика, — и мне стало совсем нехорошо, она ж в колледж мечтала попасть. А… да, и цветы. На заднем сиденье лежал букет. Как магазинный. Тюльпаны это были.
    
Тюльпаны? Я тут же вспомнил, что ей Джейк прислал тюльпаны.
    
— Белые? — спросил я.
    
— Точно, — подтвердил он.
    
Зачем она взяла с собой цветы, которые он ей подарил? Но этого коп знать не мог.
    
— Я надеюсь, вы поймете, что хотели. Я тоже все думаю об этом, потому что никогда ничего такого не видел. Думал, к примеру, что, если бы я сам на своем авто с места бы съехал, спасло бы это ее? Может, она бы успела очухаться. Теперь этого не узнаешь. Но, по мне, не важно, несчастный это случай был или нет. Все равно хреново.
    
— Вы ничего не могли сделать, — мягко утешил его Полковник. — Вы поступили, как должны были, и мы за это благодарны.
    
— Ну, спасибо. Идите домой, берегите себя… если будут еще вопросы, звоните. Вот вам моя визитка на случай чего.
    
Полковник положил карточку в карман своей куртки из кожзама, и мы пошли обратно.
    
— Белые тюльпаны, — сказал я. — Джейковы. Зачем она их взяла?
    
— В прошлом году мы как-то с ней и с Такуми пошли в Нору-курильню, на берегу росла маленькая белая маргаритка, и Аляска вдруг запрыгнула в воду по пояс, пошла через речушку и сорвала ее. Потом сунула ее за ухо; когда я спросил, что это было, она объяснила, что ее родители всегда в детстве вплетали ей в волосы белые цветы. Может, она и умереть хотела с белыми цветами.
    
— Или Джейку вернуть, — предположил я.
    
— Возможно. Но я этого копа послушал и совсем уверился, что это все же могло быть самоубийство.
    
— Может, все же следует уже оставить ее душу в покое, — сказал я, вконец расстроенный. На мой взгляд, что бы мы ни узнали, лучше все равно не станет, и я никак не мог отделаться от образа, как руль ломает ей кости, «грудь мощно пробило», а она пытается вдохнуть, но никогда уже не сможет, и нет, лучше уже не станет. — Если она и сделала это? — обратился я к Полковнику. — Наша вина же не уменьшится. Просто ты станешь считать ее ужасной стервой и эгоисткой.
    
— Боже мой, Толстячок. Ты хоть помнишь, какой она была на самом-то деле? Она же действительно вела себя порой как настоящая стерва и эгоистка. Это в ней было, и раньше ты это понимал. А теперь ты, по-моему, помнишь исключительно свое идеальное о ней представление.
    
Я прибавил шагу, обогнав Полковника. Я молчал. Он же не мог ничего понять. Ведь не он — последний человек, которого она поцеловала, не его бросили, не сдержав обещания, и вообще, он не я. Говно, подумал я, и впервые мне пришла в голову мысль, что мне, похоже, лучше вообще вернуться домой, к чертям это Великое «Возможно», буду жить привычной, размеренной жизнью со старыми приятелями во Флориде. Каковы бы ни были их недостатки, они хотя бы не умирали, бросив меня на произвол судьбы.
    
Мы уже довольно долго шли порознь, но потом Полковник нагнал меня.
    
— Я просто нормально жить хочу, — сказал он. — Просто ты и я. Нормально. Веселиться. Как нормальные люди. И мне кажется, что если бы мы знали…
    
— Ладно, о’кей, — перебил я. — Хорошо. Будем дальше искать.
    
Полковник покачал головой, а потом улыбнулся:
    
— Толстячок, я всегда высоко ценил твой энтузиазм. Я буду делать вид, что он все еще при тебе, пока он действительно не вернется. А теперь идем домой, попытаемся понять, почему людям иногда хочется от самих себя избавиться.
   
   
    
     
через четырнадцать дней
    
    
МЫ С ПОЛКОВНИКОМ провели поиск в Интернете. Человек может покончить с собой, если он:
    
    
уже пытался убить себя;
    
угрожал покончить с жизнью;
    
раздал свои ценные вещи;
    
интересуется, как можно покончить с собой, обсуждает эти способы с окружающими;
    
демонстрирует потерю надежды, озлобленность на самого себя и/или на весь мир;
    
в том, что человек пишет, говорит, читает, рисует, отражена тема смерти и/или депрессии;
    
высказывает предположение, что, если он умрет, никто и не заметит;
    
наносит себе телесные повреждения;
    
недавно потерял друга или родственника, в том числе по причине самоубийства;
    
внезапно стал хуже учиться;
    
имеет проблемы с едой, сном, мучается головными болями;
    
употребляет (или стал употреблять больше, чем обычно) вещества, изменяющие сознание;
    
теряет интерес к сексу, своим увлечениям и прочей деятельности, которая ранее доставляла ему удовольствие.
    
    
У Аляски было два признака из списка. Она потеряла мать, хотя и довольно давно. Пила она всегда много, а в последний месяц жизни стала пить еще больше. Она говорила о смерти, но всегда как будто в шутку.
    
— Я тоже постоянно шучу на тему смерти, — отметил Полковник. — На прошлой неделе, например, говорил о возможности повеситься на галстуке. Но я на тот свет не собираюсь. Так что это не считается. К тому же она ничего не раздала и уж к сексу интерес однозначно не утратила. Это же какое либидо нужно, чтобы на твой тощий зад позариться.
    
— Как смешно, — сказал я.
    
— Знаю. Боже, я гений. И училась она хорошо. И не припоминаю, чтобы она говорила о самоубийстве.
    
— Один раз было на тему сигарет, не помнишь? «Ты куришь, потому что тебе это доставляет удовольствие. А я — потому что хочу умереть».
    
— Это шутка была.
    
Но после того, как Полковник меня поддел, я, быть может стараясь доказать ему, что он не прав и что я помню Аляску такой, какой она была на самом деле, вспомнил все те случаи, когда у нее резко портилось настроение, когда она отказывалась отвечать на вопросы со словами «как», «когда», «почему», «кто» и «что».
    
— Она иногда бывала очень озлобленной, — размышлял я вслух.
    
— И что, я тоже бываю! — возразил Полковник. — Я очень злой, Толстяк. Да и ты в последнее время не образец безмятежности, но ты же не собираешься руки на себя наложить. Погоди, или подумываешь?
    
— Нет, — ответил я. — Но, возможно, дело было исключительно в том, что Аляска не умела притормозить, когда надо, а я не могу надавить на газ. Может, в ней просто была какая-то отвага, которой недостает мне… но в целом — нет.
    
— Рад слышать. Так вот, да, у нее случались резкие перепады настроения, она кидалась из огня да в полымя. Но отчасти это все было из-за истории с Марьей. Понимаешь, Толстячок, когда Аляска с тобой обжималась, она явно о смерти не думала. А потом она уснула, а разбудил ее телефон. Значит, либо она приняла решение о самоубийстве в период между этим звонком и непосредственно аварией, либо это все же был несчастный случай.
    
— Но зачем ехать умирать за десять километров от кампуса? — спросил я.
    
Он вздохнул и покачал головой:
    
— Она любила казаться таинственной. Может, ей так захотелось.
    
Я рассмеялся, Полковник спросил:
    
— Что такое?
    
— Да я подумал: с какой радости она могла на полной скорости влететь в полицейскую тачку со включенными фарами? Да просто из ненависти к представителям власти.
    
Полковник тоже засмеялся:
    
— Ой, смотрите-ка, Толстячок прикололся.
    
Все казалось таким обычным и повседневным, а потом вдруг время от этого самого события до сегодняшнего дня куда-то исчезло, и я снова почувствовал себя так, будто я сижу в спортзале и впервые слышу о том, что произошло, и у Орла слезы капают на штаны… Я перевел взгляд на Полковника и подумал о том, что мы последние две недели только и делаем, что сидим на нашем истертом диванчике, подумал о той жизни, которую она разрушила. Я был так зол, что даже плакать не мог, и высказался:
    
— Блин, я из-за этого лишь ненавидеть ее начинаю. А я не хочу ненавидеть. В чем смысл, если это только к ненависти ведет?
    
Аляска все еще отказывалась дать нам ответы на вопросы «как» и «почему». Ей все еще важно было сохранять ауру таинственности. Я наклонился, свесив голову между колен. Полковник положил мне руку на спину:
    
— Смысл в том, Толстячок, что ответы на все вопросы — есть. — Потом он громко выпустил воздух между сжатыми губами, и, когда он это повторил, его голос дрогнул от недовольства. — На все вопросы есть ответы. Просто надо быть поумнее. В Сети говорится, что самоубийцы, как правило, руководствуются тщательно продуманным планом. Так что это, очевидно, не было самоубийством.
    
Мне было неловко из-за того, что прошло уже целых две недели, а я чувствовал себя все таким же разбитым, в то время как Полковник, похоже, более стойко переносил этот удар судьбы. Я распрямил спину.
    
— О’кей, — согласился я. — Значит, не самоубийство.
    
— Но думать, что это был несчастный случай, тоже как-то не получается.
    
Я заржал:
    
— Да, далеко мы ушли.
    
Наши размышления прервала Холли Моузер, старшеклассница, которую я знал в основном по обнаженным автопортретам, которые мы с Аляской нашли, когда все разъехались праздновать День благодарения. Она тусовалась с выходниками, поэтому прежде я с ней не более чем парой слов обмолвился, но теперь она вдруг вломилась без стука и заявила, что у нее был мистический ин-сайт — она почувствовала, что Аляска здесь, рядом.
    
— Я сидела в Вафля-хаусе, и вдруг погас свет, всюду, только надо мной осталась мигать одна лампочка. Она, типа, горела секунду, потом на время гасла, потом еще пару секунд горела, а потом снова погасла. Понимаете, я поняла, что это Аляска. По-моему, она азбукой Морзе пыталась мне что-то сказать. Но я вообще-то не знаю азбуки Морзе. Она, наверное, не в курсе была. Ну вот, в общем, я вам решила рассказать.
    
— Спасибо, — резко сказал я, она какое-то время постояла, глядя на нас, периодически открывая рот, наверное чтобы еще что-то добавить, но Полковник смотрел на нее пристально, хоть и прикрыв глаза, челюсть у него выпятилась вперед, и вообще он практически не скрывал своего недовольства. Я его понимал: я не верил в духов, которые приходят сказать что-нибудь морзянкой человеку, который им и при жизни-то не был симпатичен. К тому же мне не нравилась мысль, что Аляска пришла утешить кого-то другого, а не меня.
    
— Господи боже, таким людям вообще надо запретить жить, — высказался Полковник, когда она ушла.
    
— Да, крайне глупо.
    
— Да непросто глупо, Толстячок. Как будто Аляска могла явиться к Холли Моузер. Боже мой! Не терплю людей, которые притворяются, будто горюют. Сука тупая.
    
Я чуть было не сказал, что Аляске бы не понравилось, что он кого бы то ни было из женщин сукой обзывает, но ругаться с ним смысла не было.
   
   
    
     
через двадцать дней
    
    
В ВОСКРЕСЕНЬЕ МЫ с Полковником решили, что ужинать в столовке не хотим, и ушли из кампуса на другую сторону трассы 119, к «Солнечной палатке», где насладились прекрасно сбалансированным блюдом, проще говоря, взяли по два овсяных печенья с кремовой прослойкой. Семьсот калорий. Этого человеку на полдня хватает. Потом мы сели на бордюр перед магазинчиком, и я в четыре укуса прикончил свой ужин.
    
— Завтра я позвоню Джейку, чтоб ты знал. Взял у Такуми его номер.
    
— Отлично, — ответил я.
    
За спиной зазвенел колокольчик, я повернулся к открывшейся двери.
    
— Чего вы тут сидите? — Это была та самая тетка, у которой мы только что купили печенье.
    
— Мы едим, — объяснил Полковник.
    
Тетка покачала головой и приказала нам, словно шавкам каким-то:
    
— Валите.
    
Мы зашли за палатку и сели у вонючей мусорной кучи.
    
— Толстячок, хватит мне уже этого твоего «отлично». Это смешно. Я позвоню Джейку, запишу все его показания, а потом мы сядем вместе и обмозгуем.
    
— Нет. Действуй сам. Я не хочу знать, что между ними произошло.
    
Полковник вздохнул и достал из кармана пачку сигарет, купленную на средства из фонда Толстячка:
    
— Почему?
    
— Потому что не хочу! Тебе что, нужен глубинный анализ всех принятых мной решений?
    
Полковник прикурил сигарету от зажигалки, за которую заплатил я, и затянулся:
    
— Ладно. Это нужно понять, и мне потребуется твоя помощь, потому что мы с тобой довольно хорошо ее знали. И точка.
    
Я встал и посмотрел на него сверху вниз. Полковник, самодовольно развалившись, выпустил дым мне в лицо, и я решил, что с меня хватит:
    
— Мне уже надоело тебе подчиняться, придурок! Я не хочу обсуждать с тобой деликатные моменты ее отношений с Джейком, черт возьми. Понятнее уже не скажешь: не желаю этого знать. Я хочу знать только то, что она мне сказала, и я это уже знаю, а больше меня ничего не интересует; ты можешь сколько угодно козлиться и воображать, будто ты чем-то лучше меня, но я не буду рассуждать на тему, как до хрена она любила Джейка! И отдай мне мои сигареты.
    
Полковник бросил пачку на землю, мигом взлетел, схватил меня за свитер, пытаясь опустить меня до собственного роста, но не мог.
    
— Да ты о ней даже и не думаешь! — прокричал он. — Ты окончательно сдвинулся на этой своей дебильной фантазии о том, будто у вас с ней был тайный говнороман и будто она собиралась уйти от Джейка к тебе, после чего вы зажили бы счастливо. Толстячок, Аляска многих целовала. Мы оба знаем, что, если бы она была еще здесь, она бы осталась с Джейком, а с тобой бы просто тянула эту мелодраму, без любви, без секса, ты бы просто бегал за ней, а Аляска бы просто время от времени кидала: «Толстячок, какой ты милый, но я люблю Джейка». Если бы она к тебе что-то испытывала, разве бы она уехала? И если бы ты так уж ее любил, разве ты помог бы ей это сделать? Я-то пьяный был. А ты что можешь сказать в свое оправдание?
    
Полковник выпустил мой свитер, я наклонился и взял сигареты. Я не кричал, зубы у меня не скрежетали, вены на лбу не пульсировали, я спокойно — спокойно — посмотрел на Полковника сверху вниз и сказал:
    
— Иди на хер.
    
    
Только позже я закричал, и вены запульсировали. Я бегом пересек трассу, зону общаг, футбольное поле, по грунтовке добежал до моста и спустился в курильню. Я схватил пластиковый стул и швырнул его о бетонную стену, удар эхом разлетелся под мостом, стул упал набок, я лег на спину, свесив ноги над обрывом, и заорал. Я орал, потому что Полковник был самодовольным, напыщенным ублюдком, а также потому, что он был прав — я действительно хотел верить в то, что у нас с Аляской тайный роман. Она меня любила? Она ушла бы от Джейка, чтобы быть со мной? Или это был просто очередной ее импульс? Нет, мне было мало того, что я оказался последним человеком, с которым она целовалась. Я хотел быть последним, кого она любила. А я понимал, что это было не так. Понимал и ненавидел ее за это. Ненавидел за то, что ей было на меня плевать. Ненавидел за то, что она в ту ночь уехала, и себя ненавидел, и не только за то, что отпустил ее, но и за то, что, если бы ей было со мной достаточно хорошо, она бы и не захотела куда-либо ехать. Она могла бы просто лечь рядом, рассказать мне все и поплакать, а я бы слушал и целовал слезы в ее глазах.
    
Я повернул голову и посмотрел на лежавший на боку маленький синий стульчик. Я гадал, наступит ли день, когда все мои мысли перестанут вертеться вокруг Аляски, следует ли мне надеяться, что она как можно скорее станет лишь воспоминанием. Что я буду думать о ней лишь в годовщину ее смерти, а может, даже и гораздо реже.
    
Я осознавал, что в жизни меня ждут и другие смерти что-то значащих для меня людей. Куча трупов будет расти. У меня в памяти хватит места на всех или отныне с каждым днем я буду по чуть-чуть забывать Аляску?
    
Однажды, когда мы с ней спустились к Норе-курильне, еще в начале учебного года, Аляска запрыгнула в речушку прямо в шлепках. Она дошла до другого берега, шагая медленно, осторожно пробуя, на какой из поросших мхом камней наступить не опасно, и выдернула палку, воткнутую в затопленный водой берег. Я сидел на бетонной плите, ноги свисали над водой, а она переворачивала этой палкой камни и показывала на спасающихся бегством раков.
    
— Их варят, а потом высасывают мозг, — возбужденно говорила она. — Самое крутое — в голове.
    
Всем, что я знаю о раках, поцелуях, розовом вине и поэзии, я обязан ей. Она сделала меня другим человеком.
    
Я закурил и плюнул в речушку.
    
— Нельзя так — изменить человека и смотаться, — сказал я ей вслух. — Аляска, у меня же и до этого все шло отлично. Я был собой, я интересовался предсмертными высказываниями великих людей, у меня какие-то друзья в школе имелись, все было отлично. А ты сделала меня другим человеком, а потом взяла да и умерла. Нельзя так… — Она олицетворяла это мое Великое «Возможно», благодаря ей я поверил, что правильно поступил, оставив старую, не очень значительную жизнь в поисках чего-то непонятного, но более великого. А теперь ее самой не стало, а вместе с ней — и моей веры в это «Возможно». Я мог говорить «отлично» на все, что предлагал и творил Полковник. Я мог пытаться делать вид, что мне теперь все равно, но это уже никогда не будет искренне. — Аляска, нельзя занять такое важное место в чьей-то жизни, а потом умереть, потому что во мне начались необратимые изменения, да, мне очень жаль, что я тебя отпустил, но решение же было твое. Ты оставила меня жить с «Невозможно», бросила в этом твоем чертовом лабиринте. Я ведь теперь даже не знаю, захотела ли ты выйти из него сама — быстро и по прямой, оставив меня тут одного нарочно. Получается, я тебя никогда и не знал на самом деле, да? Я не смогу тебя запомнить, потому что и не знал.
    
Я встал, собираясь пойти домой и помириться с Полковником, и попытался представить себе ее на этом стуле, но не мог вспомнить, скрещивала ли Аляска ноги, когда сидела. Я все еще видел, как она улыбается мне своей полуухмылкой Моны Лизы, а вот руку с сигаретой четко увидеть не мог. Я вдруг решил, что мне надо узнать ее лучше, потому что я хотел помнить ее долго. Прежде чем начнется этот омерзительный процесс забвения всех «как» и «почему» ее жизни и смерти, я должен все узнать. «Как». «Почему». «Когда». «Куда». «Что».
    
Когда я вернулся в сорок третью, после быстренько принесенных и принятых извинений Полковник сообщил:
    
— Мы приняли тактическое решение отложить звонок Джейку. Для начала мы отдадим приоритет другим задачам.
   
   
    
     
через двадцать один день
    
    
НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО, когда в класс мелкими шажками заходил доктор Хайд, Такуми подсел ко мне и написал на полях своей тетради: Обедаем в «Макнесъедобнальдсе».
    
Я накорябал «ОК» в своей тетради, а потом открыл чистый лист — потому что доктор Хайд начал рассказ о суфизме, мистическом течении в исламе. Учебник накануне я просмотрел лишь бегло — теперь я занимался ровно столько, чтобы получить хотя бы минимально необходимые оценки, но во время этого беглого просмотра наткнулся на отличное предсмертное высказывание. Нищий суфий в тряпье зашел в ювелирную палатку богатого торговца и спросил его: «Знаешь ли ты, как умрешь?» Богач ответил: «Нет. Никто не знает, как умрет». А суфий возразил: «Я знаю». — «Как же?» — поинтересовался хозяин лавки.
    
Суфий лег на землю, скрестил на груди руки и сказал: «Вот так». И умер. И торговец раздал свое богатство и сам стал бедняком, стремясь к такому же духовному богатству, каким обладал умерший суфий.
    
Но доктор Хайд выбрал другую притчу, которую я пропустил.
    
— Карл Маркс назвал религию опиумом для народа, это очень знаменитое высказывание. Буддизм, особенно как он понимается большинством практикующих, обещает лучшую жизнь за счет очищения кармы. Ислам с христианством обещают истинным верующим вечную жизнь в раю. И такая надежда на лучшую жизнь определенно является сильным опиатом. Но у суфиев есть притча, опровергающая марксистскую точку зрения о том, что верующим нужен лишь опиум. Рабия аль-Адавия, суфий и великая святая, бежала по улицам своего города, Басры, с факелом в одной руке и ведром воды — в другой. Когда кто-то поинтересовался у нее, что она делает, женщина ответила: «Водой я залью адское пламя, а с помощью факела подожгу врата рая, чтобы люди чтили Господа не из-за стремления попасть в рай или страха оказаться в аду, а потому что Он — Бог».
    
Она сильна, если хочет сжечь ад и затопить рай. Аляске бы эта Рабия понравилась, записал я в тетради. Но даже несмотря на это, загробная жизнь меня интересовать не перестала. И рай, и ад, и реинкарнация. Я не только хотел знать, как погибла Аляска, но и где она теперь, если она вообще где-нибудь есть. Мне нравилось воображать, что она на нас смотрит, не забывает, но это было скорее фантазией, потому что чувствовать этого я не чувствовал — ну, как сказал Полковник на похоронах, ее нет с нами, и нигде больше нет. Я, по сути, мог теперь представить ее себе только мертвой, как она гниет в земле Вайн-Стейшн, а все остальное — это лишь призрак, живущий исключительно в наших воспоминаниях. Я, как и Рабия, уверен, что люди должны верить в Бога не из-за рая или ада. Но я не считал нужным рассекать с факелом. Выдуманное место не сожжешь.
    
    
После уроков, пока Такуми ковырялся в картошке в «Макнесъедобнальдсе», выбирая самые зажаристые кусочки, я вдруг ощутил полноту потери, у меня до сих пор голова кружилась от мысли о том, что ее не только в этом мире больше нет, но и ни в каком другом тоже.
    
— Ты как вообще? — спросил я у Такуми.
    
— М-м… — промычал он, поскольку его рот был набит картошкой. — Так себе. А ты?
    
— И я так себе. — Я откусил кусочек чизбургера. Я взял «Хеппи-мил», и мне попалась пластмассовая машинка. Она лежала на столе, и я покрутил колесики.
    
— Я по ней скучаю, — признался он, отталкивая поднос, отказавшись от недожаренной картошки.
    
— Ага. Я тоже. Мне так жаль, Такуми.
    
Я очень много вложил в эти слова. Мне было жаль, что мы дошли до всего этого: сидим и крутим колесики игрушечной машинки в «Макдоналдсе». Жаль, что девчонка, которая свела нас вместе, теперь легла между нами мертвая. Мне было очень жаль, что я отпустил ее навстречу смерти. Мне очень жаль, что я не могу с тобой поговорить, потому что тебе нельзя знать эту правду про меня и Полковника, и мне тяжело с тобой, потому что приходится притворяться, что мое горе такое же чистое, как и твое, — притворяться, что мне просто ее не хватает, в то время как я чувствую себя виноватым в ее смерти.
    
— И мне тоже. Ты с Ларой больше не встречаешься, да?
    
— Наверное.
    
— Ага. Она все разобраться не может.
    
Да, я ее игнорировал, но к тому времени и она начала игнорировать меня, так что я решил, что все кончено, хотя кто знает…
    
— Понимаешь, — сказал я Такуми, — я просто не могу… не знаю, чувак. Все так сложно.
    
— Конечно. Она поймет. Конечно. Все нормально.
    
— Хорошо.
    
— Слушай, Толстячок. Я… я не знаю. Паршиво это все как-то, да?
    
— Ага.
   
   
    
     
через двадцать семь дней
    
    
ЕЩЕ ЧЕРЕЗ ШЕСТЬ ДНЕЙ, то есть четыре недели после последнего воскресенья, во время прыжков на 900 градусов в халфпайпе, в ходе которых мы с Полковником стреляли друг в друга из пейнтбольных пистолетов, он заявил:
    
— Нам нужна выпивка. И алкотестер у Орла взять.
    
— Взять? Ты знаешь, где он лежит?
    
— Ага. Тебя он что, не заставлял дышать в трубочку?
    
— Гм… Нет. Он думает, что я дятел.
    
— Да ты и есть дятел, Толстячок. Но кому эта мелочь бухать мешала.