1 2 3 4 5 6 
– Очень плохо.
– Да, сэр.
Полковник опирается задом о стол и скрещивает руки на груди.
– У него был отличный психологический профиль. Не такой хороший, как у тебя, но… Извлеки из этого случая урок, Бен. У каждого из нас есть предел прочности. Мы ведь все люди, согласен?
– Да, сэр.
Вош улыбается. Почему он улыбается? В подземном бункере холодно, но я начинаю потеть.
– Можешь задать вопрос, – говорит подполковник и взмахом руки предлагает начать.
– Сэр?
– Задай вопрос, который тебя сейчас волнует. Ты думаешь об этом с тех пор, как увидел тело Танка в ангаре ОУ. Ты не задал вопрос, когда возвращал старшему инструктору по строевой следящее устройство.
– Как он умер?
– Передозировка. Я не сомневаюсь, что именно так ты и подумал. Танк воспользовался моментом, когда сняли наблюдение, и покончил с собой. – Вош указывает на кресло рядом со мной. – Садись, Бен. Я хочу кое-что с тобой обсудить.
Я утопаю в кресле, потом пересаживаюсь на краешек, выпрямляю спину и поднимаю подбородок. В общем, если возможно сидеть по стойке «смирно», то я это делаю.
– У каждого из нас есть предел прочности. – Голубые глаза подполковника пригвождают меня к креслу. – Я расскажу тебе о своем. Две недели после начала Четвертой волны. Мы забираем выживших беженцев из лагеря в шести километрах отсюда. То есть не всех выживших, а только детей. Мы тогда еще не умели определять инвазированных, но уже точно знали: что бы с нами ни происходило, дети в это не вовлечены. Так как мы не могли определить, кто враг, а кто нет, командование приняло решение уничтожить всех старше пятнадцати лет.
Лицо Воша потемнело. Он отвел взгляд и так сильно вцепился в край стола, что аж костяшки пальцев побелели.
– Я хочу сказать, что это было мое решение. – Глубокий вдох. – Мы убили их, Бен. Посадили детей в автобусы, а всех оставшихся убили. После этого сожгли лагерь. Стерли его с лица земли.
Подполковник снова смотрит на меня. В это трудно поверить, но я вижу слезы в его глазах.
– Это был мой предел прочности. Потом, к своему ужасу, я понял, что попал в расставленный инопланетянами капкан. Я превратился в орудие врага. На каждого уничтоженного мной инвазированного пришлось три невинных человека. И я вынужден с этим жить, потому что я должен жить. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Подполковник оттолкнулся от стола и встал прямо. Слезы исчезли.
– Сержант Пэриш, сегодня мы выпускаем первые четыре группы из вашего батальона. Как командир победившего подразделения, ты первым получаешь задание. Две группы выводятся на периметр для охраны базы. Другие две десантируются на вражескую территорию.
Вош дает мне две минуты на то, чтобы я усвоил полученную информацию. Он берет со стола распечатки и кладет напротив меня. Там куча цифр, какие-то волнообразные линии и символы, которые мне абсолютно ни о чем не говорят.
– Я не надеюсь, что ты сумеешь прочитать, – говорит подполковник, – но, может, попробуешь угадать, что это?
– Полагаю, это означает ровно то, что должно означать, сэр, – отвечаю я.
– Это аналитика по инвазированным.
Я киваю. Какого черта я киваю? Ведь не собираюсь сказать: «Ах, да, подполковник, аналитика! Пожалуйста, продолжайте».
– Мы, естественно, пропустили все это через «Страну чудес», но не могли расшифровать карту размещения жертв… или клонов, или кто они там такие. Но так было до сегодняшнего дня. – Вош берет пачку распечаток. – Это, сержант Пэриш, отражение сознания пришельцев.
Я снова киваю. Только в этот раз киваю потому, что начинаю понимать.
– Вы знаете, как они думают?
– Именно! – Подполковник широко улыбается, как учитель лучшему ученику. – Ключ к победе – не стратегия и не тактика, и даже не разница в уровне технологий. Чтобы одержать верх в этой войне или в любой другой, надо понимать, как думает противник. Теперь мы понимаем.
Я сижу и жду, что он постепенно выдаст мне эту информацию.
– Большинство наших предположений оказались верными. Инопланетяне какое-то время за нами наблюдали. Инвазии подверглись ключевые фигуры по всему миру. После того как население Земли уменьшится до приемлемой для них цифры, «спящие агенты» дают сигнал для высадки и координируют действия десанта. Здесь, в лагере «Приют», мы знаем, какой будет атака, но у нас есть серьезные подозрения, что другим базам повезло меньше нашего.
Вош хлопает распечаткой себя по бедру. Я, наверное, вздрогнул, потому что он улыбается, как бы давая понять, что все в порядке.
– Треть выжившего населения. Они внедрены, чтобы уничтожить тех, кто остался после первых трех волн. Тебя. Меня. Ребят из твоей группы. Всех нас. Если в тебе, как в бедолаге Танке, живет страх прихода Пятой волны, забудь о нем. Никакой Пятой волны не будет. Они не собираются высаживаться на Землю, пока вся человеческая раса не будет уничтожена.
– Это поэтому они не…
– Не атакуют нас снова? Мы думаем, что да. Мы считаем, что их главная задача – законсервировать нашу планету для дальнейшей колонизации. Сейчас идет война на истощение. Наши ресурсы ограниченны. Раньше или позже они закончатся. Мы это понимаем. Они это понимают. Без поставок продовольствия, без возможности формировать реальные боевые части эта база и любые другие зачахнут и умрут. Как лоза, вырванная с корнем из земли.
Странно все это. Подполковник продолжает улыбаться, будто его заводит такой сценарий конца света.
– И что мы должны делать? – спрашиваю я.
– Единственное, на что мы способны, сержант. Мы примем бой.
Именно так он это и сказал. Ни сомнений, ни страха, ни безнадежности.
«Мы примем бой».
Вот почему Вош у нас высший начальник. Он стоит надо мной и улыбается, он излучает уверенность, его лицо, словно высеченное из мрамора лицо древней статуи, – благородное, мудрое, волевое. Он скала, о которую разобьются волны инопланетян. Он устоит, что бы ни случилось.
«Мы – человечество» – это слова на одном из баннеров.
Неправильно. Мы бледная тень человечества, его далекое эхо.
Полковник Вош – человечество, он пульс человечества, его сердце, которое никто не сможет победить. Если бы он сейчас приказал мне ради общего дела застрелиться, я бы ни секунды не раздумывал.
– Это возвращает нас к вашему заданию, – спокойно продолжает Вош. – Согласно результатам авиаразведки, в самом Дейтоне и вокруг него обнаружены значительные группировки инвазированных комбатантов. Группа, которой предстоит десантироваться в данную местность, в ближайшие четыре часа будет действовать самостоятельно, то есть без поддержки. Шансы выжить – один к четырем.
– И две группы останутся здесь, – говорю я, предварительно откашлявшись, чтобы ответ звучал четко.
Подполковник кивает. Его голубые глаза способны просверлить меня до спинного мозга.
– Тебе решать.
И снова эта едва заметная улыбка. Он знает, что я отвечу. Знал еще до того, как я вошел в его кабинет. Может, профиль, составленный «Страной чудес», дал ему подсказку, но я так не думаю. Он знает меня.
Я поднимаюсь из кресла и встаю по стойке «смирно».
И говорю Вошу то, что он и без меня знает.

52

В девять ноль-ноль весь батальон выстраивается на плацу. Море синих комбинезонов и четыре группы в новенькой форме в голове идеального строя. Тысяча новобранцев стоит лицом на восток, в направлении зари нового дня. – Все смотрят на поставленную вчера трибуну. Ледяной ветер хлопает флагами, но мы не чувствуем холода. Внутри нас горит огонь жарче того, который превратил Танка в пепел. Старшие офицеры центрального командования подходят к первой шеренге, к шеренге победителей, они жмут нам руки и поздравляют с отлично выполненной работой. Потом – личные поздравления от инструктора по строевой подготовке. У меня есть несколько заготовок на такой случай. Я мечтал, что, когда Резник будет жать мне руку, я скажу: «Спасибо, что превратили мою жизнь в ад!» «Сдохни. Просто сдохни, сукин сын!» Или вот, лучший, на мой взгляд, вариант, коротко и в точку: «Пошел ты…»
Но когда сержант отдает честь и протягивает мне руку, я торможу и едва успеваю ее схватить. Хочется и дать ему в морду, и обнять.
– Поздравляю, Бен, – говорит Резник.
Это обращение окончательно сбивает меня с толку – я даже не подозревал, что он знает мое имя. Сержант подмигивает мне и двигается дальше.
Пару коротких речей произносят офицеры, которых я раньше не видел. Потом нам представляют коменданта лагеря. Новобранцы ликуют. Мы бросаем вверх кепи и приветственно вскидываем кулаки. Стены казарм эхом отражают наши радостные вопли и делают их в два раза громче, отчего кажется, что и нас в два раза больше. Комендант Вош нарочито медленно подносит руку ко лбу. Он словно щелкает выключателем. Мгновенно наступает тишина, и мы тоже отдаем честь. Я слышу рядом тихое сопение. Нас переполняют эмоции. После всех событий, которые привели нас сюда, после всего, через что мы здесь прошли, после всей крови, всех смертей и пожаров, после того, как нам с помощью программы «Страна чудес» показали жуткое отражение нашего прошлого и заставили посмотреть в глаза не менее жуткому будущему в комнате казни, после месяцев тренировок, настолько зверских, что некоторые из нас прошли точку невозврата, мы наконец достигли нашей цели. Мы пережили смерть своего детства. Теперь мы солдаты, может быть, последние солдаты, способные принять бой, мы последняя надежда Земли, и нас объединяет дух мести.
Я не слышу ни слова из речи Воша. Я смотрю, как у него за спиной всходит солнце, оно как в рамке поднимается между двух башен электростанции, его свет отражает корабль-носитель – единственный изъян на безупречно чистом небе. У меня возникает уверенность, что я могу дотянуться до него, сорвать с орбиты, бросить под ноги и раздавить каблуком. Огонь в моей груди пылает все яростнее, он проникает в каждую клетку тела, расплавляет кости, испепеляет кожу – я превращаюсь в сверхновое солнце.
Я ошибся, решив, что Бен Пэриш умер в тот день, когда вышел из палаты выздоравливающих. Все это время я таскал его гниющий труп внутри себя. И вот теперь, когда я смотрю на одинокую фигуру человека, который зажег во мне этот огонь, останки Бена Пэриша превратились в прах и исчезли. Этот человек показал мне, где настоящее поле боя. Он опустошил меня, чтобы меня можно было наполнить. Он убил меня, чтобы я жил дальше. Я готов поклясться, что он сейчас смотрит на меня. Холодные как лед голубые глаза проникают мне в самую душу, и я догадываюсь, я знаю, о чем он сейчас думает.
«Мы одно целое. Мы братья, ты и я. Нас объединяют ненависть, коварство и дух мести».

VII. Рожден, чтобы убивать

53

«Ты спасла меня».
Ночь. Я лежу в его объятиях, у меня в ушах звучат эти слова, а я думаю: «Идиотка, идиотка, идиотка. Ты не можешь этого допустить. Не можешь, не можешь, не можешь».
Правило номер один: «Не доверяй никому». Из него следует правило номер два: «Единственный способ как можно дольше оставаться в живых – как можно дольше оставаться одной».
Я нарушила оба правила.
О, какие же они умные. Чем труднее выживать, тем сильнее желание прибиться к людям. И чем сильнее желание прибиться к людям, тем меньше шансов выжить.
Дело в том, что у меня был шанс, но в одиночку я не очень-то справилась с задачей. Прямо скажем, хреново справилась: если бы Эван меня не нашел, я бы умерла.
Его тело прижимается к моей спине, его рука бережно обхватывает мою талию, его дыхание приятно щекочет мне шею. В комнате очень холодно, было бы здорово забраться под одеяло, но мне не хочется шевелиться. Я не хочу, чтобы он отодвинулся от меня. Я пробегаю пальцами по его голой руке, вспоминаю его теплые губы и шелковистые волосы. Парень, который никогда не спит, заснул. В океане крови он нашел покой на берегу острова Кассиопея.
«У тебя есть твое обещание, а у меня есть ты».
Я не могу ему доверять. Я должна ему верить.
Я не могу с ним остаться. Я не могу его оставить.
Нельзя полагаться на удачу. Иные отучили меня верить в удачу.
Но можно ли довериться любви?
Не то чтобы я его люблю. Даже не знаю, что это за чувство. Помню, что меня заставлял чувствовать Бен Пэриш, это не описать словами, во всяком случае мне такие слова неизвестны.
– Уже поздно, – бормочет Эван. – Тебе лучше поспать.
«Откуда он знает, что я не сплю?»
– А ты?
Эван скатывается с кровати и шлепает к двери. Я сажусь, пульс у меня учащается, сама не понимаю почему.
– Куда ты?
– Пойду осмотрюсь. Я ненадолго.
После того как он уходит, я стягиваю с себя всю одежду и надеваю клетчатую рубашку Эвана. Вэл спала в ночнушке с оборками. Не мой стиль.
Я снова забираюсь в кровать и до подбородка натягиваю одеяло. Черт, холод собачий. Вслушиваюсь в тишину. Дом без Эвана, вот что я слышу. Снаружи проникают звуки природы – лай диких собак, волчий вой, пронзительные крики совы. Зима на дворе, а это время года разговаривает шепотом. Если доживу до весны, услышу симфонию дикой природы.
Жду Эвана. Проходит час. Второй.
Снова различаю предательский скрип за дверью и задерживаю дыхание. Обычно я слышу, когда он возвращается: сначала хлопает дверь в кухне, потом топают ботинки по лестнице. Сейчас я слышу только скрип под дверью.
Я беру с прикроватного столика «люгер». Пистолет всегда у меня под рукой.
Моя первая мысль: «Эван погиб. За дверью не Эван, там глушитель».
Соскальзываю с кровати и на цыпочках подхожу к двери. Прижимаюсь к ней ухом. Закрываю глаза, чтобы сосредоточиться. Крепко держу пистолет двумя руками. Просчитываю каждый следующий шаг. Все как он меня учил.
«Левая рука на ручку двери. Поворот ручки, два шага назад, поднять пистолет. Поворот, два шага назад, поднять пистолет…»
Снова скрип половиц.
Ладно, начали.
Распахиваю дверь, делаю всего один шаг назад – тоже мне, просчитала, – и вскидываю пистолет. Эван отскакивает от двери и ударяется спиной о стену. Он видит перед собой ствол и инстинктивно поднимает руки.
– Эй! – кричит Эван с вытаращенными глазами.
У него такой вид, будто он налетел на грабителя-наркомана.
– Какого черта ты делаешь? – Меня трясет от злости.
– Решил вернуться, проверить, как ты тут. Не могла бы ты опустить пистолет? Пожалуйста.
– Ты знаешь, что я не должна была открывать, – сердито ворчу я и опускаю пистолет. – Могла пристрелить тебя через дверь.
– В следующий раз обязательно постучу, – обещает Эван и дарит мне свою фирменную кривую улыбочку.
– Давай договоримся, как ты будешь стучать, когда тебе захочется меня напугать. Один раз – ты хочешь войти. Два – ты тормознул у двери, чтобы убедиться в том, что я сплю.
Эван переводит взгляд с моего лица на мою рубашку (которая вообще-то его рубашка), потом на мои голые ноги, задерживает дыхание и снова смотрит мне в лицо. У него теплый взгляд. А ноги у меня заледенели.
Он один раз стучит по косяку, но пропуском служит его улыбка.
Эван присаживается на кровать. Я стараюсь игнорировать тот факт, что на мне его рубашка и у рубашки его запах, а он сидит всего в одном футе от меня, и от его запаха у меня напрягается пресс, а под ложечкой начинает тлеть уголек.
Я хочу, чтобы он снова ко мне прикоснулся, хочу почувствовать кожей его мягкие, как облака, руки. Но боюсь, что, если он прикоснется, я взорвусь, и миллиарды атомов, из которых состоит мое тело, разлетятся по всей Вселенной.
– Он жив? – шепотом спрашивает Эван.
И снова в его глазах неизбывная печаль. Что за этим стоит? Почему он думает о Сэме?
Я пожимаю плечами. Откуда мне знать?
– Когда умерла Лорэн, я знал. То есть узнал, когда ее не стало.
Эван пощипывает одеяло, пробегает пальцами по стежкам, обводит по краю лоскутки, как будто прокладывает маршрут на карте сокровищ.
– Я почувствовал это. Тогда остались только я и Вэл. Вэл сильно болела, я понимал, что ей недолго осталось. Знал, когда это случится, с точностью до часа. Я прошел через это шесть раз.
Прежде чем продолжить, Эван целую минуту собирается с духом. Что-то не дает ему покоя. Его взгляд бегает по комнате, он словно хочет найти что-то, что отвлечет его, или, наоборот, хочет зацепиться за этот момент. Я имею в виду момент, когда он со мной, а не тот, о котором он все никак не перестанет думать.
– Однажды я вышел из дома, чтобы развесить постиранное белье, – говорит Эван. – И тогда это произошло. Меня будто кто-то в грудь ударил. Я хочу сказать – это было на физическом уровне, не какой-то там внутренний голос сказал мне… что Лорэн больше нет. Я почувствовал сильный удар в грудь и понял. Тогда я бросил простыню на землю и помчался к ее дому…
Эван трясет головой. Я дотрагиваюсь до его колена и сразу убираю руку. После первого прикосновения дальше становится уже слишком просто.
– Как она это сделала? – спрашиваю я.
Я не хочу, чтобы из-за меня он шел туда, куда еще не готов пойти. До этого момента он был эмоциональным айсбергом; две трети прятались под водой; он больше слушал, чем говорил, больше спрашивал, чем отвечал.
– Она повесилась, – отвечает Эван. – Я ее снял. – Он отводит глаза. Здесь – со мной, там – с ней. – А потом похоронил.
Я не знаю, что сказать, поэтому ничего и не говорю. Слишком многие говорят, когда на самом деле им и сказать-то нечего.
Помолчав минуту, Эван продолжает:
– Я думаю, вот так это и бывает. Когда любишь кого-то. С любимым человеком что-то случается, и это бьет тебя в сердце. Не как будто бы, а реально бьет. – Он пожимает плечами и усмехается. – По крайней мере, так я это почувствовал.
– И ты думаешь, что раз я этого не почувствовала, значит, Сэмми еще жив?
– Да, я знаю, это глупо. – Эван снова пожимает плечами и смущенно улыбается. – Зря я начал этот разговор.
– Ты ее сильно любил, да?
– Мы выросли вместе. – Глаза Эвана заблестели от нахлынувших воспоминаний. – Она приходила к нам, или я приходил в ее дом. Потом мы стали старше, и она все время была у себя дома, а я здесь. Я ведь должен был помогать отцу, но иногда мне удавалось улизнуть с фермы.
– Вот куда ты сегодня ходил, да? В дом Лорэн.
Слезы катятся по его щекам. Я вытираю их большим пальцем, как он вытирал мои, когда я спросила, верит ли он в Бога.
Эван вдруг наклоняется ко мне и целует. Вот так просто.
– Почему ты меня поцеловал?
Говорил о Лорэн, а потом вдруг целует меня. Это как-то странно.
– Не знаю.
Он опускает голову. Есть Эван загадочный, есть Эван молчун, есть Эван страстный, а сейчас Эван – смущенный маленький мальчик.
– В следующий раз лучше придумай уважительную причину, – поддразниваю я его.
– Хорошо.
И он снова меня целует.
– Причина?
– Хм. Ты очень красивая?
– Неплохая причина. Не знаю, правда это или нет, но звучит хорошо.
Эван берет мое лицо в свои мягкие ладони, наклоняется ко мне и целует в третий раз. Этот поцелуй длится дольше двух первых, он раздувает тлеющий уголек у меня в животе, а волосы на затылке шевелятся в маленьком танце счастья.
– Это правда, – шепчет Эван, прикасаясь губами к моим губам.
Мы засыпаем «ложечками», как и несколько часов назад. Я вдруг просыпаюсь посреди ночи, в первую секунду мне кажется, что я снова в лесу, лежу в своем спальном мешке. Есть только я, плюшевый мишка и моя М-16… и какой-то незнакомец прижимается ко мне за спиной.
«Успокойся, Кэсси, все нормально. Это Эван, он спас тебе жизнь, он вы́ходил тебя, и он готов рисковать своей жизнью ради того, чтобы ты выполнила какое-то глупое обещание. Эван – парень, который все замечает, – заметил тебя. Эван – простой фермер с теплыми, нежными, мягкими руками».
У меня подпрыгивает сердце. Разве у парня с фермы могут быть такие мягкие руки?
Я убираю его руку от моей груди. Эван тихо вздыхает. Теперь от его дыхания волосы у меня на затылке исполняют джигу по другому поводу. Я легонько касаюсь пальцами ладони Эвана. Гладкая, как попка младенца.
«Ладно, не паникуй. Он уже много месяцев не работал на ферме. Ты же видела, какие ухоженные у него ногти… Но могут ли мозоли так быстро сойти начисто после смены прежнего занятия на охоту в лесу?»
Охота в лесу…
Я немного наклоняю голову к груди и нюхаю его пальцы. Это все мое воспаленное воображение, или я действительно чувствую едкий металлический запах пороха? Когда он стрелял? Он сегодня не охотился, только ходил на могилу Лорэн.
Так я лежу до самого рассвета с открытыми глазами, чувствую спиной, как стучит его сердце, а мое в это время бьется об его ладонь.
«Хреновый ты, наверное, охотник. Редко с добычей приходишь».
«Вообще-то я очень хороший охотник».
«Просто не рожден убивать?»
«Я рожден делать то, что надо делать».
Для чего же ты рожден, Эван?

54

Следующий день превращается для меня в настоящую пытку.
Я понимаю, что не могу пойти против него в открытую. Это слишком рискованно. Что, если мои худшие предположения – правда? Что, если нет никакого Эвана Уокера, парня с фермы, а есть Эван Уокер – предатель или, что немыслимо (а это слово лучше всего характеризует вторжение пришельцев), Эван Уокер – глушитель? Я говорю себе, что последняя версия не лезет ни в какие ворота: глушитель не стал бы со мной нянчиться, тем более давать мне разные прозвища или нежничать со мной по ночам. Глушитель просто взял бы и «утихомирил» меня.
Если я сделаю первый шаг, обратной дороги не будет, скорее всего, игра на этом и закончится. Если Эван не тот, за кого себя выдает, сделав этот шаг, я не оставлю ему выбора. Не важно, какие у него резоны оставлять меня в живых. Думаю, после того как он поймет, что его раскусили, долго я не протяну.
«Не торопись. Спокойно все обдумай. Не лезь на рожон. – Салливан, действуй методично, это не твой стиль, но ты должна думать головой».
Итак, я притворяюсь, будто все нормально. Правда, за завтраком все-таки подвожу разговор к его жизни до Прибытия. Какой работой он занимался на ферме? Эван говорит, что любой. Водил трактор, заготавливал сено, кормил скот, ремонтировал технику, ставил ограду из колючей проволоки. Я смотрю на его руки, а сама придумываю ему оправдания. Самое лучшее: Эван всегда работал в перчатках. Только как бы его спросить об этом, и чтобы вопрос звучал естественно?
Знаешь, Эван, для парня, который вырос на ферме, у тебя очень нежные руки. Ты, наверное, все время работал в перчатках и пользовался лосьоном, не то что другие ребята? Ха-ха.
Эван не желает говорить о прошлом, его больше волнует будущее. Он хочет знать все детали предстоящей миссии, как будто мы должны каждый свой шаг нанести на карту и предусмотреть все случайности.
Что, если мы не дождемся весны и снова начнется буран? Вдруг на базе никого не окажется? Где мы тогда будем искать Сэмми? В какой момент следует остановиться и сказать: хватит, я сдаюсь?
– Я никогда не сдамся, – отвечаю я Эвану.
Жду наступления сумерек. Ждать спокойно я никогда не умела, и Эван замечает, что я нервничаю. Он с ружьем на плече стоит возле кухонной двери.
– Я пошел. Ты как, нормально?
Эван берет мое лицо в свои нежные ладони, а я смотрю в его теплые щенячьи глаза. Храбрая Кэсси, доверчивая Кэсси, Кэсси – поденка.
«Конечно, со мной все будет хорошо. Ты иди, подстрели пару людишек, а я пока нажарю попкорна».
Я закрываю за Эваном дверь и гляжу, как он легко сбегает с крыльца и быстро идет к лесу в западном направлении. Там, за лесом, шоссе, куда, как всем известно, сбегается всякая дичь: олени, зайцы, гомо сапиенс…
Я пробегаю через все комнаты. Четыре недели взаперти, как под домашним арестом. Надо бы немного осмотреться.
Что я нашла? Ничего. И много чего.
Семейные фотоальбомы. Вот младенец Эван в больнице, на голове у него полосатый чепчик для новорожденных. Эван-карапуз толкает перед собой пластмассовую газонокосилку. Пятилетний Эван верхом на лошадке. Десятилетний Эван на тракторе. Двенадцатилетний Эван в баскетбольной форме…
И другие члены семьи, включая Вэл. Ее я сразу узнала. Когда смотрю на лицо девочки, которая умерла у него на руках и одежду которой я теперь ношу, на меня снова наваливается смертная тоска, и я вдруг чувствую себя самым подлым существом на Земле. Фотографии «Семья на фоне рождественской елки», «Семья вокруг именинного торта», «Семья на прогулке в горах» говорят мне о том, что больше не будет ни рождественских елок, ни именинных тортов, ни прогулок всей семьей в горах, ни тысяч других самых обычных и привычных вещей. Каждая фотография как удар похоронного колокола, как таймер, отсчитывающий последние секунды нормального существования.
И она тоже есть на некоторых фотографиях. Лорэн. Высокая. Спортивная. А, да, еще блондинка. Естественно, она должна была быть блондинкой. Они были очень красивой парой. И почти на половине фотографий она не смотрит в камеру, она смотрит на него. Не так, как я смотрела бы на Бена Пэриша, вся в соплях от счастья. Лорэн на фотографиях смотрит на него сияющими от страсти глазами: «Этот? Этот – мой!»
Я откладываю альбомы в сторону. Паранойя постепенно отступает.
«Да, у него нежные руки, ну и что? Нежные руки – это приятно».
Чтобы согреть комнату и отогнать толпящиеся вокруг меня тени, я разжигаю огонь в камине.
«Да, после того, как он посещал могилу Лорэн, его пальцы пахли порохом, ну и что? Здесь повсюду дикие животные. Он не охотиться туда ходил, он ходил на ее могилу. Да, а на обратном пути ему пришлось пристрелить дикую собаку. С тех пор как Эван меня нашел, он постоянно обо мне заботится, думает о моей безопасности, все для меня делает».
Как ни стараюсь, ничего не помогает, не могу успокоиться. Что-то я упустила. Что-то важное. Хожу взад-вперед перед камином, в нем ревет огонь, но мне все равно зябко. Это как зуд, сколько ни чешешь, все без толку. Но что же все-таки я не заметила? Нутром чую, что, даже если переверну тут все вверх дном, не найду ничего криминального.
«Кэсси, ты не везде посмотрела. Он не ждет, что ты заглянешь еще в одно место, и ты туда пока не заглянула».
Я бегу в кухню. Времени у меня мало. Хватаю с крючка у двери тяжелую куртку и фонарик с буфета, засовываю за пояс «люгер» и выхожу из дома. Холод жуткий, небо чистое, звезды освещают двор. Я трусцой бегу к конюшне и стараюсь не думать о корабле-носителе, который завис в нескольких сотнях миль у меня над головой. Фонарик я включаю, только когда вхожу внутрь.
В конюшне пахнет старым навозом и заплесневелым сеном. По гнилым доскам у меня над головой снуют крысы. – Я освещаю стойла, земляной пол и сеновал. Не знаю точно, что ищу, но продолжаю искать. В любом ужастике конюшня – это место, где герой находит то, что не ожидал найти, и потом всегда об этом жалеет.
Я нахожу то, что не ожидала найти, под грудой истлевших одеял у задней стены конюшни. Что-то длинное и темное блестит в круге света. Я не дотрагиваюсь до этого, просто ногой откидываю одеяла.
Это моя М-16.
Я знаю, что винтовка моя. Луч фонарика освещает инициалы, которые я нацарапала на ложе, когда пряталась в лесу. «К. С.», то есть Кретинка Сумасшедшая.
Я потеряла винтовку на разделительной полосе, когда глушитель выстрелил из леса. Запаниковала и бросила ее там. Думала, что не смогу за ней вернуться, и вот она здесь, в конюшне Эвана. Кошмар возвращается.
«Кэсси, знаешь, как на войне определить, кто твой враг?»
Я пячусь от своей винтовки, пячусь от сигнала, который она мне посылает. Я пячусь до самой двери и все это время держу в луче света черный ствол.
У двери я поворачиваюсь и натыкаюсь на твердую как камень грудь Эвана.

55

– Кэсси? – Он хватает меня за руки, и только благодаря этому я не падаю назад. – Что ты здесь делаешь?
Эван заглядывает через мое плечо в конюшню.
– Мне показалось, тут был какой-то шум.
Глупо! Теперь он захочет проверить. Но это первое, что пришло мне в голову. Вечно так со мной, надо избавляться от этой привычки. Избавлюсь, если проживу дольше пяти минут. Сердце до того сильно грохочет в груди, что аж в ушах звенит.
– Тебе показалось? Кэсси, ты не должна ночью выходить из дома.
Я послушно киваю и заставляю себя посмотреть ему в глаза. Эван Уокер все подмечает.
– Знаю, это глупо, но тебя так долго не было.
– Я выслеживал оленя.
Прямо передо мной на фоне занавеса из звездного неба стоит тень с очертаниями Эвана, за плечом у него крупнокалиберная снайперская винтовка.
«Держу пари, именно этим ты и занимался».
– Давай пойдем в дом. Я совсем околела.
Эван не двигается. Он продолжает смотреть в конюшню.
– Я проверила, – как можно беззаботнее говорю я. – Это крысы.
– Крысы?
– Ну да, крысы.
– Ты услышала крыс? В конюшне? Из дома?
– Нет. Как я могла их услышать из дома? – В этот момент мне лучше было бы утомленно закатить глаза, а не хихикать, как дурочке. – Я вышла на крыльцо глотнуть свежего воздуха и услышала.
– Ты услышала крыс с крыльца?
– Это были очень большие крысы.
«А теперь – кокетливая улыбка!»
Я выдаю улыбку, которая, надеюсь, сойдет за кокетливую, беру Эвана под руку и тащу его в сторону дома. С тем же успехом я могла бы сдвинуть с места фонарный столб. Если он войдет в конюшню и увидит винтовку – все кончено. Какого черта я ее не прикрыла?
– Эван, все нормально. Просто я испугалась, вот и все.
– Хорошо.
Эван толкает дверь, дверь закрывается, и он одной рукой обнимает меня за плечи, словно хочет защитить. Он убирает руку, только когда мы подходим к двери в дом.
«Сейчас, Кэсси. Быстро отступаешь на шаг вправо, достаешь „люгер“, крепко держишь двумя руками, колени слегка согнуты, нажимаешь плавно, не дергаешь. Давай».
Мы входим в теплую кухню. Возможность упущена.
– Я так понимаю, оленя ты не подстрелил, – как бы между делом замечаю я.
– Нет.
Эван прислоняет винтовку к стене и снимает куртку. Щеки у него раскраснелись от холода.
– Может, ты кого другого подстрелил, – говорю я. – Может, это я выстрел слышала.
Эван качает головой:
– Я вообще не стрелял.
Он дышит на руки. Я иду следом за ним в большую комнату, там он наклоняется у камина, чтобы погреть руки. Я стою за диваном в считаных футах от него.
Мой второй шанс убить Эвана. Попасть с такого расстояния не проблема. Вернее, это не было бы проблемой, если бы его голова походила на консервную банку из-под кукурузы со сливками. Я ведь раньше только по таким мишеням стреляла.
Достаю из-за пояса пистолет.
После того как я побывала в конюшне, у меня не так много вариантов. Столько же было, когда я лежала под машиной на шоссе: или прятаться, или выйти из укрытия. Если буду бездействовать и притворяться, что все отлично, толку не будет. Если я выстрелю ему в затылок, толк будет, то есть я его убью. Но после встречи с тем солдатом я решила, что больше никогда не убью невинного человека. Лучше показать руку сейчас, пока я держу в ней пистолет.
– Я должна тебе кое-что сказать, – говорю дрожащим голосом. – Я соврала про крыс.
– Ты нашла винтовку.
Это не вопрос. Теперь он стоит спиной к огню, лицо в тени, и я не могу его разглядеть. Но голос у него спокойный.
– Я нашел ее пару дней назад на шоссе. Вспомнил, как ты сказала, что выронила винтовку, когда убегала. Увидел инициалы и сразу понял: это твоя.
С минуту я молчу. Объяснение Эвана звучит вполне разумно. Только я не ожидала, что он вот так сразу заговорит на эту тему.
– Почему ты мне не сказал? – наконец спрашиваю я.
Эван пожимает плечами:
– Я собирался. Наверное, забыл. Кэсси, что ты делаешь с этим пистолетом?
«А, с пистолетом? Да вот собиралась отстрелить тебе башку. Подумала, что ты можешь быть глушителем, или предателем человечества, или еще кем-нибудь в этом роде. Ха-ха!»
Я следом за Эваном смотрю на пистолет и вдруг чувствую, что сейчас разрыдаюсь.
– Мы должны верить друг другу, – шепотом говорю я. – Ведь должны?
– Да, – соглашается Эван и делает шаг ко мне. – Мы верим.
– Но как… как ты заставляешь себя верить? – спрашиваю я.
Теперь он стоит рядом. Он не протягивает руку за пистолетом, он тянется ко мне взглядом. Я хочу, чтобы он поймал меня до того, как я окажусь слишком далеко от Эвана, которого я знала, от Эвана, который спас меня, чтобы спастись самому. Кроме него у меня никого нет. Он – крошечный кустик на уступе скалы, за который я уцепилась.
«Помоги мне, Эван. Не дай упасть. Не дай потерять то, что делает меня человеком».
– Ты не можешь заставить себя верить, – тихо отвечает Эван. – Но ты можешь позволить себе верить. Ты можешь разрешить себе доверять.
Я смотрю снизу вверх ему в глаза и киваю. У него такие теплые шоколадные глаза. Такие понимающие и грустные. Проклятье, почему он так красив? И черт возьми, почему я так остро это чувствую? И еще: я доверяю Эвану, Сэмми доверял солдату, когда взял его за руку и пошел в тот автобус. В чем разница? Странно, но, глядя в глаза Эвана, я вспоминаю глаза Сэмми. Я вижу в них то же самое желание услышать, что все будет хорошо. Иные ответили на этот вопрос категоричным «нет». Так что изменится, если мой ответ Эвану будет таким же?
– Я хочу верить. Я очень-очень хочу верить.
Не знаю, как это получилось, но мой пистолет уже у него в ладони.
Эван берет меня за руку и ведет к дивану. Потом кладет «люгер» на «Отчаянное желание любви» и опускается рядом со мной. Он садится слишком близко и упирается локтями в колени.
– Я не хочу уходить отсюда. – Эван трет ладони, как будто они еще не согрелись, но это не так, я только что держала его за руку. – Причин много. Так было, пока я не нашел тебя. – Он хлопает в ладоши, как будто от безысходности, но получается не очень хорошо. – Я знаю, ты не напрашивалась стать моим стимулом, чтобы продолжать… все это. Но после того, как я тебя нашел…
Эван поворачивается ко мне и берет мои руки в свои. Я вдруг чего-то пугаюсь. Он держит меня крепко, а в глазах стоят слезы. Как будто это я его кустик на скале.
– Я все неправильно понимал, – говорит он. – До того как тебя нашел, я думал, что единственный способ устоять – это найти то, ради чего будешь жить. Это не так. Чтобы устоять, надо найти то, ради чего ты готов умереть.

VIII. Дух мести

56

Мир пронзительно кричит.
Всего лишь ледяной ветер задувает через открытый люк в вертолете, но звучит это именно так. В разгар чумы, когда люди умирали сотнями каждый день, перепуганные обитатели палаточного городка иногда по ошибке бросали в костер тех, кто просто был без сознания. Ты не только слышал крики сгоравших заживо, ты физически получал удар в сердце.
Некоторые вещи нельзя оставить позади. Они не принадлежат прошлому, они принадлежат тебе.
Через окна вертолета видны разбросанные в темноте огни. На подлете к окраине города россыпь янтарно-желтых точек на чернильном фоне становится гуще. Это не погребальные костры. Эти огни загорелись от молний в летние грозы, осенний ветер перенес искры с пепелищ в другие сытные места. Вокруг полно пищи для огня. Мир будет гореть еще не один год. Он будет гореть, даже когда я стану ровесником своего отца, если, конечно, столько проживу.
Мы летим в десяти футах над верхушками деревьев, шум винтов глушится по какой-то стелс-технологии. К Дейтону подлетаем с севера. Легкий снег создает вокруг костров ореолы, они похожи на тусклые лампочки, которым нечего освещать.
Я отворачиваюсь от иллюминатора и вижу, что на меня через проход смотрит Рингер. Она поднимает два пальца. Я киваю. Две минуты до высадки. Опускаю оголовье так, чтобы монокуляр оказался перед левым глазом, и закрепляю ремешок.
Рингер показывает на Чашку, которая сидит рядом со мной. У Чашки все время соскальзывает монокуляр. Я затягиваю ремешок. Чашка показывает большой палец, а у меня к горлу подкатывает горький комок. Семь лет. О господи! Я наклоняюсь к девчонке и кричу ей в ухо:
– Держись рядом со мной, поняла?
Чашка улыбается, отрицательно трясет головой и показывает на Рингер:
«Буду с ней!»
Я смеюсь. Чашка молодец.
Теперь летим над рекой. «Блэк хоук» скользит всего в нескольких футах над водой. Рингер в тысячный раз проверяет свою винтовку. Рядом с ней Кремень нервно притоптывает и смотрит в пустоту.
Дамбо проводит инвентаризацию своей аптечки. Умпа наклонил голову, чтобы мы не заметили, как он засовывает в рот последний шоколадный батончик.
И наконец, Кекс. Сидит, опустив голову, руки скрестил на коленях. Резник сказал, что назвал этого мальчишку Кексом, потому что он мягкий и сладкий. Мне он не казался ни мягким, ни сладким, особенно на стрельбище. Рингер – лучшая из лучших, но я собственными глазами видел, как Кекс выбил шесть мишеней за шесть секунд.
«В том-то и дело, Зомби. Мишени. Вырезанные из фанеры фигуры людей. А когда он встретит реальных людей, будет ли стрелять так же метко? Любой из нас будет?»
В это трудно поверить. Мы передовой отряд. Семеро ребят, которые еще полгода назад были просто детьми. И мы должны нанести контрудар по тем, кто уничтожил семь миллиардов.
Рингер снова внимательно смотрит на меня. Вертолет идет на снижение. Рингер отстегивает ремни безопасности и шагает ко мне через проход. Она упирается руками мне в плечи и кричит прямо в лицо:
– Не забывай про круг! Мы не умрем!
Быстро и плавно снижаемся к зоне высадки. «Блэк хоук» не садится, он висит в нескольких дюймах над промерзшей землей, пока моя группа выпрыгивает из люка. Я осматриваюсь и вижу, что Чашка борется с ремнями безопасности. Наконец она побеждает и прыгает вперед меня. Я десантируюсь последним. Пилот в кабине показывает через плечо большой палец. Я отвечаю тем же.
«Блэк хоук» взмывает в ночное небо и резко поворачивает на север, черный корпус постепенно сливается с тучами, исчезает.
Винты расчистили от снега небольшой участок в парке у реки. Но «Блэк хоук» улетел, а снег вернулся и теперь злобно кружит вокруг нас. После пронзительного воя ветра тишина в парке просто оглушает. Прямо перед нами возвышается огромная тень – памятник ветерану войны в Корее. Слева от памятника мост. В десяти кварталах за мостом – старое здание суда. Там инвазированные устроили целый арсенал автоматического оружия, у них есть гранатометы и даже «Стингеры FIM-92». Эти сведения с помощью «Страны чудес» вытащили из одного инвазированного, которого взяли в ходе операции «Малышка Бо Пип». Именно «стингеры» – причина нашего появления в Дейтоне. Ракетные удары ослабили нашу авиацию, поэтому крайне важно защитить то, что осталось.
У нас двойная цель: уничтожить или частично захватить арсенал противника и ликвидировать весь инвазированный персонал.
Нанести наибольший ущерб.
Рингер идет первой, у нее самый острый глаз в нашей группе. Мы проходим следом за ней мимо памятника солдату с суровым лицом на мост: Кремень, Дамбо, Умпа, Кекс и Чашка. Я прикрываю. Петляем между заглохшими машинами, которые проглядывают сквозь покрывало накопившегося за три сезона хлама. Окна разбиты, борта разрисованы граффити, все ценные детали сняты, но что теперь имеет ценность? Впереди меня бежит трусцой Чашка – вот она сейчас ценная. Это самый главный вывод, который я сделал для себя после Прибытия. Убивая нас, они продемонстрировали нам бессмысленность материальных ценностей. Где тот парень, которому принадлежала эта «БМВ»? Да там же, где хозяйка вот этой «KIA».
Мы останавливаемся у южного съезда с моста, всего в двух шагах от Паттерсон-бульвара. Укрываемся за внедорожником. Из-за снегопада дорога впереди просматривается только на полквартала. Быстро не управимся. Гляжу на часы. До эвакуации в парке четыре часа.
В двадцати ярдах от нас посреди перекрестка стоит бензовоз. Он перекрывает вид на левую сторону улицы. На той стороне четырехэтажное здание, я его не вижу, но на инструктаже мне сказали, что это самая выгодная точка наблюдения за мостом. Когда сбегаем с моста, я даю знак Рингер держаться правее, чтобы бензовоз оказался между нами и четырехэтажным домом.
Рингер резко тормозит у бампера и падает на землю. Группа следует ее примеру. Я по-пластунски подползаю к Рингер и шепотом спрашиваю:
– Что видишь?
– Трое на два часа.
Прищурившись, смотрю через монокуляр в сторону здания на противоположной стороне дороги. За кружевным занавесом снежинок видно, как три зеленых пятнышка дрожат над тротуаром и увеличиваются по мере приближения к перекрестку.
Первая мысль: «Твою мать, а ведь от этих линз есть прок».
Мысль вторая: «Твою мать, это гады, и они идут прямо на нас».
– Патруль? – спрашиваю я у Рингер.
Она пожимает плечами:
– Наверное, засекли вертолет и теперь идут проверить.
Рингер лежит на животе, держит их в прицеле и ждет команды. Зеленые пятнышки увеличиваются – они дошли до угла напротив. Под «маячками» на плечах еле видны их фигуры. Ощущение очень неприятное, как будто их головы горят радужным зеленым огнем.
«Пока рано. Если начнут переходить дорогу, отдашь приказ».
Рингер делает глубокий вдох и задерживает дыхание. Она терпеливо ждет моей команды, и похоже, что ждать она может хоть тысячу лет. Снег оседает ей на плечи, вплетается в ее черные волосы. Кончик носа Рингер становится ярко-красным. Минута все тянется и тянется. А что, если их не трое, а больше? Если мы выдадим себя, сюда из дюжины разных мест может повыскакивать еще сотня. Открыть огонь или ждать? Я закусываю нижнюю губу и пытаюсь взвесить все «за» и «против».
– Держу их в прицеле. – Рингер, наверное, неправильно поняла, почему я медлю.
Зеленые пятна останавливаются и собираются в кучку, как будто решили о чем-то переговорить. Понять, куда они смотрят, невозможно, но я уверен, что о нашем присутствии они не знают. Если бы они знали, где мы прячемся, они бы побежали на нас, открыли огонь или нашли бы себе укрытие, – в общем, перешли бы к действиям. У нас преимущество – элемент внезапности. И у нас есть Рингер. Даже если в первый раз она промахнется, второй выстрел попадет в цель. Дать команду не проблема.
Так что же меня останавливает?
Рингер, наверное, думает о том же, потому что, взглянув на меня, спрашивает:
– Зомби? Какие будут распоряжения?
Какие могут быть распоряжения? У нас приказ: уничтожить весь инвазированный персонал.
Но вот что подсказывает интуиция: «Не спеши отдавать команду. Выжди».
А я где-то посередине.
За долю секунды до того, как мы слышим выстрел мощной снайперской винтовки, на дороге в двух футах перед нами возникает фонтанчик из грязного снега и крошек асфальта. Это сразу решает стоящую передо мной проблему выбора. Команда вылетает, как будто ее выбивает из моих легких ледяной ветер:
– Огонь.
Пуля Рингер попадает в один из подпрыгивающих зеленых огоньков, и тот гаснет. Другой огонек устремляется вправо. Рингер поворачивает ствол в мою сторону. Я пригибаюсь, она стреляет, и второй огонек гаснет. Третий уменьшается в размерах – бежит туда, откуда пришел.
Я вскакиваю на ноги. Нельзя допустить, чтобы он поднял тревогу. Рингер хватает меня за запястье и рывком возвращает на землю.
– Черт! Рингер, что ты делаешь?
– Это ловушка. – Она показывает на шестидюймовую канавку в дорожном покрытии. – Ты что, не слышал? Это не они стреляли. Стреляли оттуда. – Рингер кивает в сторону здания на противоположной стороне улицы. – Слева. И, судя по траектории, с высоты, возможно, с крыши.
Я трясу головой. На крыше четвертый инвазированный? Как он узнал, что мы здесь, и почему не предупредил остальных? Мы прячемся за бензовозом, стало быть, он засек нас еще на мосту. Засек и не открывал огонь, пока мы не нашли укрытие и он не лишился возможности в нас попасть. В этом нет смыла.
– Я так понимаю, это то, что называют туманом войны, – продолжает Рингер, словно прочитав мои мысли.
Я киваю. Все слишком быстро становится слишком сложно.
– Как он нас увидел? – спрашиваю я.
Рингер качает головой:
– Наверное, у него прибор ночного видения.
– Тогда мы попали. – Я думаю о двух-трех тоннах бензина, за которыми мы прячемся. – Он взорвет бензовоз.
Рингер пожимает плечами:
– Пулей вряд ли, так только в кино бывает, Зомби.
Она смотрит на меня и ждет команды. Я оглядываюсь назад. Вся группа тоже ждет. Сквозь пелену снега я вижу темные глаза ребят. Чашка или замерзла как цуцик, или ее трясет от страха. Кремень хмурится, он один подает голос, чтобы я знал, о чем думают остальные:
– Мы в западне. Теперь надо уходить, так?
Хорошо бы, но равносильно самоубийству. Если нас не перестреляет снайпер с крыши, перестреляет подкрепление, которое должно вот-вот появиться.
Отступление – не выход. Наступление – не выход. Оставаться на месте – не выход. Выхода вообще нет.
Побежим – погибнем. Останемся – погибнем.
– Кстати, о приборах ночного видения, – зло ворчит Рингер. – Начальство могло бы подумать об этом, прежде чем нас сюда забрасывать. Мы как слепые котята.
Тут меня осеняет.
«Как слепые котята. Благослови тебя Бог, Рингер».
Я приказываю ребятам сгруппироваться вокруг меня.
– Следующий квартал, по правой стороне – офисное здание, сразу за ним – паркинг. – Во всяком случае, на карте он был. – Поднимаемся на третий уровень. Работаем парами: Кремень с Рингер, Кекс с Умпой, Дамбо с Чашкой.
– А ты? – спрашивает Рингер. – Кто твоя пара?
– Мне не нужна пара, – отвечаю. – Я тупой зомби.
Сейчас улыбнется. Как же, жди.

57

Я показываю в сторону набережной.
– До конца по тому тротуару, – приказываю Рингер. – И меня не ждите.
Рингер хмурится и качает головой. Я наклоняюсь к ней и говорю как можно серьезнее:
– Я-то думал, что поймал тебя на крючок с Зомби. Однажды я выбью из тебя улыбку, рядовой.
Совсем далеко до улыбки.
– Я так не думаю, сэр.
– Что-то имеешь против улыбок?
– Это первое, от чего я отучилась.
А потом снег и темнота проглатывают Рингер. За ней уходят все остальные. Я слышу, как поскуливает Чашка, а ее напарник Дамбо говорит:
– Кап, когда начнется, беги со всех ног, поняла?
Я опускаюсь на корточки возле топливного бака и берусь за крышку. Одновременно мысленно произношу молитву, которая противоречит всякому здравому смыслу. Я молюсь о том, чтобы бак был залит под завязку или, что лучше, наполовину, потому что дым послужит нам хорошим прикрытием. Цистерну я поджигать не рискую, а вот бак с несколькими галлонами дизельного топлива можно и взорвать. Во всяком случае, я на это надеюсь.
Крышка бака примерзла, я бью по ней прикладом винтовки и кручу изо всех сил обеими руками. Наконец раздается хруст, и упрямица с приятным для моего слуха шипением откручивается. У меня будет десять секунд. Вести обратный отсчет или не вести? Нет, плевать на отсчет. Я выдергиваю чеку, бросаю гранату в бак и бегу вниз по склону. За спиной кружит снег, я цепляюсь за что-то ногой и остаток пути преодолеваю кувырком. Приземляюсь на спину и ударяюсь затылком о тротуар. Снег кружит у меня над головой, я чувствую запах реки, а потом слышу взрыв. Бензовоз подпрыгивает на два фута над дорогой, следом за ним в воздухе появляется огромный огненный шар – мини-вселенная из мерцающих крохотных солнц. Я встаю на ноги и, задыхаясь, бегу вверх по склону холма. – Ребят нигде не видно. Поравнявшись с бензовозом, чувствую жар левой щекой. Цистерна пока цела, граната в топливном баке не подожгла бензин. Бросить еще одну? Или бежать? Ослепленный взрывом топливного бака снайпер должен снять прибор ночного видения. Но ослеплен он ненадолго.
К тому моменту, когда взрывается цистерна, я успеваю преодолеть перекресток и вскочить на обочину. Взрыв бросает меня вперед, через тело первого убитого Рингер гада, и прямо сквозь стеклянные двери в офисное здание. Я слышу треск и надеюсь, что это двери, а не какие-то важные части моего скелета. Сверху обрушивается дождь из огромных металлических осколков. Куски взорвавшейся цистерны разлетаются на сотню ярдов вокруг. Я обхватываю голову руками и сжимаюсь в комок. Одновременно слышу чей-то крик. Жара адская, меня как будто солнце проглотило.
У меня за спиной разбивается стекло, но не от взрыва, – это пуля из крупнокалиберной винтовки.
«Полквартала до гаража. Беги, Зомби».
И я бегу, пока не натыкаюсь на скорчившегося на тротуаре Умпу. Рядом на коленях стоит Кекс и трясет Умпу за плечо. Лицо лежащего искажено, рот разинут в беззвучном крике.
Это Умпу я слышал после взрыва бензовоза, но почему он кричал, понимаю только через секунду: из поясницы торчит кусок железа размером с тарелку фрисби.
Я толкаю Кекса в сторону паркинга:
– Вперед!
А сам закидываю маленькое тело толстячка Умпы себе на плечо. Снайпер на противоположной стороне улицы снова открывает огонь. На этот раз он стреляет дважды, крупнокалиберные пули выбивают из стены у меня за спиной бетонные осколки.
Первый уровень от тротуара отделяет бетонная стена высотой с метр. Я опускаю Умпу за стену, потом перепрыгиваю сам и сразу приседаю. Еще один выстрел, и приличный осколок стены летит в мою сторону. Стоя на коленях рядом с Умпой, я вижу, как Кекс бежит к лестничному колодцу. Итак, раз уж в этом здании нет другого снайпера и убежавший инвазированный не стал искать здесь укрытие…
Беглый осмотр ранения Умпы не внушает оптимизма. Чем скорее я донесу его к Дамбо, тем лучше.
– Рядовой Умпа, – говорю я ему прямо в ухо, – приказа умирать не было, понятно?
Умпа кивает и втягивает холодный воздух, а потом выдыхает уже теплый. Но лицо у него белое как снег. Я снова взваливаю Умпу на плечо и пригнувшись, насколько это возможно, бегу к лестнице.
До третьего уровня поднимаюсь, перешагивая через ступеньку. Моя группа укрылась за первым рядом машин в нескольких футах от стены, обращенной к позиции снайпера. Дамбо стоит на коленях рядом с Чашкой и обрабатывает ее ногу. Лицо у нее все в царапинах, я вижу красную рану – пуля вырвала кусок мяса из икры. Дамбо накладывает повязку, передает Чашку Рингер и бросается к Умпе.
Кремень кивает в мою сторону:
– Говорил тебе, надо было отступать. – Его глаза сверкают от злости. – Теперь смотри, что получилось.
Я его игнорирую, поворачиваюсь к Дамбо и спрашиваю:
– Что там?
– Плохо, сержант.
– Значит, сделай так, чтобы было хорошо.
Поворачиваюсь к Чашке. Уткнувшись лицом в грудь Рингер, она тихонько поскуливает.
– Ничего не понимаю, – говорит мне Рингер. – Она не может пошевелиться.
Я киваю. Умпу подстрелили, Чашка выбилась из сил, Кремень готов взбунтоваться. В здании через дорогу засел снайпер, а сотня или больше его сотоварищей вот-вот примут участие в вечеринке. Надо что-то придумать, и быстро.
– Он знает, где мы, поэтому нам нельзя здесь задерживаться. Посмотри, сможешь его снять?
Рингер кивает, но она не может отцепить от себя Чашку. Я протягиваю к ней красные от крови Умпы руки.
Рингер передает мне Чашку, а та извивается и пытается вырваться. Она не хочет оставаться со мной. Я киваю в сторону улицы и говорю Кексу:
– Кекс, пойдешь с Рингер. Кончайте подонка.
Рингер и Кекс ныряют между двух машин и исчезают из вида. Я поглаживаю голову Чашки – где-то по пути сюда она потеряла свое кепи – и наблюдаю, как Дамбо осторожно тянет осколок из поясницы Умпы. Умпа воет от боли и скребет пальцами пол. Дамбо неуверенно смотрит на меня. Я киваю в ответ. Осколок надо вытащить.
– Давай рывком, – говорю я. – Будешь тянуть, только хуже сделаешь.
И Дамбо дергает. Умпа складывается пополам, стены паркинга отражают его крики. Дамбо отбрасывает металлический осколок в сторону и светит фонариком в открытую рану.
Скривившись, Дамбо переворачивает Умпу на спину. Рубашка на животе бедняги промокла от крови. Осколок попал в поясницу, прошел насквозь и прорвал живот.
Кремень отворачивается и отползает на пару футов, спина выгибается аркой, его рвет. Чашка, видящая все это, затихает, у нее шок. Чашка, которая громче всех вопила на плацу во время тренировки по рукопашному бою. Кровожадная Чашка, распевавшая песенки в ангаре по обработке и уничтожению. Я теряю ее.
И Умпу я тоже теряю. Дамбо прижимает ватные тампоны к ране в его животе, а он прячет от меня глаза.
– Какой у тебя приказ, рядовой? – спрашиваю я.
– Я не… я не должен…
Дамбо отбрасывает пропитанные кровью тампоны и прикладывает к ране новые. Он смотрит мне в глаза. Ему не надо ничего говорить. Ни мне, ни Умпе.
Я отпускаю Чашку и сажусь рядом с Умпой. Его дыхание пахнет кровью и шоколадом.
– Это потому, что я толстый, – запинаясь, говорит Умпа и плачет.
– Не пори чушь, – грубо говорю я.
Умпа что-то шепчет. Я наклоняюсь к его губам.
– Меня зовут Кенни, – шепчет Умпа, как будто это страшный секрет, которым он боялся поделиться.
Его глаза закатываются. Умпы больше нет.

58

Чашка ничего этого не видела. Она сидит, уткнувшись лбом в колени. Велю Кремню за ней присматривать. Меня беспокоит, как дела у Рингер и Кекса. Кремень смотрит в ответ так, словно готов убить голыми руками.
– Ты здесь командуешь, ты и присматривай, – огрызается он.
Дамбо счищает с пальцев кровь Умпы, вернее, кровь Кенни.
– Я присмотрю, сержант, – спокойно говорит он, но руки у него трясутся.
– Сержант. – Кремень зло сплевывает. – Вот именно. – Что дальше, сержант?
Я не отвечаю и ползу к стене. Рингер стоит на коленях и смотрит на противоположное здание. Рядом сидит на корточках Кекс, он вопросительно оглядывается на меня, но я делаю вид, что не замечаю этого, и сажусь рядом с Рингер.
– Умпа больше не кричит, – говорит Рингер, не прекращая высматривать.
– Его звали Кенни.
Рингер кивает. Она сразу все понимает, а вот Кексу на это требуется время. Через минуту он отодвигается подальше от нас, упирается руками в бетон и делает судорожный вдох.
– Ты все сделал правильно, Зомби, – говорит Рингер. – Если бы ты этого не сделал, мы бы все сейчас превратились в Кенни.
Звучит очень даже неплохо. Я смотрю на профиль Рингер и удивляюсь тому, что Вош решил прикрепить полоски сержанта к моему воротнику. Комендант повысил в звании не того рядового.
– Как там? – спрашиваю я.
Рингер кивает в сторону здания, где засел снайпер:
– Да все по-прежнему.
Я медленно приподнимаюсь со своего места. В затухающем пламени от взорвавшегося бензобака осматриваю фасад здания напротив: разбитые окна, облупившаяся белая штукатурка, крыша на этаж выше нашего уровня. Дальше какой-то смутный силуэт, похоже, водонапорная башня, но это все, что я вижу.
– Где? – шепотом спрашиваю я.
– Наверное, снова нырнул. Он как поплавок, все время вверх-вниз, вверх-вниз.
– Он там один?
– Я видела только одного.
– Он светится?
Рингер качает головой:
– Нет, Зомби. Он не опознается как инвазированный.
– Может, это не он стрелял…
– Я видела его оружие, – перебивает Рингер. – Снайперская винтовка.
Но тогда почему у него нет зеленой подсветки? Те, на улице, подсвечивались, а они были ближе, чем этот. А потом, я думаю, что не важно, зеленым он светится или фиолетовым, или вообще не светится. Он пытается нас убить, и мы не можем пойти дальше, пока его не обезвредим. А мы должны продвигаться, пока тот, убежавший, не привел подкрепление.
– А они умные ребята, – говорит Рингер, словно читая мои мысли. – Надеваешь маску человека, и люди перестают доверять друг другу. Выход один: убивай или убьют тебя.
– Он думает, что мы – это они?
– Или решил, что это не имеет значения. По-другому не выжить.
– Но он стрелял в нас, а не в тех троих, что были перед ним. Почему выбрал не легкие мишени, а ту, по которой нереально попасть?
У Рингер, как и у меня, нет ответа на этот вопрос. Только в отличие от меня она не ставит его на первое место в списке проблем.
– По-другому не выжить, – делая ударение на каждом слове, повторяет она.
Я смотрю на Кекса, он смотрит на меня и ждет, какое я приму решение. Решать тут нечего.
– Можешь снять его отсюда? – спрашиваю я Рингер.
Та качает головой:
– Слишком далеко. Я только что выдала нашу позицию.
Я перемещаюсь ближе к Кексу.
– Останешься здесь. Через десять минут откроешься, чтобы отвлечь его, пока мы переходим на ту сторону.
Глядит на меня наивными, доверчивыми глазами.
– Знаешь, рядовой, вообще-то принято отвечать, когда получаешь приказ от командира.
Кекс кивает.
Я предпринимаю еще одну попытку:
– Отвечают: есть, сэр.
Он снова кивает.
– Отвечают вслух. Не кивком, а словами.
Еще один кивок.
Ладно, я хотя бы попытался.
Когда мы с Рингер возвращаемся к остальным, тело Умпы уже убрано. Его спрятали в какую-то машину. Идея Кремня. Нечто похожее он предлагает всем нам.
– Этот паркинг – отличное укрытие. Я хочу сказать, мы можем пересидеть в машинах, пока нас отсюда не заберут.
– Кремень, в этой группе решения принимает один человек, – говорю ему.
– Ага, и нам что от этого? А, я знаю. Давайте спросим Умпу.
– Кремень, – говорит Рингер, – расслабься. Зомби прав.
– Ага, пока вы вдвоем не попадете в засаду. Тогда ты скажешь, что он ошибся.
– Тогда ты станешь за главного и будешь командовать, – жестко говорю я и обращаюсь к Дамбо: – Присмотришь за Чашкой.
Конечно, если нам удастся оторвать ее от Рингер. Чашка снова прилипла к ее ноге.
– Не вернемся через тридцать минут – значит не вернемся вообще.

59

Бензовоз сгорел до покрышек. Мы садимся на корточки у пешеходного входа в паркинг. Улица подсвечена оранжевым светом догорающего огня.
– Вон там мы войдем, – говорю я. – Третье от левого угла окно. Выломано практически полностью, видишь?
Рингер кивает с отсутствующим видом. Ее мысли заняты чем-то другим. Она все время теребит монокуляр, то опустит его на глаз, то снова поднимет. Уверенность, которую эта девушка демонстрировала перед ребятами, испарилась.
– Попасть было нереально… – бормочет она и поворачивается ко мне: – Как понять, когда становишься Дороти?
Я трясу головой. Откуда такие мысли?
– Ты не становишься Дороти, – говорю я и для убедительности хлопаю ее по руке.
– Почему ты так в этом уверен?
У Рингер бегают глаза, словно она ищет подсказку. Вот так же у Танка бегали глаза перед тем, как он сорвался.
– Сумасшедшие не считают себя сумасшедшими. Они считают, что рассуждают очень даже здраво.
Я вижу в глазах Рингер отчаяние, это совсем на нее не похоже.
– Ты не сумасшедшая. Можешь мне поверить.
Неправильно выбрал слово.
– С какой стати я должна тебе верить?
Впервые я слышу в голосе Рингер какие-то эмоции.
– Почему я должна тебе доверять, и почему ты должен доверять мне? Откуда ты знаешь, Зомби, что я не из них?
Наконец-то простой вопрос.
– Потому что нас обследовали и мы прошли отбор. И мы не светимся, когда смотрим друг на друга через монокуляры.
Рингер очень долго глядит на меня, а потом бормочет под нос:
– Господи, как жаль, что ты не играешь в шахматы.
Наши десять минут истекли. Кекс открывает огонь по крыше противоположного здания. Снайпер тут же отвечает. Мы стартуем. Только сбегáем с тротуара на дорогу, пули прошивают асфальт перед нами. Мы разделяемся: Рингер вправо, я влево. Слышу свист пули, и кажется, проходит целый месяц, прежде чем она разрывает рукав моей куртки. Еле сдерживаюсь, чтобы не начать ответный огонь. – За месяцы тренировок у меня выработался инстинкт – стрелять в того, кто стреляет в меня. Я запрыгиваю на тротуар, еще два шага, и прижимаюсь к холодной стене. Здесь он меня не достанет. И в этот момент я вижу, как Рингер поскальзывается на небольшом обледеневшем участке дороги и падает лицом вперед, к тротуару.
Она машет мне рукой: «Уходи!»
Пуля выбивает осколок из бордюра, и этот осколок по касательной задевает шею Рингер. Плевать мне на ее протесты. Я бросаюсь к Рингер, хватаю за руку и затаскиваю на тротуар. Пока я пячусь к стене, еще одна пуля пролетает рядом с моей головой.
У Рингер из шеи течет кровь, в отблесках огня она кажется черной.
Рингер жестами показывает: «Уходим, уходим».
Мы быстро идем вдоль стены к выбитому окну и ныряем внутрь здания.
На все ушло меньше двух минут, а такое ощущение, что два часа.
Там, куда мы залезли, раньше был дорогой бутик. Его, конечно, разграбили, и не один раз. Кругом пустые витрины, разломанные вешалки и жуткого вида безголовые манекены, а на стенах постеры с преувеличенно серьезными моделями. Над прилавком выдачи покупок табличка: «Распродажа».
Рингер выбирает угол, откуда видны все окна и дверь, которая ведет в вестибюль. Она держится за шею, по руке стекает кровь. Надо осмотреть рану, но девчонка не хочет, чтобы я этим занимался. Делаю усталое лицо: «Не глупи, я должен посмотреть». Рингер сдается. Рана поверхностная. Я нахожу на демонстрационном столе кашне, Рингер его комкает и прикладывает к шее. Потом кивает на мой разорванный рукав:
– Ты ранен?
Я отрицательно мотаю головой и сажусь рядом с ней на пол. Мы оба тяжело дышим, от адреналина кружится голова.
– Я, конечно, не судья, но снайпер из него хреновый.
– Три выстрела, три промаха. Для бейсбола было бы здорово.
– Он стрелял больше трех раз, намного больше, – напоминаю я Рингер.
Из множества попыток только одна удачная – задел ногу Чашки.
– Любитель.
– Вероятно, – говорю я.
– Вероятно, – передразнивает меня Рингер.
– Он не светится, и он не профессионал. Одиночка защищает свою территорию, может, прячется от тех, за кем мы пришли. До смерти напуган.
Я не добавляю: «Как все мы». С уверенностью могу сказать только об одном из нас.
Кекс продолжает отвлекать снайпера. Выстрелы, тишина, потом снова выстрелы. Снайпер ни один выстрел не оставляет без ответа.
– Ну, тогда это будет легко, – мрачно говорит Рингер.
Я даже растерялся.
– Рингер, он не светится. У нас нет разрешения на…
– У меня есть. – Рингер кладет винтовку на колени. – Вот оно.
– Хм. Я думал, наша миссия – спасти человечество.
Рингер оценивающе смотрит на меня глазом, который не закрыт монокуляром.
– Шахматы, Зомби. Защищаешься от хода, который еще не сделан. Это важно, что он не светится в наших монокулярах? А то, что он мазал, когда мог нас всех перестрелять? Если два варианта одинаково вероятны, но один исключает другой, какой выбрать? Какой имеет значение, а какой нет? На какой поставишь свою жизнь?
Я киваю, но не понимаю.
– Ты хочешь сказать, что он все-таки может быть инвазированным?
– Я хочу сказать, что для нас безопаснее думать, что он инвазированный.
Рингер достает из ножен боевой нож. Я вздрагиваю, вспомнив ее ремарки в духе Дороти. Почему она взялась за нож?
– Что же имеет значение? – задумчиво говорит Рингер.
Теперь она абсолютно спокойна, но от этого спокойствия становится страшно, оно как надвигающийся грозовой фронт или как вулкан перед извержением.
– Что для нас важно, Зомби? Я всегда легко просчитывала такие вещи. А после инопланетных атак стала просто мастером в этом деле. Что по-настоящему важно? Первой умерла мама. Это было плохо, но важным было то, что у меня еще оставались папа, брат и сестренка. Потом я их тоже потеряла; важным стало то, что у меня осталась я. Когда дело дошло до меня, важных пунктов в моей жизни стало значительно меньше. Еда, вода, жилище. Что еще нужно? Что еще имеет значение?
Это плохо, а дальше будет еще хуже. Я не представляю, куда Рингер зайдет с такими мыслями, но, если она сейчас станет Дороти, мне конец. Возможно, потом она прикончит и всех остальных ребят из группы. Надо вернуть ее в реальность. Лучший способ вернуть человека в реальность – прикоснуться к нему, но боюсь, если предприму такую попытку, она вспорет мне живот боевым ножом с десятидюймовым лезвием.
– Важно это или нет, Зомби? – Рингер с интересом смотрит на меня и вертит в руках нож. – То, что он стрелял в нас, а не в гадов, которые стояли прямо перед ним? Или то, что он, когда стрелял в нас, все время промахивался? – Рингер поворачивает нож, кончик клинка упирается в палец. – Насколько важно то, что после электромагнитного импульса у них все работает? А то, что они орудуют прямо под кораблем-носителем: свозят в лагерь выживших, убивают инвазированных, сотнями сжигают тела, готовят нас, вооружают и посылают убивать остальных? Попробуй сказать, что это не важно. Скажи мне, что все это мелочи, что они вовсе не они? Подскажи, на какой вариант мне поставить свою жизнь.
Я снова киваю, только на этот раз следую за ее мыслью по тропинке, которая уходит в темноту. Я опускаюсь рядом с Рингер на корточки и смотрю ей прямо в глаза:
– Я не знаю, кто этот парень и почему он там засел, и я ничего не знаю про электромагнитный импульс, но комендант сказал мне, почему нас оставили в покое. Они думают, что мы уже не опасны.
Рингер отбрасывает со лба челку и делает следующий ход:
– Откуда комендант знает, что они думают?
– «Страна чудес». Нам удалось создать профиль…
– «Страна чудес», – повторяет за мной Рингер и резко переводит взгляд на заснеженную улицу за окном, а потом снова смотрит на меня. – «Страна чудес» – программа пришельцев.
– Верно. – («Оставайся с ней, но постарайся аккуратно вернуть ее обратно».) – Так и есть, Рингер. Помнишь, после того как мы отбили базу, обнаружили там…
– А если бы не обнаружили? Зомби, если бы не обнаружили? – Рингер тычет ножом в мою сторону. – И то и другое одинаково вероятно, а вероятность имеет значение. Поверь мне, Зомби, я спец в таких вопросах. До сегодняшнего дня я играла в жмурки, пора перейти к шахматам. – Она перекидывает нож рукояткой вперед и протягивает мне: – Вырежи его из меня.
Я не знаю, что сказать, и тупо смотрю на нож в ее руке.
– Имплантат, Зомби. – Рингер бьет меня кулаком в грудь. – Мы должны от них избавиться. Ты извлечешь мой, а я твой.
Я даже закашлялся.
– Рингер, мы не можем это сделать. – Пытаюсь найти какой-нибудь аргумент, но самым веским оказывается вот этот: – Если не сможем вернуться к точке эвакуации, как нас найдут?
– Черт! Зомби, ты слышал хоть слово из того, что я тут наговорила? Что, если они – не мы? Что, если они – они? Что, если все это было обманом?
– Ой, Рингер, я тебя умоляю! Ты хоть понимаешь, что это сумасше… глупость? Инопланетяне спасают своих врагов, делают из них солдат и дают им оружие? Перестань, давай закроем эту тему, у нас есть работа. Может, тебе это и не нравится, но я твой командир…
– Ладно, – совершенно спокойно говорит Рингер.
Я разгорячился, а она, напротив, стала холодна как лед.
– Тогда я сделаю это сама.
Рингер наклоняет вперед голову и заносит руку с ножом над шеей. Я отбираю нож. С меня хватит.
– Встать, рядовой Рингер.
Я отбрасываю нож в темную часть комнаты. Меня всего трясет, и голос тоже дрожит.
– Хочешь просчитать все варианты – отлично. Сиди здесь, пока я не вернусь. А еще лучше – прикончи меня прямо сейчас. Вдруг мои инопланетные хозяева придумали, как скрыть от тебя, что я инвазирован. А после того, как прикончишь, возвращайся к ребятам и их тоже всех перебей. Пусти пулю в голову Чашке. Почему нет? Она ведь тоже может быть врагом? Так пристрели ее! Это же единственный выход, да? Убивай всех, чтобы не убили тебя.
Рингер никак не реагирует, ни жестом, ни словом. Снег залетает в разбитое окно, свет от раскаленных обломков бензовоза подкрашивает снежинки темно-красным.
– Ты уверен, что не умеешь играть в шахматы? – спрашивает Рингер, потом кладет винтовку на колени и поглаживает указательным пальцем спусковой крючок. – Повернись ко мне спиной, Зомби.
Мы дошли до конца тропинки, и это тупик. У меня кончились хоть сколько-нибудь убедительные аргументы, поэтому я говорю первое, что приходит в голову:
– Меня зовут Бен.
Рингер даже не моргнула.
– Паршивое имя. Зомби лучше.
– А у тебя какое? – не отступаю я.
– Вот это – то, что не имеет значения. Это уже давно не важно, Зомби, – отвечает Рингер.
Она продолжает ласкать спусковой крючок, медленно так поглаживает; это повторяющееся движение действует на меня гипнотически, даже голова немного кружится. Я пытаюсь найти выход:
– Давай сделаем так: я вырезаю твой имплантат, а ты обещаешь не убивать меня.
Мне легче принять бой с дюжиной снайперов, чем с одной Рингер, которая превратилась в Дороти, а так она останется на моей стороне. Мысленно я вижу картинку: моя голова разлетается, как голова фанерной мишени на стрельбах.
Рингер вскидывает голову, уголок ее рта вздрагивает. Улыбка? Почти, но не совсем.
– Шах.
Мой ход – я дарю Рингер улыбку искренней доброты. Старая добрая улыбка Бена Пэриша, та самая, с помощью которой я мог получить все, что хотел. Ну, конечно, теоретически, – я ведь скромный парень.
– Шах значит «да»? Или это урок игры в шахматы?
Рингер откладывает винтовку в сторону и поворачивается ко мне спиной. Наклоняет голову. Убирает волосы с шеи.
– И то и другое.
С улицы доносятся выстрелы Кекса. Снайпер отвечает. Этот джемсейшен продолжается, пока я опускаюсь на колено за спиной у Рингер. Какая-то часть меня готова сделать так, как она просит, если это поможет мне – и всем ребятам из группы – остаться в живых. А другая часть тихо протестует: «Это же все равно что кормить мышей домашним печеньем! Что будет дальше? Она захочет устроить физический осмотр моих мозгов?»
– Расслабься, Зомби, – ровным голосом говорит Рингер, теперь она снова та Рингер, которую я знал. – Если эти имплантаты не наши, может, лучше не носить их под кожей? А если наши, когда вернемся, доктор Пэм имплантирует их обратно. Согласен?
– Шах и мат?
– Точно, – кивает Рингер.
Я достаю свой нож и ощупываю участок кожи под шрамом. У Рингер длинная красивая шея, и еще очень холодная. У меня дрожат руки.
«Сделай, как она хочет. Это, скорее всего, кончится трибуналом и ты всю оставшуюся жизнь будешь чистить картошку, но хотя бы останешься в живых».
– Только аккуратно, – шепотом говорит Рингер.
Я делаю глубокий вдох и провожу кончиком ножа вдоль шрама. Появляется алая капелька крови, она поразительно яркая на фоне ее перламутровой кожи. Рингер даже не вздрагивает, но я все равно спрашиваю:
– Не больно?
– Нет, даже приятно.
Я вынимаю имплантат. Чип в капельке крови примагнитился к острию ножа.
– Ну, как тебе это? – Рингер поворачивается ко мне, почти улыбка почти у нее на губах.
Я не отвечаю. Не могу. Я лишился дара речи. Нож выпадает у меня из руки. Я стою в шаге от Рингер и смотрю прямо на нее, но ее лицо исчезло. Я не вижу его через монокуляр.
Голова Рингер вспыхивает ослепительно-ярким зеленым огнем.

60

Инстинкт требует сорвать с плеча винтовку, но я этого не делаю. Я парализован шоком. Потом меня бросает в дрожь от отвращения. После отвращения – паника. И сразу за паникой – замешательство. Голова Рингер светится, как рождественская елка, за милю можно увидеть. Зеленый огонь такой интенсивный, что стирает послеобраз на сетчатке моего левого глаза.
– В чем дело? – спрашивает Рингер. – Что случилось?
– Ты светишься. Засветилась сразу, как только я вытащил имплантат.
Мы целых две минуты смотрим друг на друга.
Зеленым светятся нечистые. Я уже на ногах, держу М-16 и пячусь к двери. Снаружи Кекс и снайпер продолжают обмениваться выстрелами. Зеленым светятся нечистые. Рингер даже не пытается дотянуться до своей винтовки. Правым глазом я вижу нормальную Рингер; когда смотрю левым, она горит, как римская свеча.
– Подумай об этом, Зомби, – говорит Рингер. – Хорошо подумай. – Она поднимает руки, ладони у нее исцарапаны при падении, одна в крови. – Я засветилась после того, как ты достал имплантат. Монокуляры не фиксируют инвазированных. Они реагируют на тех, в ком нет имплантатов.
– Извини, Рингер, но это бред какой-то. Они реагировали на тех троих. Почему они светились, если не были инвазированными?
– Ты знаешь почему. Просто не хочешь себе в этом признаться. Те люди светились, потому что они не были инвазированными. Они такие же, как мы, только без имплантатов.
Рингер поднимается с пола. Господи, она такая маленькая, совсем девчонка… Но она ведь и есть девчонка? Если смотреть одним глазом – нормальная, если другим – зеленый огненный шар вместо головы. Какая из них Рингер?
– Нас собирают в лагере.
Она делает шаг в мою сторону. Я поднимаю винтовку. Она останавливается.
– Присваивают нам номера, заносят в базу. Учат нас убивать.
Еще один шаг. Я направляю ствол винтовки в ее сторону. Не целюсь в нее, просто даю знать: «Не приближайся».
– Любой, у кого нет имплантата, будет светиться, и когда они защищаются или нападают на нас, стреляют, как этот снайпер на крыше, мы только убеждаемся, что они враги.
Еще шаг. Теперь я целюсь ей в сердце.
– Не надо, – говорю я. – Пожалуйста, Рингер.
Одно лицо чистое, другое в огне.
– Так будет до тех пор, пока мы не перебьем всех, у кого нет имплантата.
Еще один шаг. Сейчас она стоит прямо напротив меня. Ствол винтовки упирается ей в грудь.
– Это Пятая волна, Бен.
Я мотаю головой:
– Нет никакой Пятой волны. Нет никакой Пятой волны! Комендант сказал мне…
– Комендант соврал.
Она протягивает ко мне руки и забирает винтовку. У меня такое чувство, будто я падаю в совершенно другую «Страну чудес», там верх – это низ, а правда – ложь. Там у врага два лица: мое лицо и его лицо. Лицо человека, который не дал мне упасть в бездну, того, кто взял мое сердце и превратил его в поле боя.
Она берет меня за руки:
– Бен, Пятая волна – это мы.

61

«МЫ – ЧЕЛОВЕЧЕСТВО».
Все ложь. «Страна чудес». Лагерь «Приют». Даже сама война.
Как же это было легко. Поразительно легко, особенно после всего, через что мы прошли. Или это было легко именно из-за того, через что мы все прошли.
Нас свезли в лагерь. Выпотрошили, а потом наполнили ненавистью, коварством и духом мщения.
После этого нас можно было выпускать из лагеря.
Чтобы мы убивали тех, кто от нас остался.
«Шах и мат».
Я чувствую позывы к рвоте. Рингер придерживает меня за плечо, пока я опоражниваюсь на валяющийся постер с надписью «Окунись в моду!».
Я заканчиваю, чувствуя, как холодные пальцы массируют мою шею. Ее голос говорит, что все будет хорошо. Я срываю монокуляр, зеленый огонь гаснет, к Рингер возвращается ее лицо. Она Рингер, я – это я, только я уже не уверен, что знаю, что означает это «я». Я не тот, кем себя представлял. Мир не таков, каким я его себе представлял. Может, в этом все дело.
Этот мир теперь принадлежит им, это мы теперь пришельцы.
– Мы не можем вернуться в лагерь, – сдавленным голосом говорю я.
Ее взгляд проникает внутрь меня; ее пальцы мнут мою шею.
– Да, не можем. Но мы можем двигаться дальше. – Рингер поднимает мою винтовку и отдает мне. – И начнем с этого сукина сына на крыше.
Но прежде Рингер избавляет меня от имплантата. Это больнее, чем я ожидал, но я заслужил экзекуцию.
– Не вини себя, – говорит Рингер, пока вырезает имплантат. – Они всех нас одурачили.
– А тех, кто не купился на обман, они называют Дороти и убивают.
– Не только их, – с горечью говорит Рингер.
Ее слова как удар кулаком в сердце. Ангар по обработке и уборке. Две трубы, изрыгающие черный и серый дым. Грузовики с трупами. Тысячи трупов каждую неделю. И каждую ночь приходят автобусы с беженцами, с ходячими мертвецами.
– Лагерь «Приют» – не военная база, – шепотом говорю я и чувствую, как по шее стекает кровь.
– И не лагерь беженцев.
Я киваю; во рту привкус желчи. Уверен, Рингер ждет, когда я произнесу вслух то, что думаю. Иногда недосказанность убивает правду.
– Это лагерь смерти, – говорю я.
В Евангелии сказано: «Истина сделает вас свободными». – Не верьте. Порой истина закрывает дверь в камеру и запирает ее на тысячи засовов.
– Ты готов? – спрашивает Рингер.
Похоже, ей не терпится со всем этим покончить.
– Мы не станем его убивать, – говорю я.
В глазах Рингер вопрос: «Какого черта?» Но я думаю о Крисе, о том, как он сидел, пристегнутый ремнями к креслу за двусторонним зеркалом. Думаю о телах на ленте транспортера, который вез их в раскаленную пасть печи. Я долго был орудием в чужих руках, с меня хватит.
– Найти и взять живым. Приказ понятен?
Рингер колеблется пару секунд, а потом кивает. Ее лицо нечитаемо, что, впрочем, неудивительно. Снова взялась за шахматы? Кекс продолжает стрелять по крыше. Скоро у него кончатся патроны. Пора.
Мы заходим в коридор. Темнота непроглядная. Идем плечом к плечу и ощупываем стены, в поисках лестницы заглядываем в каждую дверь. В вестибюле холодно, воздух спертый. Пол на дюйм залило вонючей водой, наверное, где-то протекла труба. Тишину нарушает только плеск от наших шагов. Я толкаю дверь в конце коридора и ощущаю поток свежего воздуха. Лестничный колодец.
На площадке четвертого этажа мы останавливаемся, дальше только узкая лестница наверх. Дверь на крышу взломана. Слышны хлопки выстрелов, но снайпера не видно. Язык жестов в темноте не читается, поэтому я притягиваю к себе Рингер и шепчу ей в ухо:
– Похоже, он прямо перед нами.
Рингер кивает – ее волосы щекочут мне нос.
– Так что сразу за дело.
Рингер лучший стрелок, поэтому пойдет первой. Если она промахнется, второй выстрел за мной. Мы отрабатывали такие действия сотни раз, но на тренировках нашей целью было уничтожение противника, а не его задержание. И мишень никогда не стреляла в ответ.
Рингер делает шаг к двери, я стою у нее за спиной и держу руку у нее на плече. Ветер задувает в приоткрытую дверь, этот звук похож на мяуканье или жалобный скулеж умирающего животного. Рингер наклонила голову в ожидании моего сигнала, дышит ровно. Может, она молится? Интересно, мы молимся одному Богу? Почему-то мне так не кажется. Я хлопаю Рингер по плечу, она ногой распахивает дверь и как ракета вылетает на крышу. И исчезает в снежной пелене, прежде чем я успеваю сделать два шага по крыше.
Три хлопка. Я налетаю на присевшую на колено Рингер и еле удерживаюсь на жиже из мокрого снега. В десяти футах от нас снайпер. Он лежит на боку, одной рукой держится за ногу, а другой тянется к винтовке. Когда Рингер его подстрелила, винтовка отлетела в сторону. Рингер стреляет еще раз, на этот раз в руку снайпера. В темноте, сквозь пелену снега, и попадает. Снайпер прижимает руку к груди и вскрикивает. Я хлопаю Рингер по макушке, это знак прекратить огонь.
– Лежи тихо! – кричу я снайперу. – Не дергайся!
Снайпер садится лицом к улице и прижимает раздробленную кисть к груди. Он нагибается и что-то делает второй рукой. Поблескивает какой-то серебристый предмет.
– Слизняки, – говорит снайпер, и у меня холодеет внутри.
Я знаю этот голос.
Он кричал на меня, издевался надо мной, угрожал мне, проклинал меня. Этот голос преследовал меня с первой минуты после подъема и до последней минуты перед отбоем. Он шипел, орал, рычал на меня, на всех нас.
Резник.
Мы оба узнали его. Это пригвоздило наши ноги к крыше, застопорило наше дыхание, затормозило мысли.
Благодаря этому он выгадал немного времени.
Время рассыпалось после появления Резника и теперь замедлилось, как будто энергия запустившего его Большого взрыва иссякла.
Он встает на ноги. Это занимает шесть или семь минут.
Поворачивается лицом к нам. Это как минимум десять минут.
Держит что-то в здоровой руке. Тычет в этот предмет пальцем окровавленной руки. Двадцать минут.
А потом Рингер приходит в себя. Пуля ударяет сержанта в грудь. Резник падает на колени. У него открывается рот. Вот он покачнулся и упал ничком на крышу в нашу сторону.
Время сбрасывается на ноль. Никто не двигается. Никто не говорит ни слова.
Снег. Ветер. Мы словно на вершине ледяной горы. Рингер подходит к Резнику и переворачивает его на спину. Забирает у него из руки серебристый прибор. Я смотрю на одутловатое рябое лицо с крысиными глазками и каким-то образом удивляюсь и не удивляюсь тому, что вижу.
– Несколько месяцев потратили на нашу подготовку только для того, чтобы он потом нас убил, – говорю я.
Рингер смотрит на дисплей серебристого устройства – это планшет – и качает головой. Свет от включенного дисплея подчеркивает контраст между ее бледной кожей и черными как смоль волосами. Она так красива, но не божественной красотой; в этом свете она скорее похожа на ангела смерти.
– Он не собирался нас убивать, Зомби. Просто мы застали его врасплох, и у него не оставалось выбора. И если бы он нас убил, то не из винтовки. – Она поднимает планшет, чтобы я мог увидеть дисплей. – Думаю, он собирался убить нас с помощью вот этого.
Верхнюю половину дисплея занимает сетка. В дальнем левом углу сетки группа зеленых точек. Ближе к центру еще одна.
– Наше отделение, – догадываюсь я.
– Одна точка – это, должно быть, Кекс.
– Значит, если бы мы с тобой не вырезали имплантаты…
– Он точно знал наше местоположение, – говорит Рингер. – Поджидал. И нас, по идее, уже не должно быть.
Рингер показывает две обведенные точки в нижней части дисплея. У одной номер, который мне дали после того, как меня обследовала доктор Пэм. Нетрудно догадаться, что у второй точки номер Рингер. Под цифрами светятся зеленые кнопки.
– Что будет, если нажать на кнопку? – спрашиваю я.
– Думаю, ничего, – отвечает Рингер и нажимает.
Я вздрагиваю, но Рингер оказалась права.
– Это кнопка смерти, – говорит она. – Наверняка. Подключена к нашим имплантатам.
При желании он мог прикончить всех нас. Наше уничтожение не было его задачей. Так в чем же была его задача? Рингер читает этот вопрос в моих глазах.
– Трое инвазированных – вот почему он открылся, – говорит она. – Мы первая группа на задании вне лагеря. С их стороны разумно проследить за нашими действиями в обстановке реального боя. Или в обстановке, которая показалась нам реальным боем. Им надо убедиться в том, что мы среагируем на зеленую наживку, как хорошо выдрессированные крысы. Наверное, его выбросили перед нами, чтобы он нажал на спусковой крючок, если мы поведем себя нештатно. Мы не среагировали как ожидалось, и он нас немного простимулировал.
– То есть он стрелял в нас, чтобы…
– Чтобы мы не расслаблялись и были готовы разбить каждую светящуюся башку, которая попадется нам на пути.
Из-за снега кажется, что Рингер смотрит на меня сквозь белый тюль. Снежинки садятся ей на брови, поблескивают в волосах.
– Это было чертовски рискованно, – говорю я.
– Вообще-то нет, он следил за нами с помощью своего миниатюрного радара. При нежелательном развитии ситуации всего-то надо было нажать на кнопку. Он просто не предусмотрел наихудший сценарий.
– Что мы вырежем имплантаты.
Рингер кивает и смахивает с лица прилипшие снежинки.
– Должно быть, этот гад не ожидал, что мы пойдем на него.
Она протягивает мне планшет. Я закрываю крышку и убираю его в карман.
– Наш ход, сержант, – тихо говорит Рингер, хотя, возможно, это снег приглушает ее голос. – Каким будет приказ?
Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю.
– Возвращаемся к ребятам и вырезаем у всех имплантаты.
– И?
– Очень надеюсь, что в данный момент сюда не десантируется целый батальон Резников.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти с крыши, но Рингер хватает меня за руку:
– Подожди! Мы не можем вернуться без имплантатов.
До меня не сразу доходит, но через секунду я понимаю, о чем говорит Рингер. Без имплантатов мы будем светиться в оптике у наших ребят.
– Кекс уложит нас, как только выйдем на дорогу.
– Сунем их за щеку?
Я трясу головой – вдруг проглотим?
– Надо вставить обратно, наложим повязки и…
– И будем надеяться, что не выпадут?
– И что мы их не отключили уже… Что? Слишком много надежд?
У Рингер приподнимается уголок рта.
– Может быть, это наше секретное оружие.

62

– Ни черта не понимаю, это ерунда какая-то, – говорит мне Кремень. – Резник стрелял в нас с крыши?
Мы сидим за половиной бетонной стены в паркинге: Рингер и Кекс заняли позиции на флангах и наблюдают за улицей; Дамбо сидит с одной стороны от меня, Кремень с другой, а между ними, уткнувшись лбом мне в грудь, – Чашка.
– Резник – гад, – в третий раз повторяю я Кремню. – «Приют» – лагерь гадов. Они использовали нас, чтобы…
– Заткнись, Зомби! Ты спятил, это бред параноика! – Широкая физиономия Кремня наливается кровью и становится похожа на свеклу, его сросшиеся брови прыгают вверх-вниз. – Вы убили нашего инструктора! А инструктор пытался убить нас! На задании по уничтожению гадов! Вы, ребята, делайте, что хотите, но с меня хватит. Я в этом не участвую.
Кремень встает на ноги и грозит мне кулаком:
– Я возвращаюсь к месту встречи и жду эвакуации. Это все… – Он пытается подобрать подходящее определение и выбирает «дерьмо собачье».
– Кремень, – говорю я негромко и спокойно, – отставить.
– Вот это да! Ты превратился в Дороти. Дамбо, Кекс, вы что, ему поверили? Вы не можете на это купиться!
Я достаю из кармана серебристый планшет, открываю крышку и демонстрирую его Кремню:
– Видишь зеленую точку? Это ты.
Прокручиваю картинку до его номера и выделяю прикосновением пальца. Зеленая кнопка начинает мигать.
– Знаешь, что будет, если нажать на эту кнопку?
Это одно из тех мгновений, которое не отменишь и которое до конца жизни не даст спокойно уснуть.
Кремень прыгает вперед и выхватывает у меня планшет. – Из-за лежащей у меня на коленях Чашки двигаюсь замедленно, поэтому, прежде чем Кремень нажимает на кнопку, успеваю только крикнуть: «Нет!»
Голова Кремня резко откидывается назад, как будто он получил сильный удар в лоб. У него отвисает челюсть, а глаза закатываются к потолку.
И в следующую секунду он падает, как марионетка, у которой перерезали сразу все нитки.
Чашка кричит, Рингер забирает ее у меня, а я опускаюсь на колени рядом с Кремнем. Проверяю пульс, хотя делать это совсем не обязательно. Чтобы убедиться в смерти Кремня, достаточно посмотреть на дисплей планшета. На месте зеленой точки теперь светится красная.
– Рингер, кажется, ты была права, – говорю я через плечо и забираю планшет из безжизненной руки Кремня.
Моя рука трясется. От паники. От растерянности. Но больше всего от злости на Кремня. Я еле сдерживаюсь, чтобы не двинуть кулаком в его щекастую физиономию.
– Что теперь будем делать, сержант? – спрашивает у меня за спиной Дамбо; он тоже в шоке.
– Сейчас ты вырежешь имплантаты у Кекса и Чашки.
– Я? – переспрашивает Дамбо, и его голос поднимается на октаву.
Мой, наоборот, на одну опускается:
– Ты же у нас санитар? Рингер вырежет твой.
– Хорошо, но потом-то что будем делать? Мы не можем вернуться. Куда нам теперь идти?
Рингер смотрит мне в глаза. Я уже немного научился читать по ее лицу. Уголки рта чуть опущены, значит, она напряглась, как будто уже знает, что я собираюсь сказать. А что? Может, и знает.
– Вы не вернетесь в лагерь, Дамбо.
– Ты хотел сказать, мы не вернемся, – поправляет меня Рингер. – Мы, Зомби.
Я встаю, кажется, целую вечность и подхожу к Рингер. Ветер откинул ее волосы на одну сторону, и они развеваются, как черный флаг.
– Один из наших остался в лагере, – говорю я.
Рингер резко вскидывает голову, и челка очень красиво взлетает у нее над бровями.
– Наггетс? Зомби, ты не можешь пойти за ним. Это самоубийство.
– Я не могу его оставить, – пытаюсь объяснить я, а сам даже не знаю, с чего начать. – Я обещал…
Как высказать это словами? Невозможно. С таким же успехом можно искать точку, в которой начинается круг.
Или первое звено в серебряной цепочке.
– Я уже убегал, – говорю наконец. – И больше этого делать не стану.

63

Снег. Белые точки кружат и падают на землю.
Река. Черный поток, несущий запахи человеческих испражнений и останков, скользит под низкими облаками, а за ними скрыт зеленоватый глаз корабля-носителя.
И восемнадцатилетний школьный футболист в солдатской форме, с мощной самозарядной винтовкой, которую ему выдал тот, кто прибыл на корабле-носителе. Школьный футболист в форме солдата сидит, прислонившись к памятнику настоящему солдату, который воевал и погиб с чистым разумом и чистым сердцем. Враг не смог залезть в голову этого солдата, он не подменил в его сознании добро на зло, не использовал веру человека, чтобы превратить его в оружие против человеческого рода.
Парень возле памятника не вернулся, когда ему следовало вернуться, и теперь он возвращается, когда возвращаться не следует. Потому что главное – выполнить данное обещание. Сейчас нет ничего главнее этого.
Его зовут Зомби, и, если он нарушит свое обещание, война будет закончена. Не большая война, а та, которая имеет значение, та, которая идет в его сердце.
Она идет в парке у реки, над которым кружит снег.
Я чувствую приближение вертолета раньше, чем его слышу. Меняется давление, я ощущаю это оголенными участками кожи. Потом ритмичные удары лопастей; я встаю и зажимаю ладонью пулевое ранение в боку.

– Куда стрелять? – спросила Рингер.
– Не знаю, только не в ногу и не в руку.
– Выстрели ему в бок с близкого расстояния, – посоветовал Дамбо, который успел хорошо познакомиться с человеческой анатомией в ангаре по обработке и уборке. – И вот под таким углом, а то кишки продырявишь.
– А что будем делать, если я все-таки продырявлю тебе кишки? – спросила Рингер.
– Похороните, потому что я сдохну.
Улыбка? Нет. Опять неудачно.
А потом, когда Дамбо осмотрел мою рану, она спросила:
– Сколько тебя ждать?
– День, не больше.
– Один день?
– Ладно, два. Если мы не вернемся через сорок восемь часов, значит, уже не вернемся.
Рингер не стала спорить, просто сказала:
– Не вернетесь через сорок восемь часов, я пойду за вами.
– Глупый ход, гроссмейстер.
– Это не шахматы.

По периметру парка растут деревья. Над голыми ветками появляется черная тень. Роторы стучат, как огромное сердце. Я хромаю к открытому люку, холодный ветер давит на плечи.
Ныряю в трюм. Пилот оборачивается и спрашивает:
– Где твоя группа?
Падаю на пустое сиденье.
– Уходим! Уходим!
Пилот снова:
– Солдат, где твоя группа?
Моя группа отвечает из-за деревьев шквальным огнем. Пули стучат по бронированному корпусу «Блэк хоука», а я кричу во всю глотку:
– Уходим, уходим, уходим!
От крика мышцы живота напрягаются, и каждое слово стоит мне хорошей порции крови.
Пилот набирает высоту, а потом резко накреняется на левый бок. Я закрываю глаза.
«Уходи, Рингер, уходи».
«Блэк хоук» с бреющего полета обстреливает деревья. Пилот кричит что-то второму пилоту. Вертолет зависает над деревьями, но Рингер с ребятами уже ушли по тропинке вдоль темной реки. Мы делаем еще три круга над деревьями, и в результате от них остаются только расщепленные пулеметными очередями пеньки. Пилот оглядывается в трюм, видит, что я с окровавленным боком распластался на двух сиденьях, и только тогда набирает высоту и скорость. Вертолет взмывает к облакам, парк исчезает в белой мгле снегопада.
Я теряю сознание. Слишком большая кровопотеря. Вижу лицо Рингер, и, черт возьми, она не просто улыбается, она смеется. Это хорошо. Я все-таки сумел ее рассмешить.
А еще я вижу Наггетса, малыш точно не смеется.
«Не обещай, не обещай, не обещай! Ничего никогда-никогда не обещай!»
«Я приду. Я обещаю».

64

Прихожу в себя там, где все началось, – на койке в госпитале. Мне наложили повязку и обкололи болеутоляющими. Круг замкнулся.
Требуется несколько минут, чтобы понять: я тут не один. – Кто-то сидит на стуле за капельницей. Поворачиваю голову и первое, что вижу, – черные, начищенные до зеркального блеска ботинки. Безупречно отглаженная накрахмаленная форма. Лицо словно высечено из камня, голубые глаза просвечивают до самых потрохов.
– Ну вот ты и очнулся, – тихо произносит Вош. – Может, еще не совсем здоров, зато в полной безопасности. Врачи говорят, тебе очень повезло, мог бы и не выкарабкаться. Жизненно важные органы не задеты, пуля прошла навылет. Это действительно фантастика, если учесть, с какого расстояния в тебя стреляли.
«Что ты ему скажешь?»
«Скажу правду».
– Это Рингер, – говорю я.
Полковник склоняет голову набок, так он напоминает мне птицу с умными глазами, которая разглядывает какой-нибудь лакомый кусочек.
– И почему же рядовой Рингер стреляла в тебя, Бен?
«Ты не можешь сказать ему правду».
«Ладно. Плевать на правду. Выдам факты».
– Из-за Резника.
– Из-за Резника?
– Сэр, рядовой Рингер стреляла в меня, потому что я оправдывал присутствие Резника.
– А почему тебе понадобилось оправдывать присутствие Резника, сержант?
Полковник закидывает ногу на ногу и сцепляет руки на колене. Очень непросто сохранять с ним зрительный контакт дольше трех-четырех секунд.
– Они взбунтовались, сэр. Ну, не все. Кремень и Рингер… и Чашка. Но начала все Рингер. Они сказали, присутствие Резника доказывает, что все это было обманом, что вы…
Вош разводит руками и переспрашивает:
– Все это?
– Лагерь, инвазированные, подготовка к войне с пришельцами. Они говорили, это пришельцы натаскивают нас, чтобы мы убивали друг друга.
Полковник молчит. Не смеется, не улыбается, не качает головой. Жаль. Если бы он как-нибудь так среагировал, я бы мог засомневаться, попробовал бы все еще раз переосмыслить и, возможно, решил бы, что у меня паранойя или истерия после боя.
Но Вош просто смотрит на меня глазами умной птицы, и его лицо при этом абсолютно ничего не выражает.
– И эта теория заговора не заронила в тебя ни капли сомнений?
Я киваю. Надеюсь, это получается у меня убедительно.
– Они превратились в Дороти, сэр. Настроили против меня всю группу. – Тут я улыбаюсь, надеясь, что улыбка получается мрачная, как у реального крутого солдата. – Но сначала я успел вырубить Кремня.
– Мы обнаружили его тело, – говорит Вош. – В него, как и в тебя, стреляли с очень близкого расстояния. Только анатомически немного выше.
«Зомби, ты уверен, что так надо? Зачем стрелять ему в голову?»
«Они не могут знать, что его уничтожили нажатием кнопки. Выстрел в голову – и нет улики. Рингер, отойди в сторону. Ты же знаешь, я не самый меткий стрелок в этом мире».
– Надо было их всех уничтожить, но численное преимущество оказалось не на моей стороне. Я решил, что лучше вернуться на базу и доложить о случившемся.
И снова Вош никак не реагирует, ни словом, ни жестом. Он просто сидит и смотрит на меня.
«Кто ты? – думаю я. – Человек? Гад? Или… что-то еще? – Проклятье, кто же ты такой?»
– Знаешь, а они исчезли, – наконец говорит он.
Вош ждет, что я отвечу. К счастью, я заготовил ответ. Вернее, это Рингер заготовила. Тут надо отдать ей должное.
– Вырезали свои имплантаты.
– У тебя он тоже вырезан, – замечает Вош и ждет.
Я вижу, как за его плечом ходят вдоль кроватей санитары в зеленой униформе, слышу, как скрипят по линолеуму их тапки на резиновой подошве. Обычный день в госпитале обреченных.
Я готов ответить.
– Я им подыграл. Чтобы дождаться подходящего момента. Дамбо сначала вырезал имплантат у меня, следующей была Рингер. Тогда я перешел к действиям.
– Застрелил Кремня…
– А Рингер выстрелила в меня.
– И после этого…
Теперь он скрестил руки на груди. Опустил подбородок. Прикрыл глаза и смотрит на меня, как хищная птица на свой ужин.
– Я побежал, сэр.
«То есть я могу снять Резника в темноте, когда валит снег, а в тебя с двух футов попасть не способна? Зомби, он на это не купится».
«Я не собираюсь ему это продавать. Просто дам напрокат на несколько часов».
Вош кашляет и чешет подбородок. Какое-то время разглядывает плитку на потолке, а потом снова смотрит на меня.
– Ты просто счастливчик, Бен. Мог умереть от потери крови, но все-таки успел добраться до места встречи.
«Да, кто бы ты ни был, ты прав. Мне чертовски повезло».
Гробовая тишина. Голубые глаза. Жесткий рот. Скрещенные на груди руки.
– Ты не все мне рассказал.
– Сэр?
– Кое-что ты упустил.
Я медленно качаю головой. Палата кренится, как корабль во время шторма. Сколько обезболивающего они мне вкололи?
– Ваш бывший инструктор. Кто-то из твоей группы обыскал его. И нашел вот такой планшет. – Вош демонстрирует мне серебристый прибор, в точности как у Резника. – Ты, командир группы, должен был задуматься о том, зачем у Резника устройство, с помощью которого он может уничтожить вас всех одним нажатием кнопки.
Я киваю. Мы с Рингер сообразили, что он к этому придет, так что ответ у меня есть. Вопрос в том, устроит он Воша или нет.
– Вижу только одно разумное объяснение, сэр. Это было наше первое задание, наш первый бой в реальной обстановке. Надо было мониторить группу на случай, если кто-нибудь превратится в Дороти и выступит против своих…
У меня не хватает дыхания, я замолкаю, и это здорово, поскольку я сам не верю в то, что говорю. Мысли путаются, я будто в густом тумане иду по минному полю. Рингер это предвидела. В парке, пока мы ждали вертолет, она заставила меня вызубрить все ответы и только после этого прицелилась и нажала на спусковой крючок пистолета.
Ножки стула скребут по полу. Вош наклоняется ко мне, я вижу только его лицо и больше ничего.
– Это действительно необычный случай, Бен. На тебя в боевой обстановке оказывалось давление, а ты не поддался стадному чувству. Это… трудно найти более подходящее определение… не по-человечески.
– Я человек, – отвечаю шепотом.
Сердце у меня колотится так, что я боюсь, Вош увидит, как оно бьется под тонкой пижамой.
– Неужели? – спрашивает он. – Потому что в этом вся суть, да, Бен? Кто человек, а кто нет? Разве у нас нет глаз, Бен? Мы лишены рук, органов, объема, чувств, привязанностей, страстей? Если нас уколоть, разве у нас не идет кровь? «А если нас оскорбляют, разве мы не должны мстить?»
Челюсти плотно сжаты, голубые глаза беспощадны, тонкие губы побелели.
– Шекспир, «Венецианский купец». Это к разговору о тех, кого презирают и подвергают гонениям. Как нашу расу. Как расу людей, Бен.
– Я не думаю, что они нас ненавидят, сэр.
Пытаюсь сохранять спокойствие на этом непредвиденном участке минного поля. Сначала получил пулю в бок, потом меня обкололи анальгетиками, а теперь вот беседую о Шекспире с комендантом самого эффективного лагеря смерти за всю историю Земли. У любого голова пойдет кругом.
– Странный у них способ выражать свои чувства.
– Они не испытывают к нам ни ненависти, ни любви. Мы просто им мешаем. Может, мы для них – инвазия.
– Они – Homo sapiens, а мы – Periplaneta Аmericana?[11] При таком раскладе я выбираю тараканов. Их не так просто уничтожить.
Вош хлопает меня по плечу. Он очень серьезен. Вот мы и у цели. Я это чувствую. Сделай или умри, выиграешь или проиграешь. Вош вертит в руке серебристый планшет.
«Твой план – дерьмо, Зомби. И ты это знаешь».
«Хорошо. Какой у тебя?»
«Остаемся все вместе. Присоединяемся к ребятам, которые засели в здании суда».
«А Наггетс?»
«Ничего ему не сделают. Почему ты так за него волнуешься? Господи, Зомби, там сотни детей…»
«Да, но я только одному обещал вернуться».
– Очень мрачная перспектива, Бен. Очень мрачная. Эта бредовая идея приведет к тому, что Рингер будет искать пристанище у тех, кого должна была уничтожить. Она расскажет им все, что знает о нас. Мы, чтобы предотвратить такой ход событий, пошлем за ней еще три группы. Но я боюсь, что будет уже поздно. И если будет поздно, нам придется прибегнуть к последнему средству.
Глаза подполковника горят бледно-голубым огнем. Когда он отворачивается, меня всего колотит. Вдруг становится холодно и очень-очень страшно.
Что значит «прибегнуть к последнему средству»?
Возможно, Вош и не купился на мою версию, но он определенно взял ее напрокат. Я еще жив. А пока я жив, у Наггетса есть шанс.
Вош оборачивается, как будто что-то вспомнил.
Черт, начинается.
– Да, вот еще что. Мне жаль, но должен сообщить тебе неприятную новость. Мы прекращаем давать тебе болеутоляющие, иначе ты не сможешь пройти полноценный дебрифинг.
– Дебрифинг, сэр?
– Бой – странная штука, Бен. Он выкидывает разные фокусы с твоей памятью. Мы обнаружили, что лекарства мешают нашей программе. Твой организм полностью очистится примерно через шесть часов.

«Я все еще не понимаю, Зомби. Почему я должна в тебя стрелять? Почему ты не можешь им сказать, что просто сбежал? По мне, так стрелять в тебя – это лишнее.
«Рингер, надо, чтобы я был ранен».
«Почему?»
«Тогда они напичкают меня лекарствами».
«И что?»
«Я смогу выиграть время. Они не поволокут меня из вертолета прямо туда».
«Куда не поволокут?»

В общем, мне не надо спрашивать Воша об этом, но я все равно спрашиваю:
– Вы подключите меня к «Стране чудес»?
Он манит пальцем санитара, тот подходит, в руках у него поднос. На подносе только шприц и крошечная серебряная гранула.
– Мы подключим тебя к «Стране чудес».

IX. Цветок под дождем

65

Вчера вечером мы заснули прямо у костра, а сегодня утром я проснулась в нашей постели. То есть не в нашей, в моей. Или в постели Вэл? Проснулась в постели, но не помню, чтобы поднималась по лестнице. Значит, он принес меня сюда на руках и уложил, только сейчас его рядом нет. – Когда я понимаю, что его нет рядом, становится немного страшно. Когда он со мной, когда я вижу его глаза цвета шоколада и слышу голос, который укутывает, как теплое одеяло, мне гораздо легче отмахиваться от всяких подозрений.
«Ой, Кэсси, ты просто безнадежна».
Уже светает. Я быстро одеваюсь и спускаюсь по лестнице. Внизу его тоже нет, зато есть моя М-16, стоит у камина, начищенная и заряженная. Я зову Эвана. В ответ – тишина.
Беру винтовку. Последний раз я стреляла из нее в День солдата с распятием.
«Ты не виновата, Кэсси. И он не виноват».
Я закрываю глаза и вижу, как он раненый лежит на земле и одними губами говорит: «Кэсси, нет». А потом к нему подходит Вош и добивает.
«Это он виноват. Не ты и не солдат с распятием. Он».
Очень живо воображаю, как приставляю к его виску ствол винтовки и одним выстрелом сношу голову с плеч.
Для начала надо его найти. Потом я вежливо попрошу негодяя постоять спокойно, чтобы я могла исполнить свою кровожадную мечту.
Потом обнаруживаю, что сижу на диване рядом с мишкой. Одной рукой обнимаю мишку, другой винтовку. Я как будто снова в лесу в моей маленькой палатке, а в небе над лесом завис злобный глаз корабля-носителя. Над ним россыпь из звезд и планет. Наша – всего лишь одна из них. И за что именно нам досталось такое «счастье»? Из секстиллиона планет иные именно на нашей решили открыть свою лавочку.
Это слишком для меня. Я не смогу одолеть иных. Я таракан. Ладно, соглашусь с метафорой Эвана, поденка все-таки симпатичнее и умеет летать. Пусть я их не одолею, но смогу уничтожить нескольких гадов до того, как последний день моей жизни подойдет к концу. И начать я планирую с Воша.
Чувствую руку на своем плече.
– Кэсси, почему ты плачешь?
– Я не плачу. Это аллергия. Мишка насквозь пропылился, чтоб его.
Эван садится рядом, но со стороны мишки, а не со стороны винтовки.
– Ты где был? – спрашиваю, чтобы сменить тему.
– Смотрел, как там погода.
– И?
«Пожалуйста, ответь полным предложением. Мне холодно, мне надо услышать твой теплый голос, – когда я его слышу, я чувствую себя в безопасности».
Я подтягиваю коленки к груди и упираюсь пятками в край подушки.
– Думаю, сегодня подходящая.
Утренний свет проникает в щель между простынями, которые занавешивают окна, и красит лицо Эвана золотом. – Свет мерцает в его темных волосах, искрится в карих глазах.
– Хорошо. – Я начинаю ерзать на диване.
– Кэсси.
Он кладет ладонь мне на колено. Чувствую через джинсы, какая она теплая.
– Я тут подумал…
– Что все это просто дурной сон?
Эван трясет головой и нервно смеется.
– Я хочу, чтобы ты правильно меня поняла. Прежде чем что-то сказать, дослушай, хорошо? Я много думал и не стал бы об этом говорить, если бы…
– Ну же, Эван. Просто скажи, в чем дело.
«О господи, что он собирается сказать? – Я напрягаюсь. – Ладно, Эван, не волнуйся, можешь не говорить».
– Давай я пойду…
Я ничего не понимаю и трясу головой. Это что – шутка такая? Смотрю на его ладонь, она несильно сжимает мое колено.
– Я и думала, что ты собираешься пойти со мной.
– Я хотел сказать: разреши, пойду я, – говорит Эван и, чтобы я на него посмотрела, легонько трясет меня за колено.
Тут до меня доходит.
– Разрешить тебе пойти одному? Я останусь здесь, а ты отправишься искать моего брата?
– Ты обещала, что дослушаешь…
– Я ничего тебе не обещала.
Сбрасываю его руку со своего колена. Мысль о том, что он уйдет и оставит меня здесь, не только оскорбительна, она вселяет ужас.
– Я дала обещание Сэмми, так что можешь не продолжать.
Но он продолжает:
– Ты же не знаешь, что там происходит.
– А ты знаешь?
– Лучше, чем ты.
Эван тянется ко мне, но я упираюсь ладонью ему в грудь: «Только не это, приятель».
– Тогда расскажи.
Эван бессильно опускает руки.
– Подумай сама, у кого из нас больше шансов остаться в живых и сделать то, что ты обещала? Я сейчас не говорю, что у меня, поскольку ты девчонка, а я сильнее, круче и тому подобное. Я хочу сказать, что лучше пойти одному из нас, тогда у другого будет возможность разыскать его, если случится что-нибудь плохое.
– Последний довод принять можно. Только это не ты пойдешь первым. Сэмми мой брат. Черта с два я останусь здесь и буду ждать, когда какой-нибудь глушитель постучит в дверь и попросит в долг сахарку. Лучше я пойду одна.
Я спрыгиваю с дивана, как будто уже ухожу. Эван хватает меня за руку, я вырываюсь.
– Хватит, Эван. Ты, наверное, забыл, что это я позволила тебе пойти со мной, а не наоборот.
Эван опускает голову.
– Не забыл. Я все понимаю. – Он безрадостно смеется. – Вообще-то я предвидел твой ответ, но должен был спросить.
– Потому что считаешь, я не могу сама о себе позаботиться?
– Потому что не хочу, чтобы ты погибла.

66

Мы готовились не одну неделю, так что в этот последний день нам оставалось только ждать захода солнца. Идти решили налегке. Эван посчитал, что мы доберемся до Райт-Паттерсона за две или три ночи, если, конечно, не помешает пурга или не убьют одного из нас… Или обоих, и тогда миссия будет безнадежно провалена.
Как я ни старалась сократить свои припасы до минимума, все равно возникли трудности с мишкой. Может, отрезать ему лапы, а Сэмми я бы сказала, что их оторвало, когда «глаз» уничтожил наш лагерь?
«Глаз». Этот вариант мне нравится больше, чем пуля в башке Воша. Надо запихнуть ему в штаны инопланетную бомбу.
– Может, не стоит его брать, – говорит Эван.
– Может, ты заткнешься? – бурчу под нос, прижимая голову мишки к его пузу и застегивая молнию. – Ну, вот.
Эван улыбается.
– Знаешь, когда я в первый раз увидел тебя в лесу, решил, что мишка твой.
– В лесу?
Улыбка исчезает.
– Ты же не в лесу меня нашел, – напоминаю я Эвану, и в комнате вдруг становится на десять градусов холоднее. – Ты нашел меня в сугробе.
– Я имел в виду, что в лесу был я, а не ты, – говорит Эван. – Увидел из леса, до тебя было полмили.
Я киваю, но не потому, что ему верю, а потому что знаю: я права.
– Ты все еще в том лесу, Эван. Ты такой милый, но я до сих пор не пойму, почему у тебя такие мягкие руки с ухоженными ногтями и почему они пахли порохом в ту ночь, когда ты якобы ходил на могилу твоей подружки.
– Я тебе вчера говорил, что не работал на ферме два года, а в тот день, когда от меня пахло порохом, я чистил свой пистолет. Не знаю, что еще мне…
Я не даю договорить.
– Я тебе доверяю только потому, что ты отлично обращаешься с винтовкой и при этом пока меня не пристрелил, хотя у тебя была куча возможностей. Ничего личного, но, если я чего-то не понимаю про тебя и про все, что с нами происходит, это не значит, что я никогда этого не пойму. Я разберусь и, если окажется, что ты не на моей стороне, сделаю то, что должна сделать.
– Что именно?
Эван улыбается своей сексуальной улыбочкой, плечи расправил, руки засунул в карманы; наверное, думает, эта поза должна свести меня с ума. Что в нем такого, что я хочу дать ему оплеуху и поцеловать, убежать от него и броситься к нему, обнять его и двинуть коленом в пах одновременно? Хотелось бы верить, что это непредвиденный побочный эффект от Прибытия, но что-то мне подсказывает: эти ребята целенаправленно воздействуют на нас таким образом уже не один месяц.
– То, что должна сделать.
Я поднимаюсь по лестнице. Мысль о том, что надо сделать, напоминает мне о том, что я забыла сделать.
В ванной комнате я копаюсь в тумбочке, пока не нахожу ножницы, а потом начинаю укорачивать волосы на шесть дюймов. У меня за спиной скрипят половицы.
– Хватит шпионить! – кричу, даже не обернувшись.
Через секунду Эван приоткрывает дверь и заглядывает в ванную.
– Что ты делаешь? – спрашивает он.
– Символически подстригаюсь. А ты что делаешь? Ах да, следишь за мной, подслушиваешь под дверью. Может, когда-нибудь наступит день и у тебя хватит смелости шагнуть за порог.
– Со стороны кажется, что ты подстригаешься по-настоящему.
– Решила избавиться от всего, что может меня выдать. – Я многозначительно смотрю на его отражение в зеркале.
– Как тебя могут выдать волосы?
– А почему ты спрашиваешь? – Я перевожу взгляд на свое отражение, но краем глаза вижу и Эвана тоже.
У Эвана хватает ума исчезнуть. Чик-чик-чик – раковина заполняется моими кудрями. Я слышу, как Эван спускается по лестнице, потом хлопает дверь в кухню. Наверное, надо было спросить у него разрешения на стрижку. Как будто я его собственность. Как будто я щенок, которого он нашел в снегу.
Я отступаю на шаг от раковины и оцениваю свою работу. С короткой стрижкой и без косметики выгляжу лет на двенадцать. Хорошо, не на двенадцать, но не старше четырнадцати. Но если правильно себя вести и с правильным реквизитом, меня могут принять и за двенадцатилетнюю, глядишь, даже предложат отвезти в чудесном школьном автобусе в какое-нибудь безопасное место.
Днем серые облака затягивают небо, и сумерки наступают рано. Эван снова исчезает, но спустя несколько минут возвращается с двумя пятигаллоновыми канистрами бензина в каждой. Я молча смотрю на него, и он объясняет:
– Вот, подумал, что ложный маневр нам не помешает.
Что за маневр, я понимаю только через минуту.
– Ты собираешься сжечь свой дом?
Эван кивает. Кажется, его вдохновляет такая перспектива.
– Я собираюсь сжечь свой дом.
После этого он идет с канистрой наверх и заливает бензином спальные комнаты. Я, чтобы не задохнуться от дыма, выхожу на крыльцо. Крупный ворон скачет по двору, он останавливается и смотрит на меня глазками-бусинками. Я подумываю о том, чтобы вытащить пистолет и шлепнуть его.
Вряд ли промахнусь. Теперь я, спасибо Эвану, метко стреляю, а еще я ненавижу птиц.
У меня за спиной открывается дверь, и наружу выползает вонючий дым. Я спускаюсь с крыльца, а ворон пронзительно орет и улетает. Эван поливает бензином крыльцо и швыряет пустую канистру в стену.
– Конюшня, – говорю ему. – Если так хотелось устроить диверсию, лучше бы ты поджег конюшню. Дом бы уцелел, и нам было бы куда вернуться.
«Ведь я хочу верить в то, что мы вернемся, Эван. Ты, я и Сэмми – большая дружная семья».
– Ты знаешь, что мы не вернемся. – Эван чиркает спичкой.

67

Спустя двадцать четыре часа я замыкаю круг, который, как серебряная пуповина, связывает меня и Сэмми. Я возвращаюсь туда, где дала обещание.
Лагерь беженцев с погребальной ямой после моего побега нисколько не изменился. То есть его нет. Есть только грунтовая дорога через лес, она обрывается на голом участке площадью с милю. На этом участке и был когда-то лагерь беженцев. Земля под ногами твердая как сталь и абсолютно голая, не видно ни травинки, ни прелого листика. Понятно, что сейчас зима, но мне почему-то кажется, что эта сотворенная иными полянка и весной не превратится в зеленый луг.
– Вон там, – я показываю Эвану направо, – вроде стояли бараки. Сложно сказать, когда, кроме дороги, нет никаких ориентиров. А вон там был склад. В той стороне за складом – погребальная яма, а еще дальше – овраг.
Эван оглядывается по сторонам.
– От этого лагеря ничего не осталось. – Он топает ногой по твердой земле.
– Еще как осталось. Я осталась.
Эван вздыхает:
– Ты понимаешь, о чем я.
Эван пытается улыбнуться, но в последнее время его улыбка не очень-то на меня действует. После того как мы ушли от его горящего дома, он вообще ведет себя тихо. Эван опускается на колени, раскладывает на земле карту и, так как уже наступает вечер, светит фонариком в пункт, где мы сейчас находимся.
– Этой дороги на карте нет, но она должна пересекаться вот с этой. Может, где-то здесь? По дороге мы сможем выйти на шестьсот семьдесят пятое шоссе, а уже по нему напрямую к Райт-Паттерсону.
– Это далеко? – спрашиваю, глядя на карту через его плечо.
– Миль двадцать пять – тридцать. Еще один день, если поднажмем.
– Мы поднажмем.
Я сажусь рядом с Эваном, роюсь в его рюкзаке в поисках съестного. Нахожу мясо неизвестного происхождения в вощеной бумаге и парочку сухих печений. Предлагаю печенье Эвану, он отрицательно качает головой.
– Тебе надо поесть, – ворчу я. – Хватит уже волноваться.
Эван боится, что у нас закончатся припасы. У него, конечно, есть винтовка, но на этом этапе нашей миссии охота исключена. Мы должны двигаться тихо, хотя нельзя сказать, что тишину в этой местности ничто не нарушает. В первую ночь мы слышали стрельбу. Иногда это было эхо одного выстрела, иногда не только одного. Правда, всегда палили где-то вдалеке, так что пугаться не стоило. Может, это какой-нибудь одинокий охотник, вроде Эвана, а может, шайки бродячих бсоров. Тут не угадаешь. Это могли быть и глупые шестнадцатилетние девчонки с М-16, возомнившие себя последними представителями рода человеческого на этой планете.
Эван сдается и берет у меня печенье. Жует, задумчиво оглядывая выжженную в лесу поляну. Потом в сотый раз спрашивает:
– А что, если они теперь не пользуются школьными автобусами? Как мы туда попадем?
– Придумаем что-нибудь, – отвечает Кэсси Салливан, эксперт по стратегическому планированию.
Эван поворачивается ко мне:
– Профессиональные солдаты, «хамви», «Блэк хоуки». – И еще, как ты это назвала? Бомба «зеленый глаз»? Надо придумать что-нибудь действенное.
Эван убирает карту в карман, встает и поправляет винтовку на плече. Я чувствую, что его переполняют эмоции. Он вот-вот сорвется. Только я не знаю, как это будет выглядеть. Слезы? Крик? Смех?
Я сама на грани, готова реветь, орать и смеяться одновременно. Но причины у нас могут быть разные. Я решила, что буду ему доверять. Вот только кто-то недавно сказал: «Ты не можешь заставить себя верить». Так что надо спрятать все свои сомнения в коробочку, закопать ее поглубже и забыть, где это место. Проблема в том, что эта коробочка для меня как прыщик, который я чешу и все не могу начесаться.
– Надо уходить, – сухо говорит Эван и смотрит на небо: облака со вчерашнего дня не разошлись и звезд не видно. – Здесь негде укрыться.
А потом он вдруг резко поворачивает голову налево и застывает как статуя.
– В чем дело? – спрашиваю я.