1 2 3 4 5 6 7 
      
глуша латынью потолок и Бога,
      
увы, Мари, как выговорить «много».
     
    
    XII
    
     
      
Что делает Историю? — Тела.
      
Искусство? — Обезглавленное тело.
      
Взять Шиллера: Истории влетело
      
от Шиллера. Мари, ты не ждала,
      
что немец, закусивши удила,
      
поднимет старое, по сути, дело:
      
ему-то вообще какое дело,
      
кому дала ты или не дала?
     
     
      
Но, может, как любая немчура,
      
наш Фридрих сам страшился топора.
      
А во-вторых, скажу тебе, на свете
      
ничем (вообрази это), опричь
      
Искусства, твои стати не постичь.
      
Историю отдай Елизавете.
     
    
    XIII
    
     
      
Баран трясет кудряшками (они же
      
— руно), вдыхая запахи травы.
      
Вокруг Гленкорны, Дугласы и иже.
      
В тот день их речи были таковы:
      
«Ей отрубили голову. Увы».
      
«Представьте, как рассердятся в Париже».
      
«Французы? Из-за чьей-то головы?
      
Вот если бы ей тяпнули пониже…»
      
«Так не мужик ведь. Вышла в неглиже».
      
«Ну, это, как хотите, не основа…»
      
«Бесстыдство! Как просвечивала жэ!»
      
«Что ж, платья, может, не было иного».
      
«Да, русским лучше; взять хоть Иванова:
      
звучит как баба в каждом падеже».
     
    
    XIV
    
     
      
Любовь сильней разлуки, но разлука
      
длинней любви. Чем статнее гранит,
      
тем явственней отсутствие ланит
      
и прочего. Плюс запаха и звука.
      
Пусть ног тебе не вскидывать в зенит:
      
на то и камень (это ли не мука?),
      
но то, что страсть, как Шива шестирука,
      
бессильна — юбку, он не извинит.
     
     
      
Не от того, что столько утекло
      
воды и крови (если б голубая!),
      
но от тоски расстегиваться врозь
      
воздвиг бы я не камень, но стекло,
      
Мари, как воплощение гудбая
      
и взгляда, проникающего сквозь.
     
    
    XV
    
     
      
Не то тебя, скажу тебе, сгубило,
      
Мари, что женихи твои в бою
      
поднять не звали плотников стропила;
      
не «ты» и «вы», смешавшиеся в «ю»;
      
не чьи-то симпатичные чернила;
      
не то, что — за печатями семью —
      
Елизавета Англию любила
      
сильней, чем ты Шотландию свою
      
(замечу в скобках, так оно и было);
      
не песня та, что пела соловью
      
испанскому ты в камере уныло.
      
Они тебе заделали свинью
      
за то, чему не видели конца
      
в те времена: за красоту лица.
     
    
    XVI
    
     
      
Тьма скрадывает, сказано, углы.
      
Квадрат, возможно, делается шаром,
      
и, на ночь глядя залитым пожаром,
      
багровый лес незримому курлы
      
беззвучно внемлет порами коры;
      
лай сеттера, встревоженного шалым
      
сухим листом, возносится к стожарам,
      
смотрящим на озимые бугры.
     
     
      
Немногое, чем блазнилась слеза,
      
сумело уцелеть от перехода
      
в сень перегноя. Вечному перу
      
из всех вещей, бросавшихся в глаза,
      
осталось следовать за временами года,
      
петь на голос «Унылую Пору».
     
    
    XVII
    
     
      
То, что исторгло изумленный крик
      
из аглицкого рта, что к мату
      
склоняет падкий на помаду
      
мой собственный, что отвернуть на миг
      
Филиппа от портрета лик
      
заставило и снарядить Армаду,
      
то было — не могу тираду
      
закончить — в общем, твой парик,
      
упавший с головы упавшей
      
(дурная бесконечность), он,
      
твой суть единственный поклон,
      
пускай не вызвал рукопашной
      
меж зрителей, но был таков,
      
что поднял на ноги врагов.
     
    
    XVIII
    
     
      
Для рта, проговорившего «прощай»
      
тебе, а не кому-нибудь, не все ли
      
одно, какое хлебово без соли
      
разжевывать впоследствии. Ты, чай,
      
привычная к не-доремифасоли.
      
А если что не так — не осерчай:
      
язык, что крыса, копошится в соре,
      
выискивает что-то невзначай.
     
     
      
Прости меня, прелестный истукан.
      
Да, у разлуки все-таки не дура
      
губа (хоть часто кажется — дыра):
      
меж нами — вечность, также — океан.
      
Причем, буквально. Русская цензура.
      
Могли бы обойтись без топора.
     
    
    XIX
    
     
      
Мари, теперь в Шотландии есть шерсть
      
(все выглядит как новое из чистки).
      
Жизнь бег свой останавливает в шесть,
      
на солнечном не сказываясь диске.
      
В озерах — и по-прежнему им несть
      
числа — явились монстры (василиски).
      
И скоро будет собственная нефть,
      
шотландская, в бутылках из-под виски.
      
Шотландия, как видишь, обошлась.
      
И Англия, мне думается, тоже.
      
И ты в саду французском непохожа
      
на ту, с ума сводившую вчерась.
      
И дамы есть, чтоб предпочесть тебе их,
      
но непохожие на вас обеих.
     
    
    XX
    
     
      
Пером простым — неправда, что мятежным!
      
я пел про встречу в некоем саду
      
с той, кто меня в сорок восьмом году
      
с экрана обучала чувствам нежным.
      
Предоставляю вашему суду:
      
a) был ли он учеником прилежным,
      
b) новую для русского среду,
      
c) слабость к окончаниям падежным.
     
     
      
В Непале есть столица Катманду.
     
     
      
Случайное, являясь неизбежным,
      
приносит пользу всякому труду.
     
     
      
Ведя ту жизнь, которую веду,
      
я благодарен бывшим белоснежным
      
листам бумаги, свернутым в дуду.
     
     1974
    
   
   
    
     
МЕКСИКАНСКИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ
    
    
     
Октавио Пасу
    
    
     
      
Гуернавака
     
     
      
       
В саду, где М., французский протеже,
       
имел красавицу густой индейской крови,
       
сидит певец, прибывший издаля.
       
Сад густ, как тесно набранное «Ж».
       
Летает дрозд, как сросшиеся брови.
       
Вечерний воздух звонче хрусталя.
      
      
       
Хрусталь, заметим походя, разбит.
       
М. был здесь императором три года.
       
Он ввел хрусталь, шампанское, балы.
       
Такие вещи скрашивают быт.
       
Затем республиканская пехота
       
М. расстреляла. Грустное курлы
      
      
       
доносится из плотной синевы.
       
Селяне околачивают груши.
       
Три белых утки плавают в пруду.
       
Слух различает в ропоте листвы
       
жаргон, которым пользуются души,
       
общаясь в переполненном Аду.
      
     
     ___
     
      
       
Отбросим пальмы. Выделив платан,
       
представим М., когда перо отбросив,
       
он скидывает шелковый шлафрок
       
и думает, что делает братан
       
(и тоже император) Франц-Иосиф,
       
насвистывая с грустью «Мой сурок».
      
      
       
«С приветом к вам из Мексики. Жена
       
сошла с ума в Париже. За стеною
       
дворца стрельба, пылают петухи.
       
Столица, милый брат, окружена
       
повстанцами. И мой сурок со мною.
       
И гочкис популярнее сохи.
      
      
       
И то сказать, третичный известняк
       
известен как отчаянная почва.
       
Плюс экваториальная жара.
       
Здесь пуля есть естественный сквозняк.
       
Так чувствуют и легкие, и почка.
       
Потею, и слезает кожура.
      
      
       
Опричь того, мне хочется домой.
       
Скучаю по отеческим трущобам.
       
Пошлите альманахов и поэм.
       
Меня убьют здесь, видимо. И мой
       
сурок со мною, стало быть. Еще вам
       
моя мулатка кланяется. М».
      
     
     ___
     
      
       
Конец июля прячется в дожди,
       
как собеседник в собственные мысли.
       
Что, впрочем, вас не трогает в стране,
       
где меньше впереди, чем позади.
       
Бренчит гитара. Улицы раскисли.
       
Прохожий тонет в желтой пелене.
      
      
       
Включая пруд, все сильно заросло.
       
Кишат ужи и ящерицы. В кронах
       
клубятся птицы с яйцами и без.
       
Что губит все династии — число
       
наследников при недостатке в тронах.
       
И наступают выборы и лес.
      
      
       
М. не узнал бы местности. Из ниш
       
исчезли бюсты, портики пожухли,
       
стена осела деснами в овраг.
       
Насытишь взгляд, но мысль не удлинишь.
       
Сады и парки переходят в джунгли.
       
И с губ срывается невольно: рак.
      
      1975
     
    
    
     
      
1867
     
     
      
       
В ночном саду под гроздью зреющего манго
       
Максимильян танцует то, что станет танго.
       
Тень воз — вращается подобьем бумеранга,
       
температура, как под мышкой, тридцать шесть.
      
      
       
Мелькает белая жилетная подкладка.
       
Мулатка тает от любви, как шоколадка,
       
в мужском объятии посапывая сладко.
       
Где надо — гладко, где надо — шерсть.
      
      
       
В ночной тиши под сенью девственного леса
       
Хуарец, действуя как двигатель прогресса,
       
забывшим начисто, как выглядят два песо,
       
пеонам новые винтовки выдает.
      
      
       
Затворы клацают; в расчерченной на клетки
       
Хуарец ведомости делает отметки.
       
И попугай весьма тропической расцветки
       
сидит на ветке и так поет:
      
      
       
Презренье к ближнему у нюхающих розы
       
пускай не лучше, но честней гражданской позы.
       
И то, и это порождает кровь и слезы.
       
Тем паче в тропиках у нас, где смерть, увы,
      
      
       
распространяется, как мухами — зараза,
       
иль как в кафе удачно брошенная фраза,
       
и где у черепа в кустах всегда три глаза,
       
и в каждом — пышный пучок травы.
      
      1975
     
    
    
     
      
Мерида
     
     
      
       
Коричневый город. Веер
       
пальмы и черепица
       
старых построек.
       
С кафе начиная, вечер
       
входит в него. Садится
       
за пустующий столик.
      
      
       
В позлащенном лучами
       
ультрамарине неба
       
колокол, точно
       
кто-то бренчит ключами:
       
звук, исполненный неги
       
для бездомного. Точка
      
      
       
загорается рядом
       
с колокольней собора.
       
Видимо, Веспер.
       
Проводив его взглядом,
       
полным пусть не укора,
       
но сомнения, вечер
      
      
       
допивает свой кофе,
       
красящий его скулы.
       
Платит за эту
       
чашку. Шляпу на брови
       
надвинув, встает со стула,
       
складывает газету
      
      
       
и выходит. Пустая
       
улица провожает
       
длинную в черной
       
паре фигуру. Стая
       
теней его окружает.
       
Под навесом — никчемный
      
      
       
сброд: дурные манеры,
       
пятна, драные петли.
       
Он бросает устало:
       
«Господа офицеры.
       
Выступайте немедля.
       
Время настало.
      
      
       
А теперь — врассыпную.
       
Вы, полковник, что значит
       
этот луковый запах?»
       
Он отвязывает вороную
       
лошадь. И скачет
       
дальше на запад.
      
      1975
     
    
    
     
      
В отеле «Континенталь»
     
     
      
       
Победа Мондриана. За стеклом —
       
пир кубатуры. Воздух или выпит
       
под девяносто градусов углом,
       
иль щедро залит в параллелепипед.
       
В проем оконный вписано, бедро
       
красавицы — последнее оружье:
       
раскрыв халат, напоминает про
       
пускай не круг, хотя бы полукружье,
       
но сектор циферблата.
       
Говоря
       
насчет ацтеков, слава краснокожим
       
за честность вычесть из календаря
       
дни месяца, в которые «не можем»
       
в платоновой пещере, где на брата
       
приходится кусок пиэрквадрата.
      
      1975
     
    
    
     
      
Мексиканский романсеро
     
     
      
       
Кактус, пальма, агава.
       
Солнце встает с Востока,
       
улыбаясь лукаво,
       
а приглядись — жестоко.
      
      
       
Испепеленные скалы,
       
почва в мертвой коросте.
       
Череп в его оскале!
       
И в лучах его — кости!
      
      
       
С голой шеей, уродлив,
       
на телеграфном насесте
       
стервятник — как иероглиф
       
падали в буром тексте
      
      
       
автострады. Направо
       
пойдешь — там стоит агава.
       
Она же — налево. Прямо —
       
груда ржавого хлама.
      
     
     ___
     
      
       
Вечерний Мехико-Сити.
       
Лень и слепая сила
       
в нем смешаны, как в сосуде.
       
И жизнь течет, как текила.
      
      
       
Улицы, лица, фары.
       
Каждый второй — усатый.
       
На Авениде Реформы —
       
масса бронзовых статуй.
      
      
       
Подле каждой, на кромке
       
тротуара, с рукою
       
протянутой — по мексиканке
       
с грудным младенцем. Такою
      
      
       
фигурой — присохшим плачем —
       
и увенчать бы на деле
       
памятник Мексике. Впрочем,
       
и под ним бы сидели.
      
     
     ___
     
      
       
Сад громоздит листву и
       
не выдает нас зною.
       
(Я не знал, что существую,
       
пока ты была со мною.)
      
      
       
Площадь. Фонтан с рябою
       
нимфою. Скаты кровель.
       
(Покуда я был с тобою,
       
я видел все вещи в профиль.)
      
      
       
Райские кущи с адом
       
голосов за спиною.
       
(Кто был все время рядом,
       
пока ты была со мною?)
      
      
       
Ночь с багровой луною,
       
как сургуч на конверте.
       
(Пока ты была со мною,
       
я не боялся смерти.)
      
     
     ___
     
      
       
Вечерний Мехико-Сити.
       
Большая любовь к вокалу.
       
Бродячий оркестр в беседке
       
горланит «Гвадалахару».
      
      
       
Веселый Мехико-Сити.
       
Точно картина в раме,
       
но неизвестной кисти,
       
он окружен горами.
      
      
       
Вечерний Мехико-Сити.
       
Пляска веселых литер
       
кока-колы. В зените
       
реет ангел-хранитель.
      
      
       
Здесь это связано с риском
       
быть подстреленным сходу,
       
сделаться обелиском
       
и представлять Свободу.
      
     
     ___
     
      
       
Что-то внутри, похоже,
       
сорвалось и раскололось.
       
Произнося «О, Боже»,
       
слышу собственный голос.
      
      
       
Так страницу мараешь
       
ради мелкого чуда.
       
Так при этом взираешь
       
на себя ниоткуда.
      
      
       
Это, Отче, издержки
       
жанра (правильней — жара).
       
Сдача медная с решки
       
безвозмездного дара.
      
      
       
Как несхоже с мольбою!
       
Так, забыв рыболова,
       
рыба рваной губою
       
тщетно дергает слово.
      
     
     ___
     
      
       
Веселый Мехико-Сити.
       
Жизнь течет, как текила.
       
Вы в харчевне сидите.
       
Официантка забыла
      
      
       
о вас и вашем омлете,
       
заболтавшись с брюнетом.
       
Впрочем, как все на свете.
       
По крайней мере, на этом.
      
      
       
Ибо, смерти помимо,
       
все, что имеет дело
       
с пространством, — все заменимо.
       
И особенно тело.
      
      
       
И этот вам уготован
       
жребий, как мясо с кровью.
       
В нищей стране никто вам
       
вслед не смотрит с любовью.
      
     
     ___
     
      
       
Стелющаяся полого
       
грунтовая дорога,
       
как пыльная форма бреда,
       
вас приводит в Ларедо.
      
      
       
С налитым кровью глазом
       
вы осядете наземь,
       
подломивши колени,
       
точно бык на арене.
      
      
       
Жизнь бессмысленна. Или
       
слишком длинна. Что в силе
       
речь о нехватке смысла
       
оставляет — как числа
      
      
       
в календаре настенном.
       
Что удобно растеньям,