1 2 3 4 5 6 7 8 

– Ну, – Александр протянул руку к принесенной дизайнером папке, – показывай, что ты там навалял.

Он раскрыл папку, достал листы, разложил их на столе рядом друг с другом и принялся внимательно изучать. Станиславу даже видно не было, что там нарисовано, и в нем кипело негодование: все-таки речь идет о ремонте в ЕГО квартире, а не в доме Филановского.

– Это никуда не годится, – Александр решительно взял один из листов и сунул назад, в папку, – и вот это тоже. А вот это нужно доделать, и можно принимать за основу. Смотри, Стас, – он соизволил наконец вспомнить и о хозяине квартиры, – вот так будет хорошо, только пусть он подумает над идеей кухни, здесь она явно неудачная.

Янкевич посмотрел эскизы. Единственное, что ему понравилось, так это была как раз кухня, потому что в ней дизайнер сделал все то, о чем говорила жена Станислава, все же прочее повергло его в шок. Не так представлял он свою квартиру после ремонта, ну совсем не так! И не хочет он этого модного сегодня японского стиля с раздвижными дверьми, прямыми линиями и сведенной к минимуму обстановкой! Не нужен ему огромный прямоугольный хромированный стол с одиноко стоящей в центре крохотной изящной вазочкой! И не собирается он спать на низкой широкой кушетке на четырех ножках, без спинки и изножия, расположенной ровно в центре комнаты, далеко от стен! Не привык он так!

– Мне не нравится, – спокойно сказал он. – Это совсем не то, что я хотел.

– Что значит «не нравится»? – вздернул брови Александр. – Это красиво. Здесь есть стиль, здесь есть определенное чувство, мысль. И потом, здесь много воздуха и света. Знаю я тебя, тебе только дай волю – ты зароешься в нору, шторы задернешь, двери на замки позапираешь и свет выключишь. Так жить нельзя, Стас, тебе надо внутренне меняться.

– Я должен посоветоваться с женой, – сдержанно ответил Янкевич. – В любом случае я не могу принимать решение один.

– Ну конечно, посоветуйся, – улыбнулся Филановский. – Я уверен, твоей Светке понравится, у нее вкус хороший.

Светлана была умной женщиной, но уставшей от многолетнего безденежья. Она так радовалась, когда Станислав перешел в издательство к Филановскому, она была так счастлива, что можно наконец перевести детей в гимназию (раньше им это было не по карману) и свозить их летом на море, она с таким детским восторгом принимала привозимые мужем из-за границы подарки, что Янкевич нисколько не удивился, когда она спросила, посмотрев эскизы:

– Если ты сделаешь по-своему, он обидится?

– Наверняка.

– И из-за этого он может тебя уволить?

– Не знаю. Глупо как-то увольнять из-за того, что ремонт сделан не так, как ему нравится. Может быть, обойдется.

– Но вероятность такая есть?

– Наверное, есть. Сашка – человек малопредсказуемый.

Она вздохнула, помолчала, повертела листы с эскизами.

– Полное дерьмо, на мой вкус. Но придется сделать так, как он хочет. Твоя работа и твоя зарплата этого стоят. А может, он не узнает?

– Узнает, – твердо ответил Станислав. – Если уж он эскизы сам захотел посмотреть и настаивал на своем, то, когда мы ремонт закончим, он обязательно напросится в гости. Надо знать Сашку…

– Н-да, – Светлана швырнула эскизы на стол, налила полный стакан воды из двухлитровой бутыли, выпила маленькими глотками. Она всегда так делала, когда нужно было успокоиться и принять решение. – Это ж надо так попасть! Из-за ремонта в квартире мы можем лишиться возможности дать детям нормальное школьное образование и медицинское обслуживание. И вообще… Ладно, будем терпеть.

И они стали делать ремонт в соответствии с теми эскизами, которые одобрил Филановский.

Ситуация с ремонтом каким-то образом подстегнула Янкевича. Он встряхнулся, собрал множество записей, сделанных в первые полгода работы в издательстве, проанализировал их еще раз, обдумал и написал на имя директора пространную докладную записку со своими предложениями по организации совместной деятельности отдела продаж, пиар-службы и бренд-менеджеров по продвижению новых книг. На какое-то время он снова почувствовал вкус к работе, докладную составлял увлеченно, с интересом и азартом, несколько раз переделывал, стараясь придать документу как можно более стройности, логичности и доказательности. На прием к Филановскому записываться не стал, передал бумагу через секретаря Анну Карловну и стал ожидать вызова. Он был уверен, что Александр его докладную прочтет сразу же и уже через день-два, максимум – через три пригласит начальника отдела продаж к себе для более подробного разговора.

Но время шло, а вызова в кабинет директора не было. Встретив Анну Карловну в столовой, он как будто невзначай, словно между прочим, поинтересовался, передала ли она документ.

– Ну разумеется, – кивнула Тидеманн, – все входящие ложатся на стол директора каждый день в десять утра. Этот порядок никто не отменил.

У Станислава язык не повернулся спросить, уверена ли она, что бумага не затерялась на ее рабочем столе, не попала в другую папку или, не приведи господь, в мусорную корзину. Ему хорошо известна была деловая репутация Анны Карловны: все всегда в идеальном порядке, за десять лет работы ни одного прокола, ни одного забытого поручения или утерянного документа.

В ход пошли домыслы и догадки, объясняющие молчание Филановского. Он мог, например, направить докладную в другие службы, тем же пиарщикам и бренд-менеджерам для обсуждения и подготовки собственных предложений, чтобы потом сразу собрать совещание, не теряя времени на разговоры с каждой службой в отдельности. На проработку документа нужно время, недели две, так что можно еще подождать.

Миновали две недели, потом три, потом месяц. Подошло время очередной зарубежной книжной ярмарки, и Янкевич решил проявить инициативу: собрал сведения о готовящихся к выпуску новинках, положил перед собой несколько только что вышедших книг, сам составил на каждое издание рекламную аннотацию на русском и английском языках и отправился к верстальщикам с просьбой подготовить макет буклета с фотографиями обложек. У верстальщиков на него посмотрели с недоумением и, весело улыбаясь, объяснили, что без команды руководства никакие заказы они не выполняют, если этого нет в плане. Янкевичу, проработавшему много лет в государственном учреждении, такая постановка вопроса была вполне понятной, и он тут же написал коротенькую докладную директору, мол, так и так, близится ярмарка, для повышения эффективности продаж считаю целесообразным подготовить буклет с описанием новинок для распространения среди зарубежных книготорговых организаций, продающих книги на русском языке, а также для улучшения деятельности по продаже прав на перевод; прошу дать указание подготовить макет и сделать тираж.

И снова в ответ он не получил ничего, кроме молчания. Когда времени до ярмарки осталось совсем мало, Станислав позвонил Филановскому.

– Саша, мы с чем во Франкфурт поедем? С пустыми руками? Почему буклет не делается?

– Да не волнуйся ты, все будет в порядке. И книги продадим, и права. Не в первый раз.

Янкевич так и не понял, прочел директор его вторую докладную записку или нет, а спросить не посмел. Никакого буклета никто не делал, и присутствие издательства «Новое знание» на ярмарке было организовано так же, как и в прошлые годы: один человек постоянно торчал на объединенном стенде Российской Федерации, а все остальные, включая Янкевича, гуляли по городу, ходили по магазинам, ездили на экскурсии в Кельн, Бад-Гомбург и Баден-Баден или просто шатались по выставочному комплексу, глазея на то, как кипит жизнь на стендах английских, немецких, французских и американских издательств, где постоянно велись переговоры и покупались права. Сам Филановский на ярмарку не поехал.

Дома делался ремонт, на работе ничего не происходило. Янкевич по-прежнему приходил в свой кабинет каждый день, он так и не смог пересилить себя и свести свое присутствие в издательстве к одному-двум дням, его постоянно терзали опасения, что если он пропустит хотя бы один рабочий день, то именно в этот день его станет искать Филановский с новым заданием или новыми идеями. Янкевича не окажется на месте, и директор не станет разыскивать начальника отдела продаж, а поручит работу кому-нибудь другому. Станислав сидел в кабинете и целыми днями читал только что вышедшие в свет новинки, потому что надо же было хоть что-то делать, хоть чем-то себя занять, чем-то таким, что имеет отношение к получаемой им зарплате. Пусть начальник отдела продаж ничего не смыслит в организации самих продаж, но он по крайней мере должен быть в курсе того, что они продают. Опытный редактор, наделенный вкусом и чувством текста, он частенько видел редакторские и корректорские огрехи и упущения, понимал, что можно было бы сделать, чтобы книга читалась лучше и была интереснее и понятнее, и злился. Злился на Филановского, который посадил его в это кресло, а не в кресло ответственного редактора одной из множества редакций. Злился на себя самого за то, что не может отказаться от благ, сопутствующих его должности. Злился на тех, кто оказался в таком же положении, как и он сам, но почему-то принимающих это положение легко и радостно, словно так и должно быть, и снова злился на себя, потому что ему подобное отношение к ситуации никак не давалось, и он чувствовал себя из-за этого каким-то несовременным, неполноценным, неправильным. Ну почему другие так живут – и все отлично, а он не может!

Все чаще и чаще открывал он книгу Андрея Филановского «Забытые истины», погружался в нее и снова возвращался, пусть только в ощущениях и воспоминаниях, в те несколько месяцев, которые оказались самыми счастливыми в его жизни: у него была потрясающе интересная работа, которую он готов был делать даже бесплатно – столько радости она ему приносила, но за которую еще и платили бешеные, по его тогдашним госбюджетным представлениям, деньги. И дома тогда все было удивительно хорошо, дети пошли в новую школу, жена вся светилась…

Он думал, что книгу уже выучил наизусть, но теперь она почему-то казалась ему совсем незнакомой, словно и не читал ее ни разу. То и дело Янкевич натыкался на те места, которые раньше виделись ему любопытными и даже привлекательными, а сейчас они раздражали, будто прикосновение грубой ткани одежды к едва зажившей ране на теле. Вот, например, такой пассаж:

«В этом параграфе мы поговорим о законе, который я назвал Законом Н–О. Одной из самых распространенных и опасных ошибок нашей цивилизации является представление о том, что у людей есть недостатки. Вам кажется, что это звучит невероятно? Согласен. Но давайте разберемся. Каждый человек имеет внутри себя, в своем менталитете, в своей душе, некоторый стержень, нечто вроде арматуры из его представлений, предпочтений и вкусов, и все, что он думает, говорит и делает, естественным и логичным образом вытекает из того, какова эта арматура. А арматура у всех разная, поэтому мысли, слова и поступки у всех людей тоже разные. Казалось бы, прописная истина, с которой никто и не думает спорить. Но так ли это на самом деле? В самом ли деле мы с этим не спорим? Как бы не так! Стоит какому-либо человеку начать поступать так, как нам не нравится, мы тут же заявляем, что у него есть определенные недостатки. Иными словами, мы считаем, что его арматура не такова, как нам хотелось бы. А кто мы, собственно говоря, такие, чтобы давать ей оценки и требовать ее соответствия нашим представлениям и желаниям? Она – сама по себе, она такова, какова она есть, а мы со своими желаниями и требованиями – другие, у нас своя арматура, и мы тоже сами по себе. И нам, между прочим, ужасно не нравится, когда кто-то недоволен нашей так называемой арматурой, то есть нашими представлениями о правильном и неправильном, о хорошем и плохом, о красивом и уродливом. Мы сердимся, когда кто-то, кому не нравится наша арматура, считает, что у нас есть недостатки. Мне кажется, дальше эту мысль можно не продолжать, чтобы не впасть в совсем уж менторский тон.

Итак, к чему же мы приходим? К тому, что у людей вообще нет недостатков, и забудьте навсегда это ужасное словосочетание. Выбросьте его из головы и не пользуйтесь им ни в разговорах, ни даже в мыслях. У каждого человека есть особенности характера. В психологии это называется длинно и труднопроизносимо: устойчивые индивидуально-личностные особенности, но мы с вами будем пользоваться просто словом «особенности». Да, у каждого человека, с которым вы сталкиваетесь на протяжении жизни, есть особенности, которые вам не нравятся. Это нормально. Это совершенно естественно. Но не забывайте, что они не нравятся лично вам, то есть человеку с собственной «арматурой», с собственными «особенностями». Что из этого следует? А то, что «мне не нравится» – не более чем ваша субъективная оценка, продиктованная лично вашими особенностями. Найдется целый легион людей с принципиально иными особенностями, которых вполне устроит то, что вам так «не понравилось», а если и не устроит, то не вызовет раздражения и гнева, а просто оставит равнодушным. Они могут даже не заметить того, из-за чего вы так сердитесь и злитесь.

Мы договорились с вами, что словосочетание «мне не нравится» выражает вашу субъективную оценку явления. Еще раз подчеркну – субъективную. И что же мы делаем с этой субъективной оценкой? Мы совершаем ошибку и переводим ее в категорию объективного. Мы говорим: этот человек – плохой. Он поступает плохо. У него плохой характер. У него отвратительная манера делать так-то и так-то. И далее мы совершаем очередную ошибку, пытаясь бороться с тем, что нам не понравилось, как с объективно существующим злом. А оно вовсе и не зло, и существует оно вовсе не объективно, а лишь в нашем восприятии. Это всего лишь наша оценка, продиктованная нашей внутренней арматурой, то есть нашими личностными особенностями, а мы придаем ей всемирно-историческое значение и считаем непреложной истиной. В своих наивных и ошибочных попытках «бороться со злом» мы делаем массу неправильных вещей, в том числе начинаем перевоспитывать взрослых, давно сформировавшихся личностей, стремясь перестроить их внутреннюю арматуру таким образом, чтобы она нас устраивала. Ну как же, мы же такие замечательные, умные и правильные, мы точно знаем, что и как должно быть, а если у кого-то это не так, то это следует непременно и немедленно переделать. И что же это, если не гордыня? И что такое гордыня, если не величайший из грехов?

Итак, у людей нет недостатков, у них есть особенности характера. Но вам-то что делать, если эти особенности вас ну никак не устраивают, если вы не можете с ними мириться, если вы не в силах их терпеть? Что угодно, только не переделывать человека и не перевоспитывать. Помимо переделки и перевоспитания, существует огромное множество способов сделать ситуацию приемлемой, так что выбор у вас всегда есть. Например, вы можете просто перестать общаться с человеком, чьи особенности вас так уж сильно выводят из себя. Это ведь так просто – не общаться, не встречаться, не иметь с ним дела. Вдумайтесь, и вы поймете, что ничего сложного в этом нет. Даже если речь идет о вашем сослуживце, с которым вы сидите в одном кабинете, вы можете попробовать перейти в другую службу или в другой отдел. Даже если вы терпеть не можете своего начальника, вы всегда можете уволиться. Вы мне ответите: куда же я пойду, кто возьмет меня на работу, кто будет платить мне такую большую зарплату? А вот это уже другой вопрос, и он не имеет ничего общего с тем, что вы не выносите своего руководителя. Не надо путать одно с другим. Вы не обязаны терпеть начальника, который вам до смерти не нравится. Просто запомните: вы не обязаны. Вы в любой момент имеете возможность прекратить всякие контакты с ним. А то, что вы этого не делаете, потому что вам трудно найти адекватную работу и зарплату, – это уже результат вашего свободного выбора. Но вы ведь могли сделать и совершенно иной выбор, например, вы могли сказать себе: пусть я буду сидеть без работы, или пусть я буду заниматься чем-то другим, менее интересным, или я готов работать за существенно меньшую зарплату, но я больше не хочу иметь дела с человеком, чьи особенности заставляют меня каждый день нервничать и терять здоровье от злости. У вас есть выбор, и вы его делаете, или, наоборот, вы не хотите его делать, и это уже сугубо ваша задача и ваша проблема, тяжесть которой лежит лично на вас, а не на ком-то третьем, и личность начальника или сослуживца тут совершенно ни при чем.

Есть еще один вариант: можно не обращать внимания на то, что вам не нравится, если все остальные особенности человека вас устраивают и вы дорожите общением с ним.

Но данный совет хорош только в том случае, когда с этим человеком вас не связывают родственные или иные узы, которые не в ваших силах разорвать. А что делать, когда вас категорически не устраивают особенности близких, с которыми вы не можете перестать общаться? Попробуйте не обращать внимания, если этот человек вам дорог и вы хотите сохранить с ним близкие и доверительные отношения. А уж если не обращать внимания не получается, попробуйте дистанцироваться от всего того, что вам не нравится. Поднимитесь над ситуацией, посмотрите как будто сверху и постарайтесь увидеть двух человек: его и себя. У каждого из вас свой путь, своя программа, заложенная при рождении. Этот путь предопределен звездами, планетами, космосом, земной природой – любой высшей силой, в которую вы верите, и для прохождения этого пути каждый человек, в том числе и вы сами, и тот, кого вы видите рядом с собой, наделен определенными особенностями, позволяющими выполнить именно эту задачу и пройти именно этот путь. Что, вам не нравится, что у вас не спросили, когда формулировали задачу и определяли путь? Вас сердит, что с вами не посчитались, когда выбирали необходимые для этого особенности личности? Ну и на кого вы сердитесь в данном случае? На высшую силу, чей замысел оказался вами не понят и поэтому не принят? Ай-яй-яй, дорогие мои, мы снова вернулись к гордыне.

Могу предложить вам еще один прием, который иногда дает очень неплохие результаты. Представьте себе, что то качество, которое вас раздражает в человеке, у него полностью отсутствует. Вы ведь об этом мечтали, не правда ли? Например, вам не нравится, что ваши родители постоянно пристают к вам с вопросами о вашей личной жизни, о ситуации на работе, о том, что вы сегодня ели, куда вы собираетесь идти и почему это вы так оделись, и кто это вам позвонил, и почему вы расстроились после этого телефонного разговора, и так далее. Вы буквально озверели от этих вопросов и с трудом сдерживаетесь, чтобы не заорать: «Отстаньте от меня! Оставьте меня в покое!» Знакомая картина, правда? Ну так вот, представьте себе, что родители полностью утратили интерес к вашей жизни, к вашим делам, к вашему настроению, к вашему здоровью. Они не задают вам ни одного вопроса. Они вообще не разговаривают с вами, а когда вы пытаетесь о чем-то им рассказать – отмахиваются, утыкаются в книгу или в телевизор, уходят в другую комнату. Им не интересны ваши проблемы и не нужны ваши рассказы. Вы ничем с ними не делитесь, что вас, безусловно, устраивает, но и не получаете ни сочувствия, ни сопереживания, ни моральной поддержки, когда они вам понадобятся. Между вами стоит глухое молчание, прерываемое лишь вежливыми «Доброе утро» и «Спокойной ночи». День, два, три… Неделя. Месяц. Год. Вся жизнь. Ну и как? Понравилось? Вам не кажется, что от такой жизни вы озвереете куда быстрее, чем от вопросов, на которые вам так не хочется отвечать? Основополагающий принцип этого нехитрого приема – довести ситуацию до абсурда и посмотреть, что получится. Получается иногда смешно, иногда грустно, иногда страшно, но в любом случае результатом является ваш новый взгляд на проблему, а за новым взглядом всегда следует новое понимание.

А теперь вернемся к названию Закона Н–О. Почему оно такое странное? А вот посмотрите, и вам будет легче запомнить все то, о чем шла речь на предыдущих страницах.

Н – О

Нет Недостатков есть Особенности

вам Не Нравится и вы считаете, что это Объективная Оценка

Но это Ошибка

Не Общаться

Не Обращать внимания

Держите мысленно перед глазами эти постулаты, и они заменят вам целый параграф.

И вот здесь мы вплотную подходим к разговору о еще одной ошибке, которую люди нашей цивилизации совершают постоянно, изо дня в день. Мы уже затрагивали ее, но только мельком, самым краешком, а теперь пришло время посмотреть ей в глаза и заявить о ней в полный голос. Позволю себе некоторый повтор, чтобы сделать изложение более связным. Нам что-то не нравится, и мы считаем, что это объективно плохо и с этим надо бороться. Вопрос: зачем надо бороться? Ответ: чтобы нам стало хорошо. Вывод: плохо НАМ, а то, с чем мы собираемся бороться, находится в ДРУГОМ человеке, в ДРУГОЙ личности. Вы еще не почувствовали ошибочность построения? Уверен, что почувствовали. Когда НАМ плохо, когда НАС что-то не устраивает, это НАША проблема, и больше ничья. Когда мы намереваемся «бороться с недостатками» ДРУГОГО человека, мы собираемся ломать и перестраивать его внутреннюю арматуру, то есть перекраивать его личность, подделывая ее под собственные вкусы и предпочтения. Мы его будем ломать и корежить, ему будет больно и неприятно, пусть он страдает, но в результате МЫ получим то, что хотим, и НАМ станет хорошо. А говоря проще, мы просто-напросто пытаемся решить собственную проблему за чужой счет, в данном случае – за счет человека, чьи поступки нас не всегда устраивают. Не устраивают-то эти поступки НАС, а ломать и переделывать мы собираемся ЕГО. Разве это справедливо? И разве в этом есть логика?

Вы мне тут же ответите, что вы никогда ничего подобного не делаете и даже не пытаетесь, и никого вы не ломаете в угоду себе. Так ли? Припомните, разве вы никогда не пытались «бороться» со своими знакомыми, которые либо всегда опаздывают, либо обещают прийти и не приходят, а вы прождали их полдня, отменив какие-то свои дела? Разве вы никогда не скандалили со своими детьми на тему: «Если ты задерживаешься – позвони и предупреди, чтобы родители не волновались»? Разве никогда не выговаривали своему супругу или супруге: «Пусть твоя мама не лезет в нашу жизнь»? Вспомните, мужчины, сколько раз за накрытым столом вы удивлялись, что кто-то не пьет, и пытались заставить его выпить, не слушая никаких возражений насчет болезней, предстоящих дел или просто нежелания употреблять спиртное? Вы когда-нибудь задумывались, зачем, собственно говоря, вы это делаете? Зачем вам обязательно нужно, чтобы ваш товарищ по застолью поднял рюмку? Зачем вы к нему пристаете и стараетесь заставить сделать то, чего он делать не хочет? Вы ломаете его, а для чего, в угоду чему? Задайте себе этот вопрос и поищите ответ, уверен, вы страшно удивитесь, когда найдете его. А вы, милые дамы, сколько раз требовали, чтобы ваш спутник ходил с вами на спектакли и концерты, хотя ему эти виды искусства совершенно не интересны? И вы тоже ломали его, заставляли делать то, чего ему делать не хочется. При этом заметьте себе, крайне мало мужчин делают то же самое и пытаются заставить женщин посещать вместе с ними футбольные матчи или ездить на рыбалку. Они почему-то понимают, что женщинам это не интересно, а вот женщины подобным пониманием как-то не отличаются. Зато мужчины проявляют необыкновенную, просто-таки удивительную настойчивость в ситуации застолья, о чем мы уже говорили. А сколько раз мы демонстративно переставали разговаривать со своими домашними, если они делали что-то такое, что нам не нравилось? Конечно, сперва мы пытаемся объяснить свою позицию и как-то договориться, и нам кажется, что нас поняли и наше пожелание учли, но ситуация повторяется снова и снова, и тогда мы очертя голову кидаемся «на борьбу», вместо того чтобы сказать себе: этот человек такой, у него такие особенности, и если я хочу продолжать с ним жить или просто общаться, МНЕ придется с этим смириться и это принять, во всяком случае, эти особенности МНЕ следует иметь в виду и всегда о них помнить, если Я хочу минимизировать конфликтность своей жизни. А что мы говорим вместо этого? ТЫ должен, ТЕБЕ придется, ТЕБЕ следует, ТЫ не смей, я ТЕБЕ запрещаю и так далее. Проблема МОЯ, а решать ее будешь ТЫ.

Подобная постановка вопроса пронизывает всю нашу жизнь во всех ее проявлениях. Наиболее ярко можно проиллюстрировать ее на примере любви и ревности. Объект вашей привязанности к вам охладел и проявляет интерес к другому человеку. Из трех вовлеченных в ситуацию человек плохо только вам, двое других вполне счастливы. И что делают девяносто восемь процентов людей в этом случае? Правильно, пытаются сделать несчастными этих двух ДРУГИХ, чтобы стало хорошо ОДНОМУ. Это самая типичная попытка решить собственную проблему за чужой счет…»

Станислав Янкевич не понимал, почему при чтении этого параграфа у него моментально портится настроение. Он впадал в тяжелую мрачную апатию, которая через некоторое время прорывалась бурной яростью, а ярость, в свою очередь, довольно быстро сменялась тупой, нудящей, как больной зуб, ненавистью к Александру Филановскому, поставившему его в такое положение, при котором он вынужден ненавидеть самого себя и собственную слабость.

В этот день, 6 марта 2006 года, Янкевич послушно взял зеленый керамический горшок с дурацкой желтой стрекозой, отсыпал из большого мешка свежий грунт и пересадил единственный в его кабинете пахиподиум, который упорно именовал кактусом, после чего закрыл дверь, чтобы не слышать оживленной возни сотрудниц своего отдела, и привычно раскрыл книгу «Забытые истины».

Через два часа он закрыл книгу, повернулся в кресле, уставился в окно, на котором рядом со стопками книг одиноко сияла яичной желтизной стрекоза на боку новенького горшка с лохматым растением, и подумал: «Если бы я мог, я бы его уничтожил».
* * *
В ту самую минуту, когда начальник отдела продаж Станислав Янкевич впервые осознал в себе подспудное желание уничтожить Александра Филановского, руководитель службы безопасности Нана Ким вошла в кабинет директора издательства, стараясь, чтобы привычное «Господи, как я его люблю!» не проступило ни на лице, ни в голосе. Она ожидала увидеть Александра, заваленного деловыми бумагами, и страшно удивилась, обнаружив, что он раскладывает на компьютере пасьянс.

– Заходи, Нанусь, – весело приветствовал ее Филановский, – побездельничаем на пару, а то одному скучно.

Он встал и сделал шаг ей навстречу. Его руки на плечах, его губы, прикасающиеся к ее щеке в дружеском, ни к чему не обязывающем поцелуе. Нана сжалась: только бы он не заметил, только бы не почувствовал. Как она ненавидела эту его привычку целовать в щечку всех знакомых женщин! Да пусть целует кого угодно, только не ее, потому что это невозможно вынести, потому что однажды у нее не хватит сил и она сорвется, и сделает что-нибудь такое, за что ей потом будет неловко и о чем она будет горько и стыдно сожалеть.

Нана уселась в кресло напротив стола Филановского, одернула юбку, чтобы закрыть колени, устроилась поудобнее и с облегчением поняла, что не чувствует жара в лице. Значит, обошлось.

– А ты что, действительно бездельничаешь?

– Ага, с самого утра. Как пришел – такое на меня настроение ленивое навалилось! Почту посмотрел, как порядочный, думал – соберусь, втянусь, ан нет, не вышло. Ни к чему сегодня руки не лежат. Да и срочного ничего нет. Хотел было уехать, да неловко, я ж день защиты растений объявил и пообещал, что буду лично ходить по кабинетам и контролировать процесс. А начальник, как тебе известно, не должен давать пустых обещаний, особенно если они касаются контроля за дисциплиной. Вот и сижу как дурак. Еще часок пораскладываю, потом помогу Карловне ее баобаб пересадить, или как он там называется, помню, что на букву «б», и пойду по этажам. Чай, кофе?

– Ничего. Саша, я по делу. Напряжешься или не трогать тебя сегодня?

– А дело приятное?

– Не особенно, – честно предупредила Нана.

Что же приятного может быть в воровстве? В ее службе были сотрудники, занимающиеся вопросами экономической безопасности, и к ним уже несколько раз обращались из бухгалтерии по поводу списания дорогостоящей компьютерной техники, которая якобы морально устаревала, и выделения средств на приобретение новой. Бухгалтеры, которые мало что понимали в высоких технологиях, не переставали изумляться тому, с какой скоростью устаревают, изнашиваются, портятся, ломаются и прочим образом приходят в негодность компьютеры, сканеры, принтеры, всеразличные модемы и прочие штучки, названия которых они даже запомнить не могли. Специалисты из службы Наны Ким понимали в этом вопросе побольше, чем бухгалтеры, и путем весьма несложных оперативных мероприятий они установили, что окопавшиеся в издательстве мальчики-программисты и системные администраторы попросту воруют. До сведения Филановского сей прискорбный факт был доведен, однако реакции никакой с его стороны не последовало, правда, оставалась надежда, что пойманные за руку мальчики испугаются строгих дядек из службы безопасности и «больше так не будут». Однако прошло всего два месяца, и все повторилось. На этот раз Нана решила сама поговорить с шефом.

– Саша, твои мальчики продолжают воровать.

Она не случайно употребила местоимение «твои», ибо мальчики, о которых шла речь, сплошь были детьми, племянниками и младшими братьями друзей, знакомых, одноклассников, сокурсников, деловых партнеров и прочих «своих».

– Можно догадаться, – усмехнулся в ответ Филановский.

– Ты собираешься что-нибудь предпринимать?

– Нет, – резко ответил он.

– Почему? Неужели тебе самому не противно, что тебя считают идиотом? Они воруют нагло, практически открыто, в полной уверенности, что никто, в том числе и ты, не догадается, потому что все вокруг дураки необразованные, в компьютерах не понимают и видели такую технику только на картинках. Они же тебя в грош не ставят, Саша! И ты собираешься с этим мириться?

– А что ты предлагаешь? Выгнать их и набрать новых? Таких же молодых, жадных, наглых и голодных, которые тоже будут воровать?

– Саша, прости меня, я лезу не в свое дело, и не в том я положении, чтобы говорить такие вещи, но… Они воруют, потому что знают, что ты их не уволишь. Ты дорожишь отношениями с их родственниками, которые попросили тебя пристроить ребенка на хорошую работу, и на конфликт не пойдешь. Вот они и чувствуют себя в безопасности. Может, тебе имеет смысл поговорить со своими друзьями? Это же просто невозможно терпеть!

– Возможно, – спокойно произнес Филановский. – И я собираюсь терпеть. Между прочим, один из них – внук моей Анны Карловны, и как я буду ей в глаза смотреть, если я его выгоню? Ты сама прекрасно понимаешь, что преданный и надежный секретарь – половина успеха деятельности босса, это азы менеджмента. Если нет надежности – в делах бардак, если нет преданности – идет утечка информации. Я за свою Карловну глотку любому перегрызу, она работает у меня чуть ли не десять лет, она в курсе всех моих дел и вообще всех дел издательства, как же я могу рисковать ее хорошим отношением ко мне, ее преданностью? А другой юный воришка – племянник врача, который оперировал моего сына. Он оказался единственным хирургом, который взялся за эту операцию, все остальные в один голос твердили, что у нас такого не делают и нужно везти Вовку в Штаты. А он рискнул и сделал, да как сделал! Доклад об этой операции вошел во все медицинские вестники по всему миру, и никто поверить не мог, что это возможно. Сколько буду жить, столько буду ему благодарен. Разве я могу уволить его племянника, да еще за воровство? В конце концов, Нанусь, это молодые мальчики, дети совсем, если по большому-то счету, ну пусть они поиграются в свои игрушки, не обеднею я! Что мне, жалко?

Он не кривил душой, и Нана это знала. Филановский был неправдоподобно щедр и добродушен и для «своих» не жалел ничего и никогда. Если бы компьютерные мальчики были набраны со стороны, он уволил бы их даже не в два счета, а в полтора, но они были взяты на работу по просьбе «своих», и Александр готов был позволить им все, что угодно. У него было много денег, и он щедро тратил их на то, чтобы радовать людей и доставлять им удовольствие, если эти люди были подданными его империи.

– Нанусь, давай все-таки кофейку выпьем, а то мне одному скучно.

– Ну ладно, – сдалась она.

Александр позвонил Анне Карловне, и через пару минут секретарь внесла поднос с кофейником, чашками и тарелкой с маленькими бутербродами. Глядя вслед удаляющейся пожилой даме, Нана вспомнила, о чем еще хотела спросить.

– Так ты с самого утра дурака валяешь? – спросила она, сделав первый глоток кофе, который, на ее вкус, оказался крепковатым.

– Абсолютно!

Филановский весело тряхнул головой.

– А Карловна сказала, что ты был занят каким-то важным делом, – заметила Нана.

– С чего это она так сказала? – удивился он. – Ничем я не был занят.

– Ты был чем-то очень занят, когда пришла Катерина, поэтому она разделась в приемной. Ты с ней даже не поздоровался.

– Ах это… – он махнул рукой. – Не обращай внимания. Вранье. Попросил Карловну меня прикрыть, чтобы с Катериной не встречаться.

– Что-то случилось? Ты ухитрился с ней поцапаться? – изумилась Нана. – Она же совершенно безобидная.

– Ага, безобидная. Она, видишь ли, решила сменить одного любовника на другого, точно такого же, только с деньгами и возможностями. Меня, как ты понимаешь, это устроить никак не может.

– Да ты что! – ахнула она. – Не может быть!

– Может.

– Ты точно уверен, Саша? Тебе не показалось?

– Знаешь, Нанусь, я сам не был уверен и долго думал, что мне кажется, а тут Люба мне прямо об этом сказала. Ей со стороны очень даже видно было. Я приехал своих проведать, палец порезал, ну и позвонил Андрюхе, чтобы предупредить, чтобы был аккуратнее, а Катерина как услышала, что я у наших, да один, без жены, так и примчалась якобы старушек навестить от имени Андрюхи, который в этот момент чем-то занят и сам приехать не может. Вот такая фигня. Я сдуру сболтнул насчет сегодняшнего цветочного мероприятия, она вызвалась приехать помочь, а у меня как-то аргументов не нашлось, чтобы отказать. Ну что я ей мог сказать? Нет, не приезжай, мы без тебя управимся? Невежливо, особенно если человек явно выказывает желание помочь. Вот я Карловне с утра и велел меня прикрыть, когда Катя придет.

– Поня-атно, – протянула Нана. – Ну и дальше что?

– А что дальше? – не понял Филановский. – Ты что имеешь в виду?

– Ну, ты же будешь все равно с ней встречаться. Завтра, например, вечеринка, и она обязательно придет вместе с Андреем. Да и сегодня она как минимум за своей дубленкой явится, она же у Карловны в приемной разделась. Ты ведь не можешь всю оставшуюся жизнь от нее прятаться.

– Не могу, – согласился он. – И не собираюсь. Сегодня я просто даю ей понять, что не рвусь ее видеть, особенно наедине. И завтра на вечеринке я буду продолжать давать ей это понять. Пока вежливо и под благовидными предлогами. А если она проявит настойчивость, перейду к жестким мерам.

– А вдруг она обидится?

– Значит, она обидится, – невозмутимо ответил Александр. – В конце концов, у нас с ней разные проблемы. Ее проблема – обижаться или нет. А моя – не позволить никому и ничему, никакой бабе и никакому делу встать между мной и моим братом. Между мной и Андрюхой никогда и никто стоять не будет. Я понятно выразил свою мысль?

– Более чем. Саш, а можно я задам тебе очень личный вопрос? Мне давно хотелось спросить, но как-то случая не было.

– Валяй, – согласился он, – я сегодня добрый.

– Вы же близнецы, у вас, по идее, должны быть одинаковые вкусы, и вам должны нравиться одинаковые женщины. Андрей влюблен в Катерину, это очевидно, так неужели она тебе самому совсем не нравится?

Ну вот, она спросила. Ответ на этот вопрос Нане хотелось услышать с того самого момента, когда она поняла, что у нее внутри все обрывается при одной только мысли об Александре Филановском. Много лет назад, когда они с братьями Филановскими катались в одной группе у тренера Веры Борисовны Червоненко, в нее влюбился Андрюша. Это было очевидно всем, да он, собственно, и не пытался скрывать своего интереса к смуглой яркой девочке с раскосыми корейскими глазами. В спорте дети взрослеют рано, и девятилетние фигуристы были далеки от принятых в среде их ровесников шуточек на тему «тили-тили-тесто». А вот Саша, напротив, никакого особенного внимания Нане не оказывал, хотя с удовольствием вместе с братом провожал ее после тренировок до метро. Они так и дружили втроем, и в кино вместе ходили, и ее коньки мальчики носили по очереди. А ей нравился Саша…

Тогда, в детстве, ей и в голову не приходило, что близнецы часто влюбляются в одних и тех же девушек, а вот теперь Нана задумалась над этим. Почему так вышло, что Андрюше она нравилась, а Саше – нет? А может быть, он тоже ею интересовался, но скрывал, чтобы не ссориться с братом? Ей было важно услышать ответ, хотя она и не смогла бы сказать, зачем. Что ей с этого ответа? Просто услышать, что когда-то давно она тоже нравилась Саше Филановскому? Ну услышит, и дальше что?

– Катерина-то? – задумчиво переспросил Александр. – Не-а, она совсем мне не нравится. Не мой тип.

– Значит, умные книжки врут и близнецам совсем необязательно влюбляться в одних и тех же или похожих женщин?

– Ну, я не знаю, обязательно или нет, у нас с Андрюхой все было по-другому. Мы с ним совсем разные, нас даже не путали никогда, хоть мы и гомозиготные близнецы. Но это – результат упорного и тяжелого труда.

– Даже так?

– Представь себе. Нам было лет по шесть… – он почесал бровь, улыбнулся каким-то далеким воспоминаниям, сунул в рот очередной крошечный бутербродик с розовой прозрачной семгой, – ну да, как раз летом перед тем, как мы пошли в первый класс… нас же с шести лет в школу отдали… Мы с Андрюхой устроили свару из-за карандаша, я кричал, что карандаш мой, Андрюха вопил, что карандаш его, мы вцепились друг другу в волосы, и тут вошла Люба, разняла нас и строго спросила, как нынче принято выражаться, об чем базар. Выслушала наши сопливые претензии и сказала замечательные слова: «У вас вообще нет ничего своего. Этот карандаш не твой, Саша, и не твой, Андрюша. Этот карандаш – мой, потому что я купила его на свои деньги, которые заработала собственным трудом. А вам я дала его только попользоваться. В этом доме нет ничего вашего, потому что все принадлежит бабушке, дедушке и мне, все это куплено на заработанные нами деньги. Просто вы еще маленькие, сами зарабатывать не можете, а мы вас очень любим и поэтому разрешаем всем этим пользоваться. Понятно?»

– И неужели вам это было понятно в шесть-то лет? – не поверила Нана.

– Ну, не сразу, конечно. Мы еще задали массу дополнительных вопросов, чтобы окончательно прояснить позицию. Я стал выяснять, например, насчет книжек и игрушек, Андрюха начал спрашивать про коньки и футбольный мяч. Надо отдать Любе должное, у нее всегда хватало терпения объяснять и по многу раз повторять одно и то же, пока она не убеждалась, что мы действительно поняли. В общем, базарили мы долго, торговались буквально за каждую пуговицу на рубашке, но и пуговицы, как ты понимаешь, оказались тоже не нашими. А под конец Люба сказала: «Запомните, мальчики, вам принадлежат только ваши имена и ваша внешность. Все остальное – не ваше, и вы этим только пользуетесь». Вот это и стало основным камнем преткновения.

– И что было дальше? – спросила она.

Ей стало ужасно интересно. Никогда она не слышала ни от Саши, ни от Андрея этой истории.

– А дальше я взял инициативу в свои руки, я же как-никак старше на целых десять минут, – засмеялся Филановский. – В тот же день, вечером, когда мы с Андрюхой укладывались спать, я потребовал, чтобы он надел другую пижамку. Нам же, как и всем близнецам, вещи покупали одинаковые, и мы до того момента всегда бывали одинаково одеты. Белье мы меняли тоже одновременно. Как сейчас помню, в тот момент мы уже неделю спали в синих пижамках в желтую клеточку. Я свою надел, гляжу – Андрюха такую же надевает, и стоим мы с ним такие одинаковые-одинаковые. Что ж, думаю, такое творится, у нас всего-то и есть своего, что имя и внешность, так даже и внешность одна на двоих. Не бывать этому! У меня все будет свое! Представляешь, во мне уже тогда проснулся оголтелый собственник, – он снова рассмеялся и подлил в чашку еще кофе. – Короче, я велел ему эту пижамку снять, а надеть другую, зеленую с полосочками. Резоны свои я Андрюхе объяснил, так что он переоделся и со мной согласился. А утром я попросил Любу отвести нас в парикмахерскую, чтобы Андрюху постригли по-другому. В общем, с этого момента у нас появился пунктик: сделать все возможное, чтобы внешность у нас была разной, у каждого своя. Лет в пятнадцать я начал отпускать усы, Андрюха тоже хотел, но ему пришлось бриться, чтобы не быть похожим на меня. Но внешность, Нанусь, – это было только начало, причем далеко не самое сложное. Вот все остальное оказалось куда труднее, но мы и с этим справились.

Как интересно получается, думала Нана, слушая своего шефа, вот шестилетний Саша захотел, чтобы внешность у них с братом была не одна на двоих, а у каждого своя, и что же он сделал? Изменил собственный облик? Да ничего подобного! Свой облик он сохранил, а вот от Андрюши стал требовать, чтобы он подстраивался. И тот согласился с такой постановкой. Поменял пижамку, перестригся, не стал отпускать усы… Неужели даже в таких ситуация проявляется тандем «лидер – ведомый»? Все в тех же умных книжках Нана прочитала когда-то, что тот из близнецов, который рождается первым, становится лидером, а второй – ведомым.

– А что – остальное? И почему было труднее? – спросила она.

– Ну, мы же боролись за собственную индивидуальность, значит, у нас должны были быть разные вкусы, разные привычки. А любили-то мы на самом деле одно и то же, и привычки у нас были одинаковые. Мы, например, оба обожали творожную массу с изюмом, молочную пшенную кашу, жареную картошку и овсяный кисель. А тут пришлось разделиться. Я оставил себе творожок и картошку, а Андрюхе достались каша и кисель. Представляешь Любино удивление, когда мы сели за стол и Андрюха отодвинул от себя блюдечко с творожной массой и заявил, что не будет это есть, он это разлюбил и теперь будет любить простоквашу с сахаром. Это был цирк! Люба бесилась, потому что надо было покупать для нас разные продукты и готовить разную еду, но мы твердо стояли на своем: это будем, а это – не будем. Я вместо пшенной каши стал требовать манную, хотя и не любил ее, но ничего, со временем привык, потом даже понравилось. Я ведь и до сих пор пшенную кашу не ем, – улыбнулся Филановский. – А Андрюха, бедолага, давился простоквашей вместо сладкого творога, но тоже пообвыкся со временем. Самым трудным оказалось менять привычки. Не все, конечно, а только те, которые проявляются на людях. Как сидим, как стоим, как ходим, в какой руке портфель носим и все прочее. Но ничего, справились. Книжки разные читали, по телику передачи разные смотрели, я все больше по части спорта ударял, а Андрюха – «Клуб кинопутешествий», «В мире животных», в общем, все такое образовательно-познавательное. Правда, фигурное катание мы вместе смотрели, да и то только до тех пор, пока сами катались.

– А что насчет девочек? – осторожно поинтересовалась Нана.

– Да тоже договорились сперва, а потом втянулись. Тут я на правах старшего брата проявил благородство и сам про себя решил, что пусть Андрюха влюбляется в тех, кто ему действительно нравится, а уж я подстроюсь как-нибудь. Буду ухаживать за принципиально другими девочками. Он – за брюнетками, к примеру, а я – за блондинками, он – за худенькими, я – за пышечками. Главное, чтобы нам не понравилась одна и та же девушка.

– И что, неужели ни разу одна и та же не понравилась?

Филановский пожал плечами.

– Да вроде нет. Я, во всяком случае, такого не припоминаю. И потом, это же только в первые два-три раза внешность имеет значение, а потом, с годами, начинаешь понимать, что дело вообще не в этом, я имею в виду, не во внешности. Вот тут и проявились наши с Андрюхой различия: для него важна внешность, а для меня характер, менталитет. Ты посмотри, у него же все бабы на одно лицо, что бывшая жена, что подружки его бесконечные. Дружить и сутками вести разговоры он может со всеми, кто ему близок по духу, независимо от характера, а в постель ложится только с одним типажом, с другими у него то ли не получается, то ли желания не возникает. А у меня все наоборот, я могу трахнуть любую бабу, даже самую страшную, у меня нет таких проблем, лишь бы меня ее характер устраивал.

Нану слегка покоробила такая откровенность, но, впрочем, чего еще можно ожидать, если Александр воспринимает ее только как давнюю подружку, с которой в детстве бегал в кино и тренировался на одном катке. Нана Ким для него не женщина, а товарищ и подчиненный.

Она посмотрела на часы и поднялась.

– Спасибо за кофе, Саня, я пойду, у меня назначено рандеву с кадровиком. У нас с десятого числа новая дама выходит на работу в отдел рекламы, хочу посмотреть ее анкетку.

– Да брось ты, – махнул рукой Филановский, – чего там смотреть-то, я ее отлично знаю. Ты имеешь в виду Савицкую?

– Ну да. А что, она из твоих бывших?

– Угадала. Так что можешь ее не проверять.

Значит, Сашка снова привел в издательство очередную брошенную любовницу. Таких в «Новом знании» трудилось уже трое, теперь появится четвертая. Каждый раз, когда у Филановского заканчивался период романтического угара и он переставал оплачивать совместные поездки, развлечения и подарки, он считал своим долгом пристроить бывшую подругу на денежное и необременительное место. Сексуальные отношения прекращались, дама получала полную свободу личной жизни и не менее полную помощь и поддержку в любой жизненной ситуации со стороны бывшего любовника. По большому счету, Александр Филановский своих женщин не бросал в том смысле, который принято обычно вкладывать в это понятие, он только прекращал интимно-романтическую составляющую их отношений, продолжая по мере возможности с ними дружить и им помогать. Интересно, подумала Нана, нашлась ли хоть одна, которую такая постановка вопроса не устроила бы? Или Саша действительно выбирает женщин с одинаковым менталитетом, которые после окончания романа ведут себя совершенно одинаково?

– Саша, я за свою работу отвечаю, – очень серьезно ответила она, – поэтому я на всякий случай все-таки проведу проверку, хотя бы самую поверхностную.

– Ну ладно, ладно, делай как знаешь. Кстати, она будет завтра на нашей вечеринке, так что ты сможешь к ней присмотреться, если уж моему мнению не доверяешь. Да, и Веру Борисовну я тоже пригласил.

– Я знаю, – улыбнулась Нана, – я с ней вчера разговаривала. Она очень удивлена, но с удовольствием приедет, ей хочется на вас с Андреем посмотреть. Я приставлю к ней кого-нибудь из своих ребят, чтобы она не скучала и не чувствовала себя потерянной.

– Вот это ты молодец, – одобрительно кивнул Филановский. – Черт, все работают, один я бездельничаю.

Он встал, снял пиджак, небрежно швырнул его на кресло и сладко потянулся. Расстегнул манжеты и принялся заворачивать до локтей рукава дорогой сорочки.

– Пойду помогу Карловне пересадить это страшное чудовище на букву «б», хоть что-то полезное сделаю.

– Бокарнею, – со смехом подсказала Нана.

– Да ладно, – фыркнул он, – мне все равно не запомнить.
* * *
Катерина солгала Филановскому, в комнатных цветах она не понимала ровным счетом ничего. Ее поход в издательство был продиктован единственно стремлением попытаться создать ситуацию, удобную… ну, понятно для чего. Любые серьезные отношения все равно начинаются, как она полагала, с легкого флирта, а для флирта нужны условия, и вот эти самые условия в момент пересадки цветов в кабинете директора казались Катерине самыми что ни на есть подходящими. И одежда ее может быть не строгой (читай – фривольной и соблазнительной), и посторонних не будет, и обстановка не деловая.

Когда Анна Карловна жестко пресекла Катины попытки высидеть в приемной встречу с Филановским и отправила ее к каким-то там сосункам-компьютерщикам, девушка с трудом сдержала слезы. Но все-таки пошла, потому что уйти сразу было бы равносильно признанию в своих довольно пикантных намерениях, а этого ей, разумеется, не хотелось.

Компьютерные мальчики оказались веселыми и бесшабашными, в цветах они понимали еще меньше, чем сама Катерина, да и было-то у них растений – раз-два и обчелся, так что она быстро и относительно ловко переселила парочку чахлых сингониумов и один непонятно как выживший без всякого ухода рипсалис в новые горшки, после чего полностью отдалась процессу получения комплиментов и знаков внимания. Мальчики были, конечно, по ее меркам, никудышные, слишком молодые, слишком несерьезные и не слишком денежные, но все равно же приятно, когда на тебя смотрят с восхищением и пытаются якобы ненароком то к груди прикоснуться, то к попке. Ее угощали пивом и колой, что, по Катиному мнению, свидетельствовало о крайне низком уровне взрослости, но она не отказала себе в удовольствии поцарствовать в этом детском саду и похихикать над выкопанными из Интернета анекдотами и хохмами. Ей нужно было протянуть время часов до двух, когда Александр соберется ехать на обед. Она знала, что Филановский в издательской столовой не кормится, предпочитает ходить в расположенный рядом ресторан. Надо так подгадать, чтобы прийти за своей дубленкой в приемную и задержаться там, пока он не выйдет, тогда есть шанс, что он пригласит ее с собой пообедать, а это даже лучше, чем корячиться с цветами у него в кабинете, когда за дверью пыхтит эта церберша Анна Карловна. Только вот как подгадать? Впрочем, время есть, можно посидеть у мальчиков и подумать, как это половчее провернуть.

Катя уселась на подоконнике, постаравшись принять наиболее соблазнительную позу, и то и дело посматривала в окно, из которого отлично видны были вход и парковка. Вон машина Филановского, значит, он здесь, никуда по делам не уехал. Уже хорошо. Она задумалась и чуть не пропустила момент, когда нужно было рассмеяться над очередной выуженной из Сети полупохабной шуткой.

– Катюха, пойдешь с нами обедать? – спросил один из программистов, самый симпатичный, но, к сожалению, самый молодой, моложе Кати на целых четыре года.

– А что, уже пора? – невинно поинтересовалась она.

Разумеется, идти с ними в столовую она не собиралась, но сочла нужным сделать соответствующий вид.

– Самое время. Через пятнадцать минут Большой Фил отвалит на кормежку, а если шеф обедает, то и нам положено.

– Большой Фил – это кто? – не поняла она.

– Да Филановский, кто ж еще.

– Он что, в одно и то же время обедает?

Раздался дружный хохот, причины которого остались для Кати неясными.

– Нет, обедает он как бог на душу положит, но его водила работает строго по часам, у него каждый чих по минутам расписан. Ровно за пятнадцать минут до выхода шефа из здания он выходит из комнаты охраны, садится в машину и включает климат-контроль, чтобы к моменту появления Большого Фила температура в салоне была ровно такая, как он любит, ни градусом меньше – ни градусом больше. Вон, смотри, он в машину садится, видишь?

– Вижу, – кивнула Катя, наблюдая за одним из двух сменных водителей Филановского, Пашей, которого знала в лицо.

– Значит, точно через пятнадцать минут Большой Фил куда-нибудь поедет.

Она произвела в уме необходимые вычисления. От кабинета Александра до выхода – две минуты максимум, если не останавливаться и ни с кем не разговаривать. Отсюда до приемной – тоже минуты полторы-две. Нужен некоторый запас на тот случай, если Филановский выйдет чуть раньше. Одним словом, еще пара минут – и самое время отсюда уходить. Хорошо бы Анна Карловна уже уползла в столовую, тогда в приемной никого не будет и никто не помешает ей перехватить Александра, сделав вид, что она только что вошла и надевает дубленку. Самое то получится! Но если Карловна еще там, то задержаться она не даст, собака сторожевая. Что же придумать? Если только одного из мальчиков использовать… А что, это мысль! Значит, так: выходить надо немедленно, чтобы не разминуться с Филановским, и если Карловна в приемной, просто постоять с мальчиком в коридоре, якобы поболтать, это не вызовет ни у кого ни удивления, ни подозрений. Не станет же она стоять в коридоре одна, как полная дура! Это сразу бросится в глаза, начнут вопросы задавать и вообще…

– Я, пожалуй, пойду, – лениво протянула она, соскакивая с подоконника. – Только пусть кто-нибудь меня проводит до приемной, а то я в ваших переходах запутаюсь.

– Как, Кать? – загалдели компьютерные гении. – А обедать с нами?

– Я уже давно в столовые не хожу, – высокомерно пропела она. – Красивые девушки обедают в ресторанах.

– И не за свой счет, – ехидно подколол кто-то из присутствующих.

– Это уж само собой, – согласилась Катя со снисходительной улыбкой. – Так кто меня проводит?

Проводить ее вызвался тот же паренек, который приходил за ней в приемную. Уже в дверях они столкнулись с мужчиной, при одном взгляде на которого у Кати почти остановилось сердце. Вот это да! Такой красоты она отродясь не видела. Куда там братьям Филановским до него, что одному, что другому. Темные глаза смотрели ласково и тепло, и ей показалось, что ее плавно закутали в шелковистую мягкую меховую накидку. Красиво очерченные губы незнакомца дрогнули, и Кате показалось, что сейчас он скажет ей какие-то очень важные слова, после которых они вместе умчатся в прекрасное королевство…

Но мужчина посторонился, пропуская ее, и произнес нечто совершенно будничное:

– Ребята, на крыше много снега. Чтобы не было протечек, через час начнем сбрасывать снег. Кто машины близко к зданию поставил – давайте-ка быстренько убирайте их подальше.

Иллюзия чудесной сказки развеялась так же быстро, как и возникла.

– Кто это? – негромко спросила Катя, когда они с сопровождающим отошли подальше.

– Сергеич-то? Это наш инженер. Отвечает за техническое состояние здания. А что? Приглянулся? – молодой человек хитро прищурился и лукаво подмигнул. – У нас половина баб издательских по нему тайком сохнет. Хочешь примкнуть к стройным рядам?

– Очень надо, – фыркнула она.

– И правильно. Он для тебя старый. И денег у него мало.

Мало денег – это, конечно, весомый аргумент, с которым Катя не могла не согласиться. А вот насчет того, что старый, – это еще как сказать. При первом взгляде она даже не смогла определить, сколько ему лет. Обильная седина, но при этом гладкая кожа, так что с равным успехом ему может быть и тридцать пять, и пятьдесят. Всмотреться повнимательнее у нее не было ни времени, ни возможности. Впрочем, какая разница, сколько лет какому-то там инженеру Сергеичу, пусть он хоть трижды красавец писаный, ее цель – Александр Филановский.

Катя непроизвольно ускорила шаг, и к дверям приемной директора она уже почти подбегала. Вот сейчас все решится…

Но ничего не решилось. Потому что дверь была закрыта. Заперта. Катя подергала ручку и принялась стучать в дверь кулаком.

– Ну чего ты молотишь? – укоризненно произнес ее спутник. – Видишь же, что заперто. Шеф уехал, Анна Карловна ушла на обед.

– Но там моя дубленка! – Катя чуть не плакала, и вовсе не оттого, что не могла уйти без своей дубленки, а оттого, что ничего не понимала. Почему дверь заперта? Куда делся Александр, если, по самым щедрым расчетам, он должен выйти из здания только минут через семь-восемь? Компьютерщики сидят на первом этаже, и разминуться с Филановским она никак не могла, она шла ему навстречу, и лифт в здании только один. Неужели он спустился по лестнице как раз в тот момент, когда она села в лифт? Как глупо! Всего каких-то несколько секунд…

– Никуда твоя дубленка не делась, – спокойно заметил провожающий, – вот, смотри, специально для тебя написано.

Он ткнул пальцем в листок бумаги, прикрепленный двумя канцелярскими кнопками к двери. Листок, что удивительно, оказался прямо перед Катиным носом, но она его почему-то сразу не заметила. Текст набран на компьютере и отпечатан жирным шрифтом: «Екатерина! Ваша одежда находится в каб. 24. С уважением, А.К. Тидеманн».

– В двадцать четвертом кабинете, – растерянно пробормотала девушка.

– Ну да, вон дверь, прямо по коридору, напротив туалета.

Почему-то Катю добил именно этот туалет, точнее, не он сам, а тот факт, что кабинет, куда отнесли ее дубленку, находится строго напротив этого столь важного и необходимого всем, но повсеместно вызывающего смущение помещения. «Она бы еще в уборную дубленку швырнула!» – с ненавистью твердила про себя Катя, с трудом сдерживая слезы. Слезы сдерживались плохо, они наползли на глаза огромными мутными пузырями и мешали видеть ступеньки лестницы и кнопки в кабине лифта.

Первым, что она увидела, выбежав на улицу, была машина Филановского, выезжающая с парковки. Никаких тонированных стекол Александр не признавал, и ей было отлично видно, что в салоне нет никого, кроме водителя. Значит, Саша никуда не уехал, а водителя отправил с поручением. Он никуда не уехал, он здесь, в издательстве, но запер дверь и велел Анне Карловне выкинуть Катину дубленку из приемной и вывесить эту оскорбительную записку. Поступок, не имеющий двойного толкования. Он не хочет ее видеть. Она ему не интересна. Более того, он разгадал ее замысел и посмеялся над ней. Может быть, посмеялся вместе с этой жуткой стервой Карловной. Господи, какой стыд! Какое унижение! Что же теперь делать?

Она разрыдалась так отчаянно, что сразу поняла: дойти до метро ей сейчас не удастся, нужно найти укромное место, выплакаться, потом привести себя в порядок, и только после этого можно выходить на свет божий. Куда бы приткнуться со своей истерикой?

Катя развернулась и ринулась назад, в издательство. Промчавшись мимо охранника, сидящего в стеклянной будке у входа, она завернула за угол и толкнула дверь в комнату охраны. Там сидели двое мускулистых парней в черной униформе, обоих она помнила в лицо, и еще какой-то человек, которого Катя не знала, но решила, что это кто-то из водителей. Водители постоянно торчали в комнате охраны.

– Катерина, что случилось? – вскочил один из охранников.

– Нога, – простонала она, пытаясь этим оправдать свои слезы. – Ногу подвернула, так больно – ужас просто, прямо до слез. Я посижу у вас немножко, ладно?

– Может, врача позвать? Или «Скорую» вызвать? – заботливо предложил второй парень-охранник, чуть помоложе своего напарника.

– Не нужно, сейчас пройдет, мне бы только умыться, а то куда я пойду такая зареванная…

Катя знала, что помещение охраны состоит из трех смежных комнат: той, в которой она сейчас находилась, комнаты отдыха, где по очереди спали те, кто дежурил в ночную смену, и малюсенькой душевой, где есть раковина и можно умыться, но прежде – нареветься всласть. Она бывала здесь неоднократно, когда договаривалась с Андреем встретиться в издательстве, а он задерживался. Еще в те времена, когда она была едва знакома с Александром Филановским и не осмеливалась торчать у него в приемной или сразу заходить в кабинет директора, Катерина ждала Андрея именно здесь, в помещении охраны, где стояла кофе-машина и всегда вкусно пахло кофейными зернами и принесенными из расположенной неподалеку венской кондитерской пирожными. Охранники в издательстве «Новое знание» все как на подбор были молодыми и симпатичными, к Катиной привлекательности равнодушными не оставались, и проведенное в этой комнате время всегда наполнялось для нее комплиментами, заигрываниями и прочими проявлениями мужского внимания, столь милыми сердцу почти каждой женщины независимо от возраста.

Демонстративно прихрамывая, она зашла в душевую, включила воду в умывальнике, поплакала недолго, но зато от души, и стала приводить себя в порядок. Тушь, конечно, потекла, и пришлось ее совсем смыть, после чего собственные глаза с отекшими покрасневшими веками показались Кате совсем уж непригодными для демонстрации. Открыв сумочку, она принялась неторопливо и вдумчиво изучать ее содержимое. Авось найдется что-нибудь подходящее, например, карандаш, которым можно хотя бы подводку сделать…
* * *
Сотрудник отдела кадров по фамилии Горшков обладал замечательным комплектом личных качеств: он был одновременно очень толковым и очень ленивым. Толковость его проявлялась в том, что он все понимал с полуслова, лень же оборачивалась тем, что он все понимал, но при этом мало что делал. Он сидел в кабинете Наны Ким и терпеливо ждал, пока она ознакомится с анкетными данными новой сотрудницы отдела рекламы, некоей Савицкой Марины Вадимовны, двадцати восьми лет от роду.

– Что-то она давно нигде не работала, – заметила Нана. – На что жила, спрашивается?

– Ну а то ты не знаешь, на что она жила, – ухмыльнулся Горшков. – Ее шеф привел, вот тебе и ответ.

– Степан, – Нана вздохнула и открыла блокнот, куда записывала всякую нужную информацию, – ну-ка вспомни, когда шеф в последний раз приводил к нам на работу свою даму.

– Это ты кого имеешь в виду? Татьяну, что ли, Лозбякову?

– Ага. Так когда?

– Кажется, года два назад или даже три, – пожал плечами Горшков. – А что? Думаешь, шеф зачастил?

– Нет, не думаю. И хочу тебе напомнить, что Лозбякова у нас работает, – она заглянула в блокнот и убедилась, что память ее не подвела, – с апреля 2005 года. То есть в апреле или в крайнем случае в марте прошлого года роман с Лозбяковой у шефа закончился и наступила очередь Савицкой. А Савицкая не работает с 2003 года. Тебе не интересно, кто ее содержал в течение двух лет, пока шеф ее к себе не пристроил?

– Не-а, – помотал головой Горшков. – Не интересно. Я нашему шефу доверяю, он абы кого в издательство не приведет. А что, у тебя есть основания что-то подозревать?

– Да нет у меня никаких оснований. У меня мозги есть, – с досадой ответила Нана, – и эти мозги имеют дурную привычку просчитывать варианты. Я отвечаю за безопасность всего издательства, в том числе и за то, чтобы отсюда не утекала информация. Ты сам-то, когда беседовал с ней, ни о чем ее не спросил?

Фраза была бессмысленной, ибо и без того понятно, что Горшков, конечно же, никаких вопросов Савицкой не задавал. Но Филановский тоже хорош, черт бы его взял с его любвеобильностью! Взять девицу на работу в отдел рекламы – это ж надо до такого додуматься! Рекламные идеи и программы продвижения новых книг и новых авторов – одно из самых ценных достояний любого издательства, как же можно так безответственно допускать к этой информации кого ни попадя? Ладно бы еще эта Савицкая сама была хорошим рекламщиком или промоутером, она бы выдавала идеи и тряслась над ними, но ведь ежу понятно, что в рекламе она ничего не смыслит со своим образованием, полученным в текстильном институте, и работать не будет, а станет слоняться по коридорам и кабинетам, распивать чаи и болтать с такими же безработно-неприкаянными бездельниками. Наверное, недели через две-три она познакомится с тремя остальными «бывшими», приведенными сюда Александром, и вступит в их маленький «Клуб пристроенных любовниц». Или не вступит? Сочтет ситуацию оскорбительной и взбрыкнет, когда узнает, что она тут не одна такая? Да нет, маловероятно, Саша выбирает женщин с определенным менталитетом и характером, именно таких, которые после завершения романа ведут себя дружелюбно и весело и с удовольствием вливаются в империю Филановского в роли придворных дам. И Марина Савицкая наверняка такая же. Если только она не притворялась, чтобы понравиться Филановскому и оказаться в конце концов в издательстве, потому что это кому-то нужно. Значит, придется проверять ее хотя бы минимально, чтобы Саша не обиделся.

– Нана, – подал голос Горшков, – можно я тебе задам вопрос как лицу, приближенному к императору?

– Ну, рискни.

– Слушай, неужели шеф ничего не видит? Он что, слепой? Или тупой?

– Степан! – укоризненно воскликнула она.

Обсуждать поступки директора дозволялось, но давать оценки самому Филановскому было не принято и считалось нарушением корпоративной этики.

– Да Степан я, Степан, а только у нас количество скоро в качество перейдет. Сотрудники издательства четко разделились на три группы: те, кто просто работает, те, кто просто не работает, и те, кто работает за себя и за «того парня». Ну что я рассказываю, тебе ли не знать? У тебя ж специальные люди есть, которые отслеживают настроения и волнение умов. Количество тех, кто работает за двоих, увеличивается пропорционально количеству тех, кто совсем не работает, и это количество вот-вот приблизится к критической массе, а там и до взрыва недалеко. Народ-то недоволен, Нана Константиновна. Ты, поди, лучше меня об этом знаешь.

– Знаю, Степан Геннадьевич. И что ты предлагаешь?

– Ну пойди ты к шефу, поговори с ним, – принялся увещевать ее Горшков, – вы ж друзья детства, он к тебе прислушается. Ведь вот-вот кто-нибудь один начнет – и пошла цепная реакция! Смолина из отдела продаж уволится – и все продажи рухнут, там все на ней держится, она уверена была, что ее назначат начальником отдела, когда Петров ушел, а шеф привел какого-то заумного редактора, дружбана своего. В редакции «Здоровье и медицина» – то же самое, в редакции биографической и мемуарной литературы – та же картина. А у художников? Стоящие идеи выдают два человека, а зарплату получают, кроме них, еще трое. Терпение лопнет, все они поувольняются к чертовой матери, и с чем Большой Фил останется? Вернее, с кем? С теми, кто останется, наше издательство прогорит за два месяца, и мы с тобой, любезная Нана Константиновна, окажемся на улице в поисках новой работы. И мне ли тебе рассказывать, а тебе ли меня слушать насчет того, как охотно берут на работу тех, кто пришел из прогоревших фирм. Раз фирма прогорела, значит, либо руководитель был мошенником, либо менеджмент у фирмы хреновый, и в любом случае кадры туда набирали не самые лучшие. Нужна нам с тобой такая репутация?

Во всем, что говорил Степан Горшков, была правда, и Нана не могла бы поспорить ни с одним его словом. Ну и что с того? Да, она могла бы пойти к Филановскому и на правах начальника службы безопасности и просто старинной знакомой сказать ему все это. И не только могла бы, но и сделала уже, не далее как полгода назад, только об этом никто не знал, кроме нее самой и директора. Толку-то… Филановский рассмеялся в ответ и заявил, что она может не беспокоиться, потому что никакое даже самое несправедливое распределение работы не заставит сотрудника уволиться, если он знает, что начальство его любит и ценит, и получает этому каждодневное подтверждение. Потому что любовь – это главное в жизни, и ни один нормальный человек не променяет любовь и уважение на более легкую работу. И возразить на это Нане Ким было нечего.

– Дорогой Степан Геннадьевич, – мягко произнесла она, – мои отношения с Александром Владимировичем не таковы, чтобы я могла прийти к нему с подобным разговором. И давай на этом тему закроем.

На ее столе зажужжал телефонный аппарат, загоревшаяся кнопка сообщала, что звонит начальник охраны.

– Да, Володя, слушаю тебя, – сказала Нана в трубку.

– Нана Константиновна, в дежурке Катерина сидит, ну, девушка Андрея Владимировича, говорит, что ногу ушибла. Может, ей машину дать, чтобы до дому доехала?

– И что, сильно ушибла? – скептически поинтересовалась Нана, не забыв еще своего недавнего разговора с Филановским.

– Не знаю. Ребята говорят, она плакала от боли. Сейчас сидит с ними, кофе пьет. Я вам на всякий случай сообщаю, потому что вы ругаетесь, когда в дежурке посторонние находятся.

– Хорошо, Володя, спасибо, я разберусь.

Положив трубку, она задумчиво посмотрела на анкету Марины Савицкой, повертела ее в руках и сунула в ящик стола.

– Пусть пока у меня полежит, – сказала она Горшкову. – Завтра на вечеринке с ней познакомлюсь поближе, а там подумаем.

– О, так она еще на работу не вышла, а шеф ее уже на нашу вечеринку пригласил, – ревниво заметил кадровик.

– Иди, Степа, – Нана улыбнулась, – не занудствуй.

Он уже почти дошел до двери, но остановился и при этом не обернулся, так и стоял спиной к Нане.

– Тебе не кажется, что Большого Фила пора остановить? – проговорил Степан, однако в голосе его вопроса не было. Скорее спокойное утверждение. – Иначе мы все в любой момент можем оказаться без работы.

– Я тебя не понимаю, – сказала Нана, чувствуя, что голос предательски дрогнул.

– Ты все понимаешь. Ты – начальник службы безопасности, то есть возглавляешь силовое ведомство местного разлива. Разведка, контрразведка, спецтехника, боевики и даже агенты для особых мероприятий – у тебя все есть. Кому, как не тебе, подумать над моими словами.

– Даже думать не стану, – резко ответила Нана. – Иди, Степа.

Когда за Горшковым закрылась дверь, Нана потянулась к мобильнику и набрала номер Тодорова. Агент для особых мероприятий. Ну надо же! Впрочем, по большому счету, так оно и было. Она не стала искать его через Владу, как делала в тех случаях, когда ей нужно было, чтобы Тодоров зашел. Сейчас разговор предстоял приватный.

– Ты где, Антон?

– У себя. Зайти?

– Не ко мне. Зайди в дежурку, разберись, что там с Катериной.

– С какой Катериной? – не понял Тодоров.

– Ну с нашей, с какой еще. С подружкой Андрея. Только аккуратно. Шеф не хотел бы с ней встречаться, так что поимей это в виду. Убери ее из издательства, нечего ей здесь толкаться. Если нужно, дай ей разгонную машину, пусть домой едет или куда там ей нужно. Но здесь пусть не высиживает.

– Ясно. Сделаю. Нана…

– Да?

– Что насчет вечера? Я могу приехать?

– Ну конечно, – она улыбнулась. – Конечно. Обязательно.

– Что-нибудь купить?

– Ничего не нужно, у меня все есть.

Ей была приятна постоянная забота Антона, его каждодневные попытки хоть что-нибудь сделать для нее, ну пусть даже ерунду какую-нибудь, пусть только хлеба купить или бутылку воды, но обязательно что-то сделать. Ну почему она такая бессмысленная дура, почему не умеет любить его так, как любит Сашу Филановского?

Никита уехал на сборы, и теперь Антон может оставаться у нее ночевать хоть каждый день. С ним удобно, спокойно, уютно, и поговорить есть о чем, и в постели совсем не плохо. Почему же она никак не научится его любить?

Нана перевела взгляд на стоящую среди кучи бумаг фотографию сына в серебряной рамке. Несколько раз в год Никита уезжает на сборы, а она все никак не привыкнет к тому, что его подолгу не бывает дома, и скучает так отчаянно, и тоскует по нему – прямо сердце разрывается. Только теперь, оставаясь одна, она стала понимать своих родителей, которые требовали, чтобы уехавшая на сборы Нана постоянно звонила им, и сердились, и обижались, и строго выговаривали ей, когда она этого не делала. А она, конечно, не делала, потому что тренировалась, готовилась к соревнованиям и по маме с папой на сборах не скучала, а если не скучаешь – чего звонить? Чтобы не беспокоились? Да что с ней может случиться, когда рядом вся команда: и ребята, и тренеры, и хореографы, и врачи, и массажисты – в общем, взрослых ответственных людей больше, чем самих спортсменов. С базы все равно не уйдешь, днем – времени нет, вечером – нарушение режима, а на самой базе абсолютно безопасно. Нет, в детстве и юности Нана Ким решительно не понимала, почему родители так хотят, чтобы она звонила почаще, хотя бы через день. А теперь вот поняла.
* * *
– Нет, ну что это такое? Что это такое, я тебя спрашиваю? Как ты могла так распуститься? Ты вообще мужем дорожишь или как?

Ксения слушала подругу вполуха, потому что разговоры эти Вика вела уже давно, и возмущение ее было привычным. Ничего нового Ксения услышать не готовилась. Ну да, Викуся права, во всем права, но как же жить, если нет ни денег, ни сил, ни интереса к жизни? Интерес у Ксении только один – здоровье ее ребенка, а все остальное неважно. Нет, неправда, муж – это тоже важно, очень, но он же все понимает, он не хуже ее самой знает, что денег нет и они просто выживают на то, что остается от первоочередных трат на жизнеобеспечение дочки. Он очень любит маленькую Татку, просто обожает ее, и не такой он человек, чтобы разлюбить и бросить жену из-за того, что она ходит в старой одежде, не стрижется у хорошего парикмахера и вообще плохо выглядит.

Поправить здоровье Татки невозможно, диабет не лечится, девочка – инвалид детства, и лекарства ей полагаются бесплатные, но ведь она еще такая маленькая, и нужно постоянно за ней приглядывать, и следить за тем, что она ест и пьет, соблюдать жесткую диету, и уколы делать после каждого приема пищи, и еще один – утром, и смотреть, чтобы не бегала слишком быстро и слишком много. Мать постоянно должна быть рядом, и, значит, ни о какой работе для Ксении и речи быть не может. Вот и живут они втроем на зарплату мужа да на Таткину пенсию, которая не больно-то велика, вся уходит на оплату квартиры и коммунальных услуг. Ну чего Вика от нее добивается? Чтобы при такой-то жизни Ксения выглядела как королева красоты? Смешно!

– Мужчина обязательно должен иметь возможность гордиться своей женой, своими детьми и своим домом, – авторитетно вещала подруга, неодобрительно оглядывая клеенку со стертым рисунком на столе. – Иначе он рано или поздно тебя бросит. Голову даю на отсечение, что он домой уже лет сто никого из друзей не приводил, потому что таким домом гордиться невозможно. Он стыдится нищеты своего дома, ты хоть понимаешь это?

– Понимаю, – покорно кивнула Ксения. – А сделать-то я что могу? Ты же знаешь, я несколько раз пробовала найти надомную работу, чтобы Татку одну ни на минуту не оставлять. Нанималась в какие-то сомнительные фирмы, которым нужны распространители «на телефоне», так ничего же не заработала, они денег не платят. Вернее, платят процент с покупки, которую ты по телефону организуешь, только теперь дураков нет, прошли те времена, когда люди на это велись. Никто ничего не покупает за глаза, в крайнем случае Интернетом пользуются. Я могла бы машинисткой подрабатывать, тексты на компьютере набирать, но и это сегодня мало кому нужно, компьютеры и так почти у всех есть. А у меня, между прочим, его нет. И денег на покупку тоже нет. Сегодня зарабатывают ногами, бегать надо, понимаешь? Бегать, крутиться, вертеться, заводить связи, знакомства, иначе ничего не выходит. И образование у меня для надомной работы неподходящее. Автодорожный институт, – она вымученно улыбнулась. – Кому я нужна с моей специальностью и невозможностью ходить на работу?

– Н-да, – протянула Вика, открывая шкаф и заглядывая внутрь. – С таким настроением впору вешаться. Ты меня вообще слушаешь, подруга, или я так, воздух сотрясаю? Я тебе что сказала?

– Что мужчина должен иметь возможность гордиться своей женой, своими детьми и своим домом, – с готовностью отличницы отрапортовала Ксения.

– Ну и что ты из всего этого услышала? Только про дом. А насчет себя и Татки – мимо ушей пропустила. Слушай, ты только не обижайся, но почему вы назвали ребенка Тамарой? Это же ужас что такое! Кто сегодня девочек Тамарами называет? Кто придумал? Твой благоверный небось?

– Да. Хорошее имя. Мне нравится. Грузинская царица Тамара – разве плохо звучало?

– Так он в честь грузинской царицы дочку назвал? – изумилась Вика. – Он у тебя, оказывается, поклонник истории?

Ксения молча подошла к буфету, которому было лет больше, чем ее матери, и который давно просился на пенсию, выдвинула один из ящиков, покопалась в нем и протянула подруге конверт. Самый обыкновенный почтовый конверт, какие продавались в каждом киоске лет двадцать назад и какие давно уже не выпускали.

– Что это? – с недоумением спросила Вика.

– А ты посмотри.

Вика вытащила из конверта несколько фотографий, нет, не любительских, а вполне профессиональных и отпечатанных в типографии. Такие фотографии с изображениями знаменитых артистов в давние советские времена тоже продавались в любом киоске «Союзпечати».

– Ну и кто это? – продолжала она допрос.

– Не узнаешь?

– Да вроде что-то знакомое… Погоди, погоди, это актриса какая-то, только я фамилию не вспомню…

– Филановская, – негромко подсказала Ксения. – Тамара Филановская.

– Ну точно! – обрадованно воскликнула Вика. – Точно! Филановская. Только я давно ее ни в одном фильме не видела. Она, наверное, уже совсем старая. Или даже умерла. Слушай, – она округлила глаза и понизила голос, – так ты хочешь сказать, что Татку назвали в честь Тамары Филановской? Это с какого же перепугу? Вы что, знакомы с ней? Или, может, родственники?

– Да не знакомы мы с ней, – с досадой бросила Ксения, убирая фотографии в ящик и стараясь ни на миллиметр не нарушить порядок, в котором всегда сложены были бумаги, документы, старые письма и открытки и прочие предметы, в подобных ящиках обычно хранящиеся.

Она давно уже обнаружила этот конверт, но по той тщательности, с которой он был спрятан среди ненужного хлама, поняла: муж не хочет, чтобы Ксения его нашла, и тем более не хочет, чтобы она задавала вопросы. Она и не задавала. Она всегда была понятливой. И всегда очень боялась рассердить его, вызвать неудовольствие.

– Тогда чего же… – Вика все не унималась, ей хотелось ясности.

Она принадлежала к той породе людей, которые не терпят недоговоренностей, обожают выяснять отношения, задавать массу вопросов и копаться в деталях.

– Я не знаю, – по-прежнему негромко ответила Ксения. – Он ничего не объяснял, он вообще о Филановской ни разу за все годы не упомянул. Ну, кроме тех случаев, конечно, когда мы по телику какой-нибудь фильм с ее участием смотрели. Тогда он говорил, что, мол, прекрасная актриса и красавица редкостная, до преклонных лет красоту сохранила. А в других ситуациях – ни слова. Наверное, он в юности был ее поклонником, фотографии вот коллекционировал… А мне стесняется об этом рассказывать.

– Поклонником он был! – фыркнула Вика. – Можно подумать! Да влюблен он был в свою Тамару по уши, вот что я тебе скажу. Фотки собирал, любовался на них, дочку ее именем назвал. Ну это ж надо! Слушай, Ксюш, а может, он был ее любовником, а?

– С ума сошла, – засмеялась Ксения. – Каким любовником? Сколько ему лет – и сколько ей?

– Ну и что? – не сдавалась подруга. – Ты посмотри вокруг, сколько сценических старух с молодыми мальчиками крутят, это теперь модно. Если у тебя нет молодого любовника, лет как минимум на двадцать моложе, то ты вроде как неуспешная.

– Прекрати, Викуля. Филановской сейчас далеко за восемьдесят. Ты считать-то умеешь или как?

– Вообще-то да, – согласилась Вика, но с явной неохотой, уж больно версия красивая складывалась. – Не получается. Разве что она малолетку совратила, но это вряд ли. Ну ладно, бог с ней, с этой Филановской. Вернемся к делам насущным. Что ты собираешься сделать, чтобы твой муж мог гордиться тобой и дочерью?

– Ничего. А что я должна собираться сделать?

– Ой, господи, да за что же мне это наказание? – запричитала Вика. – Ксюша, ну так же нельзя! Что ты сидишь как клуша? Вот послушай, что ты должна сделать: мы сейчас тебя причешем, оденем, накрасим, и когда Татка проснется, вы вдвоем пойдете на завод. Позвонишь своему ненаглядному прямо с проходной, скажешь, мол, гуляли с девочкой, в парк культуры ездили или еще куда, и решили заехать проведать папочку. Пусть он выйдет на пять минут. Он выйдет и обалдеет! А там же проходная, там люди туда-сюда так и шныряют, так и бегают, и среди них немало тех, кто его лично знает. Они вас заметят, и ему будет приятно, что все видят, какая у него красавица жена и куколка-дочка. Для него это праздник. И ему будет чем гордиться хотя бы перед своими сослуживцами. Это повысит его самооценку. У него, во-первых, поднимется настроение, а во-вторых, он будет тебе благодарен за это. План понятен?

– Понятен, – кивнула Ксения и твердо добавила: – Но глуп.

– Это почему же? – обиделась Вика.

– Потому что причесать меня ты не сможешь, для этого надо идти в парикмахерскую и платить деньги за хорошую стрижку. Допустим, накрасить меня ты сможешь и своей косметикой, допустим, Татку мы оденем красиво, мы ей все-таки хорошие вещи покупаем, но во что ты собираешься меня одевать, хотелось бы спросить. Одевать и обувать. А?

– Балда, – Вика с улыбкой поцеловала ее. – Главное – желание, а уж как его выполнить – вопрос второстепенный. Женщина, которая любит стирать, всегда найдет воду. Шведская поговорка. Кто хочет сделать – ищет возможность, кто не хочет делать – ищет причину. Ты причину ищешь?

Ксения задумалась. То, что предлагала Вика, казалось ей глупым и невозможным, но, в конце концов, почему бы и нет? Она права, нельзя распускаться и, самое главное, нельзя опускать руки. Иначе все выйдет из-под контроля и пойдет наперекосяк. Наверное, и в самом деле надо собраться и сделать что-нибудь… ну хоть что-нибудь, чтобы дать понять мужу, что она все еще женщина, которая его любит. Не просто жена по паспорту, не просто мать его обожаемой дочурки, не просто иждивенец, которого приходится содержать, потому что девать его некуда и избавиться невозможно (кто же будет с ребенком сидеть?), а Любящая Женщина. Да и самой встряхнуться полезно.

– Нет, – наконец ответила она, – причину я не ищу. Но и возможностей не нахожу.

– Об этом не беспокойся, – Вика мгновенно превратилась в деловую женщину, каковой и являлась на самом деле. – Сколько времени еще Татка будет спать?

– Еще полчаса.

– Отлично.

Ксения не совсем поняла, почему это отлично, так же, как не понимала, кому Вика так усердно названивает и о чем договаривается. Она решила не вникать и ушла на кухню готовить обед для дочки. Татка просыпалась рано, и после завтрака и обязательной прогулки засыпала до обеда, зато после обеда ее было никакими силами не уложить.

Вика заглянула в кухню, и Ксения удивилась, потому что подруга была в шубке, которую торопливо застегивала.

– Я убегаю, – деловито сообщила она. – Вернусь через час. К этому времени Татка должна быть накормлена, а ты сама готова к эксперименту.

– Но…

– Потом, потом, время – деньги, – загадочно бросила Вика и исчезла.

Ксения вышла в прихожую, чтобы запереть за ней дверь, и остановилась перед зеркалом. Нет, что-то Вика не то затеяла, ничего ей, Ксении, уже не поможет. Ну как, скажите на милость, как из этого хмурого убожества можно сделать нечто, чем нормальный мужчина мог бы гордиться? Викуська права, в доме давно не бывало гостей, которых приглашал бы муж, заходили только подруги Ксении. Наверное, он действительно стесняется и своего жилища, и своей жены. Любить – любит (господи, только бы это было правдой!), но предъявлять посторонним предмет своей любви не желает. Стыдится. А может быть, дело вообще не в этом? Просто он охладел к ней, у него появилась другая женщина, и с ней вместе он ходит в гости к друзьям и приглашает их к ней домой. Там все красиво и достойно, и там ему стыдиться нечего. Поэтому и друзья перестали приходить сюда: знают, что у него есть другая, и боятся посмотреть в глаза законной жене. Она мусолила в голове горестные мысли, при этом автоматически подсчитывая «хлебные единицы» в приготовляемой для Татки еде, чтобы потом правильно рассчитать дозу инсулина. Так будет всегда, всегда, и никогда не будет по-другому, потому что нищета никуда не денется, и Таткин диабет тоже никуда не денется, и придется до самой смерти считать и считать эти единицы и делать уколы… Врачи говорят, что диабет – это не болезнь, а образ жизни. И на этот образ жизни обречены и маленькая Татка, и она, Ксения, потому что никому и никогда не доверит она следить за здоровьем своего ребенка, даже самой Татке, и придется ей постоянно быть рядом. И никогда в ее дом не вернется радость и не придут гости, и муж не поведет ее в ресторан…

Ей захотелось расплакаться, но из дальней, запроходной, комнаты раздался голосок проснувшейся дочурки, которая звала мать.

– Я здесь, солнышко мое!

Ксения пулей пролетела через комнату, гордо именовавшуюся «большой» и имеющую целых шестнадцать квадратных метров площади, открыла дверь в восьмиметровую «детскую» и опустилась на колени перед кроваткой.

– Ты выспалась? – ласково спросила она, сжимая губами теплые мягкие пальчики девочки.

– Выспалась.

– Кушать будешь?

– Не буду.

Татка капризно надула губы. С кормлением вечно проблемы, аппетит у дочки неважный, да и надоела ей эта еда, ей хочется сладкого, вкусного – тортиков, пирожных, мороженого, шоколадок. А еще дочка очень любит виноград и груши, на которые врач-эндокринолог наложил категорический запрет. Она ведь ребенок, дети любят сладкое, а можно давать его редко-редко и совсем по чуть-чуть.

– Не будешь? – переспросила Ксения.

– Не буду, – звонко повторила малышка.

– Значит, к папе не пойдем?

– К папе? – Девочка моментально выбралась из-под одеяла и села в постели. – А куда к папе?

– Я собиралась пойти вместе с тобой к папе на работу навестить его. Но это только в том случае, если ты поешь. До тех пор пока ты не покушаешь, мы не сможем выйти из дома, ты же знаешь.

– А зачем мы пойдем к папе на работу? Он нас что, в гости пригласил?

– Нет, он не приглашал, но я решила устроить папе сюрприз. Представляешь, как он удивится и обрадуется! Он нас с тобой очень любит, и ему будет приятно нас увидеть, да еще так неожиданно.

Татка размышляла совсем недолго и вынесла свой вердикт:

– Тогда давай будем кушать.

– Только сперва умыться и почистить зубки, – строго произнесла Ксения, вытаскивая из постели теплое худенькое тельце и прижимая дочку к себе.

– Ладно, – согласилась девочка и принялась деловито искать под кроватью свои тапочки.

Вика вновь явилась как раз в тот момент, когда Татка допивала чай.

– Ну, ты готова? – осведомилась подруга.

– Смотря к чему, – осторожно ответила Ксения, которой Викина затея уже снова стала казаться сомнительной по замыслу и невыполнимой по существу.

– Вот к этому! – Вика торжествующе подняла вверх огромный, битком набитый пакет. – Сейчас будем из тебя лепить красавицу. Раздевайся.

Татка со стуком отставила чашку и воззрилась на гостью.

– Тетя Вика, зачем маме раздеваться? Холодно же!

– А ты смотри и запоминай, вырастешь – пригодится в жизни, – скомандовала Вика. – Учись, пока есть у кого.

Пока Ксения делала дочери обязательный укол, из пакета были извлечены новенькие узкие джинсы, тонкий кашемировый свитер с высоким воротом, изящные модные сапожки на высоких каблуках и – о чудо! – невесомый, нежный, как пух, дивной красоты жакетик из стриженой норки, покрашенной в цвет «кофе с молоком».

– Это чье? – осведомилась Ксения, разглядывая наряд.

– Какая тебе разница? Размер твой. Наденешь, используешь, завтра отдашь.

– Ты думаешь, я в это влезу? – Ксению и без того не покидали сомнения, а тут еще такие миниатюрные вещи. Да они же на ней не сойдутся!

– Ксюша, не валяй дурака! – Вика начала сердиться. – Ты думаешь, у тебя какой размер? Шестидесятый? У тебя всю жизнь был сорок шестой, а сейчас и его нет, вообще непонятно, в чем у тебя душа держится. Давай надевай.

Ксения неуверенно взяла джинсы, показавшиеся ей непомерно узкими и вообще какими-то крошечными, она была уверена, что даже одну ногу не сможет втиснуть, однако все влезло, и все застегнулось, и все сидело как влитое.

– Ну вот видишь? – Вика удовлетворенно улыбнулась. – У тебя просто мания величия какая-то, тебе все кажется, что ты огромного размера. Надевай свитер.

Свитер тоже пришелся впору. Ксения расхрабрилась и попробовала надеть сапожки. Размер подошел, вот только ходить на таких высоких каблуках она давно отвыкла.

– Ой, мамочка, какая ты красивая! – восхищенно произнесла Татка.

– Погоди, – Вика подмигнула ей, – то ли еще будет. Теперь займемся головой.

– Надо было помыть, да? – виновато спросила Ксения, ругая себя за то, что не подумала об этом заранее. Кто же делает прическу на немытых волосах? А стрижку вообще делают только на мокрых… Она так давно не была в парикмахерской, что совсем забыла об этом.

– Зачем? Ничего не надо. Вот, выбирай.

С этими словами Вика выудила из оказавшегося поистине бездонным пакета коробку, открыла ее и достала три парика. Все три имитировали разные прически из волос, точь-в-точь совпадавших по цвету и фактуре с волосами самой Ксении.

– Что это? – Ксения в ужасе смотрела на разложенные на столе парики. – Парики, что ли?

– Нет, пояс невинности! – выпалила Вика и тут же, поймав укоризненный взгляд Ксении, опасливо оглянулась на сидящего рядом ребенка.

Ребенок, впрочем, на ее слова никак не отреагировал, поглощенный разглядыванием удивительного зрелища: волос без головы и лица. Такого она в своей недолгой жизни еще не видела!

– Конечно, парики, – продолжала Вика, немного сбавив тон. – А как еще прикажешь приводить в порядок твою голову? В парикмахерскую мы уже по времени не успеваем, и потом, к хорошему мастеру надо записываться заранее, а если пойти к первому попавшемуся, то неизвестно, в каком виде у него с кресла потом встанешь. Парик – дело безопасное, сразу видишь, что к чему, и ничем не рискуешь. Дешево и сердито. Я специально подбирала под твой натуральный цвет.

– Но я никогда в жизни не носила парики! Я не умею… И вообще…

– Что – вообще? Ну что – вообще? Ксюша, мы теряем время. Выбирай парик, и начнем краситься. Машина через двадцать минут подъедет.

– Какая машина? – испугалась Ксения.

– Обыкновенная, четыре колеса, двигатель, руль, амортизатор, что там еще у них есть… Фары.

– Зачем машина?

– Ксюша, не зли меня, – строго сказала Вика, но глаза ее смеялись. – Ты как собираешься до завода добираться? Он, между прочим, на другом конце Москвы находится, если ты не забыла. Если общественным транспортом добираться, то тебе придется тащиться с больным ребенком на метро с двумя пересадками, в духоте и толпе. На машине вы по Кольцевой проскочите в два раза быстрее. А ты, между прочим, на таких каблучищах даже до метро не дойдешь.

С этим Ксения спорить не собиралась, ей казалось, что она в этих замечательных сапожках не то что до метро – до двери собственной квартиры из комнаты не доковыляет.

Ей вдруг стало весело, словно проснулась много лет спавшая озорная юная девчонка. Она вполне еще ничего, вон в зеркале отражается эдакая длинноногая нимфа с тонкой талией. Нет, положительно, все, что ниже подбородка, выглядит в принесенных Викой одежках очень даже достойно. Правда, все, что выше этого самого подбородка, лучше бы не видеть совсем…

– А ну-ка, Татуся, давай маме прическу выберем, – бодро сказала она. – Тебе какая больше нравится?

– Вот эта, – девочка без раздумий ткнула пальчиком в один из париков, имитирующий стрижку «каре».

Ксения послушно натянула парик, и все трое тут же сошлись во мнении, что это «типичное не то».

– Тогда вот эта, – заявила Татка, показывая на другой.

«Эта» оказалась более удачным вариантом, с косой челкой, отчего Ксения сразу стала казаться двадцатилетней студенткой. Потом Вика усадила подругу за стол, включила настольную лампу, направив свет прямо в лицо Ксении, и быстро и умело нанесла макияж.

– Чем ты меня красишь? – удивилась Ксения, скосив глаза и увидев странные, на ее взгляд, упаковки. – Это что за фирма?

– Это профессиональная косметика, с такой гримеры работают на телевидении и на киностудиях, – объяснила Вика. – Не дергайся, я же глаза делаю, а ты мне мешаешь.

Когда Ксении разрешили обозреть результаты гримировочных усилий, она увидела в зеркале то, чего не видела уже очень-очень давно: ту самую молоденькую хорошенькую Ксюшу, в которую влюбился самый лучший, самый чудесный и самый единственный на свете мужчина.

Быстро одев дочку, Ксения собралась выходить из дома.

– Куда! – строго одернула ее Вика. – А сумка? Ты что, это свое уродство в руках понесешь?

Сумка у Ксении и впрямь была чудовищной: немодной и изрядно потрепанной. Оказывается, в волшебном пакетике лежала замечательная сумка, подходившая по цвету к норковому жакетику настолько, что казалось, будто их сделали специально и продавали вместе, в одном комплекте. Она торопливо переложила в нее кошелек, мобильник, расческу, лекарство и пакетик сока для Татки.

– Все, – объявила она, хватая ключи, – я готова.

У подъезда их ждал серебристый «Форд Фокус», за рулем сидел приятный молодой парень. Судя по тому обожанию, с которым он смотрел на Вику, стало понятно, что это ее поклонник.

– Я поеду с вами, – Вика уселась на переднее сиденье рядом с водителем.

– Думаешь, без тебя не справимся? – усмехнулась Ксения.

– Конечно, справитесь, но мне самой интересно посмотреть, какая рожа будет у твоего муженька, когда он тебя увидит. Мастер должен знать, как публика воспринимает его творение, поняла?

– Поняла, – ответила Ксения и радостно засмеялась.

У нее давно уже не было такого замечательного настроения. Она забыла, каково это – ощущать себя молодой, красивой, хорошо одетой. Напрочь, оказывается, забыла… Неужели правда, что скоро у них появится много денег, как обещает муж? И тогда она сможет нанять опытную няню с медицинским образованием для Татки, найти себе работу, купить красивую одежду и каждый день чувствовать себя вот так, как сейчас. Или нет, зачем нанимать няню, если будет много денег? Можно ведь и не работать совсем, сидеть с ребенком, но все равно покупать красивую одежду, делать красивую прическу, регулярно ходить к косметологу, сделать человеческий ремонт в квартире, чтобы не стыдно было приглашать гостей… Какой дурак придумал, что не в деньгах счастье? Такое придумать мог только тот, кто не жил в нищете с больным ребенком на руках.

До завода добрались на удивление быстро, час пик еще не начался, и они по дороге ни разу не попали в пробку.

– Ну, – Вика выжидающе посмотрела на подругу, когда машина остановилась возле серого пятиэтажного здания с широким крыльцом – административного корпуса с проходной, – звони.

Ксения вытащила мобильник, набрала номер мужа, с замиранием сердца повторяя слова, которые мысленно придумывала и репетировала всю дорогу. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», – хладнокровно сообщил ей неодушевленный голос.

– Наверное, у него батарея села, – растерянно сказала она. – Или он пошел в какой-нибудь цех, где сильное экранирование и нет приема.

– Ну так позвони ему в кабинет, – пожала плечами Вика.

– Я… номера не знаю, – виновато пробормотала Ксения.

– То есть как это не знаешь? Ты что, никогда ему на работу не звонишь?

– Я звоню только на мобильник. Он же мотается целый день по заводу. И потом, он не любит, когда по служебному телефону просто так звонят, по личным вопросам. Ему неудобно… И сослуживцам своим он всегда за это замечания делает…

– Ну ладно, ты не звонишь ему в кабинет, это я понимаю, но номер-то у тебя есть? Должен же быть!

– Есть, – покорно согласилась Ксения. – В записной книжке. Я на память не помню, я же им никогда не пользуюсь.

– Так. А книжка где?

– Дома. То есть… в старой сумке осталась.

Ей стало до слез обидно, что вся эта невероятная затея, которая вот-вот должна была осуществиться, срывается из-за такой глупости, как севшая батарейка в мобильном телефоне мужа. Она так радовалась, что хорошо выглядит, она предвкушала его удивление и то счастье, которое засветится в его глазах, когда он увидит дочку и жену, которыми можно гордиться! И что теперь? Все напрасно?

Ксения решительно вышла из машины.

– Пойду поговорю с вахтером. Они там, на проходной, конечно, церберы, никаких номеров не дают, но вдруг удастся его уломать.

Поднимаясь по ступенькам на крыльцо, она подумала, что можно задуманный сюрприз сделать еще ярче. Ну какой смысл вызывать мужа на улицу? Да, он будет рад увидеть ее и Татку, но не факт, что мимо них в это время пройдут люди, чье мнение для него значимо.

Едва открыв дверь, Ксения чуть не подпрыгнула от радости: возле окошка бюро пропусков стоял Павел, приятель мужа, который несколько раз приходил к ним в гости. Тогда еще, давно… Павел стоял лицом к Ксении и разговаривал с каким-то мужчиной. Повернув голову на стук отворившейся двери, он увидел ее и, как ей показалось, смутился. Или растерялся? Но Ксения решила не обращать внимания. Главное – здесь стоит человек, который поможет ей разыскать мужа и устроить настоящий сюрприз!

– Здравствуй, Паша, – весело произнесла она.

– Здравствуй, – он отвел глаза и сделал такое лицо, словно ужасно занят чем-то необыкновенно важным. Ну, например, ведет устные переговоры о заключении миллиардного контракта с крупной европейской фирмой, и никакие вмешательства сейчас совершенно неуместны.

– Паша, можно тебя на одну секунду? Извините, ради бога, – обратилась Ксения к его собеседнику, и тот приветливо улыбнулся в ответ, мол, пожалуйста, ничего страшного, можно и две секунды, и даже три минуты, я подожду.

Павел сделал извиняющийся жест и подошел к ней.

– Паш, я Митю никак не найду, у него мобильник не отвечает. Как мне ему в кабинет позвонить?

Лицо у Павла стало странным-странным. Настолько странным, что оно показалось Ксении чужим, вроде как она и не знала никогда этого человека. Обозналась и разговаривает сейчас с кем-то посторонним.

– А… его нет, – неопределенно ответил он, глядя куда-то поверх ее головы.

– Что значит – нет? Он по цехам ходит? Или на совещании у руководства? Он же все равно где-то на заводе, я позвоню в кабинет, и ему передадут, что я здесь.

– Ксюша, его нет на заводе, он отъехал по делу.

– Но он вернется?

– Не знаю, – Павел пожал плечами. – Может, вернется к концу рабочего дня, а может, и не успеет, прямо домой поедет.

– А мобильник у него почему не отвечает? – допытывалась Ксения, начиная подозревать недоброе.

– Ну… может, он как раз сейчас в метро едет, – высказал предположение Павел. – Связь же не на всех линиях есть. А ты чего приехала-то? Что-нибудь случилось? С дочкой?

– Нет, у нас все в порядке. Просто гуляли с Таткой, в парк ездили, вот и решили нашего папу навестить. Хотели без предупреждения, чтобы сюрприз получился…

На ее глаза навернулись слезы, и сама себе Ксения в этот момент казалась не просто глупой бабой, а совершенно непроходимой дурой. Вырядилась в чужие шмотки, накрасилась, парик напялила и приперлась к занятому человеку на службу, да еще не позвонила предварительно.

Павел заметно повеселел, видно, обрадовался, что ничего плохого в семье друга не произошло, перестал смотреть на стену и перевел глаза на Ксению.

– Ты хорошо выглядишь, – с улыбкой заметил он. – Просто красавица!

– Да ну… – она махнула рукой и отвернулась, чтобы он не заметил предательских слез, вот-вот готовых выплеснуться на щеки. – Ладно, Паша, извини, что оторвала от разговора. Не говори Мите, что я приходила, хорошо?

– Ладно, не скажу, – с готовностью согласился тот.

Он стал еще веселее, и в этот момент Ксении подумалось, что он испытывает явное облегчение. Ну еще бы, внезапно явившаяся жена товарища по работе не стала отнимать много времени, и такой важный разговор не прерван надолго и не испорчен.

Или тут что-то другое? Может быть, Митя на заводе, но не хочет с ней встречаться? Почему? Что случилось? Если и случилось, то точно не сегодня, а намного раньше, потому что Павел ведь не звонил никуда, не пытался разыскать ее мужа, а сразу сказал, что его на работе нет, значит, о нежелании Мити встречаться с женой он знал заранее, был предупрежден. Но почему? Какая причина может быть у такого странного нежелания? Тем более Ксения никогда не являлась к нему без предупреждения, так что инструктировать друга о том, как себя вести и что делать на тот случай, если жена внезапно явится на завод, у Дмитрия необходимости не было.

Нет, конечно же, Мити действительно нет на заводе. Он уехал по делам. Мало ли куда… Откуда же это смущенное напряжение, которое Павел не сумел скрыть? И последовавшее за ним столь явное облегчение?

«Он у женщины, – в отчаянии подумала Ксения. – Вот и все объяснение. Удрал с работы, чтобы провести время с любовницей. И Пашка об этом знает. Небось прикрывает Митю перед начальством, дескать, уехал куда-нибудь далеко что-нибудь согласовывать. Какие-нибудь патентные вопросы. Или в НИИ, которое по заказу завода разрабатывает новые материалы. Митя мне изменяет. Все. Дождалась. Опоздала Вика. И я опоздала. Надо было раньше шевелиться, не распускаться, не запускать себя, не превращаться в клушу с грязными нестрижеными волосами и с болезненно-серым лицом. Но ведь он так любит Татку! Это невозможно сыграть, невозможно притворяться, это же видно! Да, Татку он любит, а меня – нет. Вот и все».

Она спохватилась, когда поняла, что вышла из проходной на крыльцо и тупо стоит на улице, слизывая слезы. От машины к ней почти бежала Вика, заметившая не вполне адекватное поведение подруги.

– Что, Ксюша? Тебе номер телефона не дали? – быстро и сердито заговорила Вика. – Да не реви ты, я сейчас пойду сама и договорюсь, ты просто не умеешь с этими охранниками разговаривать.

– Его нет, – всхлипнула Ксения.

– Кого нет? Где?

– Мити нет на заводе.

– Вот черт! – в сердцах воскликнула Вика. – А куда он делся? Может, скоро придет? Давай подождем.

– Он у бабы.

– У кого-о-о? – протянула Вика недоверчиво.

– У бабы. У любовницы, – зло повторила Ксения. – Чего тут непонятного?

– Да нет, все понятно. Непонятно только, откуда ты узнала. Он что, записку тебе оставил с указанием адреса?

– Его друг сказал.

– Что, прямо так и сказал, мол, твой Митя к бабе свалил с работы?

– Нет, он сказал, что Митя уехал по делам. Но я знаю, что не по делам. Я точно знаю. Я чувствую. Поэтому у него мобильник и не отвечает. Он его выключил, чтобы звонки не мешали… сама знаешь чему.

– Ладно, – Вика решительно подхватила ее под руку и потащила к машине, – хватит чушь молоть. Сейчас поедем куда-нибудь, кофе попьем и поговорим. Я знаю один прикольный ресторанчик, там есть отдельный зал для детей, с ними затейники занимаются, пока родители вкушают вкусную пищу. Вкусная еда – лучшее лекарство от стресса. Пристроим туда Татку, а сами пообедаем и все обсудим. Ну, хватит реветь, ребенка испугаешь.

С этим аргументом не поспоришь, и Ксения постаралась взять себя в руки. Привычным движением полезла в карман за носовым платком и, когда не обнаружила его, вспомнила, что на ней чужой меховой жакет, и от этого вдруг отчаяние стало еще острее, и вся эта история с превращением себя в красавицу – еще более дурацкой, а сама себе Ксения стала казаться еще более жалкой и никчемной. Неужели это конец? Митя завел другую женщину, он в любой момент может бросить ее, безработную и с больным ребенком на руках. Алименты? Копейки. Да в них ли дело, если она жизни своей не мыслит без мужа, которого любит без памяти!

– Ну что, мам, идем к папе? – звонко прощебетала Татка, когда Вика открыла дверь машины.

Ксения собралась было ответить, но поняла, что голос пропал и губы не слушаются. Вика, как всегда, тут же пришла на помощь:

– Нет, солнышко, мы с папой разминулись, он уехал по делам. Сюрприз придется отложить до следующего раза.

– Ну-у-у, – проныла девочка, уже приготовившаяся к радостному приключению.

– Не расстраивайся, мы сейчас поедем в одно интересное место, и там ты будешь играть с клоунами, – пообещала Вика.

– А клоуны настоящие? – деловито поинтересовалась Татка.

– Самые настоящие. Вот увидишь, тебе там обязательно понравится.

– А к папе когда? Потом?

– Потом. Давай, Ксюша, садись.

Сидящий за рулем Викин поклонник оказался человеком понимающим, одного взгляда, брошенного на Ксению, ему оказалось достаточно, чтобы не спрашивать, почему она молча глотает слезы, и вообще не задавать никаких вопросов. Получив указание, куда ехать, он всю дорогу развлекал маленькую Татку рассказами о том, как работал когда-то ветеринарным врачом в зоопарке и какие, оказывается, интересные бывают повадки у разных животных.

В ресторане Ксению немного отпустило. Народу в зале было совсем мало, всего два столика заняты, и сидящие за этими столиками дамы одеты были уж никак не лучше, чем она. А мужики при этих дамах и в подметки не годились ее Митеньке. Нет, все-таки она, наверное, не самая завалящая бабенка на этом свете, и муж у нее красавец, и дочка замечательная, ну и что, что у нее диабет, с диабетом люди живут полноценной жизнью, делают прекрасную карьеру и доживают до глубокой старости, если все соблюдают, что предписывают врачи. У нее есть все, чтобы быть счастливой, и нечего раскисать. Подумаешь, денег нет! Жили без них до сих пор – и дальше проживем, лишь бы Митя ее не бросил. Правда, он говорил о каких-то деньгах, которые у них скоро будут. Много денег. Откуда?

И снова мысли о другой женщине ядовитым жалом впились в ее воспаленный мозг. У него богатая любовница, которая готова давать ему деньги на содержание семьи. Нет, чушь какая-то получается. Зачем ей давать Мите деньги на семью? В чем ее интерес? Наверное, так: у него богатая любовница, и он собирается выманить у нее деньги каким-то хитрым способом. Но тогда получается, что ее Митенька – подлец и мошенник, а это никак невозможно допустить. Он не такой. Тогда как же?

А вот как: у него богатая любовница, которая готова дать ему много денег, а он за это обещал развестись с Ксенией и жениться на своей подружке. То есть она собирается заплатить жене своего любовника что-то вроде отступных. Митя принесет домой эти деньги, соберет вещи и исчезнет навсегда.

Слезы опять закипели в уголках глаз и закапали прямо в тарелку с салатом из морепродуктов.

Часть 2

Ближнее Подмосковье, август 1975 года

С недавнего времени Инна Ильинична Целяева постоянно жила на даче. Оставаться в городской квартире рядом с дочерью и ее мужем, которые теперь считали ее виноватой во всех их жизненных неудачах, стало невозможно. Инна Ильинична подыскала себе работу в той части Москвы, куда могла добраться с дачи за приемлемое время, и съехала.

Всего полгода назад жизнь ее была совсем другой, и казалось, что если в ней и может что-то измениться, то только к лучшему. Муж – ученый, специалист в области кибернетики, сама она – завкафедрой марксистско-ленинской философии и научного коммунизма в престижном московском вузе, дочь закончила факультет журналистики и работала не где-нибудь, а в «Правде», главном печатном органе ЦК КПСС, и зять у Инны Ильиничны – хороший парень, спокойный, непьющий, редактор на телевидении. У детей впереди – достойная карьера, у нее с мужем – достойная обеспеченная старость, и ничего плохого в их жизни случиться не может.

Оказалось, что может. Муж Инны Ильиничны, профессор Целяев, поехал в Лондон на международный симпозиум и не вернулся. Нет, не умер скоропостижно, не попал в больницу, а просто не вернулся. Остался и попросил убежища, которое ему с радостью было предоставлено как крупному специалисту в области перспективной отрасли знаний. Инне Ильиничне немедленно предложили оставить кафедру и выйти на пенсию, поскольку пенсионного возраста она уже достигла. Но ей было всего пятьдесят шесть, и она рассчитывала поработать еще лет пятнадцать как минимум, ибо была в прекрасной форме, как физической, так и интеллектуальной, вовсю писала статьи, монографии и учебники, с блеском читала лекции и считала себя еще молодой и полной сил.

Конечно же, ее вызывали, и смотрели строго и недоверчиво, и задавали уйму вопросов, на которые она добросовестно отвечала и из которых даже младенцу было понятно, что ее считают не менее виновной, чем ее мужа – предателя Родины, ибо она наверняка все знала о его коварных планах, и потакала им, и покрывала будущего беглеца, и создавала ему всяческие условия для побега.

А она ничего не знала. И долго не верила в то, что это правда, все надеялась, что это обычная провокация. Невозможно было поверить в то, что человек, с которым она прожила бок о бок тридцать лет, мог совершить нечто подобное. Невозможно поверить в то, что он остался на Западе. Но еще труднее поверить в то, что он сделал это вот так, тайком от жены, не сказав ей ни слова, даже не намекнув, даже не попрощавшись как-нибудь особенно, как прощаются, когда знают, что больше никогда не встретятся. Она была убеждена, что, как ученый-философ, точно знает, что в этой жизни может быть, а чего быть не может, как люди могут поступить, а как не могут, ибо это в принципе невозможно и никакой этикой не оправдывается. Оказалось, что возможно все, даже невозможное. Накануне отъезда мужа в Лондон Инна Ильинична, как обычно, помогла ему собрать и уложить вещи, он вызвал такси на восемь утра, потом они посмотрели по телевизору какой-то концерт и легли спать. Утром он съел свой обычный завтрак и, когда позвонил по телефону диспетчер таксопарка и сообщил, что машина с таким-то номером будет у подъезда через пятнадцать минут, быстро оделся, чмокнул жену в щеку, подхватил небольшой «командировочный» чемодан и ушел. И от этой обыденности их последних проведенных вместе минут Инне Ильиничне было куда больнее, чем от доносящихся со всех сторон слов о предательстве Родины.

Ее отправили на пенсию, дочь очень скоро оказалась в редакции заштатного, мало кому известного узкопрофессионального журнальчика, зятя быстренько «попросили» с Центрального телевидения, и стало понятно, что ни дочь перебежчика Целяева, ни его зять никакой карьеры уже никогда не сделают. Молодые во всем винили Инну Ильиничну, им казалось, что она не боролась, не отстаивала свое право остаться на работе, не сумела доказать собственную непричастность к чудовищному поступку мужа. Если бы она боролась, доказала и осталась, то все сразу поняли бы, что дочь и зять перебежчика тоже ни в чем не виноваты и взглядов преступного профессора не разделяют, и их никто не тронул бы. Они были молоды и искренне верили в эффективность борьбы и победу справедливости. Но… Они были молоды и по привычке считали, что все за них должны сделать те, кто старше.

Дома начался ад, которого Инна Ильинична не вынесла. Она переселилась на дачу, теплую, просторную, месяц просидела в доме затворницей, потом поняла, что нужно что-то делать, чем-то себя занять. И не мемуары писать, одиноко сидя за письменным столом и впадая в творческое глубокомыслие, а найти работу, любую, пусть самую неинтересную (на интересную ей, жене перебежчика и предателя Родины, теперь рассчитывать было сложно), но чтобы каждое утро поднимать себя по будильнику, одеваться, причесываться и куда-то идти, чем-то заниматься, быть на людях, общаться, потом возвращаться домой.

Она устроилась санитаркой в ближайшую к дачному поселку больницу, находящуюся хоть и на территории Москвы, но у самой границы между городом и областью. Драила полы, выносила и мыла судна, помогала купать в ванной тяжелых больных, которые не могли мыться самостоятельно. Постоянно сталкиваясь с умирающими молодыми мужчинами и женщинами, с брошенными, никому не нужными больными стариками, с горем, слезами и отчаянием, Инна Ильинична быстро поняла, что ее участь – далеко не самая горькая из всех возможных. Боль не сделалась менее острой, но переносить ее стало намного легче.

Сегодня у нее выходной, погода прекрасная, солнечная, но не жаркая, и Инна Ильинична отправилась на прогулку. Проходя мимо дачи Филановских, расположенной через три участка от ее собственной дачи, она заметила шестилетнего Андрюшу. Мальчик сидел на поваленном дереве напротив калитки и о чем-то напряженно размышлял.

– Доброе утро, – приветливо поздоровалась Инна Ильинична.

– Здравствуйте, Инна Ильинична, – улыбнулся в ответ мальчуган, глядя на нее печальными глазами.

Ее всегда умиляла эта ранняя взрослость соседских мальчиков, которые, едва научившись говорить, приучились называть взрослых по имени-отчеству, а не «тетями» и «дядями».

– У тебя новая прическа, – заметила она. – Правда, я тебя давно не видела, но ты, по-моему, был подстрижен по-другому.

– Да, меня так подстригли, – невозмутимо подтвердил Андрюша.

– Тебя? Или вас? У Саши теперь тоже такая прическа?

– Нет, у него как раньше.

– А почему? – живо заинтересовалась она. Все близнецы, встречавшиеся ей в жизни, стремились к одинаковости и получали несказанное удовольствие от того, что их постоянно путали. Мальчиков Филановских никто не путал, они по-разному двигались, по-разному смотрели и по-разному улыбались, но все равно раньше они были совершенно одинаково одеты и причесаны.

– Мы решили, что больше не хотим быть одинаковыми, – очень серьезно сообщил Андрюша.

– Но почему? – с еще большим удивлением спросила бывшая завкафедрой. – Что плохого в том, чтобы быть одинаковыми? Вы такие от природы, зачем же это менять?

Мальчик молча пожал плечами. Тут Инна Ильинична сообразила, что нигде поблизости не видит его брата, а ведь прежде они всегда появлялись вместе. Даже если они занимались разными делами – например, один читал, другой рисовал, мальчики все равно находились рядом друг с другом.

– А где Сашенька? – она стала оглядываться, надеясь заметить в кустах поблизости знакомую темноволосую головку.

– Он дома, на веранде, делает упражнения, нам Люба по английскому задала.

– Он дома, а ты здесь? – Инна Ильинична не переставала изумляться.

– Мне нужно подумать.

Она машинально присела рядом, не в силах совладать с любопытством. Что такое случилось с шестилетними мальчиками, которых она знала практически с рождения, потому что каждое лето они проводили в дачном соседстве? Почему они решили, что больше не хотят быть одинаковыми? О чем нужно подумать этому ребенку с печальными глазами?

– Может быть, я могу помочь тебе разобраться? – осторожно предложила она.

Андрюша задумчиво посмотрел на нее и неторопливо кивнул.

– Люба сказала, что у нас с Сашкой нет ничего своего. Только имя и внешность. А все остальное, что у нас есть, это на самом деле ее, Тамарино и дедушкино, потому что они это купили на деньги, а деньги они заработали своим трудом. А мы с Сашкой пока ничего не заработали, поэтому у нас нет ничего своего.

Инна Ильинична вздрогнула. Ну как, скажите, как можно говорить ребенку такие вещи?! Ох, Люба, Люба, даром что дипломированный педагог, а такие чудовищные слова умудрилась произнести, словно нет в ней ни капли любви к племянникам, а есть одно лишь стремление ударить побольнее, ужалить поядовитее, чтоб надолго запомнилось. Но ведь не скажешь вслух, ибо ни в коем случае нельзя критиковать родителей, это одна из непреложных заповедей педагогики, которую, увы, так часто нарушают. И что это на Любу нашло? Впрочем, она этим летом вообще какая-то странная, на себя непохожая, смотрит словно сквозь собеседника и не видит его, не слышит, только одна холодная, тупая, как глыба льда, не то ярость, не то ненависть будто коконом окутывает старшую дочь Тамарочки Филановской. С ней и разговаривать-то неприятно, сразу озноб пробирает. Любочка никогда не была душевно теплой, но в прежние времена хотя бы видимую вежливость соблюдала, а в этом году и того нет.

– И о чем же ты думаешь? – негромко спросила она.

Андрюша поднял валяющийся возле его ног прутик, повертел в руках.

– Вот, например, этот прутик, он чей? Он лежал на земле, я его поднял и унес с собой, значит, он мой?

Ей показалось, что она уловила ход его мысли, и тут же привычная боль остро толкнулась в грудь. Ее муж, о котором она тридцать лет думала «мой», в один момент оказался вовсе не «ее». Он никому не принадлежит, он – сам по себе, со своими мыслями, желаниями и стремлениями, и его жена и дочь тоже, оказывается, вовсе не «его», потому что он легко расстался с ними, оторвал от себя и бросил на произвол судьбы. Люди так обширно и безалаберно пользуются притяжательными местоимениями, что эти местоимения превратились из обычных слов в фундамент философии, мироощущения, мировоззрения. Мое – значит, принадлежит мне, как вещь, и является таким, каким я хочу, чтобы это было. Разве можно в таком ключе думать о людях? Бред! А ведь думаем. Именно так и думаем. И относимся соответственно.

– Этот прутик, – медленно заговорила Инна Ильинична, стараясь поспеть за бешено скачущими мыслями, – принадлежит дереву, от которого он отломился. Когда-то прутик был веточкой, частью дерева. Потом что-то случилось, наверное, он заболел, высох и отломился, или кто-то шел мимо, неосторожно задел веточку и сломал ее. Понимаешь?

– Но он лежал на земле, и я его поднял. Вот я его держу в руках. Значит, он теперь мой?

– Подожди, ты очень торопишься. Случилось так, что часть дерева, часть веточки упала и превратилась в прутик. Случилось так, что ты его увидел и поднял. Значит, природа так рассчитала, чтобы у тебя была возможность его поднять и поиграть им. Природа вместе с деревом сделала тебе подарок. Но подарок – это не сам прутик, а только возможность его поднять и использовать так, как тебе хочется. Ты понимаешь разницу между самой вещью и возможностью ее использовать?

Слишком сложно, боже мой, слишком сложно, ему ведь только шесть лет, ну что он может понять из ее рассуждений? Этим рассуждениям Инна Ильинична, доктор наук, предавалась все последние месяцы, и итоги ее размышлений все еще были нечеткими, не до конца сформулированными. Как же глупо пытаться донести их до ребенка-дошкольника! Судьба подарила ей встречу с человеком, которого она любила больше тридцати лет и от которого родила дочь, но это не означает, что Целяев, которого она называла «мой муж», стал ее собственностью. Судьба подарила не человека как такового, а возможность быть рядом с ним и испытывать счастье. Как же объяснить мальчику? Может быть, попробовать через понятие «своя судьба»?

– Вот послушай, Андрюша. Весь мир состоит из молекул, молекулы – из атомов. Тебе знакомы эти слова?

– Да, – с готовностью кивнул мальчик, – нам Люба объясняла.

– А про электрическое поле и энергию тоже объясняла?

– Еще нет. Она хотела и уже начала рассказывать, но мы ничего не поняли, и она сказала, что для нас это пока сложно. Люба обещала на следующий год объяснить, когда мы с Сашкой станем умнее.

Инна Ильинична поняла, что здесь придется немного отступить. Если уж Любочка Филановская не сумела объяснить шестилетним детям, что такое электрическое поле и энергия, то ей самой это тем более не под силу, ибо Любочкины способности доходчиво излагать самые сложные вещи известны всем.

– Хорошо. Тогда просто поверь мне на слово. Молекулы и атомы, из которых состоит весь мир, живые. Они рождаются и умирают, они двигаются, у них есть энергия. Вот ты, например, бегаешь и прыгаешь, потому что у тебя есть энергия, ты живой. И ты весь, с ног до головы, состоишь из молекул. Вся твоя энергия, которая позволяет тебе бегать и вообще двигаться, это совокупная энергия молекул, из которых ты состоишь. Это понятно?

– Что такое «совокупная»?

Опять ее занесло в научную терминологию! Надо быть поаккуратней.

– Совокупная – означает суммарная. Сложенная вместе. Теперь понятно?

– Теперь да. Но ведь бегают только люди и животные. А вы говорите, что все состоит из молекул и у всего есть энергия. Почему же дома не бегают? И деревья? И прутик лежал на земле, не убежал никуда.

– Потому что все в мире состоит из разных молекул, а у разных молекул разная энергия. Что-то может двигаться само, что-то не может. Зато дерево, например, может расти вверх, ствол становится толще, веток становится больше, листья осенью опадают, а весной появляются снова, то есть происходят перемены, а это ведь тоже движение. А дом, который простоял много лет, может рухнуть, сгнить и развалиться, и это тоже движение. Я все это тебе говорю для того, чтобы ты понял: все, что состоит из молекул, – живое. Оно может казаться мертвым, неподвижным, неразвивающимся, неизменным, но это только видимость, обман. На самом деле все – живое.

– И камни? – деловито уточнил мальчик.

– И камни. Когда-то, миллион лет назад, их не было, потом они появились, стали расти, очень-очень медленно, пройдет еще миллион лет, они состарятся и рассыплются в песок. Это движение, а раз движение – значит, жизнь.

Насчет камней Инна Ильинична вообще-то не была уверена, но ей нужен был наглядный образ.

– Значит, камни тоже живые? – переспросил Андрюша.

– Все живое. И у всего есть свое предназначение, своя судьба. Никто из людей этой судьбы не знает.

– А кто знает?

– Только сама природа, которая это создавала. Но мы не можем у нее спросить, потому что не умеем разговаривать на одном языке с ней.

– Почему не умеем?

– Потому что мы никак не можем выучить этот язык.

– Он что, очень сложный?

– Очень, – твердо произнесла Инна Ильинична. – Невероятно сложный. Есть люди, которым удалось узнать и выучить отдельные слова, но разговаривать свободно мы на этом языке пока не можем.

– Он труднее английского? – недоверчиво спросил Андрюша.

– На порядки, – машинально ответила она.

– На порядки – это на сколько?

Боже мой, да почему же она все время забывает, что разговаривает с ребенком? Пришлось отвлечься еще на несколько минут и объяснить ему про «порядки». Как ни странно, мальчик довольно быстро все понял, братья Филановские давно уже свободно производили все арифметические действия в пределах тысячи.

– Так вот, мальчик мой, – Инна Ильинична вернулась к главной теме обсуждения, – каждый предмет в окружающем нас мире обладает собственной жизнью и собственной судьбой. В этой судьбе может быть предусмотрено, что предмет попадет в руки, например, Андрюше Филановскому, то есть тебе, и ты получишь, таким образом, возможность этим предметом пользоваться, получать от него удовольствие и извлекать пользу. В судьбе может быть предусмотрено, что через некоторое время предмет попадет в руки к другому человеку, и тогда ты утратишь возможность им пользоваться, а другой человек эту возможность получит. Или там будет предусмотрено, что предмет потеряется и долгое время будет лежать где-нибудь в укромном уголке, где его никто не найдет и не будет трогать. А потом он найдется, потому что такая судьба.

– А если я его сломаю?

– Значит, такая судьба. Нет, погоди, – тут же поправила себя Инна Ильинична, – я не права. Если ты сломаешь или испортишь предмет случайно, не нарочно, значит, такая у него судьба, потому что ничего случайного не бывает. Значит, в предмете с самого начала молекулы были так расположены, что их взаимодействие нарушилось от случайного движения. Таков был замысел природы. А вот если ты сломаешь или разобьешь предмет нарочно, то есть приложишь специальные усилия, чтобы его испортить, то ты поступишь плохо, потому что вмешаешься в ту судьбу, которую природа этому предмету предназначила. Ты меня понимаешь?

– Почти, – прошептал Андрюша, глядя на Инну Ильиничну огромными горящими глазами.

Почти… Смешно! Она сама плохо понимает, что говорит. Эти мысли рождались прямо здесь и сейчас, и у нее не было наготове четких продуманных формулировок, тем более рассчитанных на шестилетку. Пусть и очень развитого, но все-таки ребенка. Что он может понять из ее бессвязного бреда? Она слишком углубилась в материи, пока еще ненужные этому славному малышу. Его волнует вопрос, на что может распространиться его право собственности, не более того. На имя. На внешность. На одежду и книги – нет, ибо они куплены взрослыми на заработанные ими деньги. А на найденный прутик? Ей вполне понятно стремление мальчика расширить диапазон того, о чем можно сказать «МОЕ!» Нет, он не собственник, просто он привык пользоваться определенными понятиями, а Люба своим категорическим высказыванием выбила у ребенка почву из-под ног. Вместо того чтобы объяснить племянникам, что слово «мое» нужно для того, чтобы отличать свое и чужое, и своим можно пользоваться, а чужое брать нельзя, она перевела это в плоскость отношений собственности. Мальчишку мучает, что у него нет ничего своего, а Инна Ильинична забивает ему голову философией весьма сомнительного толка.

– Давай подведем итог, – решительно сказала она. – У каждого человека своя судьба. И у каждого предмета в нашем мире тоже есть своя судьба. Судьба – это линия, дорога, по которой мы движемся. Это понятно?

– Понятно.

– Если две линии в какой-то момент пересекаются, то что происходит? – в ней проснулся преподаватель.

– Точка пересечения, – бодро ответил Андрюша.

Значит, основы планиметрии Люба уже успела им дать. Ай да молодец!

– А если подумать?

– Ну… если пересекаются линии у двух людей, то… они встречаются, да?

– Умница! Конечно, они встречаются. А потом что происходит?

– Не знаю, – растерянно сказал мальчик.

– А ты подумай. У тебя же есть прутик, начерти им на земле две пересекающиеся линии и скажи мне, что будет дальше.

Андрюша послушно нарисовал косой крестик и долго смотрел на него.

– Получается, что люди сначала встретятся, а потом… развстретятся.

– Разойдутся, – подсказала Инна Ильинична. – И пойдут дальше каждый своей дорогой. А теперь представь себе, что одна линия – это судьба человека, а другая – судьба вещи, предмета. Что получилось?