1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
По двадцать копеек сшибать на улице – тоже уметь надо. Встречаются люди, из молодых и здоровых в основном, которые в ответ на просьбу сразу и врезать могут: руки у них чешутся! А бывает – так обругают, обхамят, что потом час трясешься. Просить лучше у интеллигентов, они стеснительные хотя и интеллигент пошел все чаще злой и прижимистый. Здесь необходима практика, опыт, физиономистика.
			
У кого на производстве спирт имеется для каких-то надобностей, пусть с примесями, политура, лак, – очищают всеми способами. Им проще. Но химия сейчас так широко развернулась – можно по нечаянности и концы отдать. Хотя знающий и умелый человек всю жизнь такое пить может – и ничего.
			
Годится и цветочный одеколончик или березовая вода, но их ретивая продавщица может и не продать жаждущему человеку. Причем одеколонщика порядочная компания уже презирает – мол, рвань, мы-то люди, себя уважающие, имеем деньги и не гробим здоровье.
			
А самый низ, самое дно – это уже муравьиный спирт и прочие аптечные снадобья на алкоголе. Но для этого необходим знакомый медик – рецепты достать; вся-то цена пузырьку пятнадцать копеек, а поди купи…
			
А разжиться деньгами, да взять водки, да сесть дома, да каждому свой стакан, да под закуску, – это уже люкс, высший класс, аристократическая жизнь.
			
Со всеми этими школами в считанные дни ознакомился Анучин, словно катясь вниз и ударяясь о ступени лестницы. И в заключение – на удивление быстро – ознакомился с участковым.
			
Участковый заявил о себе властным звонком. Был он безукоризненно вежлив и опасен, с металлом в голосе осведомился о работе и прочем: поступили сигналы от соседей снизу.
			
Ах, временно не работаете? Когда устраиваться думаете? Предупредил об ответственности и последствиях.
			
В перспективе Анучину явственно замаячил лечебно-трудовой профилакторий. Понимал, а не верил: он, трудяга, нормальный парень… Профилакторий даже не пугал – ряд знакомых уже побывал там: несладко, конечно, скверно, но не смертельно. Может, оно бы и к лучшему: предпринимать ничего не надо?..
			
А предпринимать что-нибудь ни сил, ни желания не было. Чего ради… За что держаться, что теперь беречь?..
			
И тут свалилось письмо от матери, из Вовгоградской области. И говорилось в том письме, что все у нее плохо. Лежит в больнице, здоровьишка нету, старость не радостью а необходимо то-се, не подошлет ли сынок немного денег.
			
Тоска пригнула Анучина, кручина черная. И не знал, что хуже: что матери помочь нечем – или что письмо отсекло возможность бросить все, распрощаться с Ленинградом в уехать к матери, жить там спокойно с ней вдвоем, уж она небось не бросит, не отвернется, поможет… Теперь, стало быть, этого последнего аварийного выхода не существовала
			
Утром он сдал на трешку бутылок, вскипятил в единственной старой кастрюльке чаю (и чайник забрала!), пожалел об отсутствии утюга – брюки погладить. Надо было как-то жить, устраиваться куда-то на работу. Уволенному по статье объятия не раскроют, но есть знакомые, на худой конец бюро по трудоустройству. И тут позвонили в дверь.
			
– А Нина (жена) просила иногда зайти к тебе, посмотреть, как живешь…зачастила было соседка и осеклась, с легким страхом глядя на Анучина. – Болеешь, что ли?.. – участливо и жалостно спросила она.
			
– Здоров, – криво улыбнулся Анучин, чувствуя себя действительно погано: опохмелиться требовалось, кислая медь подкатывала из желудка в рот, прошибал пот, дрожь продергивала.
			
– Ой, я врача сегодня вызвала, на работу не пошла, потому и проведать тебя решила… – засуетилась соседка. – Пойдем ко мне, хоть чайком напою… Нина уж тоже, разве можно так человека бросать, ну совсем без понятия…
			
От неожиданного участия Анучина прошибла слеза, еле сдержал, признательный за понимание и жалость.
			
Врачиха пришла через час, когда Анучин, напоенный хорошим чаем, накормленный домашними котлетками и салатом, от которых отвык сто лет назад (бесконечно длинными казались последние тяжкие дни), вздыхал по домашнему уюту и поглядывал на часы – пора идти обивать пороги…
			
В другой комнате врачиха быстро осмотрела соседку, затем донесся приглушенный разговор: соседка просила осмотреть и его («Страшно изменился!»), а та не соглашалась – не оформлен вызов, почему из другой квартиры, порядок есть порядок… Последовала пауза, и Анучин решил, что соседка просто сунула ей пару рублей, чтоб не кочевряжилась; он преисполнился дополнительной благодарности, а о врачихе подумал с неприязнью, скверно.
			
– Та-ак… – пробормотала врачиха, немолодая и толстая, оттягивая ему вниз веки. Она сразу посерьезнела, сделалась деловитой и перестала торопиться. Посмотрела язык, поднесла зачем-то к носу нашатыря, посчитала пульс. – И давно это у вас? – отстраненным голосом спросила она.
			
– Что? – не понял Анучин, начиная беспокоиться.
			
– Кровь в моче часто бывает?
			
– Н-не было… – недоуменно ответил он.
			
– Рубашку снимите… Больно? А так? – Она постукала ему согнутым пальцем по почкам, склонив голову набок и прислушиваясь, как дятел. Уложила на кровать, долго мяла живот, больно пихнула пальцы под ребра…
			
– Выпиваете? – осведомилась она утвердительно. – Конечно… Печень беспокоит часто? М-да, организм молодой, подавляет симптомы… – вздохнула она, словно о чем-то решенном.
			
Смутная тревога разрасталась в Анучине. Врачиха же сделалась ласкова и фальшиво весела. Присев к столу, достала ручку и бланк.
			
– Вы не волнуйтесь, – успокоила она, – пока трудно сказать что-либо определенное, но необходимо полечиться, голубчик. Возьмите, вот направление на госпитализацию, пойдете в приемный покой; адрес указан.
			
И, мгновенно надев пальто, удалилась под воркование соседки.
			
Анучин держал зеленоватый листок направления и с холодным ужасом раз за разом перечитывал: «Онкологический диспансер».
			
Белый и трясущийся, он сел на кровать и застыл. Нет. Не может быть… Не может быть!!
			
А врач, покинув подъезд и свернув за угол, оглянулась, и к ней подошел Звягин, подняв от мелкого дождика ворот черного глянцевого плаща и мурлыча «Турецкий марш».
			
– Как дела, Женя? – спросил он довольным голосом.
			
– Только по старой дружбе и твоему отчаянному настоянию пустилась я на это очковтирательство, – сердито сказала Женя.
			
– Поверил?
			
– Еще бы нет! Перетрусил ужасно. Нагнала я на него страху…
			
– Умница, – сказал Звягин. – Это полезно. Это необходимо. Пусть потрясется. Пусть его проберет. Может, дойдет тогда, что быть живым и здоровым лучше, чем мертвым и больным. А то, видите ли, хотеть ему нечего! Стоп, – в этой кофейной дают по утрам свежайшие пирожные. Ты любишь «картошки»?
			
– Звягин, ты все забегаловки в Ленинграде знаешь?
			
– Волей-неволей. Если «скорая» хочет быть сытой – надо использовать свободную минуту там, где она тебя застала.
			
…В диспансер Анучин не пошел – было страшно. В паническом ознобе безостановочно ходил по квартире, ободранной, замусоренной; повторял себе: «Нет! Не может быть! Нет!»
			
К двум часам ночи он сломался окончательно. Воля иссякла. Он подвел итог, оказалось – жизнь кончена, все, приехали… как быстро!! Как быстро!!
			
О, если б можно было начать жить сначала! Да не сначала – хоть бы еще немного! Хоть до пятидесяти, да что – до сорока! Еще бы хоть пять лет!..
			
О, если б ему пожить! Как глупо, как мгновенно все пронеслось! Как хорошо все было, и как нелепо, вдруг, все кончилось! И поздно, поздно, ничего уже больше не будет, ничего!..
			
Он зарыдал. Ночные страхи терзали его. Ужас смерти леденил сознание. О, он соглашался сейчас на что угодно: всю жизнь провести в одиночном заключении, на зимовке среди льдов, работать по двадцать часов в день, быть глухим, слепым, парализованным, – но жить, жить! Какое это счастье – жи-ить!
			
В призрачном рассвете прошедшая жизнь рисовалась ему фантастической и прекрасной сказкой. Сын, жена, друзья, работа, здоровье, деньги… как счастлив он был!
			
В последний раз заплакал он тихими горькими слезами по своей замечательной и окончившейся жизни, и стал собираться в диспансер.
			
Долго изучал себя в зеркале: глаза желтые, больные, лицо осунулось. На виске и над ухом блеснули седые волоски – еще вчера их не было… (Были, да отродясь он себя так скрупулезно не разглядывал.)
			
В регистратуре на первом этаже сестра выдала ему номерок с цифрой кабинета и фамилией врача и сняла телефонную трубку – Даниил Семенович, к вам больной. Да, по направлению. Да, оттуда…
			
Врач обращался с ним равнодушно, как с бревном. Осмотрел бегло, посопел мрачно, что-то записывая в карточке.
			
– В лабораторию. На анализы. На рентген. Завтра к половине третьего ко мне.
			
– Что у меня? – решился выговорить скованный покорным животным страхом Анучин.
			
– Печень – орган серьезный, – неопределенно и веско сказан врач. Годами он был не старше Анучина, наверное, а полголовы седой – тоже работа у человека. – А у вас еще фактор риска – алкоголизм, так? Оперативное вмешательство необходимо… сначала посмотрим анализы, снимок. Следующий!
			
Анучин высидел очереди, сделали ему снимок в двух позициях, взяли целый шприц крови из вены…
			
Более суток не находил он себе места. Выпить врач запретил категорически. О еде он забыл начисто. Мерил шагами ночные улицы, как заведенный, и шептал себе под нос всякое. И считал часы и минуты.
			
Врач не долго рассматривал его снимки и анализы и отодвинул со словами: «Все ясно». От этой ясности Анучин оледенел в параличе.
			
– В понедельник приходите – положим вас, – сказал врач. – Бояться не надо, хирурги у нас хорошие, будем надеяться на лучшее. Положение серьезное. – Казенно и равнодушно звучал его голос. Да он так всем, наверное, говорит, понял Анучин с жутью.
			
Врач снабдил его двумя склянками таблеток желтые – по штуке дважды в день, оранжевые – при боли в животе или в подреберье.
			
…Он пластом лежал на раскладушке, мучительно прислушиваясь к ноющему животу. Лекарство помогало ненадолго. Ночью его вырвало. «Вот оно. – Не много осталось…»
			
Воспоминания и мечты мешались с провалами сна. Ах, если бы произошло чудо, открылась вдруг дверь – и вошла Нина… В ногах бы ползал. Хоть увидеть бы, припасть к ней, хоть на минутку… И при звонке в дверь он вскинулся и побледнел: она! она! пришла!!
			
Но пришла лишь соседка – проведать, спросить о здоровье, и на лице ее Анучин прочел свой приговор. Соболезновала она, мысленно хоронила его. И все равно полегчало горемыке от человеческого голоса, участия.
			
Она кормила его ужином, ее муж беседу вел, – Анучин что-то через силу отвечал, слабо понимая; вяло жевал. У них гость сидел, уверенный такой, резковатый, виски седые, одет отлично. Из начальников, преуспевает, равнодушно подумал Анучин, этот небось на здоровье не жалуется. Но находиться среди здоровых, полных жизни и сил людей было отрадно, он немного успокоился, ожил: есть еще где-то на свете нормальная жизнь, рядом с ними казалось, что и у него все не так кошмарно… На миру и смерть красна, да, верно, подумал он.
			
Постепенно стал доходить смысл вопросов, которые задавал ему гость, Леонид Борисович.
			
– Найдется у вас несколько свободных дней?
			
– Найдется… – попытался показать усмешку Анучин.
			
– На даче кое-что подремонтировать надо. Деньгами не обижу. Жить удобнее там же: постель, питание. Но деньги, естественно, по окончании работы – чтоб не… отвлекаться.
			
Анучин уцепился с радостью. А куда ему торопиться – в операционную и на кладбище? Он взвесила лечь в больницу можно и на неделю позже, един толк, уж лучше оттянуть – пожить недельку в человеческих условиях, отвлечься делом, и матери-старухе послать сотню-полторы напоследок… да.
			
– Завтра и отправимся, – подвел итог Леонид Борисович. – Я за вами заеду. На яхте ходили когда-нибудь?
			
– На яхте?.. – не понял Анучин. – Нет.
			
– Оденьтесь потеплее.
			
Анучин не сказал, что утеплиться ему нечем, кроме старой нейлоновой куртки: что не сперли, то загнал… (Не знал, не знал он, кто перед ним сидит, – тот, кто всего-то три недели назад тащил его пьяного домой, а сейчас сминает и лепит его судьбу, как гончар мнет ком глины, создавая сосуд. Не знал, что живот ноет от самовнушения, что тошнота – от волнения и похмелья, что лекарство его – декамевит, невиннейшие поливитамины для беременных; ничего он не знал. А если б знал? Пил бы дальше?)
			
От Крестовского острова в суете яхт-клуба отошли вечером – пока возились, пока то-се. Медленно удалялись эллинги со шверботами, лавирующие у берега виндсерфинги, мачта с трещащим флагом.
			
Красные закатные облака ползли по красному небу. Задувало с Балтики, прохватывало.
			
– Волну разведет, – сказал Звягин, щурясь, развалившись в корме и пошевеливая румпелем.
			
– Веселее идти будет. – Друг его, молодой, лохматый, похохатывал, скаля зубы. – Ровнее на руле! – Хмель, застарелый и глубинный, вылетел из Анучина на ветру.
			
Вышли в залив, оставив позади справа далекие краны порта, береговые сооружения в вечерней дымке.
			
Медное солнце валилось за черный срез тучи. Волна шлепала в скулу, рассыпаясь брызгами. Чайки пикировали и подхватывались у самой воды с пронзительными криками.
			
Анучин качался, как на качелях, сидя на решетчатом настиле днища, и глазел по сторонам. Начинало мутить. Крохотная яхта казалась ненадежной, от планширя до шипящей от скорости воды за бортом было ладони две. Налетел шквальный порыв, всцарапал серую воду рябью.
			
– Лево держи! – крикнул лохматый, травя шкот, – гик со свистом перелетел на левый борт, яхта резко накренилась, черпая бортом.
			
– Утонуть решил, Гриша? – гаркнул Звягин.
			
– Шутите! – заорал Гриша. – Волну разводит!
			
Пронзительный и чистый холод проникал в Анучина насквозь. В густеющих сумерках яхта плясала на волнах. Ледяная осенняя вода окатывала валом, парус стрелял пушечными хлопками.
			
– Черпай, чего сидишь! – приказал Звягин, указывая на черпак. – А то пойдем к Нептуну в гости.
			
Анучин принялся бешено черпать со дна воду и выливать за борт, держась за что попало свободной рукой.
			
– Жить надоело?! – выругался Гриша, перекладывая гик. – Не зевай! Пригибайся, череп снесет!
			
Анучин представил, как толстенным реем ему с размаху сносит голову, и содрогнулся.
			
– Доставай спасательные жилеты! – скомандовал Звягин.
			
– Да нету жилетов! – отчаянно пропел Гриша. – На пирсе остались, не думал я!..
			
Темень легла кромешная. В неизмеримой дали чуть светился край неба зарево над городом. Слал игольчатый проблеск кронштадтский маяк. Черная волна чугунной доской била с маху ныряющую скорлупку, пенный гребень нависал и валился внутрь.
			
Анучин почувствовал, как крепкие руки хватают его, вяжут подмышки шкерт:
			
– А то смоет – с концами!
			
– Вот так в августе «Морская звезда» утонула! – надсаживался Гриша.Только щепки в камнях нашли!
			
– Влипли! – подтвердил Звягин, перекрывая свист шторма. В диком танце волн, в дегтярной мгле, иссекаемый гибельным ветром, Анучин колотился в панике. Звятин и Гриша вопили сорванными глотками, кляня друг друга и споря, куда держать.
			
– Захлестнет! – орал Гриша. – Назад!
			
– Разобьет! – гремел Звягин.
			
Дальнейшее слилось для Анучина в непрерывный и слабо сознаваемый кошмар: он черпал воду, послушно перемещался с одного борта на другой, пригибался от летящего гика, срывал кожу с ладоней шкотами, которые надо было выбирать на ветру руки горели огнем, содранные до живого мяса.
			
– Пей! – ему сунули термос с горячим кофе. Он глотнул, но спазм сжал горло: не мог проглотить.
			
Звягин и Гриша, скорчившись за козырьком кокпита, что-то жевали, запивая из термоса. Руль был закреплен намертво, яхта летела в пучину.
			
– Помирать – так сытым, – прокричал Звягин, энергично жуя.
			
Анучин не хотел помирать. Мокрый до ребер, изнуренный холодом и качкой – он хотел жить, как никогда. Смерть в ледяной воде, в штормовую ночь, когда трещит под тобой тонкая перемычка, отделяющая от бездны, когда сокрушен дух непосильной мукой, – страшна такая смерть. Тут даже больница показалась ему желанной: тепло, покой, уход…
			
– Воду вычерпывай!! Тонем ведь, дубина!
			
Каких только клятв он не давал себе этой ночью, если вывезет кривая, если спасется! Выжить после операции, бросить пить, найти жену, вернуть ее, заработать кучу денег, обеспечить на всю жизнь семью, забрать мать жить к себе и не давать ей ничего делать, пусть отдохнет… Он вел беспощадный счет своей вине и каялся, признавал, что вот все ему и зачлось, отомстила судьба, – но если пронесет, повезет, то всей жизнью своей искупит былое, перед всеми искупит, отныне все будет иначе, иначе, все будет хорошо…
			
Вдруг оказалось, что ясно различим корпус яхты: мгла сменилась серым полусветом. Шел седьмой час утра.
			
– Право держи! – скомандовал Гриша, и яхта, звонко шлепая днищем по волнам, косо приняла к берегу, черневшему на горизонте.
			
Анучин был трезв и чист насквозь – чистотой выполосканной в щелоке тряпки. Он мягко повалился в плещущую на дне воду, сознание померкло, длинная судорога прошла по толу… Но сразу очнулся от жесткого тычка:
			
– Воду черпай! Ну!!
			
С механической тупой старательностью взялся за черпак. Соображение покинуло его, остался лишь слабо трепещущий нагой инстинкт: жить, жить. Киль зашуршал по песку, яхта качнулась.
			
– За борт! – загорланил Гриша, суетясь. Парус упал. Следом за ними Анучин плюхнулся по пояс в воду и стал из последних сил толкать яхту. Он не замечал уже, что ветер ослаб, волна сгладилась, что глубина у маленького дощатого причала вполне достаточна, и нет надобности волочь к нему яхту килем по дну вдоль берега.
			
Очутившись на суше, он со стоном вздохнул и вопросительно, по-собачьи взглянул на Звягина – что теперь?.. Сбылось: он живой стоял на земле… Земля летела под ногами. Солнце всходило над корявыми кронами сосен, вцепившихся в песчаные дюны узловатыми корнями.
			
На даче они разделись, растерлись полотенцами, нацепили на себя какое-то сухое чистое тряпье. В маленькой кухоньке сразу потеплело от газовой плиты, Гриша заварил дегтярной крепости чай и разогрел тушенку. Анучин боролся с собой…
			
– А бутылки нет, согреться?.. – не выдержал он.
			
– Перебьешься, – бросил Звягин свысока. И, следя искоса, как обиделся Анучин на оскорбительный тон, презрительно спросил:
			
– А без бутылки не можешь, ты, пьющее двуногое?
			
– А то вы никогда не пьете, – не нашел лучшего ответа Анучин.
			
– Нет. А зачем? Мне это невкусно.
			
– Не надо, – отмахнулся Анучин. – Все выпивают.
			
– Вранье. Посмотри на нынешних «суперменов»: не пьют, не курят, занимаются спортом, делают дела и зарабатывают деньги; одеты по последней моде, сидят на диете, водят машины, как гонщики; пить уже не модно. Сила, энергия, предприимчивость – вот что такое мужчина. Деловитость, уверенность, победность. Цезарь не пил; Наполеон не пил; мужчины из мужчин! Эйнштейн или Кассиус Клей в запое – представишь ты себе это? Мужчина – тот, кто все может, кто любого победит, кто хозяин в жизни, а не тот, кто пропустит через себя большее количество алкоголя. Что за ахинея: фильтровать дым своими легкими и спирт – своей печенью. Тогда самым настоящим мужчиной будет гибрид фильтра-отстойника с противогазом. Дай-ка руку, – Звягин заклещил руку Анучина, без усилия прижал книзу и завернул ему за спину, загнул к лопатке, заставил брякнуться на колени. – Ну? Одной рукой, заметь, а ты моложе меня на десяток лет. Не позорно? Да таких мужчин, как ты, я десяток раскидаю, – глумливо засмеялся он.
			
Анучин подумал о своих ночных клятвах, о своей болезни и слабости и помрачнел.
			
– Мне все равно недолго осталось… – горько сказал он.
			
– Что такое? – сощурился Звягин.
			
– Сегодня утром в больницу ложиться надо было… – Услышав суть дела, Звягин вместо жалости выказал злость:
			
– Лечат вас, разгильдяев, бесплатно, а вы еще фортеля выкидываете! Пошли на почту – хоть позвоним, предупредим. Какой диспансер?
			
– Номер шесть. Петроградского района. Я телефон не знаю…
			
– Через справочное узнаем номер регистратуры. 
			
До почты топали километра два. За заборами жгли полую листву, белесые дымы крутились меж деревьев. Белка с конца сука уставилась любопытно, зацокала. Анучин скисал, «вибрировал». Наменяли пятаков, полчаса дозванивались.
			
– Кого? Дранкова? – сквозь треск пробился женский голос. – У него сейчас прием. Что? Подождите, я его позову.
			
Скормили автомату еще несколько пятачков, дожидаясь…
			
– Алло!! Кто?! – не расслышал ДранковАнучин?! Дорогой, – закричал он из далекого Ленинграда, – можете не являться! Что? Приношу извинения, сестра перепутала снимки! Что? Я говорю, произошла ошибка! Что? Да! У вас все в порядке! Точно, точно! Анализы? Есть некоторые изменения в печени, обычные для хронических алкоголиков. Настоятельно рекомендую бросить пить.
			
– Так у меня… нету?.. – Анучин страшился выговорить роковое слово.
			
– Нету у вас рака, – сказал далекий Драйков. – Диета, отказ от алкоголя, а то и вправду можете нажить. Вы здоровы. Всех благ.
			
Щелк. Пи-пи-пи…
			
Из будки Анучин вышел с обалделой улыбкой, не чувствуя текущих слез. Стоял и глубоко дышал, глядя в пространство.
			
– Здоров… – прошептал он, мотая головой. – Ох, мама…
			
– А здоров, так идем назад… – ласково сказал Звягин, обнимая его за плечи.
			
Померкшая было жизнь заискрилась ослепительным будущим. Тихая музыка ликовала в Анучине, суля вечность и блаженство. Потрясения последних часов изменили, повернули что-то в самой сердцевине его естества. Словно распахнулась в душе закрытая раньше дверь, и дохнуло оттуда свежим воздухом: счастьем бытия.
			
Его распирало; говорливость с нервным смешком напали на него; он оступался на неверных ногах и все рассказывал, рассказывал поддерживавшему его Звягину, как тяжко бедовал в этот месяц, сколько перенес, и какая гора свалилась с его плеч!
			
– Бросай пить, пока дуба не врезал, – серьезно сказал Звягин.
			
– И брошу, – спокойно и отчетливо понял Анучин. Да; хватит; сколько еще можно искушать судьбу. Жизнь еще впереди. Полжизни. Все можно сделать. Наладить. Вернуть. Начать сначала. Он хочет жить. Очень хочет.
			
Он вдруг подумал о водке с суеверным страхом. Вдруг показалось, что если выпьет еще хоть рюмку, нарушит свои ночные зароки – и везение порвется, смилостивившаяся удача отвернется от него, конец его настигнет, судьба не простит отступничества. Нервы его были на пределе.
			
…Звягин добрался домой к вечеру и полез в ванну под хлещущий кипяток.
			
– Хорошо прокатился на яхте? – спросила жена, расчесывая на ночь волосы.
			
– Отменно! – прогудел он, распаренный и благодушный, приканчивая банку с маслинами. – Небывалая радость – болтаться до утра в заливе. Единственное развлечение – наблюдать нашего алкаша, как у него душа в пятки уходит. Дивный материал для кандидатской по психологии экстремальных ситуаций. Специально с волны гребень рвали, чтоб его пробрало.
			
– А вы сами не могли утонуть? – поинтересовалась дочка голосом, отражающим ее убеждение, что утонуть они конечно не могли ни при какой погоде.
			
– Чтоб мой же фельдшер меня утопил? – возмутился Звягин. – Гриша толковый яхтсмен. Да и кто бы нас в штормовое предупреждение выпустил в залив? Волна была от силы полтора метра.
			
– Тогда что ж тут страшного? – разочаровалась она.
			
– Это из теплой квартиры не страшно. А когда сидишь на фанерке ниже уровня воды, и фанерка эта проваливается под тобой, и волна хлещет, и темень, и извещают тебя, что – каюк, это, знаешь ли, впечатляет.
			
– А спасательный круг у вас был?
			
– Жилеты были, но мы их спрятали, чтоб ему небо с овчинку показалось.
			
– И как он теперь себя чувствует? – спросила жена.
			
– Как и требовалось. Сидит как миленький на даче, оздоровляясь физическим трудом на свежем воздухе. А также приступил с сегодняшнего дня к курсу голодания – пусть очистит организм от всякой дряни. После этого легче не пить, физиологическая встряска.
			
– Думаешь, выдержит?
			
– Должен. Там масса дел, телевизор… Через два участка старичок непьющий живет, который и позвонит мне в случае чего, и его вечерами проведает – поболтать.
			
Октябрь стряхивал последние листья с деревьев. Дачный поселок опустел, заморосили тягучие дождики, ночами ветер шумел в голых вершинах. В душе Анучина царили мир и надежда.
			
Утром он выпивал врастяжку стакан воды, медленно одевался и шел колоть дрова – огромный штабель под навесом. Потом растапливал печку, подметал полы и начинал возиться; столярничал в сарае, чинил забор, менял расколотые листы шифера на крыше. Нашел в мешке остатки цемента, принес с берега песку, подобрал несколько брошенных кирпичей, – поправил трубу. Быстро уставал, бросало в пот, но Звягин предупредил, что это от голодания, не надо перенапрягаться, пусть не волнуется. За день аккуратно выпивал предписанные три литра воды, совершая энную гигиеническую процедуру…
			
(«А это что?» – конфузливо спросил он при виде предмета. – «Это клизма», – разъяснил Звягин. -«Зачем?..» – Звягин объяснил, зачем. Анучин покраснел, но слушал внимательно.)
			
По вечерам он смотрел телевизор, читал врученную Звягиным книжку Углова «В плену иллюзий», отрывал листок календаря, – и ложился спать. Засыпая, мечтал: как вернется Нина с Иванкой, как устроится на работу, как поедут все вместе в отпуск к матери. Иногда легко плакал: картины рисовались щемяще счастливые; начинал жалеть жену, сына, мать…
			
Вечерами же обычно заглядывал соседский старичок на телевизор, рассуждал об автомобилях, рассказывал о сыне, начальнике цеха; ничего, жить можно было.
			
Первый день Анучин перенес легко, но на второй есть хотелось невыносимо, особенно к вечеру. Нескоро заснул… Третий и четвертый дни он буквально считал минуты – скорей бы полночь! Вынул рассохшуюся раму, подтесал, заменил несколько планок, отшлифовал шкуркой до немыслимого блеска, чтоб чем-то отвлечься. (От запаха гретого столярного клея аппетит просто с ног валил.) А на пятый – как переломило, стало легче. Пришло незнакомое ощущение полной телесной чистоты, будто его всего насквозь промыли. Радостное было ощущение – жить было радостно, радостно себя чувствовать.
			
Раз в несколько дней вваливался Звягин – бодрый, пахнущий электричкой, дорогим одеколоном, отутюженной тканью (обоняние у Анучина обострилось сейчас до чрезвычайности). Распространялась от него уверенность, надежность какая-то. Пару раз заглядывал друг его один, кавказец по виду, сказавшись живущим в том же поселке: хвалил анучинскую работу, приглашал будущим летом поработать у него. Однажды Гриша, тот яхтсмен, с девушкой заехал, думал Звягина застать: оказался он фельдшером, раньше у Анучина никогда не было знакомых медиков. От Гриши Анучин узнал в тот вечер, под треск и отблески печки, что такое «штурмовые» бригады, и какая нагрузка на «скорой помощи», и с чем приходится сталкиваться каждое дежурство. Не думал он раньше, почем достается врачу его хлеб. Гриша с девушкой переночевали и уехали утром, и было Анучину не так скучно: живые люди в доме.
			
– Ну как – вытянешь? – спросил Звяган на двенадцатый день.
			
– Вытяну, – сказал Анучин.
			
Звягин привез письмо от матери (соседка вынула из ящика): писала, что все у нее в порядке, ничего в больнице не нашли, чувствует себя здоровой, пусть сынок не волнуется; ничего не надо ей, просто тогда знакомая сдуру напугала, якобы за операцию лучше заплатить деньги; когда он приедет погостить?.. Хотела бы сама навестить их, внука понянчить, помочь, может.
			
У Анучина возникло впечатление, будто мощное колесо, зацепившее его и уволокшее на темное дно, теперь, продолжая вращение, выносит его к сияющему вверху свету.
			
Джахадзе, дежуря по «скорой» вместе со Звягиным, благосклонно сообщил:
			
– А мне понравилось, как он прикладывает руки к моей развалюшке. Могу съездить туда еще. Пусть он полки на кухне сделает.
			
– И когда я перестану врать, – хмыкнул Звягин. – Если б он узнал, что это я ему все устроил, он бы меня убил.
			
Раскинувшись в казенном креслице с владетельным видом магната на борту собственной яхты, Джахадзе отозвался:
			
– Тебя не очень-то убьешь. И вообще я бы назвал твои методы интенсивной психотерапией. Но скажи: я буду иметь почти задаром отремонтированную дачу, он будет иметь счастье и здоровье, его семья будет иметь мужа и отца, и даже Гриша имел удовольствие выпендриваться перед тобой на своей яхте, как морской волк; а ты что будешь иметь? Ты благотворительное общество или рукопашный борец за трезвость?
			
– Я буду иметь покой, – здраво сказал Звягин. – Ну как мне было отцепиться от его прилипчивой жены? Послать ее подальше? Неловко, знаешь. Да и жалко. А моя Ира после ее звонков на меня пантерой смотрела… Хорошо вам, грузинские жены самые кроткие в мире.
			
– У русских жен тоже есть свои достоинства, – благородно сказал Джахадзе.
			
– А вы откуда знаете? – подначил Гриша, внося из кухни чайник.
			
– Десять семнадцатая, на выезд, – гукнул селектор. – Огнестрельное.
			
– Я врач, – наставительно ответил Джахадзе, взял с тарелки бутерброд, послал вздох чайнику и застучал каблуками по лестнице, спускаясь к машине.
			
А Анучин голодал уже шестнадцатый день. Мысленно он составлял письмо к Нине, дополнял, исправлял: хотелось найти самые главные, идущие из глубины сердца слова, ничего не упустить… Строил планы, как вернуть ее. И когда Звятин, какбы между прочим, передал ему конверт (опять соседка достала), он выскочил во двор, за дом – прочесть одному, чтоб никто не видел.
			
Строчки побежали змейками и расплылись в глазах. Нина писала, что любит, что жить без него не может, Иванка только о нем и спрашивает; что она все готова простить и просит прощения сама; но только если он навсегда бросит пить – она вернется. Обратный адрес не значился – до востребования.
			
Придя в себя, Анучин попил воды и попросил у Звягина пятерку.
			
– На что? – строго допросил Звягин.
			
– На телеграмму, – ответил Анучин с легким сердцем.
			
– А, – сказал Звягин. – Пойдем на почту вместе. Учти, после такого голодания для тебя не то что стопка водки – кусок хлеба гибелен.
			
Анучин долго давал «молнию», перемарывая бланки и переспрашивая у Звягина свой точный адрес. Вернувшись, сразу сел за письмо, перенося на бумагу то, что сто раз уже передумал. В половине второго ночи он влез в плащ, сунул ноги в резиновые сапоги и через глухой поселок потопал на почту, кидать письмо в почтовый ящик.
			
И стал ждать, впадая из надежды в неверие, из неверия в трепет. Нина приехала на двадцать первый день его новой жизни, когда он впервые выпил стакан яблочного сока, пополам разведенного водой – согласно инструкции, повешенной Звягиным на стенку рядом с календарем. Хлопнула калитка, скрипнуло крыльцо, Анучин удивленно повернулся от готовой кухонной полки, которую покрывал лаком – и увидел ее. В черно-красном плаще. В вязаной шапочке. Лицо как мел. А глаза.. глаза…
			
– Вот… – глупо сказал он, стоя с кистью в руке и капая лаком на пол.
			
– А худой… – с раздирающей жалостью прошептала она, мотая головой и медленно приближаясь. Анучин уронил кисть и протянул к ней руки. 
			
Назавтра настроение у Звягина держалось решительно праздничное. Он отоспался после суточного дежурства, прогулялся по любимым набережным, подстригся на Желябова у личной парикмахерши Марии Ильиничны и купил в «Старой книге» на Герцена отложенную для него и давно ловимую книгу Эксквемелина «Пираты Америки». А вечером позвонила Нина Анучина и известила, что «все идет по плану и замечательно».
			
– Все идет по плану, – повторил он на вопрошающий взгляд жены, утыкаясь в историю кровожадного Л'Олоне.
			
– Что значит – по плану?
			
– Это значит, – терпеливо сказал Звягин, – что я оставил ей инструкцию, как три недели раскармливать его после голодания. За это время он отремонтирует квартиру и найдет работу.
			
– Иногда ты выглядишь сентиментальным, как институтка, – сказала жена, возясь в ванной, – а иногда – равнодушным, как… вот эта стиральная машина… – И она швырнула в машину белье.
			
– А от нее не требуется переживать, – возразил Звягин. – От нее требуется стирать белье. Мне вообще неясно: дался тебе этот алкоголик, что ты так ревностно следишь за его судьбой?
			
– Тебя не мучит совесть? Ведь ты уволил его с работы, уговорил директора? А укоротил ему жизнь историей со своим Дранковым – ничего себе, подозрение на рак!
			
– Хорошо, когда есть что укорачивать, – защищался Звягин. – Синяки мажут йодом, а не медом.
			
В субботу он заглянул в знакомую квартиру Анучиных с твердым намерением попрощаться: как бы контрольный визиг.
			
Светящийся довольством, худой и розовый Анучин клеил обои, а Нина прикидывала, что надо купить из мебели, и где расставить, и не проехаться ли по комиссионкам, а сын размешивал детской лопаткой клей в тазике и был совершенно счастлив своей социальной ролью полезного в хозяйстве человека.
			
На проблему трудоустройства Анучин смотрел оптимистически: две специальности в руках, а руки везде требуются. Конечно, трудовая со статьей… но ничего, бывает.
			
…Ноябрь валил слякотью, и Звягин, подняв воротник волосатого серого реглана, гулял вдоль чугунных решеток канала Грибоедова. У «Астерии» и произошла последняя встреча с Ниной.
			
– Все хорошо, – радовалась она. – А вдруг опять начнет?..
			
– Подсыпай ему в еду тетуран, – посоветовал Звягин, доставая упаковку.
			
– А если заметит?
			
– Во-первых, вряд ли. Во-вторых, и заметит – поймет и простит. Скажи-ка, у вас с соседкой отношения как? Не сболтнет?
			
– Ой, да никогда. Ее мужик тоже иногда закладывает, она понимает… А Гена – такой счастливый сейчас!..
			
– М-да? – иронически спросил Звягин. – А ты? – Она в возбуждении сделала летательное движение руками, пытаясь за нехваткой верных слов изобразить свое состояние:
			
– Как вас благодарить, Леонид Борисович, не могу себе этого представить…
			
– Скрыться с глаз моих долой, – буркнул Звягин с той напускной грубостью, которую любят себе позволять заведомо добрые люди.
			
День был туманный, и Нина, улыбнувшись и поклонившись, скрылась в этом тумане по своим делам; и туман времени, как написали бы в старом романе, опустился на закончившуюся историю.
			
Как-то в зеленом и веселом месяце мае, вылетая в своем реанимобиле на Новосибирскую улицу, Звягин зацепил острым взглядом троицу на тротуаре: семейство Анучиных степенно гуляло. Он вспомнил, как, началось знакомство; перед ними притормозил на светофор автобус, через заднее стекло уставился юный модник с золотой сережкой в ухе.
			
– Правильно, – заворчал Звягин, – если женщина может быть главой семьи, почему мужчина не может носить серьги?.. Старею, видно, раз к моде цепляться стал, – со вздохом сказал он шоферу. – Ведь и Френсис Дрейк носил серьгу, а уж он был мужчиной, тут никуда не денешься.
		
		
			
				
Глава VI
				
				
ВОЛЬНОМУ ВОЛЯ
			
			
Непростая вещь – слава. Валерий Чкалов пролетел под Литейным мостом, что стало первой главой легенды о великом летчике, – это общеизвестно. А кто вспомнит фамилию парня, который на съемках фильма «Валерий Чкалов» пролетел под мостом четырежды: режиссер требовал дублей?
			
Звягин кинул палочку от шашлыка в урну и обернулся. Отсюда, с полоски песка у стены Петропавловской крепости, далекое пространство под мостом казалось немалым для крохотного поршневого истребителя. Игрушечный трамвай полз по мосту мимо черточек людей у перил.
			
– Хотите кинзы? – Сосед по столику, истолковав его молчание в пользу согласия, посыпал дымящееся мясо тертой пахучей травкой и завинтил баночку.
			
Звягин ограничился сухим «благодарю». Случайного знакомства с банальными разговорами не хотелось. Жена с дочкой укатили на весенние каникулы в Москву, и Звягин, подобно многим семейным людям, находил особенное удовольствие в недолгом одиночестве.
			
– Весна… – молвил сосед, вздохом и паузой приглашая к беседе. – Нева, Зимний дворец… – Перевел взгляд на противоположный берег. – Знал Петр, где строить город.
			
– Да, – холодно сказал Звягин. – Петр знал, где строить город.
			
– Игла Адмиралтейства, – куковал сосед, – купол Исаакия… – Он, похоже, настроился цитировать путеводитель для туристов.
			
– Казанский собор, – отрубил Звягин. – Невский проспект, Смольный монастырь. Пискаревское кладбище.
			
Край полосатого тента хлопнул под ветром и сбил с общительного едока шляпу. Шляпа плавно перевернулась в воздухе и шлепнулась в блюдце с кетчупом. Сосед вдруг побелел, затрясся и с маху швырнул шляпу в урну. На голове его обнаружилась косая унылая проплешина.
			
– Вещи – тлен, – изрек Звягин, – по сравнению с бессмертной красотой архитектуры нашего города.
			
Издевка не вызвала реакции. Сосед вгрызся в мясо, обнажив прокуренные зубы.
			
– А если бы брюки запачкались? – с интересом спросил Звягин. – Тоже в урну?
			
– В урну! – прорычал тот, жуя и задыхаясь.
			
– Чуждый нам образ жизни миллионеров, – согласился Звягин, – имеет свои привлекательные стороны. Например, носить новые сорочки, выкидывая грязные. Говорят, у них там жутко захламлены улицы.
			
– Ненавижу этот город, – прошипел сосед.
			
– А что ж вы в нем делаете?
			
– Что?! Живу!
			
– Тяжкая доля. А вы не пробовали поменять Ленинград на Конотоп?
			
Мятое, усталое лицо соседа выразило беспомощную покорность: он покорялся глумливости собеседника, пропаже шляпы, всем бесчисленным неприятностям, читавшимся в ранних морщинках.
			
– Молодец, – зло одобрил он. – Никогда никому не сочувствуй.
			
– Я так и делаю.
			
– Выпить хочешь?
			
– Хочу! Ты угощаешь?
			
Из респектабеяьного «дипломата» баеснула бутылка «Стрелецкой», рыжая струя зашуршала в бумажные стаканчики: бульк, бульк.
			
– Кх-ха…А ты что же?
			
– Хочу, – с сожалением водтвердил Звягин, – но не могу.
			
– Как это?
			
– Я подшит, – горестно сказал Звягии. – Месяц как из ЛТП. – И пояснил: – Лечебно-трудовой профилакторий.
			
– Ух ты… – без сочувствия сказал сосед. – Тогда – твое здоровье!
			
Переступив по песку ближе, протянул руку – несильную, нерабочую:
			
– Володя.
			
– Леня, – Звягин изобразил слабое пожатие.
			
– Кем работаешь, Леня?
			
– Да вот, устраиваюсь пока…
			
– Семья-то есть?
			
Звягин немного подумал, как бы не будучи уверен, есть ли у него семья:
			
– Сейчас один, – неопределенно ответил он, гримасой давая понять, что это вопрос деликатный.
			
– А вот у меня все есть, – безрадостно сказал Володя. – Семья, работа, квартира… Вроде есть – а вроде бы и ничего нету… Не понимаешь? Да… Ты здорово закладывал?
			
Достойным кивком Звягин изобразил, что да, закладывал он здорово. Володя посмотрел на него с сомнением. Подтянут, черный плащ по моде, галстук вывязан узким узлом. Подбритые виски, артистическая проседь, на жестком лице треугольный шрамик, как у прусского студента-корпоранта.
			
– А смотришься, как большой человек, – сообщил он результат своего осмотра.
			
– Внешний вид способствует трудоустройству. – Звягин остался доволен своей канцелярско-неуклюжей фразой. Прикинул, какая роль оградит его от возможности попасть впросак.
			
– Я ведь шофер был. Первого класса. На «скорой», – подчеркнул со значением.
			
– А что ж не удержался?
			
– Машину я разбил. Эх… Со всей бригадой, с больным, Страх! Врач через стекло наружу вылетел, больной с носилок – на фельдшера, реанимобиль в брызги… Собрали меня по частям в больнице – и на суд. Семь лет и принудительное лечение. Вот что водка делает. – Володя посмаковал чужую горесть подозрительно.
			
– М-да… – протянул он. – А вообще ты на шофера не похож…
			
Похоже, он предпочел бы собеседника более образованного. Своего, так сказать, уровня интеллигентности, или социальной принадлежности, как бы это правильнее выразиться. Звягин охотно пошел ему навстречу:
			
– Я раньше врачом был, – поведал он. – Первый медицинский, диплом с отличием. Аспирантуру предлагали. Да денег не хватало, ну и переквалифицировался.
			
– О, – сказал Володя. – Интеллигентный человек сразу чувствуется. А каким врачом? Не невропатолог случайно?
			
– Патологоанатом, – решил Звягин. – Знаешь – спокойнее. Никаких тебе ошибок, жалоб. Скальпель в руки – и вперед.
			
Володя покривился с почтительной опаской. Звягин увлеченно живописал подробности работы патологоанатома. Володя нежно позеленел и прижал рукой прыгающий кадык.
			
– Мы за столом все-таки, – глюкнул он утробным баритоном. – Хоть и стоя, на воздухе, но все же… – Утер лицо платком.
			
«Я т-тебя отучу пить дрянь. Я т-тебя отучу плакаться на жизнь!» Звягин прибавил красочных деталей. Володя сомлел и изготовился к бегству.
			
– Приятного аппетита, – пискнул жалобный дискант. Юная компания вокруг соседнего столика была скандализована и собирала силы для отпора.
			
– Простите великодушно, – прижал руку к груди Звягин. – Недавно освободился из заключения, отвык от приличного общества.
			
Сегодняшняя прогулка развлекла его в полной мере. Ну можно ли быть таким мальчишкой, укорил он себя. Вечно я перехватываю через край.
			
– Не унывай, Вовик! – попрощался он. Володя протянул клочок с номером телефона:
			
– Позвони в понедельник. У нас в институте, вроде, требуется шофер. Могу помочь устроиться – на первое время. – Тон был дружеский. Звягин испытал легкий укол совести.
			
– Спасибо. – И спросил прямо: – На что я тебе сдался? Ведь позвоню, так пожалеешь о своей общительности, отделаться от меня захочешь.
			
Володя смутился. Вежливость, привычная смазка в колесиках человеческих отношений, въелась в него крепко.
			
– Я по-человечески… – с тенью обиды сказал он. Отвернулся, поколебался недолго и запустил руку по плечо в зеленую жестяную урну, набитую просаленными бумажными тарелками и смятыми стаканчиками. Извлек оттуда свою оскверненную шляпу и принялся заботливо очищать платочком.
			
Из-за столиков смотрели с брезгливой жалостью. Володя старательно не замечал этого. Волосы раздувались вокруг кривой плешки. Он расправил шляпу и собрался надеть. Звягин огорченно цыкнул.
			
– Дай сюда! – приказал резко. Вырвал у него шляпу и, сильно размахнувшись, запустил далеко в Неву. Шляпа по высокой дуге спланировала над водой, косо коснулась свинцовой поверхности и поплыла по течению.
			
– Ты что?.. – растерялся Володя. Усач в белой курточке распрямился над дымящим мангалом, ожидая развития событий. По дорожке меж голых кустов шел неторопливый милиционер. Юная компания сосредоточенно следила, как шляпа вершит свой путь к Финскому заливу.
			
– Она тебе не подходила, – сказал Звягин. – Я выкинул, я и куплю новую. Поехали в Гостиный. – И дружески подпихнул его в спину.
			
На Мытнинской набережной брызнуло коротким дождем. Володина лысина заблестела. Он покорно переставлял ноги, не обнаруживая способности к сопротивлению.
			
– Где тебя учили так позориться, друг любезный Вова?
			
– Да не нужна мне никакая шляпа… – вывалился вялый ответ.
			
– Отчего невесел?
			
– А чему радоваться…
			
– Жизни! – закричал Звягин.
			
– Разве это жизнь…
			
– А что?
			
– Существование…
			
На втором этаже Гостиного двора Звягин придирчиво перетасовал десяток шляп. Остановил выбор на широкополом сером экземпляре, почти «борсалино». Чуть наискось водрузил на мокрую Володину голову.
			
– Мне не нравится, – тот скривился перед зеркалом.
			
– Шляпа, – наставительно произнес Звягин, – как и любой головной убор, требует умения носить ее. Девушка, в какую кассу платить?
			
Уже в наружной галерее Володя с раздумчивым удивлением спросил:
			
– Почему, собственно, я тебя слушаюсь?
			
– Потому что я сильнее. Это во-первых. А во-вторых – потому что ты сам этого хочешь. А вот и трамвай – прыгаем! 
			
Втиснувшись в вагон, Володя запоздало буркнул:
			
– Куда ты меня тащишь?
			
– В самоварную напротив Юсуповского садика. По пятницам там бывают блины с медом. Для подслащения твоей жизни.
			
Расположившись за угловым столиком, Звягин потрогал хромированный бок самовара и сунул штепсель в розетку. Из-под сдвинутой крышки повалил пар. Звягин подержал шляпу над паром и аккуратно расправил тулью. Ребром ладони осторожно вмял два желобка по бокам. Затем распарил гнутые кверху поля и слегка загладил спереди, так что в профиль образовалась плавная, как лекало, дуга.
			
– Нравится теперь? Носи на здоровье. – Володя, обставленный блинами с медом, блинами со сметаной, блинами с творогом и блинами с мясом, наблюдал за его манипуляциями.
			
– Больно лихо, – усмехнулся он. – Мне не по возрасту.
			
– А какой твой возраст?
			
– Сорок…
			
– В таком возрасте офицеры в десанте с парашютами прыгают и марш-броски бегают.
			
– Я не десантник.
			
– Это точно. Ты самоходная книга жалоб без предложений. – Володя бережно положил шляпу на скамью.
			
– Я средний человек, – сказал он. – А знаешь, что такое средний человек? Это тот, кто проживает свою жизнь только до середины. А дальше – жизнь продолжается, а судьба уже кончена… Понимаешь?
			
– Понимаю, – лениво согласился Звягин. – Я тебя, среднего человека, насквозь вижу. Институт, в который ты поступил не от большого призвания. Работа, которая и без тебя будет делаться. Квартира, в которую тебя после работы ноги не несут. Жена, от которой ты заначиваешь рубли и врешь о вечерней занятости. Так?
			
«Что ж ты такой несчастный, бедолага? Кто ж тебе виноват? Ну, изливай свою душу случайному знакомому… И ведь не хотел я его слушать! Жалко стало?»
			
Негромкий гомон висел в низком полуподвале. Журчал чаек из самоварных краников. Володя пригорюнился и померк. Звягин буквально слышал, как со скрипом раскрывается заскорузлая скорлупа, обнажая неприкаянную душу.
			
– Почти каждый человек к сорока годам понимает, что жизнь не удалась, – произнес Володя. – Мечтается в юности о свершениях, о большой судьбе… О счастье.
			
И ведь до какого-то периода – все хорошо! Жизнь еще не разменяна, не растрачена, будущее принадлежит тебе, любую ошибку не поздно исправить. Поступил в институт – с первого захода. Веселье, друзья. Девочки, танцы, споры до утра… По театрам бегали, на выставки очереди выстаивали, в студенческом научном обществе занимались.
			
Женился на пятом курсе… Любили друг друга, вроде. Она красивая была тогда… Планы рисовали: уедем на край света, построим там город, призвание, слава, прожитая сполна жизнь. Загадывали: вот умрем – а внуки будут жить на улице нашего имени.
			
Я к себе относился всерьез, уважал. Полагал крупным человеком стать, начальником огромной стройки, директором главка: награды, госпремия, портреты и рапорта в газетах… Да не это главное – ведь идей, идей сколько было! Сил невпроворот, веры в себя! С нуля ставить города в Сибири – не так, как повелось: грязь, палатки, авралы, нет – никаких десантов.
			
Тянешь к месту бетонную дорогу, газ, электричество – все сразу. Ставишь дома, горячая вода, больница, детсад, – потом завозишь людей. И никакой текучки кадров, производительность высокая, сроки сдачи объектов короче, стоимость ниже, – потому что разумно все! Детство… Оказалось, это и так всем известно, да никак не получается…
			
– Молодость переоценивает свои силы, – банальной фразой поддакнул Звягин, поддерживая течение его мыслей.
			
– Не-ет! – возразил Володя. – Свои силы молодость оценивает верно. А вот что она недооценивает – это препятствия, с которыми еще не столкнулась и потому не представляет всей их тяжести.
			
В юности мы о благополучии не думали. Работа будет, зарплата будет, жилье какое-никакое будет – чего еще? Дело надо делать, о главном думать, об общем!
			
М-да… А тут – распределение. У нас ребенок – только родился. Ехать с ним неизвестно куда? А как там с питанием, с жильем?.. А тут предоставляются несколько мест в Ленинграде, ведомственная комната, перспектива научной работы… Две ночи мы решали с женой, думали… И родня подзуживает, друзья руками машут: да вы с ума сошли, коли есть возможность остаться в Ленинграде, так чего еще колебаться, и в таком духе… – Он отодвинул чашку и упер локти в стол:
			
– Я тебе вот что скажу. Знать бы, что в любой момент мы могли вернуться в Ленинград – уехали б на Восток, точно. И рост там быстрее, и заработки выше, на ноги раньше становишься. Но ведь захочешь вернуться – а как? Право на прописку, квартирная очередь… Билет-то получается в один конец. Ну, и рассудили просто: уехать-то мы всегда сможем, а вот в Ленинграде устроиться -сложнее… И – остались.
			
Большинство, кого я знаю, по той же причине за Ленинград цепляются. Потому что уехать – это необратимый шаг. Многие бы и не захотели вернуться! Но им необходимо знать, что в любой момент могут вернуться, если захотят. А так – боятся потерять, судьбу клянут, а держатся за него.
			
И много они с того Ленинграда имеют? У нас командированные со всего Союза спрашивают – как там в театрах, в музеях? Пожимаешь плечами: давно не был. Ах, как же так, великие артисты, знаменитые картины! Отвечаешь: ребята, я не посещаю Ленинград, я в нем живу, а это вещи совсем разные… Ведь театры и музеи не ленинградцами набиты – приезжими. Ленинградцу некогда. Семья, работа, быт заедает…
			
Первый год на работе я аж светился энтузиазмом. Самостоятельный человек, зарплата, инженер, начало пути. А ниточка незаметно, исподволь уже свивалась в петлю.
			
Ребенок растет. Ясли. Детсад. Болеет. Хороших врачей ищешь. Устраиваешь одно, достаешь другое. Работу на дом берешь для приработка. Заводишь нужные знакомства. Добиваешься очереди на кооперативную квартиру. Жизнь!.. Второй родился. А старшего в школу устраивать пора, да желательно школу получше, со спецуклоном, об его будущем думать уже надо. Ремонтируешь квартиру, добываешь деньги на раздачу долгов. Мебель, телевизор, то-се. Жена стареет, характер портится, усталость не проходит, болезни появляются какие-то…
			
И наезжает тоска, как паровой каток. И начинаешь прикидывать, сколько лет осталось до пенсии.
			
Годы под горку покатились. Что впереди? Дача, машина, должность? Живешь, что называется, не хуже других, а главного в жизни нет. Ведь была и у меня духовная жизнь, высшие стремления – свобода была! Чувство, что жизнь принадлежит тебе. Что ты в этой жизни – как корабль в океане: вышел в плавание открывать свои неведомые острова. И нет тебе никакого океана, только клуб путешественников по телевизору.
			
Радоваться я жизни разучился, понимаешь, радоваться!! – закричал он.
			
– Где-то есть Гавайские острова, – без веры сказал он.
			
– В Америку хочешь, – вопросительно-утвердительно произнес Звягин.
			
– Хочу, – с естественностью согласился Володя.
			
– А они не хотят.
			
– Не хотят. Жена не хочет.
			
– А что, собственно? У нас со «скорой» уже практически все евреи свалили.
			
– Евреям хорошо. Их и выпускают, и принимают там, и помогают.
			
– Наконец-то дожили, что выгоднее быть евреем, чем русским, – с непонятной усмешкой подытожил Звягин.
			
– У нее здесь родня, родители, она здесь вросла… обычная история…
			
– Обычная.
			
– Да и как в ту Америку попасть?..
			
– При помощи автоматического попадателя, – глумливо посоветовал Звягин.
			
– Это как? – наивно заинтересовался Володя.
			
– Америка – страна для людей без ограничителя, – отвечал Звягин. – Которые скорее сдохнут, чем перестанут добиваться своего. Которые стискивают зубы, а через миг улыбаются – там, где ты скулишь. Ну, можешь ты быть американцем? – Володя пожал плечами.
			
– Их бы в наши условия, – не без мстительной зависти пожелал он.
			
– Мы здесь чемпионы по выживанию, – согласился Звягин. Воткнул остывший самовар в розетку, нацедил чайку.
			
– Не пропа-ал бы, – сказал Володя; на дне его глаз прокручивались американские хроники. – Знаешь, – признался он, как о сокровенном, – мне два раза снилось, что я в Нью-Йорке.
			
– Ну и как? не ограбили? – посочувствовал Звягин.
			
– Это же… как вторая жизнь!
			
– Особенно когда первой не было.
			
– Была! – с чувством выкрикнул Володя и даже стукнул несильно (чтоб ничего не опрокинуть на столе, но как бы жестом эмоции свои подкрепить; ах, весь мир театр, да дрянной причем театришко-то) рукой по столу. – Была у меня жизнь, да вся кончилась. Кончилась моя жизнь, – с трагическим надрывом продекламировал он.
			
– Кончилась, – сухо констатировал Звягин. Старушка-судомойка жалостливо покивала ему, собирая в поднос пустые блюдца.
			
– Дай-ка пульс, – Звягин наложил твердые пальцы Володе на запястье. – Сердце болит иногда?
			
Вечером на кухне он утюжил гремящий от крахмала халат, когда частыми междугородными звонками зазвонил телефон.
			
– Наш сын получил сегодня пятерку по истории права, – информировала жена. – А мы со Светкой три часа выстояли в очереди на выставку молодых художников на Кузнецком мосту – замечательно! Ты по нам скучаешь?
			
– Отнюдь, – сказал Звягин. – Веду разгульную холостяцкую жизнь: брожу по злачным местам и грешу чревоугодием.
			
– Каковы твои планы на субботу?
			
– Несложны. Я ведь завтра дежурю.
			
– Тут Юрочка рвется тебе что-то сказать!…..
			
Утро на «скорой» тянулось спокойное, бездельное. Обсуждали повышение зарплаты врачам, переключали программы телевизора. Галочка, медсестра-практикантка, вязала. Звягин не глядя разнес своего фельдшера в шахматы, смахнул фигуры:
			
– Учебник бы какой-нибудь подчитал, Гриша, что ли.
			
– Леонид Борисович, – проникновенно сказал Гриша, – вы сегодня веселый и злой. По-моему, вы зацапали новую жертву и собираетесь наладить ей жизнь по своему разумению. 
			
Галочка опустила вязание и распахнула карие глазки.
			
– Юн ты еще своему доктору дерзить, – хмыкнул Звягин.
			
– Так я угадал?
			
Звягин молниеносно выбросил вперед руку и дернул его за пышный смоляной ус.
			
– Вот тебе задачка на сообразительность, – задал он. – Имеется сорокалетний человек. Умственный труд, семья, общее недовольство жизнью. Курит, выпивает. Иногда пульс вдруг скачет до ста пятнадцати. Прокалывающие боли в сердце. Ночью иногда просыпается в ужасе от остановки дыхания, «горло перекрывает». Тогда пульс порой замедляется до сорока – сорока восьми. Можешь поставить диагноз, или зря я тебя два года с собой вожу?
			
Гриша закинул ногу на ногу и принял ученый вид.
			
– Вообще я не кардиолог или невропатолог, – протянул он. – Нужна кардиограмма и анализы.
			
– В пределах нормы.
			
– Общее самочувствие?
			
– Так себе. Периоды депрессии. Приступы возбудимости.
			
Гриша посоображал.
			
– Невроз, – сказал он. – Наверняка начальная стадия гипертонии.
			
– Это в его возрасте у каждого второго горожанина, – усмехнулся Звягин. – Конкретнее.
			
– Тахикардия. Брадикардия, – пробормотал Гриша. Натужился и выдал: – Синдром «проклятия Ундины».
			
– Браво первая валторна, – удивился Звягин.
			
– Мнителен?
			
– Мнителен. Тревожен. Боится рака.
			
– Ипохондрик он. Неврастеник, – объявил ободренный Гриша. – Я бы рискнул определить предынфарктное состояние.
			
– Прогноз?
			
– А что прогноз? – поскреб в буйной шевелюре Гриша. – Может себе благополучно доскрипеть до семидесяти… А может утром не проснуться.
			
– Ты у меня молодец, – похлопал его по колену Звягин. – Когда наконец диплом получишь, студент?
			
– Через год, – обиделся Гриша.
			
– Сколько твой год уже тянется?.. Да. Ну, а лечение?
			
– Лечение… Кто мне говорил, что нынешние болезни лекарствами не лечатся, – не вы ли? Надо менять стереотип – образ жизни у него губительный, насколько я понимаю. Недовольство жизнью – вот как его болезнь называется. Ему бы поработать грузчиком на Колыме, влюбиться в кинозвезду, пройти на плоту по горной реке – все хвори как рукой снимет.
			
– Ценю оптимизм, – кивнул Звягин. – А его семья? 
			
Гриша крякнул. Галочка выпалила:
			
– Много радости доставляет семье его кислая физиономия! Он жене, небось, все печенки выел. И дети издерганными растут. Знаю я таких…
			
– А если они его вообще в последний путь проводят? – добавил Гриша солидарно.
			
– Ребята, – сказал Звягин, – внутренний голос мне подсказывает, что всегда, когда у нас налаживалась серьезная беседа, нас немедленно усылали на вызов. С кем поспорить, что в течение десяти минут поедем?
			
– Только не со мной, – ответил Гриша. Через пять минут они катили в Девяткино – «попал под поезд».
			
– Ты отчаянно интеллигентный фельдшер, Гриша, – сказал Звягин.
			
– Стараемся… – донеслось из салона.
			
Жена с дочкой приехали в понедельник «Красной стрелой». Вокзал бурлил, солнце просвечивало Лиговку, капли блестели на тюльпанах и гвоздиках лоточниц, очередь на такси переминалась и двигала чемоданы.
			
– Как Москва?
			
– Большая и шумная, – дочка повела плечиком пренебрежительно, верная патриотизму ленинградки. – Везде толпы…
			
– Давно ли ты росла по гарнизонам, – подивился Звягин. После завтрака, накрытого на белой скатерти, с веткой вербы в тонкой синей вазе, жена испытующе посмотрела на Звягина и засмеялась.
			
– Куда ты без нас ходил?
			
– На Петропавловку, например.
			
– Был в соборе?
			
– Не совсем. Там рядом отличные шашлыки.
			
– И с кем ты их ел?
			
– Хм. С одним знакомым.
			
– Разумеется, это твой новый знакомый? – Звягин кашлянул и рассказал все.
			
– Как мне надоели твои душеспасительные мероприятия, – взялась за виски жена.
			
– Тебе? Это мне они надоели, – проворчал Звягин. – Я виноват, что ко мне прохожие липнут?
			
– Почему к другим не липнут?
			
– У папы располагающая внешность, – объяснила дочка.
			
– Леня, – сказала жена. – А ведь дело не в том, что тебе его жалко. И даже не в том, что тебе энергию девать некуда. А в том, что тебе нравится вершить чужие судьбы. Ты иногда играешь живыми людьми, как марионетками!
			
– Оставь в покое бедного тюфяка, – поддакнула дочка.
			
– Устами младенцев глаголет безответственность, – сощурился Звягин. – Плюнуть на него легче легкого. А через месяц ребята с пятнадцатой станции пусть его откачивают после инфаркта, так?
			
– Откачивать после инфаркта будут меня, – сказала жена.
			
– Я пошла гулять, – поспешно заявила дочка. – Миритесь сами, вы вполне взрослые.
			
Половину ночи Звягин провел на кухне. Чистая страница блокнота украсилась единственной строчкой:
			
«Заповедь первая. Выговаривайся».
			
Не думалось.
			
В три часа жена поставила чайник на газ, вздохнула и осторожно погладила его по руке.
			
– Всех не пережалеешь, – зло сказал Звягин. – Не знаю я, что с ним делать. Пойдем спать, Ира.
			
«Она права. Я не благодетель. Во мне, наверное, пропал мелкий тиран. Люблю устраивать все по своему вкусу. Ненавижу несчастных, неприкаянных, бестолковых. Ненавижу их слабость, незадачливость, неумелость. Ненавижу, когда человек не знает, чего он хочет. Ненавижу, когда не умеют добиваться своего. Ненавижу примирившихся с поражением. Если человек не любит бороться, как он может рассчитывать на счастье в жизни?»
			
Назавтра жена отправилась к подруге (тоже учительнице английского языка) и привезла Дейла Карнеги «Как обрести спокойствие и жить полноценной жизнью». Звягин недоверчиво поморщился, но заглотил книгу залпом. Володя получил ее от него на три дня. И узнал, что нужно уметь отгородиться от прошлого и от будущего и жить делами сегодняшними. Что бесплодные воспоминания и пустые мечты отравляют жизнь. Что беспокойство разрушает здоровье и укорачивает жизнь. Что всегда можно разобраться в причинах беспокойства и найти способ избежать его. Что надо быть готовым к худшему и посильно действовать, дабы оно не произошло. Собрать факты, проанализировать их, принять решение – и действовать.
			
			
«1. В чем состоит проблема?
			
2. В чем причина возникновения проблемы?
			
3. Каковы пути возможного решения проблемы?
			
4. Какое решение вы предлагаете?
			
5. Направьте все силы на выполнение принятого решения – и не беспокойтесь о результате!» – старательно, как школьник, выписывал он.
			
			
Из текста явствовало, что нельзя терять равновесие из-за мелочей; что надо уметь вовремя остановиться и примириться с неизбежным; что активная работа – лучшее лекарство от тоски; что всегда надо бодриться и думать о светлом; что мстить кому-то за причиненные неприятности обходится себе дороже; что не следует ждать благодарности, а уметь находить радость в собственном добром поступке; что считать надо не свои несчастья, а свои удачи, ведь всегда есть люди, которым гораздо хуже, чем вам.
			
Прагматичный автор проводил свою линию с последовательностью роторного канавокопателя. «Помните, что несправедливая критика зачастую есть скрытый комплимент: ведь никто не пинает дохлую собаку. Ведите счет своим глупостям и ошибкам, чтоб не совершать их впредь. Делайте дела в порядке их важности. Отдыхайте раньше, чем пришла усталость. Умейте расслабляться».
			
– Вычитал что-нибудь для себя полезное? – спросил Звягин в той же шашлычной под тентом.
			
– По-моему, Владимир Лови пишет в общем не хуже. – Володя посыпал мясо кинзой. – Зачем ты меня тогда разыграл?
			
– Не понравился ты мне.
			
– А теперь?
			
– А теперь интересно.
			
– Что – интересно?
			
– Интересно, что именно в жизни тебя не устраивает. Работа?
			
– Работа. Разве я инженер? Так, помесь чертежника с чиновником…
			
– Друзья?
			
– «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты…» Не осталось у меня друзей, на которых всегда можно положиться…
			
– Здоровье?
			
– А, разваливаться уже начал, я ж тебе рассказывал…
			
– Зарплата?
			
– Конечно хотелось бы больше. А кому не хочется?
			
– Место жительства?
			
– Хрен-ново мне на этом месте жительства.
			
– Про Америку мы уже слышали. Едем дальше. Жена?
			
– Ну знаешь… Это вопрос сложный, – безрадостно констатировал допрашиваемый.
			
– Так за что же ты держишься? – спросил Звягин. – Когда утром не хочется идти на работу, а вечером не хочется идти домой, жизнь надо менять.
			
– А дети?.. – Володя следил, как чайка скользит над теплоходом, высматривая что-то в пенной кильватерной струе. Звягин сдвинул ему шляпу на затылок. Спросил негромко:
			
– А если бы ты полюбил другую женщину? Ушел бы?
			
– Я задавал себе этот вопрос… Десять лет назад выбор так и встал. Любил я тогда, Леня, хорошую женщину. И она меня. Долго тянулось. И сейчас, наверно, не до конца еще прошло… да поздно уже. Не хватило духу уйти! А надо было… Дурак я был, и никогда себе этого не прощу. Боялся, а чего – не знаю…
			
– А если бы ушел?
			
– Было бы в этом мое счастье. Часто так думаю… Радостно мне с ней было, понимаешь, радостно. По мне она была. Мы друг друга понимали и чувствовали – не поверишь, как. – Он с грустным удивлением повел головой. – Даже когда ссорились, понимали. Каждый жест понимали! Всегда было о чем говорить, да, никогда не было скучно.
			
– А дети? – с новой интонацией спросил Звягин.
			
– Многие разводятся – и живут. Жизнь есть жизнь… Ведь не бросил бы совсем, помогал бы чем мог, одевал-обувал. Посмотришь по сторонам: берут детей на выходные, проводят вместе отпуск, и хоть не идеальный это вариант, а ничего уж такого ужасного…
			
Они расстались молча. Растравленный воспоминаниями Володя угрюмо ссутулился и пошагал к троллейбусной остановке. Звягин смотрел ему вслед с задумчивостью шахматиста, просчитывающего партию на десять ходов вперед. Потом отвернулся и засвистал «Турецкий марш», немилосердно фальшивя.
			
Людям чаще нужны слушатели, чем советчики, подумал он. Нехитрая истина. Человеку надо, чтоб его выслушали и поняли. И подтвердили ему его собственные мысли и желания.
			
И что тогда, спросил он себя. Тогда человек начинает сопротивляться собеседнику и спорить. Почему? Потому что ему хочется выслушивать все новые доказательства собственной правоты. И вот когда он уже не сможет опровергать их – то есть не сможет опровергать себя самого, – он начинает верить себе всерьез.
			
«Не мы, видите ли, выбирали свою судьбу. Наоборот, видите ли: это она нас выбрала, накинула петлю, затянула на глотке – и осталась кислорода самая малость, чтоб кое-как дышать можно было». Обожаю пристрастие бездельников к глубокомыслию. Еще бы. Такому Володе хочется, чтобы все у него было хорошо, и еще ему хочется, чтобы для этого не нужно было совершать никаких поступков. Принять решение, совершить поступок и нести за него ответственность – этого мы не любим. Наш любимый вид спорта – плавание по течению. Вид искусства – пение жалоб. Вид работы – околачивание груш.
			
На следующую встречу он вызвал Володю, не застав по телефону на работе, местной телеграммой. (Отправка подобных внутригородских телеграмм всегда развлекала его каким-то мальчишеским озорством.)
			
– Бюллетеню, – вяло объяснил Володя. – Грипп. – Кашлянул.
			
– Почему у меня нет гриппа? – озлился Звягин.
			
– Не знаю.
			
– Потому что мне некогда болеть! Потому что мои полторы ставки – это работа, а не отбывание повинности, потому что я не скорблю мировой скорбью, потому что я живу, а не существую! И голова моя занята кучей дел. В том числе и твоих.
			
– Каких еще моих? – Володя поднял брови, собрав лоб в морщины.
			
– Болезный мой, – сказал Звягин. Помолчал примирительно. – Я хотел задать тебе один вопрос. Предположим, ты бы вдруг узнал, что жить тебе осталось один год. Что бы ты тогда сделал?
			
Володя опустил вилку с наколотым куском.
			
– Уехал бы, – проговорил он.
			
– Куда? В Америку?
			
– Ага. Куда глаза глядят. Лежишь ночью, смотришь в темноту, и думаешь, представляешь себе в подробностях. Уволился бы с работы. Те пару тысяч, что накоплены на машину, положил бы на имя жены. В портфель – только бритву и смену белья, денег себе – самый минимум. И утром, солнечным, ясным, едешь на такси в аэропорт. Суешь руки в карманы, читаешь расписание рейсов – и берешь билет в любую страну, в любой город, какой душа пожелает. Понимаешь – любой!.. И летишь, чтобы прожить там вторую жизнь. Потому что от первой – сил уже нет, ничего не хочется. Когда есть уже опыт и есть еще силы – все начать с нуля, увидеть то, чего не видел, оказаться свободным от всего, что тебя повязало тут по рукам и ногам.
			
– А работа?
			
– Работа всегда везде найдется для того, кто не лентяй. Причем р-работа, а не какой-то мартышкин труд, когда никому ничего не надо!
			
– А семья?
			
– А если бы я уехал на год в командировку? В Антарктиду на зимовку? А если бы у меня вдруг и года не оказалось?..
			
– Плохо живешь, но трезво мыслишь, – сказал Звягин. – Позволь привести в назидание одну байку. Женатый мужчина за шестьдесят долго любил одну женщину, а она его. Но она не могла оставить больного мужа, а ее друг жалел жену. И вот он угодил в онкологию, исход операции вызывал сомнение. И тут только, ужаснувшись скоротечности жизни, они поклялись: если он останется жив – они соединятся навсегда. Все оказалось так просто: из больницы она привезла его к себе, мгновенно разменяв квартиру и наняв сиделку бывшему мужу.
			
– Агитируешь? – вздохнул Володя. – Историю сейчас придумал? 
			
Звягин усмехнулся жестко.
			
– История подлинная. И не столь редкая. Да через год он помер, запоздала операция. И до самого конца они не могли толком понять: почему раньше не сделали то, о чем мечтали полжизни? А теперь скажи: что для тебя труднее – оторваться отсюда или прорваться туда?
			
Вздох и пожатие плеч – типичный ответ советского интеллигента на призыв к действию.
			
– Прорваться – это уже трудности конкретные… хотя все это практически невозможно… – меланхолически тянул интеллигент. – А оторваться… есть ведь совесть, душа, привязанности… долг, наконец.
			
– Ты в школе биологию учил?
			
– А что?
			
– Есть такое животное – гигантский ленивец.
			
– Это в мой адрес?
			
– Льстишь себе. Ты экземпляр средненький… ленивец советикус вульгарис.
			
После ужина, расхаживая по комнате и твердо ввинчивая каблуки в ковер, Звягин ни с того ни с сего обрушился на жену:
			
– Из всех литературных шедевров, которыми ты меня потчуешь уже двадцать лет, я особенно не переношу чеховских «Трех сестер»! Меня еще в школе трясло: «В Москву, в Москву?» – а сами сидят на месте. Купить билеты и ехать в Москву!
			
– Ты варвар, – горестно сказала жена. – Ты неспособен понять, что художественная литература и практическое руководство по реанимации – это разные жанры.
			
– Я знаю, что это разные жанры. А все равно трясет: хочешь ехать – сядь и езжай! Не то проплачешь всю жизнь. Вот и он пусть едет!
			
– А если дорога перекрыта?
			
– Выкуй топор и проруби ход через завал! – Жена дописала до точки конспект завтрашнего урока и погасила настольную лампу.
			
– Ты полагаешь, отъезд явится для него выходом?
			
– Полагаю! Самое главное – он снимет груз со своей души, исполнит давно желаемое.
			
– А дальше? От себя, как известно, не уедешь.
			
– Зато можно уехать от других, – хмыкнул Звягин.
			
– Там хорошо, где нас нет.
			
– Из двух одно: либо он вернется, что глубоко сомнительно, либо нет. Но если и да – прежняя жизнь перестанет быть тягостной, потому что он сравнит ее с другой и сделает добровольный выбор.
			
– Ты рассуждаешь, словно его судьба в твоей власти! – Звягин с расстановкой нацедил в стакан молока и сделал глоток.
			
– Сильный и умный всегда властен над слабым и глупым, – без ложной скромности сказал он. – Задайся целью – тьфу!.. Я соблазняю его жену, и она признается ему, что любит другого. Я подпаиваю его, разбиваю камнем витрину и сдаю тепленького милицейскому патрулю: вытрезвитель, уголовное дело о хулиганстве – и он вылетает с работы с треском. Я объясняю ситуацию знакомому кардиологу – и тот пугает его насчет здоровья так, что он задумывается о последних месяцах жизни. Все, свободен, может катиться на все четыре стороны и таранться в Америку!
			
– Мой муж – супермен! – покрутила головой жена.
			
– И самое смешное – он был бы еще благодарен судьбе, избавившей его от необходимости принять решение и отвечать за него.
			
– Что же тебя останавливает?
			
– Слишком много чести для него, – буркнул Звягин. В это самое время Володя решал, кто он есть и как ему надо жить. Он стоял на балконе, коченея от сырого ветра, и звезды кололи ему глаза…
			
«По молодости, вот по чему ты тоскуешь, – говорил Звягин. – А молодость это перспектива. Это будущее. Неисчерпаемость выбора. Множество вариантов, из которых можно выбирать. Так получи эту возможность!»
			
«Лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и сожалеть», – говорил Звягин.
			
«Почему к любимой женщине можно уйти, а к любимой жизни – нет?» – говорил он.
			
Аргументы откладывались в сознании Володи, как кирпичики. Кирпичиками мостилась дорога в звенящее и страшноватое счастье. Он почти физически ощутил дорогу под своими ногами.
			
«Пройдет время, и она с детьми приедет к тебе, если вы оба захотите», – говорил Звягин.
			
«Сорокалетний мужчина не может улететь к чертовой матери! В другую сторону! дело-то! весь мир так живет! Люди в одиночку океан переплывают! Ты червяк!» – гремел он.
			
«Если ты несчастен с ближними, то их своим несчастьем счастливее не делаешь», – пожимал плечами.
			
Капля точила камень. Да была та капля не воды родниковой, а концентрата серной кислоты, и била она с точностью и силой пули призового стрелка; да и камешек-то попался не гранит.