1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Тысячу лет в чистилище      

И без конца в аду —      

Здесь добудь индульгенцию,      

Тяжких грехов прощение,      

И за толику малую      

Всевышний тебя спасет.      

       

И покупатель валил к ним отовсюду.      

Один из честных иноков любил проповедовать. Краснорожий этот   монах гордо выставлял напоказ свой тройной подбородок и толстое пузо.      

– Несчастный! – восклицал он, воззрившись на   кого-либо из слушателей. – Несчастный! Ты – в аду! Пламя жжет тебя   нещадно. Ты кипишь в котле с маслом, в котором жарятся oliekoek ’и[85]  для Астарты. Ты –   колбаса в печи Люцифеpa, ты – жаркое в печи главного беса Гильгирота, вот   ты кто, и тебя еще сначала изрубили на мелкие кусочки. Взгляни на этого   великого грешника, пренебрегшего индульгенциями, взгляни на это блюдо с   фрикадельками – это ты, это ты, это твое грешное, твое окаянное тело. А   какова подлива? Сера, деготь, смола! И все несчастные грешники употребляются в   пищу, а потом вновь оживают для новых мучений – и так без конца. Вот где   воистину плач и скрежет зубов! Сохрани, Господи, и помилуй! Да, ты в аду,   бедный грешник, и ты терпишь все эти муки. Но вот за тебя уплатили денье –   и деснице твоей вдруг стало легче. Уплатили еще полденье – и обе руки твои   уже не в огне. А прочие части тела? Всего лишь флорин – и они окроплены   росой отпущения. О сладостное прохлаждение! Десять дней, сто дней, тысячу   лет – в зависимости от взноса – ты не жаркое, не oliekoek ’и,   не фрикасе! А если ты не помышляешь о себе, окаянный, то разве в огненных   глубинах преисподней нет других страждущих душ – душ твоих родственников,   твоей любимой супруги, какой-нибудь смазливой девчонки, с которой ты часто   грешил?      

Тут монах толкал локтем в бок своего товарища, стоявшего   рядом с серебряным блюдом в руках. А тот по этому знаку опускал очи долу и,   призывая к пожертвованиям, благолепно встряхивал блюдо.      

– Нет ли у тебя в этом страшном огне сына, дочери,   милого твоему сердцу младенца? – продолжал проповедник. – Они кричат,   они плачут, они взывают к тебе. Ужели ты пребудешь глух к их стенаниям? Нет,   твое ледяное сердце растает, а обойдется это тебе недорого – всего-навсего   один каролю. Но смотри: от звона каролю, стукнувшегося о презренный металл (при   этих словах его товарищ опять тряхнул блюдо), пламя расступилось, и бедная душа   выходит из жерла вулкана. И вот она уже на свежем воздухе, на вольном воздухе!   Где пытка огнем? Пред нею море, она погружается в воду, плывет на спине, на   животе, то нырнет, то вновь всплывет. Слышишь ли радостные ее воскликновения?   Видишь ли, как она плещется? Ангелы смотрят на нее и ликуют. Они ждут ее, но ей   все мало, ей хочется стать рыбкой. Она не знает, что там, на высоте небесной,   ей уготованы приятные омовения в душистой влаге, в коей льдинами плавают горы   белого и холодного леденца. Показалась акула, но душа не боится ее. Она   вспрыгивает ей на спину, но акула этого не чувствует, и душа погружается с ней   во глубину морскую. Там она приветствует ангелов вод, и те ангелы едят waterzoey   [86] , подаваемую в коралловых   котелках, и свежие устрицы на перламутровых тарелках. И как же ее здесь   встречают, чествуют, привечают! Ангелы же небесные неустанно зовут ее к себе.   Наконец, освеженная, счастливая, она воспаряет и, с песней на устах, звонкой, как   трели жаворонка, взлетает к самому высокому небу, где во всей своей славе сидит   на престоле сам Господь Бог. Там видит она всех своих земных сродников и   друзей, за исключением тех, что, усомнившись в пользе индульгенций и в силе   молитв святой нашей матери-церкви, горят в огне преисподней. И гореть им ныне и   присно, ныне и присно, ныне и присно, и во веки веков, – бурнопламенная   уготована им бесконечность. А та душа – она у Бога, совершает приятные   омовения и хрупает леденец. Покупайте же индульгенции, братья! За какую угодно   цену – за крузат, за червонец, за английский соверен! Мы и мелочью не   побрезгуем. Покупайте! Покупайте! Мы торгуем священным товаром, а товар тот про   всякого – и про богатого и про бедного, но только, братья, к великому   нашему сожалению, в долг мы не отпускаем, ибо Господь наказывает того, кто не   платит наличными.      

Другой монах все потряхивал да потряхивал блюдо. И туда   градом сыпались флорины, крузаты, дукатоны, патары, соли и денье.      

Клаас на радостях, что разбогател, уплатил флорин и получил   отпущение грехов на десять тысяч лет. Монахи выдали ему в виде удостоверения   кусок пергамента.      

Вскоре во всем Дамме осталось лишь несколько скаредов, так и   не купивших индульгенций, и тогда монахи перебрались в Хейст.      

       

       55      

       

Все в том же странническом одеянии, но уже очищенный от   скверны греховной, Уленшпигель, оставив Рим, шел все прямо, прямо и наконец   очутился в Бамберге, который славился на весь мир своими овощами.      

Веселая хозяйка трактира, куда он первым делом заглянул,   спросила его:      

– Молодой человек! Не хочешь ли поесть за свои деньги?      

– Хочу, – отвечал Уленшпигель. – А сколько   это у вас стоит?      

Хозяйка же на это ответила так:      

– За господским столом – шесть флоринов, за   мещанским – четыре, а за семейным – два.      

– Чем дороже, тем лучше, – объявил Уленшпигель.      

С этими словами он сел за господский стол. Наевшись досыта и   запив рейнвейном, он обратился к хозяйке с такою речью:      

– Сударушка! Ну вот я и поел на мои деньги. Дай-ка мне   шесть флоринов.      

А хозяйка ему:      

– Да ты что, смеешься? А ну, плати денежки!      

– Миленькая baesine! [87] –  молвил Уленшпигель. – По   твоему виду никак нельзя сказать, что ты – неисправная должница. Напротив,   на лице твоем написана такая добросовестность, такая честность и такая любовь к   ближнему, что ты не то что шесть флоринов, которые ты мне должна, а и все   восемнадцать уплатишь. О эти прекрасные глаза! Из них на меня льются солнечные   лучи, и моя страсть к тебе, согретая этими лучами, растет, как бурьян на   пустыре.      

– Нужна мне больно твоя страсть и твой бурьян! –   огрызнулась хозяйка. – Плати и убирайся вон.      

– Уйти – это значит никогда больше тебя не   увидеть! – воскликнул Уленшпигель. – Нет, лучше умереть! Baesine,  прелестная   baesine,  я не привык обедать за шесть флоринов – ведь я бедный   побродяжка, скитаюсь по горам и долам. Сейчас я налопался до того, что у меня,   как у пса в жаркий день, язык скоро вывалится наружу. Будь настолько любезна,   дай мне шесть флоринов – право же, я их заработал тяжким трудом моих   челюстей. Дай мне шесть флоринов, а уж я тебя буду так ласкать, целовать,   миловать, как двадцать семь любовников, вместе взятые, тебя бы не   удовольствовали.      

– Это ты так говоришь из-за денег, – сказала она.      

– А ты хочешь, чтобы я тебя даром съел? – спросил   он.      

– Нет, не хочу, – отвечала она, высвобождаясь.      

– Ах! – воскликнул он, продолжая преследовать   ее. – Кожа у тебя точно сливки, волосы – точно золотистый фазан на   вертеле, губы – точно вишни! Есть ли кто на свете вкуснее тебя?      

– И ты еще, нахал этакий, денег с меня требуешь! –   воскликнула она, смеясь. – Скажи спасибо, что я накормила тебя даром,   ничего с тебя не взяла.      

– Если б ты знала, сколько бы у меня еще туда   вошло! – молвил Уленшпигель.      

– Проваливай! – объявила хозяйка. – А то   сейчас мой муж придет.      

– Я не буду алчным заимодавцем, – снова заговорил   Уленшпигель, – дай мне всего-навсего один флорин: пить захочется, а выпить   не на что.      

– На, паршивец! – сказала хозяйка и протянула ему   монету.      

– Можно, я к тебе еще зайду? – спросил   Уленшпигель.      

– Уходи добром! – прикрикнула на него хозяйка.      

– Добром – это значит уйти к тебе же,   милашка, – рассудил Уленшпигель. – Вот если б я никогда больше не   увидел твоих прекрасных глаз, это было бы для меня большое зло. Дозволь мне   остаться – я бы тебя съедал каждый день всего на один флорин.      

– Вот я сейчас палку возьму! – пригрозила хозяйка.      

– Возьми лучше мою, – предложил Уленшпигель.      

Хозяйка прыснула, но уйти ему все же пришлось.      

       

       56      

       

К этому времени в Льеже стало неспокойно из-за еретиков, и   Ламме Гудзак возвратился в Дамме. Жена его была этому рада – ей надоели   зубоскалы-льежцы, вечно поднимавшие на смех ее простодушного супруга.      

Ламме часто виделся с Клаасом, а Клаас, разбогатев, стал   завсегдатаем таверны Blauwe Torre [88] –    там у него и у его собутыльников был облюбован столик. За соседним   столиком обычно сидел и из скупости выпивал не больше полпинты прижимистый   старшина рыботорговцев Иост Грейпстювер, жмот и скупердяй, питавшийся одной   селедкой и думавший более о деньгах, нежели о спасении души. А у Клааса лежал в   кошельке кусок пергамента, гласивший, что ему отпущены грехи на десять тысяч   лет вперед.      

Однажды вечером Клаас, сидя за столиком в Blauwe Torre  вместе   с Ламме Гудзаком, Яном ван Роозебеке и Матейсом ван Асхе по соседству с Иостом   Грейпстювером, изрядно выпил, и Ян Роозебеке по сему поводу заметил:      

– Так много пить – это грех!      

Клаас же ему на это сказал:      

– За лишнюю пинту полагается гореть в аду всего полдня,   а у меня в кошельке отпущение на десять тысяч лет. Кто купит у меня сто дней,   тот потом хоть залейся пивом.      

– А за сколько продашь? – крикнули все.      

– За пинту, – отвечал Клаас, – а за muske   conyn  (то есть за порцию кролика) продам полтораста деньков.      

Кое-кто из кутил поднесли Клаасу по кружке пива, иные   угостили ветчинкой, а он каждому отрезал по узенькой полоске пергамента. Однако   на деньги, вырученные от продажи индульгенций, Клаас пил и ел не один –   ему усердно помогал Ламме Гудзак и раздулся прямо на глазах, а Клаас между тем   ходил по таверне и набивался со своим товаром.      

Наконец Грейпстювер повернул к нему злющую свою морду.      

– А десять дней продашь? – спросил он.      

– Нет, – отвечал Клаас, – такой малюсенький   кусочек не отрежешь.      

Все покатились со смеху, а Грейпстюверу пришлось проглотить   пилюлю.      

Затем Клаас и Ламме побрели домой, и у обоих было такое   чувство, будто ноги у них из хлопчатой бумаги.      

       

       57      

       

К концу третьего года своего изгнания Катлина вернулась к   себе домой в Дамме. Она все твердила в исступлении: «Огонь в голове, душа   стучится, пробейте дыру, душа просится наружу». Завидев коров или овец, она   по-прежнему убегала. Любила сидеть на лавочке под липами, позади своей   хижины, – трясла головой, всматривалась в сограждан, проходивших мимо, но   никого не узнавала, а те говорили: «Вон дурочка!»      

А Уленшпигель, скитаясь по дорогам и тропам, увидел однажды   на большаке осла в богатой сбруе с медным набором, с висюльками и кисточками из   красной шерсти.      

Осла окружали какие-то пожилые женщины и говорили все разом:      

– На него никто не сядет – это колдовской осел   страшного чародея барона де Ре[89] ,   которого сожгли живьем за то, что он восьмерых детей своих продал черту.      

– Осел, бабочки, бежал так быстро, что его не догнали.   Его покровитель – сам сатана.      

– А потом он все-таки уморился и стал на дороге,   стражники скорей к нему, а он давай их лягать, давай верещать – они и   заробели.      

– Да и верещал-то он не по-ослиному – так только   бесы воют.      

– Ну, его и оставили тут пастись – и на суд не   повели, и живьем за колдовство не сожгли.      

– Трусы наши мужчины.      

Храбрые на словах, эти кумушки, как только ослик прял ушами   или же обмахивался хвостом, с криком разбегались кто куда, потом опять   приближались, гуторя и тараторя, но при каждом новом движении серого   неукоснительно применяли тот же прием.      

Уленшпигель наблюдал за ними и посмеивался.      

«Ох уж эти бабы! – думал он. – До чего же   любопытны и до чего же болтливы – слова у них текут, как вода, особенно у   пожилых – молодым не до того: они заняты сердечными делами, и речь у них   льется не беспрерывным потоком. – Затем он окинул взглядом ослика. –   Эта колдовская животина, видать, проворна и из стороны в сторону не вихляется.   Я буду на нем ездить, а не то так продам».      

Не долго думая, Уленшпигель нарвал овса, накормил серого,   затем мигом взобрался на него, натянул поводья и, обращаясь то на север, то на   восток, то на запад, издали благословил женщин. Те в ужасе попадали на колени.   А вечером уже переходила из уст в уста весть о том, что с неба слетел ангел в   войлочной шляпе с фазаньим пером, благословил всех женщин и по милости Божией   угнал колдовского осла.      

А Уленшпигель между тем трусил на ослике по злачным долинам,   где резвились на воле скакуны, где коровы и телки, разнежившись, лежали на   солнышке. И он дал ослу имя Иеф.      

Осел то и дело останавливался и с удовольствием закусывал   репейником. Время от времени он, однако, вздрагивал всем телом и бил себя   хвостом по бокам – это он отгонял жадных оводов, которые, как и он, хотели   заморить червячка, но не чем иным, как ослиным мясом.      

Уленшпигель был не в духе – желудок у него кричал от   голода.      

– Тебе, господин осел, кроме этих сочных репьев, ничего   и не надо, – обратился Уленшпигель к ослу, – ты был бы счастлив   вполне, если б никто тебе не мешал ими наслаждаться, никто не напоминал, что ты   смертен, – следственно, рожден, чтобы терпеть всякого рода низости. Как и   у тебя, – продолжал он, сдавив ему коленками бока, – у человека,   носящего священную туфлю, тоже есть свой овод – это господин Лютер. И у   его величества Карла тоже есть свой овод, а именно – Франциск Первый,   король с предлинным носом и с еще более длинным мечом. А уж мне-то, бедняжке,   мне, скитальцу на манер Вечного Жида[90] ,   мне, господин осел, на роду написано иметь своего овода. Увы мне! Все мои   карманчики в дырьях, и в эти дыры, как все равно мышки от кошки, юркнули все   мои милые дукатики, флорины и daelder’ ы. И что за притча – ума не   приложу: я деньги люблю, а они меня – нет. Что бы там ни говорили, а   Фортуна – не женщина: она любит только скопидомов и сквалыг, которые копят   деньги, прячут, держат под семью замками и не позволяют им высунуть в окошко   даже кончик золоченого носика. Вот какой овод язвит меня, жалит, щекочет –   но так, что мне не смешно. Да ты не слушаешь меня, господин осел, ты думаешь   только о том, как бы еще подкормиться. Ах ты, пузан, набивающий свое пузо! Твои   длинные уши глухи к воплям пустого желудка. Нет, ты меня послушай!      

С последним словом он больно хлестнул его. Осел заверещал.      

– Ну, запел, стало быть, можно и в путь, – сказал   Уленшпигель.      

Но осел был неподвижен, как межевой столб, – видимо, он   твердо решил обглодать весь придорожный репейник. А репейник тут рос в   изобилии.      

Приняв это в соображение, Уленшпигель соскочил на землю,   нарезал репейника, потом опять сел на осла и, держа репейник около самого его   носа, заманил его таким образом во владения ландграфа Гессенского.      

– Господин осел, – говорил он дорогой, – ты   послушно бежишь за двумя-тремя жалкими головками репейника, а целое поле   репейника ты бросил. Так же точно поступают и люди: одни гонятся за цветами   славы, которые Фортуна держит у них перед носом, другие – за цветами   барышей, третьи – за цветами любви. А в конце пути они, подобно тебе,   убеждаются, что гнались за малостью, позади же оставили кое-что поважней –   здоровье, труд, покой и домашний уют.      

Разговаривая таким образом со своим ослом, Уленшпигель   приблизился к ландграфскому замку.      

На ступеньках подъезда двое старших аркебузиров играли в   кости.      

Один из них, рыжий великан, обратил внимание на   Уленшпигеля – тот, приняв почтительную позу, сидел на своем Иефе и   наблюдал за их игрой.      

– Чего тебе, голодная твоя паломничья рожа? –   спросил он.      

– Я и точно здорово голоден, – отвечал   Уленшпигель, – а паломничаю я не по своей доброй воле.      

– Ежели ты голоден, так накорми свою шею   веревкой, – посоветовал аркебузир, – вон она болтается на виселице,   предназначенной для бродяг.      

– Ежели вы, ваше высокоблагородие, дадите мне   хорошенький золотой шнурочек с вашей шляпы, то я, пожалуй, повешусь, –   молвил Уленшпигель, – но только впившись зубами в жирный окорок – вон   он болтается у колбасника.      

– Ты откудова путь держишь? – спросил аркебузир.      

– Из Фландрии, – отвечал Уленшпигель.      

– Чего ты хочешь?      

– Хочу показать его светлости господину ландграфу одну   мою картину.      

– Коли ты живописец, да еще из Фландрии, то   войди – я отведу тебя к моему господину, – сказал аркебузир.      

Представ перед ландграфом, Уленшпигель поклонился ему раза   три с лишним.      

– Простите мне, ваша светлость, мою дерзость, –   начал он. – Я осмелился прибегнуть к благородным стопам вашим, дабы   показать вам картину, которую я для вас написал, – я имел честь изобразить   на ней царицу небесную во всей ее славе. Я высокого мнения о своем   мастерстве, – продолжал он, – а потому льщу себя надеждой, что работа   моя вам понравится и что постоянным моим местопребыванием будет вот это   почетное кресло красного бархата, в котором при жизни сидел незабвенный   живописец, состоявший при благородной вашей особе.      

Господин ландграф нашел, что картина превосходна.      

– Ты будешь нашим живописцем, садись в то   кресло, – решил он и от восторга поцеловал его в обе щеки.      

Уленшпигель сел.      

– Ты обносился, – оглядев его, заметил господин   ландграф.      

Уленшпигель же ему на это сказал:      

– То правда, ваша светлость. Мой осел Иеф хоть репьями   закусил, а я нахожусь в последней крайности и уже три дня питаюсь только дымом   надежд.      

– Сейчас ты сытно поужинаешь, – сказал   ландграф. – А где твой осел?      

На это ему Уленшпигель ответил так:      

– Я оставил его на площади перед замком вашего   великодушия. Я буду счастлив, если Иеф тоже получит на ночь пристанище,   подстилку и корм.      

Господин ландграф тот же час приказал одному из слуг ходить   за Уленшпигелевым ослом, как за его собственными.      

Немного спустя сели ужинать, и уж тут пошел пир горой! От   яств валил пар, всевозможных вин – разливанное море.      

Уленшпигель и ландграф были оба красны, как жар. Уленшпигель   веселился, ландграф пребывал в задумчивости.      

– Живописец! – неожиданно обратился к Уленшпигелю   ландграф. – Я хочу, чтобы ты меня написал, ибо это великое утешение для   смертного государя – оставить свой образ на память потомкам.      

– Конечно, господин ландграф, для меня ваша воля –   закон, – сказал Уленшпигель, – а все же я худым своим умишком смекаю,   что показаться грядущим столетиям в одиночестве – это для вашего   высокопревосходительства не столь большая радость. Вас надлежит запечатлеть   вместе с доблестною вашею супругою, госпожою ландграфиней, с вашими придворными   дамами и вельможами, с вашими наиболее заслуженными военачальниками, и вот в их   окружении вы с супругой воссияете, как два солнца среди фонарей.      

– Твоя правда, живописец, – согласился   ландграф. – Сколько же ты с меня возьмешь за свой великий труд?      

– Сто флоринов – хотите вперед, хотите   потом, – отвечал Уленшпигель.      

– Возьми вперед, – предложил господин ландграф.      

– Человеколюбивый сеньор, – воскликнул   Уленшпигель, – вы наливаете масла в мою лампу, и она будет гореть в вашу   честь!      

На другой день он попросил господина ландграфа устроить так,   чтобы перед его взором прошли те, кого ландграф удостоит чести быть   изображенным на картине.      

Первым явился герцог Люнебургский, начальник ландскнехтов,   состоявших на службе у ландграфа. Это был толстяк, с великим трудом носивший   свое готовое лопнуть пузо. Приблизившись к Уленшпигелю, он шепнул ему на ухо:      

– Если ты не сбавишь мне на картине половину жира, мои   солдаты тебя повесят.      

С этими словами герцог удалился.      

После него явилась высокая дама с горбом на спине и с грудью   плоской, как меч правосудия.      

– Господин живописец, – сказала она, – если   ты не снимешь у меня одну округлость со спины и не приставишь двух к груди, я   донесу, что ты отравитель, и тебя четвертуют.      

С этими словами дама удалилась.      

Затем вошла молоденькая, миленькая, свеженькая белокурая   фрейлина, у которой, однако, недоставало трех верхних передних зубов.      

– Господин живописец, – сказала она, – изволь   написать меня так, чтобы я улыбалась и показывала все тридцать два зуба, иначе   вот этот мой кавалер изрубит тебя на куски.      

И, показав на того старшего аркебузира, который третьего дня   играл на ступенях подъезда в кости, ушла.      

Долго тянулась вереница. Наконец Уленшпигель остался наедине   с ландграфом.      

– Если ты, изображая все эти лица, покривишь душой хотя   бы в единой черте, я велю отрубить тебе голову, как цыпленку, – пригрозил   господин ландграф.      

«Отсекут голову, четвертуют, изрубят на куски, в лучшем   случае повесят, – подумал Уленшпигель. – Тогда уж лучше не писать   вовсе. Ну, там дело видно будет».      

– Какую залу мне надлежит украсить своею   живописью? – осведомился он.      

– Следуй за мной, – сказал ландграф.      

Малое время спустя он привел его в обширную залу с высокими   голыми стенами.      

– Вот эту, – сказал ландграф.      

– Нельзя ли затянуть стену большой завесой, чтобы   уберечь мою живопись от мух и от пыли? – спросил Уленшпигель.      

– Можно, – отвечал господин ландграф.      

Когда же завеса была натянута, Уленшпигель потребовал трех   подмастерьев на предмет растирания красок.      

Целых тридцать дней Уленшпигель и его подручные пировали на   славу, не зная отказа ни в сладких яствах, ни в старых винах – об этом   заботился сам ландграф.      

Но на тридцать первый день ландграф просунул нос в дверную   щель – входить в залу Уленшпигель ему воспретил.      

– Ну, Тиль, как твоя картина? – осведомился он.      

– До конца еще далеко, – отвечал Уленшпигель.      

– Можно посмотреть?      

– Нет еще.      

На тридцать шестой день ландграф опять просунул нос в щель.      

– Как дела, Тиль? – спросил он.      

– К концу дело идет, господин ландграф, – отвечал   Уленшпигель.      

На шестидесятый день ландграф разгневался и вошел в залу.      

– Сейчас же покажи мне картину, – приказал он.      

– Быть по-вашему, грозный государь, – сказал   Уленшпигель, – но только дозвольте не поднимать завесу до тех пор, пока не   соберутся господа военачальники и придворные дамы.      

– Хорошо, – сказал господин ландграф.      

По его приказу все явились в залу.      

Уленшпигель стал перед опущенной завесой.      

– Господин ландграф, – начал он, – и вы,   госпожа ландграфиня, и вы, господин герцог Люнебургский, и вы, прекрасные дамы   и отважные военачальники! За этою завесой я постарался изобразить ваши   прелестные и ваши мужественные лица. Каждый из вас узнает себя без труда. Вам   хочется поскорей взглянуть – ваше любопытство мне понятно, – однако ж   будьте добры, наберитесь терпения: я намерен сказать вам два слова, а впрочем,   может, и больше. Прекрасные дамы и отважные военачальники! В жилах у вас течет   благородная кровь, а потому вы увидите мою картину и полюбуетесь ею. Но если в   вашу среду затесался мужик, он увидит голую стену, и ничего больше. А теперь   соблаговолите раскрыть ваши благородные очи.      

С этими словами Уленшпигель отдернул завесу.      

– Только знатным господам дано увидеть картину, картину   дано увидеть только знатным дамам. Скоро все будут говорить: «Он слеп к   живописи, как мужик. Он разбирается в живописи, как настоящий дворянин!»      

Все таращили глаза, притворяясь, что смотрят на картину,   показывали друг другу, кивали, узнавали, а взаправду видели одну голую стену и   в глубине души были этим обстоятельством весьма смущены.      

Внезапно шут, зазвенев бубенчиками, подпрыгнул на три фута   от полу.      

– Пусть меня ославят мужичонкой, мужиком, мужланом,   мужичищей, а я в трубы затрублю и в фанфары загремлю, что вижу перед собой   голую стену, белую стену, голую стену! Клянусь Богом и всеми святыми! –   воскликнул он.      

– Когда в разговор встревают дураки, умным людям пора   уходить, – изрек Уленшпигель.      

Он уже выехал за ворота замка, как вдруг его остановил сам   ландграф.      

– Дурак ты, дурак! – сказал он. – Ходишь ты   по белу свету, славишь все доброе и прекрасное, а над глупостью хохочешь до   упаду. Как же ты перед такими высокопоставленными дамами и еще более   высокопоставленными и важными господами посмел шутить мужицкие шутки над   дворянской геральдической спесью? Ой, смотри, вздернут тебя когда-нибудь за   твои вольные речи!      

– Ежели веревка будет золотая, она при виде меня   порвется от страха, – возразил Уленшпигель.      

– На, держи, вот тебе кончик этой веревки, –   сказал ландграф и дал ему пятнадцать флоринов.      

– Очень вам благодарен, ваша светлость, – сказал   Уленшпигель, – теперь каждый придорожный трактир получит от меня по   золотой ниточке, и все эти мерзавцы-трактирщики превратятся в крезов.      

Тут он заломил набекрень свою шляпу с развевающимся пером и   припустил осла во весь дух.      

       

       58      

       

Листья на деревьях желтели, выл осенний ветер. Катлина в   иные дни часа на три приходила в разум. И тогда Клаас говорил, что это по   великому милосердию своему на нее снизошел Дух Святой. В такие минуты она   волшебной силой слов и движений наделяла Неле даром ясновидения, и мысленному   взору Неле открывалось все, что происходило на сто миль в окружности – на   площадях, на улицах и в домах.      

И вот однажды Катлина, находясь в совершенном уме, сидела с   Клаасом, Сооткин и Неле, ела oliekoek ’и и запивала dobbelkuyt   ’oм.      

Клаас сказал:      

– Сегодня его святейшее величество император Карл Пятый   отрекается от престола[91] .   Неле, деточка, ты не можешь сказать, что сейчас творится в Брюсселе?      

– Скажу, если Катлина захочет, – отвечала Неле.      

Катлина велела девушке сесть на скамью и, творя заклинания и   ворожа, погрузила Неле в сон.      

– Войди в маленький домик в парке – здесь любит   бывать император Карл Пятый, – сказала она.      

– Я в маленькой комнатке, – тихим и как бы   сдавленным голосом заговорила Неле, – стены ее выкрашены зеленой масляной   краской. Здесь находится человек лет пятидесяти четырех, лысый, седой, с русой   бородкой, с выдающейся нижней челюстью, с недобрым взглядом серых глаз, полных   лукавства, жестокости и напускного добродушия. Этого человека именуют «его   святейшим величеством». Он простужен и сильно кашляет. Перед ним стоит молодой   человек, большеголовый, уродливый, как обезьяна. Я видела его в   Антверпене – это король Филипп. Его святейшее величество распекает сына за   то, что тот ночевал не дома. Наверно, добавляет его величество, спал в   каком-нибудь вертепе с непотребной девкой. Его величество говорит сыну, что от   него разит кабаком, что он выбирает себе развлечения, роняющие королевское   достоинство, что к его услугам влюбленные знатные дамы с лилейными ручками,   отличающиеся изяществом форм, освежающие свое атласное тело в ароматных   ваннах, – неужели они хуже какой-нибудь грязной свиньи, еще не успевшей   отмыть следы объятий пьяного солдафона? Его величество внушает сыну, что перед   ним не устоит ни одна девица, ни одна замужняя женщина, ни одна вдова, ни одна   из тех благородных и прекрасных дам, что освещают ложе страсти надушенными   светильниками, а не вонючими сальными свечками.      

Король отвечает его величеству, что впредь он будет   повиноваться ему во всем.      

Его святейшее величество кашляет и выпивает горячего вина.      

«Ты скоро увидишь Генеральные штаты[92] , – говорит он Филиппу, – увидишь   прелатов, дворян и мещан, увидишь молчаливого Вильгельма Оранского[93] , тщеславного Эгмонта[94] , нелюдимого Горна[95] , отважного, как лев,   Бредероде[96]  и всех кавалеров Золотого   руна[97] , предводителем которых я   намерен сделать тебя. Ты увидишь множество честолюбцев, которые отрежут себе   нос и на золотой цепочке повесят его на грудь, если только им скажут, что это   знак принадлежности к высшей знати».      

Затем его святейшее величество упавшим голосом говорит   королю Филиппу:      

«Тебе известно, сын мой, что я отрекаюсь от престола в твою   пользу. Весь мир явится свидетелем величественного зрелища: я буду говорить   перед несметной толпой, хотя я кашляю и икаю, – я всю свою жизнь   чем-нибудь объедался, сын мой, – и если ты по окончании моей речи не   прольешь слезу, значит, у тебя каменное сердце».      

«Я поплачу, батюшка», – говорит король Филипп.      

Тут его святейшее величество обращается к слуге по имени   Дюбуа:      

«Дюбуа, накапай мне на кусочек сахару мадеры – у меня   икота. Хоть бы уж она на меня не напала, когда я буду держать речь! Это все   из-за вчерашнего гуся! Не выпить ли мне стаканчик орлеанского? Нет, не стоит,   оно уж очень терпкое! Не съесть ли анчоус? Нет, они очень жирные. Дюбуа, дай   мне бургонского!»      

Дюбуа подает его святейшему величеству вино, затем облекает   его в одежду алого бархата, сверху набрасывает на него парчовую мантию,   препоясывает мечом, вкладывает в руки скипетр и державу, а на голову надевает   корону.      

Затем его святейшее величество выходит из домика в парке,   садится на маленького мула, за ним следуют король Филипп и приближенные.   Направляются они к большому зданию, которое они называют дворцом, и здесь в   одном из покоев встречаются с высоким, стройным, нарядно одетым мужчиной –   это принц Оранский.      

Его святейшее величество обращается к нему с вопросом:      

«Какой у меня сегодня вид, кузен Вильгельм?»      

Тот не отвечает.      

Его святейшее величество говорит ему полушутя, полусердито:      

«Неужто ты во всех случаях жизни предпочитаешь   безмолвствовать? Даже когда нужно сказать правду старой развалине? Царствовать   мне еще или же отречься, Молчаливый?»      

«Ваше святейшее величество, – вещает стройный   мужчина, – когда приходит зима, то даже с самых могучих дубов опадает   листва».      

Бьет три часа.      

«Дай я обопрусь на твое плечо, Молчаливый», – говорит   его святейшее величество.      

Вместе с Вильгельмом Оранским и со своей свитой он входит в   большую залу, устланную алыми коврами, и садится на возвышении под алым   шелковым балдахином. На возвышении стоят три трона; его святейшее величество   садится на средний, наиболее богато убранный, увенчанный императорскою короною;   король Филипп занимает трон по одну его руку, а третий предназначен для   женщины, то есть для королевы[98] .   Справа и слева на покрытых коврами скамьях сидят люди в красном одеянии с   золотым агнцем на шее. За ними стоят, по всей видимости, принцы и вельможи.   Напротив возвышения сидят на скамьях, не покрытых коврами, люди в одеждах   суконных. Я слышу, как они говорят, что они потому так скромно одеты и такие   скромные под ними сиденья, что вся тяжесть податей лежит на них. При появлении   его святейшего величества все как один встают – его величество сейчас же   садится и знаком предлагает всем остальным последовать его примеру.      

Какой-то старик долго толкует о подагре, потом   женщина – по всей вероятности, королева – подает его святейшему   величеству пергаментный свиток, и его святейшее величество, кашляя, тихим,   глухим голосом оглашает то, что там написано; огласив же, говорит:      

«Я много странствовал по Испании, Италии, Нидерландам,   Англии и Африке, и все эти мои походы были во славу Божию, к чести нашего   оружия и ко благу моих народов».      

Говорит он долго и под конец объявляет, что он ослаб, что он   устал и что он намерен передать своему сыну испанскую корону, а с нею все   графства, герцогства и маркизаты.      

Тут его величество проливает слезу, а глядя на него, и все   остальные.      

Король Филипп встает и сейчас же опускается на колени.      

«Ваше святейшее величество! – говорит он. –   Прилично ли мне принимать из ваших рук корону, когда вы еще вполне можете ее   носить?»      

Тогда его святейшее величество шепчет ему на ухо, чтобы он   обратился с благосклонной речью к тем, что сидят на покрытых коврами скамьях.      

Король Филипп, не вставая с колен, поворачивается к ним   лицом и говорит презрительным тоном:      

«Я недостаточно хорошо знаю французский язык, чтобы на нем   изъясняться. От моего имени к вам обратится с речью епископ Аррасский, кардинал   Гранвелла[99] ».      

«Неловко у тебя вышло, мой сын», – говорит его   святейшее величество.      

И точно: гордость и надменность юного короля вызывают у   присутствующих ропот. Королева воздает его святейшему величеству хвалу, а затем   берет слово престарелый лекарь; когда же он умолкает, его святейшее величество   знаком благодарит его. По окончании всех церемоний и речей его святейшее   величество объявляет, что его подданные могут считать себя свободными от   присяги, скрепляет подписью составленные на сей предмет бумаги, затем встает и   возводит на престол своего сына. Все в зале плачут. А затем отец с сыном   возвращаются в домик, что стоит в парке. Там они запираются вдвоем все в той же   зеленой комнате, и тут его святейшее величество разражается хохотом и   обращается к королю Филиппу, который, однако, не смеется.      

«Ты видишь, как мало нужно, чтобы растрогать этих   людишек? – говорит он, смеясь и икая. – Что слез, что слез! Толстяк   Маас, кончая свою длинную речь, ревел как теленок. Да и ты как будто был   взволнован, но – недостаточно. Вот какие зрелища нужны народу. Сын мой!   Чем дороже нам стоят наши возлюбленные, тем сильнее мы к ним привязываемся. Так   же точно обстоит и с народами. Чем больше мы с них тянем, тем сильней они нас   любят. В Германии я терпел реформацию, а в Нидерландах жестоко преследовал[100] . Если бы германские   государи остались католиками[101] ,   я бы сам перешел в лютеранство и отнял у них все достояние. Они убеждены, что я   ревностный католик, и со всем тем жалеют, что я покидаю их. В Нидерландах я обрек   на смерть по обвинению в ереси пятьдесят тысяч самых доблестных мужчин и самых   хорошеньких девушек. Теперь я ухожу – нидерландцы сокрушаются. Не считая   конфискаций, я выкачал оттуда денег больше, нежели из Вест-Индии и из Перу[102] , – теперь они обо   мне горюют[103] . Я нарушил Кадзанский   мирный договор[104] ,   усмирил Гент[105] ,   отменил все, что мне мешало, – свободы, вольности, льготы, я все   предоставил усмотрению королевских чиновников, а эти жалкие людишки все еще   мнят себя свободными на том основании, что я им дозволил стрелять из арбалета и   во время процессий носить цеховые знамена. Они постоянно чувствовали на себе   мою властную руку. Они сидят в клетке, наслаждаются жизнью, поют и оплакивают   меня. Сын мой, будь с ними, как я: благожелателен на словах, суров на деле.   Лижи, пока можно не кусать. Клянись, неустанно клянись блюсти их свободы,   вольности и льготы, но как скоро заметишь, что вольности сии таят в себе   опасность, немедленно упраздняй их. Когда к подданным прикасаются робкой   рукой, – они железные, но они же становятся стеклянными, когда ты дробишь   их мощной дланью. Искореняй ересь, но не потому, что она противоречит   римско-католической вере, а потому, что в Нидерландах она расшатывает устои нашей   власти. Те, что нападают на папу, у которого целых три короны[106] , мигом расправятся с государями, у которых   корона всего лишь одна[107] .   Приравняй, как я, свободу совести к оскорблению величества, влекущему за собой   конфискацию имущества, и ты будешь, как я, всю жизнь получать наследства. А   когда ты отречешься от престола или же умрешь, они скажут: „Добрый был государь!“ –   и заплачут».      

Больше ничего не слышно, – сказала Неле, – его   святейшее величество лег на кровать и уснул, а король Филипп, надменный и   гордый, смотрит на него холодным взглядом.      

Тут Катлина разбудила ее.      

А Клаас задумчиво глядел на огонь, пылавший в печи.      

       

       59      

       

Когда Уленшпигель, расставшись с ландграфом Гессенским,   проезжал через площадь, на глаза ему попались сердитые лица дам и вельмож, но   он не обратил на них никакого внимания.      

Немного погодя он очутился во владениях герцога   Люнебургского, и тут у него произошла встреча с компанией Smaedelyke broeder   ’ов[108]  – веселых слёйсских   фламандцев, которые каждую субботу откладывали немного денег, чтобы иметь   возможность раз в год ездить в Германию.      

Ехали они обыкновенно в открытой повозке, которую шутя влек   по дорогам и топям герцогства Люнебургского могучий верн-амбахтский конь, и   орали песни. Иные с превеликим усердием дудели в дудки, другие пиликали на   скрипочках, третьи играли на виолах, четвертые на волынках. Сбоку повозки   какой-нибудь dikzak [109]    шел пешком и играл на rommelpot’ e –  должно быть, надеялся   спустить с себя таким образом жир.      

Как раз когда за душой у этой компании почти ничего уже не   оставалось, ей повстречался нагруженный звонкой монетой Уленшпигель, и они   пригласили его в трактир и угостили. Уленшпигель принял их приглашение охотно.   Заметив, однако ж, что Smaedelyke broeder ’ы поглядывают на него и   перемигиваются, подливают ему и посмеиваются, он почуял недоброе, вышел и стал   подслушивать за дверью. И вот, слышит он, dikzak  про него говорит:      

– Это живописец ландграфа – он ему дал за картину   больше тысячи флоринов. Давайте напоим его вином и пивом – останемся в   барышах.      

– Аминь, – хором произнесли его приятели.      

Уленшпигель же отвел своего оседланного осла шагов за   тысячу, к одному фермеру, дал работнице два патара, чтобы она за ним   приглядела, и, вернувшись как ни в чем не бывало в трактир, сел за столик Smaedelyke   broeder’ ов. Те раскошелились и еще угостили его. А Уленшпигель, позвякивая   в мошне ландграфскими флоринами, похвалился, что только сейчас продал одному   крестьянину своего осла за семнадцать серебряных daelder’ oв.      

Так, выпивая и закусывая, играя на дудках, волынках и rommelpot’   ax и подбирая по дороге всех мало-мальски смазливых бабенок, продолжали они   свой путь. Этаким манером они произвели на свет младенчиков, в частности   Уленшпигель – его милка назвала впоследствии своего сына Эйленшпигелькен[110] , что на нижненемецком   языке означает зеркальце  и сову:  по-видимому, истинный смысл   прозвища ее случайного сожителя остался ей неясен, а может быть, она назвала   сына в память того часа, когда он был зачат. Это и есть тот самый   Эйленшпигелькен, о котором пущен ложный слух, будто он родился в Книттингене, в   Саксонии.      

Добрый конь вез их по дороге, по обеим сторонам которой   раскинулась деревенька и при которой стоял трактир под вывеской In den   Ketele,  то есть «В котле». Оттуда приятно пахло жареным мясом.      

Игравший на rommelpot’ e dikzak  пошел к baes’   y и сказал ему про Уленшпигеля:      

– Это ландграфский живописец – он за всех   заплатит.      

Baes,  убедившись, что лицо Уленшпигеля внушает   доверие, и послушав звон флоринов и daelder’ oв, уставил стол выпивкой и   закуской. Уленшпигель в грязь лицом не ударил. А в кошельке у него все время   звенели монеты. Этого мало: время от времени он хлопал себя по шапке и   приговаривал, что тут зашито главное его богатство. Пиршество длилось два дня и   одну ночь. Наконец Smaedelyke broeder’ ы объявили Уленшпигелю:      

– Давай расплатимся и отчалим.      

Уленшпигель же им задал вопрос:      

– Если крыса забралась в сыр, думает она уходить?      

– Нет, – отвечали они.      

– А когда человек вдоволь ест и пьет, скучает он по   дорожной пыли и по воде из луж, с пиявками?      

– Нет, – отвечали они.      

– Ну так поживем и мы здесь, – рассудил   Уленшпигель, – до тех пор, пока мои флорины и daelder’ ы служат   воронкой, через которую в наши глотки льется живительная влага.      

Он велел хозяину подать еще вина и колбасы.      

Пока они ели и пили, Уленшпигель хвастался:      

– Я плачу, я теперь ландграф. Ну а когда в моей мошне   будет пусто, что вы станете делать, друзья? Вы приметесь за мою мягкую   войлочную шляпу и обнаружите, что там везде – и в тулье и по краям –   зашиты каролю.      

– Дай пощупать! – вскричали все разом.      

Сопя от наслаждения, они принялись щупать монеты, которые   оказались величиною с червонец. Один из broeder’ oв до того проворно   орудовал пальцами, что Уленшпигель вынужден был отобрать у него шляпу.      

– Эй ты, рьяный доильщик, – сказал он, –   доить еще не пора!      

– Дай мне половину шляпы, – попросил Smaedelyk   broeder.       

– Не дам, – сказал Уленшпигель, – а то у тебя   будет голова как у сумасшедшего: в одной половине тьма, а в другой свет. –   И, передав шляпу baes ’у, попросил: – Уж очень жарко – спрячь   ее пока у себя. Я на минутку выйду.      

С этими словами он вышел, а хозяин спрятал шляпу.      

Удрав из трактира, Уленшпигель побежал к крестьянину,   вскочил на осла и во всю ослиную прыть помчался по направлению к Эмдену.      

Smaedelyke broeder ’ы, видя, что он не возвращается,   всполошились:      

– Не дал ли он тягу? Кто ж теперь будет платить?      

Перепуганный baes  одним взмахом ножа распорол   Уленшпигелеву шляпу, но вместо каролю он между войлоком и подкладкой обнаружил   медные бляшки.      

Тут он напустился на Smaedelyke brоeder’ ов:      

– Братья-надувалы! – сказал он. – Сбросьте с   себя все, что на вас ни есть, кроме разве сорочек, а то я вас отсюда не выпущу.      

В уплату за все Smaedelyke broeder ’ы принуждены были   разоблачиться.      

Так, в одних сорочках, и колесили они теперь по горам и   долам; продавать же коня и повозку им не хотелось.      

И вид у них был до того плачевный, что все охотно давали им   и хлеба, и пива, а кое-когда и мяса, они же всем рассказывали, что их обобрали   разбойники.      

А штаны у них были одни на всю братию.      

И так они и возвратились к себе в Слёйс – пританцовывая   в повозке под звуки rommelpot’ a, но в одних сорочках.      

       

       60      

       

А Уленшпигель в это время разъезжал на Иефе по землям и   топям герцога Люнебургского. Фламандцы прозвали этого герцога Watersignorke   [111] , оттого что в его   владениях всегда было сыро.      

Иеф слушался Уленшпигеля, как собачка, пил bruinbier,  танцевал   под музыку лучше любого венгерского плясуна, по первому знаку хозяина ложился   на спину и притворялся мертвым.      

В Дармштадте, в присутствии ландграфа Гессенского,   Уленшпигель высмеял герцога, и ему было известно, что герцог сердит и зол на   него и что ему воспрещен въезд во владения герцога под страхом виселицы. И   вдруг Уленшпигель видит: перед ним его светлость герцог собственной персоной, а   так как он был наслышан о свирепости герцога, то ему стало не по себе. И он   обратился к своему ослу с такой речью.      

– Иеф, гляди, вон монсеньор Люнебургский! – сказал   он. – Веревка здорово щекочет мне шею. Лишь бы только мне ее палач не   почесал! Пойми, Иеф, я хочу, чтобы меня почесали, но я не хочу, чтобы меня повесили.   Подумай – ведь мы с тобой братья: оба бедствуем и у обоих длинные уши.   Подумай еще и о том, какого верного друга лишаешься ты в моем лице.      

Тут Уленшпигель отер глаза, а Иеф заревел.      

– Мы делили с тобой пополам и радости и горести, –   снова заговорил Уленшпигель. – Ты помнишь, Иеф?      

Осел продолжал верещать, ибо он был голоден.      

– И ты никогда меня не забудешь, – внушал ему его   хозяин, – ибо какая еще дружба может быть крепче той, что радуется одним и   тем же удачам и крушится от одних и тех же невзгод! Ложись на спину, Иеф!      

Послушный осел повиновался, и вслед за тем пред взором   герцога в воздухе взбрыкнули четыре копыта... Уленшпигель мигом сел к ослу на   брюхо. Герцог приблизился.      

– Что ты тут делаешь? – спросил он. – Разве   ты не знаешь, что я именным указом воспретил тебе под страхом виселицы ступать   своими грязными ногами по моей земле?      

– Сжальтесь надо мной, всемилостивейший сеньор! –   воскликнул Уленшпигель и, показав на осла, прибавил: – Тем более вам   хорошо известно: кто находится меж четырех столбов, того по праву и закону   нельзя лишить свободы.      

– Вон из моих владений, а не то я тебя казню! –   крикнул герцог.      

– Ах, монсеньор, – молвил Уленшпигель, – я бы   стрелой умчался отсюда верхом на флорине, а еще лучше – на паре!      

– Нахал! – возопил герцог. – Мало того, что   ты не подчинился моему указу, ты еще смеешь просить у меня денег!      

– А что прикажете делать, монсеньор? Не могу же я у вас   отнять их силком!..      

Тут герцог пожаловал ему флорин.      

Тогда Уленшпигель обратился к ослу:      

– Встань, Иеф, и попрощайся с монсеньором.      

Осел мгновенно вскочил и заверещал. Вслед за тем оба   скрылись из виду.      

       

       61      

       

Сооткин и Неле смотрели в окно.      

– Не видать ли сына моего Уленшпигеля, деточка? –   спросила Сооткин.      

– Нет, – отвечала Неле, – мы никогда больше   не увидим противного этого шатуна.      

– Не сердись на него, Неле, – сказала   Сооткин, – лучше пожалей бесприютного мальчонку.      

– Знаем мы, какой он бесприютный, – молвила   Неле. – Поди уже в каком-нибудь дальнем краю обзавелся домом получше   этого, а может, и дамой сердца, и та, уж верно, дает ему приют.      

– Это бы хорошо, – сказала Сооткин, – по   крайности ортоланов бы поел.      

– Его бы камнями кормить, обжору, – живо вернулся   бы домой! – вспылила Неле.      

Сооткин фыркнула.      

– Чего ты так на него взъелась, детка? – спросила   она.      

Тут вмешался Клаас, сидевший в углу и до сего времени   задумчиво вязавший хворост.      

– Ай ты не видишь, что она от него без ума? –   обратился он к Сооткин.      

– Видали вы такую скрытную плутовку? – вскричала   Сооткин. – Хоть бы намек какой мне подала! Так это правда, деточка: люб он   тебе?      

– Пустое, – отрезала Неле.      

– Славный муженек тебе достанется, – заметил   Клаас, – с широкой глоткой, пустым брюхом и длинным языком, мастер из   крупной монеты делать мелкую, трудом ломаного гроша не заработал, только и   знает, что ворон считать да слоны слонять.      

Но тут Неле вдруг вся покраснела от злости:      

– А вы-то чего смотрели?      

– Ишь, до слез довел девочку! – вступилась   Сооткин. – Ты бы уж помалкивал, мой благоверный!      

       

       62      

       

Однажды Уленшпигель явился в Нюрнберг и выдал там себя за   великого лекаря, от всех недугов целителя, знаменитого желудкоочистителя,   лихорадок славного укротителя, всех язв известного гонителя, чесотки   неизменного победителя.      

В нюрнбергской больнице некуда было класть больных. Молва об   Уленшпигеле дошла до смотрителя – тот разыскал его и осведомился, правда   ли, что он справляется со всеми болезнями.      

– Со всеми, кроме последней, – отвечал   Уленшпигель. – А что касается всех прочих, то обещайте мне двести   флоринов – я не возьму с вас и лиара до тех пор, пока все ваши больные не   выздоровеют и не выпишутся из больницы.      

На другой день, приняв торжественный и ученый вид, он   уверенно пошел по палатам. Обходя больных, он к каждому из них наклонялся и   шептал:      

– Поклянись, – говорил он, – что свято   сохранишь тайну. Чем ты болен?      

Больной называл свою болезнь и Христом-Богом клялся, что   никому ничего не скажет.      

– Так знай же, – говорил Уленшпигель, – что   завтра я одного из вас сожгу, из пепла сделаю чудодейственное лекарство и дам   его всем остальным. Сожжен будет лежачий больной. Завтра я прибуду сюда вместе   со смотрителем, стану под окнами и крикну вам: «Кто не болен, забирай пожитки и   выходи на улицу!»      

Наутро Уленшпигель так именно и поступил. Тут все   больные – хромающие, ковыляющие, чихающие, перхающие – заспешили к   выходу. На улицу высыпали даже такие, которые добрый десяток лет не вставали с   постели.      

Смотритель спросил, точно ли они поправились и могут ходить.      

– Да, – отвечали они в полной уверенности, что   одного из них сжигают сейчас во дворе.      

Тогда Уленшпигель обратился к смотрителю:      

– Ну, раз все они вышли и говорят, что здоровы, –   стало быть, плати.      

Смотритель уплатил ему двести флоринов. И Уленшпигель был   таков.      

Но на другой день больные вновь явились пред очи смотрителя   в еще худшем состоянии, чем вчера; лишь одного из них исцелил свежий воздух, и   он, напившись пьяным, бегал по улицам с криком: «Слава великому лекарю   Уленшпигелю!»      

       

       63      

       

К тому времени, когда сгинули и эти две сотни флоринов,   Уленшпигель добрался до Вены и поступил в услужение к каретнику, который вечно   пилил своих работников за то, что они слабо раздувают кузнечные мехи.      

– Наддай! – то и дело покрикивал он. – Что вы   тут завозились с мехами? А ну, раз, два, взяли – и дуй что есть мочи!      

Каково же было изумление baes’ а, когда Уленшпигель   снял мех, взвалил его себе на плечо и сделал вид, что куда-то бежит с ним!      

– Да вы же сами, baes,  велели мне взять мех и   дуть что есть мочи. Вот я с ним и дунул, – оправдывался Уленшпигель.      

– Нет, милый мальчик, я тебе этого не говорил, –   сказал baes. –  Отнеси на место.      

И он тут же решил отомстить Уленшпигелю. После этого случая   он всякий раз поднимался в полночь, будил работников и приказывал браться   скорее за дело.      

– Что ты будишь нас ни свет ни заря? – возроптали   работники.      

– Таков мой обычай, – отвечал baes. –  Первую   неделю мои работники могут спать только половину ночи.      

И опять он разбудил их в полночь. Уленшпигель, спавший в   сарае, после побудки явился с сенником на спине в кузницу.      

– Ты что, спятил? – обратился к нему baes. –    Зачем ты притащил сюда сенник?      

– Таков мой обычай, – отвечал Уленшпигель. –   Всю первую неделю я полночи сплю на постели, а полночи – под постелью.      

– Ну а у меня есть еще один обычай, – подхватил   хозяин, – дерзких работников я выбрасываю на улицу: пусть себе первую   недельку спят на земле, а вторую – под землей.      

– Ежели у вас в погребе, baes,  подле бочек с bruinbier’   oм, то я не откажусь, – сказал Уленшпигель.      

       

       64      

       

Уйдя от каретника и возвратившись во Фландрию, Уленшпигель   поступил в учение к сапожнику, который предпочитал торчать на улице, нежели   орудовать шилом у себя в мастерской. Видя, что он уже в сотый раз намеревается   шмыгнуть за дверь, Уленшпигель обратился к нему с вопросом, как надо кроить   носки.      

– Крои и на большие и на средние ноги, – отвечал baes, –    так, чтобы всем, кто ведет за собой и крупный и мелкий скот, обувь была в   самый раз.      

– Будьте покойны, baes, –  сказал   Уленшпигель.      

Когда сапожник ушел, Уленшпигель накроил таких носков,   которые годились бы только кобылам, ослицам, телкам, свиньям и овцам.      

Возвратившись в мастерскую, baes  увидел, что вся его   кожа изрезана на куски.      

– Что ж ты наделал, олух ты этакий? – вскричал он.      

– Наделал то, что вы приказали, – отвечал   Уленшпигель.      

– Я тебе велел выкроить башмаки, которые были бы впору   всем, кто ведет за собой быков, хряков, баранов, – возразил baes, –    а ты выкроил мне обувь, которая будет по ноге разве только этим самым   животным.      

На это Уленшпигель ему сказал:      

– Baes!  В то время года, когда любится всякая   тварь, кто же, как не свинья, ведет за собою хряка, кто, как не ослица, –   осла, кто, как не телка, – быка, кто, как не овечка, – барана?      

После этого разговора Уленшпигель остался без крова.      

       

       65      

       

Самое начало апреля, теплынь, потом вдруг морозит, да все   крепче и крепче, а небо серое и скучное, как поминальный день. Третий год   изгнания Уленшпигеля давно кончился, и Неле со дня на день ждет своего друга.      

«Ой, беда! – думает она. – Побьет морозом и   грушевый цвет, и жасмин, и все бедные цветики, – они поверили теплой ласке   ранней весны и распустились. Вон, вон замелькали снежинки! Мое бедное сердце   также засыпано снегом. Куда девались яркие лучи солнца, от которых светлели   лица людей, алели красные кровли, пламенели оконные стекла? Что не греют они   небо и землю, букашек и пташек? Ох, и я, горемычная, ночью и днем коченею от   тоски и от долгого ожиданья! Где ты, мой друг Уленшпигель?»      

       

       66      

       

Подходя к Ренне, что во Фландрии, Уленшпигель томился   голодом и жаждой, но не унывал – он смешил людей за кусок хлеба. Смешил   он, однако ж, неудачно – люди проходили мимо и не давали ему ничего.      

Погода была скверная: бродягу то засыпало снегом, то   поливало дождем, то секло градом. Когда он шел через села, у него слюнки текли   от одного вида собаки, которая где-нибудь в укромном уголке грызла кость. Ему   очень хотелось заработать флорин, но он не знал, откуда могли бы флорины прыгнуть   к нему в кошелек.      

Он глядел вверх – и видел голубей, которые с высоты   голубятни роняли на дорогу кусочки чего-то белого, но это были не флорины. Он   глядел себе под ноги, но флорины – не из царства Флоры, и на дорогах они   не растут.      

Он глядел направо – и видел зловещую тучу, которая   надвигалась громадной лейкой, но он отлично знал, что ливень из нее непременно   хлынет, да только не флоринов. Он глядел налево – и видел жасминовый куст.      

«Э-эх! – говорил он сам с собой. – Я бы предпочел   не жасминовый куст, а флориновый! То-то красивый был бы кустик!»      

Внезапно темная туча пролилась, и на Уленшпигеля посыпались   градины, твердые, как булыжник.      

– Ай! – крикнул он. – Камнями швыряют только   в бездомных собак.      

И пустился бежать.      

«Я не виноват, что у меня не только что дворца, а и палатки   нет, что мне негде укрыть мое тощее тело, – говорил он себе. – У,   градины – гадины! Не градины, а прямо целые ядра. Никакого греха нет в   том, что я, одетый в рубище, шатаюсь по всему белому свету, раз мне так   нравится. Ах, зачем я не император? Градины так и лезут мне в уши, точно   нехорошие слова».      

Уленшпигель все бежал и бежал.      

«Бедный мой нос! – причитал он. – Скоро град   продырявит тебя насквозь, и будешь ты заместо перечницы на пирах у сильных мира   сего, а их-то уж никогда градом не бьет. – Затем Уленшпигель потрогал свои   щеки. – А щеки мои – чем не шумовочки? – рассудил он. –   Отлично пригодятся поварам, когда те жарятся у печки. Подумал о поварах –   невольно вспомнилась подливка. Эх, до чего есть хочется! Не ропщи, пустое   брюхо, не урчите, страждущие кишки! Где ты, счастливая доля? Веди меня на свое   пастбище».      

Пока он сам с собой рассуждал, небо расчистилось, проглянуло   солнышко, град перестал.      

– Здравствуй, солнце, единственный друг мой! –   воскликнул Уленшпигель. – Сейчас ты меня обсушишь!      

Но ему было холодно, и он бежал не останавливаясь. Вдруг он   увидел, что прямо на него бежит с выпученными глазами и высунутым языком   собака – белая с черными пятнами.      

«Это бешеная собака!» – подумал Уленшпигель и, схватив   здоровенный камень, полез на дерево. Когда он добрался до первой ветки, собака   пробегала уже мимо дерева, и тут Уленшпигель швырнул в нее камень и угодил ей в   голову. Собака остановилась, предприняла жалкую и неуклюжую попытку вспрыгнуть   на дерево и укусить Уленшпигеля, но не смогла, рухнула наземь и околела.      

Уленшпигелю стало не по себе, в особенности когда он,   спустившись с дерева, обнаружил, что нос у собаки влажный, – значит, она   была здорова. Шкурка у нее оказалась славная, ее можно было продать – с   этой мыслью Уленшпигель снял ее, вымыл, повесил сушить на своей палке, а затем   сунул к себе в суму.      

Терзаемый голодом и жаждой, он заходил на фермы, но не   решался предложить шкуру из боязни, что кто-нибудь из крестьян узнает свою   собаку. Он просил хлеба, но никто ему не подавал. Стемнело. Ноги у него   подгибались, и он завернул в харчевню. В харчевне старая baesine  ласкала   старую, беспрерывно хрипевшую собаку, расцветкой шкуры похожую на ту, которую   убил Уленшпигель.      

– Откуда Бог несет, путник? – спросила старая baesine.         

На это ей Уленшпигель ответил так:      

– Я иду из Рима – там я вылечил папскую собаку,   которую мучил бронхит.      

– Так ты видел папу? – спросила старуха и тут же   налила ему кружку пива.      

– Увы! – опорожнив кружку, воскликнул   Уленшпигель. – Я лишь удостоился приложиться к его святой стопе и   священной туфле.      

Между тем старая собака baesine  хрипела, но не   харкала.      

– Когда ж это было? – спросила старуха.      

– В прошлом месяце, – отвечал Уленшпигель. –   Меня ждали, я приехал и постучался. «Кто там?» – спросил архикардинальный,   архитайный и архичрезвычайный камерарий его пресвятейшего святейшества. «Это я,   ваше высокопреосвященство, – отвечал я, – я прибыл из Фландрии, дабы   облобызать стопу святейшего владыки и вылечить его собачку». – «А, это ты,   Уленшпигель! – послышался из-за дверцы голос папы. – Я бы рад тебя   повидать, да не могу. Священные декреталии[112]    воспрещают мне показывать посторонним свой лик в то время, как по нему гуляет   священная бритва». – «Эх ты, вот незадача! – воскликнул я. – А   ведь я в этакую даль тащился только для того, чтобы облобызать стопу вашего   святейшества и вылечить вашу собачку. Стало быть, мне так ни с чем и   возвращаться восвояси?» – «Нет», – отвечал святой отец. И вслед за   тем я услышал его распоряжение: «Архикамерарий, придвиньте мое кресло к двери и   откройте ее нижнее окошечко». Сказано – сделано. И тут я увидел в окошечке   ногу в золотой туфле и услышал громоподобный голос: «Се грозная стопа царя   царей, короля королей, императора императоров. Целуй же, христианин, целуй   священную туфлю!» Я приложился к священной туфле, и нос мой ощутил дивное   благоухание, исходившее от ноги. Затем окошечко захлопнулось, и тот же грозный   голос велел мне ждать. Окошко снова распахнулось, и на меня прыгнул, извините   за выражение, облезлый кобель с гноящимися глазами, хрипящий, раздутый, как   бурдюк, с раскоряченными, по причине толщины пуза, лапами. Тут святейший   владыка соизволил снова обратиться ко мне: «Уленшпигель, – сказал   он, – это моя собачка. У нее бронхит и другие болезни, которые она нажила   себе тем, что глодала перебитые кости еретиков. Вылечи ее, сын мой, ты об этом   не пожалеешь».      

– Выпей еще, – предложила старуха.      

– Налей, – согласился Уленшпигель и продолжал свой   рассказ: – Я закатил псу чудодейственное мочегонное моего собственного   изготовления. Пес три дня и три ночи сикал не переставая и выздоровел.      

– Jesus God en Maria! [113]  – воскликнула старуха. – Дай я   тебя поцелую, паломник, за то, что ты удостоился лицезреть папу! Теперь ты и   мою собачку вылечи.      

Уленшпигель, однако, уклонился от старухиных поцелуев.      

– Тот, чьи уста коснулись священной туфли, в течение   двух лет должен быть чист от поцелуев женщины, – возразил он. – Дай   мне мясца, колбаски, не пожалей пива – и хрипота у твоей собаки пройдет   бесследно: хоть в соборный хор ее посылай – любую ноту вытянет.      

– Коли не обманешь, я тебе заплачу флорин, –   слезно молила старуха.      

– Вылечу, вылечу, – молвил Уленшпигель, – дай   только поужинаю.      

Она подала ему все, чего он просил. Напившись и наевшись, он   так расчувствовался, что если б не зарок, то, верно уж, поцеловал бы старуху.      

В то время как он пировал, старая собака положила ему лапы   на колени в ожидании косточки. Уленшпигель бросил ей косточку-другую, а затем   обратился к хозяйке с вопросом:      

– Если б кто-нибудь у тебя наелся и не заплатил, как бы   ты с ним поступила?      

– Я бы у такого разбойника отобрала лучшее   платье, – отвечала старуха.      

– Так, так, – молвил Уленшпигель и, взяв собаку   под мышку, пошел с ней в сарай. В сарае он дал ей косточку, запер ее, вынул из   сумки шкуру убитой собаки и, вернувшись к старухе, спросил, точно ли она   отнимет лучшее платье у того, кто не отдаст ей деньги.      

– Отниму, – подтвердила старуха.      

– Ну так вот: я твою собаку кормил, а она мне не   заплатила. Я с ней поступил по-твоему: содрал с нее мало сказать лучшее –   единственное платье.      

С этими словами он показал старухе шкуру убитой собаки.      

– Ах, какой ты жестокий, господин лекарь! – завыла   старуха. – Бедный песик! Ведь он мне, убогой вдове, заместо ребенка был.   Зачем ты отнял у меня единственного друга? Теперь я помру с горя.      

– Я ее воскрешу, – сказал Уленшпигель.      

– Воскресишь? – переспросила старуха. – И она   по-прежнему будет ко мне ласкаться, в глаза заглядывать, лизать мне руки и   вилять хвостиком? Воскресите ее, господин лекарь, и я вас накормлю самым   дорогим обедом и не только ничего с вас не возьму, а вам же еще уплачу   флоринчик.      

– Я ее воскрешу, – подтвердил Уленшпигель. –   Но только мне нужна теплая вода, патока, чтобы смазать швы, иголка с ниткой и   подлива к жаркому. Во время этой операции я должен быть один.      

Старуха все ему дала. Он взял шкуру убитой собаки и пошел в   сарай.      

Войдя, он помазал старой собаке морду подливкой, что,   видимо, доставило ей удовольствие, патокой провел по брюху широкую полосу, лапы   тоже смазал патокой, а хвост подливкой.      

После этого трижды издал какое-то восклицание, а затем   сказал:      

– Staet op! Staet op! Ik ’t bevel vuilen hond! [114]      

Тут он второпях сунул шкуру убитой собаки к себе в суму и   дал такого пинка живой собаке, что та мигом очутилась в харчевне.      

Старуха, видя, что ее собачка цела и невредима, да еще и   облизывается, хотела было поцеловать ее, но Уленшпигель воспротивился.      

– Не ласкай собаку до тех пор, пока она всю патоку не   слижет, а как слижет, стало быть, швы у нее зажили, – сказал он. – Ну   а теперь давай сюда десять флоринов.      

– Я обещала всего один флорин, – возразила   старуха.      

– Один за операцию, девять за воскрешение, – в   свою очередь возразил Уленшпигель.      

Старуха дала ему десять флоринов. Перед тем как удалиться,   Уленшпигель бросил на пол шкуру убитой собаки и сказал:      

– Вот тебе, хозяйка, старая собачья шкура, – смотри   не потеряй: когда новая прохудится, употреби ее на заплаты.      

       

       67      

       

В это воскресенье в Брюгге по случаю праздника крови   Христовой был крестный ход. Клаас посоветовал жене и Неле туда сходить –   ну как они встретят там Уленшпигеля? А он, мол, будет сторожить дом да   поджидать паломника.      

Женщины ушли. Клаас остался в Дамме и, усевшись на пороге,   убедился, что в городе ни души. Из ближнего села доносился чистый звон   колокола, а из Брюгге по временам долетали то трезвон, то орудийные залпы, то   треск потешных огней, зажигавшихся в честь праздника крови Христовой.      

Клаас задумчивым взором высматривал Уленшпигеля, но не видел   ничего, кроме безоблачного, ясного голубого неба, собак, лежавших, высунув   язык, на солнцепеке, воробьев, с беззаботным чириканьем купавшихся в дорожной   пыли, подкрадывавшегося к ним кота да солнечных лучей, имевших вольный доступ   во все дома и зажигавших отблески на медных котелках и оловянных кружках.      

Все вокруг Клааса ликовало, только он один тосковал,   по-прежнему искал глазами сына и старался разглядеть его в сером тумане,   застилавшем луга, старался различить его голос в радостном шелесте листьев, в   веселом пении птиц. Внезапно на Мальдегемской дороге он увидел высокого   человека и сразу понял, что это не Уленшпигель. Человек остановился возле чужой   грядки, надергал моркови и с жадностью на нее набросился.      

«Ишь как проголодался!» – подумал Клаас.      

Незнакомец исчез, но минуту спустя вновь появился на углу   Цапельной улицы, и тут Клаас узнал его: это был тот самый гонец, который привез   ему от Иоста семьсот червонцев. Он устремился к нему навстречу и сказал:      

– Пойдем ко мне!      

– Блаженны странноприимцы, – отозвался тот.      

Снаружи на подоконнике Сооткин никогда не забывала насыпать   птицам крошек – они к ней и зимой прилетали кормиться. Незнакомец подобрал   крошки и проглотил их.      

– Ты, видно, хочешь есть и пить, – заметил Клаас.      

– Неделю назад меня ограбили разбойники, – сказал   тот, – все это время я питался одной морковкой да кореньями.      

– Стало быть, пора закусить, – рассудил Клаас и   открыл ларь. – Вот полная миска гороха, вот яйца, колбаса, ветчина,   гентские сосиски, waterzoey  (рыбное блюдо). Внизу, в погребе, дремлет   лувенское вино, вроде бургонского, прозрачное и красное, как рубин, – оно   только и ждет, чтобы пришли в движение стаканчики. Подбросим-ка хворосту в   печь! Слышишь, как запела колбаска на рашпере? Это песнь во славу снеди.      

Поворачивая и переворачивая колбасу, он спросил гостя:      

– Не видал ли ты сына моего Уленшпигеля?      

– Нет, – отвечал тот.      

– А как поживает мой брат Иост? – продолжал   расспрашивать Клаас, ставя на стол жареную колбасу, яичницу с жирной ветчиной,   сыр, большие стаканы и бутылки с красным прозрачным искристым лувенским вином.      

– Твоего брата Иоста колесовали в Зиппенакене под   Аахеном за то, что он, впав в ересь, сражался с императором, – отвечал   гость.      

– Проклятые палачи! – дрожа всем телом от   страшного гнева, в исступлении крикнул Клаас. – Иост! Несчастный мой брат!      

– Все радости и горести посылаются нам свыше, –   строго заметил гость и принялся за еду.      

Утолив голод, он сообщил:      

– Я выдал себя за нисвейлерского хлебопашца,   родственника твоего брата, и навестил его в темнице. А к тебе я пришел потому,   что он мне сказал: «Если ты не умрешь за веру, как я, то сходи к брату моему   Клаасу и скажи, что я ему завещал жить по-божески, помогать бедным и тайно   учить сына заповедям Христовым. Деньги, что я ему дал, нажиты на темноте   народной – пусть же он употребит их на обучение Тиля, дабы тот познал   истинного Бога и был начитан от Писания».      

Сказавши это, гонец поцеловал Клааса.      

А Клаас в отчаянии все повторял:      

– Несчастный мой брат! Умер на колесе!      

Он обезумел от горя. И все же, заметив, что гость хочет пить   и подставляет стакан, налил ему вина, но сам ел и пил без всякой охоты.      

Обе женщины отсутствовали целую неделю. Все это время   посланец Иоста прожил у Клааса.      

По ночам до них доносились вопли Катлины:      

– Огонь! Огонь! Пробейте дыру! Душа просится наружу!      

Клаас шел к ней, успокаивал, затем возвращался к себе.      

Прогостив неделю, посланец ушел, согласившись взять у Клааса   всего-навсего два каролю на пропитание и ночлег.      

       

       68      

       

Как-то раз, когда Неле и Сооткин уже вернулись из Брюгге,   Клаас, сидя в кухне на полу, точно заправский портной, пришивал к старым штанам   пуговицы. Тут же в кухне Неле науськивала на аиста Тита Бибула Шнуффия, а пес   то с громким лаем бросится на аиста, то отскочит. Аист, стоя на одной ноге,   устремлял на пса важный и задумчивый взор, а затем, изогнув длинную шею,   зарывал клюв в перья на груди. Невозмутимость аиста только ожесточала Тита   Бибула Шнуффия. Но в конце концов аист решил, что одна игра не потеха, и клюв   его с быстротой стрелы вонзился в спину псу – тот с воем, выражавшим:   «Спасите!», кинулся от него прочь.      

Клаас хохотал, Неле тоже, а Сооткин все смотрела на улицу:   не видать ли Уленшпигеля.      

Вдруг она сказала:      

– Идут профос и четыре стражника. Конечно, не к нам.   Двое завернули за угол...      

Клаас поднял голову.      

– А двое остановились у дверей, – прибавила   Сооткин.      

Клаас вскочил.      

– За кем это они пришли? – продолжала   Сооткин. – Господи Иисусе! Клаас, да они к нам!      

Клаас выбежал из кухни в сад, за ним Неле.      

Он ей шепнул:      

– Спрячь деньги – они за печной вьюшкой.      

Неле поняла, но, увидев, что он перемахнул через изгородь,   что стражники схватили его за шиворот и что он отбивается, заплакала и   закричала:      

– Он ни в чем не виноват! Он ни в чем не виноват! Не   обижайте моего отца Клааса! Уленшпигель, где ты? Ты бы их убил!      

С этими словами она бросилась на одного из стражников и   впилась ногтями ему в лицо. Затем с криком: «Они его убьют!» – повалилась   на траву и начала кататься по ней, как безумная.      

На шум прибежала Катлина; остолбенев при виде этого зрелища,   она затрясла головой и застонала:      

– Огонь! Огонь! Пробейте дыру! Душа просится наружу!      

Сооткин ничего этого не видела. Когда двое других стражников   вошли в лачугу, она обратилась к ним с такими словами:      

– Кого вы ищете, господа, в нашей убогой хижине? Если   сына моего, то он далеко. Ноги у вас больно коротки – не догоните, –   съязвила она, и это доставило ей удовлетворение.      

Но тут послышался крик Неле, и Сооткин, выбежав в сад,   увидела своего мужа за изгородью, на дороге, – стражники держали его за   шиворот, а он вырывался.      

– Бей их! Убей их! – крикнула она. –   Уленшпигель, где ты?      

Она бросилась на помощь к мужу, но стражник не без риска для   себя успел схватить ее.      

Клаас так здорово отбивался и дрался, что ему наверняка   удалось бы вырваться, если б на подмогу державшим его стражникам не подоспели   те двое, с которыми говорила Сооткин.      

Стражники связали ему руки и привели в кухню. Сооткин и Неле   плакали навзрыд.      

– Господин профос, – обратилась к нему   Сооткин, – чем провинился мой бедный муж? За что вы ему руки скрутили   веревкой?      

– Он еретик, – отвечал один из стражников.      

– Еретик? Мой муж еретик? – вскричала   Сооткин. – Врешь, сатанинское отродье!      

– Господь меня не оставит, – молвил Клаас.      

Его увели. Неле и Сооткин, обливаясь слезами, пошли за ним   следом – они были уверены, что их тоже позовут к судье. По дороге к ним   подходили друзья-приятели и соседки, но, узнав, что Клааса ведут, связанного,   по подозрению в ереси, с перепугу разбегались по домам – и скорей все   двери на запор! Только некоторые из соседских девочек осмелились подойти к   самому Клаасу.      

– Куда это ты со связанными руками, угольщик? –   спросили они.      

– Бог не без милости, девочки, – отвечал он.      

Клааса заключили в общинную тюрьму. Обе женщины сели на   пороге. Перед вечером Сооткин попросила Неле сбегать домой посмотреть, не   вернулся ли Уленшпигель.      

       

       69      

       

Вскоре окрестные села облетела весть о том, что кого-то   посадили в тюрьму за ересь и что следствие ведет инквизитор Тительман[115] , настоятель собора в   Ренне, которого все звали Неумолимый инквизитор. Уленшпигель жил тогда в   Коолькерке и пользовался особым расположением одной пригожей фермерши,   добросердечной вдовы, которая не могла отказать ему ни в чем из того, что   принадлежало ей. Так, в неге, холе и ласке, жил он до того дня, когда подлый   соперник, общинный старшина, подкараулил его при выходе из таверны и кинулся на   него с дубиной. Однако Уленшпигель, дабы охладить боевой пыл старшины, столкнул   его в пруд, откуда старшина еле выбрался – зеленый, как жаба, и мокрый,   как губка.      

Свершив этот славный подвиг, Уленшпигель принужден был   покинуть Коолькерке, – опасаясь мести старшины, он со всех ног пустился   бежать по дороге в Дамме.      

Вечер был прохладный, Уленшпигель бежал быстро – ему   хотелось поскорей домой. Он рисовал себе такую картину: Неле шьет, Сооткин   готовит ужин, Клаас вяжет хворост, Шнуффий грызет кость, аист долбит хозяйку   клювом по животу, чтобы ему что-нибудь перепало из еды.      

Дорогой Уленшпигель повстречался с разносчиком.      

– Куда это ты так мчишься? – спросил разносчик.      

– В Дамме, к себе домой, – отвечал Уленшпигель.      

– В городе небезопасно – реформатов   хватают, – сообщил разносчик и пошел своей дорогой.      

Добежав до таверны Roode Schildt , Уленшпигель   завернул туда выпить стакан dobbelkuyt’ a. Baes  его спросил:      

– Никак ты сын Клааса?      

– Да, я сын Клааса, – подтвердил Уленшпигель.      

– Ну так не мешкай, – сказал baes, –  страшный   час пробил твоему отцу.      

Уленшпигель спросил, что он хочет этим сказать.      

Baes  ответил, что он еще успеет об этом узнать.      

И Уленшпигель побежал дальше.      

На окраине Дамме собаки, лежавшие у дверей домов, с лаем и   тявканьем стали хватать его за ноги. На шум выбежали женщины и заговорили все   вдруг:      

– Ты откуда? Ты знаешь, что с отцом? Где мать? Тоже в   тюрьме? Ой! Только бы не сожгли!      

Уленшпигель побежал что есть духу.      

Ему встретилась Неле.      

– Не ходи домой, Тиль, – сказала она, – там   именем короля стража устроила засаду.      

Уленшпигель остановился.      

– Неле! – сказал он. – Это правда, что отец в   тюрьме?      

– Правда, – отвечала Неле, – а Сооткин плачет   на тюремном пороге.