1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Да, –  подтвердил недоверчивый Кантарович. – Почему?    

Через  час все население местечка узнало о затруднительном положении Гендельмана и Кантаровича.    

Знакомые  приняли в них большое участие, суетились, советовали, но все советы были крайне  однообразны.    

– Доверьте  мне! Я сейчас же передам вам с рук на руки.    

– Мы  вам доверяем, Григорий Соломонович… Но ведь тут же двести рублей деньгами и двести  – часами. Подумайте сами.    

– Положим,  верно… Ну, тогда поезжайте в город к нотариусу.    

– Нате  вам! К нотариусу. А нотариус – машина, что ли? Он тоже человек! Ведь это не солома,  а двести рублей!    

Комбинаций  предлагалось много, но так как сумма – двести рублей – была действительно  неслыханная – все комбинации рушились.    

     * * *    

     

Прошло  три месяца, потом шесть месяцев, потом год… Часы были как будто заколдованные:  их нельзя было ни купить, ни продать.    

О  сложном, запутанном деле Кантаровича и Гендельмана все стали понемногу  забывать… Сам факт постепенно изгладился из памяти, и только из всего этого  осталась одна фраза, одна крошечная фраза, которую применяли мардоховцы, попав  в затруднительное положение:    

– Гм!..  Это так же трудно, как купить часы за наличные деньги.    

 Веселый вечер    

     

Ее  выцветшее от сырости и дождей пальто и шляпа с перьями, сбившимися от времени в  странный удивительный комок, не вызывали у прохожих Невского проспекта того  восхищения, на которое рассчитывала обладательница шляпы и пальто. Мало кто  обращал внимание на эту шаблонную девицу, старообразную от попоек и любви,  несмотря на свои двадцать пять лет, уныло-надоедливую и смешную, с ее  заученными жалкими методами обольщения.    

Если  прохожий имел вид человека, не торопящегося по делу, она приближалась к нему и  шептала, шагая рядом и глядя на крышу соседнего дома:    

– Мужчина…  Зайдем за угол. Пойдем в ресторанчик – очень недорого: маленький графин водки и  тарелка ветчины. Право. А?    

И все  время она смотрела в сторону, делая вид, что идет сама по себе, и если бы  возмущенный прохожий позвал городового, она заявила бы нагло и бесстыдно, что  она не трогала этого прохожего, а наоборот – он предлагал ей разные гадости,  которые даже слушать противно.    

Ходила  она так каждый день.    

– Мужчина,  поедем в ресторанчик. Неужели вам жалко: графинчик водки и тарелка ветчины.  Право. А?    

Иногда  предмет ее внимания, какой-нибудь веселый прохожий, приостанавливался и с видом  шутника, баловня дам, спрашивал:    

– А  может быть, ты хочешь графинчик ветчины и тарелку водки?    

И она  раскрывала рот, схватывалась за бока и хохотала вместе с веселым прохожим,  крича:    

– Ой-ой,  чудак! Уморил… Ну, и скажет же…    

В общем,  ей совсем не было так весело, как она прикидываласъ, но, может быть, веселый  прохожий, польщенный ее одобрением, возьмет ее с собой и накормит ветчиной и  водкой, что, принимая во внимание сырую погоду, было бы совсем не плохо.    

Сегодня  прохожие были какие-то необщительные и угрюмые, – несколько человек в  ответ на ее деланно-добродушное предложение поужинать совместно ветчиной и  водкой посылали ее ко «всем чертям», а один, мрачный юморист, указал на полную  возможность похлебать дождевой воды, набравшейся в тротуарном углублении, что,  по его мнению, давало полную возможность развести в животе лягушек и питаться  ими вместо ветчины.    

Юмориста  эта шаблонная девица ругала долго и неустанно. Он уже давно ушел, а она все  стояла, придерживая шляпу и изобретая все новые и новые ругательства, запас  которых, к ее чести, был у нее велик и неисчерпаем.    

В это  время навстречу шли два господина. Один приостановил своего спутника и указал  ему на девицу:    

– Давай,  Вика, ее пригласим.    

Другой  засмеялся, кивнул головой и пошел вперед. Оба, приблизившись к девице,  осмотрели ее с ног до головы и вежливо приподняли свои цилиндры.    

– Сударыня, –  сказал Петерс, – приношу вам от имени своего и своего товарища тысячу извинений  за немного бесцеремонный способ знакомства. Мы, знаете, народ простой и в  обращении с дамами из общества не совсем опытны. Оправданием нам может служить  ваш благосклонный взгляд, которым вы нас встретили, и желание провести вечер  весело, просто, скромно и интеллигентно.    

Девица  захохотала, взявшись за бока.    

– Ой,  уморили! Ну и комики же вы! Господин по имени Петерс всплеснул руками:    

– Это  очаровательно. Ты замечаешь, Вика, как наша новая знакомая весела?    

Вика  кивнул головой.    

– Настоящая  воспитанность именно в этом и заключается: простота и безыскусственность. Вы  извините нас, сударыня, если мы сделаем вам нескромное одно предложение…    

– Что  такое? – спросила девица, замирая от страха, что ее знакомые повернутся и  уйдут.    

– Нам,  право, неловко… Вы не примите нашего предложения в дурную сторону…    

– Мы  даем вам слово, – заявил Петерс, – что будем держать себя скромно, с  тем уважением, которое внушает к себе каждая порядочная женщина.    

Девица  хотела хлопнуть себя по бедрам и крикнуть: «Ой, уморили!» – но руки ее опустились,  и она молча, исподлобья взглянула на стоящих перед ней людей.    

– Что  вам нужно?    

– Ради  бога, – засуетился Вика, – не подумайте, что мы хотели употребить во  зло ваше доверие, но… скажите… Не согласились бы вы отужинать вместе с  нами, – конечно, где-нибудь в приличном месте?    

– Да,  да, – согласилась повеселевшая девица, – конечно, поужинаю.    

– О,  как мы вам благодарны!    

Петерс  нагнулся, взял загрубевшую руку девицы и тихо коснулся ее губами.    

– Эй,  мотор! – крикнул куда-то в темноту Вика.    

Девица,  сбитая с толку странным поведением друзей, думала, что они сейчас захохочут и  убегут… Но вместо того к ним подъехал, пыхтя, автомобиль.    

Вика  открыл дверцу, бережно взял девицу под руку и посадил ее на пружинные подушки.    

«Матушки  ж вы мои, – подумала пораженная, потрясенная девица. – Что же это  такое?»    

Ей  пришло в голову, что самое лучшее, в благодарность за автомобиль, обнять Вику  за шею, а сидевшему напротив Петерсу положить на колени ногу: некоторым из ее  знакомых это доставляло удовольствие.    

Но Вика  деликатно отодвинулся, давая ей место, и сказал:    

– А  ведь мы еще не знакомы. Моя фамилия – Гусев, Виктор Петрович, а это мой  приятель – Петерс, Эдуард Павлович, – писатель. Мы хотя и не осмеливаемся  настаивать на сообщении нам вашей фамилии, но имя…    

Девица помолчала.    

– Меня  зовут Катериной. Катя.    

– О,  помилуйте, – ахнул Петерс, – разве мы осмелимся звать вас так  фамильярно. Екатерина… как по отчеству?..    

– Степановна.    

– Мерси.  Вика… Как ты думаешь, куда мы повезем Екатерину Степановну?.. Я думаю, в  «Москву» неудобно.    

– Да, –  сказал Вика. – Там с приличной дамой нельзя показаться… Форменный кабак.  Рискуешь наткнуться на кокотку, на пьяного… Самое лучшее – к «Контану».    

– Прекрасно.  Вы, Екатерина Степановна, не бойтесь, туда смело можно привести приличную даму.    

Девица  внимательно посмотрела в лицо друзьям: серьезные, невозмутимые лица, с той немного  холодной вежливостью, которая бывает при первом знакомстве.    

И вдруг  в голове мелькнула ужасная, потрясающая мысль: ее серьезно приняли за даму из  общества.    

У  «Контана» заняли отдельный кабинет. Порыжевшее пальто и слипшиеся перья были  при ярком электрическом свете убийственны, но друзья не замечали этого и,  разоблачив девицу, посадили ее на диван.    

– Позвольте  предложить вам закуску, Екатерина Степановна: икры, омаров… Что вы любите?  Простите за нескромный вопрос: вы любите вино?    

– Люблю, –  тихо сказала девица, смотря на цветочки на обоях.    

– Прекрасно.  Петерс, ты распорядись.    

Весь  стол был уставлен закусками. Девице налили шампанского, а Петерс и Вика пили холодную,  прозрачную водку. Девице вместо шампанского хотелось водки, но ни за что она не  сказала бы этого и молча прихлебывала шампанское и заедала его ветчиной и  хлебом.    

На  белоснежной скатерти ясно выделялись потертые рукава ее кофточки и грудь,  покрытая пухом от боа. Поэтому девица искусственно-равнодушно сказала:    

– А  за мной один полковник ухаживает… Влюблен – невозможно. Толстый такой, богатый.  Да он мне не нравится.    

Друзья  изумились.    

– Полковник?  Неужели? Настоящий полковник? А ваши родители как к этому относятся?    

– Никак,  они живут в Пскове.    

– Вы,  вероятно, – сказал участливо Петерс, – приехали в Петроград  развлекаться. Я думаю, молодой неопытной девушке в этом столичном омуте  страшно.    

– Да,  мужчины такие нахалы, – сказала девица и скромно положила ногу на ногу.    

– Мы  вам сочувствуем, – тихо сказал Вика, взял девицу за руку и поцеловал  деликатно.    

– Послушай, –  пожал плечами Петерс. – Может быть, Екатерине Степановне неприятно, что ты  ей руки целуешь, а она стесняется сказать… Мы ведь обещали вести себя прилично.    

Девица  густо покраснела и сказала:    

– Ничего…  Что ж! Пусть. Когда я у папаши жила, мне завсегда руки целовали.    

– Да,  конечно, – кивнул головой Петерс, – в интеллигентных светских домах  это принято.    

– Кушайте,  Екатерина Степановна, артишоки.    

– Вы  какая-то скучная, – сказал участливо Вика. – Вероятно, у вас мало  развлечений. Знаешь, Петерс, хорошо бы Екатерину Степановну познакомить с моей  сестрой… Она тоже барышня, и им вдвоем было бы веселей выезжать в театры и  концерты.    

Девица с  непонятным беспокойством в глазах встала и сказала:    

– Мне  пора, спасибо за компанию.    

– Мы  вас довезем до вашей квартиры в автомобиле.    

– Ой,  нет, нет, не надо! Ради бога, не надо. Ой, нет, нет, спасибо!    

Когда  девица вышла из кабинета, друзья всплеснули руками и, захлебываясь от душившего  их хохота, повалились на диван…    

…Девица  шагала по опустевшему Невскому, спрятав голову в боа и глубоко задумавшись.    

Сзади  подошел какой-то запоздалый прохожий, дернул ее за руку и ласково пролепетал:    

– Мм…  мамочка! Идем со мной. Девица злобно обернулась.    

– Ты,  брат, разбирай, к кому пристаешь. Нельзя порядочной даме на улицу выйти…  Сволочь паршивая!    

 Кривые Углы    

     Глава первая    приезд    

     

Гимназист  6-го класса харьковской гимназии Поползухин приехал в качестве репетитора в  усадьбу помещика Плантова Кривые Углы.    

Ехать  пришлось восемьсот верст по железной дороге, семьдесят лошадьми и восемь  пешком, так как кучер от совершенно неизвестных причин оказался до того пьяным,  что свалился на лошадь и, погрозив Поползухину грязным кулаком, молниеносно  заснул.    

Поползухин  потащил чемодан на руках и, усталый, расстроенный, к вечеру добрел до усадьбы  Кривые Углы.    

Неизвестная  девка выглянула из окна флигеля, увидала его, выпала оттуда на землю и с криком  ужаса понеслась в барский дом.    

Поджарая  старуха выскочила на крыльцо дома, всплеснула руками и, подскакивая на ходу,  убежала в заросший, густой сад.    

Маленький  мальчик осторожно высунул голову из дверей голубятни, увидел гимназиста Поползухина  с чемоданом в руках, показал язык и громко заплакал.    

– Чтоб  ты пропал, собачий учитель! Напрасно украл я для кучера Афанасия бутылку водки,  чтобы он завез тебя в лес и бросил. Обожди, оболью я тебе костюм чернилом!    

Поползухин  погрозил ему пальцем, вошел в дом и, не найдя никого, сел на деревянный диван.    

Парень  лет семнадцати вышел с грязной тарелкой в руках, остановился при виде  гимназиста и долго стоял так, обомлевший, с круглыми от страха глазами. Постояв  немного, уронил тарелку на пол, стал на колени, подобрал осколки в карманы  штанов и ушел.    

Вошел  толстый человек в халате и с трубкой. Пососав ее задумчиво, разогнал волосатой  рукой дым и сказал громко:    

– Наверно,  это самый учитель и есть! Приехал с чемоданом. Да. Сидит на диване. Так-то,  брат Плантов! Учитель к тебе приехал.    

Сообщив  самому себе эту новость, помещик Плантов обрадовался, заторопился, захлопал в  ладоши, затанцевал на толстых ногах.    

– Эй,  кто есть? Копанчук! Павло! Возьмите его чемодан. А что, учитель, играете вы в  кончины?    

– Нет, –  сказал Поползухин. – А ваш мальчик меня языком дразнил!    

– Высеку!  Да это нетрудно: сдаются карты вместе с кончинами… Пойдем… покажу!    

Схватив  Поползухина за рукав, он потащил его во внутренние комнаты; в столовой они  наткнулись на нестарую женщину в темной кофте с бантом на груди.    

– Чего  ты его тащишь? Опять, верно, со своими проклятыми картами! Дай ты ему лучше отдохнуть,  умыться с дороги.    

– Здравствуйте,  сударыня! Я – учитель Поползухин, из города.    

– Ну,  что же делать? – вздохнула она. – Мало ли с кем как бывает. Иногда и  среди учителей попадаются хорошие люди. Только ты, уж сделай милость, у нас  мертвецов не режь!    

– Зачем  же мне их резать? – удивился Поползухин.    

– То-то  я и говорю – незачем. От Бога грех и от людей страм. Пойди к себе, хоть лицо  оплесни! Опылило тебя.    

Таков  был первый день приезда гимназиста Поползухина к помещику Плантову.    

     Глава вторая    триумф    

     

На  другой день, после обеда, Поползухин, сидя в своей комнате, чистил мылом  пиджак, залитый чернилами. Мальчик Андрейка стоял тут же в углу и горько  плакал, перемежая это занятие с попытками вытащить при помощи зубов маленький  гвоздик, забитый в стену на высоте его носа.    

Против  Поползухина сидел с колодой карт помещик Плантов и ожидал, когда Поползухин  окончит свою работу.    

– Учение  – очень трудная вещь, – говорил Поползухин. – Вы знаете, что такое  тригонометрия?    

– Нет!    

– Десять  лет изучать надо. Алгебру – семь с половиной лет. Латинский язык – десять лет.  Да и то потом ни черта не знаешь. Трудно! Профессора двадцать тысяч в год  получают.    

Плантов  подпер щеку рукой и сосредоточенно слушал Поползухина.    

– Да,  теперь народ другой, – сказал он. – Все знают. Вы на граммофоне  умеете играть?    

– Как  играть?    

– А  так… Прислал мне тесть на именины из города граммофон… Труба есть такая, кружочки.  А как на нем играть, бес его знает! Так и стоит без дела.    

Поползухин  внимательно посмотрел на Плантова, отложил в сторону пиджак и сказал:    

– Да,  я на граммофоне немного умею играть. Учился. Только это трудно, откровенно  говоря!    

– Ну?  Играете? Вот так браво!..    

Плантов  оживился, вскочил и схватил гимназиста за руку.    

– Пойдем!  Вы нам поиграете. Ну его к бесу, ваш пиджак! После отчистите! Послушаем, как  оно это… Жена, жена!.. Иди сюда, бери вязанье, учитель на граммофоне будет  играть!    

Граммофон  лежал в зеленом сундуке под беличьим салопом, завернутый в какие-то газеты и  коленкор.    

Поползухин  с мрачным, решительным лицом вынул граммофон, установил его, приставил рупор и  махнул рукой.    

– Потрудитесь,  господа, отойти подальше! Андрейка, ты зачем с колен встал? Как пиджаки  чернилами обливать, на это ты мастер, а как на коленях стоять, так не мастер!  Господа, будьте любезны сесть подальше, вы меня нервируете!    

– А  вы его не испортите? – испуганно спросил Плантов. – Вещь дорогая.    

Поползухин  презрительно усмехнулся:    

– Не  беспокойтесь, не с такими аппаратами дело имели!    

Он  всунул в отверстие иглу, положил пластинку и завел пружину.    

Все ахнули.  Из трубы донесся визгливый человеческий голос, кричавший: «Выйду ль я на  реченьку».    

Бледный  от гордости и упоенный собственным могуществом, стоял Поползухин около граммофона  и изредка, с хладнокровием опытного, видавшего виды мастера подкручивал винтик,  регулирующий высоту звука.    

Помещик  Плантов хлопал себя по бедрам, вскакивал и, подбегая ко всем, говорил:    

– Ты  понимаешь, что это такое? Человеческий голос из трубы! Андрейка, видишь,  болван, какого мы тебе хорошего учителя нашли? А ты все по крышам лазишь!.. А  ну еще что-нибудь изобразите, господин Поползухин!    

В дверях  столпилась дворня с исковерканными изумлением и тайным страхом лицами: девка,  выпавшая вчера из окна, мальчишка, разбивший тарелку, и даже продажный кучер  Афанасий, сговорившийся с Андрейкой погубить учителя.    

Потом  крадучись пришла вчерашняя старуха. Она заглянула в комнату, увидела учителя,  блестящий рупор, всплеснула руками и снова умчалась, подпрыгивая, в сад.    

В Кривых  Углах она считалась самым пугливым, диким и глупым существом.    

     Глава третья    светлые дни    

     

Для  гимназиста Поползухина наступили светлые, безоблачные дни. Андрейка боялся его  до обморока и большей частью сидел на крыше, спускаясь только тогда, когда  играл граммофон. Помещик Плантов забыл уже о кончинах и целый день ходил по пятам  за Поползухиным, монотонно повторяя молящим голосом:    

– Ну,  сыграйте что-нибудь!.. Очень вас прошу! Чего в самом деле?    

– Да  ничего сейчас не могу! – манерничал Поползухин.    

– Почему  не можете?    

– А  для этого нужно подходящее настроение! А ваш Андрейка меня разнервничал.    

– А  бес с ним! Плюньте вы на это учение! Будем лучше играть на граммофоне… Ну,  сыграйте сейчас!    

– Эх! –  качал мохнатой головой Поползухин. – Что уж с вами делать! Пойдемте!    

Госпожа  Плантова за обедом подкладывала Поползухину лучшие куски, поила его наливкой и  всем своим видом показывала, что она не прочь нарушить свой супружеский долг  ради такого искусного музыканта и галантного человека.    

Вся  дворня при встрече с Поползухиным снимала шапки и кланялась. Выпавшая в свое время  из окна девка каждый день ставила в комнату учителя громадный свежий букет  цветов, а парень, разбивший тарелку, чистил сапоги учителя так яростно, что во  время этой операции к нему опасно было подходить на близкое расстояние:  амплитуда колебаний щетки достигала чуть не целой сажени.    

И только  одна поджарая старуха не могла превозмочь непобедимую робость перед странным  могуществом учителя – при виде его с криком убегала в сад и долго сидела в  крыжовнике, что отражалось на ее хозяйственных работах.    

Сам  Поползухин, кроме граммофонных занятий, ничего не делал: Андрейку не видал по целым  дням, помыкал всем домом, ел пять раз в сутки и иногда, просыпаясь ночью, звал  приставленного к нему парня:    

– Принеси-ка  мне чего-нибудь поесть! Студня, что ли, или мяса! Да наливки дай!    

Услышав  шум, помещик Плантов поднимался с кровати, надевал халат и заходил к учителю.    

– Кушаете?  А что, в самом деле, выпью-ка и я наливки! А ежели вам спать не особенно хочется,  пойдем-ка, вы мне поиграете что-нибудь. А?    

Поползухин  съедал принесенное, выпроваживал огорченного Плантова и заваливался спать.    

     Глава четвертая    крах    

     

С утра  Поползухин уходил гулять в поле, к реке. Дворня, по поручению Плантова, бегала  за ним, искала, аукала и, найдя, говорила:    

– Идите,  барчук, в дом! Барин просят вас на той машине играть.    

– А  ну его к черту! – морщился Поползухин. – Не пойду! Скажите, нет  настроения для игры!    

– Идите,  барчук!.. Барыня тоже очень просила. И Андрейка плачут, слухать хочут.    

– Скажите,  вечером поиграю!    

Однажды  ничего не подозревавший Поползухин возвращался с прогулки к обеду. В двадцати  шагах от дома он вдруг остановился и, вздрогнув, стал прислушиваться.    

«Выйду  ль я на реченьку», – заливался граммофон.    

С криком  бешенства и ужаса схватился гимназист Поползухин за голову и бросился в дом.  Сомнения не было: граммофон играл, а в трех шагах от него стоял неизвестный  Поползухину студент и добродушно-насмешливо поглядывал на окружающих.    

– Да  что ж тут мудреного? – говорил он. – Механизм самый простой. Даже  Андрейка великолепно с ним управится.    

– Зачем  вы без меня трогали граммофон? – сердито крикнул Поползухин.    

– Смотри,  какая цаца! – сказал ядовито помещик Плантов. – Будто это его  граммофон. Что же ты нам кружил голову, что на нем играть нужно учиться? А вот  Митя Колонтарев приехал и сразу заиграл. Эх, ты… карандаш! А позвольте, Митя, я  теперь заведу! То-то здорово! Теперь целый день буду играть. Позвольте вас  поцеловать, уважаемый Митя, что вздумали свизитировать нас, стариков.    

За  обедом на Поползухина не обращали никакого внимания. Говядину ему положили жилистую,  с костью, вместо наливки он пил квас, а после обеда Плантов, уронив рассеянный  взгляд на Андрейку, схватил его за ухо и крикнул:    

– Ну,  брат, довольно тебе шалберничать… нагулялся!.. Учитель, займитесь!    

Поползухин  схватил Андрейку за руку и бешено дернул его:    

– Пойдем!    

И они  пошли, не смотря друг на друга… По дороге гимназист дал Андрейке два тумака, а  тот улучил минуту и плюнул учителю на сапог.    

     

 День человеческий    

     

     дома    

     

Утром,  когда жена еще спит, я выхожу в столовую и пью с жениной теткой чай. Тетка – глупая,  толстая женщина – держит чашку, отставив далеко мизинец правой руки, что  кажется ей крайне изящным и светски изнеженным жестом.    

– Как  вы нынче спали? – спрашивает тетка, желая отвлечь мое внимание от десятого  сдобного сухаря, который она втаптывает ложкой в противный жидкий чай.    

– Прекрасно.  Вы всю ночь мне грезились.    

– Ах  ты Господи! Я серьезно вас спрашиваю, а вы все со своими неуместными шутками.    

Я  задумчиво смотрю в ее круглое обвислое лицо…    

– Хорошо.  Будем говорить серьезно… Вас действительно интересует, как я спал эту ночь? Для  чего это вам? Если я скажу, что спалось неважно – вас это опечалит и угнетет на  весь день? А если я хорошо проспал – ликованию и душевной радости вашей не  будет пределов?.. Сегодняшний день покажется вам праздником, и все предметы  будут окрашены отблеском веселого солнца и удовлетворенного сердца?    

Она  обиженно отталкивает от себя чашку.    

– Я  вас не понимаю…    

– Вот  это сказано хорошо, искренне. Конечно, вы меня не понимаете… Ей-богу, лично против  вас я ничего не имею… простая вы, обыкновенная тетка… Но когда вам нечего  говорить – сидите молча. Это так просто. Ведь вы спросили меня о прошедшей ночи  без всякой надобности, даже без пустого любопытства… И если бы я ответил вам:  «Благодарю вас, хорошо», – вы стали бы мучительно выискивать предлог для  дальнейшей фразы. Вы спросили бы: «А Женя еще спит?», – хотя вы прекрасно  знаете, что она спит, ибо она спит так каждый день и выходит к чаю в двенадцать  часов, что вам, конечно, тоже известно…    

Мы сидим  долго-долго и оба молчим.    

Но ей  трудно молчать. Хотя она обижена, но я вижу, как под ее толстым красным лбом ворочается  тяжелая, беспомощная, неуклюжая мысль: что бы сказать еще?    

– Дни  теперь стали прибавляться, – говорит наконец она, смотря в окно.    

– Что  вы говорите?! Вот так штука. Скажите, вы намерены опубликовать это редкое наблюдение,  еще неизвестное людям науки, или вы просто хотели заботливо предупредить меня  об этом, чтобы я в дальнейшем знал, как поступать?    

Она  вскакивает на ноги и шумно отодвигает стул.    

– Вы  тяжелый грубиян и больше ничего.    

– Ну  как же так – и больше ничего… У меня есть еще другие достоинства и недостатки…  Да я и не грубиян вовсе. Зачем вы сочли необходимым сообщить мне, что дни  прибавляются? Все, вплоть до маленьких детей, хорошо знают об этом. Оно и по  часам видно, и по календарю, и по лампам, которые зажигаются позднее.    

Тетка  плачет, тряся жирным плечом. Я одеваюсь и выхожу из дому.    

     на улице    

     

Навстречу  мне озабоченно и быстро шагает чиновник Хрякин, торопящийся на службу.    

Увидев  меня, он расплывается в изумленной улыбке (мы встречаемся с ним каждый день),  быстро сует мне руку, бросает на ходу:    

– Как  поживаете, что поделываете?    

И делает  движение устремиться дальше. Но я задерживаю его руку в своей, делаю серьезное  лицо и говорю:    

– Как  поживаю? Да вот я вам сейчас расскажу… Хотя особенного в моей жизни за это  время ничего не случилось, но есть все же некоторые факты, которые вас должны  заинтересовать… Позавчера я простудился, думал, что-нибудь серьезное –  оказывается, пустяки… Поставил термометр, а он…    

Чиновник  Хрякин тихонько дергает свою руку, думая освободиться, но я сжимаю ее и продолжаю  монотонно, с расстановкой, смакуя каждое слово:    

– Да…  Так о чем я, бишь, говорил… Беру зеркало, смотрю в горло – красноты нет… Думаю,  пустяки – можно пойти гулять. Выхожу… Выхожу это я, вижу, почтальон повестку  несет. Что за шум, думаю… От кого бы это? И можете вообразить…    

– Извините, –  страдальчески говорит Хрякин, – мне нужно спешить…    

– Нет,  ведь вы же заинтересовались, что я поделываю. А поделываю я вот что… Да. На чем  я остановился? Ах, да… Что поделываю? Еду я вчера к Кокуркину, справиться  насчет любительского спектакля – встречаю Марью Потаповну. «Приезжайте, –  говорит, – завтра к нам»…    

Хрякин  делает нечеловеческое усилие, вырывает из моей руки свою, долго трясет слипшимися  пальцами и бежит куда-то вдаль, толкая прохожих…    

Я  рассеянно иду по тротуару и через минуту натыкаюсь на другого знакомого –  Игнашкина.    

Игнашкин  никуда не спешит.    

– Здравствуйте.  Что новенького?    

– А  как же, – говорю, вздыхая. – Везувий вчера провалился. Читали?    

– Да?  Вот так штука. А я вчера в клубе был, семь рублей выиграл. Курите?    

– Нет,  не курю.    

– Счастливый  человек. Деньги все собираете?    

– Нет,  так.    

– По  этому поводу существует…    

– Хорошо!  Знаю. Один другому говорит: «Если бы вы не курили, а откладывали эти деньги,  был бы у вас свой домик». А тот его спрашивает: «А вы курите?» – «Нет». –  «Значит, есть домик?» – «Нет». – «Ха-ха!» Да?    

– Да,  я именно этот анекдот и хотел рассказать. Откуда вы догадались?..    

Я его  перебиваю:    

– Как  поживаете?    

– Ничего  себе. Вы как?    

– Спасибо.  До свидания. Заходите.    

– Зайду.  До свиданья. Спасибо.    

Я смотрю  с отвращением на его спокойное, дремлющее лицо и говорю:    

– А  вы счастливый человек, чтоб вас черти побрали!    

– Почему  – черти побрали?    

– Такой  анекдот есть. До свиданья. Заходите.    

– Спасибо,  зайду. Кстати, знаете новый армянский анекдот?    

– Знаю,  знаю, очень смешно. До свиданья, до свиданья.    

 Отец    

     

Стоит  мне только вспомнить об отце, как он представляется мне взбирающимся по  лестнице, с оживленным озабоченным лицом и размашистыми движениями,  сопровождаемый несколькими дюжими носильщиками, обремененными тяжелой ношей.    

Это  странное представление рождается в мозгу, вероятно, потому, что чаще всего мне  приходилось видеть отца взбирающимся по лестнице, в сопровождении кряхтящих и  ругающихся носильщиков.    

Мой отец  был удивительным человеком. Все в нем было какое-то оригинальное, не такое, как  у других… Он знал несколько языков, но это были странные, ненужные никому  другому языки: румынский, турецкий, болгарский, татарский. Ни французского, ни  немецкого он не знал. Имел он голос, но когда пел, ничего нельзя было разобрать  – такой это был густой, низкий голос. Слышалось какое-то удивительное  громыхание и рокот, до того низкий, что казался он выходящим из-под его ног.  Любил отец столярные работы – но тоже они были както ни к чему – делал он  только деревянные пароходики. Возился над каждым пароходиком около года, делал  его со всеми деталями, а когда кончал, то, удовлетворенный, говорил:    

– Такую  штуку можно продать не меньше чем за пятнадцать рублей!    

– А  матерьял стоил тридцать! – подхватывала мать.    

– Молчи,  Варя, – говорил отец. – Ты ничего не понимаешь…    

– Конечно, –  горько усмехаясь, возражала мать. – Ты много понимаешь…    

Главным  занятием отца была торговля. Но здесь он превосходил себя по странности и  ненужности – с коммерческой точки зрения – тех операций, которые в магазине  происходили.    

Для отца  не было лучшего удовольствия, как отпустить кому-нибудь товар в долг. Покупатель,  задолжавший отцу, делался его лучшим другом… Отец зазывал его в лавку, поил  чаем, играл с ним в шашки и бывал обижен на мать до глубины души, если она,  узнав об этом, говорила:    

– Лучше  бы он деньги отдал, чем в шашки играть.    

– Ты  ничего не понимаешь, Варя, – деликатно возражал отец. – Он очень  хороший человек. Две дочери в гимназии учатся. Сам на войне был. Ты бы  послушала, как он о военных порядках рассказывает.    

– Да  нам-то что от этого! Мало ли кто был на войне – так всем и давать в долг?    

– Ты  ничего не понимаешь, Варя, – печально говорил отец и шел в сарай делать  пароход.    

Со мной  у него были хорошие отношения, но характеры мы имели различные. Я не мог понять  его увлечений, скептически относился к пароходам и, когда он подарил мне один  пароход, думая привести этим в восторг, я хладнокровно, со скучающим видом  потрогал какую-то деревянную штучку на носу крошечного судна и отошел.    

– Ты  ничего не понимаешь, Васька, – сказал, сконфузившись, отец.    

Я любил  книжки, а он купил мне полдюжины какихто голубей-трубачей. Почему я должен был  восхищаться тем, что у них хвосты не плоские, а трубой, до сих пор считаю  невыясненным. Мне приходилось вставать рано утром, давая этим голубям корм и  воду, что вовсе не увлекало меня. Через три-четыре дня я привел в исполнение  адский план – открыл дверцу голубиной будки, думая, что голуби сейчас же улетят.  Но проклятые птицы вертели хвостами и мирно сидели на своем месте. Впрочем,  открытая дверца принесла свою пользу: в ту же ночь кошка передушила всех  трубачей, принеся мне облегчение, а отцу горе и тихие слезы.    

Как все  в отце было оригинально, так же была оригинальна и необычна его страсть – покупать  редкие вещи. Требования, которые предъявлял он к этого рода операциям, были  следующие: чтобы вещь приводила своим видом всех окружающих в удивление, чтобы  она была монументальна и чтобы все думали, что вещь куплена за пятьсот рублей,  когда за нее заплачено только тридцать.    

     * * *    

     

Однажды  на лестнице дома, где мы жили, послышалось топанье многочисленных ног, крики и  кряхтенье. Мы выбежали на площадку лестницы и увидели отца, который вел за  собою несколько носильщиков, обремененных большой, странного вида вещью.    

– Что  это такое? – с беспокойством спросила мать. Лучезарное лицо отца сияло  гордостью и скрытой радостью человека, замыслившего прехорошенький сюрприз.    

– Увидите, –  дрожа от нетерпения, говорил он. – Сейчас поставим его.    

Когда  «его» поставили и носильщики, облагодетельствованные отцом, удалились, «он» оказался  колоссальной величины умывальником с мраморной лопнувшей пополам доской и  красным потрескавшимся деревом.    

– Ну? –  торжествующе обратился отец к окружающим. – Во сколько вы оцените эту  штуку?    

– Да  для чего она? – спросила мать.    

– Ты  ничего не понимаешь, Варя. Алеша, скажи-ка ты – сколько, по-твоему, стоит сей  умывальник?    

Алеша –  льстец, гипперболист и фальшивая низкопоклонная душонка – всплеснул измазанными  чернилами руками и ненатурально воскликнул:    

– Какая  прелесть! Сколько стоит! Четыреста двадцать пять рублей!    

– Ха-ха-ха! –  торжествующе захохотал отец. – А ты, Варя, сколько скажешь?    

Мать  скептически покачала головой.    

– Да  что ж… рублей пятнадцать за него еще можно дать.    

– Много  ты понимаешь! Можете представить – весь этот мрамор, красное дерево и все – стоит  по случаю всего двадцать пять рублей. Вот сейчас мы его попробуем! Марья! Воды.    

В  монументальный рукомойник налили ведро воды… Нажатая ногой педаль не вызвала из  крана ни одной капли жидкости, но зато когда мы посмотрели вниз, ноги наши были  окружены целым озером воды.    

– Течет! –  сказал отец. – Надо позвать слесаря. Марья! Сбегай.    

Слесарь  повозился с полчаса над умывальником, взял за это шесть рублей и, уходя, украл  из передней шапку. Умывальник поселился у нас.    

Когда  отца не было дома, все с наслаждением умывались из маленького стенного рукомойника,  но если это происходило при отце, он кричал, ругался, заставлял всех умываться  из его покупки и говорил:    

– Вы  ничего не понимаете!    

У всех  было основание избегать большого умывальника. У него был ехидный отвратительный  нрав и непостоянство в симпатиях. Иногда он обнаруживал собачью привязанность к  сестре Лизе и давался умываться из него нормальным, обычным способом. Или  дружился с Алешей, был предупредителен к нему – покорный, как ребенок, лил  прозрачную струю на черные Алешины руки и не позволял себе непристойных  выходок.    

Со всеми  же другими поступал так: стоило только нажать педаль, как из крана со свистом  вылетала горизонтальная струя воды и попадала неосторожному человеку в живот  или грудь; потом струя моментально опадала и, притаившись, ждала следующего  нажатия педали. Человек нагибался и подставлял руки, надеясь поймать проклятую  струю в том самом месте, куда она била. Но струя не дремала…    

Увидя  склоненные плечи, она взлетала фонтаном вверх, обрушивалась вниз, обливала  голову и затылок доверчивого человека, моментально пропадала и, нацелившись на  ноги, орошала их так щедро, что человек, побежденный умывальником, с проклятием  отскакивал в сторону и убегал.    

Иногда  же умывальник вертел струей, как змея головой, поворачивал ее, кривлялся, и  тогда нужно было бегать вокруг этой монументальной дряни, чтобы поймать руками  ускользающую увертливую струю. Потом уже мы придумали делать на нее форменную  облаву: становились вокруг, протягивали десяток рук, и загнанная струя, как ни  изворачивалась, а кому-нибудь попадала…    

     * * *    

     

Однажды  на лестнице раздался знакомый топот и кряхтенье… Это отец, предводительствуя армией  носильщиков, вел новую покупку.    

То была  странная процессия.    

Впереди  три человека тащили громадный четырехугольник с отверстием посередине, за ними  двое несли странный точеный стержень, а сзади замыкали шествие еще два человека  с каким-то подобием громадного глобуса и стеклянным матовым полушарием  величиной с крышу небольшого сарайчика.    

– Что  это? – с тайным страхом спросила мать.    

– Лампа, –  весело отвечал отец.    

– А  я думала – тумба для афиш.    

– Не  правда ли, – подхватил отец, – прегромадная вещь. Я и торговался  полчаса, пока мне не уступили.    

Лампу  установили рядом с умывальником. Она была ростом под потолок и вида самого  странного, на редкость неудобного – тяжелая, некрасивая, похожая на какое-то  чудовищное африканское растение.    

– Ну,  как думаешь, Алеша… Сколько она стоит?    

– Три  тысячи! – уверенно сказал Алеша.    

– Ха-ха!  А ты что скажешь, Варя? Мать, севши в уголку, беззвучно плакала.    

С отца  весь восторг сразу слетел, и он, обескураженный, подошел к матери, нагнулся и  нежно поцеловал ее в голову.    

– Эх,  Варя! Ты ничего не понимаешь!.. Васька! Сколько, по-твоему, должна стоить такая  лампа?    

– Семь  тысяч, – сказал я, обойдя вокруг лампы. – По крайней мере, я дал бы  за нее столько, лишь бы ее отсюда убрали.    

– Много  ты понимаешь! – растерялся отец.    

Лампа  оказалась из одного семейства с умывальником. Керосин (четырнадцать фунтов),  налитый в нее, потек, отравил воздух, а когда слесарь исправил ее (тот самый,  который украл шапку), то лампа втянула в себя громадный черный фитиль и ни за  что не хотела выпустить его. Вытащенный какими-то щипцами, фитиль загорелся, но  так начадил, что соседи пришли спасать нас от пожара, предлагая бесплатные  услуги по выносу вещей и тушению огня.    

А  громадная необъятная лампа горела маленьким микроскопическим огоньком, таким,  какой теплится в лампадке у икон, тихо потрескивала и язвительно прищелкивала  своим крохотным красным язычком.    

Отец  стоял перед ней в немом восторге.    

Однажды  на лестнице послышался такой же шум, грохот и крики.    

– Что  еще? – выскочила мать.    

– Часы, –  счастливо смеясь, сообщил отец.    

Это было  самое поразительное, самое неслыханное из всего купленного отцом.    

По  громадному циферблату стремительно носились две стрелки, не считаясь ни с  временем, ни с усилиями людей, которые вздумали бы удержать их от этого. Внизу  грозно раскачивался колоссальный маятник, делая размах аршина четыре, а впереди  весь механизм хрипло и тяжело дышал, как загнанный носорог или полузадушенный  подушкой человек…    

Кто их  сделал? Какому пьяному, ненормальному, воспаленному алкоголем мозгу явилась  мысль соорудить этот безобразный неуклюжий аппарат, со всеми частями,  болезненно, как в бреду, преувеличенными, с ходом без логики и с пьяным  отвратительным дыханием внутри, дыханием их творца, который, может быть, околел  уже где-нибудь под забором, истерзанный белой горячкой, изглоданный ревматизмом  и подагрой.    

Часы  стали рядом с умывальником и лампой, перемигнулись и сразу поняли, как им вести  себя в этом доме.    

Маятник  стремительно носился от стены к стене и все норовил сбить с ног нас, когда мы  стремглав проскакивали у него сбоку… Механизм ворчал, кашлял и стонал, как  умирающий, а стрелки резвились на циферблате, разбегаясь, сходясь и кружась в  лихой вакхической пляске…    

Отец  вздумал подчинить нас времени, показываемому этими часами, но скоро убедился,  что обедать придется ночью, спать в полдень и что нас через неделю исключат из  училищ за появление на уроки в одиннадцать часов вечера.    

Часы  пригодились нам, как спортивный, невиданный доселе нигде аппарат… Мы брали  трехлетнюю сестренку Олю, усаживали ее на колоссальный маятник, и она,  уцепившись судорожно за стержень, носилась, трепещущая, испуганная, из стороны  в сторону, возбуждая веселье окружающей молодежи.    

Мать  назвала эту комнату «Проклятой комнатой».    

Целый  день оттуда доносился удушливый запах керосина, журчали ручейки воды, вытекавшей  из умывальника на пол, а по ночам нас будили и пугали страшные стоны, которые  испускали часы, перемежая иногда эти стоны хриплым зловещим хохотом и ржаньем.    

Однажды,  когда мы вернулись из школы и хлынули толпой в нашу любимую комнату повеселиться  около часов, мы отступили, изумленные, испуганные: комната была пуста, и только  три крашеных четырехугольника на полу показывали те места, где стояли отцовы  покупки.    

– Что  ты с ними сделала? – спросили мы мать.    

– Продала.    

– Много  дали? – спросил молчавший доселе отец.    

– Три  рубля. Только не они дали, а я… Чтобы их унесли. Никто не хотел связываться с  ними даром…    

Отец  опустил голову, и по пустой комнате гулко прошелся его подавленный шепот:    

– Много  ты понимаешь! Теперь он умер, мой отец.    

 Корибу    

     

В мой  редакторский кабинет вошел, озираючись, бледный молодой человек. Он остановился  у дверей, и, дрожа всем телом, стал всматриваться в меня.    

– Вы  редактор?    

– Редактор.    

– Ей-богу?    

– Честное  слово!    

Он  замолчал, пугливо посматривая на меня.    

– Что  вам угодно?    

– Кроме  шуток – вы редактор?    

– Уверяю  вас! Вы хотели что-нибудь сообщить мне? Или принесли рукопись?    

– Не  губите меня, – сказал молодой человек. – Если вы сболтнете – я  пропал!    

Он  порылся в кармане, достал какую-то бумажку, бросил ее на мой стол и сделал  быстрое движение к дверям с явной целью – бежать.    

Я  схватил его за руку, оттолкнул от дверей, оттащил к углу, повернул в дверях  ключ и сурово сказал:    

– Э,  нет, голубчик! Не уйдешь… Мало ли какую бумажку мог ты бросить на мой стол!..    

Молодой  человек упал на диван и залился горючими слезами.    

Я  развернул брошенную на стол бумажку. Вот какое странное произведение было на  ней написано.    

     

     «Африканские неурядицы    

Указания  благомыслящих людей на то, что на западном берегу Конго не все спокойно и что  туземные князьки позволяют себе злоупотребления властью и насилие над своими  подданными – все это имеет под собой реальную почву. Недавно в округе Дилибом  (селение Хухры-Мухры) имел место следующий случай, показывающий, как далеки  опаленные солнцем сыновья Далекого Конго от понятий европейской закономерности  и порядка…    

Вождь племени  бери-бери Корибу, заседая в совете государственных деятелей, получил известие,  что его приближенный воин Музаки не был допущен в корраль, где веселились  подданные Корибу. Не разобрав дела, князек Корибу разлетелся в корраль, разнес  всех присутствующих в коррале, а корраль закрыл, заклеив его двери липким соком  алоэ. После оказалось, что виноват был его приближенный воин, но, в сущности,  дело не в этом! А дело в том, что до каких же пор несчастные, сожженные солнцем  туземцы, будут терпеть безграничное самовластие и безудержную вакханалию  произвола какого-то князька Корибу?! Вот на что следовало бы обратить Норвегии  серьезное внимание!»    

     

Прочтя  эту заметку, я пожал плечами и строго обратился к обессилевшему от слез  молодому человеку, который все еще лежал на моем диване:    

– Вы  хотите, чтобы мы это напечатали?    

– Да… –  робко кивнул он головой.    

– Никогда  мы не напечатаем подобного вздора! Кому из читателей нашего журнала интересны  какие-то обитатели Конго, коррали, сок алоэ и князьки Корибу. Подумаешь, как  это важно для нас, русских!    

Он встал  с дивана, взял меня за руки, приблизил свое лицо к моему и пронзительным шепотом  сказал:    

– Так  я вам признаюсь! Это написано об одесском Толмачеве и о закрытии им  благородного собрания.    

– Какой  вздор и какая нелепость, – возмутился я. – К чему вы тогда ломались,  переносили дело в какое-то Конго, мазали двери глупейшим соком алоэ, когда так  было просто – описать одесский случай и прямо рассказать о поведении Толмачева!  И потом вы тут нагородили того, чего и не было… Откуда вы взяли, что Толмачев  был в каком-то «совете государственных деятелей»? Просто он приехал в три часа  ночи из кафешантана и закрыл благородное собрание, продержав под арестом  полковника, которого по закону арестовывать не имел права. При чем здесь «совет  государственных деятелей»?    

– Я  думал, так безопаснее…    

– А  что такое за дикая, дурного тона выдумка: заклеил двери липким соком алоэ?  Почему не просто – наложил печати?    

– А  вдруг бы догадались, что это о Толмачеве? – прищурился молодой человек.    

– Вы  меня извините, – сказал я. – Но тут у вас есть еще одно место – самое  чудовищное по ненужности и вздорности… Вот это: «Следовало бы Норвегии обратить  на это серьезное внимание»? Положа руку на сердце: при чем тут Норвегия?    

Молодой  человек положил руку на сердце и простодушно сказал:    

– А  вдруг бы все-таки догадались, что это о Толмачеве? Влетело бы тогда нам по  первое число. А так – нука – пусть догадаются! Ха-ха!    

На мои  глаза навернулись слезы.    

– Бедные  мы с вами… – прошептал я и заплакал, нежно обняв хитрого молодого  человека. И он обнял меня.    

И так  долго мы с ним плакали.    

И вошли  наши сотрудники и, узнав в чем дело, сказали:    

– Бедный  редактор! Бедный автор! Бедные мы! И тоже плакали над своей горькой участью.    

И  артельщик пришел, и кассир, и мальчик, обязанности которого заключались в  зализывании конвертов для заклейки – и даже этот мальчик не мог вынести вида  нашей обнявшейся группы и, открыв слипшийся рот, раздирательно заплакал… И так  плакали мы все.    

Эй,  депутаты, чтоб вас!.. Да когда же вы сжалитесь над нами? Над теми, которые  плачут…    

 Хлопотливая нация    

     

Когда я  был маленьким, совсем крошечным мальчуганом, у меня были свои собственные,  иногда очень своеобразные, представления и толкования слов, слышанных от  взрослых.    

Слово  «хлопоты» я представлял себе так: человек бегает из угла в угол, взмахивает  руками, кричит и, нагибаясь, тычется носом в стулья, окна и столы.    

«Это и  есть хлопоты», – думал я.    

И  иногда, оставшись один, я от безделья принимался хлопотать. Носился из угла в  угол, бормотал часто-часто какие-то слова, размахивал руками и озабоченно  почесывал затылок.    

Пользы  от этого занятия я не видел ни малейшей, и мне казалось, что вся польза и цель  так и заключаются в самом процессе хлопот – в бегстве и бормотании.    

С тех  пор много воды утекло. Многие мои взгляды, понятия и мнения подверглись основательной  переработке и кристаллизации.    

Но  представление о слове «хлопоты» так и осталось у меня детское.    

Недавно  я сообщил своим друзьям, что хочу поехать на южный берег Крыма.    

– Идея, –  похвалили друзья. – Только ты похлопочи заранее о разрешении жить там.    

– Похлопочи?  Как так похлопочи?    

– Очень  просто. Ты писатель, а не всякому писателю удается жить в Крыму. Нужно хлопотать.  Арцыбашев хлопочет. Куприн тоже хлопочет.    

– Как  же они хлопочут? – заинтересовался я.    

– Да  так. Как обыкновенно хлопочут.    

Мне живо  представилось, как Куприн и Арцыбашев суетливо бегают по берегу Крыма, бормочут,  размахивают руками и тычутся носами во все углы… У меня осталось детское представление  о хлопотах, и иначе я не мог себе вообразить поведение вышеназванных писателей.    

– Ну,  что ж, – вздохнул я. – Похлопочу и я. С этим решением я и поехал в  Крым.    

     * * *    

     

Когда я  шел в канцелярию ялтинского генерал-губернатора, мне казалось непонятным и  странным: неужели о таком пустяке, как проживание в Крыму – нужно еще  хлопотать? Я православный русский гражданин, имею прекрасный непросроченный  экземпляр паспорта – и мне же еще нужно хлопотать! Стоит после этого делать  честь нации и быть русским… Гораздо выгоднее и приятнее для собственного  самолюбия быть французом или американцем.    

В  канцелярии генерал-губернатора, когда узнали, зачем я пришел, то ответили:    

– Вам  нельзя здесь жить. Или уезжайте немедленно, или будете высланы.    

– По  какой причине?    

– На  основании чрезвычайной охраны.    

– А  по какой причине?    

– На  основании чрезвычайной охраны!    

– Да  по ка-кой при-чи-не?!!    

– На  осно-ва-нии чрез-вы-чай-ной ох-ра-ны!!!    

Мы  стояли друг против друга и кричали, открыв рты, как два разозленных осла.    

Я  приблизил свое лицо к побагровевшему лицу чиновника и завопил:    

– Да  поймите же вы, черт возьми, что это не причина!!! Что – это какая-нибудь  заразительная болезнь, которой я болен, что ли – ваша чрезвычайная охрана?!!  Ведь я не болен чрезвычайной охраной – за что же вы меня высылаете?.. Или это  такая вещь, которая дает вам право развести меня с женой?! Можете вы развести  меня с женой на основании чрезвычайной охраны?    

Он  подумал. По лицу его было видно, что он хотел сказать:    

– Могу.    

Но  вместо этого сказал:    

– Удивительная  публика… Не хотят понять самых простых вещей. Имеем ли мы право выслать вас на  основании охраны? Имеем. Ну, вот и высылаем.    

– Послушайте, –  смиренно возразил я. – За что же? Я никого не убивал и не буду убивать. Я  никому в своей жизни не давал даже хорошей затрещины, хотя некоторые очень ее и  заслуживали. Буду я себе каждый день гулять тут по бережку, смирненько смотреть  на птичек, собирать цветные камушки… Плюньте на вашу охрану, разрешите жить, а?    

– Нельзя, –  сказал губернаторский чиновник.    

Я  зачесал затылок, забегал из угла в угол и забормотал:    

– Ну,  разрешите, ну, пожалуйста. Я не такой, как другие писатели, которые, может  быть, каждый день по человеку режут и бросают бомбы так часто, что даже  развивают себе мускулатуру… Я тихий. Разрешите? Можно жить?    

Я думал,  что то, что я сейчас делаю и говорю, и есть хлопоты.    

Но  крепкоголовый чиновник замотал тем аппаратом, который возвышался у него над  плечами. И заявил:    

– Тогда  – если вы так хотите – начните хлопотать об этом.    

Я с  суеверным ужасом поглядел на него.    

Как?  Значит, все то, что я старался вдолбить ему в голову – не хлопоты? Значит,  существуют еще какие-то другие загадочные, неведомые мне хлопоты, сложные,  утомительные, которые мне надлежит взвалить себе на плечи, чтобы добиться права  побродить по этим пыльным берегам?..    

Да, ну  вас к…    

Я уехал.    

     * * *    

     

Теперь я  совсем сбился:    

Человек  хочет полетать на аэроплане.    

Об этом  нужно «хлопотать».    

Несколько  человек хотят устроить писательский съезд.    

Нужно  хлопотать и об этом.    

И лекцию  хотят прочесть о радии – тоже хлопочут. И револьвер купить – тоже.    

Хорошо-с.  Ну, а я захотел пойти в театр? Почему – мне говорят – об этом не надо  хлопотать? Галстук хочу купить! И об этом, говорят, хлопотать не стоит!    

Да я  хочу хлопотать!    

Почему  револьвер купить – нужно хлопотать, а галстук – не нужно? Лекцию о радии прочесть  – нужно похлопотать, а на «Веселую вдову» пойти – не нужно. Откуда я знаю  разницу между тем, о чем нужно хлопотать, и – о чем не нужно? Почему просто «о  радии» – нельзя, а «Радий в чужой постели» – можно?    

И сижу я  дома в уголку на диване (кстати, нужно будет похлопотать: можно ли сидеть дома  в уголку на диване?) – сижу и думаю:    

– Если  бы человек захотел себе ярко представить Россию – как она ему представится?    

Вот как:    

Огромный  человеческий русский муравейник «хлопочет».    

Никакой  никому от этого пользы нет, никому это не нужно, но все обязаны хлопотать: бегают  из угла в угол, часто почесывают затылок, размахивают руками, наклеивают  какие-то марки и о чем-то бормочут, бормочут.    

Хорошо  бы это все взять да изменить…    

Нужно будет  похлопотать об этом.    

 Петухов    

     

     I    

     

Муж  может изменять жене сколько угодно и все-таки будет оставаться таким же  любящим, нежным и ревнивым мужем, каким он был до измены.    

Назидательная  история, случившаяся с Петуховым, может служить примером этому.    

Петухов  начал с того, что, имея жену, пошел однажды в театр без жены и увидел там высокую  красивую брюнетку. Их места были рядом, и это дало Петухову возможность,  повернувшись немного боком, любоваться прекрасным мягким профилем соседки.    

Дальше  было так: соседка уронила футляр от бинокля – Петухов его поднял; соседка внимательно  посмотрела на Петухова – он внутренне задрожал сладкой дрожью; рука Петухова  лежала на ручке кресла – такую же позу пожелала принять и соседка… а когда она  положила свою руку на ручку кресла – их пальцы встретились.    

Оба  вздрогнули, и Петухов сказал:    

– Как  жарко!    

– Да, –  опустив веки, согласилась соседка. – Очень. В горле пересохло до ужаса.    

– Выпейте  лимонаду.    

– Неудобно  идти к буфету одной, – вздохнула красивая дама.    

– Разрешите  мне проводить вас. Она разрешила.    

В  последнем антракте оба уже болтали, как знакомые, а после спектакля Петухов,  провожая даму к извозчику, взял ее под руку и сжал локоть чуть-чуть сильнее,  чем следовало. Дама пошевелилась, но руки не отняла.    

– Неужели  мы так больше и не увидимся? – с легким стоном спросил Петухов. – Ах!  Надо бы нам еще увидеться.    

Брюнетка  лукаво улыбнулась:    

– Тссс!..  Нельзя. Не забывайте, что я замужем. Петухов хотел сказать, что это ничего не  значит, но удержался и только прошептал:    

– Ах,  ах! Умоляю вас – где же мы увидимся?    

– Нет,  нет, – усмехнулась брюнетка. – Мы нигде не увидимся. Бросьте и думать  об этом. Тем более, что я теперь каждый почти день бываю в скетинг-ринге.    

– Ага! –  вскричал Петухов. – О, спасибо, спасибо вам.    

– Я  не знаю – за что вы меня благодарите? Решительно недоумеваю. Ну, здесь мы  должны проститься! Я сажусь на извозчика.    

Петухов  усадил ее, поцеловал одну руку, потом, помедлив одно мгновение, поцеловал другую.    

Дама  засмеялась легким смехом, каким смеются женщины, когда им щекочут  затылок, – и уехала.    

     II    

     

Когда  Петухов вернулся, жена еще не спала. Она стояла перед зеркалом и причесывала на  ночь волосы. Петухов, поцеловав ее в голое плечо, спросил:    

– Где  ты была сегодня вечером?    

– В  синематографе.    

Петухов  ревниво схватил жену за руку и прошептал, пронзительно глядя в ее глаза:    

– Одна?    

– Нет,  с Марусей.    

– С  Марусей? Знаем мы эту Марусю!    

– Я  тебя не понимаю.    

– Видишь  ли, милая… Мне не нравятся эти хождения по театрам и синематографам без меня.  Никогда они не доведут до хорошего!    

– Александр!  Ты меня оскорбляешь… Я никогда не давала повода!!    

– Э,  матушка! Я не сомневаюсь – ты мне сейчас верна, но ведь я знаю, как это  делается. Ха-ха! О, я прекрасно знаю вас, женщин! Начинается это все с  пустяков. Ты, верная жена, отправляешься куда-нибудь в театр и находишь рядом с  собой соседа, этакого какого-нибудь приятного на вид блондина. О, конечно, ты  ничего дурного и в мыслях не имеешь. Но, предположим, ты роняешь футляр от  бинокля или еще что-нибудь – он поднимает, вы встречаетесь взглядами… Ты, конечно,  скажешь, что в этом нет ничего предосудительного? О, да! Пока конечно, ничего  нет. Но он продолжает на тебя смотреть, и это тебя гипнотизирует… Ты кладешь  руку на ручку кресла и – согласись, это очень возможно – ваши руки  соприкасаются. И ты, милая, ты (Петухов со стоном ревности бешено схватил жену  за руку) – вздрагиваешь, как от электрического тока. Ха-ха! Готово! Начало  сделано!! «Как жарко», – говорит он. «Да, – простодушно отвечаешь  ты. – В горле пересохло…» – «Не желаете ли стакан лимонаду?» – «Пожалуй…»    

Петухов  схватил себя за волосы и запрыгал по комнате.    

Его  ревнивый взгляд жег жену.    

– Леля, –  простонал он. – Леля! Признайся!.. Он потом мог взять тебя под руку,  провожать до извозчика и даже – негодяй! – при этом мог добиваться: когда и  где вы можете встретиться. Ты, конечно, свидания ему не назначила – я слишком  для этого уважаю тебя, но ты могла, Леля, могла ведь вскользь сообщить, что ты  часто посещаешь скетинг-ринг или еще что-нибудь… О, Леля, как я хорошо знаю  вас, женщин!!    

– Что  с тобой, глупенький? – удивилась жена. – Ведь этого же всего не было  со мной…    

– Берегись,  Леля! Как бы ты ни скрывала, я все-таки узнаю правду! Остановись на краю пропасти!    

Он  тискал жене руки, бегал по комнате и вообще невыносимо страдал.    

     III    

     

Первое  лицо, с которым встретился Петухов, приехав в скетинг-ринг, была Ольга  Карловна, его новая знакомая.    

Увидев  Петухова, она порывистым искренним движением подалась к нему всем телом и с  криком радостного изумления спросила:    

– Вы?  Каким образом?    

– Позвольте  быть вашим кавалером?    

– О,  да. Я здесь с кузиной. Это ничего. Я познакомлю вас с ней.    

Петухов  обвил рукой талию Ольги Карловны и понесся с ней по скользкому блестящему асфальту.    

И,  прижимая ее к себе, он чувствовал, как часто-часто под его рукой билось ее  сердце.    

– Милая! –  прошептал он еле слышно. – Как мне хорошо…    

– Тссс… –  улыбнулась розовая от движения и его прикосновений Ольга Карловна. – Таких  вещей замужним дамам не говорят.    

– Я  не хочу с вами расставаться долго-долго. Давайте поужинаем вместе.    

– Вы  с ума сошли! А кузина! А… вообще…    

– «Вообще»  – вздор, а кузину домой отправим.    

– Нет,  и не думайте! Она меня не оставит! Петухов смотрел на нее затуманенными глазами  и спрашивал:    

– Когда?  Когда?    

– Ни-ког-да!  Впрочем, завтра я буду без нее.    

– Спасибо!..    

– Я  не понимаю, за что вы меня благодарите?    

– Мы  поедем куда-нибудь, где уютно-уютно. Клянусь вам, я не позволю себе ничего лишнего!!    

– Я  не понимаю… что вы такое говорите? Что такое – уютно?    

– Солнце  мое лучистое! – уверенно сказал Петухов.    

Приехав  домой, он застал жену за книжкой.    

– Где  ты был?    

– Заезжал  на минутку в скетинг-ринг. А что?    

– Я  тоже поеду туда завтра. Эти коньки – прекрасная вещь.    

Петухов  омрачился.    

– Ага!  Понимаю-с! Все мне ясно!    

– Что?    

– Да,  да… Прекрасное место для встреч с каким-нибудь полузнакомым пройдохой. У-у, подлая!    

Петухов  сердито схватил жену за руку и дернул.    

– Ты…  в своем уме?    

– О-о, –  горько засмеялся Петухов, – к сожалению, в своем. Я тебя понимаю! Это  делается так просто! Встреча и знакомство в каком-нибудь театре, легкое  впечатление от его смазливой рожи, потом полуназначенное полусвидание в  скетинг-ринге, катанье в обнимку, идиотский шепот и комплименты. Он, – не  будь дурак – сейчас тебе: «Поедем куда-нибудь в уютный уголок поужинать». Ты,  конечно, сразу не согласишься…