1 2 3 4 5 
— Ах, ты, — щелкнул его по спине Перхуша.
   
Лошади греготали.
   
— Ну вот, ну вот, — одобрительно зашлепал их руками Перхуша. — Не по-мертвому! И без всякого!
   
Подмигнув лошадкам, он закрыл капор, выпрямился и с силой хлопнул в рукавицы, подбадривая себя:
   
— Пошла! Пошла!
   
Доктор, часто дыша от гимнастики, схватился за спинку:
   
— Пошла!
   
Перхуша забежал с другого бока, схватился за исковерканное топором дерево:
   
— Пошла-а-а!
   
Самокат тронулся, пополз наперекор метели.
   
— Пош-ла! — рычал доктор.
   
— Пошл-а-а-а! — сипел Перхуша.
   
Самокат полз по снегу, как катер по воде, Перхуша правил даже не по еле различимым следам своим, а просто по своей непреклонной уверенности, что дорога — там, впереди, и промаха не будет.
   
Они выехали на дорогу.
   
— Садитеся, дохтур! — крикнул Перхуша.
   
Доктор влез на ходу, плюхнулся на сиденье. Перхуша еще некоторое время подталкивал самокат, потом вскочил и сам, уселся, держась за правило.
   
Самокат ехал по занесенной дороге.
   
Вдруг что-то произошло на беспросветном темном небе, и путешественники различили впереди поле, кусты, черную полосу леса справа, а слева два больших, одиноко стоящих в поле дерева. На все это падал различимый снег.
   
Доктор и Перхуша подняли головы: ущербленная, но яркая луна показалась в облачном просвете. И стало видно, что небо налилось темно-синим, разрывая серые громады облаков.
   
— Слава Тебе, Господи! — пробормотал Перхуша.
   
И словно по чудесному мановению невидимой руки летящий снег стал прореживаться, ослабевать и вскоре иссяк вовсе. Только ветер порывистый стелился поземкой по полю и по дороге, качал придорожные кусты.
   
— Улеглася, барин! — засмеялся Перхуша и толкнул доктора локтем в бок.
   
— Улеглась! — радостно качнул малахаем доктор.
   
Тучи еще наползали на луну, но уже чувствовалось их бессилие. Их быстро сносило с неба. И вскоре снесло вовсе. Засверкали звезды, луна осветила все вокруг.
   
Метель перестала.
   
Занесенная дорога стала хорошо видна, лошади тянули, самокат полз, шурша полозьями по свежевыпавшему снегу.
   
— Вот и нам повезло, барин! — улыбался Перхуша, поправляя шапку. — Кому повезет — у того и петух снесет.
   
Доктор хотел было на радостях закурить, но передумал: ему сделалось хорошо и без папиросы.
   
Вокруг стало удивительно прекрасно.
   
Чистое ночное небо раскинулось над огромным снежным полем. Луна единовластно сияла на небе, мерцала в мириадах совсем недавно упавших снежинок, серебрила заиндевевшую рогожу на капоре, Перхушину рукавицу, сжимавшую правило, малахай, пенсне и пихор доктора. Высокие звезды высокомерно посверкивали алмазной россыпью. Морозный, несильный ветер налетал справа, принося запах глухой ночи, свежего снега и далекого человеческого жилья.
   
Прежнее радостное и полнокровное ощущение жизни вернулось к доктору, он забыл про усталость, про замерзшие ноги и полной грудью вдохнул в себя морозный ночной воздух.
   
«Преодоление преград, осознание пути, непреклонность... — думал он, с наслаждением отдаваясь красоте окружающего мира. — Каждый человек рождается, чтобы обрести свой жизненный путь. Господь подарил нам жизнь и хочет от нас одного: чтобы мы осознали, для чего он одарил нас этой самой жизнью. Не для того, чтобы жить, как растения или животные, жизнью полноценной, но бессмысленной, а для того, чтобы мы поняли всего три вещи: кто мы, откуда и куда идем. Например, я, доктор Гарин, Homo sapiens, созданный по образу и подобию Божиему, сейчас еду по этому ночному полю в деревню, к больным людям, чтобы помочь им, чтобы уберечь их от эпидемии. И в этом мой жизненный путь, это и есть мой путь здесь и теперь. И если вдруг эта сияющая луна рухнет на землю и жизнь перестанет, то в эту секунду я буду достоин звания Человека, потому что я не свернул со своего пути. И это прекрасно!»
   
Вдруг лошади зафыркали и захрапели, топоча по протягу. Самокат сбавил ход.
   
— Чего такое? — поправил шапку Перхуша.
   
Лошади встали, храпя.
   
Перхуша приподнялся, глянул вперед. Справа, среди редкого кустарника мелькнули две тени.
   
— Нешто волки? — Перхуша спрыгнул в снег, снял шапку, стал всматриваться.
   
Доктор ничего особого не различил. Но вдруг в кустах сверкнули две пары желтых глаз.
   
— Волки! — выдохнул Пехуша и махнул шапкой. — Ох, некстати...
   
— Волки, — согласно кивнул доктор. — Не бойся, у меня есть револьвер.
   
— Так ведь лошадки не пойдут. — Перхуша надел шапку, хлопнул рукавицей по капору. — Вот некстати-то, Господи...
   
— А мы пугнем их! — решительно слез с самоката доктор, зашел сзади, стал отстегивать саквояж.
   
— Еще два... — заметил Перхуша двоих волков слева, подальше.
   
Перевел взгляд вперед и различил еще одного волка, спокойно пересекающего вдали залитое луной поле.
   
— Пять! — крикнул он доктору.
   
Волки завыли.
   
Лошадки захрапели и испуганно загреготали.
   
— Ня бойсь, не отдам! — захлопал Перхуша рукавицей по капору.
   
Доктор, с трудом отстегнув запорошенный снегом саквояж, принес его, кинул на сиденье, раскрыл, нашел небольшой тупоносый револьвер, взвел курок:
   
— Где они?
   
— Вона, — махнул рукавицей Перхуша.
   
Доктор сделал четыре шага по направлению к волкам, но тут же, сойдя с дороги, провалился в снег. Прицелился в кусты и три раза выстрелил, озаряя желтыми всполохами и без того хорошо освещенную холодным светом равнину.
   
От выстрелов у доктора зазвенело в правом ухе.
   
Волки неспешно побежали вправо, все пятеро, один за другим. Доктор увидел их:
   
— А, вот вы...
   
И выстрелил по ним еще два раза.
   
Волки бежали так же неспешно. И вскоре пропали за кустами.
   
— Ну вот. — Доктор сунул пахнущий порохом револьвер в карман, повернулся к Перхуше: — Путь свободен!
   
— Путь-то свободен... — Перхуша завозился, открывая капор. — Да лошадки-то тово...
   
— Чего — тово?
   
— Боятся они запаха волчьего.
   
Доктор глянул в сторону убежавших волков. Волки пропали в поле.
   
— Так их и след простыл! — тряхнул он малахаем. — Какой уж запах?!
   
Не слушая его, Перхуша откинул рогожку. Лошади стояли в капоре молча. Поворотив морды, они посмотрели на Перхушу.
   
— Ня бойсь, никому вас не отдам, — сказал он им.
   
Они молча поглядывали, прядая крохотными ушами. Глазки их поблескивали в лунном свете.
   
— Чего они? — наклонился над капором доктор.
   
— Постоят малость, — почесал под шапкой Перхуша, — а потом и тронемся.
   
— Чего — постоят?
   
— Спужались они малость.
   
Доктор внимательно посмотрел на Перхушу:
   
— Ты, братец, вот что: дурака не валяй со мной. Спужались! Мне что тут — ночь с тобой валандаться?! А ну — садись! И погоняй их, мать твою! Живо! Спужались! Я те дам — постоять! Настоялись уж! А ну — живо!
   
Громкий голос доктора разнесся кругом.
   
Перхуша послушно стал накрывать лошадей. Доктор сел на свое место, положив саквояж в ноги, потрогал пакет с пирамидами — цел.
   
Перхуша сел рядом, взялся за правило, поддернул вожжи, чмокнул губами:
   
— Н-но, родимыя.
   
В капоре было тихо, словно он опустел. Переведя взгляд на доктора, Перхуша снова чмокнул:
   
— Но!
   
Тишина в капоре не нарушилась.
   
— Ты что, издеваешься надо мной? — прищурился доктор, теряя терпение. — А ну — дай сюда кнут! Открывай!
   
Он выдернул кнутик из чехла.
   
— Не пойдут они, барин.
   
— Открывай, говорю!
   
— Не надо, барин. Их от волков оторопь берет. Пока не отойдут — не поедут. Я однова два часа простоял так под Хлюпиным...
   
— Откры-вай! Открывай! — закричал доктор и с силой толкнул Перхушу.
   
Тот свалился с облучка, теряя шапку, заворочался в снегу. Доктор неловко спрыгнул, сам стал срывать рогожку с капора:
   
— Постоять! Я те дам — постоять! Там люди гибнут, а он — постоять!
   
Держа шапку в руке, Перхуша подошел к доктору:
   
— Барин, не надо.
   
— Я тебе покажу — постоять... — бормотал доктор, срывая заиндевевшие петли рогожи с карабинов.
   
Он вдруг понял, что Перхуша, этот бесцельный, никуда не стремящийся человечек, с его разболтанной неторопливостью, с извечной мужицкой надеждой на авось и есть то, что препятствует пути доктора, его прямому движению к цели.
   
«Трухлявый мудак!» — зло подумал о нем доктор.
   
Сорвав рогожу наполовину, он откинул ее.
   
Лошадки, облитые луной, стояли, словно фарфоровые, уставившись на доктора.
   
— А ну-ка — па-а-шли! — замахнулся кнутиком доктор, но Перхуша схватил его руку:
   
— Барин...
   
— Да ты что? — Доктор рывком освободил руку. — Ты что? Ты — саботировать?
   
— Барин... — Перхуша протиснулся между доктором и самокатом. — Не бейте их.
   
— Да я тебя... под суд отдам, подлец!
   
— Барин, не трожьте, они не битыя у меня...
   
— А ну — отойди!
   
— Не отойду, барин.
   
— Отойди прочь, мудак!
   
— Не отойду.
   
Доктор отшвырнул кнутик, размахнулся и хрястнул Перхушу кулаком в лицо. Перхуша бессильно повалился на снег.
   
— Меня бейте, а их — не дам! — почти выкрикнул он таким сдавленным и отчаянным голосом, что доктор замер с поднятым для нового удара кулаком.
   
«Что это я?» — удивился своей ярости доктор и отступил назад.
   
Перхуша заворочался в снегу, сел, привалившись к самокату, поднял шапку. И стал молча нахлобучивать ее. Птичье лицо его, как показалось доктору, все так же улыбалось. Надев шапку, Перхуша так и остался сидеть.
   
Удивительно, что лошадки по-прежнему молчали.
   
Доктор тяжело вздохнул, отошел, достал папиросы и закурил.
   
Совсем вдалеке завыл волк.
   
«Глупо как... — подумал доктор. — Вышел из себя. Почему? Все же вроде обошлось, и метель улеглась. Но он не хочет ехать... Бред какой-то!»
   
Он вспомнил, что последний раз бил человека по лицу у себя в Репишной, когда вязали трех парней, наевшихся мухоморов. Одного ему пришлось дважды ударить.
   
«И вот опять угораздило...» — с досадой подумал доктор и бросил недокуренную папиросу.
   
Подошел к Перхуше, присел. Положил ему руку на плечо:
   
— Козьма, ты... не серчай.
   
— А чего... — усмехнулся Перхуша.
   
Доктор заметил, что из разбитой губы у того идет кровь. Он вытащил свой носовой платок, приложил к Перхушиному рту.
   
— Да ладно, барин... — Перхуша отвел его руку, сплюнул.
   
Доктор подхватил его под руку, стал приподнимать:
   
— А ну, давай.
   
Перхуша приподнялся, встал, опираясь спиной на самокат. Приложил к губе рукавицу.
   
— Не серчай, — хлопнул его по плечу доктор. — Устал я просто.
   
Перхуша усмехнулся.
   
— Ехать надо, — качнул его легкое тело доктор.
   
— Ясное дело.
   
— Ну, что мы тут стоять будем? Поехали.
   
— Не пойдут они, барин. Оторопь сойти должна.
   
Доктор хотел было сказать что-то резкое, весомое, но передумал, в сердцах махнул рукой и отошел. Перхуша постоял, сплевывая и трогая губу рукавицей, потом накрыл лошадей, пристегнул рогожу.
   
— Им часок постоять, очухаться. А там и покатим.
   
— Делай, как знаешь.
   
Доктор сел на свое место, запахнулся полостью и съежился, выставив из-под малахая один нос с поблескивающим пенсне. Ему вдруг стало как-то зябко и неуютно, и не только от мороза. Оптимизм и бодрость, с которыми он выехал от витаминдеров, улетучились. Доктору стало холодно и противно.
   
«Блядство какое-то... — думал он, засовывая руки в перчатках в глубокие карманы пихора и нащупывая в правом кармане холодный револьвер. — Наша жизнь — сплошное блядство...»
   
— Schweinerei!5 — произнес он немецкое слово.
   
Перхуша подошел, влез на свое место, сел рядом с доктором. В нем не чувствовалось ни горечи, ни обиды. Только верхняя губа припухла и птичий рот его стал еще смешнее.
   
Так они просидели минут десять. Луна попрежнему светила на очистившемся небе, ветер как-то стих. Вокруг стояла морозная тишина. Только лошадки осторожно перебирали копытцами в капоре.
   
— Может, спирту выпить? — спросил вдруг доктор вслух самого себя.
   
Перхуша только вздохнул в ответ.
   
— По глоточку? — повернулся доктор к нему.
   
Перхуша шмыгнул носом:
   
— Мы не против, барин. Зябко, а как же...
   
— Зябко, — кивнул доктор, наклонился, открыл свой саквояж, покопался в нем, кряхтя, и вытащил пузатую бутылочку со спиртом.
   
Вытянул из нее резиновую пробку, вдохнул, поднял руку, глянув сквозь толстое стекло на луну:
   
— За наше здоровье.
   
Сделал большой глоток, приложил левую руку к губам и медленно выдохнул в холодную перчатку, пропахшую дымом костра. Спирт огненно прокатился по пищеводу, заставив доктора вспомнить медный котел с кипящим маслом.
   
— Va, pensiero... — пробормотал он, втянул носом морозный воздух и устало рассмеялся.
   
Перхуша поглядывал на него.
   
— На, выпей. — Доктор передал ему бутылочку.
   
Тот принял ее обеими руками, склонился и медленно отпил, запрокидываясь. Замер, задерживая дыхание. Потом крякнул по-мужицки, покачал головой, протянул емкость доктору.
   
— Хорошо? — спросил доктор.
   
— Хорошо, — шумно задышал носом Перхуша.
   
Доктор заткнул склянку, убрал в саквояж. Сжал кисть Перхуши:
   
— Не серчай.
   
— Да ничо...
   
— Устал я как-то... Надоело.
   
Перхуша кивнул. Доктор с тоской глянул по сторонам:
   
— Ты уж, брат, поторопи уж как-нибудь лошадок-то своих.
   
— Они и сами пойдут скоро. Это, барин, у них в крови, у маленьких. Они и собак боятся, и волков. И хорьков.
   
— Так ведь волков-то и след простыл! — с обидой воскликнул доктор.
   
— Оно так, а страх остался.
   
— Тут ведь и ехать-то осталось немного.
   
— Доедем.
   
— Меня же больные ждут, — произнес доктор уже без всякого укора и полез за папиросами.
   
Перхуша поднял воротник тулупа, съежился и затих.
   
Доктор же, наоборот, почувствовал после выпитого спирта прилив энергии и тепла. В животе у него словно распустился тропический цветок.
   
— Две последние остались! — с усмешкой показал он Перхуше портсигар.
   
Перхуша не шевелился.
   
Доктор закурил. Раздражительность и нетерпение оставили его. Он сидел, покуривая, щурясь на снежную равнину. Глаза заслезились, но ему не хотелось шевелиться и протирать их. Он смаргивал, но слезы стояли в глазах, колебля все вокруг, приятно остывая в уголках глаз.
   
«Почему мы все время куда-то торопимся? — думал он, с наслаждением втягивая и выпуская дым. — Я тороплюсь в это Долгое. Что будет, если я приеду завтра? Или послезавтра? Ровным счетом ничего. Зараженные и укушенные все равно уже никогда не станут людьми. Они обречены на отстрел. А которые сидят, забаррикадировавшись в своих избах, так или иначе дождутся меня. И будут вакцинированы. И им уже не страшна боливийская черная. Конечно, Зильберштейн недоволен, он ждет меня, ругает последними словами. Но я не волен преодолеть это холодное снежное пространство одним махом. Я не могу перелететь через эти снега...»
   
Неспешно докурив папиросу, он швырнул окурок.
   
На луну наползла тучка, сделав снежное поле по-настоящему ночным.
   
— Не спишь? — толкнул доктор возницу.
   
— Да нет... — ответил Перхуша.
   
— Не спи.
   
— А я и не сплю.
   
Тучка сползла с луны. Поле осветилось.
   
Перхуше было тепло и спокойно после выпитого спирта. Он сидел, обхватив себя за бока, утонув до глаз в своей шапке, прижав колени к животу и вполглаза глядя на раскинувшееся под луной поле. Он уже не думал про своей нетопленный дом, а просто сидел и смотрел. Доктор хотел было его спросить про лошадей, как и когда они впервые испугались волка, как скоро они очухаются и будут готовы потянуть самокат, но тут же передумал и тоже сидел неподвижно, отдавшись раскинувшемуся вокруг абсолютному покою.
   
Ветер совсем стих.
   
Так они просидели еще некоторое время. И ни доктору, ни Перхуше не хотелось шевелиться. Клочья редких облаков наползали на луну и сползали с нее, наползали и сползали. Наползали и сползали.
   
Доктор вспомнил, что в склянке осталось еще немного спирта. Он достал ее, сделал два больших глотка через достаточный промежуток времени. Отдышался, протянул склянку Перхуше:
   
— Допивай.
   
Перхуша очнулся от оцепенения, принял склянку и послушно допил, приложил рукавицу ко рту. Спрятав пустую бутылочку в саквояж, доктор сгреб снега с рогожи, взял ртом, пожевал. Тепло снова распустилось внутри, стало хорошо и бодро. Захотелось двигаться и что-то делать.
   
— Ну что, брат, поехали! — доктор хлопнул Перхушу по плечу. — Не век тут стоять.
   
Перхуша слез, открыл рогожу, заглянул в капор. Лошади посмотрели на него.
   
— Поехали, — сказал им Перхуша.
   
Услышав самое знакомое человеческое слово, лошади вразнобой заржали. Одобрительно кивнув, Перхуша накрыл их, сел, поддернул вожжи:
   
— Н-но!
   
Лошадки робко зацокали по протягу, словно подзабыли, как делается их нужная людям работа.
   
— Н-но!
   
Самокат дернулся, скрипнули полозья.
   
— Н-н-о-о-о-о! — закричал доктор и засмеялся.
   
Самокат поехал.
   
— Ну вот! И никаких волков! — Доктор ткнул Перхушу кулаком в бок.
   
— Оклемалися, — заулыбался Перхуша опухшей губой.
   
Поползли по полю. Занесенную дорогу было хорошо видно: она слегка выступала, тянулась лентой к темному горизонту.
   
— Ну вот. И никаких волков! — повторял доктор, хлопая себя по коленям.
   
Ему было хорошо и приятно.
   
Лошадки потихоньку набирали ход.
   
— Ну вот, ну вот... — довольно хлопал себя по коленям доктор.
   
Проехали мелколесье и снова выехали на большое чистое поле. Луна сияла.
   
— Что ж они у тебя так слабо тянут? — Доктор пихнул Перхушу локтем в бок. — Аль кормишь плохо?
   
— Кормлю достаточно, барин.
   
— Хлестни их, пусть прокатят с ветерком!
   
— Да они щас еще не оклемалися с испуга-то.
   
— Да что они у тебя — жеребята, что ли?!
   
— Да уж не жеребята.
   
— А чего ж ползут так? А ну, хлестни их!
   
— Н-но! Нн-о, пошли! — поддернул вожжи Перхуша.
   
Лошади взяли порезвее. Но доктору этого было мало.
   
— Да что ж они ползут, как вареные?! Н-но! По-шли! — застучал он по капору.
   
— Н-но, родимыя! — крикнул Перхуша и засвистал.
   
Лошадки взяли еще резвее.
   
— Ну вот, ну вот... — обрадовался доктор. — Тут ехать-то осталось — всего ничего. Н-но! Пошли!
   
— Нно! — кричал и чмокал Перхуша.
   
Ему захотелось показать своих лошадей, хоть он и понимал, что они подустали.
   
«Пущай напослед пробегутся, авось согреются!» — подумал он, сам чувствуя в себе веселое тепло после выпитого спирта.
   
— А ну — стегани их! — потребовал доктор. — Что они у тебя, как мыши в чулане! Скинь ты с них эту дерюгу!
   
«А и правда, снять можно... Снег уж перестал, а морозец слабый...» — подумал Перхуша и на ходу ловко вылез вперед, отстегнул рогожу, закатал ее.
   
Доктор увидел облитые луной спины лошадок. Они казались совсем игрушечными.
   
— А ну-ка... — доктор вытянул из чехла кнутик.
   
«Пускай хлестанет...» — согласился Перхуша.
   
Привстав, доктор размахнулся и хлестнул по спинам лошадей:
   
— Н-но!
   
Они побежали сильнее. Доктор хлестнул еще:
   
— Н-но-о-о!
   
Всхрапнув, лошади наддали. Ноги их замелькали, спины закачались, напомнив доктору волнующееся море, которое они с Надин видели в октябре в Ялте и в которое ему совсем тогда не захотелось лезть, и он стоял на берегу, глядя на волны, а Надин в своем полосатом купальнике все тянула и тянула его в море, называя осторожником.
   
— Н-но! — хлестнул он лошадей так, что по их спинам прошла дрожь.
   
Они рванули. Самокат полетел по полю.
   
— Вот как надо! — закричал доктор в ухо Перхуше.
   
Морозный воздух ударил им в лицо. Перхуша засвистал.
   
Лошади несли самокат, снег шуршал под полозьями.
   
— Вот как! Вот как хорошо-то! — Доктор плюхнулся на сиденье, помахивая кнутиком. — Вот как ехать надо!
   
Перхуша посвистывал, ловко правя. Ему тоже было хорошо, он понял, что еще версты три — и будет Долгое. Поле кончилось, по краям дороги поднялся еловый подрост. Красивые, убранные снегом елочки обступили дорогу.
   
— Пошли-и-и! — закричал доктор и закрутил кнутом над лошадями так, что пенсне слетело у него с носа.
   
Самокат неся через ельник. Перхуша различил впереди на дороге какую-то покатую горку, но не стал придерживать лошадей:
   
«Проскочим!»
   
Самокат влетел на горку, его сильно тряхнуло, послышался треск, и путники полетели со своих мест в снег. Самокат встал на горке, сильно накренившись. Лошади в капоре захрапели и забились.
   
— Черт побери... — пробормотал доктор, потерявший малахай, и схватился за колено, сморщился от боли.
   
— Мать твою... — Перхуша вытащил голову из сугроба, отер снег с лица.
   
Он заворочался в сугробе, ища слетевшую шапку, но, услышав испуганный храп лошадей, поспешил к ним, заглянул в капор. Лошади заржали, ища защиты у хозяина.
   
— Ну... ну... — Скинув рукавицы, он стал ощупывать их, успокаивая. — Ничаво, ничаво... целы?
   
Покалеченных лошадей он не обнаружил. Хомутики и крепкая супонь удержали их.
   
— Целы, целы... И не такое бывает... — гладил он их вспотевшие от быстрой езды и исходящие паром спины.
   
Доктор стонал, схватившись за колено. Он сильно ударился им о самокат.
   
Успокоив лошадей, Перхуша пошел искать шапку. К счастью, луна по-прежнему сияла, не заслоненная облаками, и Перхуша скоро нашел свою шапку, отряхнул, нахлобучил. И пошел к доктору. Тот сидел в снегу, стоная, качая непокрытой головой и чертыхаясь. Перхуша поднял его малахай, надел ему на голову.
   
— Не сломили ничего? — спросил Перхуша.
   
— Черт... — Доктор ощупал колено. — Вроде нет... Черт... Больно...
   
Перхуша взял его под мышки. Доктор стал осторожно вставать, но тут же застонал и сел в снег:
   
— Погоди...
   
Перхуша опустился на корточки рядом и только теперь почувствовал, что выбил себе о правило нижний передний зуб.
   
— Ах ты, засади тя... — Он потрогал обломок зуба во рту, покачал головой и усмехнулся: — Вот те раз!
   
Доктор зачерпнул снега, приложил к колену:
   
— Сейчас... сейчас...
   
Придерживая снег, перевел на Перхушу невидящие глаза:
   
— Это что было?
   
— Не знаю, барин... — Перхуша трогал зуб. — Щас посмотрим.
   
— Чего ж ты лошадей не сдержал?
   
— Так ведь вы ж гнали.
   
— Я ж гнал! — болезненно-негодующе покачал головой доктор. — Я-то гнал, а правил-то ты, дурак... черт... ммм...
   
Он сморщился, склоняясь к колену и отдуваясь полными губами.
   
— Я думал — горка какая, проскочим.
   
— Проскочили! — зло рассмеялся доктор. — Чуть себе шею не свернул...
   
— Да и горка-то гладкая, — встал с корточек Перхуша и пошел к самокату.
   
Он обошел его спереди, глянул и замер. Перекрестился:
   
— Господи, Твоя воля. Барин, гляньте, во что мы въехали.
   
— Погоди ты, дурак... — стонал доктор.
   
— Родимая матушка, засади тя. Барин!
   
— Молчи, дурак.
   
— Ведь это ж... и не поверит никто...
   
— Ммм... — Доктор тер колено. — Дай мне руку.
   
— Господи, да за что ж мне такое пропадание? — Перхуша присел и в сердцах хлопнул себя рукавицами по валенкам.
   
— Дай руку, говорят!
   
Перхуша вернулся к нему, помог встать:
   
— Господь, видать, на меня обиделся, барин. Вот и угораздило.
   
Он выглядел потерянным, и улыбка его птичьего рта была жалкой, как у нищего.
   
Доктор с трудом встал, выпрямился. Опираясь на Перхушу, ступил ушибленной ногой. Застонал. Постоял, отдуваясь. Сделал еще шаг:
   
— Ох ты, черт...
   
Постоял, морщась. Потом размахнулся и отвесил Перхуше подзатыльник:
   
— Куда ты меня завез, ду-у-р-рак?!
   
Перхуша даже не поежился.
   
— Куда завез?! — закричал доктор ему в шапку.
   
От доктора на Перхушу сильно и приятно пахнуло спиртным.
   
— Барин, там такое... — тряхнул головой Перхуша. — Лучше вам и не смотреть.
   
— Дурак! Скотина ты! — Доктор надел пенсне, шагнул, морщась, глянул на скособоченный самокат, всплеснул руками. — И что ж ты за скотина такая?!
   
Перхуша молчал.
   
— Ско-ти-на!
   
Сильный голос доктора загремел меж заснеженных елочек.
   
Перхуша отошел от него к передку самоката, встал, шмыгая носом.
   
— Надо же уродиться эдакой скотиной... — Хромая, доктор заковылял к нему, остановился, глянул.
   
И замер, подняв брови.
   
Прямо перед самокатом из-под снега торчало что-то. Сначала доктору показалось, что это вывороченный пень старого дерева. Но приглядевшись, он различил голову мертвого великана. Своим правым полозом самокат въехал ему в левую ноздрю.
   
Доктор заморгал, не веря своим глазам, приглядываясь: горка, на которую они влетели, была не чем иным, как трупом большого, занесенного снегом.
   
Забыв про боль в колене, Платон Ильич шагнул к самокату, наклонился. Огромная, застывшая голова со спутанными волосами, морщинистым лбом, густыми, бровями от удара слегка очистилась от снега. Полоз исчезал в ноздре мясистого носа. Луна серебрила снежинки в бровях, на ресницах и волосах гиганта. Один мертвый глаз был полон снега, другой же, полузакрытый, пристально и угрожающе смотрел в ночное небо.
   
— Господи... — пробормотал доктор.
   
— То-то и оно... — обреченно кивнул Перхуша.
   
Доктор присел рядом с головой, смахнул рукой снег с запорошенного глаза. Он тоже был полуприкрыт. Рот прятался в заснеженной бороде, над ним нависал нос самоката. В торчавшем из снега ухе великана поблескивала увесистая медная серьга в форме и в размере двухпудовой гири.
   
Доктор осторожно потрогал гирю. Потрогал громадный застывший нос с нечистой, грубой и угреватой кожей. Обернулся. Перхуша стоял с таким выражением лица, словно самокат въехал в ноздрю его родного, давно потерянного брата.
   
Доктор расхохотался и опрокинулся на спину. Смех его зазвенел между елей. Лошади ответно и беспокойно заржали в чреве самоката. Это вызвало у доктора новый приступ хохота. Он хохотал, ерзая спиной по снегу, хохотал, сверкая пенсне и разевая мясистый рот.
   
Перхуша стоял, как мокрая галка. Потом стал цокать языком. И тоже заулыбался, затряс своей несуразно большой шапкой.
   
— Мастер ты, Козьма! — Отсмеявшись, доктор вытер заслезившиеся глаза.
   
— Да уж, угораздило... Говорю, барин, не поверит никто, коль расскажем.
   
— Не поверят! — тряхнул малахаем доктор.
   
Он встал, отряхнулся. Хромая, отошел назад, глянул:
   
— Метров шесть дылда... Угораздило его здесь коньки отбросить.
   
Перхуша заметил большой, круглый, занесенный снегом предмет возле трупа великана. Он толкнул предмет ногой, сбивая снег. Под снегом показались прутья корзины. Перхуша смахнул с них снег рукавицей: сверкнуло стекло. Он очистил предмет от снега. Им оказалась большая трехведерная бутыль толстого зеленого стекла, оплетенная прутьями.
   
— Вот оно что... — Перхуша смахнул снег с широченного горлышка, понюхал. — Так и есть, барин. Водка!
   
Он ударил по вмерзшей в наст бутыли, вышиб ее, перевернул. Из горлышка ничего не вылилось.
   
— Выпил всю, бродяга, — укоризненно заключил Перхуша.
   
— Выпил, — согласился доктор. — И дал дуба прямо на дороге. Вот она, дичь наша русская...
   
— Хоть бы под елочку прилег, — почесал свою задницу Перхуша и понял, что сказал глупость: только под столетнюю ель и мог бы прилечь этот гигант, а не под молоденькие елочки, стоящие вокруг.
   
— Напиться и рухнуть на дороге... Бред! Русский бред! — усмехнулся раскрасневшийся доктор, достал портсигар и закурил последнюю папиросу.
   
— А главное — тем самым полозом-то, барин, врюхались, — почесывался и шмыгал носом Перхуша. — Как бы он не того...
   
— Чего? — не понял доктор, пыхтя папиросой.
   
— Полоз-то тот самый, что давеча треснул.
   
— Да ты что? Тот же? Вот черт! Так чего ж ты стоишь?! Выезжай из этого дуролома!
   
— Щас, барин...
   
Перхуша заглянул к лошадям, уперся в самокат, зачмокал:
   
— А ну, а ну, а н-ну!
   
Фыркая, лошади стали пятиться. Но самокат даже не стронулся с места. Перхуша понял, в чем дело, заглянул под самокат, обидно цокнул языком:
   
— Висим мы, барин. Протяг за снег не цепляет.
   
— А ну-ка... — Дыша перегаром, забыв про колено, зажав в зубах папиросу, доктор уперся в самокат. — А н-ну-ка!
   
Перхуша уперся тоже. Самокат заходил ходуном, но голова великана не отпустила полоз.
   
— Застрял... — выдохнул Перхуша.
   
— В носу! — воскликнул доктор и снова расхохотался.
   
— Рубить придется. — Перхуша полез под облучок за топором.
   
— Полоз?! — негодующе выгнул бровь доктор.
   
— Нос.
   
— Руби, брат, руби. — Доктор в последний раз затянулся, швырнул окурок.
   
Луна ярко светила. Елки стояли, как на рождественской живой открытке.
   
Доктор расстегнул пихор, ему стало жарко. Перхуша с топором в руке подошел к голове трупа. Примерился и стал разрубать ноздрю, в которую вошел полоз самоката. Доктор, жарко дыша, облокотился на самокат и смотрел на Перхушину работу.
   
Из-под топора полетели куски промерзшей плоти. Затем топор глухо ударил в кость.
   
— Ты только лыжину не разруби, — повелительно посоветовал доктор.
   
— Знамо дело... — пробормотал Перхуша.
   
Рубя этот громадный, замерзший нос, он вспомнил, как впервые в жизни увидел большого. Козьме было тогда лет десять. И жил он не в Долбешино, а в отцовском доме, в богатом селе Покровском. В то лето было решено перенести осеннюю ярмарку из Долгого в Покровское. Местные купцы решили вырубить Гнилую рощу и на ее месте построить лабазы для ярмарки. Старая дубовая роща осталась в Покровском еще с давних времен, когда в селе стоял помещичий дом, который во времена Красной Смуты сожгли. Дубы этой рощи были огромными, засыхающими, некоторые разваливались и гнили. В громадных дуплах этих дубов мальчишки играли в войнушку или в оборотней. И вот рощу решили вырубить. Для этого покровское купечество наняло трех больших: Авдота, Борьку и Вяхиря. Теплым летним вечером они вошли в Покровское с котомками, пилой и колуном на плечах. Все они были, как и этот замерзший на дороге, пяти-шестиметрового роста. Мальчишки встречали их свистом и улюлюканьем. Но большие к мальчишкам относились как к воробьям, не уделяя их вниманием. Они расположились в старой риге купца Бакшеева, а утром приступили к валке дубов. На работу их маленькому Козьме смотреть было страшно и радостно: большие работали так, что все у них трещало и валилось. Они не только завалили все дубы, распилили их и покололи, но и выкорчевали громадные дубовые пни и тоже покололи на поленья. По вечерам они, выпив ведра по три молока и наевшись толченой картошки с салом, сидели на дубовых пнях и пели своими грубыми, громоподобными голосами. Козьма запомнил одну песню, ее медленно пел глухим, страшноватым голосом лопоухий, краснолицый Авдот:
   
    
     
Как ты мене, матушка,
     
Во чревях носила,
     
Как же ты, касатушка,
     
Громко голосила.
    
   
   
Потом Авдот с Вяхирем подрались из-за денег. Вяхирь побил Авдота, и тот, обидевшись, ушел из Покровского, не дождавшись конца работ. И как рассказывали бабы, заплевал кровью дорогу из Покровского в Боровки. Покровские купцы, сославшись на уход Авдота, недоплатили большим одну треть. И те в отместку в последнюю ночь насрали в колодец купцу Бакшееву. Тот колодец чистили потом дня три, вытащили ведрами большую кучу говна больших...
   
Перхуша с трудом разрубил носовую кость. Полоз, въехавший в ноздрю, стал виден. Вдвоем с доктором они качнули самокат, но полоз из ноздри не вылезал.
   
— Полоз гайморовую пазуху пробил и там застрял, — присмотрелся доктор. — Руби вот здесь, сверху!
   
Перхуша скинул рукавицы, поплевал на руки, стал рубить надбровье. Кость оказалась твердой и толстой. Перхуша дважды отдыхал, пока поглубже врубился в нее. Белые куски кости летели из-под топора, посверкивая в лунном свете.
   
«Лес рубят — щепки летят...» — вспомнил доктор любимую поговорку прадеда.
   
Прадед доктора Гарина, бухгалтер, часто вспоминал далекую сталинскую эпоху, когда эта поговорка была популярной у властей и у народа.
   
Кость кончилась, вместо белых кусков из-под топора полетели зеленоватые.
   
«Ага, у него был гайморит... — профессионально прищурился доктор. — Бродяга, наверно. Шел, напился. Упал, заснул. Замерз...»
   
— Россия... — пробормотал он и вспомнил, как лечил однажды большого, у которого вылезла грыжа.
   
Этого большого наняли в Репишной для земляных работ. Он рыл котлован своей огромной лопатой, а потом передвигал сарай и надорвался. Когда Гарин вместе с тремя добровольцами вправляли ему грыжу, большой выл, грыз цепи, которыми его притянули к полу, и ревел:
   
— Не надобно! Не надобно!
   
Грыжу вправили тогда благополучно...
   
— Дорубился, засади тя... — Перхуша в изнеможении распрямился, снял шапку, вытер лицо.
   
— Ага... — Доктор разглядел в полумраке от наползшего на луну облака светлую полосу лыжины в провале головы. Изуродованное порубкой лицо большого выглядело зловеще.
   
— Пихнем назад? — Кинув топор, Перхуша уперся в нос самоката.
   
— Пихнем! — Доктор уперся с другого бока.
   
Перхуша зачмокал, занукал, запрукал, лошади принялись пятиться, и самокат выехал из головы.
   
— Слава Богу! — облегченно выдохнул доктор.
   
Перхуша же, упав на колени, ощупал полоз:
   
— Ах ты, засади тя...
   
— Что такое? — склонился доктор и при вышедшей луне ясно разглядел напрочь поломанный полоз, носок которого навсегда остался в гайморовой пазухе мертвеца. — Ах, черт...
   
— Обломился. — Тяжело дыша, Перхуша громко высморкался.
   
Доктор сразу почувствовал, что озяб.
   
— И чего теперь делать? — спросил он с нарастающим раздражением.
   
Перхуша помолчал, дыша и шмыгая носом. Потом поднял топор:
   
— Надоть полоз срубить да привязать к этому.
   
— А так что, не доедем?
   
— Так не доедем.
   
— На втором полозе не доедем?
   
— Не доедем, барин.
   
— Почему?
   
— А этот, ломаный, в снег упрется и — тово.
   
Доктор понял.
   
— Обломился, потому как с ущербом был, — вздохнул Перхуша. — Цельный был бы — не обломился. А тот расщепили, вот он и обломился. Как же ему не обломиться?
   
Доктор зло плюнул, полез за папиросами, но вспомнил, что они закончились. И плюнул еще раз.
   
— Ладно, пойду я, поищу деревцо кривое, — сказал Перхуша и побрел по снегу в ельник.
   
— Давай не долго! — раздраженно приказал доктор.
   
— Эт как выйдет...
   
Он скрылся в ельнике.
   
— Идиот, — пробормотал доктор ему вслед.
   
Постояв возле злополучной головы, он влез на сиденье самоката, запахнулся полостью, нахлобучил малахай на самые глаза, засунул руки в карманы и замер. Хмель еще держался в его теле, но уже начинал проходить, и доктору стало зябко.
   
«Что ж за глупость за такая?» — подумал он.
   
И быстро задремал.
   
Ему стало сниться большое застолье в огромном, ярко освещенном зале, напоминающем банкетный зал Дома ученых в Москве, со множеством знакомых и незнакомых людей, имеющее отношение к нему, к его профессии и частной жизни, люди поздравляли его, радовались за него, тянулись с бокалами, говорили что-то высокопарное и торжественное, а он, не понимая ни повода этого пиршества, ни смысла поздравлений и восторгов, вынужденно кивал и отвечал на поздравления, стараясь держаться уверенно, торжественно и радостно, хотя и осознавал всю сомнительность происходящего. Вдруг кто-то из гостей тяжело лезет на стол, и все замирают, глядя на него. Платон Ильич узнает в этом человеке профессора Амлинского, читающего им в медицинском университете курс гнойной хирургии. Амлинский, во фраке, со своим внимательно-усталым, безбородым лицом, влезши на стол, выпрямляется, театрально скрещивает на груди руки и, не говоря ничего, начинает вдруг танцевать на столе странный танец, сильно стуча каблуками штиблет в стол; в этом танце что-то торжественно-зловещее, многозначительное, что понятно всем собравшимся и о чем тут же догадывается Платон Ильич. Он понимает, что танец называется «Рогуд» и что это поминальный медицинский танец, посвященный персонально ему, доктору Платону Ильичу Гарину, а все эти люди, собравшиеся за столом, пришли на поминки по Гарину. Ужас охватывает Платона Ильича. В оцепенении он смотрит, как Амлинский самозабвенно танцует, выбивая зловещую дробь на столе так, что подпрыгивает и звенит посуда, танцует, совершая задом и головой странные круговые движения, чуть приседая, потом распрямляясь, кивая и подмигивая всем собравшимся. Рядом с Платоном Ильичом оказывается мельничиха. Она прекрасно одета, бриллиантовая россыпь сияет вокруг ее полного, холеного лица. Она жена Амлинского, причем уже давно. Дыша духами и запахами своего гладкого, холеного тела, она приближает яркое лицо к Гарину и шепчет ему с похотливой улыбкой:
   
— Мясной и помпезный намек!
   
Доктор очнулся.
   
Едва он пошевелился, как сильнейший озноб сотряс его тело. Дрожа, он приподнял с глаз малахай. Вокруг было темно и холодно. В темноте Перхуша что-то рубил топором. Луна скрылась за облаками.
   
Доктор зашевелился сильнее, но озноб пробрал его так, что он замычал, зубы сами заклацали. Ему вдруг стало страшно. Никогда в жизни он не испытывал такой страшный, пронизывающий холод. Он понял, что никогда не выберется из этой проклятой, бесконечной зимней ночи.
   
— Г-господ-ди... пом-мил-луй... — стал молиться он, клацая зубами так, словно кто-то вставил в них отдельный моторчик фирмы «Klatzer».
   
Перхуша рубил в темноте.
   
— Г-господ-ди, об-борони и вывед-ди... — трясся доктор, стоная, как от боли.
   
— Ну вот... — послышалось бормотание Перхуши, и рубка кончилась.
   
Покуда доктор дремал, Перхуша нашел в ельнике елочку с кривым стволом, срубил ее, очистил от лап, приволок к самокату и вытесал из нее некое подобие полоза. Он был неказист, даже нелеп, но вполне годился, чтобы доехать до Долгого. Нужно было приколотить его к сломанному полозу. И даже было чем: починяя полоз на мельничном дворе, Перхуша прихватил три гвоздя.
   
«Надо было б хоть четыре», — думал он.
   
Но тут же вслух успокоил себя:
   
— И три сойдут.
   
Заметив, что доктор завозился и что-то бормочет, Перхуша подошел к нему:
   
— Барин, подсобите мне.
   
— Г-господи... господ-ди... — трясся доктор.
   
— Холодно? — понял Перхуша.
   
Ему-то после работы холодно не было.
   
— Раз-зведи к-костер... — проклацал доктор.
   
— Костер? — почесал под шапкой Перхуша и глянул на скрывшуюся луну. — «А и то верно... не видать ни черта... и по гвоздю не попаду...»
   
— Раз-звед-ди...раз-звед-ди... — трясся доктор, как в лихорадке.
   
— Щас сделаем.
   
Прихватив топор, Перхуша пошел в ельник искать сухую елку. Искать пришлось долго: луна, как назло, не появлялась, искать пришлось чуть не на ощупь. Сухая елка оказалась больше других, ее твердый высохший ствол плохо впускал в себя лезвие топора. Рубил Перхуша долго. Завалив, потащил елку к самокату, но застрял между двумя другими елками, возился, обрубая в темноте мешающие лапы, чуть было не саданул себе по ноге.
   
Запыхавшийся, приволок елку к самокату.
   
Доктор все так же сидел на своем месте, скорчившись с руками в карманах.
   
«Ишь, зазяб дохтур совсем...» — подумал Перхуша и, переведя дух, стал срубать с елки лапник.
   
Нарубивши довольно, он набрал пучок совсем тонких веточек, преломил его пополам, достал зажигалку, поднес голубую газовую струю. Огонь быстро побежал по сухостою. Перхуша копнул валенком снег, сунул в лунку запалину, навалил сверху лапника.
   
Вскоре костер запылал.
   
— Дохтур, иди погрейсь! — крикнул Перхуша доктору.
   
Тот разлепил смежающиеся веки: в пенсне заплясали языки пламени. Он стал мучительно приподниматься. Надо было двигать окоченевшее, продрогшее тело к огню. Тело дрожало, отсиженная нога не слушалась. Доктор двигался, как только что воскресший из мертвых зомби. Подойдя к костру, он, как пьяный пожарник, сразу полез в огонь.
   
— Да куда ж ты, сгоришь! — отпихнул его Перхуша.
   
Сев на снег, доктор подполз к огню, всунул в него руки в перчатках.
   
— Ну, гори, коли хочешь, — пробормотал Перхуша, ломая лапник.
   
Вскоре доктор вскрикнул, вытащил руки из огня: перчатки его задымились.
   
— Ты б распахнулся, барин, чтоб тепло к нутру пошло, — посоветовал Перхуша.
   
Жмурясь от дыма, трясущимися руками доктор расстегнул пихор.
   
— Вот и ладно, — устало улыбнулся Перхуша.
   
Лицо его осунулось, но птичья улыбка не угасла.
   
Грелись, пока не сожгли всю елку. Доктор пришел в себя, перестав дрожать. Но ему было попрежнему страшно.
   
«Почему я боюсь? — думал он, глядя на россыпь мелких оранжевых угольков от лапника. — Темно. Холодно. Ну и что? Долгое рядом... Он ведь не боится. И я не должен...»
   
— Барин, подсобите мне с полозом, — попросил Перхуша, беря топор из подтаявшего от огня снега.
   
— Как? — не понял доктор.
   
— Срубил я носок. Вы подержите, а я приколочу. Три гвоздика есть.
   
Доктор молча встал, застегнулся. Перхуша запалил последнюю еловую лапу, воткнул ее в снег рядом с головой великана. Огонь заблистал в его заиндевевших глазах, и доктор различил, что у мертвеца глаза зеленые.
   
— Пока горит, живо! — скомандовал Перхуша, падая на колени и подсовывая носок под сломанный полоз.
   
Доктор тоже повалился на колени, вцепился в деревяшки, удерживая их вместе. Перхуша выхватил из кармана три драгоценных гвоздя, два зажал зубами, третий приставил и обухом топора вколотил с трех ударов. Приставил второй и так же ловко вколотил, ударил в четвертый раз, но топор сорвался и больно стукнул его по левой руке.
   
— Засади тя! — выдохнул он и выпустил третий гвоздь из зубов.
   
Ветка погасла, рассыпавшись янтарной золой.
   
— Ах ты... — Тряся своей большой кистью, Перхуша кинул топор, зашарил в снегу. — Куда ж ты...
   
Доктор тоже стал шарить по снегу. Но гвоздя они не нашли.
   
— Посветить надо! — приказал доктор.
   
— Щас... — Перхуша на ощупь насобирал оставшихся веточек, поджег.
   
Но кратковременный огонь не помог: гвоздь словно растворился в снегу.
   
— Вот безладица-то... — с обидой ползал по снегу Перхуша.
   
— Как же так... чего ж ты... — бормотал доктор, шаря в снегу руками.
   
— Дурак, потому и упустил, — оправдывался Перхуша.
   
Они поискали еще при слабом голубоватом свете двух зажигалок, но гвоздя так и не нашли.
   
— Вот наказание-то... — Весь в снегу, Перхуша вертелся вокруг полоза.
   
Он был сильно огорчен потерей гвоздя. И стал жалеть, что взял в дорогу всего три, по глупости и робости постеснявшись взять тогда из железной банки хотя бы четыре гвоздя.
   
— Дурак я, дурак.
   
Высморкавшись, он загнул топором эти два гвоздя, вылезшие снизу из свежетесанной деревяшки, потрогал:
   
— На двух гвоздях доедем ли?
   
— Перетянуть бинтом. — Наклонившись, доктор в упор смотрел на починенный полоз.
   
— Можно, — равнодушно кивнул Перхуша, встал, открыл капор.
   
Лошади слабо подали голос. Перхуша почувствовал, что они озябли.
   
— А ну, а ну, разговаривай... — Скинув рукавицы, он стал их тормошить и гладить.
   
Слабенькое ржание потекло из капора вместе с лошадиным паром. Нагретый лошадиным теплом, капор был единственным теплым местом. И доктору стало завидно и обидно, что люди мерзнут, а лошади способны согреть себя сами. Он нашел остатки бинта, и они перетянули злополучный полоз. Едва доктор закончил и завязал свой традиционный узел, как по его спине что-то зашуршало. Он поднял голову: снег пошел.
   
— Черт возьми! — поглядел он на небо.
   
Небо полностью затянуло тучами. И не было больше ни яркой луны, ни искристой звездной россыпи. Снег повалил отвесно, без ветра, повалил так густо, что вокруг все пропало в нем. Словно в насмешку над путниками, словно мстя за час-другой просвета и покоя, снег валил, валил и валил.
   
— Дождалися... — усмехнулся Перхуша и закрыл лошадей.
   
— Как же мы поедем? — озирался доктор.
   
— Так и поедем, как Бог даст, — ответил Перхуша, сдвинул правило влево, крикнул на лошадей.
   
Самокат дернулся, скатился с мертвеца. Перхуша выправил его на то, что должно было быть дорогой, и пошел с ним рядом. Доктор двинулся следом.
   
— Садитесь, барин, а я пойду! — крикнул ему Перхуша.
   
Доктор сел в самокат:
   
— Сколько ж ехать нам осталось?
   
— Не знаю. Версты три...
   
— Надо доехать!
   
— Бог даст, доедем...
   
— Три версты... Пешком дойти можно!
   
— Можно...
   
Доктору ужасно захотелось выехать из этой снежной бесконечности, из этого холода, который не оставлял его ни на миг, выехать из этой ночи, похожей на дурной сон, чтобы забыть ее навсегда вместе с этим снегом, с этим дурацким самокатом, с мудаком Перхушей и сломанным полозом.
   
«Господи, вывези, охрани и помоги...» — молился он про себя, считая каждый метр преодолеваемой дороги.
   
Перхуша шел, правил, загребая снег валенками, проваливаясь и снова вылезая. Впереди и вокруг стояла стена бесшумно валящего снега. И от этой бесшумности, в совершенном безветрии доктору становилось все страшнее.
   
Перхуше же страшно не было. Он просто устал от всего, устал так, что и шел уж из последних сил, стараясь не свалиться на снег и не заснуть. Огонь костра сморил его, он наглотался дыма, ему хотелось одного — спать.
   
«Три версты... Доедем, коли не собьемся...» — думал он, тараща глаза, слипающиеся от снега и усталости.
   
Через полверсты, когда ельник кончился и началось чистое поле, они сбились с пути. Перхуша побрел кругом, нашел дорогу. Поехали, но снова сбились. И снова Перхуша нашел дорогу. Доктор уже не слезал, а сидел, весь покрытый снегом, молясь и замирая от страха. Проехали полверсты благополучно, но вдруг раздался треск, самокат предательски накренился вправо: сбившись с дороги, въехали в буерак, и приделанный носок полоза сломался.
   
— Обломился! — крикнул Перхуша, возясь в снегу.
   
— А ну тебя... — Неподвижный всю дорогу доктор вдруг спрыгнул с сиденья, по колено в снегу подбежал к багажнику и стал яростно отвязывать свои саквояжи.
   
— Провались ты пропадом, дурак... Провались со своим самокатом... со своим вонючим полозом... — Он отвязал занесенные снегом саквояжи, взял в руки и пошел вперед.
   
Перхуша не удерживал его. У него уже не было сил стоять, он опустился рядом с самокатом, опершись на него спиной, а рукой держась за полоз, словно за сломанную ногу.
   
— Я пешком быстрей дошел бы! — в сердцах крикнул доктор, не обернувшись.
   
Он зашагал вперед по занесенной дороге.
   
— Всю жизнь слушать дураков и мудаков! — зло бормотал он себе, двигаясь в густом, падающем в темноте снегу. — Слушать дураков! И слушать мудаков! Что ж это за жизнь?! Господи, что ж это за жизнь?!
   
Злобное негодование подбодрило его, он двигался сквозь шуршащий снег, сапоги месили бесконечную снеговую кашу. Ногами он чувствовал дорогу, наезженный наст, занесенный снегом.
   
«Вперед, только вперед...» — думал доктор, не сбавляя хода.
   
Он понял, что надо просто не бояться этой безжизненной, холодной стихии и двигаться, двигаться, преодолевая ее.
   
Снежная тьма обтекала доктора Гарина. Он шел и шел. Самокат, Перхуша, маленькие лошади — все осталось позади, как досадное прошлое, а впереди был путь, по которому надо было идти.
   
«Это Долгое рядом... Надо было давно бросить этого дурака и пойти пешком... Давно дошел бы...»
   
Он шагнул, провалился в яму и упал, теряя саквояжи. Заворочавшись в снегу, нашел саквояжи, выбрался из ямы, двинулся назад, с трудом различая в темноте свои следы. Нашел дорогу, пошел правее, но снова провалился в яму, глубже первой.
   
«Овраг...» — мелькнуло у него в голове.
   
По-видимому, дорога шла через овраги.
   
— Изгиб... — пробормотал запыхавшийся доктор.
   
Он вылез, пошел и вновь провалился. Кругом были одни овраги.
   
— Где же она? — Он поправил ползущий на глаза малахай.
   
Стал осторожно щупать ногой, стараясь больше не проваливаться. Под снегом было что-то неровное, вовсе не похожее на дорогу. Она словно растворилась в оврагах. Ища дорогу, доктор выбился из сил и опустился на снег. Ногам его стало холодно.
   
— Проклятье... — пробормотал он.
   
Посидев, поднялся, подхватил саквояжи. И решил пойти прямо через проклятые овраги, в надежде попасть на дорогу. Это оказалось нелегким делом: он шел, падая и поднимаясь, проваливаясь и снова выбираясь. Но дороги не нашел. Овраги словно сожрали ее.
   
В изнеможении он сел в снег и сидел. Снег, бесконечный снег валил и валил с темного неба, занося доктора и его следы.
   
Доктор стал задремывать и зябнуть.
   
— Только не спать... — пробормотал он, поднялся и, еле двигаясь, пошел вперед.
   
Овраги не кончались. Провалившись в очередной раз, он лег на бок и пополз вперед по снегу, таща за собой отяжелевшие саквояжи.
   
И вдруг под ногой нащупалось что-то ровное, твердое.
   
— Вот она! — сипло и радостно воскликнул он.
   
Вылезши из оврага на дорогу, он постоял, замученно дыша, опустил в снег саквояжи, перекрестился:
   
— Слава Тебе, Господи.
   
Поднял саквояжи. Пошел вперед. Но не прошел он и двадцати шагов, как что-то выдвинулось из снежной тьмы и нависло прямо над ним. Тараща глаза, доктор различил вверху нечто похожее на ствол накренившегося дерева, облепленный снегом. Он стал обходить слева и вдруг различил за этим стволом что-то большое, широкое, занявшее всю дорогу, из чего вырастал и тянулся этот ствол. Доктор осторожно подошел. Большое и широкое было все в снегу и уходило вверх. Кинув саквояжи в снег, доктор протер шарфом пенсне, задрал голову. Он не мог понять — что перед ним. Сначала он подумал, что это островерхий стог сена, занесенный снегом. Но потрогав рукой, он понял, что это не сено, а снег. Таращась, доктор попятился назад. И вдруг, различив вверху непонятной снежной громадины подобие человеческого лица, понял, что перед ним чудовищных размеров снеговик с огромным, торчащим снежным фаллосом.