1 2 3 4 
– Говорила Володьке, – не слушая Полину, продолжала Марья Ивановна, – чтоб не пялился на замужнюю. Говорила, что хорошим не кончится. Не послушал…
– Любит он ее, – осторожно вставила Полина.
– Любит! А как теперь? Он ведь с ней сюда больше не приедет, дорожка заказана! Ни внучат не увижу, ни сына.
Марья Ивановна зашмыгала, полезла за платком. Мысль о несуществующих внучатах сильнее встревожила ее, чем потеря маслобойки.
– Бог с ней, с маслобойкой, – словно отвечая на Полинины мысли, запричитала она. – Жили мы без нее. А вот сына не увижу, это знаешь как?
– Ну уж сразу – не увидите. Увидите. Сами поедете к нему. Все у него будет хорошо. Что ж теперь? Бывает… Он ведь давно ее любит?
– Со школы, – кивнула Марья Ивановна и просеменила в комнату сына. Притащила коробку с фотографиями. Вместе посмотрели. Пришел Володькин отец, поговорила с ним.
Домой Полина вернулась, когда совсем рассвело. Выгнала Милку в стадо, легла отдохнуть. А в обед ее разбудили.
– Мам, там к тебе, – растерянно смотрел на нее Тимоха.
Она выглянула в окно. У палисадника стоял видавший виды милицейский «уазик». Она и подумать ничего не успела, не проснулась до конца – на кухне появился молоденький милиционер.
– Полина Петровна Мороз?
– Да, это я.
– Здравствуйте. Старший лейтенант Петров. Вот вам повесточка.
Ничего не соображая, Полина заглянула в бумагу. Явиться к следователю для дачи показаний.
– К какому следователю? Зачем?
– Я на машине, могу вас подбросить, – дружелюбно предложил милиционер. – Следователь как раз на месте. А то в следующий раз приедете, ждать придется, то-сё…
Полина не стала возражать, собралась быстро. Пусть лучше на машине довезут, чем на перекладных потом добираться.
Приехали в районную милицию.
Милиционер привел ее к кабинету следователя и сказал: «Ждите». На двери табличка «Следователь Снежко А.Н.». Ждать пришлось долго. Полина сидела в коридоре и гадала: зачем ее сюда вызвали? Вариантов не было.
Через полчаса ее пригласили в кабинет. За столом сидела женщина немного моложе Полины. А может, и ровесница, только сильно ухоженная. Следователь Снежко, вероятно, ужасно гордилась своей должностью. Потому что сразу повела себя с посетительницей свысока.
Пока она спрашивала паспортные данные и заполняла бумажки, Полине ничего не оставалось, кроме как рассматривать ее. Моложавая, ухоженная. Ногти, прическа, костюмчик. Только вот эта некоторая надменность во взгляде, появляющаяся почти всегда у людей, облеченных властью, сразу насторожила Полину.
– По какому поводу меня пригласили? – наконец не выдержала она.
Следователь отвечать не торопилась, уткнулась в свои бумажки. Писала себе.
– Послушайте, у меня нет свободного времени тут сидеть без дела и смотреть, как вы пишете! – вскипела Полина после десятиминутного созерцания.
– Теперь у вас будет много времени, – неопределенно буркнула следователь, не поднимая головы.
Кончив писать, она наконец взглянула на Полину, как, вероятно, следователи в тридцатых годах смотрели на врагов народа.
– К нам поступило заявление, уважаемая Полина Петровна, от гражданина Гуськова Павла Федоровича, из которого нам стало ясно, что вы, не имея лицензии или какого-либо разрешения на частную врачебную практику, все же занимаетесь лечением граждан в своем селе.
Полина молчала. Ай да Павел! Два – ноль в его пользу. Сумел достать… А она клюнула!
– На днях вы, не дождавшись бригады «скорой помощи», сделали гражданке Гуськовой, семидесяти двух лет, укол, после которого она почувствовала себя плохо. Настолько плохо, что попала в реанимацию.
– В реанимацию? Когда? – поразилась Полина. – Я только что… несколько часов назад видела братьев Гуськовых. Они мне ни слова… – Полина осеклась. Она не была готова к такому. Это было совершенно неожиданно и обескураживало.
– Так вы не отрицаете, что занимаетесь врачебной практикой? – даже с некоторым участием спросила следователь. Она наклонилась к Полине, словно стремясь проявить понимание.
– Ничем я не занимаюсь! – возмутилась Полина, поняв, куда клонит следователь. – Помогаю, конечно, советом… А вы бы не помогли? В деревне нет даже захудалого медпункта! Кому давление смерить, кому горло посмотреть… Никто еще в реанимацию не попадал.
Следователь быстро писала за Полиной, а на последнюю фразу заметила:
– Сколько веревочке ни виться…
– Что?
– У вас какой диплом? – поинтересовалась Снежко.
– Мединститут.
– Но врачом не работали?
– Должности врачебной не было. Была ставка фельдшера, я согласилась. А когда ставку сократили, осталась без работы.
– «Осталась без работы, – повторила следователь, не переставая записывать, и, как бы подсказывая Полине, продолжила: – И стала практиковать на дому». Так? Жить-то чем-то надо…
– Ничего я не стала! – возмутилась Полина. – Устроилась в Дом культуры. А сельчанам помогаю, только если уж невмоготу.
– Да вы зря кипятитесь, – снова вкрадчиво сказала следователь. – Я ведь понимаю вас… как женщина женщину. Остались одна, с ребенком на руках… Почему и не подработать, если деньги сами в руки идут?
– Вы что? Какие деньги? – задохнулась Полина. – Вы что мне тут шьете? – Она даже вспотела от возмущения. – Вам это Гуськов наплел? Так он зуб на меня имеет, личные счеты у нас…
– Какой зуб? За что? – живо заинтересовалась следователь.
– От него жена сбежала. А он думает, что это я ей побег организовала.
– От него жена сбежала? – У следовательницы в глазах мелькнул живой интерес. – Надо же! Да это просто приключенческий фильм какой-то… И что? С любовником?
Полина вдруг увидела эту бабу с новой стороны. Злобная бабенка, без личной жизни, поэтому чужая вызывает такой нездоровый интерес. Чем-то ее собственная не устраивает, и она теперь кипит, злобствует. От сделанного открытия Полине стало как-то тоскливо.
– Это к делу не относится! – отрезала Полина.
– Ну почему же? – с плохо скрываемым тайным злорадством заговорила Снежко. – К вашему делу теперь многое может отнестись. Если вы на самом деле так активны, как об этом говорят, то много у себя в селе могли… натворить. Есть сведения, что в ваше дежурство на дискотеке в клубе кто-то чуть не умер…
– Ну, это уже перебор, знаете! – возмутилась Полина. – Думаете, я не знаю, как это дело затеяно? Только вчера Гуськовой плохо стало, а сегодня за мной приехали. Это противозаконно, любому понятно.
– А что же – ждать, когда вы еще полдеревни уморите? Знахарка…
– А вы не оскорбляйте меня! – возмутилась Полина. – Гуськовы вам заплатили? Ну и отрабатывайте свое! А оскорблять меня не надо!
Полина понимала, что так говорить не следует, но внутри у нее отключились тормоза. Она терпеть не могла таких вот, как эта Снежко. Она устала с ней общаться.
– Да как вы смеете? – Дама за столом покраснела до корней волос, тяжело задышала. – Во взяточничестве меня обвиняете? Да это… Да за такое… Да из-за таких, как вы, люди и умирают! Тоже мне – врач! Ее от работы отстранили, а она лезет! Ну ничего! Мы тебе пыл-то охладим!
Полина молча наблюдала за следовательницей. Как та распалилась, вспыхнула на ровном месте. Значит, в точку она, Полина, попала. Наступила на больную мозоль.
– Не называйте меня на ты, будьте любезны, – отчеканила Полина. – Уже хотя бы потому, что я старше вас.
– Хамка! – взвизгнула Снежко и повисла над столом. – Петров!
Вошел молоденький милиционер. Поскольку Полина сидела абсолютно невозмутимая, он удивленно вытаращился на следователя.
– Уведи эту хамку в изолятор! Пусть посидит немного, поостынет! Много о себе воображает!
– Но… – замялся Петров.
– Ты слышал, что я сказала? Повторить?
На Снежко А.Н. было жалко смотреть. Всю ее как-то перекособочило, бедную. Полина молча поднялась и пошла за милиционером.
«Ну вот, – думала она, – и в КПЗ доведется посидеть…»
Больше никаких мыслей у нее не возникло, пока она шла за лейтенантом Петровым по длинному коридору, пока он открывал и закрывал решетки. Был конец рабочего дня, народу в отделе почти не было, и все происходило как-то буднично, совсем прозаично. Открылась дверь камеры, Полина вошла, дверь закрылась. Она услышала поворот ключа. Вот и все. Теперь у нее появилось время о многом подумать основательно.

В жизни Любавы Кольчугиной ничего особо не изменилось с того времени, как ее в последний раз посетил Семен. И все же, уходя, она стала оставлять ключ на прежнем месте. Будто из суеверия. В сарае за дверью, на гвоздике.
Возвратившись однажды вечером с работы, она увидела синий грузовик, который спокойно стоял посреди двора, как и раньше. Дверь дома была открыта. Войдя, она увидела рабочие ботинки Семена. Прошла на кухню. Потрогала чайник – горячий. Села, посидела. Дома было тихо. Любава подумала, что Семен, наверное, в дочкиной комнате, за компьютером. Играет. У самой у нее никогда даже мысли такой не возникало – поиграть в эти стрелялки-догонялки. Но за свою жизнь она сделала вывод: мужчины как дети. Во всем как дети, с этим надо считаться. Она возилась внизу, не поднимаясь в дочкину комнату. Решила вопросов Семену не задавать. Вести себя как ни в чем не бывало.
Но все же не удержалась. Ужин погрела, он не спускается. Сериал посмотрела, как обычно. Наверху – молчок. Поднялась наверх – точно, сидит перед экраном, в самолетики играет.
– Ты насовсем или в гости? Поиграть? – спросила Любава.
Семен дернул плечом:
– Я к себе домой пришел.
– Вижу. Поэтому и интересуюсь: надолго? Или временно?
– Как получится, – буркнул Семен и сразу же перешел в наступление: – Или мое место уже занято?
Любава пожала плечами неопределенно, села на дочкину кровать.
– Не думал же ты, Сема, что я одна тут останусь век вековать? Я себе цену знаю. И желающие найдутся.
– Еще бы! – не без яда подхватил Семен. – Желающие… Фиг ли не найтись на все готовое! Домина-то вон какой, гараж, постройки… Все новое…
– Так тебе постройки, что ли, стало жалко, – усмехнулась она, – что ты вернулся?
– Что ты начинаешь? – сощурился Семен. – К слову прицепилась! Постройки! Сама-то как грузовик отвоевывала, забыла? Постройки… Сам строил, можно понять.
– Ничего не прицепилась, – спокойно промолвила Любава. – Если есть за что цепляться, почему же не цепляться-то? Я это очень даже понимаю. Нажитое жалко бросать, я знаю. И не к тому этот разговор завела, чтобы упрекнуть тебя. А к тому, Сема, что сразу хочу все по местам расставить: вернулся жить – живи. А если думаешь все же бегать к ней потихоньку, то сразу уходи. Я лучше твою долю от квартиры выплачу, чем терпеть это. Мне такого счастья не надо, я обдумала это.
Семен слушал ее молча, опустив голову в пол. Не покорность выражала эта поза, а какую-то свою упрямую думку, Любава знала. Когда замолчала, выдержав небольшую паузу, заговорил Семен:
– Условия, значит, мне выставляешь… Ну что ж, понимаю. Справедливо. Но тогда и я тебе, Любовь Петровна, свои условия выдвину, встречные.
Говорил Семен складно. Видимо, речь эту выстрадал, это Любаве понравилось. Она заинтересовалась:
– Какие же?
– Не знаю, конечно, как ты тут жила без меня, дело твое. Может, был у тебя кто… Я не осуждаю.
– Не осуждает он! – не удержалась Любава, хлопнула себя по коленкам.
– Я же сказал: не осуждаю! – строго оборвал Семен. – Но впредь… При мне чтобы… эти спонсоры… Короче: появится – морду набью. Чтобы не появлялся, короче.
Теперь Любава смотрела в пол, чтобы спрятать улыбку.
– Чё лыбишься? – не понял Семен. – Или ты думала, что я стану жить на втором этаже, а на первом у тебя – твои эксперты? Чтобы ноги не было.
– Вот этого я тебе, Сема, пообещать не смогу.
– Как так?
Семен даже покраснел от эмоций. Любава не успела ответить. Внизу пронзительно длинной трелью зазвонил телефон. Звонил Тимоха:
– Мама не у вас?
– Нет.
Молчание.
– Мамку в милицию вчера увезли и с концами! – сказал он, и у Любавы внутри похолодело.
– В какую милицию? Зачем?
– Не знаю. Машина старая, наверное, в районную. – Голос Тимохи звенел от напряжения. – Теть Люб, позвоните Борис Сергеичу. У нас сети нет…
– А? – Любава ничего не успела ответить, трубку взял отец.
– Люба! Люба! Беда у нас! – закричал он. – Пропала Полина. Говорят, из-за Гуськовой…
Любава опустилась на табуретку. Ноги подкосились. Накаркала…
– Что? Пап, плохо слышно. При чем здесь Гуськовы? Объясни толком!
– Макаровне давеча заплохело! – орал он. – Ну и вот! Приехали они за Полиной. Лидия ихняя и Игорек этот беспутный…
Отец рассказывал обстоятельно, с ненужными подробностями, сто раз отступая в сторону. Но Любава не перебивала, она лихорадочно соображала, что нужно делать. Тимоха правильно сказал – первым делом разыскать Доброва. Против Гуськовых больше никто не потянет. Потом уже все остальное. В районный ОВД, в больницу…
– Семен! Выгоняй машину, у Полины беда стряслась.

Глава 20

В райотделе с ними разговаривать не стали. Дело у начальника, начальник в области на совещании. И весь разговор. Нагрубив дежурному, супруги Кольчугины отправились в райбольницу, где лежала Макаровна.
Главврач, женщина со стажем, выслушала их и развела руками:
– Не представляю, чем могу помочь. Да, действительно, Гуськова Екатерина Макаровна, семидесяти двух лет, поступила к нам вчера с приступом. Была срочно прооперирована. Удалили желчный. Представляете, что значит такая операция для женщины ее возраста? Сейчас находится в реанимации. Состояние критическое…
– Я это понимаю, – перебила Любава, не переставая нервничать. – Но моя-то сестра при чем? Ну, у Гуськовой приступ, ну, прибежали за Полиной. Дальше что? Не операцию же она сделала в полевых условиях?
– Нет, не операцию, – сдержанно ответила врачиха. – Но Полина Петровна Мороз сделала больной инъекцию анальгина, сняв тем самым боль.
– И что?
– Приехала «скорая», больная не смогла объяснить, где болит. У нее уже нигде не болело. Сняли давление и уехали. А ночью приступ повторился, да так, что еле успели довезти. Вот из-за таких горе-лекарей и страдает авторитет официальной медицины…
– Авторитет у вас страдает? – встрял Семен. – А люди не страдают оттого, что в деревне захудалого медпункта нет? Полина не страдает, что к ней день и ночь идут, плачут? А «скорая» ваша – одно название! Пока она до деревни доплюхает, сто раз помереть можно!
– Ну, фельдшерские пункты по селам не я закрывала, – обиделась врачиха. – Мы сами страдаем от недостатка машин и персонала. Что ж, время такое…
– Время? А женщину ни за что за решетку упечь, это что – время? – распалился Семен, а Любава добавила:
– Сколько раз я ей говорила: «Да плюнь ты на них на всех, ты не обязана!» Так ведь она добрая. Понимаете, ей жалко людей, она отказать не может.
– Да я понимаю, – подняла брови главврач. – От нас ничего не зависит. Заявление в милицию написали родные, они вправе. Суд разберется. Врач – что? Врач только диагноз может подтвердить и дать показания.
– А можно с ней поговорить, с Макаровной? – взмолилась Любава.
– Что вы! Нет, конечно! Она под капельницей лежит. Сейчас малейшее волнение… Вам мой совет: молитесь. Молитесь, чтобы Гуськова выжила. Она бабулька крепкая, должна подняться. Ну а не выживет… – Врачиха развела руками.
Услышав последнюю фразу, Любава почувствовала, как кровь отливает от лица. Она думала о сестре. Ни на минуту не переставала думать.
Пока Семен готовил машину, Любава дозвонилась до Доброва. Тот, человек конкретный, пообещал найти хорошего адвоката. Приедет с ним прямо в отдел. Любава почему-то не сказала мужу об этом звонке.
Сейчас они молча ехали в Завидово, хотя не знали, зачем едут туда. Любава просто знала, что должна что-то делать.
У магазина в Завидове толпился народ. Ждали машину с хлебом. Любава увидела среди женщин Дарью Капустину, свою одноклассницу.
– Останови здесь, – попросила Семена.
Едва вышла – ее окружили, стали спрашивать о сестре. Всех интересовала участь Полины. Сыпались предположения.
– Я не знаю, что делать, – призналась Любава. – В милиции не разговаривают, в больнице нос воротят. Где правду искать? Хоть вы мне посоветуйте. – Она повернулась к мужикам. – Полина вас всех лечила. А теперь ей нужна помощь, она в беду попала.
Дарья Капустина, до этого хмуро молчавшая, поднялась на крыльцо:
– До каких пор с нами будут как со скотиной? Работы нет, медпункт закрыли, бросили на самовыживание, как котят… Да еще единственную лекарку за решетку упекли! А мы молчать будем?
В толпе у магазина произошло некоторое движение.
– Да все Гуськовы эти пришлые! Бандюганы! Говорят, они машины угоняют, а потом на запчасти разбирают! А в районе у них подпольная мастерская!
– Бандиты! Воду мутят! Мало над своей женой измывался, добрался до Полины…
– Да это он Никитиных поджег!
– Да? Языком-то мы все горазды трясти. А ты ему в глаза скажи!
– И скажу! Испугал! Чего мне терять-то?
– Вот именно, мужики! – подхватила Дарья. – Нам нечего терять! Мы с вами до крайней точки доведены, нищета нищетой! Нас власти замечать не хотят! Пора им подпортить репутацию!
– Пошли к Гуськовым! – крикнул кто-то из толпы.
И взвинченная толпа двинулась к «термитнику».
Русский мужик терпелив, не скор на всякие бунты. Но уж если возникнет настроение, то пиши пропало.
Сестры Гуськовы со все возрастающим беспокойством наблюдали сквозь занавески, как агрессивная толпа собирается у ворот. Лаем взорвались собаки. Нарочно дразня псов, разразилась криками толпа:
– Бандиты!
– Выходите давайте. Не фиг прятаться!
– Не выйдете – подожжем, куркули несчастные! Раскулачим!
Агрессивные выкрики толпы напугали сестер. К односельчанам выслали мужа Лидии, Ваньку.
Ванька, мужик незаметный, невидный, вышел, остановился за калиткой.
– Вы чё, мужики?
– А ты выдь к нам, Иван! Чё там жмесся?
– Нет уж, я тут… Чего вы?
– За что Полину засадили? Сами приехали за ней, а потом – заявление накатали! Да за такое знаешь, что бывает?
– Да не знаю я ничего, мужики! – взмолился Иван. – В Москву я за товаром мотался.
– А Павел где с Игорьком?
– Нету их, не вернулись еще…
– Вернутся, так и передай: не заберете вашу заяву, худо будет!
– Не дадим житья!
– Беженцы называется! К ним по-людски, а они жо…й поворачиваются!
– Да ладно, мужики, вы чё? Я скажу, мне чё… Я скажу.
Иван попятился к двери дома. В это время подъехал Генка Капустин, искал мать. Та, разгоряченная, о чем-то говорила с Любавой.
– Ты щас куда, Генок? – поинтересовались мужики.
– В район, бухгалтершу в банк везу.
Мужики переглянулись.

…Никита Панин после обеда вызвал к себе своего первого зама, Опрелкова. Нужно было подготовить справку в область о ходе полевых работ. Колхозы в районе стали сплошь убыточные, техники не хватало. Отсеялись, но будущий урожай хранить было негде. Проблема насущная, но Панин так и не придумал, как ее решить. Тем не менее справку нужно было представить к трем часам. Изложить следовало гибко – не как признание в собственном бессилии перед упадком сельского хозяйства, а как бы честно, но – оптимистично. Губернатор готовился к выборам, и ему подходило только оптимистично.
– Что мы имеем? – вопрошал Панин Опрелкова, чувствуя, как непроизвольно слипаются глаза и рот растягивается в невольном зевке. После обеда Никита Матвеевич любил подремать. А тут эта справка, будь она неладна.
Опрелков явился с бумагами, но, по обыкновению, сразу подошел к окну. Он всегда подходил к окну у главы в кабинете и делал замечание: «А погодка-то!» И они некоторое время обсуждали погоду. В сельском хозяйстве без этого нельзя. Сегодня же, едва он подошел к окну, выходящему на площадь, на его круглом личике проступило неподдельное удивление.
– Никита Матвеевич, вы в окно смотрели?
– А что я там увижу, мать твою! Ликование аграриев по поводу будущего урожая? Ты эти байки про погоду оставь, Опрелков. Справку давай сочинять!
– До ликования, я думаю, тут далеко. Но своих аграриев вы точно увидите. Полюбуйтесь-ка!
Панин подошел к Опрелкову и выглянул в окно.
То, что он увидел, поначалу позабавило его. Какие-то мужики толпились на площади, деловито оглядываясь и размахивая руками. Некоторые уселись на асфальт, скрестили ноги по-турецки. Сзади разложили бумагу, на которой молодая девчонка что-то резво выводила красками.
– Это что это? – Брови Панина полезли вверх. – Беженцы, что ли?
Возле здания районной администрации сроду не было никаких сборищ и митингов. Лет десять назад вот так толпой пришли беженцы из Казахстана просить жилье.
– Непохоже, – пожал плечами Опрелков. – Вон ту бабу я помню, здоровую. Повариха из Завидова. И этот мужик в тельняшке тоже оттуда.
– Завидовские? – удивился Панин. – Земляки, значит? И чего они? Спустись-ка узнай.
Опрелкова перекосило. Не любил он общаться с народом. С ними и разговаривать-то нужно как-то по-особому. Лучше матом. У главы это получается, они его за своего принимают. А он, Опрелков, человек кабинетный, ему это все… Но – делать нечего, спустился.
Вернулся быстро, сияя круглым ликом. Радовался, что с заданием справился – поговорил с народом, все выяснил.
– Да медичку у них посадили. Требуют освободить.
– За что посадили-то? – поморщился Панин. Вот эти дела, связанные с криминалом, его раздражали. Только влезь – фиг вылезешь!
– Родня больной и посадила. Да там что-то темное. Вроде как личные счеты.
– Ну а я-то при чем? – По лицу главы стало заметно, что он струхнул. – Пусть к милиции идут и рассаживаются у Мишкина под дверью! Я-то что?
– Там негде, сразу дорога и остановка.
– Етит твою… – разразился Панин, покрываясь пятнами. – А у меня тут – условия! Да я… Да они… Да где… А если кто узнает? Корреспондент этот гребаный постоянно на меня в областную газету капает! А если журналисты? Прикинь, что будет-то! Перед губернаторскими выборами!
Глава забыл о справке. Опрелков глубокомысленно кивал.
Глава района в предстоящих выборах, как и полагается, поддерживал действующую власть. Кому нужны перемены, перетасовки? Встанет новый глава, начнет мести по-новому, да и тебя выметет ненароком…
И Панин знал: за демонстрацию колхозников накануне выборов его в области по головке не погладят. Он примерно представлял, чем для него может обернуться эта вылазка завидовцев.
– Звони в райотдел! – приказал он Опрелкову.
Опрелкову ответили, что начальник райотдела Мишкин находится в области на совещании и вернется только к вечеру.
– Заместителя! – выхватил трубку Панин. – Да я вас всех, ёшкин кот, растрясу там…
Зам. начальника райотдела не был в курсе насчет демонстрации завидовцев. Ничего не мог он сказать и по поводу завидовской медички. Начальник уехал. Никаких распоряжений не давал. Тут маньяка надо ловить, торговля наркотиками процветает и два убийства за неделю. Какая там медичка…
Панин свирепел.
– Их бы энергию да в мирных целях, – попытался пошутить Опрелков, кивнув в сторону окна.
– Собирай совещание! – рявкнул вспотевший глава. – Главврач чтобы была, этот умник из райотдела с делом медички. Прокурора позови. И без шума давай. Всех – ко мне!
Опрелков убежал, а Панин вызвал к себе заместительницу по соцвопросам, Арбузову. Не мог он сейчас находиться один в своем кабинете, было необходимо с кем-то делиться мыслями. Арбузова прибежала, вытаращив глаза, нервно одергивая на себе костюм. Панин подозревал, что Арбузову в любых ситуациях больше волнует, как она выглядит, чем то, что происходит. Он частенько позволял себе запускать шпильки в ее адрес по этому поводу. Но сегодня ему нужно было, чтобы кто-то стоял рядом, хотя бы как манекен.
Едва вошла Арбузова, зазвонил красный телефон. Панин и Арбузова – вместе – уставились на него. Панин вспомнил – справка. Взял вспотевшей рукой трубку. Арбузова стояла и смотрела на главу, вытаращив глаза. Как преданный солдат на генерала.
– Да, здравствуйте, Сергей Леонидыч. Да как мы? Работаем. Справку… А? Справку, говорю, готовим…
И вдруг Арбузова заметила на лбу главы появившуюся испарину.
– А вы откуда знаете? – пробормотал в трубку глава и послал взор в сторону окна. – Разведка? – Он постарался улыбнуться, но получилась кривая гримаса. – Чего хотят? Да чего они хотят… – как можно беззаботнее забормотал он, а сам напрягся, вытаращил глаза на Арбузову. Думай, мол, скорей. – Требования? – неуверенно повторил он и кивнул Арбузовой.
– Открыть медпункт у них в Завидове и вернуть им врача! – громким шепотом подсказала Арбузова.
Глава слово в слово повторил подсказку Арбузовой. Через минуту заговорил бодрее:
– Да, закрыли. Ну, эти умники из Минздрава решили, что обойдутся. Да это до меня было, Сергей Леонидыч, при Козлове. Да я бы разве допустил? Почему накануне выборов? Стихийно. Заболел кто-то… Так, кучка колхозников.
Панин долго подобострастно кивал, почти счастливо поблескивая глазами. Арбузова сияла отраженным светом. Вот как ловко подсказала она с этим медпунктом. А то бы сейчас – что, да как, да почему… Нет, все-таки глава ей цены не знает.
Поскольку разговор у главы с администрацией области пошел бодрее и он уже не таращился на Арбузову, как на маму родную, та посчитала уместным отойти к окну и взглянуть, что делается на площади. Там происходило интересное. Колхозники откуда-то достали ведра. Простые ведра, оцинкованные. Толстая баба в цветастом платье ходила и раздавала всем не то ложки, не то половники.
«Кучка колхозников» заметно разрослась. Подъехали на мотоциклах, мопедах. По заднему плану молодежь держала плакат. На нем красными буквами значилось: «Свободу Полине Мороз!»
Стихийная сходка на площади быстро формировалась во что-то серьезное. По спине Арбузовой пробежал холодок.
За ее спиной глава распинался – успокаивал областную администрацию.
На площади собирались любопытные. Подошли мамаши с колясками, подтянулись пенсионеры. Обменивались мнениями. Но больше всего Арбузова заволновалась, когда вдруг откуда ни возьмись кучей возникла молодежь в оранжевых жилетах и стала размахивать флажками. Зам. главы даже вспотела.
– Железнодорожники, что ли? – Голос главы над ухом заставил ее вздрогнуть.
– Нет, Никита Матвеевич, не железнодорожники. Это «Поколение», молодежная организация такая при Отделе молодежи.
– Наша?
– Нет, из города.
– А чё они к нам-то притащились? Делать им нечего?!
– А они везде участвуют, – вздохнула Арбузова. – Из солидарности пришли. А чего им делать-то? Лето…
– Да зачем они на себя жилеты-то железнодорожные нацепили? Едрёна феня!
– Формы другой не нашли. В городе действующих предприятий-то, кроме железной дороги, не осталось, вот они себе и выбрали жилеты как форму.
– А на флажках – что?
– Солнышко…
– Солнышко! – свирепо передразнил Панин. – Еще нам тут оранжевых не хватало для полного счастья! Звони зав. молодежью, пусть уберет!
– Да не наши они, – повторила Арбузова. – И не уйдут они, я уж их знаю…
– Да где эти придурки из милиции, мать твою?
Глава неловко, походкой медведя, бросился к столу с телефонами, уронил графин с водой. Арбузова помчалась к секретарше, та – к техничке за тряпкой… Весь Белый дом пришел в движение. Все разом забегали, засуетились, занервничали. В распахнутые двери один за другим влетали прокурор, зам. начальника РОВД, главврач из больницы, замы главы по различным вопросам.
А на улице уже слышались выкрики:
– Выходите к народу, не фиг прятаться!
Колхозники слаженно стучали поварешками в пустые ведра. Пенсионеры зачем-то запели «Интернационал».
– Ёшкин кот! Начинаем совещание! – объявил глава района и закрыл за собой дверь.

В это время к воротам Кольчугиных подъехала черная «тойота». Из нее выскочил Добров и торопливо пересек заасфальтированный двор, постучал в дверь, ему открыли. На пороге стоял незнакомый мужик свирепого вида и недружелюбно взирал на гостя.
– Здравствуйте, – сказал Добров. – Мне бы Любовь Петровну…
– Любовь Петровну? – вкрадчиво переспросил мужик и подошел ближе. – Вот тебе Любовь Петровну!
Мужик размахнулся и смачно засветил Доброву кулаком в скулу. Тот от неожиданности чуть не упал. В следующую секунду из «тойоты» вылетели два охранника в черном, скрутили мужика. Майку на нем порвали ненароком.
– Ты кто, мужик? – растерялся Добров. – Где Люба?
Скрученный мужик длинно выругался в ответ, и Добров увидел Любаву. Она мчалась по проулку и делала ему знаки. Во двор влетела запыхавшаяся, волосы выбились из прически.
– Ой, не трогайте его, ради Бога! Это Семен, муж мой, я вам говорила!
Охранники вопросительно уставились на Доброва. Тот кивнул. Семена отпустили, но далеко не отошли. Любава бросилась к мужу, зашептала громко в лицо:
– Семен, не позорь меня!
– Сказал, что на порог не пущу, и не пущу. Тоже – справились! Трое на одного!
– Ревнует, – обернулась Любава к Доброву. – Думает, что это вы ко мне… Ну, что будто вы за мной ухаживаете.
– Да пошла ты! – заорал Семен и влетел в дом, громко хлопнув дверью.
Добров нетерпеливо мотнул головой:
– Как Полина? Что у нее? Я адвоката привез.
В подтверждение его слов из «тойоты» выбрался адвокат. Как с картинки – светло-серый костюм, черный портфель с клепками, очки затемненные. Личико у адвоката беленькое и ручки беленькие. Любаву такие мужики не впечатляют. Куда ему против местного прокурора? Тот даже внешне на пирата похож!
Впрочем, сейчас ее больше волновал Семен, который снова вылетел на крыльцо и тяжело дышал от злости, сцепляя в кулак порванную майку.
– Не ко мне он ездит, Сема! К Полине! Я только на ярмарку Борис Сергеича пригласила. А так – он к Полине. Он ее любит!
– Слушайте, давайте потом про любовь поговорим! – вмешался Добров. – Вы когда-нибудь в КПЗ сидели? Она там сейчас…
Семен, не слушая Доброва, медленно соображал.
– Любава! Зайди в дом! – наконец скомандовал он, раздувая ноздри. – А не то пожалеешь!
– Напугал, – усмехнулась Любава. – Сизовой своей командуй. А я – женщина самостоятельная! – И она отвернулась от него, тряхнув головой.
– Люба, садись в машину, – попросил Добров. – По дороге нам все расскажешь.
Она не заставила себя упрашивать. Забралась в шикарный салон, не слушая выкриков рассвирепевшего Семена. Пусть побесится, как она когда-то бесилась. Пусть!
Рядом с ней сидел адвокат и с интересом на нее посматривал. Ему хотелось поговорить.
Адвокат был холеным, крупным, дородным. А голос у него оказался неожиданно высоким, почти женским. Он все вы– спрашивал и глубокомысленно кивал, словно знал все наперед. Кивал, словно его ничем не удивишь. Был совершенно невозмутим и уверен в себе. Добров со своей подбитой скулой, напротив, выглядел расходившимся петухом. Пиджак нараспашку, лицо решительное. Гроза.
К тому времени, когда «тойота» Доброва прибыла на площадь, митинг был в разгаре. Народ заговорил. Желающие высказаться поднимались на эстраду, все еще празднично красивую после ярмарки, и выступали.
Говорили – кто что думает о жизни.
О разгулявшихся бандитах, которые все купили, о чиновниках, разъевшихся на взятках. О том, что все продались – от медицины до милиции. Говорили всласть. Вспоминали о том, каким было сельское хозяйство раньше, и сетовали на то, каким стало сейчас. Выступил фермер. Поделился проблемами. Короче, нашлось о чем сказать крестьянину. Выступающих с мест поддерживали выкриками.
Ваня Модный, в новой кожаной жилетке, снимал на любительскую камеру. Снимал не с какой-то политической целью. А так, из интереса. Недавно приобрел любительскую камеру и теперь снимал все подряд. Сегодняшнюю стачку он решил показать Полине Петровне, когда общими усилиями ее удастся освободить. Пусть знает, что не все такие, как эти жмоты Гуськовы.

В кабинете мэра было в разгаре совещание. Все понимали, что сейчас придется кому-то объясняться с демонстрантами, и откладывали этот момент. Глава бушевал. Когда он вот так начинал бегать по кабинету, изрыгая из себя потоки ядовитого мата, все привыкли сидеть тихо и не высовываться. Себе дороже. А то попадешь под руку – опустит ниже плинтуса.
– Хороши! – разорялся глава, брызгая слюной. – Все сидим на местах, все зарплату получаем! Допустить такое! Вы подойдите к окну-то, полюбуйтесь! А мне уж губернатор звонил, интересовался, что случилось. Ему уж доложили!
– Кто? – робко спросил с места Опрелков.
– Разведка работает, мать твою! Вот одна разведка у нас и работает! Как вообще медичка угодила в камеру? Она что, отравила кого-нибудь? СПИДом заразила? Что она сделала-то?
Панин остановился перед замом Мишкина и уставился на него, а кулаки на стол положил.
– Да я и сам… Случайность какая-то. Вызывали на допрос к следователю Снежко. Следователь утверждает, что медичка нахамила ей, вела себя вызывающе.
– Да как фамилия медички-то? – робко поинтересовался кто-то за столом.
– Полина Мороз, – сказала Арбузова. Она запомнила с плаката.
– Что? – Панин ушам своим не поверил. – Полина? Любовь Петровны Кольчугиной сестра?
Он начал тяжело ворочать мозгами. Не мог сразу сообразить – осложняет дело выявившийся факт или же упрощает. Решил, что нет, не упростит.
– Да вы что, охренели там, у себя в отделе? – Он снова повернулся к зам. начальника РОВД. – Сейчас же выпускайте! Одноклассницы моей сеструха!
– Никита Матвеевич, – подал голос молчавший доселе прокурор, – боюсь, что теперь это не так просто…
– Почему?
– Завидовские размитинговались, народ видит. Сейчас пойди у них на поводу, эдак у нас любой по малейшему поводу станет на асфальт перед администрацией садиться. Нужно серьезно рассмотреть. Нахамила – пусть посидит. Другим урок будет.
– А к ним сейчас ты пойдешь? – спросил Панин, понимая, что в словах прокурора таится зерно здравого смысла. Прокурор хоть и не нравился Панину, но считаться с собой заставлял. – Послушаем медиков, – переключил внимание глава.
Встала заведующая больницей, начала докладывать. Поскольку во всем ее облике так и выпирало нарочитое достоинство, все сразу попали под власть ее тона. Притихли, слушали внимательно.
Как раз когда она поведала о сегодняшнем состоянии Гуськовой, дверь распахнулась и на пороге появился Добров. А за ним – охрана в черном. Из-за спин охранников отчаянно делала знаки секретарша. Видок Доброва – красная скула, распахнутый пиджак и недобрый взгляд – сразу как-то всех напряг. Да еще охрана…
– Что за дурдом? – с трудом сдерживая себя, поинтересовался Добров. – Я требую немедленно освободить Полину Мороз. Во-первых, она взята под стражу незаконно. Во-вторых, во всяком случае, она имеет право на адвоката. Но адвоката даже не допустили к ней. У вас что здесь, лес дремучий? Что за произвол? Мне с министерством связаться? Или все же решим дело полюбовно? – Последний вопрос Добров адресовал человеку в милицейской форме, а тот повернул лицо к главе.
– Мы как раз решаем этот вопрос! – воскликнул Никита Матвеевич. – Это недоразумение, Борис Сергеич. Недоглядели…
Добров скользнул взглядом по Панину, ничего не сказал и вышел вслед за милиционером. А члены администрации высыпали на крыльцо. Выстроились неровной шеренгой, стали смотреть на народ.
– Земляки! – начал Панин пламенно.
«Земляки» с интересом взирали на Никиту Панина, с которым вместе росли и которого помнили в зеленых пятнах ветрянки, а также – лупленного крапивой за вылазку в соседский сад. Панин знал, что они это помнят, и старался говорить просто, выглядеть своим в доску.
– Земляки! Узнаю родное село, узнаю Завидово. Там всегда жили люди крепкие… неравнодушные люди. Вот и сейчас вы пришли сюда, чтобы поддержать свою односельчанку.
– Мы без Полины не уйдем! – перебили его выкриком, он опустил голову, не теряя радушного выражения на лице.
– Обнаглела ваша милиция! Мирных людей хватают, а бандиты по улицам расхаживают! Все их в лицо знают!
– Милиция преступников перестала ловить, морды у всех шире двери!
– Безобразие в районе творится! На что – глаза закрывают, а где так прыткие!
Народ, чувствуя себя в кучке, не робел. Выкрики слышались все более бойкие и острые.
Панин поднял руку, прося тишины. Арбузова потихоньку пробралась к оранжевой молодежи, которая рьяно трясла плакатом «Долой произвол ментов!».
– Ребятки, вы бы убрали плакат. Ее сейчас выпустят. За ней пошли уже. Документы оформляют, бумаги всякие. А то так хуже…
Молодежь колебалась. Им хотелось что-нибудь потрясать, что-то выкрикивать. Все же Арбузова их уговорила убрать плакат хотя бы на время. Плакат опустили, но стали позировать Ване Модному – трясли кулаками в камеру, как когда-то давно их родители изображали солидарность с далеким Вьетнамом.
Арбузова, воодушевленная успехом, пробралась к завидовской молодежи и попросила убрать плакат про Полину Мороз. Завидовские недоверчиво покосились на нее:
– Когда она к нам выйдет, тогда уберем.
Плакат держали Марина с Тимохой. Взглянув на выражение лица подростка, Арбузова отошла.
Первый зам, видя активность Арбузовой, тоже решил проявить себя. Подошел к Ване Модному и попросил не снимать, за что Ваня Модный снял Опрелкова крупным планом.
Никита Панин с улыбкой переждал шумиху и продолжил свою речь. Он был не против, что его снимают.
– Это правильно, друзья, что вы пришли со своей бедой именно ко мне! Мы росли вместе! Вместе мальчишками работали на комбайнах в уборочную, вместе ворошили зерно на току…
«Земляки» с удивлением прислушивались к тому, что несет Никитка. Когда это он работал на комбайнах? Этого никто не помнил, но оспаривать не спешили. Что еще он скажет путного?
– Вместе мы учились в нашей дорогой завидовской школе, работали в мастерских, удили рыбу на пруду.
Про рыбу некоторые помнили. А сам Панин в этом месте так расчувствовался, что чуть не пустил слезу.
– И Полину я, конечно же, помню хорошо. Это врач от Бога! Ваша боль – моя боль.
– Чай, мы ее не хороним, – буркнул кто-то.
Панин встряхнулся. Действительно, куда-то его не в ту сторону повело. Он продолжал:
– Закрытие фельдшерского пункта в Завидове – это большой удар по селу. Приходится по каждому поводу ехать за двадцать километров в райцентр, высиживать в очередях…
– А то и талончика не достанется! – охотно подтвердил кто-то из женщин.
Панин воспрянул духом – его поддерживали. Повернулся в камеру и продолжил:
– Возросла смертность на селе. Упала рождаемость. Это волнует не только нас с вами, это волнует и областную администрацию.
Панин решил, что Ваня – корреспондент, поскольку выглядел тот не по-деревенски. Настоящий оператор – джинсы, жилетка. Поэтому Панин то и дело поворачивался в камеру, изредка бросая взгляды на сельчан.
– Я только час назад разговаривал с главой области по поводу медицинского обслуживания на селе. Хочу вас обрадовать: ваш вопль услышан, родные мои! Область объявила программу медицинской помощи селу. Я выдвинул встречное предложение. И губернатор меня поддержал! У вас в Завидове будет построен дом для врача общей практики!
Здесь бы полагались бурные аплодисменты, но их почему-то не последовало. Завидовцы стали переглядываться. Им была непонятна эйфория Панина, он так ни слова и не сказал по поводу Полины: выпустят ее или как?
Крошка, который сидел на перевернутом ведре и курил, угрюмо свел брови. Он терпеть не мог этих витиеватых речей. Члены администрации и прокурор переминались с ноги на ногу. А Панин, закатив глаза к небу, разливался соловьем. Обычно он бывал довольно косноязычен и плохо изъяснялся без мата, но иногда на него вдруг накатывало. Слова начинали литься из него, да так складно, что он сам диву давался. Остановить его в такие минуты было проблематично.
Коснувшись насущной проблемы, он охотно переходил к собственной персоне и хвалился успехами. Он полагал, что таким образом отчитывается перед электоратом о проделанной работе, а в сегодняшнем случае – запросто общается с земляками.
Члены администрации, сто раз слышавшие эти речи, заметно скучали. Прокурор пару раз украдкой зевнул в плечо Опрелкову. Завидовцы все больше хмурились, поскольку по существу сказано было мало. В минуту, когда Панин набирал воздуху для новой порции дифирамбов, Крошка поднялся и басом спросил:
– Когда Полину отпустишь, земляк?
Завидовцы как очнулись:
– Свободу Полине Мороз!
* * *
После того как закрылась дверь камеры, Полина опустилась на лавку и некоторое время сидела без движения. В голове была полная каша. Она даже злиться не могла. Усталость последних дней и недосыпание вдруг разом навалились на нее и придавили своей тяжестью. Она похвалила себя за то, что, садясь в милицейский «уазик», захватила теплую кофту. Теперь можно лечь и укрыться этой кофтой. Она понимала, что ничего сделать сейчас не сможет. Сознание собственного бессилия странным образом подействовало на нее. Она подложила руку под голову, поплотнее закуталась в кофту и… уснула. Крепко, глубоко. Провалилась в сон, как в бездну.
Сколько она проспала, для нее осталось загадкой. Ее разбудил шум за дверью. Там громко переговаривались, чем-то гремели. Она огляделась и все вспомнила. Но прежде чем успела что-либо подумать по этому поводу, услышала звук открывающегося замка. Дверь камеры распахнулась, и перед ней предстал Добров. Во всей своей красе – с подбитым глазом, в пиджаке нараспашку и сдвинутом набок галстуке. Она вдруг поняла, что именно так все и должно было быть. Именно его она больше всего сейчас и хотела видеть. Его круглое лицо с подбитой скулой, коротко стриженные волосы, серые встревоженные глаза.
Крепкая фигура и взъерошенный общий настрой придавали ему вид воинственный. Позади маячил милиционер.
Борис явно был сердит на кого-то и раздосадован. Поскольку здесь больше никого не было, Полина приняла его настроение на свой счет. Стала молча лихорадочно искать свои туфли, они уехали под лежанку.
– Здравствуй, Полина. Идем, – сказал Добров и подвинул ей туфли.
– Куда?
– Идем отсюда.
Она натянула кофту и уставилась на него. Он взял ее за руку и повел по коридору к выходу. Поскольку Добров двигался гигантскими шагами, Полине приходилось буквально бежать за ним.
– Совсем тебя оставить нельзя, – буркнул он, и она не поняла, всерьез он или шутит. – Вечно с тобой что-нибудь случается…
– Ты с кем-то подрался? – наконец решилась спросить она.
У самого выхода, пройдя вертушку дежурного, Добров остановился и порывисто обнял Полину. Милиционер вежливо отвернулся.
Потом Борис отодвинул ее лицо, посмотрел в глаза. Вздохнул:
– Пойдем. Там полдеревни тебя выручать приехало. Выйди к ним, пока они Белый дом не разгромили…

– Сво-бо-ду! По-ли-не!
Стали скандировать, не договариваясь между собой, стихийно.
Администрация оживилась. Начиналось что-то интересное. Панин искренне удивился, как ребенок: он так хорошо говорил, с чего они? Зачем-то оглянулся на здание Белого дома. И вовремя.
Из-за угла ровной цепочкой, в своих серых мундирах и кургузых фуражечках, бежали милиционеры. Они все были вооружены дубинками. Выстраивались вдоль фасада, плечо к плечу. Словно собирались до последнего защищать свой Белый дом.
– Мишкин вернулся, – усмехнулся прокурор.
Панина перекосило.
– Кто отдал такое распоряжение?! – зашипел он первому заму в ухо.
Опрелков затрусил к Белому дому, прикрывая обрызганное слюной ухо.
Демонстранты, заметив действия родной милиции, зашумели, задвигались. Встали плотнее.
Молодежь в оранжевых жилетах подняла плакат про ментов. И замахала флажками.
Панин запаниковал. Он не мог уйти, поскольку его отход мог расцениться массами как бегство. Но и стоять пнем был не в состоянии. Больше всего ему хотелось сейчас увидеть начальника РОВД Мишкина и сказать тому пару ласковых.
Можно только догадываться, чем бы все это кончилось, не появись на площади черная «тойота» Доброва. Из нее выскочила Полина и торопливым шагом двинулась к землякам. Громогласные «о-о-о…» и «у-у-у» прокатились по площади. Кто-то врубил магнитофон. Оранжевые затанцевали, размахивая флажками. Члены администрации расступились, давая ей дорогу. Панин бросился было обниматься, но Полина его не заметила или не узнала. Она шла к своим. Хотела что-то сказать, но ей не дали – стали обнимать, словно именинницу, каждый старался что-то сказать, как-то проявить свои чувства. Дарья Капустина заплакала. Полина стала ее утешать. Возле «тойоты» стоял Добров, сзади – двое в черном.
Адвокат тоже вышел из машины, неторопливо приблизился к прокурору. Поздоровались за руку.
– Превышение служебных полномочий, – сказал адвокат немного даже лениво. – Моя клиентка вправе подать встречный иск.
– Да бросьте, – столь же лениво произнес прокурор, – дело-то выеденного яйца не стоит. Мишкин накажет следователя. Зачем эта канитель?
Адвокат пожал плечами, постоял еще немного, наблюдая за действиями на площади.
Подошел вспотевший Опрелков, быстро заговорил что-то на ухо главе. Все поняли, что наряд милиции зама не послушал. Не желали стражи порядка покинуть площадь.
Глава побагровел и решительно направился к Белому дому.
Прокурор наклонился к Опрелкову и, почти касаясь усами его уха, посоветовал:
– Поставьте им ящик водки, пусть едут себе…
– Кому, милиции?
– Да нет же! Колхозникам…
Так и сделали. Когда подкатил на колхозном автобусе Генка Капустин, Опрелков с замом по экологии, Саповым, подтащили к автобусу ящик водки.
Мужики стали переглядываться, на лицах мелькнуло оживление. Но вперед вышел Крошка и пробасил:
– Нам чужого не надо. Мы не продаемся. Вон им отдайте! – Он кивнул на серую шеренгу возле Белого дома.
Опрелков растерялся. Стал уговаривать, но общаться с народом он не умел. Ну не дано человеку.
Под ироничными взглядами прокурора и адвоката водку пришлось тащить назад.
Полину завидовцы от себя не отпустили.
– Поехали с нами, Сергеич! – закричали Доброву. Тот дал распоряжение отвезти адвоката, а сам вместе с Полиной забрался в автобус.
Когда завидовцы выехали из райцентра, солнце уже ложилось теплым животом на поля. Вечерело…
Когда приехали в Завидово, Полину снова не оставили в покое. Разгоряченный народ жаждал «продолжения банкета». Дарья Капустина позвала всех к себе. Добров надеялся, что Полина откажется, не пойдет, но ее и слушать никто не стал. Генка подкатил автобус к самому своему дому, завидовцы высыпали прямо к Капустиным во двор. Сразу стали собирать стол, кто-то из соседей побежал за выпивкой.
Пользуясь суетой, Добров задержал Полину во дворе:
– Давай уйдем. Я хочу поговорить с тобой.
Полина оглянулась. Дарья Капустина тащила из погреба банку с огурцами. На крыльце стояла Ольга, с интересом за всем наблюдая.
– Я не могу сейчас уйти, – зашептала Полина. – Сам подумай: они из-за меня в район поехали, а я уйду.
– Тоже мне подвиг – в район! – пробурчал Добров. – Я тоже приехал!
– Ты тоже. – Она поправила на нем галстук. – И я очень хочу… поговорить с тобой. Но… давай немножко побудем с ними?
Она говорила так мягко и при этом дотрагивалась до него рукой… Борис вздохнул и согласился.
Когда они вошли в дом, стол уже стоял посередине, Крошка разливал самогон.
– За освобождение нашей подруги Полины! – громко провозгласила Дарья. – За нашу победу!
– Ура!
Посыпались подробности сегодняшней вылазки. Обсуждали Панина. Вспоминали, каким он был в детстве. Все смеялись, перебивали друг друга. В общем, было весело. Всем, кроме Доброва. Больше всего ему хотелось поскорее остаться с Полиной наедине. Он сбоку посматривал на нее и силился угадать, о чем она думает. Казалось, ей и дела нет до него. Она внимательно слушала рассказы односельчан, задавала вопросы, смеялась.
Как она может сидеть здесь и не обращать на него никакого внимания? Ведь он так летел к ней! Он, сорокалетний мужик, решил все бросить ради нее! Решил начать с нуля! Торопился, улаживал дела на фирме, чтобы со спокойной душой передать все документы финансовому директору и уехать к ней. И всю дорогу представлял себе их встречу. Их разговор представлял, как она удивится и обрадуется. Как она обнимет его и скажет… Нет, что она скажет, он так и не придумал. В своих мечтах он это место пропускал, думая о том, что последует за этим. Но все складывалось совсем по-другому. Этот огромный парень, Крошка, кажется, перепил и полез к Полине целоваться. Добров не знал, что ему делать. Крошку усадили на место, Дарья затянула «По Дону гуляет». Стали петь песни. Потом Дарья предложила тост за Спонсора. Ее дружно поддержали. Тут Добров не выдержал. Вышел на крыльцо покурить. Он был уверен, что Полина выйдет вслед за ним. Должна же она понимать, в конце концов, что он чувствует!
Он выкурил сигарету, а она все не выходила. Уже начали покидать застолье некоторые Дарьины гости. Ушел Ваня Модный, увели Крошку. А Полина не торопилась.
Добров не выдержал, вернулся в дом. Самые стойкие гости пили чай. Полина спала на диване, свернувшись калачиком. Из-под яркого китайского пледа виднелся только кончик ее носа.
Добров наклонился к ней, но Дарья Капустина опередила его:
– Пусть спит. Намаялась бедняжка. – Она поправила на Полине плед, покачала головой. – Пусть ночует у нас, она нам не чужая.
«А мне, значит, чужая, – обиженно подумал он, выходя на улицу. – Я ей никто. Вся деревня – не чужая, а я – чужой».
Непонятно из чего возникшая глупая обида кипела в нем. Понимал, что глупая, но ничего с собой поделать не мог. Шел и шел от Капустиных, куда глаза глядят, пока не сообразил, что оказался за деревней и идет по дороге к трассе. Достал телефон, вспомнил, что не ловит. Сердито срывая верхушки травы, забрался на вершину холма, стал звонить своему водителю.
– Сергей, забери меня из Завидова! – прокричал он в мобильник. И споткнулся на полуслове. Что это он как маленький: «Забери меня…»
Но внутри какая-то обида давила, подзуживала. «Ну и пусть. Уеду. Пусть остается со своими пациентами! Уеду. Решено».
Он спустился с холма и, широко шагая, потопал к трассе.

Глава 21

Через неделю Семен привез вещи, спрятал их в сарае, пока Любавы не было дома. Он думал, что хитрее ее. Только она первым делом, войдя за калитку, заметила, что во дворе кто-то был. Щеколда закрыта не так, крышка почтового ящика опущена, а ведь утром ей навстречу попалась Нина – почтальон с полной сумкой. И на глазах у Любавы сунула в ящик газету. Крышка осталась торчать.
Любава достала газету и потрогала входную дверь – закрыто. Сразу заглянула в баню, а потом в сарай. Так и есть: две огромные клетчатые сумки с одеждой Семена стоят себе в уголочке, накрытые брезентом. Вся одежда там – и зимняя, и осенняя. Уходил-то надолго, вернее – навсегда, а не получилось. И еще ей же условия выставляет!
Любава потопталась на пороге, вышла из сарая. Она знала уже от знакомых, что Семен у Сизовой не живет больше. Магазин закрыл, а сам ночует на складе. Есть там у них топчан старый, на нем и спит.
Вот и пусть спит. Пусть почувствует, что это не так просто: пришел, ушел.
Одно беспокоило Любаву: через два дня кончается у дочки сессия и она возвращается домой. Что ей сказать?
Любава вошла в дом, сразу включила телевизор. Пока разогревала обед, смотрела какую-то серию. Смотрела она в основном из-за красивых нарядов да интерьеров интересных. Подмечала, у кого как. Нельзя сказать, чтобы она очень уж страдала от одиночества. Сварила себе небольшую кастрюльку борща – на неделю хватило. Стирки тоже мало, не сравнить, как раньше, с мужем. И все же она знала, что примет Семена, хотя бы для того, чтобы досадить сопернице. И тот факт, что муж перетаскивает свои вещи ближе к дому, лил воду на мельницу ее самолюбия.
На работу она вернулась в прекрасном настроении, а после домой шла своей обычной дорогой, но совсем не такой походкой, какой возвращалась с работы зимой, после ухода Семена.
Теперь она подметила у себя новую посадку головы, разворот плеч и вообще другой образ. Совершенно довольная собой, она вошла во двор и сразу поняла, что Семен дома. Двор был старательно выметен, а веник с совком стояли под крыльцом, тесно прижавшись друг к другу.
Она усмехнулась, подошла к крыльцу. Ступеньки были сырые, а на нижней лежала аккуратно расправленная мокрая тряпка. То-то же! А то развыступался, условия начал выдвигать!
Любава вытерла о половик босоножки, разулась на веранде. Так и есть – полы вымыты, высохнуть еще не успели. С веранды из кухни доносились сногсшибательные запахи. Неужели готовит?
Она постояла, не решаясь войти. Потом все же набрала воздуха, как перед прыжком в воду, и толкнула дверь.
Семен выглянул из кухни:
– Привет!
– Привет, коль не шутите, – буркнула Любава.
– А я вот тут… Над курицей измудряюсь… Цыплят табака решил вот…
– Ну, решил так решил.
Любава особо эмоций не показывала, кинула сумку на диван и отправилась к себе в спальню – переодеться. Бросаться на шею блудному мужу с распростертыми объятиями не входило в ее планы. Прошлый раз она повела себя с ним слишком мягко, за что и поплатилась. Опозорил ее перед культурными людьми.
Сейчас Любава решила вести политику непрощенной обиды и стоять на своем до конца. В чем должен заключаться конец, она точно не решила.
Но, войдя в свою комнату, поняла, что Семен тоже готовился к разговору с ней. На их большой кровати, поверх покрывала, лежала и искрилась всеми оттенками красного дерева шикарная норковая шуба. К такому Любава готова не была.
Она осторожно прошлась вокруг кровати, любуясь вещью, как произведением искусства, потом развернула, посмотрела подкладку. Качество хорошее. Накинула на плечи и замерла перед зеркалом. Ну надо же! Все по ней, и длина, и в плечах… А сама она, Любава, в этой шубе как царица. Просто Екатерина Великая!
Поскольку никогда раньше от мужа подобных подарков она не получала, то поняла: чувствует свою вину Семен. Ох чувствует!
Но когда в комнату, не вытерпев, заглянул Семен, она скрыла свое торжество и даже несколько небрежно спросила:
– С Сизовой, что ли, снял при расставании?
Семена аж перекосило.
– Да ты на размер-то посмотри! У нее размер-то какой? Да и меньше ростом она. Чё ты сразу как эта…
– А что, по-твоему, я растаять должна? После того, что ты со мной сделал? Ты, Сеня, думаешь, можно боль-то мою шубой прикрыть?
Семен сразу сменился в лице. Словно ему напомнили о том, что он как бы уже и забыл. Он опустился на стул у двери и голову повесил. А она сняла шубу и аккуратно ее на кровать положила. Как было.
Помолчали.
– Люб, – начал Семен, не глядя на нее, – давай жить, как раньше. Давай забудем все, пусть у нас будет, как было.
– Ты думаешь, такое возможно? – тихо спросила Любава.
– Если ты простишь меня, то возможно, – тоже тихо ответил он.
Она покачала головой:
– Не знаю, не знаю… Живи, конечно, дом твой… Но будет ли по-старому, Сеня, поглядим-увидим.
Тут он впервые глаза на нее поднял, и в них было столько неподдельной радости.
– Примерь шубу-то, – попросил он. – На глаз ведь выбирал.
– Да мерила уж, – ворчливо отозвалась Любава. – Как раз.
Но сама не противилась, влезла в подставленные Семеном рукава, повернулась кругом, не без удовольствия слушая, как он прищелкивает языком:
– Королева! Ну надо же как размер-то угадал! Тютелька в тютельку. Глаз-алмаз!
Без этого уж он никак не мог обойтись. Чтоб себя да не похвалить?
– Дорогая небось? – предположила Любава.
– Не дороже денег, – живо ответил Семен. – Один раз живем.
– Ну спасибо, – наконец завершила Любава. – А с магазином что же?
– А ну его. Потом решим. Пошли ужинать. Ты ведь голодная?
Ужинали цыплятами и салатом. Семен и вино принес грузинское. Выпили вина. Любава решила для себя: ну ладно, раз пришел, пусть живет. Но спать с ним она сегодня не ляжет. И завтра. С недельку. Пусть почувствует.
Вечером постелила ему в гостиной, он ничего не сказал.
Сама она, по своему обыкновению, долго читала, а потом быстро уснула, с вина. А среди ночи она проснулась – Семен лежал рядом и обнимал ее. И гладил. Она так напугалась, что вскрикнула и даже начала отталкивать его и сопротивляться. Но он, по-видимому, был готов к этому, потому что быстро прижал ее к матрасу всем своим кряжистым телом так, что она даже пикнуть не могла. Тогда она подумала: назло Сизовой! И заключила мужа в объятия.
На следующий день они встречали Таньку из Москвы.
* * *
Уже на следующий день, с утра, Добров догадался, что сделал что-то не то. К вечеру ему в голову заползла мысль, что так, как сделал он, поступают только идиоты. Собирался сказать, что готов принять ее жизнь такой, какая она есть, а сам… Вообще, когда он начинал копаться в том злополучном вечере у Капустиных, у него краснели скулы. На третий день он понял, что не найдет себе места, пока не увидит Полину. Он сел в машину и поехал.
День выдался жаркий, по-настоящему летний. Машина летела через поля, и Борис отмечал глазом: вот поле подсолнухов, ярко-желтое, празднично-веселое. Вот лен, голубой до невозможного. Красиво. Почему он раньше не замечал? Ведь ездил мимо этих полей, видел, а внимания не обращал.
Потом его взгляд привлекло поле с картошкой. Картошка росла высоко, на ровных приподнятых бороздах. Она была словно голая какая-то. Он даже остановился, чтобы проверить свои впечатления, вышел. Так и есть. Борозды высокие, нетронутые, не ступала по ним нога человека. А сорняков нет, совсем нет, будто и не пололи ее ни разу.
По дороге ползла телега с сеном. Дождался. Сено вез крепкий загорелый мужчина, ровесник Доброва. Разговорились про картошку.
– Новая технология, – с непонятной усмешечкой объяснил деревенский. – Такая картошка, что рядом с ней сорняк не растет и жук ее не хочет.
По всему было видно, что хозяин сена с недоверием относится к новой невиданной картошке.
– А как урожайность? – не отставал Добров.
– А шут ее знает. Первый раз посеяли.
Телега с сеном проехала вперед. Добров постоял, подождал, когда отъедет подальше. Потом он понял, что оттягивает момент встречи с Полиной. Что она скажет? Может, видеть не захочет?
Полины дома не оказалось. На его вопросы Тимоха ничего вразумительного не ответил. В клубе мать? Нет, не в клубе. Пошла к кому? Ни к кому не пошла.
У Доброва дернулось что-то внутри. Он догадался, что от него что-то скрывают. Петр Михайлович щурился на солнышке, пожимал плечами. Когда Тимоха ушел, дед проговорился.
– Понимаешь, – начал он, пряча глаза, – есть тут недалече одно местечко. Полина любит там бывать одна.
– Одна? – не понял Борис.
– Ну, траву она там собирает лечебную. Сейчас как раз эта трава и цветет. Стало быть, собирать ее нужно.
– А почему Тимоха мне не сказал?
– Полина не велела.
– А ты почему сказал?
– Ну-тк! Ты ведь как клещ какой вцепился!
– Ну так отведи меня туда, Михалыч! Я ее увидеть должен. Обидел я ее…
– То-то что обидел! – с упреком в голосе откликнулся Петр Михайлович.
Борис курил, дед молчал какое-то время, ворчал что-то себе под нос.
– Отведи, Михалыч! – повторил Добров.
– Эк! – крякнул дед. – Туда просто так не доберешься. Да и не любит она, чтобы там кто праздно шатался…
Бориса слова старика окончательно вывели из себя.
– Ну ты это… не темни! Покажи мне, а там – разберемся.
Петр Михайлович ухмыльнулся в усы.
– Говорю, не доберешься туда.
– А она-то как добралась?
– Вплавь, – невозмутимо ответил Петр Михайлович.
Поведение Полининого отца привело Бориса в некоторое замешательство. Но только на несколько секунд.
– Ну вот что, Михалыч, ты покажи, я плавать умею.
Петр Михайлович, тихо посмеиваясь в усы, закрыл дом, свистнул собаку.
Шли долго, вышли за село, к реке. Берег, поросший высокой травой, нежно обхватывал неширокую речку. Отдельные плакучие ивы полоскали ветки в воде. Тишина. Воздух гудит.
– Гляди сюда.
Петр Михайлович показал на противоположный берег. Там выступало что-то вроде острова. Река в этом месте неожиданно изгибалась буквой «С», обхватив с трех сторон изрядную часть суши. Остров утопал в зелени деревьев, высокой травы. Бледно-голубое небо в рваных пятнах облаков отражалось в изгибе реки.
– Ну? – почему-то шепотом отозвался Добров. – И что?
– Не знаю… что, – буркнул Петр Михайлович. – Сейчас поглядим… что. – Сложил ладони рупором и прокричал: – Эге-гей! Дочка!
Полкан радостно залаял, стал скакать и носиться.
Прошло несколько минут, прежде чем ветки на той стороне реки закачались, трава зашевелилась, и среди травы проступил силуэт женщины. Голову ее украшал венок из полевых цветов. Одета она была в сарафан, расцветкой повторявший краски поляны. Она будто бы не вышла из глубины острова, а проявилась на фотографии.
– Вот привел, – развел руками ее отец. – Разбирайся с ним сама. Упертый слишком…
Он свистнул собаку и пошел прочь, оставив Доброва на берегу. Тот стоял и молча смотрел на Полину.
– Плыви сюда, – услышал он, хотя было довольно далеко и она сказала это не слишком громко.
Ей не пришлось повторять приглашение. Добров сложил свою одежду под куст орешника и вошел в воду.
Вода у берега была теплой, и он почти сразу привык к ней. И поплыл.
Полина стояла среди зелени трав и улыбалась. Он приплыл, выбрался на берег, окатил ее бисером брызг. Она протянула ему полотенце.
– Ого! И полотенце есть? – удивился он. – Ты что, живешь тут?
– Увидишь, – уклончиво ответила Полина и отступила в траву.
Борис шагнул следом. Теплый воздух ласкал кожу, мягкая трава податливо стелилась под ноги. Полина молчала, не напоминала о том, что произошло. И он понял, что тоже не хочет затрагивать эту тему. Само место не располагало к выяснению отношений. Оно завораживало.
Это было удивительное место. Полуостров, который образовала река, представлял собой огромную поляну. По краям росли деревья, от близости воды густо разрослась высокая трава, скрывая от постороннего глаза саму поляну. Она находилась как бы в зеленой чаше, и только в одном месте, Борис заметил, поляна соединялась с берегом небольшим перешейком, который переходил в цветущий луг, утыканный там и тут желтыми ульями.
– Пасека?
– Да, это пасека отца.
– А как же он сюда добирается?
– На лодке. Правда, ставит ее не здесь, а дальше, вон там.
Она махнула рукой, показывая куда-то вдаль, но Добров не отрывал от нее глаз. Она была настолько новая, необычная в этом летнем наряде, среди растений, что он хотел смотреть и смотреть на нее.
– Пасека, значит, отцова. А остров – твой? – предположил Борис, глядя на нее смеющимися глазами.
– Не смейся. Я действительно считаю это место своим. Нигде не бывает мне так хорошо и спокойно, как здесь. К тому же тут растет редкая травка, лекарственная. Сейчас самое время ее собирать.
Добров заметил на ветках одного из деревьев привязанные для просушки пучки травы.
Он вдруг почувствовал что-то особенное. Словно треснула скорлупа, которая окружала его много лет. И он ее не замечал, пока она не исчезла.
Ему показалось, что со всего окружающего мира словно сбросили легкую завесу – краски стали ярче, запахи тоже. Будто волшебная рука настроила барахлящий монитор.
– Сказка! – сказал он.
Полина улыбнулась. Добров догадался, что попал в особенное место, где все понятно без слов. Он впервые видел Полину с распущенными волосами, потрогал их, они оказались мягкими и податливыми, как трава. Полина взглянула на него вопросительно.
– Давно хотел потрогать их, – признался он.
Полина молча двинулась в сторону желтеющих поодаль ульев.
– Я чувствую себя Адамом в райском саду, – усмехнулся Борис. Плавки на нем высохли. Вместо панамки он приспособил полотенце.
– Сейчас мы тебя принарядим, – пообещала она.
Возле пасеки, на пригорке, стоял настоящий лесной шалаш. Точно такой Борис видел в детстве, в учебнике «Родная речь». Конспиративная квартира вождя революции.
Борис не успевал удивляться.
Полина нырнула внутрь и вернулась с синими дедовыми штанами – спецовкой. Штаны Доброву сошли за бриджи, поскольку доходили почти до колен.
– Ты голоден? – поинтересовалась Полина. Он отрицательно помотал головой. – Тогда идем со мной.
Они вернулись на поляну.
– Будем собирать травы. Вон видишь – синенькая?
Борис разглядел на поляне синий, с сиреневым отливом, клочок разнотравья.
– Это душица.
Борис опустился на колени, голову наклонил к этой траве, вдохнул ее острый насыщенный аромат.
– Ты меня зимой чаем поила. Я вспомнил.
– Да, точно.
Полина стала рвать душицу, а Добров упал в траву и уставился в небо.
– Господи, красотища-то какая! Нет, ты не представляешь, какой это кайф после города… Я тебе передать не могу!
– Я понимаю, – улыбнулась она.
Он повернулся и стал смотреть на нее, как она траву рвет и вяжет в пучки. И лицо у нее при этом спокойное, умиротворенное.
– Скрытная ты, Полина, – вдруг сказал он. – А если бы я сам не явился сюда, ты бы мне и не показала это место? Признайся…
Она ответила не сразу:
– Я думала, что ты… не приедешь больше.
– Правда? – Он пытливо смотрел ей в лицо. – Ты могла такое подумать?
– Конечно.
– И что? И вот так бы я не приехал, и ты бы жила, как жила… Траву собирала, больных своих лечила бы…
– Конечно, – повторила она.
– Выкинула бы из памяти, будто меня и не было…
– Почему? Вспоминала бы. Ты хороший человек.
– Понятно… – через некоторое время отозвался он. – Но… ты ждала меня? Хоть немножко?
– Я тебя вчера ждала.
– Правда?
– Да. И загадала: если ты приедешь, привести тебя сюда. Но ты не приехал.
– Я вчера не мог, – соврал он. – Но я сегодня приехал! А ты правда меня ждала?
Она посмотрела на него без улыбки:
– Правда.
– Тогда иди сюда.
Он потянул ее за руку, соцветия душицы высыпались в траву.
Они стояли на коленях и смотрели друг другу в лицо. Близко-близко. Добров осторожно снял с нее венок и положил в траву. Полина обняла Бориса, и некоторое время они сидели среди травы, цветов и деревьев, составляя с ними единое целое.
– Твои волосы пахнут этой поляной, – сказал Добров.
– А твои – дымом.
– Ты знаешь, чего я больше всего хочу?
– Догадываюсь…
В следующее мгновение они оказались в мягкой траве, куда-то делись сарафан и синие дедовы штаны. Поцелуи Бориса сыпались на нее дождем, ее тело счастливо отзывалось на каждый.
Наконец Борис добрался до локтя правой руки и запечатлел свой поцелуй на двух маленьких родинках на сгибе. Полина со все возрастающим удивлением прислушивалась к собственным ощущениям. Его прикосновения будили в ней дремлющие силы. Она их чувствовала, как туземцы чувствуют близкое извержение вулкана. Она приподнялась над мужчиной, и он заметил, как потемнели ее глаза. Волосы золотистой завесой скрыли от него поляну.
В следующее мгновение они соединились и уже не видели и не ощущали ветра, травы, жары, поляны. Они чувствовали лишь друг друга. Чувствовали так, словно стали одним существом. Словно, дыша и двигаясь в одном ритме, образовали новую вселенную, и там, внутри этой вселенной, готовился к извержению вулкан. Оба они жаждали этого.
Потом молча лежали в траве, соприкасаясь пальцами рук. Сколько времени прошло? Борис уснул. А когда проснулся, Полина уже сидела возле зарослей душицы и собирала траву.
Он подобрался к ней на четвереньках, лег рядом и положил голову к ней на колени.
– Ты знаешь… Нет, ты не знаешь, – пробормотал он. – Кто придумал, что ты Женщина-зима?
– Это врач «скорой помощи», Леня. Да ты помнишь его…
– Ты не зима. Ты самое настоящее лето!
Она улыбнулась.
– О чем ты думаешь? – не унимался он, глядя на нее снизу вверх. Глаза у него блестели.
– Я думаю, что пора готовить обед! – весело объявила Полина и поднялась.
Они варили в котелке пшенную кашу с тушенкой. Потом черпали ее деревянными ложками, дули на нее, обжигались. И было очень вкусно. По крайней мере Борис не помнил каши вкуснее.
Потом спали в шалаше, на душистом сене. Вернее, спала Полина. Ее голова лежала на его руке, а он трогал носом ее волосы. За непрочными стенами шалаша стоял ровный гул пчел, где-то, совсем рядом, жужжал шмель. Высоко над шалашом переговаривались деревья. Борис улыбался в полудреме. Он чувствовал почти младенческое умиротворение рядом с этой женщиной. Не хотелось шевелиться, тревоги вчерашних дней растворились, уплыли по течению, а камыши тихо кланялись им вслед.
Полина спала, а Борис думал о ней, вспоминал о том, что собирался сказать ей, когда ехал сюда. Теперь были нужны другие слова, они не приходили на ум. Нежность и удивление переполняли его. Ему хотелось целовать ее волосы, но он боялся спугнуть сон, поэтому лежал и тихо улыбался.
Позже они отправились бродить по окрестностям. Она то и дело наклонялась к какой-нибудь травке и объясняла Борису:
– Воробейник лекарственный. Помогает при головных болях… А эту хорошо заваривать при бессоннице.
Они обошли гудящую, как линия электропередачи, пасеку и вышли на поляну к лесу. Вдруг Полина остановила своего спутника:
– Тихо.
Они постояли, прислушиваясь. Борис ничего не услышал.
– Ложись, – предложила она и сама улеглась в траву, на спину.
Борис теперь уже ничему не удивлялся. Лег рядом.
– Здесь слышно, как бьется сердце земли.
Добров повернулся и ухом прильнул к земле.
– Нет, не так. Ляг на спину. Закрой глаза. Расслабься. Пусть твое сердце бьется в унисон с тем, которое ты слышишь.
Борис ничего не слышал, но ему нравилось играть в эту игру, полную таинственного первобытного смысла. Даже если Полина предложила бы ему прыгать через костер, он с радостью согласился бы. Давно он не чувствовал себя таким свободным, здоровым и спокойным.
Высоко над ними плыли мелкие рваные облака, рядом, по высокой травинке, карабкалась божья коровка. Где-то глубоко под ними мерно стучало сердце земли, которое умела слышать женщина, что была рядом. Он глупо улыбался оттого, что счастлив.
Вечером они сидели у костра и негромко разговаривали. Звуки окружающей природы изменились. Цикады завели стройную свою песню, тонкими писклявыми голосами подпевали комары. Однако, когда Борис и Полина забрались в шалаш, комары остались снаружи, словно что-то отпугивало их.
– Ты наверняка слово знаешь такое, от комаров? – допытывался Борис, заглядывая в ее мерцающие темные глаза.
– Есть одно средство. Оно вплетено в стены шалаша.
– Ты колдунья, – заключил он, не в силах оторвать глаз от ее лица.
– Глупости. Просто мне все интересно. И народная медицина, и гомеопатия. После смерти мужа нужно было куда-то себя деть. Стала травы изучать, ходить по полям…
– Я тоже хочу с тобой ходить по полям, – подхватил Добров. Заметив, что она улыбается, продолжил: – Нет, я серьезно. Я понял, что на самом деле хочу жить здесь. Дом построю. Выкуплю ваш колхоз и буду…
Он не договорил, потому что Полина прикрыла ему рот ладошкой.
– Не говори ничего. Слова, сказанные вечером, утром обычно рассыпаются как песок.
– Тогда я утром тебе все скажу, – промычал он ей в ладошку.
– Утром скажешь, – согласилась она и поцеловала его в место меж бровей.
Ночь опустилась на шалаш и зажгла звезды. Короткая июльская ночь сейчас принадлежала им двоим.
По траве за шалашом неслышными шагами ходило лето. Оно было несказанно удивлено, когда ранним молочным утром, еще до восхода, из шалаша выскочил мужчина, совершенно голый, и стал скакать по поляне, ныряя в клубы тумана и что-то выкрикивая. Вслед за ним выбежала женщина, и они вдвоем стали носиться по поляне, догоняя друг друга, то и дело падая в траву.
Потом из-за леса показалось апельсиновое солнце. Лучи осторожно прорезались сквозь туман. Зародилось новое утро.
Мужчина и женщина долго плавали в реке, а потом сидели на берегу, закутавшись вдвоем в одно лоскутное одеяло, и смотрели на воду.
– Я тебя хотела попросить…
– Проси.
– Привези сюда своего сына. Я хочу попытаться помочь ему.
– Ты знаешь средство от астмы?
– Их много. Можно попробовать…
– Я и сам думал об этом. Конечно, привезу. Тебе придется терпеть нас двоих, пока я не построю дом.
– Потерплю, – улыбнулась Полина.
– Уже утро. Теперь я могу говорить о том, что задумал?
– Говори…
И Добров начал рассказывать.

Глава 22

Поздно ночью Петр Михайлович вышел из бани. Сегодня он парился последним. После Доброва, Полины, Тимохи. Когда-то он любил ходить в первый жар, но теперь опасался – сердце стало пошаливать. Вроде бы на пенсии человек, не о чем беспокоиться, а оно, глупое, еще сильнее волнуется, чем в молодости. За детей больше. За Любаву, за Полю, за Светочку, за Тимоху.
Петр Михайлович посидел на приступке. Отдышался. Снял полотенце с головы, повесил на веревочку. Подозревал (но о своих подозрениях никому не рассказывал), что не свои волнения он сейчас переживает. Зинины. Была бы жива Зина, он бы подтрунивал над ней, что она все жизнью детей живет, будто от ее участия что изменится. Это ее была забота – обо всех о них печься, охать да ахать. А он помалкивал больше. Никогда не думалось, что Зина вперед уйдет. Ан вон как вышло! Теперь ее думки перешли к нему. И он частенько ловил себя на мысли, что смотрит на многое ее глазами. Вот, например, в огороде сроду не любил возиться. С цветами там, с рассадой… Стал возиться! Да как ревностно, прямо до одури. Огурцы вон дырками пошли вдруг – слизняк завелся, пришлось их сухой горчицей посыпать. Ничего, ходил, щупал чуть ли не каждый листочек. Выровнялись огурцы. Когда бы раньше он подобной ерундой занимался?
Готовить научился. Выходит, жить стал за двоих и стал для дочерей и папой, и мамой. Как бы символом родителей.
Он это осознавал. Ответственность перед Зиной чувствовал и потому вникал во все. Не было для него мелочей.
На крыльце сидел внук Тимоха, смотрел на звезды.
– У меня ночуешь?
– Ну.
– И правильно. А то совсем переходи, у мамки тесно теперь небось?
Тимоха не ответил. Дед сел рядом. Помолчали.
– Нет, – наконец ответил Тимоха. – Борис Сергеич дом будет строить. Просторный, в два этажа. Сказал, за лето построит.
– Так уж и за лето? – крякнул дед нарочно, чтобы раззадорить внука на разговор. – Что ж это за дом такой будет?
– Раз он сказал – сделает, – степенно возразил Тимоха. – Сейчас знаешь какие технологии? За три дня строят!
– Ну уж, за три дня! – Петр Михайлович покачал головой. – Такому ни в жизнь не поверю. Это не дом, Тимоха. Шалаш!
– Сам видел по телику. Все привозится, монтируется на месте. Все уже готовое, только собрать. И водопровод, и отопление.
– Конструктор, короче.
– Ну да, вроде конструктора. Но домик классный получается.
– Дача, – скептически прокомментировал дед. У него уже сложилось мнение насчет постояльца. В людях он научился разбираться. Но ему была интересна позиция внука – как-никак отчим у парня наклевывается. Да еще с сыном-мальком, для Тимохи, единственного ребенка в семье, это конкуренция. А он спокоен и даже как вроде равнодушен. Потому-то и задавал Петр Михайлович каверзные вопросы внуку, подбрасывал «замечаньица».
– Почему – дача? – надулся Тимоха. – Он жить здесь станет. Будто ты не знаешь!
– Ну, летом, может, и будет, а так…
– И так – будет, – упрямился Тимоха.
– Да с чего вдруг, Тимка? – не отступал дед. – Он бизнесмен! У него в городе фирма, денег полно, квартира, машина вон какая. А тут – деревня.
– А ну и что! – кипятился Тимоха. – Он знаешь, как мне сказал: «Ставлю цель – добиваюсь. Ставлю новую цель, более трудную, – добиваюсь». А может, он поставил цель – деревню вытащить из нищеты, сделать ее богатой, как раньше? Это тебе как, дед?
– Слабо… – невозмутимо отозвался Петр Михайлович, глядя в сторону.
– Слабо? Борис Сергеичу – слабо?! Да ты чё, дед? Да он смотри сколько сделал! Тебе этого мало?
– Немало, – согласился Петр Михайлович. – И все же – мало. Ты не понимаешь, Тимка. Деревня должна доход приносить. А иначе какой смысл ему в нее вкладывать? А это тебе не торговля: продал – деньги получил. Тут надолго закладывается, долго придется результата ждать.
– Ну и что – долго! Я как раз академию закончу, приеду на подмогу.
– Эх, дождаться бы! – искренне встрепенулся Петр Михайлович. – Тебе бы с бабкой твоей, покойницей, побеседовать… С Зинаидой Тимофеевной. Вот та экономист была! Она бы уж сейчас все выкладки… Понимаешь, когда колхоз разваливаться начал, много умников находилось. Вот и Гуськовы поначалу думали выкупить часть хозяйства, а потом и весь колхоз. Только ведь там работать надо, в колхозе-то. День и ночь. Подумали и не стали связываться.
– То – Гуськовы, а то – Добров.
– Не сотвори себе кумира, – усмехнулся дед, искоса взглянув на внука.
– Почему – кумира? – возразил Тимоха. – Я просто справедливо говорю, как думаю. Ничего не кумира… А ты чё, дед, не доверяешь ему?
Петр Михайлович помолчал. Потом, когда Тимоха уже вроде бы забыл свой вопрос, сказал:
– Не то чтобы не доверяю, а понять пытаюсь. Зачем ему это, если у него все есть? Может, он от города устал, а может, неприятности у него там? Душа человеческая – тайна великая. Не понимаю я его, Тимоха.
– Мамку он любит, вот и вся тайна.
– Думаешь, любит? – Дед снова покосился на внука. – Откуда ты знаешь?
– Я знаю, что такое любовь, – глубокомысленно ответил Тимоха.
Дед, потрясенный, затих. Не знал, что ответить. Засмеяться не посмел. А сказать назидательно, что, дескать, он семьдесят лет прожил и не ведает, что такое любовь, не может точно ее определить, – не решился. Шут его знает. Может, в пятнадцать-то оно виднее насчет любви?
С огорода доносился равномерный звон цикады. Где-то в камыше, в пруду, кричала ночная птица. Звала кого-то.
– А вот в соседней области тоже случай был, – начал дед после паузы. – В одно село (там национальностей пять живет, не меньше) приехал крутой мужик. Из татар. Ну вот… Ничей не родственник, главное. Просто приехал и стал мечеть строить. А заодно заборы на главной улице поправил, памятник возле сельсовета воинам-освободителям новый заказал. Сделал все и уехал.
– Ну и что? – Тимоха не понял, к чему клонит дед.
– Так… По телевизору показывали. Удивительный просто случай. Никто не понял, кто он, зачем все это сделал.
– Просто хороший человек, – сказал Тимоха.
– Да. Злу-то мы перестали уже удивляться, – согласился Петр Михайлович. – А добру – удивляемся. А я вот думаю, Тимка, может, сейчас время такое… Звезды, может, как-то по-особенному расположены. В нашу пользу?
– Это как так?
– Ну так. Если, допустим, Марс в силе, то войны не избежать, это уж правило такое. А сейчас, я слыхал, эра Водолея. Она, может, для сельчан – самое то?
Тимоха в темноте пожал плечами. Желание деда свалить чужие заслуги на звезды было ему непонятно.
– Пойду я, дед. Спокойной ночи.
– Как – пойду? Ты же ночевать хотел?
– Да Ростик там… Забыл я, что обещал на рыбалку его взять. Проснется – нет меня, расплачется.
– Ну-ну… Зайдите утром, я вам червей приготовлю.
На Тимохином диване, на самом краю, спал тощий, бледнокожий Ростик. Еще немного, и он свалился бы с дивана. Тимоха передвинул его к стенке, сам лег с краю. Раньше Тимоха не представлял, что бывают такие бледные до синевы дети, которые ни разу не видели лошади или, например, коровы. Занять Ростика не составляло труда. Он был готов с утра до ночи чистить лошадь, рвать траву для гусят и кормить кроликов. Этот мальчуган широко распахнутыми глазами смотрел на все и доверчиво льнул к Тимохе и деду. Его полюбили как-то сразу. Он никому не мешал, а только добавлял особый привкус в ежедневную деревенскую жизнь. Доили корову, поили теленка или собирали колорадского жука – невольно приходилось смотреть на эти занятия удивленными глазами Ростика. Особенно полюбил Ростик Славного. Старый конь будто понимал, что с ним рядом ребенок. Наклонялся к малышу и терпеливо стоял, пока тот хлопал его по гладкой морде.
…Они наверняка проспали бы, если бы их не разбудил Добров.
– Эй, рыбаки, хватит дрыхнуть!
Ростик, как солдат, глаза распахнул, в штаны впрыгнул, бегом в сени – проверять удочки. Тимохе вставать не хотелось. Не выспался. Но – обещал.
Добров палец приложил к губам. Тихо, мол. Чтоб мама не слышала.
– Я вас провожу, – шепнул.
Тимоха догадывался, зачем Добров так рано поднялся, но молчал.
Прошли улицей до Никитиных, потом Добров дошел до пшеничного поля. Ребята отправились дальше, к озеру, а Добров остался. Тимоха немного погодя оглянулся. Добров рвал в меже васильки.
Васильки – сорняк, но Добров наберет много, сделает букет, поставит на окно к матери в спальню. Мать проснется – цветы на окне. У нее потом весь день будет хорошее настроение. Вот он всегда так – с фантазией. Уже давно решил Тимоха сделать то же для Марины. Но Плешивка вставала раньше его. Идешь, а она тут как тут – стоит с тяпкой в огороде:
– Куда, мальчишки? На карася?
Не спится ей…
Сегодня с рыбалки возвращались, когда солнце стало припекать. Ростик шел впереди, держал прутик с карасями. Тимоха насобирал васильков. Марина сейчас только-только просыпается. Только бы Плешивки в огороде не оказалось!
– Ты, Ростик, беги домой, хвастайся уловом. А я чуть позже приду.
Ростик кивнул, пустился вприпрыжку. Непривычно было ему, городскому, которого всю жизнь за ручку водили, свободно носиться на просторе. Непривычно и сладко. Побежал…
Тимоха положил удочку у палисадника, огляделся – никого. Толкнул калитку – тихо. Маринино окошко выходило в огород. Обошел дом, через морковную грядку перешагнул. Вот оно, открыто.
Тимоха пробрался осторожно, заглянул. Никого в комнате. Постель застелена, на столе пусто, чисто. Будто и не ночевали здесь.
– Э-эй! Кто там? – донеслось до него из глубины огорода. Есть! Застукала…
Тимоха цветы за спину, стоит как ни в чем не бывало.
– Здрасьте, теть Кать! Марина дома?
Катя Плешивка собирала в банку колорадского жука. Увидев Тимоху, закрыла банку крышкой, отряхнулась. Пошла навстречу.
– А, Тимофей… Ты к Марине, что ли? Пошли в дом, чего на жаре-то стоять?
Тимоха не стал возражать. Потащился за Плешивкой в дом. А цветы за спиной прячет.
Плешивка вымыла руки под рукомойником, попила воды.
– Квасу хочешь?
Тимоха выпил квасу. Прошли в зал.
– Уезжать собралась наша Марина, – вздохнула Плешивка и кивнула в сторону спальни. Тимоха проследил ее взгляд. В Марининой спальне на полу стояли ее вещи – большая сумка на колесиках и чемодан.
– Куда? – не понял Тимоха. – Не говорила ничего… В отпуск, что ли?
– В отпуск… Кабы в отпуск! Совсем…
– Как – совсем? – не поверил Тимоха. – Куда?
– К милому свому, в город.
– Как – к милому? – повторил Тимоха. – Он же…
– Женат, – кивнула Плешивка. – Знаю. Вчерась она мне призналась. Женат, говорит, теть Кать, но обещал развестись. Так и сказал в прошлое свидание: разводиться буду. Приеду, мол, за тобой. Будь готова. И число назвал, сегодняшнее. Она давеча весь день вещи складывала.
– Приехал? – упавшим голосом спросил Тимоха.
– Приехал. – Катя рада была поговорить. Она долго жила одна. А Марина не слишком разговорчива. И вдруг – гость. Слушает, не перебивает. – Вещи вон стоят. Не взяли пока. «Мне, – сказал, – надо с тобой поговорить». Посадил в машину и увез. Вот жду. Уедет ли, останется? Не знаю…
Тимоха не мог говорить. Потому долго молчал, а Плешивка все что-то рассказывала, рассказывала.
– Ну, я пошел… – наконец выдавил он. Поднялся, вышел на улицу. Как во сне добрел до угла, вспомнил про удочки. Вернулся за ними. Так и шел – с удочками и букетом васильков. Потом цветы выбросил.
У дома стояли старые «Жигули», «пятерка». Значит, тетка приехала из райцентра. Никого не мог сейчас видеть Тимоха, ни с кем не мог разговаривать. Положил удочки у дедова забора и пошел куда глаза глядят.

Добров решил показать Семену место под конноспортивную школу. И Ростик пошел с ними. А сестры остались готовить окрошку. Не виделись они давно, обеих поглотила словно с неба свалившаяся личная жизнь. Некогда было обменяться мнениями. Теперь, оставшись одни, они торопились наверстать упущенное.
– Как Семен? – первая спросила Полина.
– Как шелковый! – кивнула Любава и перешла на шепот, хотя знала, что в доме никого нет: – Настоял продать магазин, представляешь? Хочет взять в аренду лимонадный цех. Квас делать газированный.
– Я говорила тебе, что он вернется? Говорила? – озорно блестела глазами Полина. – А ты – не приму, то-сё…
– Куда ж деваться? – вздохнула Любава, пряча хитринку в улыбке. – Жизнь вместе прожили как-никак. Не чужие… Ну а ты, сестрица, я смотрю, тоже век вдовствовать не собираешься…
Полина боялась говорить о них с Добровым. Об их счастье. Казалось оно ей неправдоподобным, а оттого – зыбким, непрочным.
– Мне странно все это, – призналась она, перестав кромсать картошку. – Иногда кажется – проснусь, и все исчезнет. И он, и все… И опять я одна. И ничего нет…
– Странно ей! – воскликнула Любава. – Что странного-то, я не понимаю? Встретились два человека, полюбили. Не бывает, что ли?
– Бывает, но такое… Он ведь совсем свою жизнь изменил ради меня. Совсем, круто. А если он поймет, что не может жить в деревне? Поймет и уедет?
– Ох, ох, ох! Заголосила! Изменил – значит, хотел этого. Значит, что-то его в той жизни не устраивало. Искал чего-то, вопросы себе задавал. Уважаю я таких. Чего смеешься? Уважаю. Вообще на мужиков смотрю как на детей. Все дети, все играются в кого-то. Кто в царя играет, кто в бандитов, кто в деловых и крутых. А настоящих, которые не играются, тех мало. Вот твой Добров – настоящий. Из тех, кто придет, трезво оценит, разрулит любую ситуацию. Силой, но без подлости. Молодец. И ты, Поля, молодец, что счастья своего не упустила.
– Сплюнь!
Любава суеверно сплюнула три раза через левое плечо и постучала по столу.
– Кстати, тебе привет от Панина.
– Батюшки! Что это с ним? Вспомнил…
– Да так, виделись. Предложил мне выдвинуть свою кандидатуру в районную Думу.
– А ты?
– Обещала подумать. Ну так вот – не наврал он про дом для врача общей практики-то! Проект показывал. Ничё домик. Полдома – для приема больных, полдома – жилая. Балкон, усадьба – все дела.
– Хорошо бы, – вздохнула Полина. – Я соскучилась по работе.
– В медицину уйдешь – по клубу своему будешь скучать, по театру.
– В театре можно остаться для души. Клавдия Семеновна новую пьесу подобрала. Только с кем ставить-то? Ольга в декрет уйдет, Володька с Ирмой уехали.
– Ничего о них не слышно?
Полина сходила в спальню, принесла конверт.
– Вот, Ирма письмо прислала. Правда, обратный адрес – до востребования. Боится.
Любава развернула письмо. Оттуда выпала фотография. Она говорила сама за себя. На снимке они были втроем: Ирма смеялась и прижималась к Володькиному плечу. Тот держал на руках Катю. Малышка тоже смеялась и показывала пальцем в фотоаппарат.
– Счастливы, значит, – сделала вывод Любава. – И слава Богу. Ну а Гуськовым не позавидуешь, – после паузы продолжила она. – Как говорят, беда не приходит одна.
– Макаровну жалко. Сразу оба сына за решетку попали. Она только после операции, слаба еще. Я на днях к ней заходила. Похудела она, есть ничего нельзя, диета.
– Чё жалеть-то? – возразила Любава. – Они знали, чем занимались. Хотя, конечно, оказались крайними. Знаешь, как на самом деле было? Как раз перед выборами губернатора объявили месячник по борьбе с преступностью. Ну, как обычно. Нужно что-то крупное раскрыть, отчитаться. Мишкин звонит Лысенькому (это их глава, бандитов местных). Звонит, значит, Лысенькому и говорит: как хочешь, я должен кого-то поймать. Сдавай, мол, кого не жалко. И работай дальше.
– А тот что?
– Тот не соглашается: моих, мол, пацанов не трогай. Я тебе, мол, плачу исправно и отвали. Тогда Мишкин говорит: меня могут снять за то, что месячник плохо провел, придет новый вместо меня и твою контору накроет.
– Ну? – Полина бросила все дела, голову на локти положила, слушала.
– Тот задумался. Есть резон в словах мента, как ни крути. Кого-то придется сдать. А Мишкин и говорит: вот твои Гуськовы засветились со своей мамашей, народ бог весть что про них перед зданием администрации кричал, и тем более на камеру сняли.
– Да, Ванюша мне показывал.
– Ну вот. Про них все, мол, знают, что они в своей мастерской краденые машины разбирают. Жалко тебе их, что ли?
– И Лысенький согласился?
– Он не дурак. С Макаровной-то у Павла прокол вышел. Она, как очнулась, как все узнала, наехала на Павла. Тот побежал заявление забирать. Псих. Ну, ты эту историю знаешь.
– Да, Макаровна меня не подвела, – согласилась Полина. – Дай Бог ей здоровья.
– Будет здоровье с такими сыночками, – отозвалась Любава. – Ну так вот. Лысенький подумал и сдал Гуськовых.
– Да… – потрясенно выдохнула Полина. – Ну а ты-то откуда все знаешь?
– Боже ты мой! – всплеснула руками Любава. – Тоже – секрет! Райцентр – та же деревня. Кирюхин под хмельком своей жене проговорился, а она у меня в пекарне тесто берет на пироги каждую субботу. Я теперь все дела знаю.
– Так оставили Мишкина-то?
– Мишкина оставили, Снежко перевели и еще кое-кого местами поменяли.
– А еще какие у вас новости? – доставая из холодильника квас, спросила Полина.
– У тети Стеши опять курей украли, – бесстрастно сообщила Любава. – Новых. Бройлерных.
Полина несколько секунд молча смотрела на сестру, а затем начала смеяться. Сначала короткими порциями. Ей вторила Любава. Потом смех затянулся. Они смеялись теперь, едва взглядывая друг на друга, не в силах остановиться. Когда мужчины возвращались домой, издалека услышали заразительный звонкий смех своих женщин.

Тимоха бродил весь день, а к вечеру ноги сами привели его к дому Кати Плешивки. Марина сидела на перильцах крыльца. Курила. В ее позе, в посадке головы, плеч было что-то новое, чего он не замечал раньше. Тимоха примостился на завалинку дома напротив. Сидел и смотрел, как Марина курит. Она видела его, но в его сторону даже не взглянула. Ей не нравилось, что Тимоха про нее все понимает. Не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как она страдает.
А она страдала. Ее гордая поза пыталась скрыть это, но только, наоборот, подчеркивала. Тимоха готов был расправиться с этим городским. Будь городской неженатым парнем, дал бы ему хорошенько. А так… у него дети маленькие дома, вроде Ростика. Сам видел.
И что же он за человек такой, что не жалко ему девушку мучить?
Много мыслей побывало у Тимохи в голове, пока он сидел и смотрел на Марину. Она делала вид, что не замечает Тимохи. Докурила, подобрала колени к подбородку. Сидела без движения на перильцах, смотрела вдаль.
Знал Тимоха наверняка – думает о том, о женатом. Думает, что вот снова не сдержал обещания. Придется что-то решать самой. А что решать? Надо забыть его. Да разве это так просто – забыть?
Тимоха вздохнул. Он научился глубоко вздыхать с той поры, как полюбил Марину. Она вдруг встрепенулась, позвала его:
– Тим!
Он поднял голову, выжидательно уставился на нее.
– Тим, пригони свой мотоцикл! Покатаемся…
Тимоха ожил. Мотоцикл? Да это он мигом. Одна нога здесь, другая – там. Помчался домой, вывел из гаража сверкающую «Яву». Взревел тот, как зверь, взлетел, понесся по деревне, поднимая теплую мягкую пыль…
Марина ждала его на повороте. Мотоцикл вылетел за село, Тимоха зажмурился. Марина держала его за бока. Нервные у нее были сегодня пальцы, напряженные. Летели сквозь ветер по пустынной дороге, мимо проносились поля, пруд, озеро, снова поля. Это стремительное движение было по душе Тимохе, он любил скорость, теплый колючий ветер, запахи разнотравья, желто-синие дали.
Они укатили далеко от Завидова, за соседнее село. Дальше простирались луга, отведенные под покос. Луга спускались к реке, и все дороги терялись там. За рекой синел лес.
– Останови, – попросила Марина.
Тимоха притормозил. Слезли.
– Научи меня, – попросила Марина.
– Хочешь сесть за руль?
Тимоха обрадовался. Если человек чего-то хочет – не все потеряно. Это здорово, что она чего-то хочет.
Он показал, как выжимать газ, как поворачивать, как тормозить.
– Почти как на велосипеде, – усмехнулась Марина.
– Только вот на эту сильно не нажимай, а то разгонишь сразу. Я рядом буду. Давай.
Марина села, сделала, как он показал. Мотоцикл послушно заурчал и сорвался с места. Тимоха побежал рядом, потом – отстал.
– Сильно не жми, – кричал он, – вот так!.. Теперь останавливай!
И вдруг Марина, которая все время смотрела вперед, упрямо сведя брови и закусив губу, нажала на газ. Мотоцикл взревел и помчался вперед.
У Тимохи вначале и мысли не возникло, что она могла сделать это нарочно. Думал – нечаянно нажала.
– Жми на тормоз! – кричал он, прыгая сзади по кочкам. – Останавливайся!
Куда там! Мотоцикл, подобно взбесившемуся животному, рвал вперед. Тимоха бежал далеко позади и орал. Пока Марина ехала по дороге, он надеялся, что она сообразит, как остановиться. Это же так легко!
И вдруг его осенило: она нарочно! Она специально позвала его кататься, а сама все решила наперед. От бессилия и страха за нее Тимоха похолодел.
Она летела через луг, прямо к реке. Это был правый, высокий, берег.
Она летела молча, волосы ее длинные развевались сзади, как фата, и подол сарафана полоскался на ветру. Тимоха остановился и схватился за голову.
– Прыгай! – орал он. – Прыгай!
Когда увидел, что мотоцикл с Мариной влетел в синеголовки, разросшиеся у самого берега, зажмурился. Остановился.
Всплеск. Образовавшаяся сразу тишина ударила словно веслом по голове. Тимоха потерял все звуки. С трудом передвигая ватные ноги, он пошел к берегу. Медленно шел, долго. Когда он увидел Марину, увидел, что она сидит в траве и плачет, остановился. Опустился на землю, лег и закрыл глаза.
Сколько прошло времени? Марина устала плакать. Он открыл глаза. Ничего в природе не изменилось. Головки цветов участливо смотрели на него со своих стеблей. Он поднялся, подошел к Марине, сел рядом.
– Ты это… из-за него, да? – спросил он то, что и так было ясно. – Ты сама, нарочно хотела…
– Да, хотела, Тимоха. – Она повернула к нему заплаканное лицо. – Тебе когда-нибудь было так плохо, как мне? Было?!
– Было, – кивнул Тимоха.
– Когда?
– На ярмарке. Когда я увидел, как ты на него смотришь.
Марина долго не сводила глаз с Тимохи. А он смотрел на воду. В воде малиновым отливал закат.
– Ты ведь любишь меня, – не то спросила, не то сказала она.
– Люблю, – согласился Тимоха.
– Ты тоже страдаешь, – проговорила она задумчиво.
Он ничего не ответил.
Вдруг она поднялась, отошла немного от берега и… скинула сарафан.
Тимоха удивленно уставился на нее. Она была почти что голая, в одних крохотных трусиках, которые можно было не считать. Она была такая стройная, тоненькая. Вся загорелая, а грудь – совсем белая. Маленькая, упругая, белая грудь. Тимоха впервые видел такое. Смотрел и не мог заставить себя отвернуться.
– Иди сюда. Ты ведь хочешь меня? Что же теперь… Ты хороший… Зачем ты будешь страдать? Иди ко мне…
Она говорила так ласково и настойчиво, что он почувствовал: еще немного, и он подчинится. Тимоха отвел глаза:
– Оденься.
– Чего ты испугался, глупенький?
– Я так не хочу. Ты любишь его. Мне так не надо.
Он не смотрел, но чувствовал, как она там одевается. Подошла, села рядом.
– Странный ты. Что же, будешь ждать, когда я разлюблю его и полюблю тебя?
Он кивнул. Она с сомнением покачала головой:
– Если не дождешься?
– Я долго могу ждать. Всю жизнь.
Марина тоже стала смотреть на реку. Вода была красная – солнце купало в ней последние лучи.
– Может, ты и прав. Как говорит твоя мама: «Мы себя не знаем».
– Пошли. – Тимоха поднялся и подал ей руку. – Нам теперь пешком идти, а это долго. Вечереет уже.
Марина послушно пошла рядом с Тимохой. Сейчас они поменялись ролями: он был взрослый, а она – маленькая. Они подошли к самому берегу и заглянули вниз. Мотоцикл утонул, его не было видно под водой.
Они молча повернулись и пошли домой. Сумерки ложились на поля большими развернутыми крыльями. Солнце почти село, оставив в небе память о себе – редкие малиновые отблески. Во всей природе царили покой и умиротворение, как молчаливый упрек человеку с его суетой и безумствами.
Они шли молча. Говорить не хотелось. Каждый думал о своем. Где-то далеко, за полями и дорогами, их ждал дом. Но как долго к нему предстояло идти…