1 2 3 4 5 6 7 8 
Хрипач с удивлением поднял брови и вопросительно поглядел на  Передонова.    

– Вы не замечаете, – продолжал Передонов, –  что у нас в гимназии скандал может выйти, – и никто не замечает, один я  уследил.    

– Какой скандал? – с сухим смешком спросил Хрипач  и проворно заходил по кабинету. – Вы меня интригуете, хотя, скажу  откровенно, я мало верю в возможность скандала в нашей гимназии.    

– Да, а вот вы не знаете, кого вы нынче приняли, –  сказал Передонов с таким злорадством, что Хрипач приостановился и внимательно  посмотрел на него.    

– Все вновь принятые – на перечет, – сухо сказал  он. – Притом же принятые в первый класс, очевидно, не были еще исключены  из другой гимназии, а единственный, поступивший в пятый класс, прибыл к нам с  такими рекомендациями, которые исключают возможность нелестных предположений.    

– Да, только его не к нам надо отдать, а в другое  заведение, – угрюмо, словно нехотя, промолвил Передонов.    

– Объяснитесь, Ардальон Борисыч, прошу вас, –  сказал Хрипач. – Надеюсь, вы не хотите сказать, что Пыльникова следует  отправить в колонию для малолетних преступников.    

– Нет, эту тварь надо отправить в пансион без древних  языков, – злобно сказал Передонов, и глаза его сверкнули злостью.    

Хрипач, засунув руки в карманы домашнего коротенького  пиджака, смотрел на Передонова с необычайным удивлением.    

– Какой пансион ? – спросил он. – Известно ли  вам, какие учреждения именуются таким образом? И если известно, то как решились  вы сделать такое непристойное сопоставление?    

Хрипач сильно покраснел, и голос его звучал еще суше и  отчетливее. В другое время эти признаки директорова гнева приводили Передонова  в замешательство. Но теперь он не смущался.    

– Вы все думаете, что это – мальчик, – сказал он,  насмешливо щуря глаза, – а вот и не мальчик, а девчонка, да еще какая!    

Хрипач коротко и сухо засмеялся, словно деланным смехом,  звонким и отчетливым, – так он и всегда смеялся.    

– Ха-ха-ха! – отчетливо делал он, кончая смеяться,  сел в кресло и откинул голову, словно падая от смеха. – Удивили же вы  меня, почтенный Ардальон Борисыч! ха-ха-ха! Скажите мне, будьте любезны, на чем  вы основываете ваше предположение, если посылки, которые вас привели к этому  заключению, не составляют вашей тайны! ха-ха-ха!    

Передонов рассказал все, что слышал от Варвары, и уже заодно  распространился о дурных качествах Коковкиной. Хрипач слушал, по временам  разражаясь сухим, отчетливым смехом.    

– У вас, любезный Ардальон Борисыч, зашалило  воображение, – сказал он, встал и похлопал Передонова по рукаву. – У  многих из моих уважаемых товарищей, как и у меня, есть свои дети, мы все не  первый год живем, и неужели вы думаете, что могли принять за мальчика  переодетую девочку?    

– Вот вы так к этому относитесь, а если что-нибудь  выйдет, то кто же будет виноват? – спросил Передонов.    

– Ха-ха-ха! – засмеялся Хрипач, – каких же  последствий вы опасаетесь?    

– В гимназии разврат начнется, – сказал Пере  донов.    

Хрипач нахмурился и сказал:    

– Вы слишком далеко заходите. Все, что вы мне до сих  пор сказали, не дает мне ни малейшего повода разделять ваши подозрения.    

     * * *    

     

В этот же вечер Передонов поспешно обошел всех сослуживцев,  от инспектора до помощников классных наставников, и всем рассказывал, что  Пыльников – переодетая барышня. Все смеялись и не верили, но многие, когда он  уходил, впадали в сомнение. Учительские жены, так те почти все поверили сразу.    

На другое утро уже многие пришли на уроки с мыслью, что  Передонов, может быть, и прав. Открыто этого не говорили, но уже и не спорили с  Передоновым и ограничивались нерешительными и двусмысленными ответами: каждый  боялся, что его сочтут глупым, если он станет спорить, а вдруг окажется, что  это – правда. Многим хотелось бы услышать, что говорит об этом директор, но  директор, сверх обыкновения, вовсе не выходил сегодня из своей квартиры, только  прошел, сильно запоздав, на своей единственный в тот день урок в шестом классе,  просидел там лишних пять минут и ушел прямо к себе, никому не показавшись.    

Наконец, перед четвертым уроком седой законоучитель и еще  двое учителей пошли в кабинет к директору под предлогом какого-то дела, и батюшка  осторожно завел речь о Пыльникове. Но директор засмеялся так уверенно и  простодушно, что все трое разом прониклись уверенностью, что все это – вздор. А  директор быстро перешел на другие темы, рассказал свежую городскую новость,  пожаловался на сильнейшую головную боль и сказал, что, кажется, придется  пригласить почтеннейшего Евгения Ивановича, гимназического врача. Затем в очень  добродушном тоне он рассказал, что сегодня урок еще усилил его головную боль,  так как случилось, что в соседнем классе был Передонов, и гимназисты там  почему-то часто и необычайно громко смеялись. Засмеявшись своим сухим смехом,  Хрипач сказал:    

– В этом году судьба ко мне немилосердна, три раза в  неделю приходится сидеть рядом с классом, где занимается Ардальон Борисыч, и,  представьте, постоянно хохот, да еще какой. Казалось бы, Ардальон Борисыч  человек не смешливый, а какую постоянно возбуждает веселость!    

И, не дав никому сказать что-нибудь на это, Хрипач быстро  перешел еще раз к другой теме.    

А на уроках у Передонова в последнее время действительно  много смеялись, – и не потому, чтобы это ему нравилось. Напротив, детский  смех раздражал Передонова. Но он не мог удержаться, чтобы не говорить  чего-нибудь лишнего, непристойного: то расскажет глупый анекдот, то примется  дразнить кого-нибудь посмирнее. Всегда в классе находилось несколько таких,  которые рады были случаю произвести беспорядок, – и при каждой выходке  Передонова подымали неистовый хохот.    

К концу уроков Хрипач послал за врачом, а сам взял шляпу и  отправился в сад, что лежал меж гимназиею и берегом реки. Сад был обширный и  тесный. Маленькие гимназисты любили его. Они в нем широко разбегались на  переменах. Поэтому помощники классных наставников не любили этого сада. Они  боялись, что с мальчиками что-нибудь случится. А Хрипач требовал, чтобы  мальчики бывали там на переменах. Это было нужно ему для красоты в отчетах.    

Проходя по коридору, Хрипач приостановился у открытой двери  в гимнастический зал, постоял, опустив голову, и вошел. По его невеселому лицу  и медленной походке уже все знали, что у него болит голова.    

Собирался на гимнастику пятый класс. Построились в одну  шеренгу, и учитель гимнастики, поручик местного резервного батальона, собирался  что-то скомандовать, но, увидя директора, пошел к нему навстречу. Директор  пожал ему руку, рассеянно поглядел на гимназистов и спросил:    

– Довольны вы ими? Как они, стараются? Не утомляются?    

Поручик глубоко презирал в душе гимназистов, у которых, по  его мнению, не было и не могло быть военной выправки. Если бы это были кадеты,  то он прямо сказал бы, что о них думает. Но об этих увальнях не стоило говорить  неприятной правды человеку, от которого зависели его уроки.    

И он сказал, приятно улыбаясь тонкими губами и глядя на  директора ласково и весело:    

– О, да, славные ребята.    

Директор сделал несколько шагов вдоль фронта, повернул к  выходу и вдруг остановился, словно вспомнив что-то.    

– А нашим новым учеником вы довольны? Как он,  старается? Не утомляется?– спросил он лениво и хмуро и взялся рукою за лоб.    

Поручик, для разнообразия и думая, что ведь это – чужой, со  стороны гимназист, сказал:    

– Несколько вял, да, скоро устает.    

Но директор уже не слушал его и выходил из зала.    

Внешний воздух, невидимому, мало освежил Хрипача. Через  полчаса он вернулся и опять, постояв у двери с полминуты, зашел на урок. Шли упражнения  на снарядах. Два-три незанятых пока гимназиста, не замечая директора, стояли,  прислонясь к стене, пользуясь тем, что поручик не смотрел на них. Хрипач  подошел к ним.    

– А, Пыльников, – сказал он, – зачем же вы  легли на стену?    

Саша ярко покраснел, вытянулся и молчал.    

– Если вы так утомляетесь, то вам, может быть, вредна  гимнастика? – строго спросил Хрипач.    

– Виноват, я не устал, – испуганно сказал Саша.    

– Одно из двух, – продолжал Хрипач, – или не  посещать уроков гимнастики, или… Впрочем, зайдите ко мне после уроков.    

Он поспешно ушел, а Саша стоял, смущенный, испуганный.    

– Влетел! – говорили ему товарищи, – он тебя  до вечера будет отчитывать.    

Хрипач любил делать продолжительные выговоры, и гимназисты  пуще всего боялись его приглашений.    

После уроков Саша робко отправился к директору. Хрипач  принял его немедленно. Он быстро подошел, словно подкатился на коротких ногах к  Саше, придвинулся к нему близко и, внимательно глядя прямо в глаза, спросил:    

– Вас, Пыльников, в самом деле утомляют уроки  гимнастики? Вы на вид довольно здоровый мальчик, но “наружность иногда  обманчива бывает”. У вас нет какой-нибудь болезни? Может быть, вам вредно  заниматься гимнастикой?    

– Нет, Николай Власьевич, я здоров, – отвечал  Саша, весь красный от смущения.    

– Однако, – возразил Хрипач, – и Алексей  Алексеевич жалуется на вашу вялость и на то, что вы скоро устаете, и я заметил  сегодня на уроке, что у вас утомленный вид. Или я ошибся, может быть?    

Саша не знал, куда ему скрыть свои глаза от пронизывающего  взора Хрипача. Он растерянно бормотал:    

– Извините, я не буду, я так, просто поленился стоять.  Я, право, здоров. Я буду усердно заниматься гимнастикой.    

Вдруг, совсем неожиданно для себя, он заплакал.    

– Вот видите, – сказал Хрипач, – вы,  очевидно, утомлены: вы плачете, как будто я сделал вам суровый выговор.  Успокойтесь.    

Он положил руку на Сашино плечо и сказал:    

– Я позвал вас не для нотаций, а чтобы разъяснить… Да  вы сядьте, Пыльников, я вижу, вы устали.    

Саша поспешно вытер платком мокрые глаза и сказал:    

– Я совсем не устал.    

– Сядьте, сядьте, – повторил Хрипач и подвинул  Саше стул.    

– Право же, я не устал, Николай Власьевич, –  уверял Саша.    

Хрипач взял его за плечи, посадил, сам сел против него и  сказал:    

– Поговорим спокойно, Пыльников. Вы и сами можете не  знать действительного состояния вашего здоровья: вы – мальчик старательный и  хороший во всех отношениях, поэтому для меня вполне понятно, что вы не хотели  просить увольнения от уроков гимнастики. Кстати, я просил сегодня Евгения  Ивановича притти ко мне, так как и сам чувствую себя дурно. Вот он кстати и вас  посмотрит. Надеюсь, вы ничего не имеете против этого?    

Хрипач посмотрел на часы и, не дожидаясь ответа, заговорил с  Сашей о том, как он провел лето.    

Скоро явился Евгений Иванович Суровцев, гимназический врач,  человек маленький, черный, юркий, любитель разговоров о политике и о новостях.  Знаний больших у него не было, но он внимательно относился к больным,  лекарствам предпочитал диэту и гигиену и потому лечил успешно.    

Саше велели раздеться. Суровцев внимательно рассмотрел его и  не нашел никакого порока, а Хрипач убедился, что Саша вовсе не барышня. Хотя он  и раньше был в этом уверен, но считал полезным, чтобы впоследствии, если  придется отписываться на запросы округа, врач гимназии имел возможность  удостоверить это без лишних справок.    

Отпуская Сашу, Хрипач сказал ему ласково: – Теперь, когда мы  знаем, что вы здоровы, я скажу Алексею Алексеевичу, чтобы он не давал вам  никакой пощады.    

     * * *    

     

Передонов не сомневался, что раскрытие в одном из  гимназистов девочки обратит внимание начальства и что, кроме повышения, ему  дадут и орден. Это поощряло его бдительно смотреть за поведением гимназистов. К  тому же погода несколько дней под ряд стояла пасмурная и холодная, на биллиард  собирались плохо, – оставалось ходить по городу и посещать ученические квартиры  и даже тех гимназистов, которые жили при родителях.    

Передонов выбирал родителей, что попроще: придет, нажалуется  на мальчика, того высекут, – и Передонов доволен. Так нажаловался он  прежде всего на Иосифа Крамаренка его отцу, державшему в городе пивной  завод, – сказал, что Иосиф шалит в церкви. Отец поверил и наказал сына.  Потом та же участь постигла еще нескольких других. К тем, которые, по мнению  Передонова, стали бы заступаться за сыновей, он и не ходил: еще пожалуются в  округ.    

Каждый день посещал он хоть одну ученическую квартиру. Там  он вел себя по-начальнически: распекал, распоряжался, угрожал. Но там  гимназисты чувствовали себя самостоятельнее и порою дразнили Передонова.  Впрочем, Флавицкая, дама энергичная, высокая и звонкоголосая, по желанию Передонова,  высекла больно своего маленького постояльца, Владимира Бультякова.    

В классах на следующий день Передонов рассказал о своих  подвигах. Фамилий не называл, но жертвы его сами выдавали себя своим смущением.    

 XIV    

     

Слухи о том, что Пыльников – переодетая барышня, быстро  разнеслись по городу. Из первых узнали Рутиловы. Людмила, любопытная, всегда  старалась все новое увидеть своими глазами. Она зажглась жгучим любопытством к  Пыльникову. Конечно, ей надо посмотреть на ряженую плутовку. Она же и знакома с  Коковкиною. И вот как-то раз к вечеру Людмила сказала сестрам:    

– Пойду посмотреть эту барышню.    

– Глазопялка! – сердито крикнула Дарья.    

– Нарядилась, – отметила Валерия, сдержанно  усмехаясь.    

Им было досадно, что не они выдумали: втроем неловко итти.  Людмила оделась несколько наряднее обычного, – зачем и сама не знала.  Впрочем, она любила наряжаться и одевалась откровеннее сестер: руки да плечи  поголее, юбка покороче, башмаки полегче, чулки потоньше, попрозрачнее, тельного  цвета. Дома ей нравилось побыть в одной юбке и босиком и надеть башмаки на  босые ноги, – притом рубашка и юбка у нее всегда были слишком нарядны.    

Погода стояла холодная, ветреная, облетелые листья плавали  по рябым лужам. Людмила шла быстро и под своею тонкою накидкою почти не  чувствовала холода.    

Коковкина с Сашею пили чай. Зоркими глазами оглядела их  Людмила, – ничего, сидят скромненько, чай пьют, булки едят и  разговаривают. Людмила поцеловалась с хозяйкою и сказала:    

– Я к вам по делу, милая Ольга Васильевна. Но это  потом, а пока вы меня чайком согрейте. Ай, какой у вас юноша сидит!    

Саша покраснел, неловко поклонился. Коковкина назвала его  гостье. Людмила уселась за стол и принялась оживленно рассказывать новости.  Горожане любили принимать ее за то, что она все знала и умела рассказывать мило  и скромно. Коковкина, домоседка, была ей непритворно рада и радушно угощала.  Людмила весело болтала, смеялась вскакивала с места передразнить кого-нибудь,  задевала Сашу. Она сказала:    

– Вам скучно, голубушка, – что вы все дома с этим  кисленьким гимназистиком сидите, вы бы хоть к нам когда-нибудь заглянули.    

– Ну, где уж мне, – отвечала Коковкина, –  стара я уже стала в гости ходить.    

– Какие там гости! – ласково возражала  Людмила, – придите и сидите, как у себя дома, вот и все. Этого младенца  пеленать не надо.    

Саша сделал обиженное лицо и покраснел.    

– Углан какой! – задорно сказала Людмила и  принялась толкать Сашу. – А вы побеседуйте с гостьей.    

– Он еще маленький, – сказала Коковкина, – он  у меня скромный.    

Людмила с усмешкой глянула на нее и сказала:    

– Я тоже скромная.    

Саша засмеялся и простодушно возразил:    

– Вот еще, вы разве скромная?    

Людмила захохотала. Смех ее был, как всегда, словно сплетен  со сладостными и страстными веселиями. Смеясь, она сильно краснела, глаза  становились у нее шаловливыми, виноватыми, и взор их убегал от собеседников.  Саша смутился, спохватился, начал оправдываться:    

– Да нет же, я ведь хотел сказать, что вы бойкая, а не  скромная, а не то, что вы нескромная.    

Но, чувствуя, что на словах это не выходит так ясно, как  вышло бы на письме, он смешался и покраснел.    

– Какие он дерзости говорит! – хохоча и краснея,  кричала Людмила, – это просто прелесть что такое!    

– Законфузили вы совсем моего Сашеньку, – сказала  Коковкина, одинаково ласково посматривая и на Людмилу и на Сашу.    

Людмила, изогнувшись кошачьим движением, погладила Сашу по  голове. Он засмеялся застенчиво и звонко, увернулся из-под руки и убежал к себе  в комнату.    

– Голубушка, сосватайте мне жениха, – сразу же,  без всякого перехода, заговорила Людмила.    

– Ну вот, какая я сваха! – с улыбкой отвечала  Коковкина, но по лицу ее было видно, что она с наслаждением взялась бы за  сватовство.    

– Чем же вы не сваха, право? – возразила  Людмила, – да и я чем не невеста? Меня вам не стыдно сватать.    

Людмила подперла руками бока и приплясывала перед хозяйкою.    

– Да ну вас! – сказала Коковкина, – ветреница  вы этакая.    

Людмила заговорила, смеясь:    

– Хоть от нечего делать займитесь.    

– Какого же вам жениха-то надо? – улыбаючись  спросила Коковкина.    

– Пусть он будет, – будет брюнет, –  голубушка, непременно брюнет, – быстро заговорила Людмила. – Глубокий  брюнет. Глубокий, как яма. И вот вам образчик: как ваш гимназист, – такие  же чтобы черные были брови и очи с поволокой, и волосы черные с синим отливом,  ресницы густые-густые, синевато-черные ресницы. Он у вас красавец, –  право, красавец! Вот вы мне такого.    

Скоро Людмила собралась уходить. Уже стало темнеть. Саша  пошел провожать.    

– Только до извозчика! – нежным голосом просила  Людмила и смотрела на Сашу, виновато краснея, ласковыми глазами.    

На улице Людмила опять стала бойкою и принялась допрашивать  Сашу:    

– Ну что же, вы все уроки учите? Книжки-то читаете  какие-нибудь?    

– Читаю и книжки, – отвечал Саша, – я люблю  читать.    

– Сказки Андерсена?    

– Ничего не сказки, а всякие книги. Я историю люблю, да  стихи.    

– То-то, стихи. А какой у вас любимый поэт? –  строго спросила Людмила.    

– Надсон, конечно, – ответил Саша с глубоким  убеждением в невозможности иного ответа.    

– То-то, – поощрительно сказала Людмила. – Я  тоже Надсона люблю, но только утром, а вечерам, я, миленький, наряжаться люблю.  А вы что любите делать?    

Саша глянул на нее ласковыми черными глазами, – и они  вдруг стали влажными, – и тихонько сказал:    

– Я люблю ласкаться.    

– Ишь ты, какой нежный, – сказала Людмила и обняла  его за плечи, – ласкаться любишь. А полоскаться любите?    

Саша хихикнул. Людмила допрашивала:    

– В теплой водице?    

– В теплой, и в холодной, – стыдливо сказал  мальчик.    

– А мыло вы какое любите?    

– Глицериновое.    

– А виноград любите?    

Саша засмеялся.    

– Какая вы! Ведь это – разное, а вы те же слова  говорите. Только меня вы не подденете.    

– Вот еще, нужно мне вас поддевать! – посмеиваясь,  сказала Людмила.    

– Да уж я знаю, что вы пересмешница.    

– Откуда это вы взяли?    

– Да все говорят, – сказал Саша.    

– Скажите, сплетник какой! – притворно строго  сказала Людмила.    

Саша покраснел.    

– Ну, вот и извозчик. Извозчик! – крикнула  Людмила.    

– Извозчик! – крикнул и Саша.    

Извозчик, дребезжа неуклюжими дрожками, подкатил. Людмила  сказала ему, куда ехать. Он подумал и потребовал сорок копеек. Людмила сказала:    

– Что ты, голубчик, далеко ли? Да ты дороги не знаешь.    

– Сколько же дадите? – спросил извозчик.    

– Да возьми любую половину.    

Саша засмеялся.    

– Веселая барышня, – осклабясь, сказал  извозчик, – прибавьте хоть пятачок.    

– Спасибо, что проводили, миленький, – сказала  Людмила, крепко пожала Сашину руку и села на дрожки.    

Саша побежал домой, весело думая о веселой девице.    

     * * *    

     

Людмила веселая вернулась домой, улыбаясь и о чем-то  забавном мечтая. Сестры ждали ее. Они сидели в столовой за круглым столом,  освещенным висячею лампою. На белой скатерти веселою казалась коричневая  бутылка с копенгагенскою шери-бренди, и светло поблескивали облипшие складки  края у ее горлышка. Ее окружали тарелки с яблоками, орехами и халвою.    

Дарья была под хмельком; красная, растрепанная, полуодетая,  она громко пела. Людмила услышала уже предпоследний куплет знакомой песенки:    

     

Где делось платье, где свирель!    

Нагой нагу влечет на мель.    

Страх гонит стыд, стыд гонит страх.    

Пастушка вопиет в слезах:    

Забудь, что видел ты!    

     

Была и Лариса тут, – нарядная, спокойно-веселая, она ела  яблоко, отрезая ножичком по ломтику, и посмеивалась.    

– Ну что, – спросила она, – видела?    

Дарья примолкла и смотрела на Людмилу. Валерия оперлась на  локоток, отставила мизинчик и наклонила голову, подражая улыбкою Ларисе. Но она  тоненькая, хрупкая, и улыбка у нее беспокойная. Людмила налила в рюмку  вишнево-красный ликер и сказала:    

– Глупости! Мальчишка самый настоящий, и  пресимпатичный. Глубокий брюнет, глаза блестят, а сам – маленький и невинный.    

И вдруг она звонко захохотала. На неe глядючи, и сестры засмеялись.    

– А, да что говорить, все это – ерунда  Передоновская, – сказала Дарья, махнув рукою, и призадумалась минутку,  опершись локтями на стол и склонив голову. – Спеть лучше, – сказала  она и запела пронзительно громко.    

В ее визгах звучало напряженно-угрюмое одушевление. Если бы  мертвеца выпустили из могилы с тем, чтобы он все время пел, так запело бы то  навье. А уж сестры давно привыкли к хмельному Дарьину горланью и порою  подпевали ей нарочито визгливыми голосами.    

– Вот-то развылась, – сказала Людмила, усмехаючись.    

Не то, чтобы ей не нравилось, а лучше бы хотелось  рассказывать, а чтобы сестры слушали. Дарья сердито крикнула, прервав песню на  полуслове:    

– Тебе-то что, я ведь тебе не мешаю!    

И немедленно снова запела с того же самого места. Лариса  ласково сказала:    

– Пусть поет.    

– Мне мокротно молоденьке, Нигде места не найду, –  визгливо пела Дарья, искажая звуки и вставляя слоги, как делают простонародные  певцы для пущей трогательности. Выходило, примерно, этак:    

А-е-ех мне-э ды ма-а-е-кро-оты-на-а ма-а-ла-ае-де-е-ни-ке-е-а-е-эх.    

При этом растягивались особенно неприятно те звуки, на  которых ударение не падает. Впечатление достигалось в превосходной степени:  тоску смертную нагнало бы это пение на свежего слушателя.    

О, смертная тоска, оглашающая поля и веси, широкие родные  просторы! Тоска, воплощенная в диком галдении, тоска, гнусным пламенем  пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую песню к безумному вою! О,  смертная тоска! О, милая, старая русская песня, или и подлинно ты умираешь?.    

Вдруг Дарья вскочила, подбоченилась и принялась выкрикивать  веселую частушку, с плясом и прищелкиванием пальцами:    

     

Уходи-т-ка, парень, прочь, —    

Я разбойницкая дочь.    

Наплевать, что ты пригож, —    

Я всажу те в брюхо нож.    

Мне не надо мужика, —    

Полюблю я босяка.    

     

Дарья пела и плясала, и глаза ее, неподвижные на лице,  вращались за ее кружением, подобно кругам мертвой луны. Людмила громко  хохотала, и сердце у нее легонько замирало и теснилось, не то от веселой  радости, не то от вишнево-сладкой, страшной шери-бренди. Валерия смеялась тихо,  стеклянно-звенящим смехом и завистливо смотрела на сестер: ей бы хотелось  такого же веселья, но было почему-то невесело: она думала, что она – последняя,  “поскребыш”, а потому слабая и несчастливая. И она смеялась, точно сейчас  заплачет.    

Лариса глянула на нее, подмигнула ей, и Валерии вдруг стало  весело и забавно. Лариса поднялась, пошевелила плечами, – и в миг все  четыре сестры закружились в неистовом радении, внезапно объятые шальною  пошавою, горланя за Дарьею глупые слова новых да новых частушек, одна другой  нелепее и бойчее. Сестры были молоды, красивы, голоса их звучали звонко и дико  – ведьмы на Лысой горе позавидовали бы этому хороводу.    

Всю ночь Людмиле снились такие знойные, африканские сны! То  грезилось ей, что лежит она в душно-натопленной горнице и одеяло сползает с  нее, и обнажает ее горячее тело, – и вот чешуйчатый, кольчатый змей вполз  в ее опочивальню и поднимается, ползет по дереву, по ветвям ее нагих,  прекрасных ног…    

Потом приснилось ей озеро и жаркий летний вечер, под тяжко  надвигающимися грозовыми тучами, – и она лежит на берегу, нагая, с золотым  гладким венцом на лбу. Пахло теплою застоявшею водою и тиною, и изнывающею от  зноя травою, – а по воде, темной и зловеще спокойной, плыл белый лебедь,  сильный, царственно-величавый. Он шумно бил по воде крыльями и, громко шипя,  приблизился, обнял ее, – стало темно и жутко…    

И у змея, и у лебедя наклонилось над Людмилою Сашино лицо,  до синевы бледное, с темными загадочно-печальными глазами, – и  синевато-черные ресницы, ревниво закрывая их чарующий взор, опускались тяжело,  страшно.    

Потом приснилась Людмиле великолепная палата с низкими,  грузными сводами, – и толпились в ней нагие, сильные, прекрасные  отроки, – а краше всех был Саша. Она сидела высоко, и нагие отроки перед  нею поочередно бичевали друг друга. И когда положили на пол Сашу, головою к  Людмиле, и бичевали его, а он звонко смеялся и плакал, – она хохотала, как  иногда хохочут во сне, когда вдруг усиленно забьется сердце, – смеются  долго, неудержимо, смехом сомозабвения и смерти…    

Утром после всех этих снов Людмила почувствовала, что  страстно влюблена в Сашу. Нетерпеливое желание увидеть его охватило  Людмилу, – но ей досадно было думать, что она увидит его одетого. Как  глупо, что мальчишки не ходят обнаженные! Или хоть босые, как летние уличные мальчишки,  на которых Людмила любила смотреть за то, что они ходят босиком, иной раз  высоко обнажая ноги.    

Точно стыдно иметь тело, – думала Людмила, – что  даже мальчишки прячут его”.    

 XV    

     

Володин исправно ходил к Адаменкам на уроки. Мечты его о  том, что барышня станет его угощать кофейком, не осуществились. Его каждый раз  провожали прямо в покойчик, назначенный для ручного труда. Миша обыкновенно уже  стоял в сером холщевом переднике у верстака, приготовив потребное для урока.  Все, что Володин приказывал, он исполнял радушно, но без охоты. Чтобы поменьше  работать, Миша старался втянуть Володина в разговор. Володин хотел быть  добросовестным и не поддавался. Он говорил:    

– Вы, Мишенька, извольте сначала делом заняться два  часика, а уж потом, если угодно, потолкуем. Тогда – сколько угодно, а теперь –  ни-ни, потому что прежде всего дело.    

Миша легонько вздыхал и принимался за дело, но по окончании  урока у него уже не являлось желания потолковать: он говорил, что некогда, что  много задано. Иногда на урок приходила и Надежда посмотреть, как Миша  занимается. Миша заметил, – и пользовался этим, – что при ней Володин  легче поддается на разговоры. Однако Надежда, как только увидит, что Миша не  работает, немедленно замечает ему:    

– Миша, не изображай лентяя!    

А сама уходит, сказавши Володину:    

– Извините, я вам помешала. Он у меня такой, что не  прочь и полениться, если ему дать волю.    

Володин сначала был смущен таким поведением Надежды. Потом  подумал, что она стесняется угощать его кофейком, – боится, как бы сплетен  не вышло. Потом сообразил, что она могла бы вовсе не приходить к нему на уроки,  однако приходит, – не оттого ли, что ей приятно видеть Володина? И то  истолковывал Володин в свою пользу, что Надежда так с первого слова охотно  согласилась, чтобы Володин давал уроки, и не торговалась. В таких мыслях  утверждали его и Передонов с Варварою.    

– Ясно, что она в тебя влюблена, – говорил  Передонов.    

– И какого еще ей жениха надо! – прибавляла  Варвара.    

Володин делал скромное лицо и радовался своим успехам.    

Однажды Передонов сказал ему:    

– Жених, а трепаный галстук носишь.    

– Я еще не жених, Ардаша, – рассудительно отвечал  Володин, весь, однако, трепеща от радости, – а галстук я могу купить  новый.    

– Ты себе фигурный купи, – советовал  Передонов, – чтоб видели, что в тебе любовь играет.    

– Красный галстук, – сказала Варвара, – да  попышнее, и булавку. Можно дешево булавку купить и с камнем, – шик будет.    

Передонов подумал, что у Володина, пожалуй, и денег столько  нет. Или поскупится, купит простенький, черный. И это будет скверно, думал Передонов:  Адаменко – барышня светская; если итти к ней свататься в кой-каком галстуке, то  она может обидеться и откажет. Передонов сказал:    

– Зачем дешево покупать? Ты, Павлуша, на галстук  выиграл у меня. Сколько я тебе должен, рубль сорок?    

– Сорок копеечек, это верно, – сказал Володин,  осклабясь и кривляясь, – только не рублик, а два рублика.    

Передонов и сам знал, что два рубля, но ему приятнее было бы  заплатить только рубль. Он сказал:    

– Врешь, какие два рубля!    

– Вот Варвара Дмитриевна свидетельница, – уверял  Володин.    

Варвара сказала, ухмыляясь:    

– Уж плати, Ардальон Борисыч, коли проиграл, – и я  помню, что два сорок.    

Передонов подумал, что Варвара заступается за Володина,  значит, передается на его сторону. Он насупился, достал из кошелька деньги и  сказал:    

– Ну, ладно, пусть два сорок, я не разорюсь. Ты –  бедный человек, Павлушка, ну вот тебе, возьми.    

Володин взял деньги, сосчитал, потом сделал обиженное лицо,  наклонил крутой лоб, выпятил нижнюю губу и промолвил блеющим и дребезжащим  голосом:    

– Вы, Ардальон Борисыч, изволите быть мне должны, так и  надо платить, а что я изволю быть бедным, так уж это сюда совсем не идет.    

И я еще ни у кого на хлеб не прошу, а вы знаете, что беден  только бес, который хлебца не ест, а как я еще хлебец кушаю и даже с маслицем,  я не беден.    

И совсем утешился, закраснел от радости, что так удачно  ответил, и принялся смеяться, выкручивая губы.    

Наконец Передонов и Володин решили итти свататься. Оба  облеклись в большой наряд и имели торжественный и более обыкновенного глупый  вид. Передонов надел белый шейный платок, Володин – пестрый, красный с зелеными  полосками.    

Передонов рассуждал так:    

– Я сватать иду, моя роль солидная и случай выдающийся,  мне надо в белом галстуке быть, а ты – жених, тебе надо пламенные чувства  показать.    

Напряженно торжественные поместились Передонов на диване,  Володин в кресле. Надежда с удивлением смотрела на гостей. Гости беседовали о  погоде и о новостях с видом людей, пришедших по щекотливому делу и не знающих,  как приступить к нему. Наконец Передонов откашлялся и сказал:    

– Надежда Васильевна, мы по делу.    

– По делу, – сказал и Володин, сделал значительное  лицо и выпятил губы.    

– Вот о нем, – сказал Передонов и показал на  Володина большим пальцем.    

– Вот обо мне, – подтвердил и Володин и тоже  показал большим пальцем на себя, на грудь.    

Надежда улыбнулась.    

– Прошу вас, – сказала она.    

– Я за него буду говорить, – сказал  Передонов, – он скромный, не решается сам. А он человек достойный, не  пьющий, добрый. Он мало получает, но это наплевать. Ведь кому что надо, кому  деньги, а кому человека. Ну, что ж ты молчишь, – обратился он к  Володину, – скажи что-нибудь.    

Володин склонил голову и произнес дрожащим голосом, как  баран проблеял:    

– Конечно, я небольшое жалованье получаю, но у меня  всегда будет кусок хлебца. Конечно, я в университете не был, но живу, как дай  бог всякому, и ничего худого за собой не знаю, а впрочем, кому как угодно  судить. А я, что ж, собою доволен.    

Он развел руками, наклонил лоб, словно собрался бодаться, и  умолк.    

– Так вот, – сказал Передонов, – он человек  молодой, ему так жить не следует. Ему надо жениться. Все ж таки женатому лучше.    

– Если жена соответствует, то чего лучше, –  подтвердил Володин.    

– А вы, – продолжал Передонов, – девица. Вам  тоже надо замуж.    

За дверью послышался легкий шорох, заглушенные, короткие звуки,  как будто кто-то вздыхал или смеялся, закрывая рот. Надежда строго посмотрела  на дверь и сказала холодно:    

– Вы слишком ко мне заботливы, – с досадливым  ударением на слове “слишком”.    

– Вам не надо богатого мужа, – говорил  Передонов, – вы сама богатая. Вам надо такого, чтобы вас любил и угождал  во всем. И вы его знаете, могли понять. Он к вам неравнодушен, вы к нему, может  быть, тоже. Так вот, у меня купец, а у вас товар. То есть, вы сами – товар.    

Надежда краснела и кусала губы, чтоб удержаться от смеха. За  дверью продолжали раздаваться те же звуки. Володин скромно потупил глаза. Ему  казалось, что дело идет на лад.    

– Какой товар? – осторожно спросила  Надежда. – Извините, я не понимаю.    

– Ну, как не понимаете! – недоверчиво сказал  Передонов. – Ну, я прямо скажу: Павел Васильевич просит у вас руки и  сердца. И я за него прошу.    

За дверью что-то упало на пол и каталось, фыркая и вздыхая.  Надежда, краснея от сдержанного смеха, смотрела на гостей. Предложение Володина  казалось ей смешною дерзостью.    

– Да, – сказал Володин, – Надежда Васильевна,  я прошу у вас руки и сердца.    

Он покраснел, встал, сильно шаркнул ногою по ковру,  поклонился и быстро сел. Потом опять встал, положил руку к сердцу и сказал,  умильно глядя на барышню:    

– Надежда Васильевна, позвольте объясниться! Так как я  вас даже очень люблю, то неужели же вы не захотите соответствовать?    

Он ринулся вперед, опустился перед Надеждою на колено и  поцеловал ее руку.    

– Надежда Васильевна, поверьте! Клянусь! –  воскликнул он, поднял руку вверх, и со всего размаху ударил ею себя в грудь,  так что гулкий звук отдался далече.    

– Что вы, пожалуйста, встаньте! – смущенно сказала  Надежда, – к чему это?    

Володин встал и с обиженным лицом вернулся к своему месту.  Там он прижал обе руки к груди и опять воскликнул:    

– Надежда Васильевна, вы мне поверьте! По гроб, от всей  души.    

– Извините, – сказала Надежда, – я, право, не  могу. Я должна воспитывать брата, – вот и он плачет там за дверью.    

– Что ж, воспитывать брата! – обиженно выпячивая  губы, сказал Володин,    

– это не мешает, кажется.    

– Нет, во всяком случае, это его касается, –  сказала Надежда, поспешно подымаясь, – надо его спросить. Подождите.    

Она проворно выбежала из гостиной, шелестя светло-желтым  платьем, за дверью схватила Мишу за плечо, добежала с ним до его горницы и там,  стоя у двери, запыхавшись от бега и от подавленного смеха, сказала срывающимся  голосом:    

– Совсем, совсем бесполезно просить, чтобы не  подслушивал. Неужели необходимо прибегнуть к самым строгим мерам?    

Миша, обняв ее у пояса и прижимаясь к ней головою, хохотал,  сотрясаясь от хохота и от старания заглушить его. Сестра втолкнула Мишу в его  горницу, села на стул у двери и засмеялась.    

– Слышал, что он выдумал, твой Павел Васильевич? –  спросила она. – Иди со мной в гостиную, да смеяться не смей. Я у тебя  спрошу при них, а ты не смей соглашаться. Понял?    

– Угу! – промычал Миша и засунул в рот конец  платка, чтобы не смеяться, что, однако, мало помогало.    

– Закрой глаза платком, когда смеяться  захочется, – посоветовала сестра и опять повела его за плечо в гостиную.    

Там она посадила его на кресло, а сама поместилась на стуле  рядом. Володин смотрел обиженно, склонив голову, как барашек.    

– Вот, – сказала Надежда, показывая на  брата, – едва слезы уняла, бедный мальчик! Я ему вместо матери, и вдруг он  думает, что я его оставлю.    

Миша закрыл лицо платком. Все тело его тряслось. Чтобы  скрыть смех, он протяжно заныл:    

– У-у-у.    

Надежда обняла его, незаметно ущипнула за руки и сказала:    

– Ну, не плачь, миленький, не плачь.    

Мише стало так неожиданно больно, что на глазах показались  слезы. Он опустил платок и сердито посмотрел на сестру.    

“А вдруг, – подумал Передонов, – мальчишка  разозлится и начнет кусаться; людская слюна, говорят, ядовита”.    

Он подвинулся к Володину, чтобы в случае опасности  спрятаться за него. Надежда сказала брату:    

– Павел Васильевич просит моей руки.    

– Руки и сердца, – прибавил Передонов.    

– И сердца, – скромно, но с достоинством сказал  Володин.    

Миша закрылся платком и, всхлипывая от сдержанного смеха,  сказал:    

– Нет, ты за него не выходи, а то как же я буду?    

Володин заговорил дребезжащим от обиды и волнения голосом:    

– Меня удивляет, Надежда Васильевна, что вы  спрашиваетесь у вашего братца, который, к тому же, изволит быть еще мальчиком.  Если бы он даже изволил быть взрослым юношей, то и в таком случае вы могли бы  сами. А теперь, как вы у него спрашиваетесь, Надежда Васильевна, это меня очень  удивляет и даже поражает.    

– У мальчишек спрашиваться – мне это даже  смешно, – угрюмо сказал Передонов.    

– У кого же мне спрашиваться? Тете – все равно, а ведь  его я должна воспитывать, так как же я выйду за вас замуж? Вы, может быть,  станете с ним жестоко обращаться. Не правда ли, Мишка, ведь ты боишься его  жестокостей?    

– Нет, Надя, – сказал Миша, выглядывая одним  глазом из-за своего платка, – я не боюсь его жестокостей, где ж ему! а я  боюсь, что Павел Васильевич меня избалует и не даст тебе ставить меня в угол.    

– Поверьте, Надежда Васильевна, – сказал Володин,  прижимая руки к сердцу, – я не избалую Мишеньку. Я так думаю, что зачем  мальчика баловать! Сыт, одет, обут, а баловать ни-ни. Я его тоже могу в угол  ставить, а совсем не то, чтоб баловать. Я даже больше могу. Так как вы –  девица, то есть барышня, то вам, конечно, неудобно, а я и прутиком могу.    

– Оба в угол будете ставить, – плаксиво сказал  Миша, закрывшись опять платком, – вот вы какие, да еще прутиком, нет, это  мне невыгодно. Нет, ты Надя, не смей выходить за него.    

– Ну вот, вы слышите, я решительно не могу, –  сказала Надежда.    

– Мне очень странно, Надежда Васильевна, что вы так  поступаете, – сказал Володин. – Я к вам со всем расположением и,  можно сказать, пламенно, а вы, между прочим, из-за братца. Если вы теперь из-за  братца, другая изволит из-за сестрицы, третья – из-за племянника, а там и еще  из-за кого-нибудь из родственников, и все так не будут выходить замуж, –  этак и род людской совсем прекратится.    

– Об этом не беспокойтесь, Павел Васильевич, –  сказала Надежда, – пока еще такой опасности свету не грозит. Я не хочу  выйти замуж без Мишина согласия, а он, вы слышали, не согласен. Да и понятно,  вы его с первого слова сечь обещаетесь. Этак вы и меня поколотите.    

– Помилуйте, Надежда Васильевна, да неужели же вы  думаете, что я себе позволю такое невежество! – отчаянно воскликнул  Володин.    

Надежда улыбнулась.    

– Я и сама не чувствую желания выходить замуж, –  сказала она.    

– Вы, может быть, хотите в монашки итти? –  обиженным голосом спросил Володин.    

– К толстовцам в их секту, – поправил  Передонов, – землю навозить.    

– Зачем же мне итти куда-нибудь? – строго спросила  Надежда, вставая со своего места, – мне и здесь хорошо.    

Володин тоже встал, обиженно выпятил губы и сказал:    

– После этого, если Мишенька показывает ко мне такие  чувства, а вы его, оказывается, что спрашиваете, то это выходит, что я должен и  от уроков отказаться, потому что как же я теперь стану ходить, если Мишенька ко  мне этак?    

– Нет, зачем же? – возразила Надежда: – это совсем  особое дело.    

Передонов подумал, что следует еще попытаться уговорить  барышню: может быть, и согласится. Он сказал ей сумрачно:    

– Вы, Надежда Васильевна, подумайте хорошенько. Что ж  так-то с бухты-барахты? Он – хороший человек. Он – мой друг.    

– Нет, – сказала Надежда, – что ж тут думать!  Благодарю очень Павла Васильевича за честь, но не могу.    

Передонов сердито посмотрел на Володина и встал. Он подумал,  что Володин – дурак: не сумел влюбить в себя барышню.    

Володин стоял у своего кресла, склонив голову. Он спросил  укоризненно:    

– Так, значит, окончательно, Надежда Васильевна? Эх!  Коли так, – сказал он, махнув рукою, – ну, так давай вам бог всего  хорошего, Надежда Васильевна. Значит, уж такая моя горемычная судьба. Эх! Любил  парень девицу, а она не любила. Видит бог! Ну, что ж, поплачу, да и все.    

– Хорошим человеком пренебрегаете, а тоже еще какой  попадется, – наставительно сказал Передонов.    

– Эх! – еще раз воскликнул Володин и пошел было к  дверям. Но вдруг решил быть великодушным и вернулся, – проститься за руку  с барышнею и даже с обидчиком Мишею.    

     * * *    

     

На улице Передонов сердито ворчал. Володин всю дорогу  обиженным, скрипучим голосом рассуждал, словно блеял.    

– Зачем от уроков отказывался? – ворчал  Передонов. – Богач какой!    

– Я, Ардальон Борисыч, только сказал, что если так, то  я должен отказаться, а она мне изволила сказать, что не надо отказываться, а  как я ничего не изволил ответить, то вышло, что она меня упросила. А уж теперь  это от меня зависит: хочу – откажусь, хочу – буду ходить.    

– Чего отказываться? – сказал Передонов. –  Ходи, как ни в чем не бывало.    

“Пусть хоть здесь попользуется, – думал  Передонов, – все меньше завидовать будет”.    

Тоскливо было на душе у Передонова. Володин все не  пристроен, – смотри за ним в оба, не снюхался бы с Варварою. Еще, может  быть, и Адаменко станет на него злиться, зачем сватал Володина. У нее есть  родня в Петербурге: напишет и, пожалуй, навредит.    

И погода была неприятная. Небо хмурилось, носились вороны и  каркали. Над самою головою Передонова каркали они, точно дразнили и пророчили  еще новые, еще худшие неприятности. Передонов окутал шею шарфом и думал, что в  такую погоду и простудиться не трудно.    

– Какие это цветы Павлуша? – спросил он, показывая  Володину на желтые цветочки у забора в чьем-то саду.    

– Это – лютики, Ардаша, – печально ответил  Володин.    

Таких цветов, вспомнил Передонов, много в их саду. И какое у  них страшное название!    

Может быть, они ядовиты. Вот, возьмет их Варвара, нарвет  целый пук, заварит вместо чаю, да и отравит его, – потом, уж когда бумага  придет, – отравит, чтоб подменить его Володиным. Может быть, уж они  условились. Недаром же он знает, как называется этот цветок. А Володин говорил:    

– Бог ей судья! За что она меня обидела? Она ждет  аристократа, а она не думает, что аристократы тоже всякие бывают, – с иным  наплачется, а простой хороший человек ее бы мог сделать счастливою. А я вот  схожу в церковь, поставлю свечку за ее здоровье, помолюсь: дай бог, чтоб ей муж  достался пьяница, чтоб он ее колотил, чтоб он промотался, и ее по миру пустил.  Вот тогда она обо мне воспомянет, да уж поздно будет. Станет кулаком слезы  утирать, скажет: дура я была, что Павлу Васильевичу отказала, бить меня было  некому, хороший был человек.    

Растроганный своими словами, Володин прослезился и вытирал  руками слезы на своих бараньих, выпуклых глазах.    

– А ты ей ночью стекла побей, – посоветовал  Передонов.    

– Ну, бог с нею, – печально сказал Володин, –  еще поймают. Нет, а мальчишка-то каков! Господи боже мой, что я ему сделал, что  он вздумал мне вредить? Уж я ли не старался для него, а он, изволите видеть,  какую мне подпустил интригу. Что это за ребенок такой, что из него выйдет,  помилуйте, скажите?    

– Да, – сердито сказал Передонов, – с  мальчишкой не мог потягаться. Эх, ты, жених!    

– Что ж такое, – возразил Володин, – конечно,  жених. Я и другую найду. Пусть она не думает, что об ней плакать будут.    

– Эх, ты, жених! – дразнил его Передонов. –  Еще галстук надел. Где уж тебе с суконным рылом в калашный ряд. Жених!    

– Ну, я – жених, а ты, Ардаша, – сват, –  рассудительно сказал Володин.    

– Ты сам обнадежил меня, а и не сумел высватать. Эх,  ты, сват!    

И они усердно принялись дразнить один другого, длинно  перекоряясь с таким видом, словно совещались о деле.    

     * * *    

     

Проводив гостей, Надежда вернулась в гостиную. Миша лежал на  диване и хохотал. Сестра за плечо стащила его с дивана и сказала:    

– А ты забыл, что подслушивать не следует.    

Она подняла руки и хотела сложить мизинчики, но вдруг  засмеялась, и мизинчики не сходились. Миша бросился к ней, – они обнялись  и долго смеялись.    

– А все-таки, – сказала она, – за  подслушивание в угол.    

– Ну, не надо, – сказал Миша, – я тебя от  жениха избавил, ты мне еще должна быть благодарна.    

– Кто кого еще избавил! Слышал, как тебя собирались  прутиком постегивать. Отправляйся в угол.    

– Ну, так я лучше здесь постою, – сказал Миша.    

Он опустился на колени у сестриных ног и положил голову на  ее колени. Она ласкала и щекотала его. Миша смеялся, ползая коленями по полу.  Вдруг сестра отстранила его и пересела на диван. Миша остался один. Он постоял  немного на коленях, вопросительно глядя на сестру. Она уселась поудобнее, взяла  книгу, словно читать, а сама посматривала на брата.    

– Ну, я уж и устал, – жалобно сказал он.    

– Я не держу, ты сам стал, – улыбаясь из-за книги,  ответила сестра.    

– Ну, ведь я наказан, отпусти, – просил Миша.    

– Разве я тебя ставила на колени? – притворно  равнодушным голосом спросила Надежда, – что же ты ко мне пристаешь!    

– Я не встану, пока не простишь.    

Надежда засмеялась, отложила книгу и потянула к себе Мишу за  плечо. Он взвизгнул и бросился ее обнимать, восклицая:    

– Павлушина невеста!    

 XVI    

     

Черноглазый мальчишка заполонил все Людмилины помыслы. Она  часто заговаривала о нем со своими и со знакомыми, иногда совсем некстати.  Почти каждую ночь видела она его во сне, иногда скромного и обыкновенного, но  чаще в дикой или волшебной обстановке. Рассказы об этих снах стали у нее столь  обычными, что уже сестры скоро начали сами спрашивать ее, что ни утро, как ей  Саша приснился нынче. Мечты о нем занимали все ее досуги.    

В воскресенье Людмила уговорила сестер зазвать Коковкину от  обедни и задержать подольше. Ей хотелось застать Сашу одного. Сама же она в  церковь не пошла. Учила сестер:    

– Скажите ей про меня: проспала.    

Сестры смеялись над ее затеею, но, конечно, согласились. Они  очень дружно жили. Да им же и на руку: займется Людмила мальчишкою, им оставит  настоящих женихов. И они сделали, как обещали, зазвали Коковкину от обедни.    

Тем временем Людмила совсем собралась итти, принарядилась  весело, красиво, надушилась мягкою, тихою Аткинсоновою серингою, положила в  белую, бисером шитую сумочку неначатый флакон с духами и маленький распылитель  и притаилась у окна, за занавескою, в гостиной, чтобы из этой засады увидеть  во-время, идет ли Коковкина. Духи взять с собою она придумала еще раньше, –  надушить гимназиста, чтобы он не пахнул своею противною латынью, чернилами да  мальчишеством. Людмила любила духи, выписывала их из Петербурга и много  изводила их. Любила ароматные цветы. Ее горница всегда благоухала чем-нибудь:  цветами, духами, сосною, свежими по весне ветвями березы.    

Вот и сестры, и Коковкина с ними. Людмила радостно побежала  через кухню, через огород в калитку, переулочком, чтобы не попасться Коковкиной  на глаза. Она весело улыбалась, быстро шла к дому Коковкиной и шаловливо  помахивала белою сумочкою и белым зонтиком. Теплый осенний день радовал ее, и  казалось, что она несет с собою и распространяет вокруг себя свойственный ей  дух веселости.    

У Коковкиной служанка сказала ей, что барыни дома нет.  Людмила шумливо смеялась и шутила с краснощекою девицею отворившею ей дверь.    

– А ты, может быть, обманываешь меня, – говорила  она, – может быть твоя барыня от меня прячется.    

– Гы-гы, что ей прятаться! – со смехом отвечала  служанка, – идите сами в горницы, поглядите, коли не верите.    

Людмила заглянула в гостиную и шаловливо крикнула:    

– А кто тут есть жив человек? А, гимназист!    

Саша выглянул из горницы, увидел Людмилу, обрадовался, и от  его радостных глаз Людмиле стало еще веселее. Она спросила:    

– А где же Ольга Васильевна?    

– Дома нет, – ответил Саша. – Еще не  приходила. Из церкви куда-нибудь пошла. Вот я вернулся, а ее нет еще.    

Людмила притворилась, что удивлена. Она помахивала зонтиком  и досадливо говорила:    

– Как же так, уж все из церкви пришли. Все дома сидят,  а тут на-т-ко-ся, и нету. Это вы, юный классик, так буяните, что старушке дома  не усидеть?    

Саша молча улыбался. Его радовал Людмилин голос, Людмилин  звонкий смех. Он придумывал, как бы половчее вызваться проводить ее, – еще  побыть с нею хоть несколько минут, посмотреть, да послушать.    

Но Людмила не думала уходить. Она посмотрела на Сашу с  лукавою усмешкою и сказала:    

– Что же вы не просите меня посидеть, любезный молодой  человек? Поди-ка я устала! Дайте отдохнуть хоть чуть..    

И она вошла в гостиную, смеючись, ласкаючи Сашу быстрыми,  нежными глазами. Саша смутился, покраснел, обрадовался, – побудет с ним!    

– Хотите я вас душить буду? – живо спросила  Людмила, – хотите?    

– Вот вы какая! – сказал Саша, – уж сразу и  задушить! За что такая жестокость?    

Людмила звонко захохотала и откинулась на спинку кресла.    

– Задушить! – восклицала она, – глупый!  совсем не так понял. Я не руками вас душить хочу, а духами.    

Саша сказал смешливо:    

– А, духами! Ну, это еще куда ни шло.    

Людмила вынула из сумочки распылитель, повертела перед  Сашиными глазами красивый сосудик темнокрасного с золотыми узорами стекла, с  гуттаперчевым шариком и с бронзовым набором, и сказала:    

– Видите, купила вчера новый пульверизатор, да так и  забыла его в сумочке.    

Потам вынула большой флакон с духами, с темным, пестрым  ярлыком – парижская Герле нова Рао-Rоsа. Саша сказал:    

– Сумочка-то у вас глубокая какая!    

Людмила весело ответила:    

– Ну, не ждите больше ничего, пряничков вам не  принесла.    

– Пряничков, – смешливо повторил Саша. Он с  любопытством смотрел, как Людмила откупоривала духи, и спросил:    

– А как же вы их туда нальете без воронки?    

Людмила весело сказала:    

– А воронку-то уж вы мне дадите.    

– Да у меня нет, – смущенно сказал Саша.    

– Да уж как хотите, а воронку мне подайте, –  смеючись, настаивала Людмила.    

– Я бы у Маланьи взял, да у нее в керосине, – сказал  Саша.    

Людмила весело расхохоталась.    

– Ах, вы, недогадливый молодой человек! Дайте бумажки  клочок, коли не жалко, – вот и воронка.    

– Ах, в самом деле! – радостно воскликнул Саша: –  ведь можно из бумаги свернуть. Сейчас принесу.    

Саша побежал в свою горницу.    

– Из тетрадки можно? – крикнул он оттуда.    

– Да все равно, – весело откликнулась  Людмила, – хоть из книжки рвите, из латинской грамматики, – мне не  жалко.    

Саша засмеялся и крикнул:    

– Нет, уж я лучше из тетрадки.    

Он отыскал чистую тетрадь, вырвал средний лист и хотел  бежать в гостиную, но уже Людмила стояла на пороге.    

– К тебе, хозяин, можно? – спросила она шаловливо.    

– Пожалуйста, очень рад! – весело крикнул Саша.    

Людмила села к его столу, свернула из бумаги воронку и с  деловито-озабоченным лицом принялась переливать духи из флакона в распылитель.  Бумажная воронка внизу и сбоку, где текла струя, промокла и потемнела.  Благовонная жидкость застаивалась в воронке и стекала вниз медленно. Повеяло  теплое, сладкое благоухание от розы, смешанное с резким спиртным запахом.    

Людмила вылила в распылитель половину духов из флакона и  сказала:    

– Ну, вот и довольно.    

И принялась завинчивать распылитель. Потом скомкала влажную  бумажку и потерла ее между ладонями.    

– Понюхай, – сказала она Саше и поднесла к его  лицу ладонь.    

Саша нагнулся, призакрыл глаза и понюхал. Людмила  засмеялась, легонько хлопнула его ладонью по губам и удержала руку на его рте.  Саша зарделся и поцеловал ее теплую, благоухающую ладонь нежным прикосновением  дрогнувших губ. Людмила вздохнула, разнеженное выражение пробежало по ее  миловидному лицу и опять заменилось привычным выражением счастливой веселости.  Она сказала:    

– Ну, теперь только держись, как я тебя опрыскаю!    

И сжала гуттаперчевый шарик. Благовонная пыль брызнула,  дробясь и расширяясь в воздухе, на Сашину блузу. Саша смеялся и повертывался  послушно, когда Людмила его подталкивала.    

– Хорошо пахнет, а? – спросила она.    

– Очень мило, – весело ответил Саша. – А как  они называются?    

– Вот еще, младенец! Прочти на флаконе и  узнаешь, – поддразнивающим голосом сказала сна.    

Саша прочел и сказал:    

– То-то розовым маслицем попахивает.    

– Маслицем! – укоризненно сказала Людмила и  легонько хлопнула Сашу по спине.    

Саша засмеялся, взвизгивая и высовывая свернутый трубочкою  кончик языка. Людмила встала и перебирала Сашины учебники да тетрадки.    

– Можно посмотреть ? – спросила она.    

– Сделайте одолжение, – сказал Саша.    

– Где же тут твои единицы да нули, показывай.    

– У меня таких прелестей не бывало пока, –  возразил Саша обидчиво.    

– Ну, это ты врешь, – решительно сказала Людмила, –  уж у вас положение такое – колы получать. Припрятал, поди.    

Саша молча улыбался.    

– Латынь да греки, – сказала Людмила, – то-то  они вам надоели.    

– Нет, что же, – отвечал Саша, но видно было, что  уже один разговор об учебниках наводит на него привычную скуку. –  Скучновато зубрить, – признался он, – да ничего, у меня память  хорошая. Вот только задачи решать – это я люблю.    

– Приходи ко мне завтра после обеда, – сказала  Людмила.    

– Благодарю вас, приду, – краснея, сказал Саша.    

Ему стало приятно, что Людмила пригласила его.    

Людмила спрашивала:    

– Знаешь, где я живу? Придешь?    

– Знаю. Ладно, приду, – радостно говорил Саша.    

– Да непременно приходи,-повторила Людмила строго –  ждать буду, слышишь!    

– А коли уроков много будет? – сказал Саша, больше  из добросовестности, чем на самом деле думая из-за уроков не притти.    

– Ну вот, пустяки, все же приходи, – настаивала  Людмила, – авось, на кол не посадят.    

– А зачем? – посмеиваясь, спросил Саша.    

– Да уж так надо. Приходи, кое-что тебе скажу, кое-что  покажу, – говорила Людмила, подпрыгивая и напевая, подергивая юбочку,  отставляя розовые пальчики, – приходи, миленький, серебряный,  позолоченный.    

Саша засмеялся.    

– А вы сегодня скажите, – попросил он.    

– Сегодня нельзя. Да и как сказать тебе сегодня? Ты  завтра тогда и не придешь, скажешь: незачем.    

– Ну, ладно, приду непременно, если пустят.    

– Вот еще, конечно, пустят! Нешто вас на цепочке  держат.    

Прощаясь, Людмила поцеловала Сашу в лоб и подняла руку к  Сашиным губам, – пришлось поцеловать. И Саше приятно было еще раз  поцеловать белую, нежную руку, – и словно стыдно. Как не покраснеть! А  Людмила, уходя, улыбалась лукаво да нежно. И несколько раз обернулась.    

“Какая она милая!” – думал Саша Остался один.    

“Как она скоро ушла! – думал он. – Вдруг собралась  и не дала опомниться, и уже нет ее. Побыла бы еще хоть немного!” – думал Саша,  и ему стало стыдно, как это он забыл вызваться проводить ее.    

“Пройтись бы немного еще с нею! – мечтал Саша. –  Разве догнать? Далеко ли она ушла? Побежать скорее, догонишь живо”.    

“Смеяться, пожалуй, будет? – думал Саша. – А может  быть, еще помешаешь ей”.    

Так и не решился бежать за нею. Стало как-то скучно да  неловко. На губах еще нежное ощущение от поцелуя замирало, и на лбу горел ее  поцелуй.    

“Как она нежно целует! – мечтательно вспоминал  Саша. – Точно милая сестрица”.    

Сашины щеки горели. Сладостно было и стыдно. Неясные мечты  рождались.    

“Если бы она была сестрою! – разнеженно мечтал  Саша, – и можно было бы притти к ней, обнять, сказать ласковое слово.  Звать ее: Людмилочка, миленькая! Или еще каким-нибудь, совсем особенным  именем, – Буба или Стрекоза. И чтоб она откликалась. То-то радость была  бы”.    

“Но вот, – печально думал Саша, – она чужая;  милая, но чужая. Пришла и ушла, и уже обо мне, поди, и не думает. Только  оставила сладкое благоухание сиренью да розою и ощущение от двух нежных  поцелуев, – и неясное волнение в душе, рождающее сладкую мечту, как волна  Афродиту”.    

Скоро вернулась Коковкина.    

– Фу ты, как пахнет сильно! – сказала она.    

Саша покраснел.    

– Была Людмилочка, – сказал он, – да вас не  застала, посидела, меня надушила и ушла.    

– Нежности какие! – с удивлением сказала  старуха, – уж и Людмилочка.    

Саша засмеялся смущенно и убежал к себе. А Коковкина думала,  что уж очень они, сестрицы Рутиловы, веселые да ласковые девицы, – и  старого, и малого своею ласкою прельстят.    

     * * *    

     

На другой день с утра Саше весело было думать, что его  пригласили. Дома он с нетерпением ждал обеда. После обеда, весь красный ог  смущения, попросил у Коковкиной позволения уйти до семи часов к Рутиловым.  Коковкина удивилась, но отпустила. Саша побежал веселый, тщательно причесавшись  и даже припомадившись. Он радовался и слегка волновался, как пред чем-то и  значительным, и милым. И ему приятно было думать, что вот он придет, поцелует  Людмилину руку и она его поцелует в лоб, – и потом, когда он будет  уходить, опять такие же поцелуи. Сладостно мечталась ему Людмилина белая,  нежная рука.    

Сашу встретили еще в передней все три сестры. Они же любили  сидеть у окна, глядючи на улицу, а потому завидели его издали. Веселые,  нарядные, звонко-щебечущие, окружили они его буйною вьюгою веселья, – и  ему сразу стало приятно и легко с ними.    

– Вот он, молодой таинственный человек! – радостно  воскликнула Людмила.    

Саша поцеловал ей руку и сделал это ловко и с большим  удовольствием. Поцеловал уж заодно руки и Дарье с Валериею, – нельзя же их  обойти, – и нашел, что это тоже весьма приятно. Тем более, что они все три  поцеловали его в щеку: Дарья звонко, но равнодушно, как доску, Валерия нежно,  опустила глаза, – лукавые глазки, – легонько хихикнула и тихонько  прикоснулась легкими, радостными губами, – как нежный цвет яблони,  благоуханный, упал на щеку, – а Людмила чмокнула радостно, весело и  крепко.    

– Это – мой гость, – решительно объявила она,  взяла Сашу за плечи и повела к себе.    

Дарья сейчас же и рассердилась.    

– А твой, так и целуйся с ним! – сердито крикнула  она. – Нашла сокровище! Никто не отнимет.    

Валерия ничего не сказала, только усмехнулась, – очень  любопытно с мальчишкою разговаривать! Что он понимает?    

В Людмилиной горнице было просторно, весело и светло от двух  больших окон в сад, слегка призадернутых легким, желтоватым тюлем. Пахло  сладко. Все вещи стояли нарядные и светлые. Стулья и кресла были обиты  золотисто-желтою тканью с белым, едва различаемым узором. Виднелись  разнообразные скляночки с духами, с душистыми водами, баночки, коробочки, веера  и несколько русских и французских книжек.    

– А я тебя сегодня ночью во сне видела, – хохоча,  рассказывала Людмила, – ты будто бы у городского моста плавал, а я на  мосту сидела и тебя на удочку выудила.    

– И в баночку положили? – смешливо спросил Саша.    

– Зачем в баночку?    

– А куда же?    

– Куда? Нарвала за уши, да назад в речку кинула.    

И Людмила звонко и долго хохотала.    

– Ишь вы какая! – сказал Саша. – А что вы мне  сегодня хотели сказать?    

Людмила смеялась и не отвечала.    

– Обманули, видно, – догадался Саша. – А еще  обещали показать что-то, – укоризненно сказал он.    

– Я тебе покажу! хочешь есть? – спросила Людмила.    

– Я обедал, – сказал Саша. – Экая вы  обманщица!    

– Нужно очень мне тебя обманывать. Да никак от тебя  помадой разит? – вдруг спросила Людмила. Саша покраснел.    

– Терпеть не могу помады! – досадливо говорила  Людмила. – Барышня помаженная!    

Она повела рукою по его волосам, замаслила руку и хлопнула  его ладонью по щеке.    

– Пожалуйста, не смей помадиться! – сказала она.    

Саша смутился.    

– Ну, ладно, не буду, – сказал он. –  Строгости какие! Душитесь же вы духами!    

– То духи, а то помада, глупый! нашел сравнить, –  убеждающим голосом сказала Людмила. – Я никогда не помажусь. Зачем волосы  склеивать! Духи совсем не то. Дай-ка я тебя надушу. Желаешь? Сиренькой  надушу, – желаешь?    

– Желаю, – сказал Саша, улыбаясь. Ему приятно было  думать, что он принесет домой аромат и опять удивит Коковкину.    

– Кто желает? – переспросила Людмила, взяла в руки  скляночку с серингою и вопросительно и лукаво смотрела на Сашу.    

– Я желаю, – повторил Саша.    

– Ты же лаешь? лаешь? вот как! лаешь! – весело  дразнилась Людмила.    

Саша и Людмила весело хохотали.    

– Уж не боишься, что задушу? – спросила Людмила: –  помнишь, как вчера струсил?    

– И ничего не струсил, – вспыхнув, горячо отвечал  Саша.    

Людмила, посмеиваясь и дразня мальчика, принялась душить его  серингою. Саша поблагодарил и опять поцеловал ей руку.    

– И пожалуйста, остригись! – строго сказала  Людмила, – что хорошего локоны носить, лошадей прическою пугать.    

– Ну, ладно, остригусь, – согласился Саша, –  ужасные строгости! У меня еще коротенькие волосы, в полдюйма, еще инспектор  ничего мне о волосах не говорил.    

– Я люблю остриженных молодых людей, заметь это, –  важно сказала Людмила и погрозила ему пальцем. – И я тебе не инспектор,  меня надо слушаться.    

     * * *    

     

С тех пор Людмила повадилась все чаще ходить к Коковкиной,  для Саши. Она старалась, особенно вначале, приходить, когда Коковкина не бывала  дома. Иногда пускалась даже на хитрости, выманивала старуху из дому. Дарья сказала  ей однажды:    

– Эх, ты, трусиха! Старухи боишься. А ты при ней приди,  да его и уведи, – погулять.    

Людмила послушалась, – и уже стала приходить когда  попало. Если заставала Коковкину дома, то, посидев с нею недолго, уводила Сашу  погулять, но при этом задерживала его только на короткое время.    

Людмила и Саша быстро подружились нежною, но беспокойною  дружбою. Сама того не замечая, уже Людмила будила в Саше преждевременные, пока  еще неясные, стремления да желания. Саша часто целовал Людмилины руки, –  тонкие, гибкие пясти, покрытые нежною, упругою кожею, – сквозь ее  желтовато-розовую ткань просвечивали извилистые синие жилки. И выше – длинные,  стройные – до самого локтя легко было целовать, отодвигая широкие рукава.