1 2 3 4 5 6 
    
Новый знакомый, его манера разговаривать, его обращение с Рабиновичем очень заинтересовали Бетти. Она забыла, что отпросилась у матери ненадолго, и шла, прислушиваясь к разговору своих спутников. 
    
Рабинович был взволнован всеми событиями дня и ночи, горячился и говорил, что все происходящее - позор, что стыдно целому народу подниматься с места и бежать куда глаза глядят только потому, что нескольким темным личностям вздумалось пугать его погромом. Беня Гурвич был спокоен, будто совершал увеселительную прогулку за город. 
    
Спокойствие Гурвича выводило Рабиновича из себя; но чем больше он кипятился, тем хладнокровнее становился Гурвич. 
    
– Слушайте, - говорил он. - Чего вы убиваетесь? И чего вы оплакиваете заживо еврейский народ? Право, не вредно было бы вот таким, как вы, белоручкам и аристократам, слегка "проветрить обстановку", а кстати и бока помять. Потому что всеми эксцессами, гонениями и погромами мы отчасти обязаны вам... 
    
Гурвич сделал короткую паузу, закурил и продолжал: 
    
– Впрочем, знаете, я раздумал! Это не годится. Мять бока все равно будут не вам, толстосумам, а нашему брату бедняку... Кстати, как поживает ваш батька-банкир? В каком положении его акции? 
    
Рабинович чувствовал себя неважно, особенно в присутствии Бетти, и попытался переменить тему разговора. 
    
– Ну, вы известный чудак! - сказал он. - Я вам даже не удивляюсь. Вспоминаю, как вы держали себя тогда, в участке! Помните ночь в этой яме? 
    
– Ха-ха, помню ли я? Я могу передать вам последние известия оттуда: я ведь успел побывать там еще раз, - ответил Гурвич таким тоном, будто речь идет о приятнейшем развлечении. 
    
– Ну вот видите! - подхватил Рабинович, глядя на Бетти. - Если вы не теряетесь при личных неприятностях, как же вы должны реагировать на то, что целый народ позорно бежит и валяется ночью под открытым небом?.. 
    
– Вас, дорогой Рабинович, следует по головке погладить! Прекрасно вы меня поняли! Удивительно!.. Вот вы все время говорите о позоре... А ведь, по правде говоря, большой вопрос, кого все это позорит: тех ли, что на улице валяются, или тех, кто выгнал их на улицу? Ха-ха-ха!.. 
    
Поразительно! Гурвич слово в слово сказал то, что хотела сказать Бетти. Но ей было досадно, что победителем в споре выходит посторонний человек, а не Рабинович. И она поспешила на помощь. 
    
– Видите ли, - сказала она, - Рабинович вообще странный человек! Но он, конечно, не виноват в этом: он родился и вырос в русском городе. Никогда среди евреев не жил, и поэтому у него получается так, как если бы в его жилах текла не еврейская кровь... 
    
При этом Бетти подарила Рабиновича влюбленным взглядом, а Гурвич, перехватив этот взгляд и поняв его, дал ей высказаться. 
    
– Вы понимаете, - продолжала Бетти, - еврей, который вырос среди русских... чувствует-то он, как еврей, а мыслит, как русский... Мы с ним из-за этого деремся с первого дня знакомства... (Лукавый взгляд в сторону Рабиновича.) Он спрашивает, как это можно подыматься целым городом и бежать? А вот вы спросите его, где он был в пятом году, когда разбивали стекла, ломали двери, а мы прятались, как крысы, и скрежетали зубами в бессильной ярости?.. Я своими глазами видела, как матери затыкали рты плачущим ребятам... Я сама все это пережила и перечувствовала... А он спрашивает: почему бегут? Добро бы, еще посторонний спрашивал, а то ведь это свой же брат еврей... 
    
Рабинович собирался возразить Бетти, но Гурвич предупредил его: 
    
– Эх, коллега Рабинович, братец мой! Чего вы хотите от этой массы несчастных людей? Героизма? Храбрости? Да кто они такие, эти оборванные, голодные, забитые? Рыцари? Богатыри? Маккавеи? 
    
Гурвич затянулся папиросой и продолжал: 
    
– Впрочем, если хотите, я скажу: да! Рыцари! Герои! Маккавеи! Вы не смотрите на меня, дорогой мой, как на сумасшедшего. Я в здравом уме. Они бегут. Но это им не впервые. 
    
Это повторяется ежегодно. Так же бежали их отцы и деды. Так же, может быть, будут бежать их дети и внуки. До тех пор, пока... не созреет сознание масс... Что? Не нравится? По-вашему, они - не герои? Трусы? Отчего у вас нос дергается, дорогой Рабинович? 
    
Рабинович пытался отвечать, но Гурвич не дал. 
    
– Я очень люблю слушать, - продолжал он, - как евреи сами громят свои собственные недостатки... Они не хотят понять, что бежать сотни лет подряд и не растеряться в пути - это само по себе геройство, которым не всякий народ может похвастать. Позорно удирать? А что же мне делать? Гонят - я бегу. Перестанут гнать - я вернусь обратно! Ничего со мной не поделают и никто меня не победит! Знаете почему? Потому что мы не страна, не государство, не народ, мы - идея! Страну можно уничтожить, государство - завоевать, народ - вырезать, но идею? Идею не убьешь!.. 
    
Беня Гурвич выпятил грудь, лицо его сияло гордостью и отвагой... 
    
Колокола умолкли, пронесся легкий ветерок, предвестник рассвета. 
   
   
    
     
Глава 37
     
ПОСЛЕ БУРИ
    
    
Когда наступил день, улица, запруженная беглецами, ожила. Появились казачьи патрули. На первой странице праздничного номера газеты было жирным шрифтом напечатано энергичное объявление губернатора с призывом к спокойствию. 
    
Евреи поняли, что гроза миновала, что можно спокойно разойтись по домам и продолжать прежнюю жизнь. 
    
Правда, произошло несколько инцидентов, но до того невинных, что на них и внимания не стоило обращать. На какой-то улице еврейскому мальчику вымазали губы свиным жиром; в другом месте выбили несколько стекол. А в одном из боковых переулков сцапали студента с еврейским носом и избили до полусмерти. Оказалось, однако, что студент крещеный... Последнее известие было передано Давидом Шапиро, вернувшимся домой со службы. 
    
– Фамилия этого студента, - добавил Шапиро, - Лапидус. 
    
– Лапидус? - спросили в один голос Бетти и Рабинович, вскочив с мест, и весело рассмеялись. 
    
В доме Шапиро давно не смеялись. Дни после побега и ночевки на улице тянулись в унылом молчании, и все как будто стеснялись смотреть друг другу в глаза, и каждый считал виновником бегства другого. Давид утверждал, что во всем виновата Сарра. Он-де все время утверждал, что ничего не будет и незачем бежать. Сарра возмущалась и апеллировала к Бетти. А Бетти вообще слушать не хотела об этом, так как вся эта история напоминала ей о плачевном исходе так прекрасно начавшихся праздников. 
    
Но больше всех был зол Рабинович: зол на себя за то, что трусливо поддался общей панике, и на братьев христиан, допускающих, чтобы темные личности спекулировали именем Божьим в своих низменных целях. Помимо всего, Рабиновичу было ясно, что Бетти "уходит" от него, что пропасть между ними ширится все больше и больше. 
    
Но вот Бетти улыбнулась, рассмеялась, и все сомнения улетучились как дым. 
    
– Сегодня, сегодня надо покончить с этим! Сегодня вечером все должно решиться. 
    
Он поговорит с ней. Нет, лучше сначала поговорить с матерью или с отцом. Он им скажет, что любит их дочь, а когда они попросят его переговорить с ней, он расскажет Бетти всю правду, и они найдут выход. 
    
Давно уже не было так весело в доме Шапиро. Все говорили, смеялись, рассказывали о Лапидусе, о встрече с ним в театре и о том, как он кичился своим новым положением... говорили о переживаниях последних дней, и все, что раньше было так тяжело и грустно, теперь казалось легким и забавным. 
    
– Слава Богу, - говорила Сарра, - что можно смеяться!.. 
    
Ужин кончился, а семья все еще сидела за столом, оживленно беседуя. 
    
Наконец Шапиро поднялся с места и, усталый, побрел к себе. Но его остановил Рабинович, заговорив с явным смущением: 
    
– У меня к вам просьба... То есть я хотел попросить вас, если это вас не затруднит... пожаловать ко мне... То есть, если можно, зайдите ко мне в комнату. Я должен вам кое-что сказать... То есть мне нужно поговорить с вами о чрезвычайно важном деле... 
    
Сонные глаза Шапиро сразу прояснились. Он засунул руку в карман и, не глядя на квартиранта, сказал с деланным хладнокровием: 
    
– Собственно, уже поздновато!.. Но если дело очень важное, пойдемте, послушаем... 
    
Давид прекрасно понимал, о каком деле хочет беседовать Рабинович. К тому же ему льстило, что он обратился к отцу прежде, чем к кому бы то ни было. 
    
"Сразу видать воспитание!" 
    
Оба, смущенные, пошли в комнату квартиранта. 
    
А Сарра? Сарра была безгранично счастлива: она дождалась желанного момента. Ведь она все это предвидела! Знала, что это - жених, да еще какой жених! 
    
Сарра укладывала Сёмку спать и не решалась взглянуть на Бетти, и хорошо делала: Бетти не находила себе места. Пробовала читать, но бросила; присаживалась к столу, снова вставала и наконец, не выдержав, бросила матери "спокойной ночи" и ушла к себе... 
    
Не успел еще Давид Шапиро усесться как следует, не успел Рабинович приступить к разговору, как раздался резкий звонок, и через минуту в дом ввалилась полиция, околоточные, чиновники, жандармы. 
    
– Обыск, опять обыск!.. 
    
Далеко за полночь, снова перерыв сверху донизу весь дом, полиция арестовала и увела Давида, Бетти, Сёмку и Рабиновича. В доме осталась одна Сарра. Она просила, умоляла не оставлять ее одну, забрать ее вместе со всеми. Ее не слушали. 
    
Все ушли. В тупом отчаянии, заломив руки, Сарра грохнулась на кровать и лишилась чувств. 
    ***
    
Хотя Сарра Шапиро и дала себе слово никогда не переступать порога Тойбы Фамилиант, не постеснявшейся в тревожные дни уехать, не предупредив родного брата, все же теперь, когда Сарра пришла в себя, первой ее мыслью было бежать за помощью к богатому шурину. 
    
На рассвете она уже стучалась в двери своих родственников. В доме на ногах была только прислуга. Хозяева спали, и верная челядь не сразу согласилась впустить в кухню несчастную Сарру. 
    
В безысходном горе она изливала душу перед служанками и расплакалась навзрыд. 
    
Первыми проснулись дочери и, услыхав, что кто-то плачет, побежали на кухню. 
    
– Тетя Сарра, что вы в кухне стоите? Что с вами? Чего вы плачете? Что случилось? 
    
– Ох, зарезали, всех нас зарезали! Дядю, Бетти, Сёмку и квартиранта! Горе мне, горе!.. 
    
Барышни бросились будить родителей. 
    
– Скорее вставайте! Зарезали дядю Давида, и Бетти, и Сёмку, и квартиранта! 
    
Тойба Фамилиант, ни жива ни мертва, чуть не скатилась с постели. И выбежала, забыв надеть парик и вставную челюсть. 
    
– О, Боже мой! Моего брата Давида зарезали? Такого брата!.. 
    
– Кто говорит, что зарезали? - сказала Сарра. - Господь с вами, милая! Меня, меня зарезали! Арестовали, забрали в полицию! Его, и детей, и квартиранта! 
    
Шлёма Фамилиант, человек уравновешенный и спокойный, медленно оделся и вышел к Сарре. 
    
– Что случилось, в чем дело? 
    
Узнав об аресте и обыске, он стал громить семью Шапиро: 
    
– Сами виноваты! Ваши затеи! Гимназии! Полиции! Мальчишки! Товарищи! Н-на! 
    
Сарра соглашалась. Он прав. Но ведь от этого не легче. Что делать теперь? Надо спасать людей от напраслины, от навета. Кто будет спасать, если не он, Шлёма Фамилиант? 
    
– Я? - спросил шурин. - Что я могу тут сделать? 
    
– Как так? - отвечала Сарра со слезами в голосе. - Кто же? У вас такое имя, вы ведете крупные дела, вас все знают как благотворителя, вы такой умный человек! Ведь вас знает все начальство! Ведь вы же лично знакомы с губернатором! 
    
Шлёма Фамилиант чуть не растаял под ливнем комплиментов; особенно приятно было слышать о личном "знакомстве" с губернатором. Говоря правду, он был знаком не столько с губернатором, сколько с вице-губернатором, и не столько "лично", сколько через секретаря. Но Шлёма размяк и попросил свою невестку присесть и выпить стакан чаю. Сарра и слушать о чае не хотела. И успокоилась только тогда, когда Фамилиант оделся и поехал "спасать" своих несчастных родственников. 
    
Однако этим нельзя было ограничиться. Выпроводив шурина, Сарра побежала в магазин, где служил бухгалтером Давид Шапиро... 
   
   
    
     
Глава 38
     
ВОЗВРАЩЕНИЕ
    
    
Первым вернулся Сёмка. Его доставили с почетом: на извозчике, в сопровождении городового. Увидев Сёмку одного, Сарра обмерла. 
    
– Сёмочка, Самуличка, Боже мой! А где же папа? Где Бетти? Где квартирант? 
    
Каждый вопрос сопровождался поцелуем в щеку, в губы, в глаза. Сёмка еле вырвался из маминых рук. 
    
– Ну довольно уже, мамочка, пусти меня, ты меня задушишь! - и Сёмка, жестикулируя, как большой, стал рассказывать. 
    
Выйдя из дому, все сели на извозчиков. Они ехали на трех извозчиках. Папа отдельно, квартирант отдельно, а он с Бетти на третьем извозчике, причем тот человек в синих очках сидел рядом с Бетти, а он с двумя околоточными по бокам, против них. И так вот они ехали, ехали, еxали... Затем остановились, кликнув еще одного извозчика, и пересадили на него Сёмку с околоточными, а тот в синих очках с Бетти уехал в другую сторону. Сёмка опять ехал далеко, далеко... Наконец подъехали к большому каменному дому с ярко освещенными окнами. Сёмку ввели в отдельную комнату и посадили на длинную гладкую скамью. Его оставили одного, приказав спать. Но как спать без подушки?.. Сёмка посидел, посидел, а затем все-таки лег и лежал до тех пор, пока действительно не заснул... Сколько он спал - не знает, но когда он проснулся, было уже совсем светло. Около него стоял околоточный, не тот самый, а другой. Околоточный отвел Сёмку в большую комнату с царским портретом. Там сидел человек в больших усах и эполетах и еще один без усов, но вихрастый. Тот, что с эполетами расспрашивал Сёмку, а вихрастый записывал слово в слово. И когда он писал, у него трясся вихор. Спрашивали Сёмку решительно обо всем. Как его зовут, сколько ему лет, где он учится, и как папу зовут, и как маму зовут, и квартиранта. Все, все! Затем стали спрашивать: знает ли он Кириллиху, ее мужа. Знал ли он Володьку? В какие игры он с ним играл? И когда они играли в последний раз? Приходил ли Володька к ним домой? Давали ли ему у них в доме есть, пить игрушки и т. д... 
    
– Ну, а ты что сказал? - спросила мать, любуясь сыном. 
    
– Что же я мог сказать? - ответил Сёмка, разводя руками. - Я сказал всю правду о себе и о Володьке. Сказал, что мы были товарищами, играли вместе, но друг к другу в дом не ходили, что папа его никогда и не видел. И что лучше всех его знал наш квартирант, потому что он с ним занимался. Ну, тогда стали спрашивать про Рабиновича. 
    
– Ну-ну! 
    
– Ну, ничего, я рассказал всю правду! Рассказал, что квартирант никогда бы и не узнал о Володьке, если бы я не рассказал сестре, что у Кириллихи есть сын, которого отец колотит, что Володька ходит в школу, но ему не с кем готовить уроки... А потом, когда сестра об этом рассказала Рабиновичу, он стал ходить к Володьке и готовить с ним уроки. 
    
– И это все? 
    
– Чего же ты еще хотела? Потом спрашивали, что Рабинович говорил о Володьке. 
    
– Ну, а ты? 
    
– Ну, я сказал, что квартирант очень хвалил Володьку, говорил, что он способный мальчик, что у него "еврейская голова" на плечаx... 
    
Сарра, как ни была удручена, не могла не улыбнуться. 
    
– Так и сказал: "еврейская голова"? 
    
– Ну что я тебе, выдумывать стану? Потом спросили, о чем шептался Рабинович с папой перед пасхой. Что он делал в "подряде", где пекут мацу, и что мы ели за "сейдером". 
    
– Что ели? - удивилась Сарра. 
    
– Всё-всё спрашивали! И я сказал всю правду: что квартирант с папой совсем не шептался, что в "подряде" он помогал печь мацу, а за "сейдером" мы ели много вкусных вещей: мацу, хрен, картошку, рыбу, мясо, оладьи... 
    
Сарра не могла больше сдержаться: обняла Сёмку и стала его целовать. Какой умница! Сёмка был очень доволен собой и вспоминал новые подробности допроса: 
    
– Да, еще я забыл тебе сказать, что спрашивали про кровь. 
    
– Про кровь, горе мне, какую кровь? 
    
– Да про кровь, что мы сделали с кровью? 
    
– С какой кровью? 
    
– А я знаю? Я тебя спрашиваю, с какой кровью? 
    
– Ну, что ж ты сказал? 
    
– Что я мог сказать? Сказал, что не знаю, о какой крови они говорят. 
    
– Ну а они? 
    
– Они говорят: "Не бойся, мы никому не расскажем!" 
    
– Ну а ты? 
    
– Я сказал, что ничего не понимаю. 
    
– Ну а они? 
    
Сёмка рассердился, совсем как отец: 
    
– "Они сказали". "Ты сказал". Это - бесконечная история. А я кушать хочу! 
    
Сарра вскочила с места и побежала к шкафу. Но в этот момент вошел Давид. Сарра совсем растерялась. Что делать? Дать ли ребенку кушать, радоваться ли возвращению Давида или горевать о том, что Бетти еще не вернулась? Она еле проговорила: 
    
– А где Бетти? И где квартирант? 
    
– Как где? Разве их еще нет?- спросил Давид. - А я думал, что они давно дома... 
    ***
    
Давид прибежал было домой в прекрасном настроении, но, узнав, что детей еще нет, остановился пришибленный. 
    
Оправившись, Давид заговорил: 
    
– Ну и ночь! Ну и утро! Не было печали, так черти накачали! Володька! Чигиринский! И во сне не снилось! 
    
Он стал рассказывать. Досадно, что нет Бетти и Рабиновича. Тогда бы он рассказал все подробно. А теперь можно сокращать. С первой же минуты ареста, рассказывал Давид, он был так спокоен и хладнокровен, как будто вся история его ничуть не касалась. Он ведь знал, что все это ерунда, глупости, не стоит понюшки табаку. 
    
– Чего вы от меня хотите? - спросил он, когда ему объяснили, в чем его подозревают. - Вам хочется непременно навязать мне убийство? Это вам не удастся! Никакого "ритуала" у нас нет! Вы сами его выдумали! А признаться в том, чего я не делал, вы меня не заставите! Это было возможно сто лет тому назад. А теперь есть, слава Богу, закон, суд и прокурор... 
    
– Вы прокурора и законы оставьте в покое, - ответили ему. - Расскажите лучше, как был убит Чигиринский, пасынок вашего соседа. 
    
– Какие соседи? Что за пасынок? - раскричался Давид. - Я понятия не имею ни о каких Володьках! Знать не знаю никаких Чигиринских! Оставьте меня в покое! Вы хотите посадить меня в тюрьму? Сажайте! Хотите затеять дело? Затевайте! Я ничего не боюсь, потому что моя совесть чиста! Я вам говорил и повторяю, что Володьки Чигиринского я никогда в глаза не видал! Я только знаю, что по соседству живет какой-то Кирилл и что у него был пасынок Володька. 
    
– Ах, вы все-таки знаете, что на свете существовал Володька? - перебили его, думая поймать на слове. 
    
– Конечно, знаю! Почему мне не знать? Подумаешь, какая честь! Я знаю, что этот Кирилл, напившись, избивал до полусмерти своего несчастного пасынка. А больше я ничего не знаю! Ни-че-го! 
    
Тогда у Давида взяли подписку о невыезде и отпустили на свободу. 
    
– Другой на моем месте, - хвастал Давид перед женой, - насиделся бы! И если я так легко отделался, то только благодаря моему умению держать себя с начальством, не дрожать перед полицией. 
    
– Да-да, - сказала Сарра глядя в окно и хрустя пальцами, - ты, конечно, прав, что и говорить. Но почему это так долго нет Бетти? И почему держат Рабиновича? 
    
– Кто тебе сказал, что его держат? - Давид храбрился, хотя сердце у него колотилось в груди от тревоги не столько за квартиранта, сколько за дочь. 
    
– Я тебе сейчас все растолкую. О квартиранте вообще нечего беспокоиться, Человек он спокойный и хладнокровный, Он, может быть, уже ушел оттуда, но по дороге забежал в зубоврачебную школу или встретился с товарищами и заболтался... 
    
– А Бетти? 
    
– Начинается!.. Как ты думаешь, не сбегать ли мне к сестре? Авось они там? 
    
– Ну что ты говоришь? - ответила Сарра. - Неужели ты допускаешь, что она, освободившись, побежит не домой, а к тетке... 
    
Давид чувствует, что жена права, но все-таки возражает: 
    
– Вот ты увидишь, я сейчас пойду к сестре и приведу Бетти! Что ты тогда скажешь? 
    
– Что я скажу? Дай Бог! 
    
Давид выбежал из дому, не зная, куда направиться. За ним следом выбежала Сарра. И так в течение всего дня несчастные родители бегали по всему городу. Побывали в самых неожиданных местах, обивали пороги всех полицейских участков и канцелярий, охрипли, расспрашивая... 
    
К вечеру Шапиро узнали, что Рабиновича под усиленным конвоем перевели из участка в тюрьму. 
    
О дочери никто ничего не знает... 
    
– Где же Бетти? 
   
   
    
     
Глава 39
     
У ВОЛКА В ЛАПАХ
    
    
– Вот мы и приехали... - протянул нараспев субъект в темно-синих очках с отвислыми губами. 
    
Подозрительно запутанная дорога в закрытой карете, исчезновение перед концом путешествия двух надзирателей, сопровождавших Бетти с чиновником, и, наконец, полутемная комната, в которой они очутились, - все это наводило на тревожные размышления. 
    
Субъект запер двери, ключ положил в карман, и Бетти поняла, что она в западне. Комната была полуосвещена, и по стенам метались чудовищно длинные тени... 
    
Вдруг комната озарилась ярко-кричащим светом... 
    
"Погибла! - мелькнуло в голове Бетти. - Что делать: кричать? Нет, никто не услышит, а главное, не поможет... Значит - защищаться!" 
    
Метнула взор на письменный стол, но на нем ничего пригодного для защиты не было, кроме разве большого письменного прибора с двумя массивными чернильницами... 
    
"Если такой чернильницей хватить по голове, пожалуй, можно размозжить череп!" 
    
– Садитесь! - сказал чиновник, садясь против Бетти. Он снял очки, и Бетти сразу узнала человека, руководившего облавой в их квартире в начале осени. 
    
Холодок пробежал по коже, но Бетти решила скрывать свою боязнь... 
    
– Где я нахожусь? - спросила она, глядя прямо в его глаза. - Где мой отец? Почему увезли брата? Где квартирант Рабинович? Почему мы не все вместе? 
    
– Успокойтесь! - сказал он, избегая ее взгляда. - С ними ничего плохого не случится. Их допросят поодиночке, узнают, кто виновен, кто нет. Невиновных отпустят домой, а виновных отошлют куда следует. Но до утра вам придется потерпеть, милая барышня! Все должны провести эту ночь раздельно, чтобы нельзя было сговариваться... 
    
– Сговариваться?.. Неужто это серьезно? Кого же обвиняют в ужасном преступлении? Уж не отца ли, который Володьку в жизни своей даже не видал? Или все мы виноваты в этой ужасной смерти? Это мы, стало быть, "ритуальные" убийцы? 
    
Субъект вытащил портсигар, закурил и, изобразив на лице своем нечто вроде улыбки, сказал со всей доступной ему мягкостью: 
    
– Пока я руковожу этим делом, вы можете быть спокойны! Если бы не я, вы в данную минуту находились бы не здесь... 
    
– Мне все равно, где ни находиться! - сказала Бетти, еле скрывая дрожь в голосе и следя за каждым движением своего собеседника. 
    
Он встал, выпрямился, затем снова сел, нервно затянулся и произнес: 
    
– О нет! Такая, как вы, не может сидеть вместе с другими... арестантами! Разве я мог бы допустить что-либо подобное? Вы не должны думать, - прибавил он, крякнув и подсев поближе, - вы не должны думать, что я только это готов для вас сделать! Это - мелочь. Я готов на большее! Для другого - ни за какие коврижки, но для вас... Я, не хвастая, могу сказать, что в моих руках все нити этого запутанного дела о смерти Чигиринского, и ради вас я могу так запутать или распутать их, чтобы дело приняло совсем другое направление... 
    
– Чем же я заслужила столь лестное внимание с вашей стороны? - спросила Бетти, еле сдерживаясь. 
    
– Вы очаровали меня! С той памятной ночи, когда я был у вас по случаю ревизии, я потерял спокойствие!.. Я вижу вас во сне и наяву... Я знаю, что вы меня боитесь... Меня многие боятся... И ненавидят, ненавидят за то, что я "шпик", "сыщик"... Как будто у шпика нет души, как будто сыщик не может полюбить, как "сорок тысяч братьев"... 
    
Он погасил папиросу и придвинулся вплотную к Бетти. На секунду их глаза встретились, и Бетти с настороженностью кошки, рассчитывающей прыжок, стала соображать, как быть, если он бросится на нее. 
    
"Дотянуть бы до утра!" - подумала она и стала забрасывать его вопросами: что это за дело такое, все нити которого у него в руках, и как, собственно, он может по своей воле придать ему то или иное направление?.. 
    
– О, лучше не спрашивайте! Дело неxорошее... Тут, знаете ли, пахнет Сибирью, если не хуже... и для вашего отца, и для всех вас... Но надейтесь на меня! Уж я поверну колесо куда следует... Только прикажите! 
    
Он встал с места. Встала и Бетти. Заложив руки назад, он подошел к ней вплотную, заглянул в глаза и криво усмехнулся. 
    
– Как же это я вам "прикажу"? - спросила Бетти. - Что я за повелительница?.. 
    
Она хотела отступить на шаг, но, прежде чем успела оглянуться, очутилась в железных объятиях... 
    
Бетти прекрасно понимала, что ни сострадания, ни простой жалости в этом человеке ей не найти, и решила изо всех сил сопротивляться. 
    
Но вдруг в комнату хлынул поток звуков... 
    
На стене резко, продолжительно и настойчиво трещал телефон. 
    
Железные тиски разжались. Субъект подскочил к аппарату: 
    
– Кто у телефона?.. Да! Я! Сию минуту... Еду!.. - Заторопился, совершенно отрезвел и, бормоча на ходу: "В участок! В участок!", выбежал из комнаты. 
    
Кто звонил? Не все ли равно? Она спасена. 
    ***
    
Бетти огляделась. Помещение имело весьма неприглядный вид. Это был подвал, в сизой полумгле которого слабо мерцала керосиновая лампочка. Чувствовался кисловатый запах плесени. По стенам тянулись длинные, узкие скамьи, составлявшие всю обстановку. Бетти была одна... 
    
Вдруг послышались голоса, чьи-то шаги и хриплый визг женщины, извергавшей проклятья и площадные ругательства, до того отборные и вычурные, что Бетти не поняла ни одного слова... 
    
Распахнулась дверь, и несколько пар мужских рук насильно втолкнули женскую фигуру, не перестававшую ругаться... 
    
Двери снова заперли снаружи. 
    
Брошенная в подвал женщина полежала несколько минут на полу, оглядываясь по сторонам, и, заметив, что она не одна, поднялась. Слегка пошатываясь, подошла к Бетти и заглянула ей пристально в лицо. 
    
Бетти тоже, насколько позволяла полутьма, пригляделась к своей случайной соседке и различила сильно накрашенные щеки, жидкие кудряшки под смятой шляпкой и низкий лоб, из-под которого глядели маленькие голубоватые глаза. Выпятившийся жесткий корсет не скрывал отвислой груди и подложенной ваты... 
    
Женщина распространяла какой-то удушливый смешанный запах гелиотропа и йодоформа. 
    
Оглядев Бетти с головы до ног, женщина приветливо сказала: 
    
– Что, голубушка? Тоже с улицы? Давно промышляешь? 
    
И, не дожидаясь ответа, стала рассказывать, что сама она занимается этим делом с шестнадцати лет. Если Бетти угодно, она может рассказать, что ее привело к этому. 
    
И, не дожидаясь ответа, женщина рассказала обыкновенную историю преследований, интриг, доносов и грязи, грязи без конца!.. Рассказ был густо пересыпан непечатной бранью. Но Бетти не улавливала формы изложения, ее занимала сама жертва. 
    
"Жертва", впрочем, не жаловалась, а просто повествовала о своих несчастьях, о том, что "эти черти и дьяволы" (мужчины) ее преследуют, проходу не дают... Чего они хотят от нее? Тысячи жуликов, воров и убийц гуляют на свободе, а ее вечно куда-нибудь сажают! Она сама знает компанию темных личностей... Недавно они зарезали мальчика лет тринадцати - боялись, чтобы он не выдал их воровских секретов. И никто пальцем не тронул их... А как только несчастная девица выйдет на улицу, чтобы заработать на хлеб, эти черти тут как тут!.. 
    
Среди "чертей" особое место занимал некий Макар Жеребчик, герой ее романа, человек, ради которого она продает себя... Ее скудные заработки он тратит на гульбу с распутными девками. 
    
И все же она простила бы ему девок... Пусть таскается, черт с ним! Но зачем этому дьяволу еще понадобились чужие жены? Да еще какие? Жены воров и разбойников!.. Пусть не думает, что ему так легко сойдет это убийство мальчика, которому он изрешетил все тело! Если она еще раз увидит его с чужой женой, то уж она с ним посчитается! Она знает, чем ему пригрозить: сумка-то с книгами убитого мальчика у нее!.. 
    
Бетти, думавшая больше о своей собеседнице, слушала ее повесть, что называется, вполуха. Но упоминание об убитом мальчике невольно остановило ее внимание: она уловила сходство с обстоятельствами, сопровождавшими убийство Володи. 
    
Хотела было спросить имя жертвы Макара Жеребчика, но женщина говорила быстро и многословно, не давая возможности вставить вопрос. К тому же Бетти, не произнесшая за все время разговора ни одного слова, была так поглощена историей и видом несчастной женщины, что не заметила, как промелькнул остаток ночи. 
    
Завизжал засов, двери распахнулись, и ворвавшийся в мрачную яму сноп дневного света рассеял мрак. 
    
Женщина впервые за всю ночь разглядела как следует Бетти и была поражена: так хороша и так свежа! Таких она "на улице" не встречала!.. 
    
Еще больше поразило ее обращение Бетти с полицейскими. Когда вошел надзиратель и вызвал Бетти наверх, она заявила, что с ним одним не пойдет. 
    
Надзиратель даже не понял. Тогда она разъяснила, что, если он не приведет еще одного надзирателя, она с места не двинется; пусть берут ее силой... 
    
– Браво! - воскликнула "уличная фея". - Вот так девка! Молодец! Так с ними, жуликами, и надо! Здорово! 
    
Бетти сидела в пролетке между двумя надзирателями, и ей казалось, что вся улица пропитана странным тошнотворным запахом смеси гелиотропа и йодоформа... 
   
   
    
     
Глава 40
     
ПРЕСТУПНИК НА ДОПРОСЕ
    
    
Весь город был взволнован вестью о том, что арестован преступник, убивший Володю Чигринского. Только один человек обнаруживал поразительное хладнокровие: то был сам "преступник". 
    
Спокойно и уверенно держал себя дантист Рабинович, когда, выспавшись и закусив, явился на допрос. 
    
В просторной комнате, за накрытым сукном столом, сидели трое чиновников: судебный следователь, кандидат на судебные должности и офицер с аксельбантами и шпорами и с лицом жуира. 
    
Следователь предложил Рабиновичу рассказать со всеми подробностями, что он знает по делу об убийстве Володи Чигиринского. 
    
Рабинович собрался поразить следователей своими сообщениями, которые, он был убежден, должны были сразу открыть глаза следствию и обнаружить истину. 
    
Понятно, что он имел в виду высказать свой взгляд по вопросу о кровавом навете вообще и заявить, что с этим пережитком варварства давно пора покончить! Но, решив приберечь свои личные взгляды к концу показания, он начал с того, как познакомился с Володей Чигиринским и его родителями, темными людьми, косо глядевшими на то, что он, посторонний человек, взялся заниматься с их сыном. 
    
Следователь прервал его: 
    
– Будьте любезны прежде всего объяснить, как вы попали к Володе Чигиринскому? Почему именно на него пал жребий? Кто его выбрал? Кто указал вам на него? 
    
Рабинович не понял: "жребий"? какой "жребий"? 
    
– Потрудитесь передать точно, как случилось, что вы пришли именно к Володе Чигиринскому? 
    
– Как это случилось? Да очень просто! 
    
Однажды к нему обратился сын его квартирохозяев, гимназист третьего класса (его арестовали вместе с отцом). Мальчик сообщил, что у него есть товарищ, Володя, сын соседки. Володя хочет учиться и не имеет учителя. Он попросил Рабиновича уделить мальчику два получаса в неделю бесплатно, так как платить Володе нечем. 
    
– И вы сейчас же, в ту же минуту согласились? Тут же поднялись и сразу пошли к Володе? 
    
Обвиняемый не уловил ни иронии вопроса, ни подчеркиваний. Он наивно ответил, что пошел он не "сейчас же", а после того, как сын Шапиро несколько раз напомнил ему, и о том же просили его дочь и жена Шапиро... Тогда Рабинович согласился, но с условием, чтобы Володька ходил к нему на дом. 
    
– Какую цель вы преследовали, настаивая на том, чтобы Володя ходил к вам? 
    
– Никакой особой цели! Мне просто удобнее было заниматься с мальчиком у себя на дому. 
    
– Удобнее? - говорите вы, а... может быть, полезнее? - спросил следователь и переглянулся со своими коллегами. - Скажите, когда ваш ученик просил вас заниматься с Володей, вы, конечно, знали, что Володя русский? 
    
– Какое это имеет значение? - удивился Рабинович. - Бедный мальчик хотел учиться, отчего было не помочь ему? 
    
– Не будем вдаваться в философию... Мы просим вас только отвечать по существу вопроса: знали вы в тот момент, что Володька - русский мальчик, или не знали? 
    
Обвиняемый, подумав, ответил, что знал. 
    
Следователь попросил записать это показание. 
    
– Мы вас слушаем, продолжайте! 
    
Рабинович плавно и обстоятельно рассказал, как шли занятия с Володей. Родители Володи подозрительно смотрели на бесплатного репетитора. 
    
– В чем же они могли вас подозревать? 
    
По предложениям Рабиновича, они подозревали, что репетитор - полицейский агент. Они не отходили от ученика во время уроков, очевидно боясь, чтобы Володька о чем-нибудь не проболтался. 
    
– А правда ли, что вы однажды сказали отчиму Кириллу Хмаре, что если бы Володька попал в ваши, еврейские, руки, то вы бы извлекли из мальчика гораздо больше пользы, чем они?.. 
    
– Нет, таких заявлений я не делал! 
    
– Часто ли вы делали мальчику подарки? - спросил следователь. 
    
– Подарков я не делал. Книги, использованные сыном Шапиро, я действительно ему отдавал. 
    
– А денег никогда ему не давали? 
    
– Нет, кажется, не давал... 
    
– Припомните, может быть, был такой случай? Кажется, вы однажды дали ему серебряную монету на покупку мяча... 
    
– Ах, да! Верно, был такой случай... 
    
– Зачем же вы отрицаете факты? 
    
– Фактов я не отрицаю! - твердо ответил Рабинович. - Я просто мог забыть про этот мелкий эпизод, да и полагаю, что он никакого отношения к делу не имеет. 
    
– Ну там имеет отношение или не имеет, об этом предоставьте судить нам! резко заметил следователь. - А вы будьте добры рассказывать все, не пропуская фактов, как бы мелочны они вам ни казались! 
    
Рабинович смешался, потерял нить рассказа и даже покраснел. Последнее обстоятельство, как понял Рабинович, могло послужить поводом к подозрению в том, что он скрывает что-то, и от этой мысли, а также от упорного взгляда трех пар глаз обвиняемый смутился еще больше и замолчал. Следователь пришел ему на помощь: 
    
– Итак, вы остановились на том, как вы подкупили, вернее, приобрели "доверие" своего ученика... Что же из этого вышло? 
    
– Ничего из этого не вышло! - сказал Рабинович и вернулся к рассказу... 
    
Однажды, это было, кажется, в середине зимы, он, придя на урок, застал Володю в слезах. 
    
"Чего ты плачешь, опять били?" - "Нет, хуже! Они хотят меня зарезать!.." "Глупости, с чего ты взял?" И Володька рассказал такую историю: отчим, Кирилл Хмара, занимается кражами, вернее, укрывательством. Куда он прячет краденые вещи - Володя не знает... Много раз полиция приходила, обыскивая, но ничего найти не могла. И вот недавно произошло следующее: Володя увидал на улице человека в синих очках, стоявшего на углу и грызущего орехи. Володя остановился и стал на него смотреть. Тот, заметив, что Володя им заинтересовался, подошел и спросил: "Хочешь?" - и дал ему горсть ореxов... Спустя несколько дней Володя снова увидал на улице того же человека. На этот раз он сосал леденцы, и опять, увидав Володю, незнакомец наделил его леденцами. В третий раз человек в синих очках, встретив Володю на улице, дал ему монету: "Купи себе сам что хочешь! Ты славный мальчик!.. Скажи, пожалуйста, ты ведь пасынок Кирилла Хмары? Я тебя знаю! Твой отчим торгует краденым, но он здорово прячет вещи! Если бы ты был умницей, ты бы подслушал, о чем отчим говорит с братией, подсмотрел бы, куда они тащат вещи! Тебе нечего бояться: ни ты, ни мама не пострадаете, а отчим... Ну что ж, если его посадят куда следует, тебе же лучше: меньше бит будешь! 
    
Володя был в недоумении: как быть? Рассказать ли матери или нет? И рассказал ей, по секрету конечно, обо всем. А та сдуру все передала мужу. Тот хотел тут же избить пасынка, но мать отстояла Володю. Ночью, притворившись спящим, мальчик подслушал разговор отчима с воровской шайкой: "Что делать с байстрюком?" - "Укокошить!" - предложил кто-то. Слово это Володя слышал явственно. В это время кто-то вошел, и разговор умолк. С тех пор Володя жил в постоянном страхе. Всюду ему мерещились убийцы. 
    
Рабинович этой истории не забыл, и, когда Володя пропал, а мать его пришла к жене Шапиро справляться о нем, Рабинович указал ей сразу, кто должен знать о судьбе ее сына... Рабинович полагает, что убийство это - дело рук отчима и его шайки. 
    
– И это всё? - спросил следователь и обменялся многозначительным взглядом с коллегами. 
    
Допрос был прерван на короткое время. 
    
Когда после перерыва снова ввели обвиняемого, он увидел на столе пачку книг, забранных у него при обыске, свои письма и заметки, дневник и старую потрепанную книжку. 
    
Из осторожно развязанной пачки бумаг и записок было извлечено письмо сестры, "Веры П.", которая писала, что "не перестает молить о нем Бога, желает, чтобы у него все благополучно прошло, чтобы он их обрадовал к святому празднику доброй вестью, ожидаемой всеми с нетерпением...". 
    
– Кто такая Вера П., которая "не перестает молить Бога", и что это за "добрая весть", которой от вас ждут к "светлому празднику"? 
    
Подчеркнутые слова были произнесены с особым ударением. Но Рабинович спокойно и с улыбкой объяснил, что "добрая весть" - это всего только ожидаемая родными телеграмма о выезде его, Рабиновича, домой на праздники. 
    
– И больше ничего? 
    
– Больше ничего, кроме письма о том, что я еду домой! 
    
– Раньше вы сказали - "телеграмма", а теперь говорите - "письмо"... 
    
– Ну, письмо, телеграмма, не все ли равно? 
    
– Не всегда! Когда все ждут "доброй вести" и "молят Бога" о том, чтобы все "прошло благополучно", телеграмма, пожалуй, более уместна... Однако оставим это! Итак, вы утверждаете, что речь идет о вашем приезде домой. Допустим! Кто же это "все", которые так ждут вашего приезда? 
    
– "Все" - это вся родня! 
    
– Тогда и было бы сказано - "родня". Значение слова "вcе" в данном случае приобретает несколько другой смысл, быть может для вас и невыгодный... 
    
Рабиновича покоробило от этого копания в сестрином письме. Он сказал, что напрасно они ищут в этих невинных строчках каких-то зашифрованных тайн: ни он, ни корреспондент контрабандой не торгуют... 
    
– Это, конечно, очень похвально! - заметил следователь. - Но было бы еще лучше, если бы вы сказали прямо, кто такая или кто такой, пишущий вам под именем "Веры П."? 
    
Рабиновичу стало не по себе. Сказать, что Вера П, его сестра Попова, дочь бывшего губернского предводителя дворянства, значило бы сразу сорвать с себя маску. К этому он не подготовлен, да и настоящего Рабиновича это открытие могло бы втянуть в большую неприятность. А важнее всего - как это отразится на его романе с Бетти? Порвать сейчас, когда их взаимная симпатия стала переходить в горячую любовь?.. Нет, пусть будет что будет, - он не скажет! 
    
– Я не могу сказать! 
    
– Не можете или не хотите? - спросил следователь. 
    
– Это безразлично! Я не скажу! 
    
– Запишите! - обратился следователь к помощнику. 
    
Письмо "Веры П." было водворено на место. Затем следователь принялся за пачку книг. Прочел вслух заголовки и предложил обвиняемому объяснить, для какой цели он собрал всю эту "литературу"? 
    
Рабинович объяснил: 
    
– После убийства Чигиринского газеты подняли бешеную агитацию. Я, естественно, заинтересовался вопросом о "ритуале" и раздобыл несколько книжек, чтобы познакомиться с этим вопросом. 
    
– А до этого времени вы ничего не знали о так называемом "ритуале"? 
    
– Почти ничего! - ответил Рабинович. 
    
– Почти? Как прикажете понимать это "почти"? 
    
Рабинович объяснил, что слово "почти" надо понимать в том смысле, что он знал об употреблении евреями христианской крови, то есть слыхал об этом... 
    
– Вы только что ясно сказали, что "знали" об употреблении евреями христианской крови, а сейчас говорите, что "слыхали"... Где же вы об этом слыхали? 
    
– Читал в газетах! 
    
– Раньше вы "знали", затем "слыхали", а теперь, оказывается, только "читали". Может быть, вы назовете знакомого, у которого "одолжили" эти книги? 
    
Рабинович почувствовал, что назвать имя раввина значило бы отплатить ему черной неблагодарностью за любезность. Да и кто знает, что там, в этих книгах, написано? Рабинович успел их только перелистать... Твердо решив не называть раввина, он заявил, что книги взял у знакомого, имени которого не помнит, знакомый этот уехал неизвестно куда и вряд ли вернется... 
    
Он чувствовал, что путает. Его волновали странные, настойчивые вопросы, придирчивое толкование слов, стенографическая запись его показаний. К чему все это? И какое отношение имеют его письма и книги к делу об убийстве Чигиринского, которое он так обстоятельно осветил в начале своих показаний? 
    
– Скажите, Рабинович, это ваш дневник?- спросил следователь. 
    
– Мой! 
    
Следователь поправил пенсне и попросил Рабиновйча истолковать следующую запись: 
    
– "Ура! Сегодня присутствовал при выпечке мацы! Очень доволен, что сам был при этом..." Не будете ли вы добры сказать, что вы там делали при выпечке мацы? И по какому случаю вы были так счастливы тем, что лично присутствовали при этом? 
    
Рабинович ответил, что присутствовал при этой церемонии впервые в жизни, только для того, чтобы проследить процесс выпечки мацы, вокруг которой создалась такая жуткая легенда. А доволен он был потому, что имел случай лично убедиться, до какой степени легенда эта нелепа. 
    
– Запишите! - сказал следователь помощнику. 
    
– В своем дневнике, - продолжал следователь, - вы дальше пишете: "Завтра иду к раввину: буду говорить с ним о догматах и о ритуале..." 
    
Последнее слово следователь нарочито растянул и, откинувшись на спинку кресла, ждал с полузакрытыми глазами объяснений. 
    
Рабинович охотно объяснил, что имел в виду обратиться к авторитетному лицу, так как сам он недостаточно знаком с догматами иудейской веры. 
    
– Вы недостаточно знакомы с догматами? - прервал следователь. - Вы проводите время в обществе хасидов и недостаточно осведомлены о догматах? Как же так? Ведь вот, вы сами пишете: "Вчера я провел вечер у хасидов". Кто эти "хасиды", как вы их называете? К какой секте они принадлежат? 
    
Рабинович спокойно ответил, что, по его сведениям, хасиды - не секта и что у евреев вообще никаких сект нет. 
    
– Откуда же у них берутся какие-то особые танцы? В вашем дневнике сказано: "Я плясал вместе с ними их хасидский "танец". Что это за танец такой? 
    
– Ничего особенного! Выпьют по рюмочке и веселятся: кто поет, кто в ладоши хлопает, остальные пляшут... 
    
– Где это происходило? Где вы познакомились с этой сектой? 
    
Рабинович замялся. Не хотелось впутывать в дело совершенно непричастных лиц... Он ответил, что попросту забыл, где это происходило. 
    
– Жаль, что у вас так коротка память! - сказал следователь с саркастической усмешкой. - Вы бы могли вспомнить много интересного! Вот, например, в конце вашего дневника имеется запись: "Сегодня весь день посвятил ритуалу... Сегодня я уб..." Вспомните, что вы хотели написать после этого "уб"?.. 
    
Рабинович разглядывал запись, но никак не мог вспомнить, что он хотел написать. 
    
– Та-ак! - протянул следователь с глубоким вздохом. - Так никак не можете припомнить? Может быть, эта картинка поможет вам восстановить в памяти недописанное слово? 
    
Следователь взял со стола потрепанную книжку. То была знаменитая "Агада", фамильная ценность семьи Шапиро. Открыв ее на странице, где была помещена замечательная иллюстрация - заклание Исаака, следователь передал книгу Рабиновичу и стал внимательно следить: какое впечатление эта иллюстрация производит на Рабиновича? 
    
Никакого впечатления. Рабинович явно не понимал. 
    
Следователь повторил вопрос: 
    
– Не напоминает ли вам чего-нибудь эта картина? И вообще, не будете ли вы любезны объяснить нам значение этого символа? 
    
Рабинович признался, что ничего не понимает и видит эту картинку впервые в жизни. 
    
– В первый раз? Тогда вы, может быть, прочтете пару строк - и вам станет ясно? 
    
Он бы с удовольствием сделал это, но (при этом Рабинович почему-то покраснел)... не может, к сожалению, прочесть... 
    
– Почему? 
    
– Потому что я по-еврейски читать не умею! Чиновники были поражены... 
    
– Вы не умеете читать по-еврейски?! 
    
– Ни читать, ни писать, ни говорить! 
    
Если бы Рабинович оказался чудовищем с семью пальцами на руках и ногах, он и тогда не произвел бы на следователей более сильного впечатления, чем последним заявлением. Как же так? Еврей, изучающий историю "ритуала", "догматы", лично участвующий в выпечке мацы, пляшущий с хасидами, имеет наглость уверять, что не знает еврейского языка! Ни читать, ни писать, ни говорить?! Ну и ну! Хорош гусь! С ним придется, видать, повозиться!.. 
    
Следователь поднялся с места, поправил пенсне и обратился к помощнику: 
    
– Обвиняемый заявляет, что не знает еврейского языка. Ни писать, ни читать, ни говорить не умеет! 
    
Слово "обвиняемый" Рабинович услыхал впервые. Стало быть, он-то и есть обвиняемый? В чем же его обвиняют? Уж не в ритуальном ли убийстве? Рабинович понял, что вляпался в какую-то нелепую, им самим сочиненную, трагикомедию. Но не это его смутило. Он знал, что достаточно будет ему назвать свое настоящее имя, чтобы все это гнилое "обвинение" рассыпалось в праx... Ему казалось несравненно более важным то, что люди с серьезным видом городят обвинительный вздор на основании смехотворных показаний и в то же время упускают из виду подлинных преступников! Неужто же его сегодняшние разоблачения не вразумили их? Ведь это - неглупые люди, ищущие правду? Неужто они не захотят сбросить со своих глаз пелену бесстыдной лжи о "ритуале"?.. 
    
Занятый своими мыслями, Рабинович даже не слыхал заключительного слова следователя, убеждавшего "обвиняемого" бросить "ломать комедию" и проникнуться мыслью, что чистосердечное признание ничего, кроме пользы, не принесет единоверцам Рабиновича. 
    
– Почему мы, например, открыто говорим о наших сектах? - сказал в заключение следователь. 
    
Но вся тирада была впустую, Рабинович заявил категорически, что сообщил всю правду и другой правды не знает. 
    
И, уверенный в своей правоте, Рабинович с поразительным хладнокровием отнесся к сообщению следователя о том, что его для его же пользы переводят в тюрьму, где у него будет возможность подумать, поумнеть и понять, что "настоящую правду" нельзя заменить фантастическим вымыслом... 
   
   
    
     
Глава 41
     
НЕРВНАЯ ГОРЯЧКА
    
    
Бетти и сама не могла бы припомнить, что с ней было на другой день после памятной ночи... 
    
Все пережитое пронеслось над ней ураганом и промелькнуло, как тяжелый, гнетущий сон... 
    
Смутно припоминала она, что ее куда-то возили, что-то ей говорили, о чем-то спрашивали... Она, кажется, отвечала... Много лиц прошло перед ее глазами. Говорить она не могла. Какой-то клубок застрял в глотке, не давая возможности ни говорить, ни плакать. 
    
Она грохнулась на стул и, вместо того чтобы плакать, расхохоталась. Хохотала она громко и безудержно до тех пор, пока хохот не перешел в рыдание... 
    
И это не принесло облегчения. Наоборот, еще сильнее сжалось сердце. Хотелось рвать на себе волосы, колотить кулаками по голове... 
    
– Тронулась барышня! - решил надзиратель. 
    
– Тронулась! - подтвердил второй. И рассказал, что она ни за что не хотела выйти из подвала до тех пор, пока за ней не пришли двое надзирателей. - Ясно, тронулась! 
    
– Сами вы тронулись! - произнес чей-то приятный голос. Кто это сказал? Ах, да! Тот старик с добрыми серыми глазами в белом мундире... 
    
Этот старик произвел на Бетти сильное впечатление: она почуяла в нем человека, способного понять и посочувствоватъ ей. 
    
Ей хотелось обо всем рассказать ему... Но она не могла произнести ни слова. 
    
Человек встал. Взял ее руку. Пощупал пульс. Провел рукой по голове и попросил ее успокоиться... И говорил он таким добрым отеческим голосом... 
    
– Не видите разве, что девушка больна? Доктора! 
    
Ее куда-то везли... И на улице пахло гелиотропом и йодоформом... 
    ***
    
Протекция - великая сила! 
    
Давид и Сарра обегали весь город, подняли на ноги богатых родственников и хозяев. Были нажаты все пружины, и в конце концов дознались, что задержанную дочь Шапиро поутру перевезли в больницу. Но в какую именно? 
    
Поднялась новая беготня по городу из одной больницы в другую. В каждой больнице Сарра чуть ли не на коленях умоляла сказать ей, где ее дочь. 
    
Наконец, после долгих мытарств, удалось установить, что Бетти находится в еврейском госпитале. 
    
Помчались туда. Да, действительно, Бетти находится здесь. Но сейчас к ней никого нельзя пускать. Утром - пожалуйте! 
    
– Нельзя никак? Да ведь я - мать! 
    
– Двадцать раз "мать"! Нельзя, и кончено! 
    
– Господи, и что за люди! Ни капли жалости! 
    
Вдруг Сарра увидала своего домашнего врача. Она обрадовалась ему, как отцу родному: 
    
– Как хорошо, что вы здесь! Моя Бетти тут, больная! А меня не пускают к ней! Где это слыхано? Где это видано? Мать! 
    
– Ш-ш-ш! - зашипел доктор. - Не кричите, не шумите! 
    
– Что значит - не кричать? Не шуметь? Когда моя Бетти, мое дитя... 
    
– Ваша Бетти, ваше дитя... Знаю! Я как раз от нее иду. Она больна, но опасности никакой нет. Нечего кричать и шуметь. Ваша дочь не на улице, а в больнице! А больница - не такое место, куда каждый может приходить и скандалить. Утром вас пустят к ней, а сейчас нельзя. Нель-зя!.. 
    
– Я понимаю! Что тут непонятного? Но почему никто не хочет войти в мое положение? Ведь я же - мать! Хоть одним глазком, хоть издали дайте посмотреть! Неужели вы, наш домашний доктор, свой человек, допустите такую несправедливость? 
    
Доктор тщетно отбояривался, сердился, кричал. Но от Сарры не так легко отделаться! Кончилось тем, что доктор, хотя и с неимоверным трудом, выхлопотал для Сарры у администрации разрешение на ночевку. Он уже собирался ехать домой, но Сарра остановила его. 
    
– Несчастье мое! Что вы еще хотите от меня? 
    
– Вы едете домой? Потрудитесь заехать к нам и передать Давиду, что дочь в больнице, что я с ней, что опасности нет. И скажите ему, чтоб он присмотрел за Сёмкой... И сообщил бы шурину и всем. И чтоб он, ради Бога... 
    
– Господи, откуда берутся такие матери? 
    
Доктор схватился за голову и пустился с лестницы бегом. 
    ***
    
В несколько дней Сарра стала в больнице своим человеком. Ухаживала за дочерью, измеряла температуру, вмешивалась в распоряжения врача, требовала объяснения, почему больной дают то, а не другое лекарство, и вообще распоряжалась "домашним врачом" по своему усмотрению. 
    
Доктор ожил, когда Бетти стала поправляться, и не мог уже дождаться дня избавления от ее матери - этой пиявки в образе женщины. 
    
Выздоровление Бетти шло медленно. Еле-еле дождались кризиса. И когда температура стала падать, выдержка Сарры сразу рухнула: она отошла в уголок и выплакала все накопившиеся слезы. 
    ***
    
Легко и радостно было пробуждение Бетти. 
    
Первым лицом, которое она увидела и узнала, было лицо матери. Оно сияло и отражало одновременно столько чувств, что нельзя было сказать, какое из них преобладает: страх, счастье, любовь, преданность, жалость, мольба?.. 
    
Бетти не могла не улыбнуться. 
    
– Мама! - произнесла она тихо. 
    
У матери чуть сердце не выскочило из груди. 
    
– Чего тебе, Бетти? 
    
Вторым лицом был доктор - старый знакомый, домашний врач... 
    
– А где же отец? И что это за незнакомая комната? Где я? Почему так светло? 
    
– Ш-ш-ш! - произнес доктор, приложив палец к губам. - Нельзя говорить! Нельзя думать! Спокойно лежать, и больше ничего! 
    
Легко ему говорить - "лежать и не думать". А ей так хочется все знать. То, что она не дома, - это ясно. Но как она сюда попала? 
    
Бетти закрывает глаза и понемногу начинает вспоминать - минуту за минутой - весь "тот" день. 
    
Вот и папа забежал на минуту (ему, как всегда, некогда: служба!). Вот и Сёмка приехал вместе с доктором и сейчас едет с доктором же обратно... Даже тетя Тойба с дочерьми пришла. Их, правда, доктор сейчас же спровадил... Все знакомые и родные побывали, и только одного, одного человека не было! Этот "один" не менее дорог, а может быть, и дороже всех других; но его-то как раз и нет! Как узнать? Кого спросить? И почему никто ничего не говорит о нем? Как будто нарочно не упоминают его имени, будто сговорились все. 
    
Мать уловила тревогу дочери и захотела ее как-нибудь успокоить. 
    
– Знаешь, Бетти, кто тебя спрашивал? - заговорила Сарра и тотчас раскаялась: Бетти вся насторожилась, кровь прилила к лицу. Она сделала над собой нечеловеческое усилие и спросила спокойно: 
    
– Кто? 
    
– Ты думаешь, он один только раз был здесь, этот "шлим-мазл"? 
    
– Какой "шлим-мазл"? - спросила Бетти упавшим голосом. 
    
– А вот тот парень из Пинска! - ответила Сарра с деланной улыбкой. - Ты, наверно, помнишь его? В ту ночь... на улице... 
    
Бетти помнит. Это - товарищ Рабиновича... Напрасно обрадовалась! Значит, "его" нет больше! И все молчат... 
    
Мать понимала, какое имя хочет услышать Бетти, кого ищет ее взгляд. Что делать, если она вдруг спросит, где квартирант? Что сказать? Как долго можно замалчивать? Придется ведь открыть правду. Но как начать? 
    
Сарра уже советовалась об этом с Давидом, с доктором и даже с Тойбой Фамилиант. Все в один голос заявили, что ни в коем случае нельзя говорить Бетти о квартиранте! Разве сама спросит. И то лучше солгать как-нибудь, подготовить ее, чтобы не огорошить ее правдой. Но Сарра знала свою дочь лучше всех. Она понимала, что Бетти не проведешь выдумками, и начала стороной: 
    
– Прости Господи! Мне кажется, что чем больше у человека денег, тем большей свиньей он становится... К чему миллионы, когда у человека нет сердца?.. Я говорю о его тетке, об этой миллионерше... 
    
У Бетти тревожно забилось сердце. 
    
– На что берегут эти миллионы? На тот свет, что ли, заберут их? 
    
"Да, да! Нет его! Нет!" - мелькнуло в голове Бетти. 
    
– Я знаю... - продолжала Сарра, - если бы у меня был миллион и моего племянника заподозрили в таком преступлении, я бы, кажется, на другой день прилетела и сыпала бы деньгами! Десять тысяч - так десять! Пятьдесят - так пятьдесят! Взяла бы его на поруки! Как могут богачи скупиться, когда речь идет о спасении жизни! Взяли человека невинного, чистого, как стеклышко, и превратили в разбойника, убийцу!.. 
    
Бетти почувствовала, как огромная тяжесть свалилась у нее с души: "Значит - жив!" 
    
И, поняв, сообразив, в чем дело, она выпытала у матери понемногу все подробности. 
    
Но вместо того чтобы горевать, убиваться, Бетти в первый раз после болезни рассмеялась! Глаза загорелись прежним огнем... 
    
– Тебе смешно, Бетти? Не правда ли? Рабинович - убийца! Ха-ха-ха! 
    
Бетти не отвечала. Тысячи цветов распустились в душе Бетти, и тысячи птиц пели на разные лады: 
    
– Он жив! Он жив! Он жив! 
   
  
  
   
    
Часть вторая
   
   
    
     
Глава 1
     
ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
    
    
Когда Рабинович и Попов затеяли рискованную комедию обмена именами и документами, перед ними встал вопрос: как обставить с внешней стороны свою жизнь, чтобы родные ни о чем не подозревали? 
    
Они сообщили друг другу необходимые подробности о своем прошлом, о семейном положении и т. п. и задумались над вопросом о переписке с родными. 
    
План, придуманный Рабиновичем-настоящим, был прост. Ничего не подозревающие родители будут адресовать свои письма по настоящим адресам сыновей: Попову - в центральный город России, а Рабиновичу - в университетский город "черты"; адресаты, получив письма, будут пересылать их друг другу по месту пребывания. Ответы на письма, согласно плану, должны следовать тем же порядком: корреспонденция подлинного Попова должна пересылаться подлинному Рабиновичу - в центр, а оттуда - в Т-скую губернию, а корреспонденция Рабиновича - через Попова - в "черту еврейской оседлости". 
    
Возникало, однако, опасение, что письма могут ненароком попасть в ненадлежащие руки и выдать товарищей. 
    
Рабинович-подлинный посоветовал Попову написать домой о том, что в университете имеется целых три Попова и, как назло, все - Григории. Рабинович же сообщит своим родным, что в университете у него однофамильцев видимо-невидимо... 
    
Ввиду такого обстоятельства сыновья попросят писать им по адресу почтамта "до востребования", проставляя вместо фамилии одни лишь инициалы! 
    
– Браво, Гершко! - воскликнул в восторге Попов. - Талмудическая у тебя голова, черт возьми! 
    
– Ну там талмудическая или не талмудическая, а, кажется, это будет неплохо! - сказал Рабинович. 
    
И приятели расстались, очень довольные друг другом. 
    
План был составлен на славу. Все пошло как по-писаному, Поповы писали сыну в центр, Рабиновичи - в черту, а почта, не вдаваясь в рассуждения, пересылала письма по два раза в оба конца. 
    
И вдруг что-то застопорило, механизм подозрительно заскрипел и машина на полном ходу остановилась! 
    
Подлинный Рабинович, студент университета, вдруг перестал получать письма от своего коллеги - дантиста "Рабиновича". Заказные письма, телеграммы, заклинания и ругательства - все было вотще: дантист не откликался! Подлинный Рабинович сходил с ума от неизвестности. 
    
Одновременно и Поповы стали бомбардировать письмами своего Гришу. Рабинович-настоящий аккуратнейшим образом пересылал их по назначению, но они, никем не востребованные, покоились в почтамте вместе с письмами Рабиновича, адресованными Грише. 
    
"Одно из двух, - жаловались Рабиновичи в письмах к сыну, - если ты, не дай Бог, нездоров, то мог бы, кажется, попросить кого-нибудь черкнуть пару слов или протелеграфировать, и тогда кто-нибудь из нас приехал бы к тебе, хоть это и не так просто - бросить работу и сунуться в город, где еврею и переночевать нельзя... Или... с тобой что-либо случилось?.. Не хочется верить! Одним словом, Гершель, мы решили ждать еще одну неделю. И если в течение этого времени от тебя письма не будет, то либо отец, либо я вынуждены будем приехать - узнать, что с тобой". 
    
Письмо это принадлежало перу старшего брата Гершки, Авраам-Лейба Рабиновича, человека женатого, занятого вместе с отцом работой по транспортированию товаров... 
    
Но приехать ни отцу, ни брату не привелось, так как в тот самый день, когда было отослано это письмо, нежданно-негаданно арестовали обоих Рабиновичей - старика с сыном, к немалому изумлению всего местечка. 
    
– Как это возможно? Реб Мойше Рабинович не такой еврей, чтоб торговать краденым, а сын его не из тех, что вмешиваются в политику... 
    
– В чем же дело?? 
   
   
    
     
Глава 2
     
РЕБ МОЙШЕ РАБИНОВИЧ ЕДЕТ СПАСАТЬ СЫНА
    
    
Все разъяснилось довольно скоро. Еще до того, как выпустили обоих арестантов, местечко было осведомлено о причине ареста и загудело, как потревоженная стая ос. 
    
Дознались обо всем из газет, впервые опубликовавших полностью имя преступника. Сначала упоминалось глухо о "еврее-дантисте". Потом было напечатано черным по белому, что он - шкловский мещанин, слушатель зубоврачебной щколы, Герш Мовшевич Рабинович. 
    
Волнение, охватившее все местечко, не поддается описанию! Новости сыпались градом, одна другой убийственнее... 
    
– Все это ерунда! - утверждали оптимисты. - Ничего, кроме позора! На глазах всей Европы! В наше время, когда даже в таком медвежьем углу, как наше местечко, имеется железная дорога, прогимназия и даже кинематограф! Позор! 
    
– Чудак! Что кинематограф? Эка невидаль! Поговаривают об аэропланах, дирижаблях, а он - "кинематограф". 
    
– Кинематограф, аэропланы, дирижабли, а Рабиновичи пока-то сидят... 
    
– Уж ежели суждено несчастье, оно и через печную трубу влезет! Прямо-таки смеяться некому! Ха-ха! 
    
– Хорош смех! Пока что одного держат там, а двоих здесь... Шуточки! 
    
– Ерунда! Ничего не будет. Всех выпустят, и очень скоро! 
    
Пророчество сбылось, да не совсем: отца с сыном действительно выпустили, но третьего, "преступника", освобождать не спешили. 
    
У Рабиновичей произвели тщательный обыск и перерыли весь дом. 
    
Забрали пачку писем Гершки. 
    
Немедленно по освобождении отец стал совещаться с родней и умными людьми со стороны: что делать? 
    
Решено было - ехать "спасать сына"! Как "спасать", каким образом, об этом никто не задумывался: 
    
"Еврей тонет! Какие же тут могут быть рассуждения?.." 
    
Убитый горем отец, не откладывая дела в долгий ящик, упаковал чемодан и пустился в большой город, наудачу, не думая о мытарствах, неизбежных ввиду отсутствия "правожительства". 
    
– Как Бог даст, так и будет! - толковали местечковые мудрецы. - Неужели ни одного дня нельзя прожить там? Глупости! Уж на что Петербург, а и там живут евреи и даже хвалят город! Или, скажем, Москва! Думаете, там нет евреев? Э, обойдется!.. 
    
Старик Рабинович поехал, полагаясь больше всего на волю божию, и второпях забыл даже взять с собой паспорт. 
    
Но, будучи человеком старомодным, неприспособленным к современным условиям жизни, он прихватил с собой старшего сына, Авраам-Лейба, человека, так сказать, светского, умеющего обращаться с людьми и, главное, столковаться с русскими... 
    
Чуть ли не все местечко явилось провожать отъезжающих Рабиновичей. 
    
Пожелания удачи и счастливого исхода экспедиции сыпались со всех сторон. 
    
– Помни же, Авраам-Лейб! - говорили кровно заинтересованные земляки. - Не забудь! Пиши, как да что! А когда, Бог поможет, все обойдется благополучно, не поскупись на телеграмму! 
    
– Ладно, только бы за этим дело стало!.. Паровоз глухо зарычал. Поезд тронулся. 
    
Но еще долго стояли на перроне люди. Махали платками, волновались и кричали вдогонку отъезжающим: 
    
– Счастливого пути! Пишите! Телеграмму, ради Бога!.. 
   
   
    
     
Глава 3
     
ПОПОВ УСТРАИВАЕТСЯ
    
    
Не в пример злополучному "Рабиновичу" дела его двойника пошли прекрасно. О том, что его без замедления зачислили в студенты университета, разумеется, и упоминать нечего. Имя отца, Ивана Ивановича Попова, было хорошо известно в этом городе. И даже то обстоятельство, что фотография, прикрепленная к аттестату, была, по выражению секретаря университетской канцелярии, "немножко не того...", не помешало зачислению Попова. Секретарь, присмотревшись к имени, готов был вырвать свой язык за высказанное подозрение и поспешил прикрыть аттестат Попова другими бумагами. Это был первый благополучно обойденный подводный камень на пути "Попова". 
    
Второй "камень" был несколько опаснее. 
    
Привыкший с малолетства к самостоятельному заработку и не рассчитывавший на помощь отца, "Попов" решил поискать уроков... 
    
Но вместо обычной публикации в газетах Попов надумал обратиться к ректору университета с просьбой рекомендовать его при случае как хорошего репетитора. 
    
Старик ректор принял Попова очень любезно. Но, узнав о характере его просьбы, ректор сделал удивленное лицо и стал даже пристально приглядываться к просителю. 
    
Попов сообразил, что просьба "сына Ивана Ивановича" об уроках должна звучать дико для уха ректора, и стал выпутываться из неловкого положения. 
    
Дело в том, что никто, даже отец, не должен знать, на какие средства он будет жить этот год! Это, если хотите, пари, нечто, вроде спора. Во всяком случае, секрет, который он доверяет только ректору... 
    
Хотя все это было более чем странно, ректор не мог не поверить: симпатичное лицо, прекрасные манеры и имя отца внушали полнейшее доверие... 
    
Ректор весело рассмеялся, давая понять, что затея барчука ему понравилась. 
    
Не прошло и недели, как ректор вызвал Попова и сообщил ему следующее. 
    
К нему, ректору, обратился живущий в этом городе богатый помещик, некто Феоктист Федосеич Бардо-Брадовский. Ему нужен репетитор-студент, непременно дворянин, из хорошей семьи, безусловно благонадежный, которому можно было бы доверить воспитание детей... Ректор предлагает Попову принять это место. 
    
– Вот вам моя карточка, молодой человек! В добрый час! Надеюсь, мне не придется пожалеть о своей рекомендации! А что касается вашей просьбы о том, чтобы все осталось между нами, то я еще раз подтверждаю свое обещание! 
    ***
    
Не без дрожи в руке тронул Попов-Рабинович звонок у подъезда великолепного особняка на одной из лучших улиц города. 
    
Что за дом такой? Какие люди живут в нем? Как себя держать с ними? Как он себя будет чувствовать там? Не играет ли он с огнем? Не выдадут ли глаза, нос, акцент? По "Сеньке ли шапка"? Так высоко он и не метил! "Подумай, Гершка: может быть, еще не поздно убраться восвояси!.." 
    
Но было уже поздно. На звонок явился бритый джентльмен в ливрее, смерил студента взглядом с головы до ног, взял карточку и впустил в шикарный вестибюль. 
    
"Джентльмен" взбежал по лестнице и исчез, а Попов стал оглядываться. Здесь все подавляло великолепием, начиная от мраморных колонн и до книг и журналов в кожаных переплетах. Но больше всего поражало царящее здесь чувство спокойной уверенности и привычного уюта... 
    
– Феоктист Федосеич просят вас к себе, - прервал лакей наблюдения Попова и провел его через анфиладу прекрасных комнат в просторный и уютный кабинет Бардо-Брадовского. Попов увидел прежде всего огромного, гладкого, стального цвета пса, едва удостоившего гостя взглядом. 
    
Попов-Рабинович, унаследовавший от своих пращуров необъяснимый страх перед собакой, с тревогой глядел на пса, еще не решившего, как ему встретить нового человека. 
    
Но в это время раздался голос хозяина: 
    
– Gluk ruhig! (Глюк, спокойно.) 
    
Почему с псом необходимо говорить по-немецки, Попов так-таки не понял, но Глюк немедленно притих. 
    
Хозяин поднялся с кресла, протянул вошедшему широкую холеную руку, притянул его чуть к себе и усадил рядом в кресло. 
    
Попов разглядывал Бардо-Брадовского с нескрываемым любопытством. То был мужчина неестественно большого роста с чрезвычайно некрасивым лицом. Однако оно не производило отталкивающего впечатления. Наоборот, Феоктист Федосеич при всей несуразности своей фигуры внушал симпатию с первого взгляда и располагал к себе какой-то особой мягкостью манер. Чувствовалась широкая натура и почти детская простота души. 
    
Студент, очевидно, тоже произвел благоприятное впечатление, и хозяин без лишних рассуждений заявил, что с него совершенно достаточно рекомендации Михаил Михалыча (ректора), а о деталях сейчас говорить не стоит, тем более что время чай пить и надо идти к столу. 
    
Бардо-Брадовский поднялся с места, взял репетитора под руку, и оба, сопровождаемые неизменным Глюком, двинулись в столовую. 
    
Вся семья была в сборе. У нового репетитора закружилась голова: так много лиц сразу охватил его взгляд. Но только одно лицо запечатлелось в его мозгу с первого взгляда: хозяйка дома, женщина изумительной красоты, с необыкновенными глазами - Надежда Федоровна Бардо-Брадовская. 
    
Очарованный Попов не расслышал других имен, названных ему хозяином, кроме имен: "Петя" и "Сережа" - то были его новые ученики, гимназисты первого и третьего класса. Ещё запомнились три нерусских имени: мосье Дюбуа, француза с лихо закрученными усами на бледном лице, немца Фриша, с невероятным румянцем во всю щеку, и четырехугольной англичанки мисс Токтон... 
    ***
    
Вечером того же дня Попов-Рабинович в отведенной ему уютной комнате писал письма. 
    
В письме к отцу "Попов" вдохновенно сочинял историю о двух уроках, полученных им в богатых еврейских домах. Он надеется в скором времени послать домой немного денег. Вопрос об университете выяснится через несколько дней, когда станет известно, как обстоит дело с процентной нормой... Второе письмо было приложено к первому и адресовано настоящему Попову. 
    
Ему настоящий Рабинович написал, что чувствует себя так, точно обокрал товарища, пользуясь его привилегиями. Но теперь уж поздно думать! Надо играть роль до конца... Заканчивалось письмо так: 
    
"Что у тебя? Поступил ли ты в университет? 
    
Мне это необходимо знать, чтобы сообщить наконец отцу о "своей" судьбе и перестать лгать по вдохновению! Уж я и то вязну! Однако не жалуюсь. Желаю и тебе от всей души не раскаяться в начатой игре! O себе могу сказать, что вряд ли пожалею о том, что именуюсь в данное время не Гершка, а Гриша". 
    ***
    
В первое время новый репетитор чувствовал себя в фешенебельном доме Бардо-Брадовских точно в дремучем лесу или незнакомом шумном городе среди чужих людей, еще больше подчеркивающих одиночество пришельца. Временами он попросту тосковал - тосковал по евреям... С другой стороны, бывали минуты, когда лже-Попов пьянел: ему казалось, что сбылась детская сказка о заколдованном замке, что он прекрасный принц, окружен вельможами, готовыми исполнить малейшую его прихоть! Не хватало только красавицы принцессы, которую нужно освободить из рук злого волшебника. Однако это настроение скоро прошло. Попов акклиматизировался, освоился с обстановкой и даже запомнил имена всех членов этой огромной и будто случайно сколоченной семьи. Сжились и с ним: из "репетитора" он превратился просто в "Григория Ивановича" и стал своим человеком. 
    
Отношения между населявшими этот огромный дом людьми были Попову непонятны и странны: казалось, все близки друг другу, а в действительности - чужие!.. Все так дружески беседовали за столом, но стоит окончиться трапезе, все разбегаются по своим углам, и единство улетучивается как дым. Попов ставил мысленно на их место своих братьев евреев и невольно думал о том, что евреи на другой же день по его прибытии знали бы, кто он, откуда родом, какая у него семья... А эти не обнаруживают ни малейшего любопытства. Оно, пожалуй, и лучше! Вообще, не так уж плохо уйти хотя бы на время от чисто еврейских забот и страданий и почувствовать себя равноправным членом в кругу свободных, довольных и уверенных людей. 
    
Новый репетитор освоился не только с домом, но даже и с Глюком, который теперь бросался навстречу Попову с живейшей радостью. 
    
Прислуга также была довольна "репетитором". Он был непривередлив, не гонял зря людей и не приказывал. 
    
– Странный барич!.. 
    
Но больше всех полюбили учителя Петя и Сережа. Они с удовольствием расставались с мосье Дюбуа, с Фришем и мисс Токтон, с нетерпением ждали уроков русского языка, на которых иногда присутствовала Надежда Федоровна, а изредка и сам Феоктист Федосеич. Он был рад, что сыновья хорошо понимают своего педагога, оправдавшего надежды и ректорскую рекомендацию. 
    
– Григорий Иванович, пойдемте играть в теннис! - пригласили однажды ученики после урока. 
    
– Идем! - ответил Григорий Иванович, но тут же вспомнил, что Гершель Рабинович смыслит в лаун-теннисе столько же, сколько в китайской грамоте. 
    
– Знаете, ребята... - сказал учитель, - играйте на сей раз без меня. Голова побаливает. 
    
– А вы верхом ездите? 
    
– А что? 
    
– Так! У нас есть лошади! Летом вы с нами поедете в деревню, и мы будем ездить! 
    
И опять Гершка Рабинович вспомнил, что он не только не ездит, но и побаивается лошадей. 
    
– Саша хорошо ездит! - не унимались ученики. Григорию Ивановичу, чтобы поддержать свой престиж, пришлось сказать, что он - первоклассный наездник. 
    
– Ну, в таком случае вы будете целыми днями кататься с Сашей! Она очень любит верховую езду. 
    
Григорий Иванович уже знает, что Саша - старшая сестра учеников. Она учится в столице, в пансионе. Весь дом ждет не дождется её к рождеству. 
    
Григорий Иванович даже видел её портрет: она поразительно похожа на свою мать, и Попову все время кажется, что он её где-то видел. Может быть, во сне или в юношеских мечтах?.. 
    
Невольно приходит в голову зачарованная принцесса, владычица юных грез... 
    
"Когда у нас рождество?" - думал Попов, ловя себя на словах "у нас". 
    
Своему товарищу, подлинному Попову, он в это время писал откровенно: 
    
"Брани меня, дорогой Гриша, сколько хочешь! Я заслужил, потому что я дрянненький человечишка! Представь себе, у меня бывают минуты, когда я совершенно забываю, кто я, и больше того - радуюсь, что забываю, хочу забыть..." 
    
В другом письме он между прочим писал: 
    
"Не глуп ли ты, Гриша! На кой черт ты возишься с еврейскими невзгодами, пытаешься разрешить национальные проблемы? А в это время к нам приезжает "принцесса", которой мы все тут бредим... Однако не беспокойся обо мне! Я - не ты: я не стану шутить с огнем... Прости, не могу сегодня больше писать тороплюсь на почту и домой: едем встречать гостью! На огненно-быстрых тройках! Прожигаем жизнь!"