1 2 3 4 5 
— А у вас была когда-нибудь девушка? — спросила она как-то вечером по дороге из кино домой. — Ну, по-настоящему?
    
Ему приходилось переводить это на свой язык. В его прежнем кругу «иметь девушку» означало нечто совершенно определенное. Она же спрашивала его, был ли он влюблен, была ли у него невеста.
    
— Одна была, — сказал он. Почему не признаться?
    
— А она была красивая? Вам… вам она нравилась больше меня?
    
Опять это застенчивое уклонение от слова «любовь» и бедное, ничтожное, надломленное слово «красивая», которое несет такую всеобъемлющую службу. Но ясен был истинный настоятельный смысл ее вопроса.
    
Делая вид, что не понимает ее, он уцепился за слово «нравилась», хотя прекрасно понимал, что она имеет в виду.
    
— Она мне совсем не нравилась, совсем, — сказал он медленно, стараясь быть честным. — Мое чувство к ней делилось примерно на три части. Около трети — была ненависть, другая треть — лишь бы она была рядом и я смотрел бы на нее, не говоря ни слова, и последняя треть — желание…
    
Он собирался было добавить: «Желание кусать ее плечи, руки, ноги», — но вовремя удержался. Это было бы неуместно. Если он не хочет ранить чувства Розы, ему надо отрешиться от привычки студенческих лет, привычки безоглядной откровенности и честности в такого рода вещах. Он закончил вялым: «…касаться ее».
    
Роза молчала. Неужели даже такой малости достаточно, чтобы оскорбить ее респектабельность? Но она сказала:
    
— А ко мне вы это чувствуете? Что-нибудь из этого?
    
— Нет, — ответил он все так же медленно, так же честно. — Ничего такого в точности. Мне вы слишком нравитесь — не знаю, чувствуете ли вы это, — а она мне вовсе не нравилась…
    
— Но вы любили ее, — неожиданно закончила она.
    
Удивленный, он промолчал.
    
— Если именно так вы любите других, — спокойно продолжала она, — то непохоже, что вы любите меня, если все это такое разное.
    
Он остановился и посмотрел на нее.
    
— А почему нельзя любить разных по-разному? — спросил он. — И почему одна любовь лучше другой? Почему одна любовь не может быть ненавидящей и губительной, а другая — целящей, утешающей, чудесной?
    
Искренность и сила его чувства удивили его самого, а она успокоилась и повеселела. Потом, думая об этом разговоре, он убеждался, что чем-то новым был отмечен тот день. Он был как путевой столб на дороге, которая вела туда, куда он и сам все сильнее хотел идти. Нет, вернее, веха, потому что путевой столб сказал бы ему, как далеко ему еще остается идти.
    
    
— В этом письме плохие новости, очень неприятные новости, — сказал мистер Брейсуэйт, слабо помахивая конвертом. — Мой шофер собирается уходить. Женится, видите ли.
    
— Вот как? — безразлично отозвался Чарлз и, чтобы поддержать разговор, добавил: — А разве вы держите только холостых шоферов?
    
— Ну, какое же это место для женатого? — сказал мистер Брейсуэйт. — Маленькая комната над гаражом. Там двоим и не поместиться.
    
Чарлз обмахнул метелочкой приемник и придвинул его поближе к кровати.
    
— Я… Вы, кажется, говорили, что работали шофером, транспортным шофером, не так ли?
    
— Да, — сказал Чарлз, еще не понимая, к чему тот клонит.
    
— Я думаю, что такая работа не… не подойдет вам, не так ли?
    
Чарлз был благодарен, даже тронут, но покачал головой.
    
— Очень жаль, мистер Брейсуэйт, но, как это ни странно, я сам думаю на этих днях жениться.
    
— А! — слабо прошелестел мистер Брейсуэйт. — Вот как! Ну, тогда, конечно…
    
— Вам нетрудно будет найти шофера, — успокоил его Чарлз, собирая свои щетки.
    
    
Всю следующую неделю он много времени проводил с Розой. Они гуляли вечерами в понедельник, вторник, четверг. Каждый раз он заходил за ней домой и болтал некоторое время с теми, кого заставал на месте. Даже Глэдис стала привыкать к нему и время от времени отводила от него глаза. Все это было приятно, но он не очень огорчился, когда в пятницу Роза оказалась чем-то занята и он мог провести вечер, как ему вздумается. Столь частый прием таких больших доз радушия и домашнего уюта без всякого противовеса даже немного тяготил его. Правда, он нуждался в такой пище, как в хлебе, но и хлеб может приесться.
    
Сидя в своей конуре после чая, он снова припомнил эту метафору, пытаясь разобраться в своих чувствах. Да, пресыщение, но, может быть, это было острее, чем легкая тошнота от некоторого эмоционального пресыщения. Где-то (а где, он не сказал бы точно) был одновременно и неутоленный голод. Чувство, которое трудно определить, если вообще возможно его определить, все время бурлило под спокойной гладью удовлетворенности. Так зудит заживающая рана. Но разве он был ранен? Его исковерканная жизнь, как и его исковерканное тело, вновь обрели целостность. Но этот зуд, зуд! Что-то здесь неладно.
    
«Выпить хорошенько — вот что тебе надо, дружище», — сказал он себе, остановившись у зеркала в прихожей. На улице было душно, как перед грозой. Начало августа. Ущербное чувство, что надвигается осень и листья уже потеряли свою свежесть. И не только у него под ногами на тротуарах лежали опавшие листья, но и там, за городом, листья медленно засыхали и нашептывали эту весть деревьям, задыхающимся в дымовом кольце городских дворов.
    
Он зашел в пивную возле больницы, но там было грязно и пусто. Несколько стариков сидели, уставившись красными слезящимися глазами в пивные стаканы, и казалось, что пиво — это их слезы, которые они накапливают на пустом дне ради неведомой цели. Он вышел, даже не допив стакана, и долго бродил по тихим переулкам. Каждый из них, каждый перекресток и скверик — все были на одно лицо. Приземистые коричневые здания следили за ним, когда он проходил мимо них. «В одном из них будет твой дом, — шептали они ему. — Ты найдешь Розу на кухне и постель в верхней спальне, семейные фотографии будут вести нескончаемые беседы в холодной гостиной, а уборная будет на заднем дворе во веки веков. Аминь».
    
Ну и что ж? Он спрячется и спасется. В таких домах никогда ничего не случается, по крайней мере ничего такого, что было бы непонятно их обитателям. Никаких проблем, никакого искусства, споров и столкновений, только рождение, смерть, еда, отдых, воскресный послеобеденный отдых у камина с еженедельником «Со всего света» на коленях. Утром вместо птиц его станут будить фабричные гудки, он отвыкнет от воротничка и галстука и отрастит себе брюшко. Когда годы пройдут неслышно, как табун коней по мягкой траве, он станет ближе к своей Розе, делая ее счастливой и отражая ее счастье, как помутневшее зеркало. Но что значат эти несколько мутных пятен?
    
Вот эта пивная выглядит веселее. Он вошел, заказал пиво и занял место. Нет, не то. Внутри это был настоящий пивной дворец. Он, должно быть, забрел незаметно для себя в центр города, по крайней мере заведение это было рассчитано на более шикарную клиентуру, то есть как раз на тех людей, которых отныне он постарается избегать. Кроме того, по рассеянности он вошел не в ту дверь: в ресторане может быть еще сносно, но это бар. Он осмотрелся с отвращением. В такого рода заведениях и встречаешь людей вроде Тарклза.
    
К нему подсела проститутка.
    
— Заскучал, дружок? — спросила она.
    
— Нет, у меня тут свидание, — сказал он, чтобы спровадить ее.
    
Одета она была в уродливую зеленую кофту и юбку: кричащий контраст с копной пергидролевых волос. Странно, но почему они, как нарочно, выбирают самые ужасные цвета: может быть, этого требует ремесло (надо делать себя заметнее), или, может быть, их образ жизни убивает всякое эстетическое чувство. Ему захотелось спросить, что заставило ее выбрать такое сочетание цветов, но тогда он ни за что не отделался бы от нее; а так она ушла в другой конец зала и перенесла внимание на старого джентльмена с белыми усами, которому следовало бы сидеть дома и поливать свои розы.
    
Нет, не стоило пить пиво. Его разморило, и он по-несчастнел. Но если он перейдет теперь на что-нибудь покрепче, то непременно опьянеет. Пропал вечер! Разве так надо отдыхать от прогулок с Розой? Он подумал вдруг о маленькой комнатке над гаражом мистера Брейсуэйта; воображение нарисовало ему тихое убежище, вроде тех, что украшают календари: коттедж с вьющимися розами, оплетшими решетчатое окошко. Какая чушь; должно быть, это скорее похоже на сборный дом где-нибудь в трущобах, и запах бензина лезет во все щели. Надо взять себя в руки. Непременно надо.
    
Он подошел к стойке и заказал виски. Только одну порцию, от одной ничего ему не сделается, а если и сделается, так наплевать! Он только что заплатил и хотел идти к своему столику, как вдруг увидел у самого своего локтя какой-то предмет. Бар был оборудован высокими красными табуретами и до тошноты напомнил ему кафе-молочную. Рядом с ним на стуле сидела девушка, с нею был мужчина, на которого он даже не взглянул.
    
Предмет на прилавке оказался сумочкой. Она была несколько необычна по форме, жесткая и квадратная, с застежкой, которая напоминала свернувшуюся золотую змею.
    
Виски не могло выплеснуться из стакана, его там было всего на полвершка от донышка. Но оно оплеснуло края доверху и маленьким водоворотом опустилось на дно. Рука его не могла прийти в равновесие, он поставил стакан на прилавок. Девушка, не глядя на него, потянулась к сумке, чтобы достать носовой платок. Она отстегнула золотой змеиный клубок. Пальцы у нее были не те: короткие, толстые, слишком много колец, ногти выкрашены в бутылочно-зеленый цвет.
    
Он не верил глазам: этого не может быть! Ведь он свободен, свободен, уже давно свободен. Какое ему дело до сумочки, и чья она, и у кого была точно такая же! Боже, ну зачем это! Такой муки он не мог себе и представить. Он ухватился за стойку. Волны боли шли откуда-то изнутри, они начинались где-то возле солнечного сплетения и пронизывали все тело до кончиков пальцев на ногах и руках. Ну что они с ним делают? Нет, нет, неужели они не знают, что они с ним делают? Все здесь в баре, все во всем свете, если бы они только знали, они помогли бы ему, разыскали бы Веронику и привели бы ее к нему. Они нашли бы ее, пойми они только, что человек умирает, человек, который не заслужил такой смерти и адских мучений. Если они заглянули бы в него и хоть на мгновение почувствовали бы то, что он чувствует, они попытались бы ее найти. Телеграммы ринулись бы по проводам: з-з-з, это вы? Срочный вызов, приостановите все передачи, человек мучается. Телеграмму отпечатают на листке бумаги, кто-то постучит в дверь комнаты, где она сидит, или застанет ее на лужайке, где она гуляет одна. Если бы кто-нибудь тонул, ему кинули бы канат. А это хуже, чем тонуть, это — раскалываться на куски. Человечество не допустит, чтобы с ним такое случилось.
    
Нет, нет, нет, никто ему не поможет. Допивай стакан, уходи из бара. А как же сумочка? Не может быть двух таких. Она, наверно, украла ее? Может быть, это и есть нить к Веронике, или она, быть может, там, в сумочке, какой-то магией уменьшенная до размера белой мышки, и только ждет, чтобы он открыл сумочку и выпустил ее. Опустить ее в воду, и она снова достигнет своего настоящего роста. Обезвожена. Он сходит с ума, на этот раз всерьез. Чарлз залпом выпил виски.
    
Внезапно он ощутил усталость, усталость старика. Нет, конечно, сумочку эту девушка купила в магазине, должно быть, таких сумок сколько угодно. Змея на застежке и все прочее. Каждый может зайти в магазин и купить. Он сам может пойти и купить такую же и подарить Розе.
    
Роза! Сидя с пустым стаканом в руке, не спуская глаз с сумочки на стойке, он вдруг и окончательно понял, что с этим все кончено. Теперь он ничего не подарит Розе, даже самого себя, потому что сам он не свой. Еще виски. Мысли о Веронике отхлынули. И это прошло. Никогда, ни за что не вспоминать о ней. Не надо ему никого. Если бы она сейчас вошла в этот самый бар, он тотчас же вышел бы в другую дверь, не сказав ей ни слова, постаравшись, чтобы она его даже не заметила. Разбит. Колеса подмяли его, проехали по нему. И эта последняя мечта о тихом убежище в закопченном коричневом доме — теперь он знал ей цену. Просто этап выздоровления. Выздоровление означало только осознание своей болезни, трезвый учет того, насколько ты изувечен. Не надо ему Розы, не надо Вероники, не надо ничего.
    
— Выбирайся, как можешь. Жалкий слюнтяй! — сказал он, выходя на улицу.
    
— Ну, вот и кончилось, — сказал он, входя через несколько шагов в другую пивную.
    
— Недотепа! — сказал он стакану портера. — Что ты мудришь?
    
— Вы мне, дружище? — спросил его, перегибаясь, человек в кашне.
    
— Нет. Просто кетгут. У меня кетгут, — сказал он, вставая. — Я и сюда пришел оставить кетгут.
    
Он вышел.
    
— Не дури! — сказал он фонарному столбу. Крутясь, люблю я скудно то, что ненавижу. Любовь-паскуду в ненависть скрутя… Ну, хватит, хватит.
    
— Так и не дождался, дружок? — спросила, подходя к нему, проститутка.
    
— И не дождусь, — сказал он. — Так мне и надо.
    
— Ты не обижайся, дружок, — сказала она.
    
— Я не обижаюсь, — сказал он.
    
    
— А насчет той работы, мистер Брейсуэйт, — сказал он. — Если место еще не занято, я бы согласился. Дела у меня так обернулись.
    
— Значит, вы сейчас не женитесь?
    
— По-видимому, нет.
    
— Но как же? Вы соглашаетесь, не спросив меня ни о часах, ни об оплате? — в смятении спросил мистер Брейсуэйт: ему трудно было привыкнуть к такому человеку, как Чарлз.
    
— А разве это уж столь неблагоразумно с моей стороны? Вспомните, что я достаточно нагляделся на вас за это время и уверен, что вы не из тех, кто недоплачивает своим служащим… сэр, — добавил он, чувствуя, что отношения между ними должны стать более официальными, и чем скорее, тем лучше.
    
Ему нравился мистер Брейсуэйт, и одно время они чуть было не перешли на доверительную близость. Но инстинкт подсказывал ему, что нельзя допускать сложных взаимоотношений, которые возникли бы из попытки путать хозяина с другом. Он должен отклонять всякий намек на опеку.
    
— Вы решили как раз вовремя, — сказал мистер Брейсуэйт, приглушая интимную ноту, словно и он почувствовал в этом опасность. — Меня выписывают отсюда завтра. Я поеду к себе в Сассекс и останусь там до начала осени. Как только вы освободитесь, приезжайте, для вас все будет подготовлено. Но, вероятно, вы должны предупредить здесь за неделю или две?
    
— Нет, — сказал Чарлз с излишней горячностью, — я могу уйти немедленно. Я не подписывал никаких соглашений: просто я потеряю недельную плату, если уйду без предупреждения, и… — Тут он вспомнил, что говорит со своим будущим хозяином и не должен так распространяться об уходе без предупреждения, и добавил: — Случилось так, что оставаться здесь дольше мне трудно, и для меня и для других. Я мог бы уехать с вами завтра.
    
— Это очень удачно, потому что меня некому было бы отвезти в Сассекс.
    
— Значит, решено, сэр? Место за мной?
    
Мистер Брейсуэйт кивнул.
    
— С завтрашнего дня.
    
    
— Видите ли, — сказал он Розе. — Случилось так, что завтра я уезжаю.
    
— А когда вы вернетесь? — спросила она, еще не понимая.
    
— Я не вернусь, — сказал он, презирая себя. — Сюда не вернусь никогда.
    
Она взглянула ему в лицо. Живость ее мгновенно увяла, осталась бледность и пустота.
    
— Но почему, скажите?
    
— Не могу.
    
— Скажите. Вы должны сказать.
    
— Роза, дорогая, дорогая моя. Я хотел бы… все это так глупо… Я хотел бы объяснить, но…
    
— Я что-нибудь сделала не так?
    
— Нет.
    
— Может быть, я чего-то не сделала? Того, чего вы от меня ждали?
    
— Нет ничего такого, что мы бы сделали не так. И нет ничего такого, чего мы могли бы избежать.
    
— Вы не должны так со мной поступать, — сказала она с мертвенным холодом. — Вы не должны так поступать с девушкой. С порядочной девушкой. Я не стараюсь вас удержать, я только хочу знать, в чем я перед вами виновата?
    
— Боже мой, Роза, я уверяю вас, что ни в чем вы не виноваты. Вы всегда были правы и ласковы. Вы были такой, какая вы есть.
    
— Так в чем же дело?
    
Он стоял перед ней. Его мозг был пуст и сух. Он хотел объяснить ей, что это не его вина. Он не хотел оскорбить ее, он просто ошибся. Ему казалось, что он такой человек, который может дать ей счастье и помочь ей раскрыть всю свойственную ей живую простоту, но это не так. Теперь она глядела на него через стол, заставленный грязными тарелками, и на лице ее и во всей фигуре не было и следа этой живости — только мука и оцепенение.
    
Как ни безгрешны и спокойны были его отношения с Розой, он испытал с ней больше счастья, чем с какой-либо другой женщиной, и они уже обрели способность говорить друг с другом без слов. Беспомощно, молчаливо он пытался объяснить ей, что все было ошибкой. И в ответ она молча обвиняла его.
    
«Ты согрешил против меня, — говорил ее взгляд и весь облик. — Ты оскорбил меня так, что этого нельзя простить. Потому что, в сущности, ты совершил величайший грех против ближнего: ты хотел использовать меня в своих целях. Не давать, не общаться со мной, а для чего-то использовать меня».
    
«Не так все это просто», — пытался он оправдаться своим взглядом, но она взглядом отвергла его защиту.
    
«Я готова была любить тебя, а ты смотрел на меня как на лекарство».
    
Обвинения и оправдания, ненужные, неубедительные оправдания, скрещивались над столом. Он чувствовал себя поверженным в грязь.
    
— Так в чем же дело? — повторила она вслух.
    
Пристыженный и раздавленный, он пробормотал:
    
— Я не могу… не могу объяснить… но так надо.
    
— Да скажите же, что случилось? Ведь что-то должно было случиться, что-то, о чем вы не хотите мне сказать, — проговорила она изменившимся голосом, вялым, без всяких оттенков.
    
— Я увидел сумочку. Это была сумочка, — мучительно, бешено взорвался он.
    
— Силы небесные! До сих пор не вымыты тарелки, — расшумелась вбежавшая старшая сиделка. — И на что только уходит у вас время?
    
Потом она заметила, что Роза плачет. Она плакала тяжело, беспомощно, не стараясь скрыть своих слез. Сиделка сейчас же напустилась на Чарлза, как ярый заступник, как женщина, встающая за другую женщину против общего врага.
    
— Чем вы ее обидели? — строго спросила она.
    
— Поверьте, — бормотал Чарлз, униженный и несчастный. — Поверьте, что мне трудно это объяснить. Лучше не спрашивайте, прошу вас. Вы этого не поймете.
    
Роза отвернулась. Плечи ее содрогались от беззвучных рыданий. Старшая сиделка пришла в бешенство, особенно от слов Чарлза, что она этого не поймет.
    
— Не пойму? Вот еще выдумали! — воскликнула она. — Вот так все вы поступаете, грязные вы козлы! Я-то все понимаю. Закрутили с нею, а потом довели до слез. Знаю я вас, будьте все вы прокляты! Не плачь, дурочка, — сказала она Розе. — Тебе же лучше, что отвяжешься от этого дрянного лоботряса. А вы берегитесь, бездельник! — сказала она, обращаясь к Чарлзу.
    
— Да, — бессвязно ответил Чарлз и кивнул.
    
— Вон, сейчас же вон отсюда! — бушевала она. — И ступайте, работайте, чтобы хоть чем-нибудь оправдать хлеб, который едите.
    
Без слов, с поникшей головой он собрал свои щетки и тряпки.
    
— И еще вот что, мистер Дон-Жуан, — сказала она, одной рукой обнимая Розу за плечи. — Если вы еще сделаете какую-нибудь пакость, я добьюсь, что вас мигом вышвырнут, вот так! — и она щелкнула пальцами свободной руки.
    
— Я и так увольняюсь, — сказал он вяло. — Сегодня я последний день на работе.
    
— Ну и проваливайте, скатертью дорога, — выпроваживала она Чарлза, стремясь скорее остаться наедине с Розой. — Ступайте и работайте, хоть это и последний ваш день у нас в больнице. И в другой раз, если повстречаете приличную девушку, не смейте и думать о ней!
    
— Да, — сказал он послушно, как будто она все еще приказывала ему как санитару. — Так я и сделаю.
   
   
    
     
IX
    
    
Весьма характерно для мистера Брейсуэйта было то, что он не держал роллс-ройса. Он был богат, но не хотел выставляться и лезть в миллионеры и в этом духе выдерживал весь уклад своей жизни. Лишние две тысячи в год, и Чарлз мог бы щеголять в дорогой униформе с начищенными пуговицами и в кожаных крагах, водил бы дорогой роллс и спал бы… среди тараканов. А сейчас он носил скромную коричневую куртку, фуражку с козырьком, наслаждался комфортом своей крошечной комнатушки и гонял по деревенским дорогам тяжелый даймлер: гидромуфта, плавный ход, три с половиной тонны веса. Чарлз чувствовал себя в нем водителем автобуса, только что не надо было останавливаться и впускать пассажиров.
    
Чарлзу повезло. Первую неделю он еще сомневался, предвидя, что за всем этим может встретиться еще какой-нибудь неожиданный ухаб, но, когда прошло первое ощущение неправдоподобной удачи, он погрузился в транс самопоздравлений. Тихий покой: затерянность не меньшая, чем если бы он женился на Розе и заслонился родством со Стэном. И вместе с этим идиллическое, почти пасторальное умиротворение, которое источала на него безмятежная красота деревенского пейзажа. Дом — вероятно, ферма семнадцатого или восемнадцатого века — был скромным кирпичным строением, с кое-какими ненавязчивыми, но комфортабельными новшествами, которые никак не затрагивали его внешний вид. Опять-таки сказывалась умеренность мистера Брейсуэйта, его нежелание подчиняться велениям собственного богатства. Из окна своей комнаты Чарлз любовался тем, как заботливо содержимый сад (загородного стиля) незаметно переходил в заботливо сохраняемый деревенский ландшафт, погруженный в отдохновительную дремоту. И все же для Чарлза это не было настоящей деревней. Сельский вид? — да; луговины и пашни? — да; пивные, полные краснолицых, широкоплечих селян с их медленным громким говором? — да; но он привык к деревне средней Англии, которая в поте лица выращивает свой хлеб. Сассекс, его баснословная красота, его ухоженные белые коттеджи, беленые стены и черные крестовины старых домов, знакомых по черно-белым голливудским фильмам, лоснящиеся коровы и столетние деревья напоминали ему декорацию, подделку, старательно насаждаемую преуспевающими дельцами для своих тихих, спокойных, сытых загородных уик-эндов. Медленно проезжая по уединенным дорогам, кивающим путнику зелеными изгородями по бокам, давая гудок на улицах крохотных чистеньких деревенек, Чарлз чувствовал при виде этой подчеркнутой застенчивости примерно то же, что должен бы чувствовать американский турист: удовольствие от хорошей постановки и некоторую неловкость от того, что она так блестяще организована.
    
Конечно, он признавал, что ему посчастливилось и что условия, в которых он начинал работу, были идеальные. Прежде всего мистер Брейсуэйт отдыхал после операции. Так что не было надобности возить хозяина в Лондон и долгое время ожидать его у городского дома, готовясь в любую минуту включиться в кошмар городского движения. Просто гора с плеч! А затем оказалось, что мистер Брейсуэйт в какой-то отдаленный период своей жизни имел благоразумие выбрать себе жену, в точности повторявшую его самого. Она была настолько бесцветна и безлика и в хорошем и в дурном, что Чарлз в перерывы между встречами с нею не мог вспомнить, ни как она выглядит, ни как говорит, по меньшей мере первые две недели. Он возил ее как еще один пакет из числа ее магазинных трофеев, притрагивался к козырьку, встретив ее на дорожках сада, сидел на своем месте и читал газету, пока она делала визиты соседям, — и все.
    
Темп его жизни замедлился до желанной необременительной трусцы. Он забыл вкус спокойствия с тех первых золотых недель мытья окон, когда занятие это еще не стало препятствием на пути к Веронике. Теперь к нему словно вернулось что-то из пережитого в те дни. Его комнатка над гаражом, когда он взбирался туда после работы, чем-то приятно напоминала чердак Фроулиша. Не возникало даже проблемы товарищей по работе: их фактически не было. Была только постоянно растерянная экономка, всецело поглощенная тщетной муштрой постоянно сменяющихся и более или менее тупых девушек из окрестных деревень. Все сколько-нибудь смышленые давно уже были в городе и по большей части обслуживали «молочные бары» по соседству с американскими аэродромами. Лет десять назад дом был бы наполнен целым штатом слуг во главе с дворецким, похожим на сановника восемнадцатого века, словно взятого напрокат из галереи мадам Тюссо.[11] Была бы жесткая иерархия, еще более мелочная и строгая, чем в больнице, и ему пришлось бы как-то втискиваться в ее рамки. А теперь — ничего подобного, он даже не знал имени старика, перекапывавшего сад, или парня, помогавшего ему по субботам. Сам он был словно Робинзон, но он мог не бояться следов на песке.
    
    
Однажды жарким и душным вечером он не торопясь протирал передние фары, как вдруг дремотный августовский воздух зажужжал на высокой ноте, словно где-то вилась большая рассерженная пчела. Нарастая, звук перешел в густое, сдавленное фырканье, потом снова взвыл бешеным ревом. Чарлз оглянулся и посмотрел в сторону въездной аллеи. Она большой дугой огибала садик позади дома, чтобы оградить от всяких запахов и пыли деревенскую атмосферу цветника, разбитого перед домом. В просвете живой изгороди он заметил, что, несмотря на крутой заворот и тормозящее действие гравия, кто-то мчался по дорожке со скоростью не менее сорока миль. Он поспешно отступил за солидное прикрытие своего даймлера.
    
И тотчас же на маленькую площадку перед гаражом с вздыбленным от торможения передом влетел мотоцикл. Песок и гравий брызнули во все стороны, как вода при быстром спуске судна. С приторможенными колесами эта отвратительная машина закружилась на месте. Руль глубоко процарапал краску на двери гаража. Потом машина чихнула, остановилась, и наступила тишина.
    
Не успел Чарлз выразить свой протест, как мотоциклист опустил подставку и, укрепив машину, обернулся к нему.
    
— Неплохо, а? — сказал он. — За шестьдесят две минуты от самого города. Точнее, от Хайгета.
    
Это был крепко сбитый чернобровый юноша с тяжелой челюстью. Лицо его не выражало ни ума, ни чувств, но не лишено было привлекательности. Держался он с непринужденной веселой уверенностью. Должно быть, многое он умел делать как следует, а что касается вещей, которых он не умел делать, то он о них, вероятно, никогда не слыхал.
    
— Как находите старую колымагу? — он ткнул пальцем в даймлер. — Развалина! Разогнать до двадцати — надо пять минут. — Он громко захохотал, потом внезапно сказал серьезным тоном: — Смотрите! — и быстро поднял капот. — Я придумал, как ее подстегнуть. Тут совсем легко увеличить компрессию на две трети. Видите, как стоит этот жиклер? Тут, знаете, можно еще много выжать.
    
— Прежде чем входить в подробности, — сказал Чарлз, обретя наконец дар речи, — не разъясните ли вы мне одну безделицу? Кто вы, собственно, такой?
    
Юноша захохотал.
    
— Ну да. Я совсем забыл. Вы же не знаете. Я…
    
— Уолтер, — и в голосе мистера Брейсуэйта, подошедшего к ним сзади, Чарлз услышал интонации, которых он и не подозревал у него. — Это что, твоя машина?
    
Он пришел сюда из цветника узнать о причине такого шума.
    
Юноша повернулся к нему и заговорил с наигранной горячностью, как продавец, старающийся всучить товар клиенту, который заведомо никогда ничего не собирается покупать.
    
— Ну и что же, папа. Я не думаю, что твое запрещение может касаться такой надежной…
    
— Я тебе сказал: никаких мотоциклов. Значит, никаких мотоциклов, — ледяным голосом произнес мистер Брейсуэйт.
    
— Да, но ведь эта…
    
— Кажется, я говорю ясно.
    
— Ну да, конечно, но, если мне подвернулась такая машина, надежная, как скала, на ней можно абсолютно без опасений…
    
— Мне ничего не надо объяснять. Тебе не на это отпускаются деньги.
    
— Смотри, вот здесь телескопическая вилка и…
    
— Это не предмет для обсуждений, Уолтер.
    
— …графитная смазка и никакой…
    
Мистер Брейсуэйт круто повернулся и вошел в дом.
    
Уолтер посмотрел на Чарлза. Выражение дружелюбного доверия сменилось немного комичным унынием. Большие белые круги вокруг глаз, там, где защитные очки предохраняли от пыли и масла, еще больше усиливали сходство его физиономии с мордочкой какого-нибудь диснеевского зверька.
    
— Ну его! Мог бы я сообразить не вваливаться сюда на машине. Надо было держать ее в школе или где-нибудь в соседней деревне. Хорош подарок к рождению — шестнадцать лет, и никаких мотоциклов. У него просто дурацкая навязчивая идея! Заладил: опасно, опасно. Но не могу же я не практиковаться еще целых шесть месяцев!
    
Чарлз молчал, стараясь уяснить положение.
    
— Простите за тупость, — сказал он. — Но я с некоторых пор привык к спокойной жизни. Я совсем отстал от событий и дошел до того, что не могу воспринимать больше одного явления зараз. Значит, имя ваше Уолтер, и я слышал, что вы назвали хозяина «папа», из чего я заключаю, что вы его сын.
    
— Совершенно верно.
    
— И вам шестнадцать лет шесть месяцев, хотя вам можно дать тридцать.
    
Уолтер просиял.
    
— Так, значит, я выгляжу старше семнадцати лет? И не похоже, что у меня могут потребовать права, как у несовершеннолетнего?
    
— Я и еще кое-что знаю о вас, — продолжал Чарлз, стараясь не сбиться с тона. — Вы энтузиаст автодела. История началась для вас с момента изобретения запальной свечи.
    
Квадратное запыленное лицо Уолтера расплылось в счастливую улыбку.
    
— Ну, скажем, не запальная свеча, — заявил он тоном знатока, который смакует какую-нибудь тонкую деталь своего любимого дела. — Скажем, дифференциал.
    
    
Миссис Брейсуэйт закончила свои утренние закупки в соседнем городке.
    
— Кстати, я совсем забыла, Ламли, — сказала она, открывая дверцу и готовясь выйти из машины. — Муж хотел, чтобы вы выехали на станцию к поезду 2.45. Я не расслышала имени, но это, должно быть, молодой человек, который летом будет заниматься с Уолтером. Тут, я полагаю, никого из сходящих пассажиров не смешаешь с репетитором.
    
Чарлз что-то невнятно пробормотал в знак согласия — он никогда не вступал в разговоры с хозяевами — и понес ее свертки в дом.
    
После завтрака он вывел свой даймлер. Маленькая станция переживала свои ежедневные полчаса относительного оживления, потому что местный поезд развозил по всей округе пассажиров с экспресса, ссаживая их на все более и более тихих полустанках. Это был единственный поезд, с которым до их глухого угла добирались люди или вести из большого мира.
    
Чарлз сидел на платформе и курил сигарету. Его кепка с лакированным козырьком лежала рядом. Даймлер терпеливо отдыхал на солнышке у подъезда, и от его сидений исходил запах горячей кожи. Объявили о приходе поезда, и он тут же хлопотливо запыхтел у вокзала.
    
Чарлз вглядывался в пассажиров, стараясь отличить среди них того, кто походил бы на репетитора хозяйского сынка. Сошли всего двое: пожилая женщина с окороком в сумке и мужчина. Это был Джордж Хатчинс.
    
Несмотря на свою успокоенность и отказ от всевозможных претензий к жизни, Чарлз вдруг почувствовал, что с годами характер его не становится благодушней. Наоборот, теперь он меньше, чем когда-либо, был склонен переносить оскорбления. Одно присутствие Хатчинса менее чем в пяти милях от него было само по себе оскорбительно. Он решил перейти в наступление.
    
Хатчинс пытливо приглядывался и нервно озирался. Трубка его была наготове, чтобы дать ему возможность подумать, в случае если бы пришлось отвечать или действовать. Уже с первого взгляда Чарлз увидел, что этот грим глубокомыслия за год преподавания в колледже стал более определенным и более профессиональным. В самом взгляде, которым он окинул окружающее — энергично, многозначительно и в то же время подчеркнуто рассеянно, — чувствовалось, что он успешно овладел всякими менторскими штучками. Чарлз сидел на скамье и любовался представлением.
    
— Меня должны были встретить, — услышал он слова Хатчинса, обращенные к носильщику. — Мистер Брейсуэйт, э… э… э… — тут он не расслышал, — определенно обещал, что меня доставят.
    
— Нам не известно. Ничего не знаю, — кинул ему через плечо носильщик и вошел в дверь с надписью: «Только для служащих».
    
Он, несомненно, знал, что машина мистера Брейсуэйта стоит у подъезда и что шофер мистера Брейсуэйта сидит в нескольких шагах на скамейке, но какое ему до этого дело, у него и своих забот хватает.
    
Хатчинс в растерянности оглянулся. Чарлз сложил свою кепку и незаметно сунул ее в карман. В этом коричневом костюме он ничем не напоминал шофера. И вовремя: Хатчинс уже заметил его.
    
— Какая неожиданность, Ламли! — сказал он, идя к нему по платформе.
    
— Удивительно! — сказал Чарлз.
    
— А что вы здесь делаете? Вы с тем же поездом?
    
— Нет, — ответил Чарлз, избегая уточнений. — Я уже был здесь до прихода поезда.
    
— Меня пригласили на лето в одну семью репетитором. Где-то здесь поблизости, — небрежно уронил Хатчинс. Действительно, оставалось только удивляться, каким он стал скромным и совершенно не гордым. Он говорил о своей высокой миссии так, как будто она была доступна каждому. Точно так же, как он сказал «мы» тогда в стотуэллском Литературном обществе. Успех не испортил его. — И очень нескладно получилось, — продолжал он, — потому что я предполагал поехать в Штаты, покопаться в архивах Принстона.[12] Придется отложить это до будущего года.
    
— Да, конечно, — любезно заметил Чарлз, — а пока можно заняться репетиторством. Тоже полезное дело.
    
— Так я и решил.
    
— Такой человек, как вы, может принести много пользы, делясь своими знаниями.
    
— Вот именно.
    
— И можно завести друзей и покровителей среди богатых. Всегда пригодится.
    
Хатчинс слегка покраснел.
    
— Если вы считаете, что я принял это предложение по недостойным мотивам, то, конечно, я…
    
— Ну что вы! Разве недостойно возвышаться на социальной лестнице? Когда человек тяжелым трудом уже добрался до ее половины, как, например, вы, то вполне резонно, если он решит, что остальные ступеньки можно одолеть ускоренными методами.
    
В былое время Хатчинса, может быть, и не удалось бы провести столь элементарными ходами. Но теперешний Хатчинс весь лоснился от благополучия и снисходительно не замечал иронии Чарлза.
    
— Узнаю вас, Ламли, вы по-прежнему живете в неразберихе непроанализированных понятий. То, что вы именуете возвышением по социальной лестнице, я, может быть, с более беспристрастной точки зрения, определил бы как… — Последовала тирада на три-четыре минуты, которая наконец привела его в прежнее состояние невозмутимости и самоуверенности. — А вы случайно ничего не знаете об автомобиле, который должны были за мной выслать?
    
— Стоит тут даймлер, — сказал Чарлз. — Может быть, и за вами.
    
Они вышли. Хатчинс с сомнением посмотрел на машину.
    
— Да, это, кажется, единственная. Но как же садиться в нее, не спросив, чья она? Хотя, — продолжал он, раздражаясь, — черт побери, как же мне добраться туда без автомобиля?
    
— Знаете что, — предложил Чарлз. — Садитесь, а я вас довезу. Вот вы и доберетесь.
    
— Довезете? То есть как это?
    
В ответ Чарлз распахнул перед ним дверцу машины. А так как Хатчинс все еще ничего не понимал, Чарлз вытащил из кармана кепку, надел ее и с преувеличенным почтением стал перед ним навытяжку.
    
— Вы что же, содержите здесь таксомоторный гараж? — осведомился Хатчинс.
    
— Еще два-три вопроса, и вы угадаете. Как один паразит другому, я могу сказать вам правду. Я шофер.
    
Хатчинс мигом сбросил всю свою благоприобретенную учтивость. Сразу же всплыли на поверхность старые провинциальные замашки.
    
— Ну что ж, Ламли, весьма сожалею, что вам так не повезло. Должен сказать, я надеялся, что вы найдете работу получше этой. Конечно, уже много лет назад я убедился, что вы не способны как следует пользоваться обстоятельствами. Но все же я не мог предполагать, что вы докатитесь до такого…
    
— А что значит «докатитесь»?
    
— Я мог бы дать вам рекомендацию, и с нею вы, может быть, получили бы место учителя начальной школы. По крайней мере как первый шаг.
    
— Послушайте, Джордж, — устало отозвался Ламли. — Не тратьте попусту ваше миссионерское красноречие. Я не хочу почтенной работы. Как и вы, я предпочитаю быть паразитом. Вошью в шевелюре человечества.
    
— Должен сказать, что не понимаю вашего сравнения, — сухо заметил Хатчинс.
    
— Да это же яснее ясного. Я вожу машину шоколадного короля. Вы беретесь латать дыры в черепушке его сына. Единственная разница между нами в том, что моя работа приносит хоть какую-то практическую пользу, а ваша — никакой, просто пшик! Я знаю этого паренька. Он вполне порядочный малый, но десяток таких, как вы, работая в три смены, не вдолбят в него никакой ученой премудрости. Он прирожденный механик.
    
— Вполне допускаю. Но, во всяком случае, Ламли, если вы согласились на работу шофера и так высоко ее цените, горячо советую вам даже в состоянии крайнего возбуждения вести себя, как подобает шоферу.
    
— Ну, конечно, вы всегда были за то, чтобы каждый играл свою роль, не так ли? Но послушайте и мой совет: перестаньте жевать трубку и лучше прорепетируйте какой-нибудь из ваших коронных выходов на то время, пока я буду вытаскивать ваш чемодан. У старика есть чутье, хоть он и выглядит ничтожеством. Обо мне не беспокойтесь. Я и виду не подам, что вы когда-то учились вместе с человеком, который докатился до того, что стал шофером. И перед всеми я буду величать вас «сэр» с условием, что при отъезде вы дадите мне пять шиллингов на чай.
    
— Я вижу, что вы решили ставить меня в неловкое положение.
    
— Положение ваше неловкое и без всяких усилий с моей стороны. Подождите, вот увидите своего ученика. Ваше счастье, если с первого же взгляда он не пошлет вас ко всем чертям или к вашей матушке.
    
— Каким чертям? Какой матушке? — бормотал Хатчинс в крайнем смятении.
    
— Впрочем, хватит. Входите, а я принесу ваш чемодан, сэр.
    
    
— Основное затруднение вот в чем, — объяснил Уолтер. — Уже когда я покупал двигатель, я заметил, что клапаны не притерты. Вот и случилось. Стержни слишком длинны, и мне оставалось только уменьшить высоту стоек и этим понизить ось вращения, ну а теперь, конечно, еще повожусь с толкателями.
    
— Все ясно, — сказал Чарлз.
    
Уолтер вздохнул и склонился над сваленной на скамейке грудой деталей. Это напомнило Чарлзу одну из фотографий Сесиля Битона:[13] кладбище танков в Североафриканской пустыне. Сильные, короткопалые руки Уолтера с обведенными трауром лопатообразными ногтями ловко управлялись в развороченном брюхе железного зверя, прилаживая, подвинчивая, регулируя. На Уолтере был комбинезон, почерневший и залубеневший от масла, и вся не защищенная этой броней поверхность его тела была покрыта пятнами и полосами темной смазки. Она же, словно черный шрам, украшала его лицо.
    
— Легко сказать, ясно, — горько усмехнулся Уолтер. — А тут на каждом шагу палки в колеса. Ни денег, ни времени, чтобы заняться этим спокойно. Не могу даже купить инструмент. Часами регулирую зазоры поршневых колец, а потом приходится все перебирать, весь поршень, потому что у меня нет настоящего экспандера. Приходится ставить эти кольца-уродцы на все поршни.
    
— А почему вам приходится все это делать тайком?
    
— Вот именно, почему? — повернулся к нему Уолтер. — Если бы мой патер знал, что я собираю гоночную, он, конечно, сообразил бы, что я ее мастерю не для того, чтобы держать под стеклянным колпаком. Я ее собираю, чтобы гонять на ней. Запишусь и на спринт и на кросс, только бы мне с отцом поладить. И без того уже раза два поцапались. Представьте, только из-за того и цапались. Никаких мотоциклов до полного совершеннолетия. А это еще четыре года, понимаете?
    
Уолтер мрачно взглянул на гаечный ключ в правой руке, и темное пятно на его физиономии искривила гримаса ярости.
    
— И вот мне приходится каждый грош из моих карманных денег пускать на приобретение всякого хлама со свалок. Мне предложили на прошлой неделе двухтактный «Нортон»[14] всего за двадцать гиней. Вы только подумайте! Редкий случай! Я бы собрал такую пятисотсильную, какой еще свет не видывал. Но двадцать гиней! Всего двадцать паршивых гиней — куда мне! И вот надо обходиться без всякого оборудования и работать в этой проклятой лачуге.
    
«Проклятой лачугой» Уолтер называл свою мастерскую в самой глубине сада. Он получил ее в свое распоряжение в более нежном возрасте, когда впервые обнаружил интерес к технике. Конечно, все тут было мало приспособлено для конструирования и сборки гоночных машин. Как все это было в сущности парадоксально!
    
— Простите за вопрос, — сказал Чарлз, — но не приходило ли вам в голову, как некстати вы родились сыном богатого отца, у которого свои представления о вашем воспитании (тут и репетитор на каникулы и все прочее), тогда как, родившись сыном, ну, скажем, трубочиста, вы бы теперь преспокойно работали подручным механика в каком-нибудь гараже?
    
Но Уолтер, к его удивлению, только мотнул головой.
    
— Подумаешь, радость какая, механик в гараже! А что они видят? Мелкий ремонт и сегодня и завтра. — Он приостановился, а потом вдруг оглушительно захохотал. — Да меня бы вмиг прогнали: клиенты нажаловались бы, что я их колесницы порчу своими выдумками. Представьте: отдал он машину проверить тормоза или притереть клапаны, а получил бы машину с прошлифованными направляющими клапанов и с двойными клапанными пружинами!
    
Чарлз несколько неуверенно присоединился к его хохоту.
    
— Или еще лучше, — захлебывался Уолтер, — поставил бы ему картер большей емкости и повысил бы давление смазки, а при этом забыл бы поставить в масляный насос шайбу, и все бы у него залило маслом.
    
Потом хохот его прервало отрезвляющее воспоминание.
    
Он взглянул на часы.
    
— Вот черт, совсем забыл. Через десять минут мой наставничек закатит мне письменную. Латынь, латынь, провались она пропадом эта латынь.
    
— Ну а как вы с ним ладите?
    
— С кем? С ним? Да он ничего.
    
Ясно было, что в сущности Уолтер никогда всерьез не принимал Хатчинса. Он, без сомнения, тупо высиживал часы занятий и не мог дождаться, когда ему наконец позволят вернуться к своим цилиндрам и клапанам. Да и сам Хатчинс едва ли горячо относился к своим обязанностям. Мягкость и свет. Гуманное воспитание. Прописные истины.
    
    
Лето, достигнув высшей точки изобилия и зрелости, уже давно перевалило рубеж, и близилась та пора, когда несколько намеков мороза напомнят насекомым, растениям и человеку, что зима не за горами. Чарлз сидел у окна своей комнатушки и вглядывался в душную ночь. Сад источал почти непереносимое благоухание. Невероятно щекастая полная луна висела на небе, провоцируя любителей уподоблений на всё новые смехотворные метафоры; она наводила на сравнение со всем — от головки голландского сыра вплоть до полированного раструба тромбона, — оставаясь в то же время всего-навсего луной. Изредка вдали мычала корова. Покой, тепло и мерцающий свет растворялись в самодовольном пейзаже.
    
Мотыльки вились у самого окна. Дым сигареты струился вверх и отклонялся в дыхании едва заметного воздушного тока. Чарлз думал о Бандере. Почему о нем никто не спрашивал Чарлза? Неужели Бандеру удалось ускользнуть? Или его изловили, но он молчит о своих сообщниках? Очевидно, Чарлз никогда не услышит ответа на эти и на сотню других вопросов. Конечно, те, что разбежались, спасаясь от полиции, тогда же были задержаны. Сколько времени потребуется на то, чтобы нить следствия дотянулась до него, куда бы он ни прятался? Перед лицом всего этого он должен был бы испытывать страх, но он не мог напугать себя. Глубинный инстинкт говорил ему, что с этим покончено, для него по крайней мере. Во всяком случае, даже если Бандер был только пешкой в крупной организации, возглавляемой людьми, о которых никто не узнает, они, должно быть, нашли способ припугнуть арестованных и заставить их молчать о том немногом, что они знали. Все это вне его контроля, и все же он чувствовал себя в безопасности. Когда полицейская машина пронеслась над его бесчувственным телом, отброшенным в придорожную канаву, закон как бы закинул сеть и она не выловила его. Ему нужно было как можно дольше держаться вдали от всякой огласки, и особенно от всяких полицейских протоколов. И глубже всего, порождая спокойствие, которое заполняло все его сознание, была интуитивная уверенность, что Бандера все-таки не поймали. «Живым меня им не взять», — сказал он, и Чарлз был абсолютно уверен; Бандер говорил, что думал. Скорость и то, как он гнал машину, вероятно, привели его к фатальному концу, а может быть, он еще каким-либо другим образом последовал за своей жертвой в мир иной. И, конечно, Бандер нашел слабое звено в раскинутой сети и так или иначе, но ускользнул от расплаты.
    
Что это? Шорох и шепот где-то внизу. Две фигуры, мужская и женская, пробирались сквозь кусты. Каковы бы ни были причины, но они явно не желали быть замеченными. Должно быть, Уолтер и какая-нибудь из новеньких горничных. Он замер и напряженно вслушивался.
    
— Ну что ж, может быть, вы и правы, что так лучше, — донесся до него женский голос. Он был приглушен почти до шепота, но его четкую, колокольную звонкость нельзя было спутать ни с чем. — И все же вам надо было прийти в гостиницу.
    
— Уверяю вас, так гораздо проще, — шипел Хатчинс. — Абсолютно невозможно, чтобы нас там не увидели. А мне необходимо удержаться на этой работе.
    
Так, значит, и теперь, через год, история с Джун Вибер все еще тянется. Эта хищница преследует его и здесь.
    
— Этим входом никто не пользуется. По черной лестнице мы пройдем прямо в мою комнату, — сказал Хатчинс, в замешательстве перебирая ключи на кольце. — Вот, нашел. Скорее, входите.
    
Они исчезли. Спустя мгновение в комнате Хатчинса зажегся свет. И сейчас же он был затенен, вероятно шторой. А минут через двадцать он и совсем погас. Чарлз сидел у окна, спокойно и сардонически покуривая папиросу. Во всей этой грязной сценке было нечто заставившее его даже слегка пожалеть Хатчинса, пожалеть и почувствовать известное превосходство, лестное его самолюбию. Карьеристу нельзя иметь ахиллесову пяту, и вот именно эта слабость Хатчинса, вероятно, погубит его рано или поздно, особенно имея в виду избранную им профессию. Чарлз продолжал сидеть, глядя на луну, куря и все глубже и глубже вдумываясь в горестный удел этого слизняка.
    
Да, он даже жалел Хатчинса. Если у человека свои неприятности, то стыдно добавлять к ним новые. А он добавил. На днях, дожидаясь миссис Брейсуэйт на главной улице близ магазинов, он не удержался, сбегал на почту и послал Хатчинсу телеграмму:
    
     
ПРИЕЗЖАЮ ПЯТНИЦУ МЕЧТАЮ ВСТРЕЧЕ ДЕРМА
    
    
Мысль о том, что Хатчинс разорвет желтый конверт и прочтет такое интригующее сообщение, радовала его чрезвычайно. На следующий день, узнав, что Уолтер отправляется до вечера в Винчестер навестить своего друга, он уговорил юношу послать еще одну телеграмму Хатчинсу, указав при этом только телефон дома Брейсуэйтов, с тем чтобы телеграмму пришлось диктовать по телефону. Они рассчитали это по времени так, чтобы она пришла к завтраку и чтобы экономка должна была записать ее и принести Хатчинсу прямо за стол.
    
     
СПАСИБО ЗА СОЧУВСТВИЕ ПЯТНИЦУ ОБСУДИМ НЕТ ЛИ ДРУГОГО ВЫХОДА ДЕРМА
    
    
А сегодня как раз пятница, и он внутренне ухмылялся при мысли, что Джун Вибер приехала именно в пятницу. Он представлял себе, как Хатчинс сердито допытывается у нее, зачем она послала две телеграммы да еще подписалась Дерма.
    
    
Жаркие, застойные, похожие на сон, текли дни. Ничто не нарушало спокойствия. Даже величайший недостаток его теперешней работы — отсутствие личной свободы — стал в его глазах преимуществом. Он никуда не мог отлучаться и должен был быть всегда под рукой на протяжении всех двадцати четырех часов. Именно это требование удручало до него стольких шоферов и столько из них брало расчет, что мистер Брейсуэйт пытался восполнить этот недостаток, установив необычайно большое жалованье. Чарлз с удовольствием принимал высокую ставку без всяких поползновений на большую свободу. Он не стремился отлучаться дальше деревенского кабачка, куда подчас заглядывал вечером, о чем каждый раз предупреждал экономку, на случай если он срочно понадобится.
    
Однажды вечером, уже после закрытия кабачка, он возвращался по тенистой аллее, наслаждаясь прохладой густой зелени, как вдруг услышал голоса. Он остановился. В живой изгороди впереди него был проход, а на лужайке стог, верхушка которого виднелась над кустарником. На лужайке были Хатчинс и Джун Вибер. Он живо представил себе, как они сидят, опираясь спиной о теплое шуршащее сено. Он стал обходить это место под прикрытием кустов, надеясь пройти незамеченным, но первые же слова Джун, которые он разобрал, заставили его опять остановиться. Он укрылся в густую тень и после некоторой борьбы с собой стал прислушиваться.
    
— Ни в коем случае, Джордж. Этого я не сделаю, и хватит об этом.
    
— Да я вовсе ни на чем не настаиваю, — послышался голос Хатчинса, ворчливый и возбужденный. — Я только говорю, что нельзя же так. Вы приезжаете и преспокойно говорите: «Я беременна. Теперь дело за вами». Ведь это стоит много денег, а у меня их как раз нет.
    
— Ну, если понадобится, вы еще успеете их достать. Вам всегда одолжат такую сумму, а без этого не обойтись, это непременно понадобится.
    
— Вы так думаете? Ну кто, например?
    
— Это меня не касается. Ваша забота — найти такого человека. А таких десятки. Даже в вашем колледже. Ну, скажем, хотя бы Локвуд.
    
— Локвуд! — сардонически воскликнул он и коротко, едко захохотал. — Прекрасный пример! А как вы думаете, где я добыл денег на нашу поездку в Испанию? Вы думаете, что мне хватило бы моего жалованья?
    
— Так, значит, эти деньги одолжил вам Локвуд?
    
— Локвуд и еще двое. Из них Локвуд — двадцать пять фунтов. Дело в том, дорогая, что, как бы мне ни хотелось умолчать об этом, все эти месяцы я далеко не роскошествовал. Вы мне стоили массу…
    
Четкий голос прервал его на высокой ноте, и в нем было режущее острие гнева:
    
— Продолжайте в том же духе. Уверена, что каждый раз, как мы были вместе в постели, вы, возвратясь домой, высчитывали, во что обошлась вам каждая минута, проведенная со мной.
    
Последовало молчание.
    
— Дорогая моя, — послышался убитый, заискивающий голос Хатчинса. — Вы, должно быть, очень сердиты на меня, иначе не сказали бы этого. После всего, что у нас…
    
— Плевать мне на то, что у нас было и чего у нас не было, — отрезала она, и с каждой секундой в ней все явственнее проступала рыночная торговка. — Я знаю только: вы позабавились, и у меня скоро будет ребенок, но вы настолько не мужчина, что не можете без нытья наскрести несчастных семьдесят пять фунтов. И все-таки вам придется их наскрести. Я не собираюсь тратить свои сбережения, чтобы спасать вас от скандала.
    
— Почему это меня? Вы и себя спасете.
    
— Не трудитесь, не пройдет! Вы не заставите меня платить из своего кармана, надеясь запугать последствиями. Вы рискуете потерять все, если эта история раскроется, а тут уж я постараюсь, будьте уверены. Вы ни за что не удержитесь на своем месте и нового нигде не получите.
    
— А кто докажет, что отец именно я? — отчаянно защищался Хатчинс, терявший всякую уверенность в победе.
    
Она захохотала.
    
— Ну, знаете, Джордж, вы еще глупее, чем я предполагала. Не можете себе представить, как я докажу это с полной очевидностью? Да, вы были достаточно осторожны, чтобы не писать мне писем, но, бедняжечка, ведь не только в письмах дело. Есть еще гостиницы. Я позаботилась, чтобы в каждой из них нас запомнили и горничные и дежурные.
    
— Какие предосторожности, — слабо ухмыльнулся он.
    
— Да, и, как оказалось, далеко не излишние с таким негодяем, который бросает меня, после того как…
    
— Бога ради, Джун, не надо! — взмолился Хатчинс. Чарлза даже изумила в его голосе нотка неподдельного чувства, которое нельзя было отнести только за счет страха. — Ведь это же не было для меня простой интрижкой, да вы и сами знаете: то, что вы сейчас говорите, для меня… — тут у него перехватило дыхание.
    
Снова длительная пауза. Возможно, Джун обняла его.
    
— Ну, поворчи, поворчи, ворчун, — услышал Чарлз, как она, должно быть, ластилась к Джорджу, а потом: — И ты все уладишь, милый, не правда ли?
    
— Попробую, — сказал Хатчинс дрогнувшим голосом. Ясно было, что все это для него непереносимая мука. — Вы говорите, что в запасе еще три или четыре недели. Сделаю все, что могу. А вы договоритесь с кем надо и заверьте, что все будет оплачено.
    
— Это насчет второй половины, — напомнила она с рассудительной настойчивостью. — Половину надо внести вперед.
    
— Вы так осведомлены о всех деталях, — заметил Хатчинс, возвращаясь к прежней напускной твердости. — Уж не доводилось ли вам бывать у него прежде?
    
От ледяного спокойствия она сразу же перешла к яростному взрыву, из которого Чарлз уловил только одну фразу: «Не знаю, что заставляет вас говорить гадости каждый раз, как вы откроете рот…» — и поспешил ретироваться, сделав большой круг по полю.
    
Ему противно было слушать, как они бранятся. И так уж целительный покой этого вечера был для него вконец отравлен.
    
    
Когда Чарлз выключил мотор и вышел из машины, к нему подбежал Уолтер.
    
— Ну как, уехали? — спросил он.
    
— Я высадил их в Норхолте, — сдержанно ответил Чарлз.
    
Как лояльный слуга, он не считал удобным разделять восторг Уолтера по поводу отъезда его родителей.
    
— У нас в распоряжении неделя, — раздумчиво сказал Уолтер. — Немного, конечно, и негде развернуться на этой дорожке, но и на гравии мы проверим, как она ведет себя на малых оборотах.
    
Чарлз, не откликнувшись на «мы», вошел в гараж. Мистер Брейсуэйт чувствовал себя настолько хорошо, что решил лично уладить кое-какие дела своего Брюссельского филиала и на неделю поехал туда вместе с женой. Уолтеру предписано было продолжать занятия с мистером Хатчинсом. Конечно, заниматься он будет, но отсутствие отца позволяло ему вытащить из тайника ужасающую машину, которую он так терпеливо собирал, производить невообразимый шум и распускать вонь без опасения быть разоблаченным.
    
Он и сейчас выкатил ее из убежища. Чарлз посмотрел на нее критически.
    
— Мне до сих пор казалось, что рояльные струны ставят только в роялях, — сказал он. — А эта свинцовая бумага, не отяжелит ли она машину?
    
— Нет у вас фантазии, — сказал Уолтер, раскачивая новоявленное чудо техники на тугих рессорах. — Для шофера у вас ни на грош выдумки. Я таких еще не встречал. Меня просто огорошило, когда я понял, что вас в самом деле вовсе не тянет к конструированию.
    
— Теперешние шоферы, они все такие, — добродушно признался Чарлз. — Они предоставляют делать это всяким юнцам вроде вас.
    
Он искренне восхищался Уолтером. Ограниченный парень, он без всякого усилия достиг того, на что ему, Чарлзу, потребовалось сокрушающее внутреннее потрясение: он одним махом смел все искусственные барьеры среды и воспитания. Отчасти, конечно, потому, что среда и воспитание никогда на него не действовали. С того возраста, когда он впервые забрался под машину и, лежа на спине, стал изучать задний мост, как естествоиспытатель глядит на небо сквозь ветви деревьев, ничто больше уже не существовало для Уолтера. Человечество разбилось для него на тех, кто разделяет и кто не разделяет с ним его страсть. Чарлз невысоко расценивался в числе последних, но его готовность по крайней мере слушать спасала его от полного изгнания из круга заветных интересов Уолтера.
    
— Прокатите ее хоть несколько ярдов, — сказал Уолтер. — Мы ее разогреем.
    
— Раз и навсегда, — запротестовал Чарлз, — не втягивайте меня в ваши затеи. Вы, кажется, предполагаете, что я собираюсь помогать вам и содействовать вашей безумной возне со всякими изобретениями вопреки прямому запрету вашего отца. А я не хочу терять работу ни ради вас, ни ради кого-нибудь другого.
    
— Да нет, вы меня не так поняли, — сказал Уолтер, стараясь к нему подольститься. — Вы, кажется, думаете, что вам необходимо стать на ту или иную сторону. Патера или мою. Вовсе нет, вы можете оставаться нейтральным. Когда он здесь, пляшите под его дудку. А когда его нет, помогайте мне.
    
— А как же моя собственная дудка? Когда мне на ней играть?
    
— Ну, будьте другом. Хоть сейчас-то не оставляйте меня. Мне ведь надо только, чтоб вы иногда подсобили мне в трудную минуту. Жизнь, она чертовски трудная штука.
    
— Ладно, ладно. Садитесь за руль, а я подтолкну. Полцарства за спокойную жизнь.
    
Он толкал и толкал, пока мотор не стал прерывисто стучать и пыхтеть, извергая клубы черного дыма. Уолтер сделал несколько попыток перевести мотор на более ровный режим, потом приглушил его и угрюмо повел машину к своей мастерской. Чарлз выкурил сигарету, наслаждаясь тихим теплом летнего вечера, а потом занялся своей машиной. Он заливал масло, когда Хатчинс вышел из боковой двери дома и зашагал прямо на него, густо покраснев от досады.
    
— Это вы послали мне кучу дурацких телеграмм, подписанных Дерма? — спросил он.
    
Чарлз выпрямился и смотрел на него с изумленным видом.
    
— Послал вам что?
    
— Вы прекрасно все слышали. Какая-то поганая свинья бомбардирует меня телеграммами идиотского содержания и именует себя Дермой.
    
— А при чем же тут я, если у вас друзья с такими причудливыми именами?
    
Хатчинс сжал кулаки и сунул их в карман. Он был на самом деле взбешен.
    
— Довольно, Ламли. И, черт возьми, давайте начистоту. Я не знаю никого другого, кто мог бы мне посылать телеграммы из разных мест этого округа. И, если на то пошло, я не знаю никого другого, кто хотел бы досадить мне и причинить неприятность.
    
— Ну и счастливчик же вы, — сказал Чарлз тоном, подразумевавшим, что счастлив Хатчинс прежде всего потому, что у него еще целы передние зубы.
    
— Я добьюсь, что вас выгонят отсюда, и вы прекрасно знаете, что я это сделаю.
    
— Вы успокойтесь и хорошенько подумайте, Джордж. Как бы вам снова не влипнуть. Может быть, у вас на самом деле есть приятельница по имени Дерма. Всякие бывают имена, тут уж ничего не поделаешь.
    
Вошла экономка и вручила Хатчинсу телеграмму. Он весь побелел и стоял неподвижно, глядя прямо перед собой.
    
— Рассыльный спрашивает, не будет ли ответа, — сказала экономка.
    
— Не будет! — проскрежетал Хатчинс.
    
Сохраняя невозмутимый вид, Чарлз весь кипел от радости. Сегодня он не отправлял очередной телеграммы. Сейчас Хатчинс либо не посмеет распечатать пакет и может не узнать вовремя важной новости, либо распечатает его слишком поздно и обнаружит, что должен был бы срочно ответить.
    
Экономка проковыляла в дом. Хатчинс весь дрожа протянул пакет Чарлзу.
    
— Распечатайте и будьте прокляты.
    
— У меня масляные руки. Сами распечатайте. Это же вам.
    
— Вы слышали, что я сказал: распечатайте.
    
Чарлз пожал плечами, разорвал пакет и вынул телеграмму. Она была подана в Бирмингеме и гласила:
    
     
ПРИЕДУ РОЛЛСЕ ЖДИТЕ ДЕРМА
    
    
Уолтер превзошел себя, он, должно быть, дал инструкции кому-нибудь из своих бирмингемских друзей. Теперь, без сомнения, последует новый залп телеграмм со всех концов страны, а возможно, даже из-за границы. Уолтер ничего не делал наполовину.
    
Молча он передал телеграмму Хатчинсу, который бегло взглянул на нее, прежде чем скомкать и швырнуть об землю, как мяч.
    
— Это слишком! Я добьюсь, что вас выгонят, пусть заодно со мной.
    
— Сначала вам придется доказать, что я был в Бирмингеме, — спокойно сказал Чарлз.
    
— Ничего не надо доказывать. Уж я найду причину для вашего увольнения.
    
— Так не годится, Джордж. Пора вам стать солиднее, вот что! И перестать быть удобным объектом для шутников.
    
— Мое несчастье, что я знаком с такими грязными свиньями, как вы! — сказал Хатчинс уже более спокойным тоном.
    
— Да, как я и как Дерма.
    
Он взял щуп и погрузил его во внутренности своего даймлера. Хатчинс зашагал по направлению к саду.
    
    
Наутро Уолтер показал, что намерен ковать железо, пока горячо. Чарлз прошел на кухню позавтракать в половине седьмого, а коренастая фигура в комбинезоне уже мастерила какое-то самодельное приспособление на другом конце аллеи. Стремясь быть нейтральным, Чарлз постарался незаметно проскользнуть по двору, но, когда через полчаса он возвращался, Уолтер перехватил его по дороге. Он протянул какую-то резиновую полоску в том месте аллеи, где она расширялась в небольшой цементированный дворик перед гаражом.
    
— Наконец-то, — воскликнул он, как только Чарлз появился в дверях. — Сегодня утром вы, надеюсь, бездельничаете?
    
— Ни секунды свободного времени, — торжественно заявил Чарлз. — Занят от зари до зари. Никогда в жизни не был так занят.
    
— Ну, не заставляйте меня начинать все сызнова. Ведь вы, кажется, обещали помочь мне. Я на это рас считывал. Все, что от вас требуется, — стоять вот тут посредине дистанции и следить за циферблатом.
    
Сногшибательный юноша, оказывается, соорудил электрический отметчик времени. Он показал его Чарлзу. Когда колеса его колымаги касались первой полоски возле самых ворот, электрический импульс приводил в действие часовой механизм, когда они пересекали вторую, другой импульс выключал часы. Он, должно быть, начал прилаживать все это еще до восхода солнца. Куда там Хатчинсу справиться с такой энергией.
    
— Стойте здесь, а часы положите плашмя на землю. Абсолютная безопасность! — с обезоруживающей улыбкой сказал Уолтер. — Я не выеду за ворота, так что никто не может сказать, что я разъезжаю без прав по общественным дорогам. Все начистоту — таков мой девиз.
    
Он направился к своему чудищу.
    
— Минутку, минутку, — в смятении остановил его Чарлз. — Вы что же, собираетесь брать дистанцию на этой штуковине по этой аллее, а я должен засекать время?
    
Уолтер кивнул.
    
— Но это же абсолютно невозможно. Вы же расшибетесь, когда врежетесь во дворик на полном ходу.
    
— Ни в коем случае. Тормоза действуют безотказно.
    
Чарлз покачал головой.
    
— Должен вам сказать, Уолтер, что я совсем недавно едва вылечился в больнице как раз после тех самых повреждений, которые вы собираетесь себе причинить. И это было не сладко!
    
— Опять вы за то же! — досадливо вздохнул Уолтер. — Ну хорошо. Чтобы вас успокоить, примем меры. Вы откроете двери гаража, это будет для меня запасный выход, а я напялю свой колпак.
    
— Ваш колпак?
    
Вместо ответа Уолтер вытащил из багажника огромный красный стальной шлем, на котором спереди было выведено: «Нортон».
    
— Ну ладно, ладно, — простонал Чарлз.
    
Он открыл двери гаража и, обернувшись, увидел, что Уолтер уже затягивает ремешок своего шлема. Огромный стальной горшок делал его лицо похожим на маску карлика. Круглые металлические раковины защищали уши.
    
— Ну что ж, начинать так начинать, — сказал наконец воспитанник Хатчинса, взбираясь на сиденье. Баранка упиралась ему в живот. Чарлзу мерещились чудовищные увечья.
    
— Вы не позаботились оставить письменное подтверждение, что я вас предостерегал? — спросил он с отчаянием в голосе.
    
— Ерунда! Толкните меня и попрактикуемся. Скоро половина девятого, а в десять он мне опять закатит письменную.
    
Чарлз уперся и стал толкать. В полной тишине, если не считать хлюпаний и свистов в трубках мотора, они поползли по аллее.
    
— Ну что там еще?
    
— Ничего особенного, просто сдали несколько кровеносных сосудов, — прохрипел Чарлз и опустился в густую траву.
    
Уолтер вылез и стал ковыряться в моторе.
    
— Вот теперь все в порядке, — сказал он через минуту. — Попробуем еще раз.
    
Они пробовали еще три раза, и наконец ценой стольких же лет жизни Чарлза мотор громко взревел.
    
— К середине! Циферблат! — донесся сквозь вонючее облако сизого дыма вопль из-под шлема.
    
Чарлз поплелся к указанному месту, отирая пот тыльной стороной ладони. Неужели все попадают в такие фарсовые положения? Или только в нем одном какой-то магнит, притягивающий их к его персоне? Вот опять вынужден помогать хозяйскому сыну расшибиться вдребезги. И все потому, что у него не хватило духу отказать Уолтеру. Человек, обуянный навязчивой идеей, всегда добьется своего. Чего хочет, добьется: пример — Хатчинс, Фроулиш, мистер Блирни, Родрик, Стэн, Бердж, теперь Уолтер.
    
Треск и рев в дальнем конце аллеи вдруг стали оглушительными. Стрелка перед его глазами прыгнула и стала вращаться. Слишком поздно останавливать маньяка. Чарлз стоит такой же испуганный, как тогда, когда глядел на фанатичное лицо Гарри Догсона. Он преклонялся перед сверхъестественной силой человечества, стремящегося к идеалу. Злорадно залопотала машина, переведенная на вторую скорость, и вдруг комически уродливое порождение свалки пронеслось мимо него по крутому завороту, разбрасывая во все стороны камешки из-под колес. Это было нечто фантастическое. Мотор помещен был сзади водителя, и это создавало кошмарное впечатление, что машина идет задом. Четыре голые выхлопные трубы изрыгали султаны черного дыма, которые стлались низко по земле и смешивались с густыми клубами пыли. Высоко подпрыгивая, утильторпеда Уолтера пронеслась через вторую полосу и прямо к дверям гаража.
    
В это время Хатчинс, очевидно, пытался незаметно вывести из дома Джун. В отсутствие мистера и миссис Брейсуэйт он, должно быть, осмелел, и она задержалась у него слишком долго. Он был настолько поглощен своей трудной задачей, что не обратил внимания на оглушительный шум в аллее и, приоткрыв боковую дверь, потащил за собой Джун прямо наперерез бешено несущейся адской машине Уолтера.
    
Чарлз не успел даже зажмуриться. Он стоял недвижимый, крепко прижимаясь к перилам. А стрелка на циферблате мирно поблескивала у него перед глазами.
    
Послышался громкий, ужасающий визг тормозов и шин. Хатчинс и Джун Вибер застыли на месте. Он был шагах в пяти от спасительной стены; она, держась позади, одной ногой была еще на пороге. Возможно, это обман зрения, но только Чарлзу показалось, что машина на глазах меняла облик. Вот она непомерно вытянулась, а потом присела и сжалась; на месте была только фигура в каске, отчаянно крутившая баранку из стороны в сторону. Распластывая свои заторможенные шины по цементу, машина пролетела мимо двух окаменевших фигур, как гигантский нетопырь. Двери гаража были недостаточно широки, чтобы принять машину на ее крутом вираже, и задний конец ее ударился об стену. Подскочив в воздухе и плюхнувшись на колеса, она исчезла в темном гараже. Ужасающий грохот и скрежет металла напомнил о ничего не подозревавшем даймлере. Из двери брызнули последние всплески гравия, и наступила тишина.
    
Хатчинс стоял, покачиваясь и поворачивая из стороны в сторону свое белое как мел лицо. Джун Вибер окаменела, опершись спиной о косяк двери, глаза у нее были закрыты. Чарлз оторвался наконец от своего циферблата и пошел к гаражу.
    
Он еще не успел дойти, как в дверях появился Уолтер. С первого взгляда казалось, что он расшибся. Лицо у него было неузнаваемо искажено, словно его перекосило на сторону. Потом Чарлз понял, что оно искажено яростью. Создание его рук погибло, священное воплощение его заветной мечты было вырвано у него в тот самый момент, когда оно начало проявлять свои чудесные свойства. Все нормальные чувства радости, что сам он спасся, были сейчас исключены единой страстью. С тем же успехом можно было бы представить Наполеона, утешенного и согретого мыслью о том, что он по крайней мере не погиб в русских снегах.
    
Уолтер направлялся к Хатчинсу, чтобы уничтожить его. Чарлз замер на месте, парализованный как случившимся, так и инстинктивным нежеланием чем-либо помочь Хатчинсу. Уолтер тяжело ступал по цементу, его искаженное лицо обрамлял помятый стальной гриб, спасший ему жизнь, его могучие руки нелепо свисали по сторонам. Джун Вибер все еще не открывала глаз.
    
Потом Уолтер преподнес всем величайший сюрприз. Решение, которое он принял, на каком бы уровне сознания оно ни было принято, навсегда запечатлелось в мозгу Чарлза как самое изумительное происшествие его жизни. Остановившись перед Хатчинсом, который все еще был слишком потрясен, чтобы понять, что ему угрожает, Уолтер с минуту глядел ему прямо в глаза, а потом сказал спокойным, не дрогнувшим голосом:
    
— Вот как, значит, не обошлось без этого?
    
— Без чего? — промямлил Хатчинс.
    
— Дерьма, — отрезал Уолтер и вошел в дом.
    
То, как он произнес это слово, ошеломило на минуту всех. Потом Чарлз и Хатчинс одновременно разразились истерическим хохотом, и не потому, что им было смешно, а потому, что они ненавидели друг друга и не могли заставить себя перестать смеяться. Джун наконец открыла глаза и разрыдалась. Стоя посреди дворика с четырьмя черными полосами расплавленного каучука на цементе, разделявшими их, и вдыхая запал высокооктанового бензина, они всхлипывали, ревели, заливались слезами. На пороге появилась экономка, поглядела на них, повернулась и пошла обратно в дом.
    
    
Конечно, все было ясно. Не имело даже смысла дожидаться возвращения мистера Брейсуэйта и расчета. Правда, даймлер твердо стоял на своих колесах и после того, как торпеда Уолтера, саданув его в бок, превратилась в груду исковерканного дымящегося лома. Но никуда не уйти от того, что одна подножка безнадежно скручена, заднее крыло полусорвано и окно разбито вдребезги. Вдобавок горячее масло щедро оплеснуло всю машину и вконец попортило ее блестящую поверхность. После такого происшествия ни один шофер не мог рассчитывать сохранить свое место.
    
Он, конечно, принял бы на себя любую вину. Например, он врезался в каменную ограду, возвращаясь из Норхолта. Подошла бы какая угодно выдумка, лишь бы не вмешивать в нее другую машину, владелец которой был бы непременно обнаружен. А Уолтера нужно было — как это обычно называлось в школе? — да, «выгородить». После такой опустошительной неудачи нечего было и думать о том, чтобы в довершение всего еще выдать его на расправу взыскательному отцу.
    
Чарлз угрюмо сидел в своей каморке над гаражом и писал на листке дешевой бумаги:
    
     
Дорогой мистер Брейсуэйт,
     
Возвращаясь домой, вы испытаете неудобства уже оттого, что Вас не встретят в аэропорту. А попав домой, Вы узнаете, что лишились машины и ее шофера. Машина будет отремонтирована, я позабочусь об этом перед тем, как уехать. Виной аварии была моя небрежность, и, придя к заключению, что я для Вас недостаточно хороший шофер, я просто-напросто предвосхищаю то решение, которое Вы неизбежно примете. Я извещу агентство о том, что Вам требуется шофер, и Вам, конечно, не замедлят прислать подходящую замену. Что касается затрат на ремонт, то остается еще невыплаченное мне за полмесяца жалованье, на которое я не претендую, если же это не покроет расходов и Вы сочтете нужным получить с меня разницу, то прошу известить меня по адресу: Лондон, Чаринг-кросс, до востребования.
     
Может случиться, что Вы в качестве гарантии примете меры к моему задержанию. На этот случай я заранее предупреждаю Вас, что я сделаю все возможное, чтобы избежать ареста. Но я надеюсь, что Вы не пойдете на это.
     
Как бы то ни было, прощаясь с Вами и надеясь никогда больше не встретиться, я пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить Вас за доброе отношение ко мне. Мне представляется одной из горьких насмешек судьбы то, что единственный человек, который обращался со мной с чистосердечной порядочностью, в то же время подвергается величайшему искушению оскорблять и угнетать своих ближних, обладая благоприобретенным богатством.
     
Остаюсь, сэр,
     
уважающий и благодарный,
     
Чарлз Ламли.
    
    
Усилие, затраченное на то, чтобы сочинить это письмо, заставило его задуматься над многим, и он решил прогуляться. Уже смеркалось, но тихий золотистый отблеск еще согревал пышный ландшафт. Нет, все это не для него, не для него. Даже коровы на пастбищах, мимо которых он шел, даже деревья, даже искусно расположенные ручейки, журчавшие по чисто промытым камешкам, — все дружно твердили ему о том же. Мы знали, что ты не останешься здесь. Ты не из того теста. Они правы. Не из того. Эта мечта о полуотшельничестве, о достойном паразитизме на службе у доброго богача среди пейзажей словно с экрана цветного фильма, — все это так чуждо ему. Что бы ни случилось, он принадлежал миру, где живут настоящей деятельной жизнью. Он свой на убогом чердаке, где Фроулиш отстукивает на старой машинке; он с Догсоном, который дал себя убить в погоне за газетной сенсацией; он даже с Эрном, отбывающим свой срок тюремного наказания, или с мистером Блирни, странствующим со своими скучнейшими мюзик-холлами по провинциальным эстрадам. Он был с теми, кто болен, несимпатичен, неудачлив, смешон, но кто живет, порождает какой-нибудь вид человеческой энергии. Эта дорогостоящая буколическая декорация дала ему только видимость прибежища, и потребовалась встреча с сумасбродным конструктором, нимфоманкой и незадачливым карьеристом для того, чтобы у него открылись на это глаза. И, как всегда, серьезное проступало сквозь комические перипетии. Его жизнь была словно диалог красноносых клоунов мюзик-холла, грубо выкрикивавших глубокие трагические истины. Ничто не происходило прямо и всерьез, а еще лучше, чтобы в будущем и вовсе ничего не происходило.
    
    
Он вернулся в свою комнату вечером около девяти часов. Было еще достаточно светло, чтобы не зажигать свет, разве что для шитья или чтения газеты, и то, что он увидел, войдя к себе, явилось для него полной неожиданностью. Это была Джун Вибер. Она удобно устроилась в кресле. Так как комната вмещала еще только грубый деревянный стул, на спинку которого он вешал одежду, ему негде было сесть, кроме как на диван. Он присел на него подальше от кресла.
    
— Что вам угодно? — спросил он.
    
— Я пришла оказать вам услугу, — сказала она своим звонким, четким, бесстыдным голосом.
    
— А именно? — спросил он.
    
Вместо ответа она медленно обвела взглядом его комнату, пока глаза ее снова не остановились на нем.
    
— А вы тут уютно устроились. Я нахожу, что гораздо лучше, чем Джордж в главном здании.
    
— У этой комнаты есть, конечно, одно преимущество, — сказал он. — Джордж живет не в ней.
    
Он хотел разозлить ее или по крайней мере рассмешить, потому что напряжение, которое она стремилась создать, надо было нарушить сразу же. Но она только кивнула головой с таким серьезным видом, как будто он сказал что-то правильное и важное.
    
— Без него лучше, не правда ли? И вы тут проводите все время? Я хочу сказать, здесь и спите на этом диване?
    
— Слушайте, — сказал он. — Не заставляйте меня выдавать свои детские тайны, а лучше скажите, какую добрую услугу вы мне собираетесь оказать? — «Если это не то, что я предполагаю», — готов он был добавить, но остаточные рефлексы воспитания удержали его от этого.
    
— А, да, добрая услуга, — сказала она неторопливо. — Это предупреждение. Я хотела предостеречь вас.
    
— От чего? — спросил он, досадуя, что она тянет.
    
Ему хотелось поскорей от нее избавиться. Комната была маленькая, над гаражом, она не принадлежала ему, но он любил ее и не хотел ничем осквернить.
    
— От Джорджа, — сказала она все тем же усыпляющим голосом, который действовал ему на нервы. — Он не любит вас. Больше того, ненавидит. Вы, кажется, сыграли с ним какую-то шутку, он не говорит, что именно, но он страшно обидчив.
    
— Знаю, — сказал Чарлз, чтобы чем-то заполнить новую паузу.
    
— Страшно обидчив, — повторила она. — Он ничего мне не говорил, но я знаю, что он хочет вам отомстить. Он был бы рад, если бы вас уволили. И он будет добиваться этого тем или другим способом.
    
— А он может не беспокоиться. После того, что произошло сегодня утром, я все равно уйду. Разве можно мне оставаться, если так изуродовало машину?
    
— Но вы же не виноваты, — сказала она медленно и серьезно.
    
— Ну, а кто же? Этот парнишка, что он построил себе идиотский автомобиль и гонял его по аллее? Вы или Хатчинс, что некстати вышли из дому? Я, что я не воспрепятствовал всему этому? Какой толк обсуждать то, чего не воротишь. Когда такое случается, шофер уходит. Особенно, если в противном случае раскроется то, что все хотели бы замять.
    
— А, так вы разыгрываете благородство, — сказала она холодно, но с ноткой раздражения.
    
— Благородство и благоразумие. Ухожу, пока не наподдали коленкой пониже спины.
    
Опять пауза. Разговор, казалось, был исчерпан. Но она не двигалась с места.
    
— Что-нибудь еще прикажете? — спросил он угодливо, пародируя шоферскую почтительность.
    
— Не торопитесь от меня избавиться. — Она посмотрела на него в упор. — Кстати, я ничем не занята до самого утра.
    
Он встал.
    
— А я занят. Сначала укладываюсь, потом сплю, потом освобождаю помещение. Есть, должно быть, и другие помещения, которые вы могли бы занять до самого утра.
    
— Не для того, о чем я думаю, — сказала она медленно и отчетливо.
    
Он почувствовал себя так, словно горячая патока полилась на его голову сквозь отверстие в потолке и растекалась по его лицу, затылку, груди, спине, подмышкам. Надо выпроводить эту стерву. Если бы он испытывал по отношению к ней только простое и недвусмысленное чувство отвращения и досады, легко было бы продолжать пикировку с ней, пока ей это не надоест; но он сознавал в себе присутствие и других чувств, в которых не хотел разбираться.
    
— Хватит, — сказал он грубо. — Если бы я случайно не знал, что вы беременны, я без дальних слов вытолкал бы вас отсюда. Но при теперешнем положении вещей я ограничусь последним словесным предупреждением, прежде чем направлю на вас огнетушитель.
    
— Так вы это знаете, вот как? — спросила она, не спуская с него упорного взгляда.
    
Он склонен был предположить, что и сама она в трансе. Она встала и, поджав ноги, уселась на диван.
    
— Так удобнее, — сказала она.
    
— Я же просил вас уйти.
    
Он глядел на нее с ненавистью.
    
— Послушайте, — сказала она еще настойчивее. — Если вас смущает то, что вы каким-то образом узнали, — не беспокойтесь, на первых месяцах это не мешает.
    
— Почему вы добиваетесь, чтобы я спустил вас с лестницы? — спросил он.
    
— Уверяю вас, что это не мешает. Никакой разницы.
    
Он шагнул к ней, чтобы схватить за руку и стащить с дивана. Потом глаза их встретились, и вдруг напряжение пропало, остались лишь два человека, ненавидящие друг друга и признающие, подтверждающие эту ненависть.
    
— У вас, должно быть, не все в порядке, — сказала она с обдуманным желанием уязвить. — Вероятно, страдаете какой-нибудь психосоматической формой импотенции и боитесь обнаружить это.
    
— Конечно, я боюсь обнаружить, что не могу сравняться в этом с вами.
    
— Вы больны. Вы слишком давно не имели дела с женщиной. Это по всему видно.
    
— Спасибо за вашу заботу, — сказал он, — но я повременю с лечением и дождусь рецепта от системы общественного здравоохранения.
    
Она вышла. Он бросился на диван и отер пот на висках и верхней губе. Вечерний ландшафт погружался в иллюзорный покой, в иллюзорное довольство.
   
   
    
     
X
    
    
На скамейке было холодно. Первый час или два он был благодарен хотя бы за то, что не шел дождь, но еще через час стало так холодно, что, промокни он до костей, все равно хуже не было бы. Нужна, очевидно, особая сноровка, чтобы спать на этих штуковинах: еще один урок, который ему предстояло выучить. Ложиться нельзя — это он знал, а то полисмен заберет. Надо сидеть и более или менее удачно притворяться бодрствующим. Он пробовал подтянуть колени и скорчиться в тугой комок, а потом охватить руками колени, свесить голову и расслабить, насколько возможно, все мускулы, сцепив только пальцы. Но от этого скоро сводило мускулы спины, и уже через десять минут приходилось менять положение. И какие бы позы он ни придумывал, ни одна не годилась. Из Сити донесся сквозь морозный воздух чистый перезвон часов. Четверть второго. Ночь-другая без сна вообще-то повредить не может, конечно, если ты в форме. Походить, что ли? Он побрел по набережной спокойно плещущей, недоброй реки. Решетчатый мусорный ящик из проволоки привлек его внимание необычной белизной. Полно газетной бумаги. Вот повезло! Простейший способ согреться. Он набил гармошки из газет под брюки сверху и снизу до самых колен, запихнул под куртку. Несколько листов было замаслено: должно быть, в них завертывали рыбу или жареный картофель. Ну так что ж. Холод заморозил окончания обонятельных нервов. Он не чувствует никакого запаха. А если и воняет рыбой до самых небес — ему наплевать. Но как же другие? Ну, бродяге так и положено доставлять другим неприятности. Это как раз то, что от него ожидают. Всегда делай то, что от тебя ожидают, и преуспеешь в делах своих. Как нажить друзей и повелевать другими? Как повелевать друзьями и нажить других? Как дружить с другими и повелевать? Довольно! Повелевая друзьями, нажить… Хватит. Возьми себя в руки! Добьюсь, что тебя выгонят, Дерма, вот увидишь. Но как нажить дерьма?
    
Да, что сказал ему тот бродяга? Верный способ заработать пару кругляков. Или хоть один шиллинг. На Пикадилли-серкас в шесть утра полно желающих выкурить папироску. Если бы мне продать хоть одну пачку, я бы заработал на еду дня на два, на три. Бывает, дают по шесть пенсов, по шиллингу за штуку. А то и больше, если хватит смелости запросить. Вот он сберег целую пачку, десять штук. Он достал сигареты и жадно посмотрел на них при тусклом свете луны. Выкурить бы хоть одну, стало бы легче. И время пройдет незаметней. Всего одну, остальные продать. Шесть пенсов за штуку, за девять это будет четыре с половиной шиллинга. Нет. Не распечатывать. И заработать на дневной рацион и еще на одну пачку. И так держаться, пока не найдешь приличной работы. А куда идти? На биржу нельзя. Да и подальше от всяких списков, регистрации и всякой писанины. Где-то, кому-то поручено найти тебя и задержать за контрабандные дела. Ну что ж, надо ждать. Вдруг посчастливится. Весьма-сожалею-Ламли-что-вам-так-не-повезло. Обо-мне-не-беспокойтесь. Я-еще-наживу-друзей-и-буду-повелевать-людьми. Я еще покажу себя. И пусть они повелевают мною. Вы-только-смотрите-на-циферблат-засекайте-время-на-малых-оборотах. Вымойте-это-окно. Весьма почтенная профессия. Гарри Догсон. Вы-знаете-этого-человека? Он-безвреден. Не то, что я. Я-буду-вам-отцом. Мне холодно, Роза. Вероника, прижмись ко мне ближе. Липкая газета. Вы-подходящий-парень-вы-нам-нравитесь. Мы-как-раз-о-вас-говорили-перед-вашим-приходом. Здорово-приятель. Мистер-Фроулиш-прочтет-нам-отрывок-из-своего-романа. Мистер Фроулиш наживет себе друзей и будет повелевать нами. Это-вы-послали-мне-кучу-дурацких-телеграмм? Нет, мне слишком холодно, я-подходящий-парень, пора-подумать-чем-вы-будете-зарабатывать-себе-на-хлеб. Пора! Пора подумать.
    
А вот уже пять, потом пять тридцать, шесть. Светает. Он зашагал по ветреным улицам к Пикадилли-серкас. Мужчины в пальто прохаживались по тротуарам. Женщин немного, к этому часу они уже покидают улицы. Мужчинам некуда идти. Вечерняя выпивка уже перегорела, осталась только горечь во рту. Печень. Он знал, что они чувствуют. Отлив. Во рту, как у араба под мышкой. А причем тут арабы? Им сейчас гораздо лучше, сидят себе под финиковой пальмой и греются на солнце. А может быть, у них еще ночь, и им тоже холодно. Ему стало жалко арабов. Им, должно быть, тоже не сладко, если у них под мышками так же, как у него во рту.
    
Но пора начинать. Под аркой стояла одинокая мужская фигура. Вид несчастный, но одет хорошо; даже если он провел ночь на тротуаре, несколько шиллингов у него, наверное, найдутся. Чарлз, словно прогуливаясь, направился к нему, стараясь унять дрожь, и остановился в нескольких шагах. Теперь надо заговорить.
    
— В такой ранний час никаких занятий не придумаешь, — сказал он.
    
Лицо, повернувшееся к нему, было солидно, его бороздили глубокие морщины ответственных забот, оплывшие глаза смотрели сквозь очки без оправы. Какой-нибудь провинциальный коммерсант, хорошо зарабатывает, уютная жена и дети в загородном коттедже. Приехал по делам в столицу. Обычная пожива для содержателей притонов.
    
— Что правда, то правда. Какие там занятия после бессонной ночи: в четыре утра в кровать не ляжешь?
    
— В самом деле, какие, — пробормотал Чарлз.
    
— Мне только и остается, — рассудительно заметил провинциал, — слоняться до девяти часов. В девять отходит скорый, и я рад буду поскорей попасть домой. Здесь неподходящее для меня место, — добавил он, доверительно понизив голос. — Тут слишком много охотников до твоего кошелька.
    
— И охотятся здесь, надо сказать, удачно, — сочувственно заметил Чарлз.
    
— Удачно! — раздраженно подхватил столп общества. — Да, скажу вам, даже вспомнить страшно, сколько они из меня вытянули с десяти часов вечера. И вот вам мой совет, молодой человек. Не попадайтесь вы на приманку этих пройдох, что ловят вас на тротуаре и зазывают в свои клубы. Такие приветливые. «Вы к нам с ночевкой в Лондон, сэр? Загляните в наш клуб. Выпьете. Развлечетесь. Хорошенькие девочки». Хорошенькие! — Его сердитый голос гулко раздавался под продуваемой ветром аркой.
    
— Все-таки опыт, — сказал Чарлз, чувствуя, что надо перевести разговор на другое.
    
Если провинциал так ярится, что его пообчистили, пожалуй, он не слишком охотно заплатит за предложенную папиросу.
    
— Опыт! — повторил грубый, желчный голос. — И еще вот вам мой совет, если уж на то пошло. Есть такого рода опыт, который, как бы вам сказать, — он говорил с воодушевлением, — гроша ломаного не стоит. Даже если предложат вам даром.
    
Чарлз смотрел на него с сочувственным презрением. Этот субъект в своей броне самодовольного коммерческого успеха просто не мог удержаться от всякого рода советов. Даже выпотрошенный, вымотанный в погоне за тошнотворными наслаждениями, блуждая с пустым брюхом в жутком предутреннем тумане, он все-таки по привычке не мог удержаться от поучений. Ну, чем не Тарклз?
    
И все же надо попробовать. Небрежно достав пачку, Чарлз вытащил сигарету и закурил с намеренной медлительностью. Глубоко затянувшись, он прислонился к стене. Его собеседник посмотрел на него тревожно, ожидая, что ему предложат закурить. Несколько секунд он боролся с собственной гордостью, потом заговорил:
    
— А не найдется ли у вас еще одной сигареты?
    
Чарлз посмотрел так, словно его изумил этот вопрос.
    
— Я выкурил последнюю еще в полночь, — продолжал тот горячо и быстро. Ему, должно быть, смертельно хотелось курить. — Приходится угощать всю ораву, когда попадешь в такие места. Грязные мерзавцы, обманщики, — добавил он яростно.
    
— Что ж, — сказал Чарлз выжидающе. — Но, знаете, в такой час в Вест-энде сигарета — это сущая находка. Спрос и предложение. Вы — деловой человек, должны понять.
    
Глаза их встретились. За стеклами без оправы застыло подозрение и ненависть.
    
— Цена товара определяется спросом на свободном рынке, — продолжал Чарлз, дрожа от холода и тревоги. — Свободная инициатива создала страну такой, какая она есть.
    
Подход был, видимо, не тот. Коммерсант, без сомнения, разглагольствовал всю свою жизнь о том, как необходима свобода торговли; но это не мешало ему приходить в ярость, когда его оружие обращали против него же. А, по его словам, оно было успешно применено истекшей ночью его потрошителями.
    
Не отвечая, он нагнулся и вцепился в пачку, которую Чарлз держал в левой руке. У Чарлза потемнело в глазах. Сами средства существования его были в опасности. И усталые нервы не выдержали. Он сжал кулак и нанес удар прямо в лицо мистеру Свободная Инициатива.
    
Тот стукнулся спиной о стену и, отскочив от нее, как мяч, навалился на Чарлза, стараясь схватить его за горло. Это было последней каплей, переполнившей его терпение: он покажет этим лондонским паршивцам, что нельзя без конца обирать честного человека с Севера. Чарлз еще раз с размаху ударил его в грудь. Полисмен, маячивший по ту сторону площади, зашагал к ним, доставая на ходу свисток, на случай если понадобится. Хотя едва ли. Просто двое ночных гуляк. К этому часу для настоящей драки задора в них не наберется.
    
Увидев, что полисмен двинулся с места, Чарлз вырвался и побежал. Столп общества, поколебленный ударом в грудь, поморгал по сторонам, увидел полисмена и быстро смылся в другом направлении. У него были основания остерегаться полицейской огласки, а у Чарлза тем более. Как загнанный заяц, он нырял в один убогий переулок за другим, страшась даже взглянуть, нет ли за ним погони. Сигареты он бросил. Он ударил пожилого человека после того, как попытался надуть его; неужели опять все сначала? Он стал задыхаться. Надо сбавить темп и куда-нибудь спрятаться. Ворота. Он на полном бегу свернул туда, чувствуя страшную боль в боку, чувствуя, как рвутся, взрываются легкие. Бац — и прямо в объятия мистера Блирни.
    
Который сказал с укором:
    
— Полегче, приятель. И почему бы не надеть трусы и не поехать за город, если вам так хочется побегать перед завтраком?
    
Выходя из двери, мистер Блирни надевал пальто, и, когда Чарлз прижал его к стене, правая рука его была еще в рукаве за спиной. Он высвободился и влез в оба рукава пальто.
    
— Хорошо еще, что я не курил, — продолжал он. — Иначе вы выжгли бы себе глаз моей сигарой.
    
— Пустите меня… наверх, — задыхался Чарлз. — Мне нельзя быть на улице… понимаете, неприятность… только бы присесть… отдышаться.
    
— Но клуб-то ведь уже закрывают, — с сомнением произнес мистер Блирни. — И он вовсе не наверху, а внизу. Но это неважно. Разве что на несколько минут.
    
Они спустились по грязным ступеням. На дверях значилось: Клуб «Золотой персик».
    
— Золотые персики все разбрелись по домам, — заметил мистер Блирни.
    
Комната смердела перегаром табака и спиртного. Пот и дурной запах изо рта добавили свой аромат к этой господствующей вони. Чарлз старался дышать поглубже, но здесь не было того, чем можно было бы взбодрить усталую кровь.
    
— Вот Ада. Директриса, — коротко кинул мистер Блирни.
    
Жирная особа с копной крашенных хною волос смотрела на него поверх подноса с грязными стаканами.
    
— Ваш друг, Артур? Не поздно ли для клуба? Лучше возьмите его с собой, а я буду запирать. Договорились, кажется, с одиннадцати до шести.
    
— Не сердитесь, Ада, — умолял Блирни. — Я сейчас уведу его к себе завтракать.
    
— С одиннадцати до шести, — сказала она. — Хорошенько запомните это.
    
— Выпейте, приятель, и пойдем домой.
    
Виски было плохое. Чарлз выпил рюмку, и они ушли.
    
Слуга мистера Блирни на этот раз не был одет в белоснежную куртку. Далеко не безупречной чистоты рукава его сорочки утомительно мелькали взад и вперед, по мере того как он приносил сэндвичи, яичницу и кофе. Чарлз чувствовал, как с невероятной быстротой он оживает, перед концом завтрака он уже вкратце и с большими пропусками рассказал о своем вчерашнем и сегодняшнем положении. Мистер Блирни — достаточно искушенный человек, чтобы сразу понять, как много в этом рассказе умолчаний, — был достаточно стар и осторожен, чтобы подавить в себе всякую попытку узнать опущенное. Достаточно он наслушался всяких секретов, с него до конца жизни хватит. Глядя на оплывшее, шишковатое лицо старого лицедея, Чарлз недоумевал, почему этот человек расположен к нему. Возможно, имелось одно-единственное объяснение: основной движущей силой этого человека была добросердечность, которая поглотила все остальное. Если бы не было у него под рукой человека, на которого он мог щедро изливать ее, он, вероятно, умер бы. Кроме того, между людьми типа мистера Блирни и людьми обычного традиционного склада все время шла необъявленная война. Первые, всегда в меньшинстве, активно стремились поддерживать друг друга против косной, инертной массы, на которую они взирали со смешанным чувством подозрения, покровительственной приязни и презрения. Когда масса реагировала правильно, — это была «публика» («публика, черт ее побери, приняла меня сразу с первой реплики»); когда масса была неотзывчива, — это были просто «они» («их сегодня не расшевелишь», «если их и этим не проймешь, ну и черт с ними»), а при низкой конъюнктуре делали ставку на самые низменные вкусы, которым подвержена масса, состоящая из простаков и дурней («рождаются по одному в минуту, так что на наш век хватит»). Это непостижимое меньшинство, бессознательно взявшее на себя обязанность порождать смятение и потрясение основ нормальной жизни, сознательно обязавшееся привести в равновесие все, что не укладывалось в рамки нормальной работы, этот невидимый «тред-юнион» ожидал Чарлза с того самого момента, как он не смог укорениться на краю бездны, в которую сползает потрясенная буржуазия. Он пробовал черную работу; испробовал преступление; пытался быть слугой; а сейчас сидел против мистера Блирни, директора (в числе многих предприятий) и клуба «Золотой персик», — сидел, пользуясь его гостеприимством и ожидая от него совета, как ему выйти из своего трудного положения. С необычайной ясностью, отчасти порожденной усталостью, сознание Чарлза отделялось от тела, сидевшего здесь за столом, и наблюдало со стороны за происходящим, насмешливо выхватывая аллегорические элементы этого моралите.
    
Молодой человек (Отчаявшийся) вырывается из тюрьмы Социального и Экономического Неустройства, он тащит на своих плечах тяжелый груз того, что именуют Образованием. После схватки с драконом Похоти, в которой ему помогает мнимый друг Преступление, он добирается до иллюзорной крепости Отказа от Надежд. И так далее. Какое из этого получилось бы моралите! Конечно, надо было бы придумать еще какие-нибудь завлекательные имена для всех этих абстракций, но это уже совсем нетрудно.
    
— Как это вам нравится? — воскликнул мистер Блирни.
    
— Что нравится? — рассеянно спросил Чарлз и, запнувшись, вдруг заметил, что хозяин уже пять минут, как о чем-то говорит, а он не слышал из всего этого ни слова.
    
Очнувшись, он принялся пространно извиняться, ссылаясь на усталость и сумбур в голове после всего пережитого.
    
— Ладно, ладно, тогда короче, — сказал мистер Блирни, проявляя изумительное терпение. — Всего несколько слов, чтобы вы поняли, в чем дело. Так вот, говорю я, нам в «Золотом персике» сейчас нужен вышибала. Клуб у нас не для буянов. Нам еще никогда не приходилось кого-нибудь выпроваживать. Но с некоторых пор Ада жалуется, что ей некому помочь, если кто-нибудь начнет безобразничать. Конечно, там есть двое официантов, но им платят как официантам, и что с них спрашивать, если они воротят нос от всякого скандала. Одно дело разносить стаканы на подносе, а другое — давать кому-то по уху и получать сдачи.
    
Чарлз молчал. Вышибала в кабаке. Ничего не поделаешь, да и что он такое, чтобы привередничать?
    
— А сама Ада утверждает, что она всего-навсего женщина, — продолжал мистер Блирни. — Я, конечно, принимаю ее слова на веру. Хотя, как говорится, это внушает законные сомнения.
    
— И за плату? — спросил Чарлз.
    
Он с большим трудом удержался, чтобы не процедить эти слова, скривив рот, как заправский бродяга. Все это слишком начинало походить на голливудский фильм. Он закурил папиросу на манер Алана Лэдда.[15]
    
— Само собой, за плату, приятель! Больше того: плата натурой — сколько влезет. И никакой поживы для налогового инспектора. Каждый вечер сытный ужин, постель в одной из свободных комнат, — он перешел на скороговорку, словно для того, чтобы скорее перемахнуть через этот пункт соглашения, — и пять кругликов за час дежурства, итого тридцать пять шиллингов в ночь. Это почти столько же, сколько получает сама Ада!
    
— А за увечья?
    
— Видите ли, — раздумчиво сказал мистер Блирни, отодвигая свою чашку кофе в самый центр стола. — Мы не будем разглашать, что вы у нас на службе. А в случае, если кто-нибудь нанесет вам увечье, мы обеспечим свидетелей, которые дадут показания, что затеяли драку не вы, и, как всякий гость нашего клуба, вы можете подать на них в суд. И знаете, — добавил он уже совсем весело, — за какое-нибудь явное увечье, ну, скажем, за потерю глаза, с них можно будет содрать изрядную сумму.
    
— Ну, лишнее запрашивать я не стану, — заверил Чарлз.
    
— Значит, заметано, приятель, а? В одиннадцать в клубе. А пока располагайтесь здесь. Советую вам снять ботинки и лечь на этом диване. Надо вам будет привыкать к тому, что спать придется днем.
    
— Прекрасный совет, — сказал Чарлз. — И, между прочим, спасибо за все.
    
— Не стоит благодарности, приятель. Мне это самому приятно.
    
И, когда молодой человек, по имени Отчаявшийся, дошел до замка великана, по имени Рэкет, он смело ударил железной рукавицей в ворота. И великан услышав его из своей опочивальни (потому что сам он велел слугам своим по имени Коварство и Путаница показать ему дорогу к замку) и встал, чтобы встретить его со словами: «Не стоит благодарности, приятель», — и молодой человек, по имени Отчаявшийся, вошел в от веденные ему для отдыха покои и возлег на пышное ложе.
    
    
Через двадцать четыре часа Чарлз возвращался после первого ночного дежурства. Он был возбужден и немного озадачен: Ада вовсе не была похожа на особу, подверженную нервическим страхам, но он так и не сумел представить себе иной причины, по которой она могла бы требовать себе вышибалу. Ему рисовались звероподобные верзилы, гангстеры с бритвами наготове или в лучшем случае моряки на побывке, до краев нагруженные буйством и водкой. И ничего подобного! Клиенты «Золотого персика» были смирнейшие люди вроде пассажиров третьего класса какого-нибудь пригородного поезда. В основном преобладали две разновидности: либо провинциальные растяпы вроде вчерашнего мистера Свободная Инициатива, либо завзятые обиралы, наркоманы, алкоголики и разного рода психопаты, которые в большинстве своем были настолько подорваны излишествами, что не казались ему опасными, даже вздумай они буянить.
    
А что касается «прелестниц», на приманку которых слетались завсегдатаи клуба, то Чарлзу ничего не стоило не глядеть на самых жалких и отвратительных. Спешить не было надобности: со временем он, конечно, нарастит вокруг себя твердую скорлупу, чтобы сохранить остатки своих моральных и эстетических убеждений, или же начисто избавится от них; но ему платили за то, чтобы пресекать всякие бесчинства и не совать нос, куда не следует. Уже в первые два-три часа своего дежурства он не мог не заметить, что в сущности клуб был заинтересован в создании иллюзии, что за внешностью скрывается больше, чем было на самом деле. Кроме большого бара — прибежища немногих завсегдатаев и посвященных, которые пользовались привилегией заказывать выпивку непосредственно у стойки, а не за двойную плату через официантов, — была еще только одна комната.
    
Называлась она танцевальным залом, и, действительно, в уголке располагался оркестр из трех музыкантов, который усердно наяривал всякие танцы, но на свободном квадратике паркета размером с носовой платок никто не танцевал. Гуляки угрюмо восседали за маленькими столиками, занимавшими большую часть комнаты, или на плюшевых скамейках по трем ее стенам. Два официанта, каждый из которых давно уже мог бы получить пенсию по старости, если бы согласился удостоверить при этом свою личность, шаркали, разнося туда и сюда ядовитые напитки по убийственным ценам. Ада сидела за стойкой и болтала с посвященными, которые каким-то образом все оказывались ее родственниками, а Чарлз преспокойно торчал в своем углу, готовый к любым неожиданностям и все еще ощущая себя Аланом Лэддом.
    
В такой обстановке легко было создать впечатление, что где-то рядом, за сценой, бушует порок, но вскоре ему стало ясно, что раскаты его настолько же искусственны, как у театрального машиниста, создающего с помощью железного листа полную иллюзию оглушительного грома. «Персики», которых имелось с полдюжины, всегда бывали на посту, и время от времени та или другая из них уходила под руку с избранным ею партнером в один из отдельных кабинетов — что сейчас же навело Чарлза на мысль ни в коем случае не пользоваться этими кабинетами для дневного отдыха, — но с первого взгляда ясно было, что на одного счастливца, которому удавалось осуществить венец своих желаний, приходилось десятеро, настолько обремененных тошнотворными напитками, что они уходили скорее для того, чтобы от них освободиться, без всяких покушений на неосуществимый для них подвиг. Удручающее зрелище немощных людей, неспособных развлекаться даже на таком скотском уровне! Это было скопище лиц, с которых глядело на Чарлза разочарование, крах, скука и тщетная попытка обмануть самих себя.
    
По сути, в этой комнате занимались настоящим делом только трое музыкантов. На пятом-шестом часу дежурства Чарлз, изнывая от скуки и отвращения, подсел к ним в угол с риском оглохнуть от их «музыки». В перерыве между номерами они познакомились. Джимми — пианино, Альберт — кларнет, Фрэнки — гитара. Как только они отходили от своих инструментов, он сразу же переставал различать их, настолько они смахивали на марионеток массового производства: худоба, меловые лица, бобрик высотою со спичку, свободные черные блузы и галстуки пышным бантом. Это были славные ребята, маскировавшие свою трогательную провинциальную наивность шаблонной искушенностью, почерпнутой из чтения «Ритмотворца» и «Синкопы», и изъяснявшиеся на манер героев кино.
    
— Какого черта торчать здесь днем, дружище! — заявил ему Фрэнки, доставая из кармана новую костяшку и внимательно ее рассматривая. — Днем это скучнейшая дыра, правда, ребята?
    
— Хуже не найдешь, — подтвердил Джимми, откидываясь на своем табурете. — Топайте с нами, дружище. У нас знатное логово. Мы вас там мигом устроим. Приведем, поручимся — и дело в шляпе. Классная меблиришка — не пожалеете.
    
Альберт тоже подтвердил это энергичным кивком.
    
— Сущий рай!
    
— Спасибо, — сказал Чарлз. Он не решался произносить длинные речи, до тех пор пока не освоится с их жаргоном.
    
И наутро они все вчетвером пошли домой. Трое артистов обменивались какими-то загадочными репликами, явно говоря о Чарлзе, словно его тут и не было, но делали это весьма дружелюбно. Они походили на второклассников, которые решили опекать новичка.
    
    
Однажды вечером по дороге в клуб Чарлз зашел на почту в Чаринг-кросс посмотреть, нет ли писем. Почтовый служащий протянул ему конверт, он сел за стол и распечатал его. Письмо было отстукано на машинке, очевидно продиктовано секретарше. Он прочитал его медленно и внимательно.
    
     
Мистер Ч. Ламли,
     
По возвращении я нашел ваше письмо, но меня изумляет, почему в нем не упомянут тот факт, что, покидая мой дом, вы украли с письменного стола моей жены ценную нефритовую статуэтку. Это был правильный выбор с вашей стороны, потому что я не люблю показной роскоши, и это была единственная ценная вещь в доме; у вас, видимо, есть определенный воровской опыт. Все улики неопровержимо доказывают, что украли вы, так что не трудитесь оспаривать обвинение. Я не намерен передавать это дело в руки закона, потому что понесенный мною материальный ущерб — ничто по сравнению с крушением моего доверия к вам, которое ничем не может быть возмещено. Я никогда еще не делал крупных ошибок в оценке людей, хотя должен признать, что мне в моей практике не приходилось еще иметь дело с образчиками обычного уголовного типа. Я не жду и не желаю слышать вас или о вас в будущем.
     
Сэмюел П. Брейсуэйт.
    
    
Чарлз трижды перечитал письмо. Два раза медленно, а третий бегло. Потом рассеянно посмотрел перед собой, под веками у него словно перекатывались чугунные плашки. Улики все против вас, Хатчинс, я добьюсь, что вас выгонят, будьте спокойны, денег-как-нибудь-раздобудем, вы-мне-уже-стоили-массу… все-улики-неопровержимо-доказывают, образчик-обычного-уголовного-типа, он-ненавидит-вас, МЕЧТАЮ-ВСТРЕЧЕ-ПЯТНИЦУ-ДЕРМА.
    
Рядом с ним сидела какая-то краснолицая женщина с растрепанными седыми волосами и составляла телеграмму. Она поглядела на него с суровым порицанием, и он понял, что его растерянный взгляд остановился на бланке, который она заполняла. Она заговорила с ним оскорбленным тоном:
    
— Не понимаю, какое вам дело до моей телеграммы!
    
— Простите, — сказал он. — Это все кетгут. Слишком много кетгута.
    
Она широко и натянуто улыбнулась и поискала уголком глаза, есть ли кого позвать на помощь.
    
— Слишком много кетгута, — сказала она медленно и с одобрительным кивком.
    
— Слишком, слишком много, — сказал он. Он поднялся, прежде чем она взвизгнула во всю мощь своей охрипшей на ветру глотки. Выходя, он скомкал письмо в маленький жесткий шарик. Это была дорогая бумага хорошего качества, и жесткие уголки ее царапали ладонь. Он, тщательно целясь, бросил ее в урну и вышел. На улице было холодно.
    
    
Он поспешил в клуб. Там его встретило все то же удручающее и удрученное настроение: в углу наяривал и взвывал оркестр, клиенты сидели, угрюмо уткнувшись в стаканы. Болезненно ощущая окружающую грязь, Алан Лэдд, пораженный в ахиллесову пяту, приступил еще к одному опустошающему, иссушающему мозг ночному бдению. Пора бы уж ему и привыкнуть. Похоже, что это так и останется его последним убежищем. Еще одна катастрофа, разбитый волнами остов выкинут на захламленный берег, и чайки тонут, чертя воду слипшимися от нефти крыльями.